Прадед современного романа, Острогорский Виктор Петрович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

ПРАДДЪ СОВРЕМЕННАГО РОМАНА.

(Фильдингъ въ его Томъ-Джонс *).

*) ‘Исторія Тома-Джонса — найденыша’, романъ Фильдинга. Изданіе А. С. Суворина. 1893 г. Ц. 1 р. 80 к., три тома.

Реальное изображеніе дйствительности безъ всякихъ прикрасъ, преувеличеній, романической окраски и сентиментальности, ставится въ настоящее время самымъ главнымъ условіемъ всхъ художественныхъ произведеній, между которыми самое распространенное, излюбленное и интересное — это романъ, захватывающій въ широкой картин вс стороны человческой жизни. Эту реальность особенно цнимъ мы въ Бальзак, Флобер, Зола, Теккере, Диккенс, наконецъ, въ нашихъ русскихъ романистахъ. Правда жизни, такъ сказать, человческіе документы, переработанные и приведенные въ стройный порядокъ творческимъ геніемъ, и притомъ, освщенные съ точки зрнія опредленныхъ идеальныхъ требованій автора,— вотъ что единственно даетъ современному роману прочный и серьезный успхъ и значеніе. Но для того, чтобы такія требованія жизненной, общечеловческой и національной, правды сдлались для всхъ естественными и необходимыми, нужно было пройти цлымъ вкамъ. Только въ XVI в. явился во Франціи Раблэ, но его романы, ‘Пантагрюэль’ и ‘Гаргантюа’, геніальныя, но грубыя, часто циничныя, сатиры современности, стоятъ особнякомъ, совсмъ заслоненные литературой классической, и читаются мало. Семнадцатый вкъ во Франціи создаетъ ‘здоровяка’ реалиста Мольера, чудесно пробившагося даже среди господствовавшаго классицизма. Немного ране, въ Испаніи, въ 1605 году, появляется первая часть безсмертнаго ‘Донъ-Кихота’ — этого, до сихъ поръ такого свжаго, глубоко-общечеловческаго, великаго, произведенія,— этого истиннаго прототипа того новаго европейскаго романа, который старается соединить реальность съ здоровой идеальной оцнкой дйствительности. Но ‘Донъ-Кихота’ современники цнили за его сюжетъ, фабулу, мастерство разсказа, больше смялись, зачитывались имъ, чмъ понимали его глубокое значеніе, точно такъ же, какъ и недостаточно цнили другого, еще боле великаго, реалиста, Шекспира. Эти-то четыре колосса литературы, Раблэ, Сервантесъ, Шекспиръ и Мольеръ, оцненные только впослдствіи, далеко опередили свой вкъ, и, при всемъ своемъ значеніи, въ XVIII вк, временно, должны были уступить лавры повсемстнаго успха англійскому роману, какъ боле понятному и близкому масс, представлявшему обыденную ежедневность и прямо обращавшемуся къ человческому сердцу съ его горемъ и радостью. Выдержавшая вковую политическую и религіозную борьбу, Англія раньше другихъ странъ Европы выработала у себя личность, семью, раньше другихъ, подъ вліяніемъ большей независимости и свободы мысли, проявила широкое философское движеніе, мене, чмъ другія страны, подверглась вліянію классицизма, хотя и основательно изучала классиковъ по первоисточникамъ. И вотъ, какъ слдствіе всхъ этихъ причинъ вмст, и должна была именно тамъ, въ Англіи, въ XVIII в., явиться богатая литература, имвшая непосредственное и быстрое вліяніе на всю новйшую литературу Европы. Самымъ характернымъ и вліятельнымъ видомъ этой литературы былъ романъ, не героическій, не рыцарскій, не историческій, не ‘плутовской’, какъ въ Испаніи, а именно семейный, нравоописательный, сентиментальный и сатирическо-юмористическій ‘романъ’ изъ жизни обыкновеннаго, средняго, человка, котораго сердечныя исторіи и судьба въ водоворот общественной жизни и стали теперь предметами общаго вниманія. Піонеромъ выступилъ Дефо съ Робинзономъ Крузо (1719 г.),— этимъ апоеозомъ самостоятельной, полной самообладанія, силы воли и изобртательности, чисто англійской, личности. Но здсь еще нтъ семьи, нтъ и. общества, здсь только, собственно, одна личность въ ея стремленій къ чужимъ краямъ и ихъ чудесамъ,— одна, такъ сказать, психологія изолированной отъ свта души. Не проходитъ десятка лтъ, и Англія изумляетъ и восхищаетъ Европу Путешествіемъ Гулливера, Свифта (1727), этого горькаго скорбника, этого англійскаго Ювенала, отважно бросившаго перчатку соотечественникамъ и всему человчеству своей безпощадной сатирой. Но это все еще не романъ, который заставить биться милліоны сердецъ во всемъ мір, и во всхъ странахъ вызоветъ тьму подражаній. Здсь тоже личность, какъ и у Дефо, но личность, вся освщенная ослпительнымъ рефлекторнымъ свтомъ озлобленной сатиры, взятой только, или по преимуществу, со стороны политической и общественной, здсь нтъ ни домашняго очага, ни женщины, ни любви, нтъ и сердечной теплоты, здсь не на чемъ успокоиться душ:— холодно страшно отъ этого. безпощаднаго ума, не согртаго любовью къ человчеству. Но вотъ, изъ замкнутой, буржуазной, семейственной, пуританской среды, возмущенной нравственной разнузданностью литературы и легкомыслеными, доходящими до разврата, нравами общества, гд унижалась или игнорировалась простая, чувствующая, личность человка, гд, вмсто любви, чистой и возвышенной, царила одна чувственность, въ 1740 г. выступаетъ Ричардсонъ съ романомъ Памела, а въ 1748 г. и съ другимъ — Кларисса. Эти-то произведенія, уже чисто семейные, развертывающіе передъ нами самую тонкую психологію личности, оскорбляемой обществомъ въ ея возвышеннйшихъ привязанностяхъ сердца, и были настоящими родоначальниками новйшаго сентиментальнаго романа. Но несомннному таланту пятидесятилтняго автора, увлекшаго всхъ новостью содержанія, вредила излишняя растянутость, нкоторая слезливость, а больше всего, преднамренная, сознательная, нравственная тенденція. Авторъ, всегда безупречный и аккуратный въ своемъ поведеніи, никогда ничмъ не увлекавшійся, ровно шедшій разъ опредленной тропой и созерцавшій весь свтъ изъ окна своей типографіи, вздумалъ не столько рисовать личность и общество, сколько поучать, наставлять, предостерегать и исправлять. Для этого выставлялъ онъ идеалы хорошихъ характеровъ, которые, по остроумному выраженію Вальтера Скотта, вышли у него ‘такими уродами совершенства, какихъ свтъ никогда и не видывалъ’, а рядомъ съ ними выставлялъ, въ вид назиданія, — какую-нибудь испорченную личность, чтобы показать на нихъ читателямъ, что должно длать, и чего не длать {Съ личностью Ричардсона и съ изложеніемъ лучшаго его романа читатель познакомится въ сочиненіяхъ Дружинина т. V ст. ‘Кларисса Гарлоу’. Авторъ.}.

