ПРЕДИСЛОВИЕ И ПРИМЕЧАНИЯ К КНИГЕ БЕХЕРА120 ‘РАБОЧИЙ ВОПРОС’ ПРЕДИСЛОВИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ И ПРИМЕЧАНИЯ К КНИГЕ БЕХЕРА120 ‘РАБОЧИЙ ВОПРОС’ ПРЕДИСЛОВИЕ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Предисловие и примечания к книге Бехера ‘Рабочий вопрос’, Ткачев Петр Никитич, Год: 1868
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Ткачев П. H. Избранное
М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. — (Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала XX века).
Социальная наука, понимаемая в обширном значении этого слова, т. е. в смысле изучения явлений социальной жизни вообще (независимо от того направления, в котором производится это изучение), проходит через те же фазисы развития, как и всякая наука вообще. Вначале она имела чисто догматический характер, она признавала или отрицала явления социального мира не на основании рационального, критического анализа их, а просто на основании или какого-нибудь априористического положения, усвоенного на веру, или темного, бессознательного чувства. Представители положительного направления, т. е. того направления, которое все существующее признавало отличным и непреложным, раболепно преклонялись перед данным строем социального порядка, оправдывая свое преклонение тем, что порядок этот установлен не ими, что существует он давным-давно, что другого порядка быть не может, потому что не было, и другими тому подобными аргументами. Точно также представители отрицательного направления в свое оправдание утверждали, что существующее никуда не годится, потому что оно противоречит чувствам справедливости, потому что оно противоречит представлениям нашим о человеческом счастье, потому что оно противоречит велениям высших неземных существ. Но почему то, что долго существовало, то и разумно, почему того, чего не было, того и не может быть, — этими и подобными им вопросами не утруждали себя догматики-консерваторы. Почему то, что существует, несправедливо, и может ли быть понятие о справедливости критериумом годности или негодности той или другой социальной системы, почему существующая система противоречит представлению о человеческом счастье и т. п., — об этом также не спрашивали, а если и спрашивали, то отвечали на них очень смутно догматики-отрицатели. Таким образом, и утверждение первых, и отрицание последних основывалось на песке, не имело под собой прочного, рационального фундамента. Догматическое, пристрастное отношение к предмету обусловливало дух и направление их произведений. Первые, раболепствуя перед фактами, не анализируя и не разлагая их, не сводя их к общим, основным началам, вносили все их с кропотливою добросовестностью в свои исследования, если только их произведения можно назвать исследованиями. Отсюда в их так называемой науке преобладал строго и исключительно фактический характер, отрывочность, произвол в обработке и распределении материала. Вторые, основывая свои отрицания опять-таки не на здравой критике, а на бессознательном чувстве или априористическом воззрении, старались действовать не на ум читателей, а на их воображение, на их априористические верования. Отсюда в их произведениях преобладала фантастичность и, следовательно, опять-таки произвол в выборе и обработке материала.
Сухие, часто совершенно бессмысленные компилирования существующих фактов и фантастическое, часто совершенно необузданное мечтание были одинаково ненаучны и почти одинаково бесцельны. На них сознание человека не могло остановиться и действительно не остановилось, и в этой, как и во всякой другой сфере знаний, ум человеческий, достигнув известной зрелости, сбросил с себя тяжелые оковы догматики и стал относиться критически к тому, что прежде принимал со слепою верою за нечто безусловно истинное. Он вступил в период критический. Не довольствуясь простым утверждением или отрицанием, он старался привести в оправдание их научный анализ, он пытался не только ответить на вопросы: что есть и что должно быть, но также, — и это главное, — на вопрос: почему то есть, что есть, и почему чего нет, то должно быть.
В этот критический период по-прежнему бок о бок существовали два противоположных направления: положительное и отрицательное, но самый дух и направление периода значительно способствовали развитию последнего в ущерб первому. Положительное направление и в этот период только наполовину высвободилось из-под ига догматики, оно, правда, отнеслось к явлениям окружающего социального мира с большим критицизмом, чем делало это прежде, оно их анализировало, обобщило и свело к нескольким основным теоретическим началам, принципам. На этих принципах оно остановилось и, приняв их за какие-то аксиомы, не требующие доказательств, построило на них свою науку. Отрицательное направление не остановилось на этом анализе. Оно пошло далее и подвергло своей строки критике те общие принципы и начала, к которым сведены были все явления экономического мира. Критика эта, уяснившая всему мыслящему человечеству нерациональность и вредоносность этих начал, дала отрицательному направлению твердую точку опоры и сообщила его положительным построениям прочный, несокрушимый фундамент. Построения эти, по сущности своей, остались теми же, какими они были и прежде, но прежде они не имели под собою прочного, рационального основания, теперь это основание было им дано. Кроме того, они приобрели большую стройность, логичность и приняли такие формы, которые, не отталкивая более своею идеальною утонченностью, кажутся, напротив, весьма практичными и удобоосуществимыми. Прежде идеалы представителей отрицательного направления носили слишком отвлеченный характер, смотря на них, мыслящие люди восхищались, очаровывались, но, тем не менее, они считали их какою-то утопией (да и сами творцы этих идеалов называли их таким именем), для осуществления которой ни в настоящем, ни в близком будущем не представлялось ни малейших данных, они любовались картиною, но недоумевали, как и почему она появилась на полотне и возможен ли в действительности изображаемый ею сюжет. Только тогда, когда этот материал был логически анализирован и разобран, когда он сведен был к двум, трем простым и удобопонятным основным началам и когда разъяснена была истинная сущность этих начал, тогда только он перестал казаться утопичным и неосуществимым, тогда только явилась возможность облечь его в самые практические и, по-видимому, удобоприменимые формы. Теперь разве какой-нибудь невежда решится назвать утопистами современных представителей отрицательного направления, хотя их идеалы в сущности те же, что были и у отрицателей-догматиков. Сущность та же, но форма изменилась и упростилась. Формы общежития вообще сведены к формам экономической жизни, доказано, что последние обусловливают собою первые, что каковы экономические отношения, таковы будут и отношения социальные, политические, нравственные и всякие другие, доказано, что экономические отношения в свою очередь, обусловливаются отношениями труда к производству. Таким образом, социальный вопрос со всею его запутанною сложностью свелся к вопросу об отношениях труда к производству, т. е. к рабочему вопросу. Такое сведение, очевидно, должно было значительно упростить задачу и поставить ее на чисто реальную, практическую почву.
Анализ существующих отношений труда к производству показал, что они не соответствуют истинным требованиям разумного общежития, порабощая труд настоящего поколения труду прошедшего (капиталу), они создают вредные привилегии для наименее трудящихся классов общества и делают крайне бедственным и необеспеченным существование классов наиболее трудящихся. Следовательно, они не только не выгодны для большинства (так как трудящиеся классы составляют большинство), они противны основам всякого разумного общежития, потому что они противны интересам труда. Их дальнейшее развитие не только прогрессивно ухудшает положение большинства, оно делает невозможным само существование социальной жизни, — оно порождает рабство и анархию. Нерациональность же и вредность этих отношений зависит от того, что реальные, фактические отношения труда к производству постоянно искажаются и уродуются под влиянием преданий и привилегий, унаследованных от давно прошедших времен. Труд есть, всегда был и будет единственным источником всякого производства, следовательно, он должен иметь на него и все права, но на самом деле между ним и производством стоит посредник, который с помощью разных привилегий, основанных на пустых фикциях, не принимая сам ни малейшего личного участия в производстве, присваивает его всецело себе, уделяя труду лишь то, что найдет для себя выгодным. Отсюда вытекает целый ряд последствий, в высшей степени гибельных для интереса труда, — последствий, которые очерчены современною критикою с рельефностью, не заставляющею желать ничего лучшего.
Предлагаемая книга ознакомит русского читателя с результатами этой критики весьма ясно и наглядно. Потому нам нет надобности останавливаться здесь на них. Достаточно сказать, что отрицательное направление вполне доказало и установило ту истину, что разумное общежитие возможно только при том условии, если производство будет признано собственностью труда, если два раздельные до сих пор фактора производства (из которых один есть фактор действительный, а другой — мнимый, фиктивный) сольются в один, если личность работника совпадет с личностью предпринимателя.
