ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ.
ИЗБРАННАЯ ПРОЗА
ИЗБРАННАЯ ПРОЗА
Предисловие и примечания Н. БЕРБЕРОВОЙ.
RUSSICA PUBLISHERS, INC. NEW YORK * 1982
——
Н. Берберова
ПРИМЕЧАНИЯ
Н. Б.
Предисловие к книге: Владислав Ходасевич. Литературные статьи и воспоминания, Н. Б., Год: 1954
Время на прочтение: 7 минут(ы)
* В основу этого предисловия положено предисловие к книге: Владислав Ходасевич. Литературные статьи и воспоминания. Н.-Й., изд. им. Чехова, 1954.
Владислав Фелицианович Ходасевич родился в Москве 28 мая 1886 г., окончил 3-ю классическую гимназию и Московский университет. Начал печататься с 1905 г. в альманахах и журналах символистов — ‘Гриф’, ‘Золотое руно’ и др. Первую книгу стихов ‘Молодость’ выпустил в 1908 г.
С 1908 по 1914 г. Ходасевич печатался во многих московских изданиях, переводил польских поэтов, писал критические статьи о классической и современной русской поэзии, был сотрудником ‘Универсальной библиотеки’, а позже и ‘Русских ведомостей’. В 1914 г. вышла его вторая книга стихов — ‘Счастливый домик’ (вторым изданием вышедшая в 1922 г. в Берлине, в издательстве З. И. Гржебина).
Во время Первой мировой войны он переводил польских, армянских и еврейских поэтов. В 1920 г. выпустил третью книгу стихов, ‘Путем зерна’ (второе издание тоже было повторено затем в Берлине). В это же время он был московским представителем ‘Всемирной литературы’. В 1922 г., перед отъездом из России, он опубликовал свои ‘Статьи о русской поэзии’.
С 1922 г. Ходасевич стал эмигрантом. В этом году была издана четвертая книга стихов, ‘Тяжелая лира’ (первое издание в России, второе — в Берлине). С 1925 г. он окончательно поселился в Париже, где сотрудничал сначала как литературный критик в газете ‘Дни’, затем как критик в газете ‘Последние новости’, и наконец, с 1927 г. — в газете ‘Возрождение’, где без перерыва, до самой своей смерти, 14 июня 1939 г., был редактором литературного отдела и видным литературным критиком зарубежья.
За 17 лет эмиграции Ходасевич был сотрудником очень многих эмигрантских периодических изданий: ‘Современных записок’, ‘Воли России’, и т. д. Постепенно он все меньше писал стихов и все более становился критиком. Им написано не менее 300 критических статей и рецензий, кроме того, он время от времени публиковал свои воспоминания, из которых позже составилась книга ‘Некрополь’, (Брюссель, изд. ‘Петрополис’, 1939). Им была издана в Париже книга ‘Собрание стихов’ (пятая и последняя), которая объединила три сборника: ‘Путем зерна’, ‘Тяжелую лиру’ и ‘Европейскую ночь’, написанную уже в эмиграции (‘Собрание стихов’. Изд. ‘Возрождение’, Париж, 1927). В 1978 г. вышел ее репринт в издательстве ‘Руссика’. В 1959 г. под редакцией Н. Берберовой вышло последнее собрание стихов Ходасевича, куда вошли неизданные стихи, неоконченные отрывки, а также — собственноручные комментарии Ходасевича к своим стихам, сделанные на экземпляре собрания 1927 г., принадлежавшем Н. Берберовой.
В газету ‘Возрождение’, как и в журнал ‘Современные записки’, Ходасевич привлек целую плеяду молодых эмигрантских поэтов и писателей. В те годы он, кроме того, занимался Пушкиным и Державиным. О последнем им написана книга (‘Державин’, Париж, изд. ‘Современные записки’, 1931). Он готовил биографию Пушкина, но осуществить этот замысел ему помешала смерть. Остались наброски первой главы. В 1937 году вышла его книга ‘Поэтическое хозяйство Пушкина’, содержащая ряд статей на пушкинские темы.
В ‘Возрождении’ Ходасевич работал до самой своей смерти. Он умер и похоронен под Парижем в Биянкуре. На смерть его откликнулись все, кто ценил его: от Д. С. Мережковского до незаметных сотрудников провинциальной прибалтийской газеты или австралийского русского листка. Для русской литературы (или как сам Ходасевич любил говорить — русской словесности) потеря его была большим ударом. Вокруг него, как поэта и критика, группировалось тогда все, что было талантливым среди ‘нового поколения’ и что оказалось впоследствии наиболее жизнеспособным в условиях эмиграции. Эта жизнеспособность отличает сейчас окружение Ходасевича от тех, кто группировался вокруг М. И. Цветаевой или ‘Цеха поэтов’.