Яркій контрастъ этому талантливому, но часто сухому и чопорному, всегда поучительному, моралисту Ричардсону представляетъ и по жизни, и по сочиненіямъ, заклятый врагъ его, Генри Фильдингъ (1707—1754). Аристократъ по рожденію, ведущій свой родъ отъ Габсбурговъ, бднякъ, хотя и получившій за женой большое приданое, но все прокутившій, учившійся въ Итонской школ и лейденскомъ университет, дополнившій свое образованіе самостоятельнымъ усидчивымъ трудомъ, другъ одного изъ образованнйшихъ и благороднйшихъ людей вка, лорда Литтельтона, знатокъ какъ большаго свта, гд онъ былъ прекрасно принятъ, такъ и самыхъ низменныхъ подонокъ общества, которое писатель узналъ въ тавернахъ и пивныхъ, гд любилъ проводитъ время съ низшей братіей, страстный любитель и знатокъ театра) драматургъ и закадычный другъ величайшаго актера Гаррика, журналистъ, наконецъ, безкорыстнйшій мировой судья, написавшій замчательное сочиненіе о такс для бдныхъ,— этотъ геніальный человкъ былъ вмст съ тмъ, по словамъ всхъ его звавшихъ, однимъ изъ людей самыхъ милыхъ и симпатичныхъ. Всегда заразительно веселый и бодрый духомъ, какія бы бды на него ни обрушивались, остроумнйшій собесдникъ, обладавшій неистощимымъ юморомъ, добродушный и гуманный, готовый отдать другу, или любому бдняку, послднюю копйку, — это былъ увлекающійся и легкомысленнйшій человкъ въ мір, мене всего умвшій устроить свою собственную жизнь. А какъ любилъ онъ эту жизнь, забывая все за паштетомъ изъ дичи или бутылкой шампанскаго, а чаще — за кружкой пива, въ кабачк, какъ прожигалъ онъ жизнь, не обращая вниманія ни на свое здоровье, ни на репутацію у чопорной аристократіи, приходившей въ ужасъ отъ поведенія и проказъ этого настоящаго enfant terrible ‘порядочнаго’ общества. Такой натур мене всего возможно было остаться равнодушной къ такому благонравному моралисту, какъ Ричардсонъ. Его слащавая и лицемрная добродтель, придуманная въ кабинет, изображеніе высшаго, незнакомаго автору, общества и прописная мораль, раздляющая людей на добродтельныхъ и порочныхъ, должны были поднять изъ глубины души Фильдинга весь его безпощадный юморъ, до сихъ поръ размниваемый по мелочамъ, въ пріятельскихъ бесдахъ, въ многочисленныхъ, писанныхъ на спхъ, пьесахъ, да журнальныхъ статейкахъ. Великій романистъ нашелъ свое призваніе. И вотъ, въ томъ же 1740 г., когда вышла и Памела, является и его романъ — пародія на нее ‘Исторія и приключенія осафа Андрьюса и его друга господина Адамса’, съ предисловіемъ, гд Фильдингъ, намекая на Ричардсона, прямо называетъ аффектацію смшною тмъ боле, чмъ больше въ ней лицемрія.