Вот истина, к которой привел анализ существующих на Западе экономических отношений и с которою согласны все бесчисленные Фракции и оттенки отрицательного направления. Слияние же личности работника с личностью предпринимателя при преобладании машинного производства и при тех технических усовершенствованиях, которые вызваны прогрессом естественных наук, возможно только при том условии, когда производители будут действовать сообща, т. е. когда они будут вести производство не на началах личных, а на началах ассоциационных, когда они сгруппируются в производительную ассоциацию. Таким образом, весь социальный вопрос свелся в конце концов к производительной ассоциации, — в этом опять-таки согласны между собою все представители отрицательного направления. В сущности говоря, и идеалы прошедшего были не что иное, как разумно устроенная производительная ассоциация, но недостаток критики мешал творцам этих идеалов уяснить себе ее чисто практический характер. Это могло уясниться только тогда, когда она была поставлена на экономическую почву, т. е. когда на первый план выдвинута была ее практическая, экономическая сторона. Выдвигая на первый план эту сторону, представители отрицательного направления все более и более сближали отвлеченную утопию с практическою действительностью. Заслуга их в этом отношении неоцененна, они привлекали на свою сторону самых практических и солидных людей и собрали под свои знамена всех рабочих, а через это приобрели громадную фактическую силу, которой никогда не могли достигнуть отрицатели-догматики.
Этому низведению идеала на чисто практическую почву много способствует не только та практическая форма, в которую он облекается, но также, — и, может быть, это-то и есть самое главное, — недальновидность, — частью умышленная, частью неумышленная, — самих отрицателей. Определив те экономические начала и формы экономической жизни, при которых возможно правильное, разумное человеческое общежитие, они, т. е. многие из них, не пытаются выводить из этих форм всех тех логических последствий, которые из них могут и должны быть выведены, мало того, — часто даже они упорно отрицают эти последствия, но рядом с новыми началами торжественно признают такие формы и явления, которые не имеют с ними ничего общего и которые целиком заимствованы из мира окружающих их отношений, — отношений, выросших на совершенно иных основаниях, проникнутых совершенно иными принципами, чем принципы, положенные в основание их экономических построений. С научной точки зрения это великое заблуждение, но с точки зрения практической — в нем есть своя доля пользы. Тактика — вещь очень не лишняя, когда дело приходится иметь с людьми невежественными, насквозь проникнутыми предрассудками, признающими за несокрушимый закон предания отцов и раболепно преклоняющимися перед существующим фактом. Впрочем, мы должны сознаться, что тактика эта в большинстве случаев бывает чисто бессознательною и что отрицатели не выводят из своих положений всех вытекающих из них последствий совсем не потому, что считают подобную скрытность полезною, а просто потому, что сами их не видят и не понимают. Во всяком случае за ними остается та заслуга, что они придают идеалам, считавшимся до них недосягаемо утопичными, такую практическую и удоприменимую форму, что даже люди робкого десятка не найдут в ней ничего отталкивающего и ужасающего. Образцом этих недальновидных отрицателей может служить Бехер.
Бехер, руководствуясь предшествующею ему критикою, очень основательно анализирует господствующую на Западе систему экономических отношений и весьма убедительно доказывает всю ее несостоятельность, он метко определяет те роковые последствия, к которым она уже отчасти привела и отчасти приведет в будущем. При этом он нападает не на частности, как это имеют обыкновение делать экономисты-либералы, а на основные принципы и только в устранении этих принципов видит возможность радикального излечения западноевропейского общества от разъедающих его социальных болезней. Вместо старых, неразумных форм экономической жизни он предлагает производительную ассоциацию, в которой должны слиться личность хозяина с личностью работника, которая сделает труд собственником производства, которая устранит посредников, стоящих между ними в настоящее время, которая уничтожает все привилегии капитала. Но, указывая, таким образом, на производительную ассоциацию как на единственное средство спасения западноевропейского общества, он не торопится выводить из этой формы экономического быта те социальные, политические и нравственные последствия, которые из нее вытекают. Об этих последствиях он говорит мельком, о многих из них он совсем умалчивает, многие, умышленно или неумышленно, искажает, всю свою аргументацию он главным образом направляет на то, чтобы доказать, что, во-первых, подобная ассоциация весьма легко и удобно может быть осуществлена на практике без всякого насилия, безо всякой суматохи и переворота и что раз она осуществится — все остальное сделается само собою и никакие силы не в состоянии будут остановить экономическую реформу, далее которой он, — умышленно или неумышленно, — не идет. С последним положением мы более даже чем согласны, т. е. мы думаем, что раз устроенная на разумных началах (мы, однако, не вполне признаем разумными те начала, на которых строит свою ассоциацию Бехер, мы совершенно расходимся с ним во взглядах на конкуренцию и на распределение продуктов производства внутри ассоциации, в примечаниях мы высказали свои мнения об этих вопросах в общих чертах, обстоятельства, не от нас зависящие, делают весьма затруднительным более подробное обсуждение их, потому мы проходим их здесь молчанием, вполне убежденные, что наши читатели не истолкуют этого молчания в смысле согласия с Бехером) производительная ассоциация не только переформирует самым существенным образом господствующую на Западе систему экономических отношений, но отразится — и отразится весьма ощутительно — на всем строе его общественной и семейной жизни, на его воспитании и на его нравственных воззрениях и т. п. Потому представлять рабочим производительную ассоциацию как цель, к достижению которой они должны направить все свои стремления, постоянно твердить им, что в ней все их опасение, это столько же разумно и справедливо, сколько и полезно. И в этом смысле мы считаем книгу Бехера весьма полезною, практически полезною.
Что же касается до первого положения, то оно, несмотря на всю свою заманчивую успокоительность, нам кажется неверным и противоречащим тому, что говорит Бехер о характере и сущности производительной ассоциации. Он полагает, — и полагает совершенно справедливо, — что эта форма экономического устройства произведет радикальный переворот в господствующих теперь на Западе хозяйственных отношениях, он признает, что принципы, лежащие в основе ее, противоположны принципам, лежащим в основе последних. Если это так, то можно ли думать, будто ее можно ввести в систему существующих отношений так же мирно и спокойно, как вводится какая-нибудь паллиативная экономическая реформа вроде, например, сокращения рабочих часов и т. п., и что, раз введенная, она может спокойно и мирно ужиться с ними. Обманывать себя иллюзиями никогда не следует, а в настоящем случае иллюзии тем более опасны, что они возбуждают неосуществимые надежды и заставляют возлагать наше упование на то, на что совсем не следует уповать. Вопрос о производительных ассоциациях вертится в заколдованном кругу, и никакие полюбовные соглашения не выведут его из этого круга. Чтобы образовать ассоциацию, рабочим нужны материальные средства, материальных средств у них нет, материальные средства находятся в руках людей, интересы которых требуют, чтобы все оставалось по-прежнему и никакие бы ассоциации не заводились. Кроме того, в руках этих же людей находится и власть. Можно ли думать, чтобы они оказали какую-нибудь помощь предприятиям, которые в случае удачи лишат их всех привилегий, которые уничтожат их господство и подчинят их интересы интересам труда? Бехер сам сознается, что добровольной помощи ждать от них нельзя, но он думает, что государство своим влиянием может вынудить у них ее, может заставить их свить веревку на собственную шею. Он предлагает, по-видимому, меру очень простую, практическую и нисколько не ужасную, именно, чтобы государство или само устроило банк для снабжения рабочих кредитом, или чтобы оно, давая новые позволения на устройство частных банков или продолжая концессии старых, требовало от них, в виде непременного условия, предоставление дешевого и выгодного кредита рабочим. Таким образом, весь вопрос об экономической реформе, весь социальный вопрос сводился к простому правительственному декрету об обязательном кредите для рабочих. Мы нисколько не сомневаемся, что такой декрет, если бы он был издан, привел бы к желаемому результату, мы не сомневаемся, что государство имеет полную возможность заставить повиноваться своим распоряжениям и что оно может, если захочет, открыть для рабочих кошельки капиталистов. Но захочет ли оно этого? В этом-то и весь вопрос, и ответ на него ни для кого не может быть сомнителен. Сам Бехер утверждает, что государство находится в совершенной зависимости от существующих экономических отношений, что эти отношения определяют его сущность, характер и направление его Деятельности, и что классы, господствующие в экономической сфере, всегда являются господствующими и в сфере политической. А так как в экономической сфере, при данной системе хозяйственных отношений, господствуют классы, интересам которых, по собственному же признанию Бехера, диаметрально противоположны интересы Рабочих, классы, которые видят и должны видеть в производительной ассоциации самое верное и надежное средство для собственной погибели, то, следовательно, рабочие не могут и не имеют ни малейшего повода воображать, будто современное государство Запада окажет им какую бы то ни было помощь или издаст распоряжение, противное интересам капитала. Только при одном условии государство может и будет действовать в пользу рабочих, и именно когда рабочие сделаются господствующим сословием в политической сфере, когда западноевропейское государство из государства буржуазии превратится в государство рабочих. Но мы опять попадаем в заколдованный круг. Политическое господство, как совершенно справедливо доказывает Бехер, возражая Лассалю, возможно только под условием экономической самостоятельности, рабы в сфере экономической останутся рабами и в сфере политической, какими бы юридическими правами вы их ни облекали. Всеобщая подача голосов, которая, по-видимому, должна была бы доставить рабочим, как большинству, господство в государстве, на самом деле всегда оказывалась пустою фикциею, фантастическим правом, и из этого права извлекали пользу именно те, чьи интересы не имеют ничего общего с интересами рабочих. Только сила дает содержание праву. Могут ли же рабочие приобрести политическую силу, не имея силы экономической? С другой стороны: могут ли они приобрести силу экономическую, не имея силы политической?