Наиболее значительными работами работами о Ходасевиче являются: статья Андрея Белого ‘Тяжелая лира и русская лирика’ и книга В. В. Вейдле ‘Поэзия Ходасевича’.
Более 300 критических статей Ходасевича, рассеянных по многочисленным эмигрантским периодическим изданиям 1922—1939 гг., можно разделить на четыре группы: первая — воспоминания. Предельно точные, блестящие по мысли, насыщенные фактами и наблюдениями очерки эти вышли под общим заглавием ‘Некрополь’. Восемь других очерков, помещаемых в настоящей книге, дополнят образ Ходасевича-мемуариста. Они столь же умны и красочны, по ним можно судить о его горечи и юморе, составляющих неотъемлемую часть его критического мышления. Вторая группа статей Ходасевича относится к Пушкину. Ее я не касаюсь умышленно: она ждет отдельной книги. Третья группа — рецензии на книги, выходившие в те годы как в эмиграции, так и в Советском Союзе. Хотя Ходасевич никогда не писал ‘только оценки’ и не расставлял баллов ‘ученикам’, но всегда отталкивался от вышедшей книги, чтобы сказать об общем, существенном и вечном, эти рецензии все же носят на себе печать некоторой злободневности (в литературном смысле, конечно), и ими пришлось пожертвовать ради четвертой группы. Эта четвертая и самая важная группа нашла себе полное отражение в этой книге: это статьи, как о классической, так и о современной литературе, образцы той критической мысли и того критического стиля, которых так мало всегда было в нашей литературе и которые сейчас ушли из нее вовсе.
Рассуждения на исторические темы, мысли по поводу литературного юбилея, размышления о современном положении литературы и ее будущем, а также и о ее прошлом живы той основной плотью, которой живы все писания Ходасевича. Его восторги и его отрицания нашли в статьях этой четвертой группы голос и силу, которые звучат сейчас, через 40—50 лет после того, как были написаны, и будут звучать еще долго. Читателю может иногда показаться, что Ходасевич кое о чем судил слишком строго, кое что превозносил слишком высоко, но дело не в оценке, которой он и сам придавал не слишком большое значение. Все дело в том, что живет и движется вокруг оценки, и на каком уровне она дана. Это всегда было для него главным, оно станет ясным (и драгоценным) каждому, кто прочтет эту книгу, кто вдумается в притягательную силу начала нашего XIX века, так навеки покорившую Ходасевича, вдумается в его страстное отрицание футуризма и зауми, в его тревогу за настоящее и будущее русской поэзии, в его страх (которого он не успел изжить) перед концом нашей тысячелетней культуры.
Ходасевич начал писать критику еще в молодости. В 1908 г. им была написана работа о Ростопчиной. 1914 год застал его критиком многих тогдашних журналов. В альманахе ‘Альциона’ (No 1) он, между прочим, как раз в это время писал (в рецензии, очень обширной, сразу на ‘Вечер’ Ахматовой, ‘Волшебный фонарь’ Цветаевой, ‘Чужое небо’ Гумилева, ‘Осенние озера’ Кузмина, ‘Зарево зорь’ Бальмонта, последние сборники Брюсова, Вяч. Иванова и Клюева): ‘Поэт должен быть литератором’, т. е. должен уметь мыслить и класть свои мысли на бумагу1. Всякий недоучка, всякий ‘гений и только’ вызывали в нем протест, потому что будучи ‘поздним символистом’ и сверстником и другом акмеистов, он всегда предпочитал математику мистике. ‘Профессиональные поэты, — писал он позже, — философы, движимые то сентиментальным народничеством и окаянною верою в гениальность самородка, то боязнью что-то упустить, от чего-то отстать, считали своим долгом ‘чутко прислушиваться’ к любой ереси, к любой ерунде, исходящей из ‘недр’ и ‘масс’. Кретин и хам получили право кликушествовать там, где некогда пророчествовали люди, которых самые имена не могу назвать рядом с
С мечтой о ‘священной каше’ пора покончить раз и навсегда’. Приблизительно тогда же, в начале 30-х гг., уже в связи со ‘священной кашей’ критиков (которых мы бы теперь мягко назвали ‘импрессионистическими’): ‘Критика, не основанная на известных методологических принципах, историко-литературных знаниях, оказывается ничем не сдержана. Она легко и, пожалуй, даже неизбежно скользит вниз по наклонной плоскости каприза или кумовства. В читающей публике вызывает она справедливое неуважение к писательскому слову, а молодых писателей учит безделью и легкомыслию. Русской литературе (да и не только литературе) не мало вреда уже принесло традиционное восхищение перед всевозможными самородками, недоучками и т. п. Бодрое делание без умения, суждения без познаний, зато ‘по вдохновению’, дилетантщина во всех видах — все это слишком долго пользовалось у нас снисхождением, а то и сочувствием’.