Но вполн, во всю ширь, развернулся геній Фильдинга въ главномъ его произведеніи, въ Томъ Джонс, вышедшемъ въ 1749 г., черезъ годъ посл Клариссы (1748), и составившемъ автору безсмертное имя основателя новйшаго юмористическаго, романа, развертывающаго передъ читателемъ цлую картину жизни всхъ сословій, Диккенсъ и Теккерей, и по форм, и по характеру своихъ произведеній, ближайшіе послдователи Фильдинга.

Томъ Джонсъ, именемъ котораго романъ называется, — дитя неизвстнаго происхожденія, подкинутое кмъ-то почтенному бездтному вдовцу помщику и мировому судь сквайру Альворти, живущему въ полномъ довольств въ своемъ богатомъ помсть, съ сестрой, чопорной и некрасивой перезрлой двой, миссъ Бриджетъ. Сквайръ оставляетъ ребенка у себя. Сестра выходитъ вскор замужъ за капитана Блейфиля. который, однако, умираетъ, подаривъ ее сыномъ, воспитывающимся у Альворти вмст съ найденышемъ, любимцемъ своего второго отца. Рано обнаруживаются у обоихъ мальчиковъ совершенно противоположные характеры. Какъ Джонсъ живъ, прямодушенъ, смлъ, правдивъ,— такъ Блейфиль, напротивъ, не по лтамъ степененъ, скрытенъ, робокъ, льстивъ и завистливъ. Съ лтами между юношами отношенія обостряются, и Блейфиль, разсчитывающій на богатое приданое прекрасной сосдки по имнію, дочери вдовца Вестерна, Софьи, въ которую влюбился Джонсъ, оклеветываетъ съ помощью своихъ учителей, ученаго Сквера и пастора Тваккума, своего товарища передъ дядей. Альворти, у котораго около этого же времени умерла сестра — мать Блейфиля, выгоняетъ Джонса изъ дому, вполн доврившись племяннику. Посл цлаго ряда приключеній, дающихъ автору поводъ представить множество лицъ разныхъ классовъ общества, Томъ Джонсъ попадаетъ, наконецъ, въ Лондонъ. Туда же прізжаетъ къ своей родственниц, леди Белластовъ, и оставившая отца, Софья, едва не выданная насильно замужъ за ненавистнаго Блейфиля. Въ Лондон Джонсъ сталкивается съ развращенной аристократіей, едва не погубившей легкомысленнаго и увлекающагося юношу, оклеветаннаго влюбившеюся въ него леди Белластовъ, и передъ Софьей, которую накрываютъ въ столиц пустившіеся за ней въ погоню отецъ съ старой двой, теткой, желающіе, во что бы то ни стало, выдать ее за Блейфиля, съ каковою цлью въ Лондонъ выписывается и Альворти съ племянникомъ. Адвокатъ, бывшій при послднихъ минутахъ покойной сестры сквайра, и женщина, служившая у нея въ то время, когда, въ отсутствіе ея брата, родился Джонсъ, открываютъ тайну происхожденія юноши, который оказывается никмъ инымъ, какъ сыномъ той же самой сестры отъ тайной любви къ молодому, умершему отъ оспы, сыну друга Альварти, также воспитанному сквайромъ. Раскрывается и вроломство Блейфиля, скрывшаго письмо покойной матери къ брату, гд та передъ смертью открыла послднему тайну, а также открывается и намреніе гнуснаго юноши вконецъ погубить Джонса. Альворти, видя, какъ страшно былъ обманутъ, снова возвращаетъ оклеветанному племяннику свое расположеніе, и Джонсъ, великедушно подлившись съ своимъ заклятымъ врагомъ дядинымъ состояніемъ, женится, къ великой радости обоихъ отцовъ, на возлюбленной Софь, простившей легкомысленныя измны милаго жениха.

Такова канва этой обширной эпопеи, распадающейся по содержанію, на три части: деревенская помщичья жизнь по простот, воспитаніе Джонса и Блейфиля и любовь перваго къ Софь, скитанія Джонса и Софьи съ различными дорожными приключеніями, напоминающими любимаго Филидингомъ ‘Донъ-Кихота’, какъ ихъ комической причудливостью и мстомъ дйствія (дороги, гостинницы, постоялые дворы), такъ и тмъ, что и Джонса, какъ и Рыцаря печальнаго образа Пансо, неизмнно сопровождаетъ простоватый слуга-фактотумъ, брадобрй-эксъ-учитель, Партриджъ, наконецъ, третья часть — нравы лондонской аристократіи, представляющіе столько соблазновъ для выросшаго въ деревн юноши.