Что касается до второго вопроса, то на него можно отвечать, не колеблясь, отрицательно, сам Бехер это вполне сознает, требуя государственной помощи для образования и поддержания производительных ассоциаций. Но первый вопрос требует некоторых разъяснений. Действительно, по естественному порядку в политической сфере всегда господствуют только те классы, которые господствуют в сфере экономической, действительно, фактическое пользование политическими правами возможно только при экономической самостоятельности. Но, ведь естественный порядок может быть временно нарушен, но, ведь политическая сила не всегда есть политическое право. Конечно, нарушение естественного порядка возможно только на короткое время, но как бы ни было коротко это время, его все-таки будет достаточно для того, чтобы осуществить экономическую реформу, которая (как это совершенно ясно вытекает из рассуждений Бехера) сводится к простому правительственному декрету. Таким образом, узел распутывается сам собою и заколдованный круг размыкается. Отрицатели, подобные Бехеру, никак не могут понять, что говорить о естественном переходе старого порядка в- новый нелепо, — нелепо потому, что по их же собственному признанию принципы первого диаметрально противоположны принципам второго, между тем и другим лежит, и как они их ни сближают, а пропасть все-таки остается, и ее все-таки трудно перескочить. И не нужно этого скрывать, напротив, необходимо, чтобы все ее видели, чтобы все знали, что переход из одной области в другую требует некоторого скачка, и готовились бы к этому скачку. Хотя, с другой стороны, не следует преувеличивать размеров этой пропасти, не нужно смотреть на этот скачок, как на какое-то salto mortale. И вот в этом последнем отношении книга Бехера заслуживает большого одобрения: упрощая социальный вопрос, сводя его к рабочему вопросу, и рабочий класс121 — к вопросу о кредите и, разрешая последний с помощью простого правительственного декрета, он облекает принципы нового порядка в такую практическую форму, что в умах читателей не может даже и сомнения зародиться насчет их неосуществимости. Социальная реформа оказывается делом таким простым и несложным и обещает в то же время так много хорошего и благого, что становится даже удивительным, как это до сих пор она не осуществилась. По нашему мнению, книга, по прочтении которой остается подобное впечатление, весьма полезна, она возбуждает энергию и проясняет сознание и может поэтому оказать благотворное влияние на самую практическую деятельность читателей. Но Бе-хер, как нам кажется, слишком увлекся желанием сблизить новое со старым, — увлекся до того, что позволил себе в новом удержать очень многое из старого, он не может отрешиться вполне от принципов, весьма уместных и даже необходимых при существующей системе трехчленного распределения производства и ни мало ни гармонирующих с основною сущностью производительной ассоциации, в которой все производство должно всецело принадлежать труду. Так, например, он защищает необходимость конкуренции и заработной платы (правильнее было бы сказать ‘вознаграждения труда’), он даже считает самое трехчленное распределение производства какою-то логическою необходимостью, хотя в ассоциации собственник, капиталист и работник сливаются в одну личность, и потому не представляется ни малейшей надобности расчленять доход на ренту капитала (движимого и недвижимого — земли, домов и т. п.) и на ренту труда. Само понятие о ренте труда, до которого Бехер додумался собственным умом и которым он очень гордится, не имеет никакого ни теоретического, ни практического смысла.
В теории рента с труда, как и рента с капитала, не могут подлежать никаким точным определениям, Бехер определяет ее как часть производства, принадлежащего труду, но ведь это не определение, а замена только икса зетом, при чем Z предполагается так же мало известным, как и X. Но на какую же часть производства труд имеет право — вот вопрос, на который отвечать так же трудно, как и на вопрос о том, на какую часть производства имеет право капитал. Он может быть разрешен только на практике путем конкуренции, а так как при свободной конкуренции труда с капиталом все шансы победы всегда должны быть на стороне последнего, то доля труда или рента труда всегда будет стоять на minimum’e человеческих потребностей, т. е. совпадать с заработной платой. При отсутствии же конкуренции, т. е. при слиянии личности капиталиста с личностью рабочего, разделение дохода на часть капиталиста и часть работника, во-первых, бесполезно, а во-вторых, даже невозможно, потому что невозможно определить, какое именно участие в производстве принимает капитал, какое труд, как невозможно определить, какою ногою человек больше ходит: правою или левою.
Итак, при существующей системе производства право на ренту с труда и самое понятие ренты с труда фиктивны и в действительности всегда совпадают и будут совпадать с правом на заработную плату, с понятием заработной платы. При тех же новых экономических условиях, которые создает производительная ассоциация, выделение из общих доходов ассоциации какой-то неизвестно кем, как и для чего определяемой ренты труда совершенно бессмысленно и бесполезно. И в самом деле, когда Бехер говорит о распределении продуктов производства между членами ассоциации, он нигде не упоминает об этой несчастной ренте. Он говорит о ней только тогда, когда рассуждает о том, что рабочие вправе требовать, и говорит с примирительною целью. Он боится прямо поставить вопрос о необходимости полного слияния капитала с трудом, хотя производительная ассоциация неизбежно должна привести к тому, и вот он изобретает понятие без всякого внутреннего содержания, которое, по его мнению, оставляя неприкосновенными права капитала, гарантирует в то же время и труд от всяких незаконных притязаний со стороны последнего и водворяет между ними трогательное согласие и любовь. Таким образом, нам кажется, что все заблуждения Бехера, на которые мы указываем здесь и будем указывать в примечаниях, проистекают из одного общего источника, из желания примирить во что бы то ни стало новое со старым, сблизить разумный идеал с рутинною практикою. Это желание, неосуществимое по самой своей сущности, заставляет его, как мы сказали, вносить в новое черты из старого, но эти черты так резко отличаются от нового, что они не введут, вероятно, в заблуждение читателей. Примешивая старое к новому, он, однако, нигде не идеализирует действительность, не украшает и не подмалевывает старого. Он анализирует его с необыкновенным беспристрастием и весьма рельефно рисует те экономические и политические последствия, к которым оно естественно придет, если реформа не остановит прогрессивного развития начал, лежащих в его основе.
Таким образом, Бехер, с одной стороны, облекает новые принципы экономического быта в самые удобоприменимые формы, низводит отвлеченный идеал на непосредственно практическую почву, с другой — снимает со старых форм те парадные одежды, в которые одевают их обыкновенно либералы-экономисты, и доказывает всю их вредную несостоятельность. Его книга как бы говорит: посмотрите, как дурны существующие на Западе экономические отношения, во имя спасения общества они должны быть устранены, и посмотрите, как просто, легко и удобно можно совершить это устранение. Книга, которая говорит это читателю, которая не запугивает его, а, напротив, возбуждает его энергию, которая не заставляет его безнадежно опускать руки, ставя ему недостижимые цели, — такая книга, по нашему мнению, должна принести несомненную пользу, хотя по самой своей тенденции она не может избежать некоторых заблуждений. Понимая источник этих заблуждений, читатель, конечно, сумеет предохранить себя от них и не увлечься оптимизмом автора.
В конце книги мы сочли полезным приложить общую форму устава производительной ассоциации, устав прудоновского банка и устав Международной ассоциации. С какою целью сделано первое и последнее из этих приложений, это, мы думаем, понятно и без наших объяснений. Первый из этих уставов показывает ту практическую форму которую обыкновенно принимает производительная ассоциация, наглядно изображает ее организацию, определяет взаимные отношения членов и т. п. Так что он, с одной стороны, может служить дополнением к 14-й главе книги Бехера (о производительных ассоциациях), с другой — практическим указанием того, как вообще устраиваются подобные предприятия. Устав Международной ассоциации познакомит читателя, как далеко подвинулось вперед за последнее время дело объединения рабочих (в котором Бехер справедливо видит залог их победы) и какие формы приняло оно на практике. Что касается до прудоновского банка, то мы думаем, что Бехер, пройдя этот банк молчанием или говоря о нем вскользь, сделал большое упущение, — рабочий вопрос, по его же собственному взгляду, сводится главным образом к вопросу о кредите. Едва найдено средство доставить рабочим выгодный и дешевый кредит, осуществление производительных ассоциаций не представляет ни малейших затруднений. Прудоновский банк указывает на это средство, средство, рекомендуемое им, по нашему мнению, едва ли не более действительное и радикальное, чем то, которое предлагает Бехер. Правда, оно страдает тем же недостатком, как и последнее, т. е. оно может быть осуществлено только тогда, когда рабочие получат политическую силу, когда государство решительно станет на их сторону и банк превратится в действительно общенародное, национальное учреждение, но, как мы уже сказали, без этого последнего условия нечего и думать ни о какой сколько-нибудь радикальной экономической реформе. Чтобы пополнить это упущение Бехера, мы и приложили уставы банка, которые до сих пор еще не были переведены на русский язык.