Для такого человека, каким был Ходасевич, эмиграция была трагедией. Это станет ясно читателю этой книги с первых же страниц. Трагедия однако возникла не от утери почвы (‘великий Бялик, Красинский, автор ‘Иридиона’, не имели почвы’, любил он говорить), она возникла от общих сумерек искусства, которые он различал в 30-х гг., и которые мы — в русской их части — отчетливо видим в последней четверти нашего столетия. С последней силой позднего оптимизма Ходасевич еще писал: ‘Надо чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящим и — в новой форме — будущим2. Вот Робинзон нашел в кармане зерно и посадил его на необитаемом острове — взошла добрая английская пшеница. А что, кабы он ее не посадил, а только бы на него любовался, да охранял, чтобы не дай Бог не упало? Вот и с традицией надо, как с зерном. И вывезти его надо, и посадить, и работать над ним — творить дальше. Главное, совершенно необходимо ощутить себя не человеком, случайно переехавшим из Хамовников в Париж, а именно эмигрантом, эмигрантской нацией. Литературе не просуществовать ни в богадельне, ни в яслях для покинутых младенцев’3.
Но пожалуй более ‘созвучен’ нашему сегодняшнему дню — эмигрантскому, как и советскому — пессимизм Ходасевича, тот онтологический пессимизм, который в свое время вдохновил его ‘Колеблемый треножник’ — речь, произнесенную им в Петербурге, в 1921 году, в Доме Литераторов в дни Пушкинских торжеств, в тот самый вечер, на котором Блок читал о ‘поэте’ и ‘черни’:
‘История вообще неуютна, — говорил Ходасевич, — ‘и от судеб защиты нет’. Тот приподнятый интерес к поэту (Пушкину), который многими ощущался в последние годы, возникал может быть из предчувствия, из настоятельной потребности: отчасти разобраться в Пушкине, пока не поздно, пока не совсем утрачена связь с его временем, отчасти — страстным желанием еще раз ощутить его близость, потому что мы переживаем последние часы этой близости перед разлукой…. Это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке*.
1982
1 Кто-то, еще в 20-х гг., сказал Ходасевичу, что на каком-то славянском языке имеются два слова для русского слова ‘писатель’: списыватель и мыслик. Ходасевич шутя говорил, что жаль, по-русски это не так, и что надо, по мере возможности, стараться быть мысликом.
2 Здесь нам могут вспомниться написанные в 1921 г. слова Е. И. Замятина: ‘Я боюсь, что будущее русской литературы — ее прошлое’ (‘Я боюсь’. См. в кн.: Е. Замятин. ‘Лица’. Н.-Й., 1967, стр. 190).
3 Эти слова относятся ко второй стороне, давившей в те времена на творчество эмигрантских писателей (первая, конечно, была политика компартии, лишившая их языка и родины), писателей уже известных, а также и молодых. Первая сторона всегда была ясна всем, но вторая требует комментария. Второй враждебной стороной, о которой много говорилось, но писалось мало, были политические и литературные зубры, которые замучили самого Ходасевича, довели Цветаеву до пропасти, от которой она бежала в Россию, подвергали своей окаменелой цензуре поэзию и прозу Набокова, давили на своеобразных новых поэтов, лишая их даже (в это трудно сейчас поверить) куска насущного хлеба. Они громко заявляли, что ‘воспитаны на Пушкине’ и что после Чехова русская литература кончилась. Что все новое — всегда вредно, и что они его не понимают, а раз они его не понимают, то его надо задавить, удушить и уничтожить.
4 В моих бумагах того времени находится билет на вход в Дом Литераторов в феврале 1921 года, на этот вечер. (Он не мой, я еще тогда не ходила на литературные вечера). Такой же документ воспроизведен в советском издании ‘Чукоккалы’. Имена участников названы по алфавиту. Фамилия Ходасевича вынута из текста, и среди участников его нельзя найти (он последний по алфавиту). Но не вынута точка после его имени, свидетельствующая о том, что еще один из выступавших, чья фамилия начиналась буквой из последней части русского алфавита, там был.