Все съ боле и боле возрастающимъ интересомъ слдитъ читатель за чрезвычайно искусно развивающейся интригой, естественно, послдовательно, безъ всякихъ скачковъ и нарочно придуманныхъ случайностей, вытекающей изъ ловко поставленной завязки (таинственное происхожденіе Джонса). Безъ малйшаго ослабленія вниманія прочитываются эти цлыхъ двсти семь главъ обширнаго романа, такія, маленькія, страницъ въ 3—7, малаго формата, не больше, — каждая съ особымъ юмористическимъ заглавіемъ, указывающимъ на ея содержаніе — форма, принятая впослдствіи Диккенсомъ и Теккереемъ. То до упаду хохочетъ читатель надъ уморительными, иногда немножко и нескромными, но никогда грязными, сценами, то до слезъ трогается самыми высокими чувствами даже, повидимому, въ совсмъ опустившихся, едва не погибшихъ, личностяхъ, то серьезно задумывается надъ сложностью встрчающихся въ жизни положеній, или удивительными противоположностями,— повидимому, противорчіями, уживающимися, въ одно и то же время, въ одномъ и томъ же человк. И такъ привязывается читатель не только къ главнымъ лицамъ, Джонсу и Софь, но и къ этимъ добрйшимъ папашамъ, степенному Альворти и, какъ порохъ вспыхивающему, пылкому охотнику чудаку Вестерну и всмъ другимъ, невольно принимаетъ въ нихъ такое участіе, точно они настоящіе живые люди, въ судьб, которыхъ онъ, читатель, лично заинтересованъ,— что, по прочтеніи книги, жалетъ, что этотъ длинный романъ такъ скоро кончился.

Но не въ общей концепсіи произведенія, не въ искусств завязки, развитія дйствія или мастерств разсказа здсь сила. Душа этого романа,— его плоть и кровь, его сущность,— это характеры, отъ которыхъ все исходитъ, и которыми обусловливаются и объясняются проступки, нердко предосудительные, взятые отдльно, сами по себ, но извинительные и вполн объяснимые, когда подумаемъ, кмъ и при какихъ обстоятельствахъ они совершены. Здсь нтъ ни добродтельныхъ, ни порочныхъ, ни исключительно добрыхъ, ни злыхъ,— здсь просто люди, выставленные такими, какими они и бываютъ въ жизни, т.-е. самою разнообразною, разновидною, смсью и добродтелей, и пороковъ, частію зависящихъ отъ натуры, темперамента, частію — отъ воспитанія, среды, примра, условій жизни, обстоятельствъ, въ которыхъ люди поставлены. Не судить порока, не восхвалять добродтели хочетъ авторъ, вполн понимающій, что никто не безъ грха, и какъ легко согршить, какъ легко упасть, и какъ трудно подняться,— онъ только правдивый и безпристрастный историкъ, бытописатель, каковымъ называетъ себя и самъ, показывающій намъ ту человческую комедію, которая, то смша до упаду, то, трогая до слезъ, носитъ названіе жизни, но, вмст съ тмъ, и объясняющій, почему то или другое случилось. Люди Фильдинга — это или люди боле умные, хорошіе, а слдовательно, по мннію автора, и боле любящіе^ доброжелательные, сердечные, ибо безъ сердца, безъ любви, нтъ и добра, или боле дурные, т. е. эгоистичные, ограниченные, слабые, но все-таки сохраняющіе въ себ хоть частицу добра, совсти, симпатичности. Герой Джонсъ,— натура благороднйшая, симпатичнйшая, это — цлый родникъ самой трогательной гуманности, прямодушія, самой нжной любви, дружбы, благодарности, самопожертвованія, и въ то же время это балованное дитя, которому никогда ни въ чемъ не отказывали, къ шалостямъ котораго всегда снисходили. Это — юноша полный красоты, физической силы, ловкости, страсти, легко увлекающійся и въ увлеченіи легкомысленно опускающійся до порока, какъ, напримръ, въ своихъ отношеніяхъ къ Молли, къ Вестернъ, къ леди Белластонъ. Его увлеченія — молодая игра крови, которой онъ, по слабости воли, темпераменту и легкомыслію, не можетъ, какъ совтуетъ у Пушкина старецъ Пименъ Григорію, ‘смирять молитвой и постомъ’. Вс его пороки, кажется, исключительно сводятся къ слабости къ женскому поду, который, надобно сказать правду, не мало и самъ ухаживаетъ за красивымъ юношей. Но вс эти увлеченія, за которыя онъ дорого платится укорами совсти и едва не поплатился потерею Софьи, не мшаютъ ему оставаться великодушнымъ до самоотверженія, рыцаремъ, всегда готовымъ защитить слабаго, отдать бдняку послднія деньги, возстановить честь бдной, обольщенной легкомысленнымъ фатомъ, двушки (Нанси), невинностью которой онъ самъ не позволилъ бы себ воспользоваться. Его собственныя увлеченія не влекутъ за собой ни для кого несчастія, горя,— и никто, никогда, не проливалъ изъ-за Джонса слезъ, а у сколькихъ людей осушилъ онъ слезы своимъ дятельнымъ участіемъ въ чужомъ гор! Таковъ этотъ добродушнйшій, во время опомнившійся, и раскаявшійся повса, напоминающій собой самого автора, котораго, какъ и Джонса, нельзя не прощать и не любить.