Примечание к стр. 171
[Бехер, говоря о рабочем движении во Франции, упрекает французскую школу социалистов в том, что она не додумалась ни до одной плодотворной идеи. ‘Особенность французской школы заключается в ее полнейшем невнимании к действительности, в игнорировании историею. Она делает свои построения a priori, а не выводит их из опыта. Принципы и сущность государства и общества определялись заранее, потом уже в эти готовые рамки вкладывалось все существующее, тогда как следовало бы поступать совершенно наоборот, т. е. выводить правила из данных фактов и, проверив их опытом, класть в основу своих теорий и своей деятельности’. Причину такого заблуждения французских социалистов Бехер усматривает в свойственном им ‘утопическом идеализме, абсолютной абстракции их мышления’ (стр. 168-171)122. Ткачев не согласен с таким взглядом. — Ред.]
Бехер во многих местах своей книги старается уязвить писателей новейшей французской антиэкономической школы123 и везде отзывается об их теориях и системах, как о фантастических утопиях, о неосмысленных бреднях односторонних и увлекающихся мечтателей. Такие странные отзывы в устах человека, так хорошо знающего истинные причины существующего социального зла, казались нам совершенно непонятными до тех пор, пока мы не прочли этих страниц. Прочтя их, мы убедились, что воззрения Бехера на французских социальных писателей обусловливаются совершенным незнакомством с ними немецкого экономиста. Так, например, он полагает, будто Фурье124 был предшественником и последователем С(ен)-Симона. Высказывать подобную вещь, значит не только не знать истории развития социальных идей во Франции, но даже не иметь ни малейшего понятия о сущности и содержании учений того и другого французского социалиста. Поэтому читатель не должен придавать ни малейшего значения бехеровским взглядам на этот предмет. К несчастью, однако, взгляд этот слишком распространен в нашем обществе, и это заставляет нас указать здесь в общих чертах всю его неосновательность. Мы далеки от мысли писать апологию социализму и коммунизму, мы знаем, что при настоящих условиях подобное намерение всякий счел бы за чистейшее безумие, и таким бы оно действительно и было. Нет, — мы хотим только показать, — в интересах истины, разумеется, — что аргумент, приводимый обыкновенно против этих учений, слаб и неудовлетворителен и что для побиения их нужно искать орудия более целесообразного и более острого. Главный аргумент состоит в том, что учения эти утопичны и химеричны. Утопиею называется обыкновенно всякий неосуществимый, практически неприменимый идеал. Идеал неосуществим или вследствие своей внутренней несостоятельности, т. е. когда он заключает в себе какие-нибудь логические противоречия и нелепости, или вследствие внешних условий, т. е. когда он противоречит коренным свойствам человеческой природы. В первом — идеалы социальных школ упрекнуть никак нельзя: у них все логически выводится одно из другого, все приведено в соответствие, гармонию и симметрию. Им скорее можно сделать упрек (он им и делается), что они уже слишком систематичны, слишком абстрактны, что они дают уже готовые формы, — и эти формы выводят a priori, а не a posteriori. Но чем абстрактнее идеал, тем он логичнее, потому что, строя его, человек ничем другим не руководствуется, кроме законов чистой логики, в нем не может быть ни противоречий, ни иллогизмов, все здесь выводится из одной идеи, все стройно, все гармонично. С этой стороны они имеют значительное преимущество перед идеалами и проектами умеренных реформаторов, идеалами и проектами, смешивающими самым калейдоскопическим образом остатки рутины с теоретическими требованиями абстрактного мышления. Желая сделать их практическими, они удерживают в них существенные черты старого порядка и по старой канве вышивают новые узоры. Канва, разумеется, рвется, и вышивка никуда не годится. Кажущаяся практичность является в сущности самою отчаянною и неудобоприменимою утопиею. Эти боязливые ‘друзья человечества’ забывают, что из всех теорий самая непрактичная есть та, которая стремится к примирению старого с новым, — потому что она хочет примирить непримиримое.
Что касается до второго условия неудобоприменимости идеала, противоречия его с основными законами человеческой природы, то делать в настоящее время какие-нибудь категорические выводы на этот счет крайне опрометчиво и нелепо. Данных слишком мало для решения этого вопроса. Из тех практических опытов, которые делались и до сих пор делаются, нельзя вывести никакого решительного заключения. Исходная же теоретическая точка зрения социальных французских писателей (самой крайней Франции), состоящая к том, что воспитание может преобразовать вполне нравственную личность человека, — нисколько не противоречит ни ежедневному опыту, ни науке.
Примечание к стр. 248
[Излагая социально-политические взгляды Лассаля125, Бехер находит ошибочным данное Лассалем определение капитала, по мнению Бехера, капитал, вопреки мнению Лассаля, отнюдь не может быть рассматриваем как явление, присущее исключительно нашему времени. С точки зрения Бехера, капитал, как сбереженный и снова обращенный на производство труд, равно необходим во всяком периоде развития экономической жизни страны. Капитал возникает при самом начале хозяйственной деятельности и, раз возникнув, не может быть исключен из нее ибо без него, без употребления на нужды производства накопления прежнею хозяйственною деятельностью средств никакая хозяйственная деятельность невозможна. ‘Но специальные качества капитала, его свобода, движение, употребление зависят от степени общественного развития в данный период’. Ошибка Лассаля в том, что он ‘смешивает качества предмета с самым предметом’. Ткачев находит нужным сказать, что Бехер не вполне понял теорию Лассаля. — Ред.]
Обвиняя Лассаля в том, что будто он смешивает свойства капитала с самим капиталом, Бехер обличает только свое полное непонимание лассалевской теории капитала: Лассаль понимает под капиталом совсем не то, что понимает Бехер. По мнению Бехера, всякий сбереженный и снова обращенный на производство труд есть капитал, при таком воззрении на капитал Бехер имел полное право сказать, что в обществе никакое производство без него немыслимо, при таком воззрении на капитал нельзя не согласиться, что капитал всегда был, есть и будет, но именно против этого-то воззрения и возражает Лассаль в своем ‘Kapital und Arbeit (Herr Bastiat-Schultze von Deutsch, der konomische Julian’126, гл. 4-я). По его мнению, отличительным свойством капитала служит совсем не то, что он представляет собою сбереженный труд, обращенный на производство, а то, что он обладает присущей ему производительной силой, что он производителен даже и тогда, когда отделен от труда (стр. 161). Вот этою-то специальною особенностью и отличается ‘сбереженный труд’ в наше время от ‘сбереженного труда’ предшествовавших периодов цивилизации, потому их ‘сбережение’ можно назвать богатством, ценностями, но нельзя назвать капиталом, в древнем мире и в средние века были богачи, но не было капиталистов. Производительность же ‘сбережения труда прошедшего’, оторванного от труда настоящего, обусловливается, по мнению Лассаля, особенностями именного господствующей экономической системы, с устранением этих особенностей и с изменением этой системы капитал, — в том смысле, как он его понимает, — должен уничтожиться и исчезнуть, однако это не значит, как думает Бехер, что ‘труд прошедшего’ перестанет играть в производстве ту роль, которую он теперь играет, — нет, в этом отношении, разумеется, ничего не изменится, только труд этот не будет более отличаться свойствами, присущими капиталу. Бехер полагает, что эти свойства не существенны, что ими определяется только форма, а не сущность капитала, что он может существовать и без них. Но вот именно в этом-то он и не сходится с Лассалем, следовательно, повторяем опять, не Лассаль смешал одно из свойств с предметом, с сущностью предмета, а Бехер не понял Лассаля.
Примечание к стр. 249
[Бехер признает конкуренцию явлением, присущим всем периодам развития народного хозяйства и потому ни в коем случае не устранимым и в будущем. Она, по его мнению, вытекает из самой сущности человеческой природы. Однако, если ее нельзя устранить совсем, то есть средство ее ограничить, парализовать ее вредные крайности. ‘Это средство заключается в полном фактическом уравновешении труда и капитала’. Ткачев совершенно расходится с Бехером в этом вопросе. — Ред.]