Не мене жизненна, естественна и симпатична первая и единственная, серьезная, любовь Джонса — Софья, особенная любимица автора, кажется, списанная съ двушки, которую Фильдингъ любилъ. Это ли не соблазнъ создать чудо красоты и добродтели, на что такъ падки писатели-моралисты?! Фильдингъ и не поскупился на изображенія прекрасныхъ качествъ своей любимицы, но вс эти качества, хотя и рдко, но все-таки чудно соединяются въ избранныхъ натурахъ. Она удивительно хороша собой, у нея чудеснйшее, великодушнйшее, сердце, умющее любить и прощать, она — прекрасная дочь, кротко сносящая вс чудачества и сумасбродства старика-отца, развлекающая его одиночество любимыми его пснями, она такъ проста, естественна, скромна, безъ малйшей чопорности и педантизма. Но въ то же время она и не совершенство. Она вспыльчива, немножко Капризна, какъ тоже балованное дитя, кокетлива, сознавая свою красоту, немножко prude, какъ барышня, воспитанная аристократическою тетенькою, немножко легковрна и доврчива къ лукавой своей горничной Гоноріи, которая держитъ барышню въ рукахъ,— словомъ, она, какъ и Джонсъ, хорошій, очень хорошій человкъ, даже, можетъ быть, лучше Джонса,— по крайней мр, глубже, серьезне его (но вдь для нея, какъ женщины и соблазновъ меньше). Это уже вовсе не добродтельнйшая ричардсоновская Памела, или Кларисса.

Удачно справившись съ этими двумя своими любимцами, остающимися во всемъ роман, до конца, живыми людьми, Фильдингъ великъ въ созданіи и остальныхъ характеровъ. Не говоря уже объ этихъ двухъ типичнйшихъ контрастахъ — отцахъ, объ этомъ, такомъ степенномъ, всегда спокойномъ, нравственномъ, но, вмст съ тмъ, довольно-таки простоватомъ и слабохарактерномъ Альворти, и о добродушнйшемъ уморительномъ чудак Вестерн,— сколько чудесно очерченныхъ характеровъ проходитъ передъ читателемъ. Тутъ и два ученыхъ педагога, воспитатели Джонса и Блейфиля:— педантъ, но въ душ благородный человкъ, философъ Скверъ и высоко нравственный пасторъ Тваккумъ, обдлывающій длишки при помощи религіи и гршащій изподтишка не хуже всякаго другого. Какъ бы въ pendant къ пастору Тваккуму, поставленъ добродушный пасторъ Супиль, собутыльникъ и что-то въ род шута старика Вестерна, и типы прислуги,— блюстительница нравственности Дебора Вилъкинсъ, горничныя Софьи и тетушки, егерь Блэкъ Джорджъ, облагодтельствованный Джонсомъ и его же и обокравшій, двушки: разсчетливая Дженни Джонсъ (впослдствіи Ватерсъ), красавица Молли — легкомысленная цирцея Джонса, военные, напр., нахалъ поручикъ Нортертонъ, хозяева гостинницъ, остепенившійся впослдствіи жуиръ Нейтингель,— наконецъ, аристократія, правдиво и безпристрастно представленная въ лиц тетушки Вестернъ, леди Фицпатрикъ, леди Белластовъ, ирландскаго лорда, лорда Фицпатрикъ и лорда Фелламора, — аристократія, о которой авторъ замчаетъ, что ‘beau monde отличается больше безцвтностью, чмъ пороками, и единственный приличный для него эпитетъ — пустой’ (т. III, стр. 56). Если ко всмъ этимъ разнообразнымъ типамъ присоединимъ еще брадобря — учителя Партриджа, болтуна и простака себ на ум — этого неизмннаго Санчо-Пансу Тома Джонса,— то нельзя не признать, что романъ даетъ картину жизни, гораздо живе, образне, разносторонніе и шире, чмъ вс романы восемнадцатаго столтія, за исключеніемъ разв одного только ‘Вертера’.

Но, кром многочисленныхъ лицъ, есть въ этомъ роман еще одно интереснйшее лицо, съ которымъ читателю пріятно и полезно познакомиться поближе. Это лицо — самъ авторъ, выступающій не только въ общемъ освщеніи изображаемаго, или въ отношеніяхъ къ своимъ героямъ, но и въ маленькихъ юмористическихъ вступленіяхъ къ каждой изъ 18 книгъ его произведенія. Эти 18 главъ — не что иное, какъ задушевнйшая бесда съ читателемъ, котораго авторъ любитъ, какъ друга, и передъ которымъ откровенно, безъ малйшаго педантизма, или авторскаго самомннія, просто и сердечно, раскрываетъ тайны своего творчества, свои завтныя литературныя и житейскія убжденія. Эти главы, составляющія вмст совершенно оригинальное, съ одной стороны, какъ бы особое, съ другой — тсно связанное съ романомъ, цлое,— настоящій, своеобразный, трактатъ о поэтическомъ творчеств, боле чмъ на цлый вкъ опережающій наши требованія конца девятнадцатаго столтія, по которымъ реальное изображеніе дйствительности составляетъ первое и необходимое условіе творчества. Въ этихъ главахъ, въ эпоху господства во всей Европ ложнаго классицизма, еще до Руссой Лессинга, Фильдингъ смло выступаетъ его противникомъ, призывая себ въ вдохновителя Аристотеля, котораго понималъ онъ въ его глубокомъ смысл, Раблэ, Мольера, Шекспира, Свифта и Мариво (кн. XIII, гл. I, стр. 1—4 втораго тома). Другъ Гаррика, воскресившаго на англійской сцен Шекспира, Фильдингъ смотритъ на театр, какъ на изображеніе дйствительной жизни, и въ глав, гд Джонсъ ведетъ на представленіе Гамлета своего Партриджа, никогда не видавшаго настоящей игры, показываетъ огромную силу впечатлнія отъ реальнаго сценическаго воспроизведенія человка (т. Ш, гл. V, стр. 172 — 177). Приступая къ юмористическому изображенію какой-нибудь бабьей драки, сцены между супругами Партриджами, побоища въ гостинниц на большой дорог, онъ зло пародируетъ напыщенную манеру эпиковъ, ловко пользуясь классическими сравненіями, а появленію въ роман своей героини Софьи предпосылаетъ сентиментально-классическое вступленіе, и, быстро покончивъ съ нимъ, какъ бы съ уступкой современному вкусу, снова впадаетъ въ свой обыкновенный, естественный, тонъ (т. I, кн. IV, гл. 2, стр. 121). Но насмшки надъ псевдоклассицизмомъ и педантическимъ злоупотребленіемъ классиками, напр., надъ щегольствомъ полуграмотными и неумстными цитатами, къ которымъ такъ любитъ прибгать школьный учитель и брадобрй Партриджъ, отнюдь не исключаютъ въ Фильдинг, основательно знакомомъ съ древними классиками, самаго глубокаго уваженія къ великимъ писателямъ, какъ Гомеръ, Виргилій, Горацій, Цицеронъ. Онъ считаетъ ихъ своими наставниками, какъ по богатству творческой силы, такъ и по благородству глубокихъ мыслей, и не стыдится признаться въ неоднократныхъ у нихъ заимствованіяхъ, которыми пользуется умло и кстати, не ‘шпигуя своего сочиненія классическими крохами, чтобы обмануть грамотный міръ, на удивленіе дамъ и моднаго свта, пересыпаньемъ своего творенія латынью’, но пользуясь только ихъ мыслями, сравненіями, выраженіями, творческимъ пріемомъ. ‘Древніе писатели,— говоритъ Фильдингъ,— это обираемые богачи-сквайры въ литературномъ мір, и мы, бдняки Парнаса, съ незапамятныхъ временъ пользуемся правомъ брать у нихъ, что попадетъ подъ руку’. ‘Совсть не упрекаетъ меня въ такомъ воровств, а что касается до обиранія богатыхъ, такъ я охотно въ томъ созналось, и никогда не задумалось взять, если понадобиться, цлую цитату у древняго писателя и не объявить, у кого она взята’ (кн. XII, гл. I, томъ II, стр. 294—297).

Опредливъ отношеніе автора къ ложному классицизму и древнимъ писателямъ, посмотримъ, какую теорію творчества предлагаетъ онъ въ своихъ оригинальныхъ вступленіяхъ.