Бехер признает, что при существующих экономических отношениях конкуренция в высшей степени вредна, но он полагает, что эта вредоносность ее обусловливается не ее основною сущностью, а зависит от тех внешних условий, при которых, она проявляется. Он думает, что по устранении этих внешних условий, по водворении полного равновесия между трудом и капиталом конкуренция войдет в надлежащие границы, примет ту форму, при которой будут обнаруживаться только ее хорошие стороны, а дурные исчезнут сами собой. Но эта мысль, равно как и мысль о неизбежности конкуренции при всякой экономической системе, — каковы бы ни были начала, лежащие в основе ее, — имеет чисто априористический характер и нуждается в основательной проверке и строгом анализе. Только после такой проверки и анализа может быть решен более или менее удовлетворительно вопрос о полезности и неизбежности конкуренции. Но до сих пор еще не было сделано ни одной серьезной попытки в этом роде. Все, что говорится и пишется о конкуренции, носит на себе характер или голословности, или пристрастного увлечения, или, наконец, непонимания дела. На ее психологические источники почти совсем не обращали внимания, а между тем одна только психология могла бы быть в этом случае вполне компетентным судьею. Не беря на себя предрешение этого важного — как в экономическом, так и в психологическом отношении — вопроса, мы находим, однако, необходимым указать здесь те причины, которые заставляют нас считать мысли, высказываемые Бехером по поводу конкуренции, не только преждевременными, но и неосновательными.
Самое слово ‘конкуренция’ — соперничество — весьма рельефно выражает определяемое им понятие. Соперничать, конкурировать — значит бороться, состязаться. Итак, всякая конкуренция предполагает борьбу, — борьбу человека с человеком. Психологические мотивы этой борьбы — как они, по-видимому, ни разнообразны, — могут быть подведены под две категории: люди борются или под влиянием чувства самосохранения (борьба за существование), или под влиянием себялюбивого стремления быть лучше и совершеннее своего ближнего, отличиться перед ним, заслужить предпочтение, получить какое-либо преимущество и т. п. Конкуренция под влиянием первого мотива может существовать только в обществе с отсталою, неразумною и ненормальною организациею экономического быта, она превращает человеческое общежитие в непрерывную борьбу голодных зверей. Она унижает человека, она не может быть терпима в благоустроенном государстве. И как только средства существования будут вполне гарантированы каждому человеку, она исчезнет сама собой, следовательно, когда говорят о неизбежности и благотворности конкуренции, то, конечно, имеют в виду не эту конкуренцию, а ту, которая вызывается психологическими мотивами второй категории. Так что вопрос о конкуренции сводится к вопросу о благотворности и неизбежности этих мотивов человеческой деятельности. Если они целесообразны и благотворны, т. е. согласны с основными законами человеческого общежития, если они враждебны природе человека, то неизбежность и полезность конкуренции вне всяких сомнений. Если будет доказано противное, то и вопрос о конкуренции должен быть решен в обратном смысле. Итак, прежде всего согласны ли они с истинными основами человеческого общежития? Разумное человеческое общежитие возможно только при существовании полной гармонии в человеческих отношениях, при господстве мира, любви, согласия, братства, при совершенной солидарности ‘-интереса всех людей. Между тем стремление человека отличиться, выделиться из массы, быть лучше и совершеннее своего ближнего, как бы ни был возвышен и благороден сам по себе источник этого стремления, всегда порождает между людьми борьбу, со всеми ее логическими последствиями, т. е. завистью, гордостью, тщеславием, тайным желанием неуспеха своему ближнему, желанием повредить ему, унизить его, возвыситься над ним. При таком же настроении людей, при таком их взаимном отношении друг к другу между ними не может существовать мира, согласия и любви, общественная гармония не может быть осуществлена, братство становится немыслимою утопиею, солидарность человеческих интересов разрушается и исчезает. Следовательно, стремление человека, вызывающее его на конкуренцию с его ближними, антисоциально, несообразно с истинными основами человеческого общежития. Какую бы гармонию мы ни установили в обществе, в какое бы равновесие мы ни приводили основные факторы экономической системы — капитал и труд, — эта гармония всегда будет нарушена, это равновесие всегда будет возмущено борьбою соперничествующих сил, там, где существует борьба между отдельными индивидуумами, там неизбежна борьба и между общественными элементами. Предполагать противное — значит пускаться в утопическое фантазирование. Как бы вы ни уравнивали силы человека, вы никогда не доведете их до абсолютного равенства, — потому, если вы допустите свободную борьбу между ними — борьба всегда приведет к уничтожению равновесия, к водворению неравенства, возвышению одних и унижению других. Итак, борьба, соперничество вредны и опасны для интересов разумного человеческого общежития. Но, может быть, оно неизбежно? Вопрос этот сводится к тому: присуще ли, врождено ли человеческой природе стремление отличиться, выделиться из массы своих ближних, заслужить перед ними какое-нибудь преимущество, какое-нибудь предпочтение. Источник этого стремления есть, разумеется, человеческий эгоизм. Человеческий эгоизм состоит в стремлении человека к своему личному счастью, если это счастье возможно только при несчастии, при погибели ближних, он заставляет человека искать их несчастья и погибели, если, напротив, оно возможно только при их счастье и преуспеянии, он заставляет человека стремиться к счастью и преуспеянию своих собратьев. Таким образом, формы осуществления этого чувства могут быть так же разнообразны, как разнообразны те внешние условия человеческого существования, при которых они проявляются, в них нет ничего постоянного, вечного, непреложного, — они изменяются вместе с изменением этих внешних условий. Отсюда само собою понятно, что и стремление человека к соперничеству — как одно из проявлений чувства эгоизма — не есть нечто абсолютно неизбежное, присущее человеческой природе. Оно вызывается и оправдывается известными условиями человеческого общежития. Условия эти действительно таковы, что при них эгоизм и не может проявляться в другой форме, потому что они ставят в зависимость человеческое счастье от превосходства человека над своими ближними. Они говорят человеку: чем ты будешь богаче, чем ты больше будешь трудиться, чем ты будешь талантливее и умнее, тем большее право предоставим мы тебе наслаждаться жизнью, быть счастливым. И вот каждый старается превзойти один другого или, что все равно, унизить один другого, отсюда соперничество, вечная борьба, вечная рознь и неприязнь. Но разве эти условия вечны, постоянны и неизменны? Если они возбуждают в человеке чувства антисоциальные, враждебные истинным основам общежития, то, значит, они неразумны, значит, они противоречат естественной наклонности человека к общежитию, т. е. противоречат человеческой природе. А неразумное и противоестественное не может быть вечно. Да и чем, вообще говоря, может быть доказана и обыкновенно доказывается вечность и неизбежность условий жизни, вырождающих эгоизм в соперничество? Тем, что они существуют и долгое время существовали. Но разве это аргумент, разве это имеет хотя подобие логического доказательства? Даже человек, не имеющий понятия о логическом мышлении, даже малый ребенок не удовольствуется им. Чтобы доказать непреложность факта, недостаточно указать на то только, что он существует, — нужно анализировать его сущность и в этой сущности отыскать причину, делающую его существование вечным и неизбежным. Анализ же сущности данных условий общественного быта показал, — и на этом настаивает сам Бехер, — что они могут подлежать самым радикальным преобразованиям и что в настоящее время никак невозможно даже приблизительно предсказать, какую новую форму они примут, что в них изменится, что останется. Только отсталая экономическая школа, чуждая всякой научности в своих воззрениях, может еще верить в непреложность данного экономического status quo. Но если это status quo не непреложно, то кто решится в настоящее время определить возможную границу его будущих изменений? Только люди или крайне невежественные, или самонадеянные до умопомешательства могут отважиться на подобное безумие. Единственная граница, на которую они могут указать и на которую они действительно всегда указывают, это основные свойства человеческой природы. Но разве возможно при современном состоянии психологии определить, которые из этих свойств основные и какие нет? Может быть, те именно свойства, которые эти невежественные и самонадеянные люди считают за врожденные, суть не более как случайные, образовавшиеся под гнетом данных внешних условий человеческого существования? В таком случае они не только не должны служить препятствием к изменению этих условий, но даже, если они сами по себе вредны для человеческого общежития, они могут служить весьма могучим стимулом, весьма сильным побуждением к этому изменению. Апеллировать к ним для доказательства непреложности обусловливающих их условий общежития — это значит совершать самую грубую логическую ошибку, на которую только способен человеческий ум. Это все равно, что, например, доказывать необходимость рабства тем, что рабы подлы и ленивы, необходимость тунеядства тем, что тунеядцы не способны ни к какой полезной деятельности и т. п. Ошибка подобных доказательств заключается в том, что доказывающие следствие принимают за причину и причину считают за следствие. Итак, если раз доказано, что те свойства человеческой природы, во имя которых сторонники данного экономического порядка считают его чем-то неизменным и непреложным, не врожде-ны, а представляют только случайные формы проявления одного общего свойства человеческого эгоизма, то вся их аргументация в защиту необходимости конкуренции падает сама собою. Но ведь это еще не доказано? Да, не доказано, но не доказано и противного. Напротив, известно, что современная психология стремится разложить всякое более или менее сложное психологическое свойство человека на его простейшие составные элементы и через это постоянно суживает круг так называемых ‘основных врожденных свойств’ человеческой природы, все видимое, кажущееся разнообразие ее проявлений она стремится свести к одному знаменателю, к одному общему источнику — эгоизму. Правда, она еще далека от достижения этой цели, правда, ее анализ еще груб, поверхностен и неглубок. Но важно не это, важна общая тенденция, общее направление науки. И вот именно-то в виду этой общей тенденции, этого общего направления мы думаем, что не только возможно, но даже необходимо усомниться в непреложности тех свойств человеческой природы, к которым апеллируют недальновидные люди (в том числе и Бехер) для доказательства неизбежности конкуренции в социальной жизни народа, неизбежности основанного на ней экономического порядка.
Примечание к стр. 259
[Бехер не согласен с требованием Лассаля о гарантировании государством производительных ассоциаций, организуемых рабочими. Ткачев выступает на защиту точки зрения Лассаля. — Ред.]
Возражения, приводимые Бехером против гарантирования государством производительных ассоциаций, хотя и в высшей степени поверхностны, но именно вследствие этой-то своей поверхностности могут смутить некоторых читателей, не привыкших к самостоятельному и основательному мышлению. Потому мы не можем пройти их молчанием. Бехер полагает, что государственная гарантия может иметь значение только тогда, когда государство, в случае несостоятельности гарантируемой ассоциации, примет на себя ее долг, это неверно: государственная гарантия не есть поручительство, и никто ее за поручительство никогда не считает, смысл ее состоит в том, что государство, вполне убежденное в полезности и солидности данного предприятия, обеспечивает участникам его известный определенный доход. Это-то обеспечение и открывает частный кредит предприятию, капиталист не затруднится ссудить капитал делу, доходы с которого обеспечены правительственным ручательством. С другой стороны, правительство, давая такое обеспечение, не налагает на себя никаких чрезмерных обязанностей: в сущности оно гарантирует только кредитору известный процент с ссуженного им капитала, — процент, который при обыкновенных условиях должен дать самый этот капитал. Мы говорим: при обыкновенных условиях, — это значит, что капитал не попадет в руки заведомых мошенников и плутов, что он будет употреблен производительно, сообразно с тем назначением, для которого занят. Предполагать, что производительная ассоциация не в состоянии выручить с затраченного ею капитала обыкновенного среднего процента — значит делать предположение, противоречащее всему, что доказывает Бехер на предыдущих и последующих страницах, всему, что говорит опыт и простой здравый смысл. Если ассоциацию и может постигнуть какая-либо неудача, то неудача временная, случайная, легко устранимая и потому не могущая произвести никакого существенного замешательства в государственном бюджете. Но и эти случайные неудачи будут встречаться только в первое время, когда число ассоциаций будет незначительно и когда, следовательно, им труднее будет выдерживать конкуренцию с единичными предпринимателями-капиталистами, с постепенным же возрастанием их числа конкуренция последних перестанет быть для них страшною, и вероятность неудач будет уменьшаться все более и более. Таким образом, каждая новая гарантируемая правительством ассоциация будет не убавлять, как полагает Бехер, а, напротив, увеличивать достоинство и значение этой гарантии, чем большее число ассоциаций гарантирует правительство, тем увереннее оно может быть насчет солидности гарантируемых предприятий и насчет выполнимости взятых им на себя обязанностей, и тем больший нравственный авторитет приобретает его гарантия. Бехер утверждает далее, будто правительственная гарантия, сделав кредит дешевым, легким и общедоступным, может вредно подействовать на личную деятельность должника (т. е. ассоциации), может парализовать его энергию, ослабить его прилежание. Такое воззрение на кредит противоречит всему, что об нем когда-нибудь писалось и говорилось, — противоречит истории, противоречит ежедневному опыту. До сих пор во всех учебниках политической экономии кредит восхвалялся именно за то, что он возбуждает личную деятельность и личную энергию человека, и в подтверждение этой истины учебники ссылались на современную промышленность, которая живет и движется кредитом. Кредит сравнивали с плодоносным Нилом, с волшебным жезлом, с благодетельною феею и т. п. И до сих пор никто никогда не возражал и не оспаривал ни этих восхвалений, ни этих сравнений. И вдруг оказывается, что кредит растлевает труд, что он ослабляет его интенсивность, что он превращает работника в лентяя и тунеядца и что, следовательно, он не должен быть ни дешев, ни общедоступен. Возражать на подобную нелепость (на которую достаточно только указать) мы считали бы излишним даже и тогда, если бы и сам Бехер не опровергал ее на предыдущих и последующих страницах. Мы полагаем, что она попала на страницы этой книги случайно, благодаря неточности и неясности бехеровского способа выражения. Он, вероятно, хотел отнести растлевающее влияние кредита не насчет его общедоступности (как это следует из его фразы), а насчет все той же нелюбимой им правительственной гарантии. Но и это неверно. Государственная гарантия уже по одному тому не может иметь таких вредных последствий, что она совсем не снимает с должника его обязанностей к кредитору (как ошибочно полагает Бехер) и, следовательно, не дает ему ни права, ни повода лениться и бездействовать. Другие два возражения, приводимые Бехером как последний аргумент против правительственной гарантии, столь же неосновательны, как и первые. Он говорит, что такая гарантия создает, во-первых, привилегию в пользу непроизводительных членов общества на счет производительных и что, во-вторых, дает возможность правительству вмешиваться в дела ассоциации и подчинить их своему непосредственному влиянию. Оба предположения одинаково нелепы. Каким образом правительство, гарантируя производительные предприятия, т. е. поощряя производительных членов общества, может создать привилегию в пользу непроизводительных? Разве поощрять труд и давать ему возможность высвободиться из-под гнета капитала, разве разрушать и уничтожать привилегию класса капиталистов — значит действовать в интересах тунеядцев и в ущерб рабочих? Что же касается до опасений, будто ассоциации, гарантируемые правительством, превратятся в государственные учреждения, вполне и безусловно зависящие от правительства, то они решительно ни на чем не основаны и их можно объяснить разве только тем, что Бехер совсем не понимает смысла и значения правительственной гарантии. В настоящее время существует очень много частных предприятий, пользующихся гарантиею правительства, но это нисколько не отнимает их внутренней самостоятельности, и если они до некоторой степени подчиняются правительству, то это обусловливается не сущностью дела, а теми особыми свойствами, которые характеризуют современное государство и которые никак нельзя считать необходимою принадлежностью всякого государства вообще. Да, наконец, положим, что опасения Бехера оправдаются вполне, и производительные ассоциации снизойдут на степень простых государственных учреждений, — что же из этого? Ведь государство-то это будет государством рабочих, ведь правительство-то это будет воплощением и представителем интересов труда? Что же дурного, если рабочие вообще подчинят своему контролю и надзору свои же собственные предприятия? Что же дурного, если они будут направлять и руководить их в смысле своих же собственных общих интересов? Бехер забыл, вероятно, что Лассаль требует гарантию производительным ассоциациям не от современных западноевропейских правительств, не от современного буржуазного государства, конечно, подчиняться влиянию этого правительства — опасно, конечно, вмешательство этого государства вредно. Но потому-то Лассаль и настаивает на той мысли, что социальной реформе должна предшествовать реформа политическая и что идея производительной ассоциации может быть осуществима только после коренного изменения состава государственного управления.
Примечание к стр. 264
[Лассаль требует, чтобы государство имело прежде всего в виду интересы рабочих как большинства населения. Бехер сомневается в том, что действительно рабочие являются большинством, что люди, существующие своим трудом, действительно представляют 89-96 процентов населения, как думает Лассаль. Но если бы это было и так, то все же это не снимает, по мнению Бехера, с государства обязанности заботиться в одинаковой мере о всех своих членах, не дает ему основания оказывать предпочтение большинству перед меньшинством. Лассаль, по словам Бехера, впадает в ошибку, отождествляя большинство с целым обществом. Ткачев считает нужным указать на свое несогласие с Бехером. — Ред.]
Бехер напрасно торопится обличать Лассаля в заблуждениях. В настоящем случае заблуждается не Лассаль, а он сам. Ему кажется, что те основания, ‘на которых строит Лассаль свое государство’, узки и односторонни, потому что лассалевское государство опирается на одних только рабочих, потому что оно заботится об одних их интересах, потому что оно преследует цели и задачи одного только рабочего сословия. Но разве в государстве могут существовать другие сословия, кроме сословия рабочих? Разве оно может воплощать в себе какие-нибудь другие интересы, кроме интересов труда? Разве, служа представителем рабочих, оно не является вместе с тем представителем всего населения вообще? Правда, в современном государстве рабочее сословие далеко не совпадает с общим населением страны, кроме него есть еще сословие нерабочее, кроме рабочих есть массы праздных тунеядцев. Но неужели государство обязано иметь в виду интересы этой массы? Бехер видит заблуждение Лассаля в том, что Лассаль, конструируя свое государство исключительно в интересах большинства, приносит ему в жертву меньшинство, и что таким образом государство представляет собою не целое, а только часть. Но он забывает при этом, о каком большинстве и о каком меньшинстве говорит Лассаль, он забывает, что большинство здесь — рабочие, а меньшинство — тунеядцы. Если бы было наоборот, Лассаль бы, вероятно, поступил иначе и большинство принес бы в жертву меньшинству. Тут дело совсем не в числе, а в свойстве и характере элементов населения. Если одна часть его, по свойству своей деятельности, подрывает только силу и значение государства, если она, пользуясь государственною защитою, поглощая государственные средства, взамен этого ничего ему не дает, если она истощает и ослабляет другую часть населения, которая своим производительным трудом содержит государство, то неужели государство обязано заботиться о сохранении, преуспеянии и благоденствии этого вредного элемента? Навязывать государству подобные обязанности — значит заставлять его вить веревку на собственную шею, значит не расширять задачу его деятельности, как полагает Бехер, а делать ее неразрешимою, невозможною, нелепою.
Примечание к стр. 338
[Бехер высказывается за то, что в производительной ассоциации размер участия в доходах должен соизмеряться с размером затраченного каждым из участников производства труда. ‘Во всякой ассоциации, — говорит он, — будут более искусные и менее искусные, более прилежные и менее прилежные, если не делать между ними никакого различия, то, с одной стороны, искусные и прилежные не будут иметь ни малейшего побуждения оставаться прилежными и искусными, с другой — неискусные и нерадивые не будут иметь ни малейшего побуждения сделаться искусными и прилежными, вредные стороны коммунизма обнаружатся тогда во всей их силе’. Ткачев оспаривает этот взгляд. — Ред.]
Бехер повторяет здесь одно из самых неосновательнейших возражений, приводимых обыкновенно рутинною школою экономистов против принципа равного распределения продуктов производства. По-видимому, оно опирается на неоспоримо верное психологическое положение, утверждающее, что единственным стимулом человеческой деятельности всегда является человеческий интерес. Но, в сущности, оно только искажает это положение, понимая человеческий интерес в слишком узком и одностороннем смысле. Человеческий интерес заставляет человека постоянно стремиться к своему счастью, счастье состоит в удовлетворении человеческих потребностей, человек трудится потому только, что это необходимо для удовлетворения его потребностей, т. е. для его счастья. Но под человеческими потребностями антагонисты экономического равенства совершенно произвольно подразумевают только потребности одной известной категории — потребность быть сытым, хорошо одетым, наслаждаться материальными благами жизни и т. п., все же другие потребности, вытекающие из сознания солидарности человеческих интересов, они ни во что не ставят, как будто их совсем и не существует. Они полагают, что когда все люди будут в одинаковой мере материально обеспечены, независимо от качества и количества их труда, то у них пропадет всякая охота трудиться. Они забывают, что когда у людей будут удовлетворены потребности низшего разряда, то у них пробудятся потребности высшего. И вот эти-то новые потребности и будут играть роль тех стимулов, которые теперь, при данном порядке вещей, заставляют людей соперничать друг с другом на поприще экономической деятельности. Милль, как известно, принадлежит к отсталой экономической школе127 и потому как экономист не может слишком сочувственно относиться к принципу равного распределения доходов производства, но как человек, привыкший к логическому мышлению, он доказывает со свойственной ему основательностью всю нелогичность и неразумность рассматриваемого здесь аргумента. Он говорит, что при полном осуществлении отвергаемого Бехером принципа каждый член ассоциации был бы связан с ассоциацией тою же самою причиной, которой так часто объясняли преданность католического священника или монаха интересам его сословия, он не имел бы интересов, различных от общего интереса. Независимо от сочувствия к общей пользе, каждый член ассоциации подчинялся бы влиянию самого всеобщего, едва ли не самого сильного из личных побуждений, — влиянию общественного мнения. Никто не станет оспаривать, что это побуждение с очень большою силою удерживает нас от поступков, положительно порицаемых обществом. Соревнование также возбуждает к самым энергическим усилиям для приобретения похвалы и удивления от других, об этом свидетельствует опыт всех тех случаев, в которых люди публично состязаются между собою, хотя бы даже предмет состязания был пуст или бесполезен для общества. Таким образом, — говорит далее Милль, — много ли бы уменьшилась энергия труда при применении принципа равного распределения его продуктов между всеми его участниками безразлично, — да и даже подверглась ли бы она какому-нибудь уменьшению, этот вопрос должен считаться в настоящее время еще нерешенным (см. ‘Основ. политич. экономии’, т. I, стр. 253). Но зато если этот вопрос еще не решен (потому что не было сделано практических опытов, которые одни только и могут его решить), то другой вопрос, вопрос о том, насколько справедливо неравномерное распределение продуктов труда, т. е. распределение, сообразное с качеством и количеством работы, едва ли может еще считаться нерешенным. Экономический принцип заработной платы (т. е. вознаграждение за труд, более или менее соразмерное труду) опирается на нравственном принципе вменяемости человеческих действий, заработная плата есть как бы премия, награда, выдаваемая человеку за его прилежание, за его способности, за его таланты, размер последних определяет размер первой. Но принцип вменяемости основывается в свою очередь на психологической гипотезе, никогда еще никем не доказанной и противоречащей многим бесспорным фактам и наблюдениям физиологов и психологов, гипотезе, которую современная психология с каждым новым шагом вперед все более и более обличает в несостоятельности, гипотезе, идущей в разрез с основными требованиями точной науки, т. е. науки вообще. Итак, если мы не можем с полною достоверностью утверждать (а кто же это может, кроме простого невежды?), что все действия человека подлежат строгому вменению, что он должен быть ответственен за свои таланты и способности, то мы не имеем права требовать, чтобы ему воздавалось по делам его, т. е. чтобы он награждался или наказывался за то, в чем он нимало не повинен. Такое требование было бы крайне жестоко и несправедливо.
А между тем его-то именно и предъявляют, его-то именно и защищают сторонники принципа заработной платы, в том числе и Бехер. Но принцип этот не только не научен (потому что основан на недоказанной, противоречащей направлению современной науки гипотезе) и несправедлив, он даже и неосуществим во всей его чистоте. При данных экономических условиях ценность данной единицы труда определяется чисто внешнею меркою, не имеющею никакого отношения к его внутреннему достоинству, меркою случайною, произвольною, — именно известным отношением спроса к предложению. Нечего и говорить, что при подобной оценке заработная плата только по теории соизмеряется с действительной стоимостью труда, в сущности же она от нее нисколько не зависит или если и зависит, то в очень малой степени. При устранении конкуренции, при повсеместном распространении разумно организованных производительных ассоциаций нужно будет выдумать новый, более рациональный масштаб для измерения ценности единицы труда. Но можно ли его выдумать? Как и чем возможно измерить стоимость труда каждого отдельного человека в каждый данный момент времени? Бехер возлагает разрешение этой задачи на общее собрание членов ассоциации, но он нигде не говорит, с помощью каких данных оно будет в состоянии разрешить ее. Если взять в расчет, с одной стороны, разнообразие работ, с другой — еще большее разнообразие индивидуальных особенностей, качеств и способностей работников, то нельзя не сознаться, что задача эта по самой сущности своей не разрешима, а следовательно, принцип заработной платы никогда не может быть осуществим вполне. Вникая далее в условия задачи, нельзя не заметить, что они ставят осуществимость этого принципа в зависимость от таких фактов, при существовании которых заработная плата теряет всякое raison d’tre, становится совершенно излишнею и совершенно бесполезною. Дело в том, что задачу эту тем легче будет решить, т. е. тем возможнее будет применить к практике принцип заработной платы, чем более будут сглаживаться индивидуальные различия людей, чем абсолютнее будет их равенство в физическом и психическом отношениях. Задача разрешится, принцип станет осуществимым, когда все люди сделаются безусловно равными, когда между ними не будет существовать никакого различия ни в умственном, ни в нравственном, ни в физическом отношении. Но ведь тогда все они будут принимать совершенно равное участие в доходах производства и всякая специальная оценка их труда сделается совершенно излишнею, причины, которые, по мнению отсталых экономистов, делают в настоящее время существование заработной платы необходимостью, исчезнут сами собою, а вместе с ними должна будет исчезнуть и она. Таким образом, принцип заработной платы может быть вполне осуществим только при таких условиях, при которых заработная плата оказывается совершенно ненужной.
Примечание к стр. 366
[Бехер, между прочим, говорит: ‘они (т. е. рабочие, должны быть справедливы и к другим, они должны понимать, что не они одни составляют центр мира и социального порядка’. Ткачев делает к этим словам следующее примечание. — Ред.]
Здесь Бехер снова впадает в ту ошибку, на которую мы уже указывали в другом месте128. Не имея смелости вполне отрешиться от существующих ненормальных условий экономического быта, он убежден, что в обществе кроме рабочих классов всегда и неминуемо будут существовать еще и другие какие-то ‘нерабочие’, т. е. тунеядные классы. Этого не должно быть. Все усилия современного цивилизованного человечества должны быть направлены к возможно большему уменьшению числа тунеядцев, к отнятию у них всяких прав, всякого общественного значения. Работники действительно должны сделаться единственным центром социального порядка, кроме них никто не должен быть терпим в обществе, им принадлежат все права, и кроме них никто не может иметь никаких прав, никакого значения.
Примечание к стр. 375
[По мнению Бехера, новые, более совершенные, формы организации труда не могут быть достигнуты ни законодательными и административными предписаниями, ни усилиями единичных личностей, ни насилием: ‘все это было уже перепробовано и никогда не приводило ни к каким результатам’. Для того, чтобы достигнуть этого, надо искать точку опоры в самые законах производства и экономической жизни). Ткачев не согласен со взглядом Бехера на насилие. — Ред.]
Бехер, говоря это, забывает, вероятно, каким путем проложили себе дорогу в жизнь принципы 1789 года. Он забывает, что ни одна из трех властей, последовательно заменявших друг друга во Франции, не начинала и не оканчивала своего господства миролюбивым образом. Для уничтожения власти феодалов потребовался терроризм королевской власти, для падения монархии Людовика XVI — терроризм буржуазии. Вообще ни одна радикальная общественная реформа не обходилась до сих пор без насилия и кровавых междоусобий. Поэтому совершенно неосновательно утверждать, как это делает Бехер и вместе с ним очень многие, будто насилие никогда ни к чему не приводило. Конечно, это весьма грустно, грустно, что каждый шаг вперед должен быть куплен ценою человеческой крови, что каждая разумная реформа должна пробиваться с оружием в руках. Но, тем не менее, это факт, который не решится отрицать никто, знакомый с историей, и который очень легко объясняется некоторыми всеми признанными свойствами человеческой природы. Человек никогда не решится без борьбы, по доброй воле, отдать другому то, чем он привык пользоваться, поступиться тем, что он считает своим неотъемлемым правом, хотя бы это пользование и это право признавались всеми за анахронизм, хотя бы против них стояло все общество. Поэтому мы думаем, что рекомендуемый Бехером так называемый путь мирных реформ, мирного прогресса — есть одна из неосуществимейших утопий, которые когда-либо выдумывались человечеством для успокоения своей совести и усыпления своего ума.
Примечание к стр. 380
[По мнению Бехера, развитие производительных ассоциаций приведет к организации труда, а организация труда, в свою очередь, сделает из рабочих положительную социальную силу. Когда рабочие будут принимать непосредственное участие в выгодах производства, когда они станут получать прибыль, соответствующую затраченному ими труду, когда они не будут более зависеть от произвола капитала, — тогда исчезнет всякий повод к антагонизму между трудом и капиталом и между ними воцарится полная гармония. Организация труда создаст новый общественный класс, так называемое четвертое сословие. Это сословие, экономически-прогрессивное и социально-консервативное, придаст устойчивость социальным отношениям и примирит противоречия в обществе. В политическом отношении предлагаемое Бехером решение социального вопроса сделает, по его мнению, совершенно не нужными всякие насильственные политические катастрофы. ‘Своевременное решение рабочего вопроса, — говорит Бехер, — уничтожит опасность, которой грозит всему обществу борьба между имущими и неимущими, борьба, которая должна окончиться победою пролетариев. Победа эта приведет к тому только: одна эксплуатация, эксплуатация олигархов и плутократов заменится другою — эксплуатациею пролетариев, переменятся лица, но сущность дела останется все та же’. Ткачев категорически возражает против такой точки зрения. — Ред.]
С этим никак нельзя согласиться: изменятся не только лица, но и самая сущность дела. Между тем, что Бехер называет ‘эксплуатациею пролетариев’ и эксплуатациею олигархов и плутократов, нет ни малейшего сходства. Интересы рабочих классов, как мы уже говорили, вполне тождественны с интересами всего общества, все, что им противоречит, противоречит общественному благу, следовательно, чем более мы будем расширять их права, тем сильнее должны подчинять им все другие интересы — интересы олигархов и плутократов, тем разумнее и нормальнее устроятся наши общественные отношения. Напротив, интересы олигархов и плутократов имеют антисоциальный характер, они враждебны труду — этому краеугольному камню общежития, — потому всякое расширение их прав вредно для общества. Их эксплуатация есть эксплуатация труда в пользу тунеядства. Тогда как эксплуатация рабочих есть эксплуатация тунеядства в пользу труда. Что же тут общего?
Книга либерала Эрнеста Бехера ‘Рабочий вопрос в его современном значении и средство к его разрешению’ в переводе под редакцией Ткачева (с приложением устава народного банка Прудона и устава Международной ассоциации рабочих) была издана, согласно титульному листу, в Петербурге в 1869 г. Однако в действительности книга вышла уже в декабре 1868 г. и частично была распродана, пока Цензурный комитет определял свое отношение к изданию. В отзыве комитета в Главное управление по делам печати отмечалось, что рекомендации Бехера умерены и его книга не имеет ‘важного цензурного значения’. Но при этом отмечалось, что предисловие и примечания Ткачева ‘входят в полемику с переводимым автором и притом обнаруживает в отношении теории коммунистическое, а в отношении к приведению ее в действие революционное направление’. Свою роль сыграла и уже сложившаяся репутация Ткачева, ‘самое имя его в появившейся книге не может не иметь значения известного знамени’. В оставшихся экземплярах были вырезаны предисловие и примечания, но приложения остались. Издатель Черкесов повторил издание с купюрами. Ткачев написал рецензию на книгу Бехера, но она не вышла при его жизни. Разошедшиеся примерно 750 экземпляров бесцензурного варианта книги использовались активно в революционной пропаганде.
13 августа 1871 г. Петербургская судебная палата признала Ткачева виновным ‘в оспаривании и порицании начал собственности с намерением нарушить или ослабить их основы’, ‘в оправдании воспрещенных законом действий’. Приговор — 8 месяцев заключения поглощался приговором к заключению на 1 год и 4 месяца по процессу нечаевцев.
Публикуется по: Ткачев П. Н. Избранные сочинения на социально-политические темы в семи томах. М., 1932. Т I. С. 403-430.
120 Бехер Эрнест — автор книги ‘Рабочий вопрос в его современном значении и средства к его разрешению’.
121 Видимо, следует читать ‘рабочий вопрос’.
122 В настоящей публикации работы Ткачева сохранены краткие, резюмирующие положения Бехера, введения к каждому примечанию, составленные Б. П. Козьминым. См.: Ткачев П. Н. Избранные сочинения в четырех томах М., 1932. С 403-430.
123 Имеются в виду французские социалисты-утописты, критиковавшие подходы представителей экономической науки, оправдывавшей капиталистический уклад.
124 Фурье (Fourier) Франсуа Мари Шарль (1772-1837) — теоретик французского утопического социализма.
125 Лассаль (Lassai) Фердинанд (1825-1864) — деятель немецкого рабочего движения, философ, теоретик социализма.
126 ‘Капитал и труд (Господин Бастиа-Шульце из Делича, экономический Юлиан)’ — экономическое произведение Ф. Лассаля, опубликованное в 1864 г.
127 Милль как экономист был хорошо известен в России. Н. Г. Чернышевский опубликовал в 1860-1861 гг. в журнале ‘Современник’ перевод его первого тома ‘Основания политической экономии’ с собственными примечаниями. Не принимая многих положений автора, Чернышевский тем не менее признавал ее основательность. Она ‘признается всеми экономистами за лучшее, самое верное и глубокомысленное изложение теории, основанной Адамом Смитом’ (см.: Чернышевский Н. Г. Поли. Собр. соч. Т. XI. М., 1949. С. 7). Благодаря этому обстоятельству труд Милля стал настольной книгой русской молодежи. Ткачев также несколько раз обращался к творчеству английского экономиста и философа: в рецензии на ‘Опыты Г. Т. Бокля с биографическим очерком его жизни. Нью-Йорк. 1864’ // Библиотека для чтения. 1864. No 4-5 и в рецензии на книгу H. H. Рождественского ‘О значении Джона Стюарта Милля в ряду современных экономистов’ // ‘Дело’. 1867. No 7.
128 Ткачев имел в виду утверждение Бехера о том, что организованный принципиально по-новому труд не может быть результатом административных, законодательных мероприятий или следствием насилия. Все это уже было в истории и ни к чему не привело.