Въ первой же глав первой книги онъ юмористически преподноситъ читателю ‘обденную карту’, по которой тотъ, подобно постителю гостинницы, могъ бы заране видть, что предложить ‘му авторъ. Онъ можетъ предложить только одну провизію. Эта ‘провизія ничто иное, какъ человческая природа, чудесно разнообразная и никогда не исчерпываемая вполн ни однимъ писателемъ’. Это кушанье, по мннію избалованныхъ людей, слишкомъ обыкновенно и вседневно, но вдь истинную-то природу, подъ именемъ которой читателю преподносится, въ вид романовъ, повстей, драмъ и поэмъ, всякая дрянь, найти у писателей такъ же трудно, какъ въ лавкахъ настоящій байонскій окорокъ или болонскую колбасу. Все однакоже зависитъ отъ искусства автора какъ отъ искусства повара зависитъ приготовить вкусно въ разныхъ видахъ одинъ и тотъ же матеріалъ. И вотъ, авторъ общаетъ голодному читателю сначала ‘эту человческую натуру въ томъ простомъ и безъискусственномъ вид, въ какомъ она встрчается въ деревн, а потомъ, когда голодъ уже утоленъ, онъ нашпигуетъ и приправитъ ее лучшими пряностями притворства и пороковъ, какія только можно найти въ городахъ’. Предлагая читателю только правду, онъ называетъ свой романъ исторіей, и признавая себя ‘основателемъ новой области въ литератур’, будетъ, подобно историку, не останавливаясь на мелочахъ, сжатъ и кратокъ, выдвигая только самое важное существенное (кн. II, гл. I). Онъ предложитъ читателю чтеніе не безплодное и скучное, которое отняло бы у него только время, но такое, которое принесло бы читателю и пользу для ума и сердца, ибо гораздо лучше умть предугадать поступки человка, основываясь на знаніи его характера, нежели судить о характер по его поступкамъ (кн. III гл. I). Твореніе Фильдинга, которое онъ юмористически называетъ героико-историко-прозаической поэмой, рзко отличается отъ пустыхъ романовъ, наполненныхъ чудовищами, отъ произведеній больного мозга, противныхъ природ, годныхъ только для кухни и портерной, и отличіе это — истина, почему даже излюбленная героиня автора, хотя и рдко, но все-таки встрчающееся въ жизни, въ своемъ род, совершенство — ничто иное, какъ списанный съ натуры портретъ (кн. IV гл. I). Говоря о чудесномъ, столь излюбленномъ многими писателями, авторъ совтуетъ пользоваться имъ съ осторожностью и всегда держаться въ границахъвроятнаго и возможнаго, чтобы это чудесное являлось, такъ сказать, только въ воображеніи суеврнаго народа, или больной фантазіи простодушнаго невжды, точно также, разсказывая о длахъ человка, который есть высочайшій предметъ для пера современнаго намъ историка и поэта, писатель долженъ остерегаться, какъ бы не перемахнуть за предлъ для него возможнаго (ки. VIII, гл. I). Что же касается правилъ, такъ строго предписываемыхъ критиками писателямъ, то эти правила только стсняютъ творчество генія, который самъ въ своей области искусствъ создаетъ законы мощной силой своего духа. Эти ‘критики, какъ люди недальняго ума, часто принимаютъ форму за сущность дла, и въ своихъ приговорахъ мертвой буквы закона не обращаютъ вовсе вниманія на его духъ. Вещи мелочныя и случайныя, незамченныя у великаго писателя, они принимаютъ за главнйшія его достоинства и передаютъ потомству какъ существенныя условія красоты. Время и невжество, великіе помощники шарлатанства, придали имъ силу авторитета, и такимъ образомъ установилось множество законовъ изящнаго, не основанныхъ ни на истин, ни на природ, и служащихъ только къ стсненію творчества, какъ ‘стснила бы танцора какая-нибудь глубокомысленная теорія его искусства, въ которой было бы поставлено существеннымъ условіемъ, что человкъ долженъ танцовать не иначе, какъ въ кандалахъ’. Точно такъ же возстаетъ авторъ противъ произвольнаго дленія явленій жизни на ‘высокія’ и ‘низкія’, благодаря чему изгоняется изъ театра юморъ, и ‘самъ театръ сдлался глупе салона’. Единственнымъ же закономъ для писателя признаетъ Фильдингъ, кром истины, законъ контраста, который ‘проходитъ по всему міру и, конечно, не мало способствовалъ пробужденію въ насъ идеи красоты, какъ естественной, такъ и искусственной, ибо что лучше противоположности можетъ уяснить красоту или превосходство вещи?’ (кн. V гл. I). Но, рисуя зло, какъ контрастъ добру, ‘никогда нельзя видть въ человк только отвратительнаго негодяя, стараясь въ глубин его души или въ побужденіяхъ его отъискать и хорошее, точно такъ же, какъ одинъ дурной поступокъ еще не длаетъ человка негодяемъ и часто объясняется только страстями, надъ которыми мы не всегда властны. Поэтому-то человкъ благоразумный и разсудительный никогда не спшитъ приговоромъ, хоть и осуждая слабости и пороки, но не питая ненависти къ виновному,— и чмъ самъ человкъ хуже, тмъ щедре онъ на эпитеты — негодяй и мерзавецъ’ (кн. VII, гл. I).

Но всего полне и опредленне раскрывается писательскій кодексъ Фильдинга, его завтныя требованія отъ писателя, во вступленіяхъ къ книгамъ IX, XIII и XIV. Чтобы писать исторіи, подобныя исторіи Томъ-Джонса, нужны не какія-нибудь особыя правила, никогда писателемъ никого не сдлавшія, а только слдующія четыре необходимыя качества. Во-первыхъ — особый, полученный отъ рожденія геній, безъ котораго и ученіе не служитъ ни къ чему. Этотъ ‘геній ничто иное, какъ изобртательность, т. е. способность открывать, находить или, выражаясь сильне, искусство проникать быстро и далеко въ настоящую сущность всхъ предметовъ нашего размышленія’. ‘Я полагаю,— говоритъ Фильдингъ,— что эта способность не можетъ существовать безъ сужденія: мн кажется невозможнымъ постичь сущность двухъ вещей, не постигая ихъ различія. А въ этомъ-то неоспоримо и состоитъ все дло размышленія, и, не смотря на то, нсколько умныхъ людей, заодно съ дураками всего свта, утверждали, что эти дв способности очень рдко, или даже никогда, не совмщались въ одномъ и томъ же лиц’.

Но и самый геній для писателя недостаточенъ, если нтъ у него второго качества — хорошей дозы учености, или образованія, точно такъ же какъ ремесленнику недостаточно инструментовъ, если онъ не уметъ ими управлять. И если природа снабдила васъ способностями, то эрудиція должна привести ихъ въ дйствіе и показать ихъ употребленіе, причемъ для писателя совершенно необходимо знаніе исторіи и изящныхъ искусствъ, и память о томъ, что Гомеръ и Мильтонъ обладали всми знаніями своего времени.

Къ учености или образованію, вообще, должно, присоединиться третье:— ‘обращеніе съ людьми, потому что безъ этого нельзя уразумть характеровъ, и ученые педанты, проводящіе всю свою жизнь въ коллегіяхъ и надъ книгами, въ этомъ отношеніи самые глубокіе невжды. ‘Ибо, какъ бы искусно ни была описана сочинителями человческая природа, истинное понятіе о ней можно вынести только изъ свта’. ‘И при этомъ, сношеніе историка съ людьми должно быть всеобщимъ, т. е. со всми званіями и состояніями, потому что знаніе, такъ называемаго, высшаго общества не доставитъ ему знанія низшаго класса,— и наоборотъ, а знать людей нужно всякихъ, такъ какъ одни и т же слабости и пороки, точно такъ же какъ и добродтели, въ каждомъ класс проявляются по своему’. Образованіе и знаніе жизни находятъ въ автор особенно горячаго защитника, не разъ возвращающагося къ этому вопросу, которому посвящаетъ онъ начала книгъ XIII и XIV.

Но ни геній, ни ученость, ни самыя разнообразныя знанія жизни не послужатъ писателю ни къ чему, если не будетъ у него четвертаго, великаго, качества: онъ долженъ имть доброе сердце, обладать чувствительностью, чтобы заставлять читателя смяться и плакать. Эту силу сердца, любви, ставитъ авторъ выше всего и во всякомъ человк, не только въ писател. Эту любовь видитъ онъ въ способности чувствовать себя счастливе, при вид счастья другихъ. ‘Эта способность доставляетъ человку великое наслажденіе, въ любви этой кроются источники благодарности и уваженія, и даже сама старость и болзнь, уничтожающія другія страсти, не могутъ имть никакого вліянія на любовь, какъ на чувство, основанное на уваженіи и благодарности’ (ки. VI, гл. I.).

Таковъ въ своемъ Том Джонс этотъ Фильдингъ, праддъ романа XIX вка,— романа, который, въ лиц Диккенса и Теккерея, Шпильгагена, Фрейтага и Ауербаха, Бальзака, Флобера, Додэ и Зола, нашихъ — Гоголя, Тургенева, Гончарова и графа Л. Н. Толстого, захватилъ всю литературу. Фильдингъ, сдлавъ своимъ героемъ — найденыша, человка очень хорошаго по натур но вмст съ тмъ не выше средняго уровня, разсказавъ о событіяхъ самыхъ обыденныхъ, низвелъ литературу до изображенія всхъ сторонъ жизни, смшавъ высокое съ низкимъ, и этому низкому давъ право литературнаго гражданства. Романтическій Вертеръ и скорбники:— Шатобріановскій Рене, Оберманъ, Адольфъ, герои Мюссе временно отвлекутъ литературу отъ изображенія будничной жизни, Викторъ Гюго, и отчасти, Жоржъ-Зандъ завлекутъ читателя въ приподнятый романтизмъ. Но поветъ со второй четверти столтія новымъ духомъ, обратитъ наука вниманіе на изученіе жизни массъ и человка вообще, на физіологію общества,— и снова возродится и въ Англіи, и на материк этотъ старый, филдинговскій, романъ. Конечно, сообразно требованіямъ времени, содержаніе романа значительно расширится, изъ личнаго сдлается боле общимъ, и даже самую любовь введетъ въ связь съ общественнымъ, политическимъ. Но завты прадда — изображать только правду, быть историкомъ общества безпристрастнымъ, широко образованнымъ, непремнно любящимъ человка,— эти завты станутъ завтами всхъ лучшихъ писателей. Старый же романъ, несравненный ‘Томъ Джонсъ’, которому скоро исполнится уже полтораста лтъ, и теперь еще читается съ величайшимъ интересомъ и пользой, принадлежа, по выраженію Морлея, къ тмъ немногимъ книгамъ, гд ‘нравственная истина и человческая страсть затрогиваются съ извстной широтою, здравомысліемъ и привлекательностью формы’.

Викторъ Острогорскій.

‘Міръ Божій’, No 8, 1895

ПРАДДЪ СОВРЕМЕННАГО РОМАНА.

Читайте также: