А. Т. Аверченко
Позолоченные пилюли (1916)
СОДЕРЖАНИЕ
ЗАПУТАННАЯ И ТЕМНАЯ ИСТОРИЯ
I
II
IV
V
VI
VII
VIII
БЕЗ ЕЛОЧКИ
* * *
ЛЮДИ, БЛИЗКИЕ К НАСЕЛЕНИЮ
‘2 февраля 1916 г.
Второе делопроизводство департамента.
* * *
* * *
* * *
ТОКАРНЫЙ СТАНОК
Позолоченные пилюли, Аверченко Аркадий Тимофеевич, Год: 1916
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4: Сорные травы
М.: ТЕРРА—Книжный клуб. 2007.
Запутанная и темная история
Без елочки
Люди, близкие к населению
Токарный ставок
Уточкин
Спасательные круги
Русские символы
Полевые работы
Торговец обувью Подлюкин надел потертое, порыжевшее на швах пальто без воротника и пешком пошел в лавку бакалейного купца Хамова.
Придя, поздоровался с хозяином и сказал:
— Дай, братец, ветчины два фунтика.
— Изволь, братец. С тебя два рублика.
— Вот тебе на! Да ведь еще позавчера она стоила по восьми гривен.
— То было позавчера, а то сегодня, — ухмыльнулся Хамов.
— Хорошо же, — угрюмо проворчал Подлюкин. — Попомнишь ты меня!
И ушел, шепча какие-то цифры.
Купец Хамов надел пальто с воротником из собачьего меха и на трамвае поехал к обувщику Подлюкину.
— Драсте, — сказал, входя. — Да-кось мне, голубь, какого-нибудь этакого штиблета.
— Изволь, изволь, — засуетился Подлюкин. — Вот парочка. Шестнадцать с вас.
— Как шестнадцать?! Да ведь еще о прошлой неделе я для дяди покупал по тринадцать.
— Ну, чего там на прошлой неделе! На прошлой неделе и ветчина у тебя стоила по восьми гривен,
— Так ты вот как?! — зашипел Хамов. — Обожди, придешь ко мне — я тебе удружу!
III
Купец Подлкжин надел новенькое пальто с барашковым воротником, сел на извозчика и поехал к бакалейщику Хамову.
— Да-кось пять фунтов ветчины.
— Звольте. Десять рублей в кассу.
— Ах, уже по два рубля? Ладно, ладно… Расчудесно. Я знаю, что мне делать!!
Купец Хамов, отправляясь к торговцу обувью Подлюкину, набросил на плечи бобровую шубу, нахлобучил соболью шапку и, выйдя на крыльцо, крикнул:
— Никифор, давай!
Мордастый кучер шевельнул вожжами, и лошадь полетела.
— К Подлюкину!
Подлкжин встретил Хамсжа гордо.
— Ботиночки требуются? Тэк-с. Тридцать восемь за пару. Бери скорей, а то и этих не будет.
— Ах, ты мне так-то, — вскипел Хамов. — Ботинки я, конечно, возьму. Но уж и вашему брату у меня в лавке непоздоровится. Удружу!
Подлюкин надел шубу, подбитую чернобурой лисицей, и, взяв палку с массивным золотым набалдашником, вышел на крыльцо:
— Михаил! Подавай.
Автомобиль зашипел, дрогнул и плавно покатился по мостовой.
Ехал Подлюкин к Хамову.
У Хамова с Подлюкиным разговор был такой:
— Я, брат, человек справедливый: ты мне на ветчину — я тебе на ботинки, ты мне на колбасу — я тебе на калоши!
— Нас не переплюнешь, — самодовольно ухмыльнулся Подлюкин. — Вот ты с меня содрал за ботинки по 62, а я тебе колбасу по 3.80. Ты с меня за калоши возьмешь 16, а я тебе копченую грудинку по 18.50.
Злобно поглядели друг на друга и разошлись.
Читатель! Я думаю, что ни тебе, ни мне не интересна борьба двух мелких оскорбленных самолюбий Хамова и Подлюкина, если бы…
В данном случае ‘если бы’ заключается в мелком чиновнике Пуплии Овечкине, который — Бог его знает как запутался между двумя самолюбиями Хамова и Подлюкина.
Получил он 20-го числа жалованье, надел теплое барашковое пальто и отправился на извозчике к обувщику Подлюкину.
— Ботики мне.
— Есть. 22 рубля.
— Виноват… Но ведь они раньше стоили 13.
— Мало ли. Вон и ветчина раньше стоила по восьми гривен, а теперь по рублю сорок платим.
Через неделю Пуплию Овечкину понадобилась ветчина.
Надел он весеннее пальто и, ежась от холода, отправился на трамвае к Хамову.
— Ветчинки бы.
— Пожалте! Два десять за фунтик.
— Что вы! А раньше рубль она стоила.
— Эх, раньше! Да раньше, господин, ботики стоили 13 рублей, а теперь 24.
— Это верно, — вздохнул Пуплий Овечкин. — Извините, что усомнился…
Через неделю надел Пуплий летнее пальто и, перепрыгивая с ноги на ногу от холода, отправился пешком к Подлюкину:
— Ботинки надо.
— Пятьдесят.
— Ох!!..
— Мотька! Убери этого, который в обмороке. Отнеси в заднюю комнату, где приводят в чувство. Ботиночки-то он все-таки за пятьдесят возьмет! Шалишь, брат.
…Метель разыгралась вовсю, когда Пуплий Овечкин в одном вицмундире, без пальто, дуя в кулак, бежал к лавке Хамова.
— Колбаски мне… восьмушку фунта.
— Сто…
— Чего сто? За что сто?
— Вообще, сто. Нам все равно. А если за штиблеты дерут пятьдесят, то мы тоже, знаете, извините… Разоряться не намерены.
И, запахнувшись в шубу, усыпанную крупными изумрудами, Хамов строго поглядел на Пуплия Овечкина.
— Можно мне умереть? — робко спросил Пуплий.
— Пожалуйста. Только имейте в виду, что теперича гроб кусается… и лошадь, которая с попоной, кусается.
Однако Пуплию уже было все равно. Он покачнулся, икнул и помер.
— Савелька! — крикнул Хамов. — Убери эту жертву всеобщей дороговизны!
И, надев шапку, украшенную крупным солитером, окруженным рубинами, пошел гулять.
Сзади на случай надобности шагом следовал автомобиль и пара серых в яблоках, грушах и ананасах…
По-вашему, это — басня? По-моему, не басня.
А если и басня, то читатель нашей книжки такой умный, что выведет себе мораль и без автора.
Говорят, что все дорожает, потому что спрос превышает предложение…
Дорожают и такие товары, как веревка и мыло, а спрос на них, однако же, небольшой.
И жаль.
Надо бы, чтоб спрос на них был большой.
Следует.
Подобно тому как в мирное время большинство штатских граждан делаются на две недели солдатами, отправляясь на так называемый ‘учебный сбор’ — так и в редакциях газет перед Рождеством и Пасхой мобилизуются все наличные силы для писания праздничных рассказов...
Передовик пишет пасхальный рассказ, злобист, обозреватель провинциальной жизни пишет — и даже беговой рецензент пытается застенчиво и робко сунуть в грозную редакторскую руку неуверенный рассказ из жокейской жизни.
Таков бытовой уклад. Не от нас это повелось, не нами и кончится…
Специалист по вопросам кооперации Кривобоков сидел у себя дома в столовой, заменявшей ему кабинет, и писал для газеты статью: ‘Вопросы кооперации в Соединенных Штатах’.
Вошла жена и озабоченно сказала:
— Проваливай отсюда, сейчас будем окна мыть, пыль сметать.
— А может быть, не стоит, — пролепетал кроткий Кривобоков, только что настроивший себя самым кооперативным образом.
— Вот еще новости! Праздники на носу, а мы будем в грязи сидеть… В этакий-то праздник!
— Неужели уже праздники?
— А ты что же думал?!..
Как раз в этот момент с колокольни ближнего собора ударил густой колокол, а из кухни потянуло запахом чего-то дьявольски скоромного — не то запекаемого окорока, не то индейки.
— Гм!.. — подумал Кривобоков. — А ведь, пожалуй, и действительно праздники. Надо будет рассказец праздничный нажарить…
Он побрел с чернильницей и бумагой в спальню и уселся за туалетный столик.
Четырехлетняя Нюся взобралась к нему на колени, любовно поцеловала его в нос и спросила:
— Папочка, праздники скоро?
— Да, детка.
— А мне елочка будет?
Кривобоков поглядел на дочку своими туго соображающими кооперативными глазами и медленно переспросил:
— Е-лоч-ку? А почему бы я тебе ее и не устроил? Конечно, будет и елочка. Только ты, Нюся, не мешай мне. Я сейчас напишу рассказец, а потом тебе и елочка будет.
Нюся ушла, а Кривобоков опустил голову на грудь и глубоко задумался.
— Елочка… Чем же и побаловать ребенка, как не елочкой. О, Боже, Боже, как несчастны те детки, родители которых не могут сделать им елочки… Напишу-ка я рассказ о бедных детках, у которых не было елочки.
Кривобоков обмакнул перо в чернильницу и принялся писать.
Но так как он был добрый человек, то и рассказ у него выходил хороший, добрый.
Дело было вот в чем: папа бросил маму и ушел к другой, нехорошей женщине… Мама и детки стали жить в домике, на окраине города, где уже начинался лес. И вот наступила Рождественская ночь, а елки у деток (мама ихняя была бедная) — не было, если не считать одной большой елки, которая стояла на опушке леса, перед самыми окнами обездоленных деток. И что же! В Рождественскую ночь папе вдруг делается жаль своих деток, он покупает им игрушек, елочных украшений, но так как раскаявшийся грешник боится войти в дом, то он и украшает купленными игрушками елку, стоящую совсем на улице перед окнами детей. И дети, проснувшись, видят елку, и мама видит, и папу все видят около елки — и все плачут, кто как: дети и мама радостно, папа смущенно, и даже елка плачет, потому что уж, действительно, трудно сдержаться.
Хороший вышел рассказ.
Идя в редакцию, Кривобоков распахнул шубу и, отдуваясь, думал так:
— С этой кооперацией возишься и совсем не замечаешь, что климат у нас в России меняется с каждым годом. Теплынь такая, что хоть в летнем пальто ходи. Бывало, раньше на Рождество эва какие морозы завинчивали… Положим, в ледниковый период и летом все было завалено льдами, а теперь… Гм… да! Очень оригинальная штука — природа.
— Рассказ принесли? — встретил его редактор. — Давайте.
Взял рассказ, прочел. Задумался.
— Скажите, вы сколько времени шли из дому?
— Минут двадцать. А что?
— А я думал — четыре месяца.
— А что? — обеспокоился Кривобоков. — Устарелый рассказ?
— Черт его знает, как его рассматривать: если он написан для прошлого Рождества — он устарел. Для будущего — он очень молод. Вопросы кооперации — вещь, конечно, хорошая и нужная, но уж очень эта вещь мозги засаривает. Знаете ли вы, что теперь не Рождество, а Пасха?
Кривобоков оторопел.
— Серьезно?!.. Что же это я, действительно… Постойте! А как же дочка моя елку у меня просила?..
— А ей сколько лет?
— Четыре.
— А вам чуть не сто! Стыдитесь. Забирайте ваш рассказ.
— Может быть, вы как-нибудь… тово… ошибаетесь? — робко прошептал Кривобоков. — Я хорошо помню, что нынче у нас сметали пыль, запекали окорок… Опять же колокол звонил…
— Это ничего не доказывает, — сухо возразил редактор. — Эти явления повторяются и на Пасху, и на Рождество.
— Так знаете что? Пусть и рассказ мой будет пасхальным, а?
— Тоже вы скажете. Там одного снегу сколько…
— Снег уберем.
— Детишки у вас резвятся вокруг елки в полушубках…
— Детишек разденем.
— А елка? Куда ж вы елку сунете?!
— Елка?.. Елку? А мы вместо нее устроим пасхальный стол. Папа ихний вместо елки, вместо игрушек покупает кулич, окорок, крашеные яйца и украшает пасхальный стол.
— Но ведь у нас вся суть в том, что папа этот анафемский делает свой сюрприз потихоньку на улице!!..
Кривобоков защищал свое детище с мужеством отчаяния:
— Ничего не значит! Мама выставила стол на улицу, потому что в квартире было тесно, а папа потихоньку подкрался с окороком и куличом, положил на стол… и… тово…
Кривобоков споткнулся, весь обмяк и сконфуженно умолк.
— Нет, — с достоинством сказал редактор. — Еще елка могла стоять на улице, в лесу, но чтобы стол стоял на улице, в лесу… Нам таких рассказов не надо. Напишите лучше к четверговому номеру ‘Вопросы кооперации на Скандинавском полуострове’.
О, Боже, Боже!.. Как несчастны те детки, которые лишены лучшей радости ребенка — зеленой, кудрявой елочки!
Не одно читательское сердце сожмется, узнав, что у малютки Нюси так и не было в эту Пасху зеленой, кудрявой елочки…
Бедные городские дети!
Его превосходительство откинулось на спинку удобного кресла и сказало разнеженным голосом:
— Ах, вы знаете, какая прелесть это искусство!.. Вот я на днях был в Эрмитаже, такие там есть картинки, что пальчики оближешь: Рубенсы разные, Теннирсы, голландцы и прочее в этом роде.
Секретарь подумал и сказал:
— Да, живопись — приятное времяпрепровождение.
— Что живопись? А музыка! Слушаешь какую-нибудь ораторию, и кажется тебе, что в небесах плаваешь… Возьмите Гуно, например, Берлиоза, Верди, да мало ли…
— Гуно — хороший композитор, — подтвердил секретарь. — Вообще, музыка — увлекательное занятие.
— А поэзия! Стихи возьмите. Что может быть возвышеннее?
— Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
И я понял в одно мгновенье…
Ну, дальше я не помню. Но, в общем, хорошо!
— Да-с. Стихи чрезвычайно приятные и освежительны для ума.
— А науки!.. — совсем разнежась, прошептало его превосходительство. — Климатология, техника, гидрография… Я прямо удивляюсь, отчего у нас так мало открытий в области науки, а также почти не слышно о художниках, музыкантах и поэтах?
— Они есть, ваше превосходительство, но гибнут в безвестности.
— Надо их открывать и… как это говорится, вытаскивать за уши на свет божий.
— Некому поручить, ваше превосходительство!
— Как некому? Надо поручить тем, кто стоит ближе всех к населению. Кто у нас стоит ближе всех к населению?
— Полиция, ваше превосходительство!
— И прекрасно! Это как раз по нашему департаменту. Пусть ищут, пусть шарят! Мы поставим искусство так высоко, что у него голова закружится.
— О-о, какая чудесная мысль! Ваше превосходительство, вы будете вторым Фуке!
— Почему вторым? Я могу быть и первым!
— Первый уже был. При Людовике XIV. При нем и благодаря ему расцветали Лафонтен, Мольер и другие.
— А-а, приятно, приятно! Так вы распорядитесь циркулярчиком.
Губернатор пожевал губами, впал в глубокую задумчивость и затем еще раз перечитал полученную бумагу:
Принимая во внимание близость полиции к населению, особенно в сельских местностях, позволяющую ей точно знать все там происходящее и заслуживающее быть отмеченным, прошу ваше превосходительство поручить чинам подведомственной вам полиции в случае каких-либо открытий и изобретений, проявленного тем или иным лицом творчества или сделанных кем-либо ценных наблюдений, будет ли то в области сельского хозяйства или технологии, поэзии, живописи или музыки, техники в широком смысле или климатологии, — немедленно доводить до вашего сведения и затем по проверке представленных вам сведений, особенно заслуживающих действительного внимания, сообщать безотлагательно в министерство внутренних дел по департаменту полиции’.
Очнулся.
— Позвать Илью Ильича! Здравствуйте, Илья Ильич! Я тут получил одно предписаньице: узнавать, кто из населения занимается живописью, музыкой, поэзией или вообще какой-нибудь климатологией, и по выяснении лиц, занимающихся означенными предметами, сообщать об этом в департамент полиции. Так уж, пожалуйста, дайте ход этому распоряжению!
— Слушаю-с.
— Илья Ильич, вы вызывали исправника. Он ожидает в приемной.
— Ага, зовите его! Здравствуйте! Вот что, мой дорогой! Тут получилось предписание разыскивать, кто из жителей вашего района занимается поэзией, музыкой, живописью, вообще художествами, а также климатологией, и, по разыскании и выяснении их знания и прочего, сообщать об этом нам. Понимаете?
— Еще бы не понять? Будьте покойны, не скроются.
— Становые пристава все в сборе?
— Все, ваше высокородие!
Исправник вышел к приставам и произнес им такую речь:
— До сведения департамента дошло, что некоторые лица подведомственных вам районов занимаются живописью, музыкой, климатологией и прочими художествами. Предлагаю вам, господа, таковых лиц обнаруживать и, по снятии с них показаний, сообщать о результатах в установленном порядке. Прошу это распоряжение передать урядникам для сведения и исполнения.
Робко переступая затекшими ногами в тяжелых сапогах, слушали урядники четкую речь станового пристава:
— Ребята! До сведения начальства дошло, что тут некоторые из населения занимаются художеством — музыкой, пением и климатологией. Предписываю вам обнаруживать виновных и, по выяснении их художеств, направлять в стан. Предупреждаю: дело очень серьезное и потому никаких послаблений и смягчений не должно быть. Поняли?
— Поняли, ваше благородие! Они у нас почешутся. Всех переловим.
— Ну, вот то-то. Ступайте!
— Ты Иван Косолапов?
— Я, господин урядник!
— На гармонии, говорят, играешь?
— Это мы с нашим вдовольствием.
— А-а-а… ‘С вдовольствием’? Вот же тебе, паршивец!
— Господин урядник, за что же? Нешто уж и на гармонии нельзя?
— Вот ты у меня узнаешь ‘вдовольствие’! Я вас мерзавцев всех обнаружу. Ты у меня заиграешь! А климатологией занимаешься?
— Что вы, господин урядник? Нешто возможно? Мы, слава Богу, тоже не без понятия.
— А кто же у вас тут климатологией занимается?
— Надо быть Игнашка Кривой к этому делу причинен. Не то он конокрад, не то это самое.
— Взять Кривого. А тебя, Косолапов, буду держать до тех пор, пока всех сообщников не покажешь.
— Ты — Кривой?
— Так точно.
— Климатологией занимался?
— Зачем мне? Слава Богу, жена есть, детки…
— Нечего прикидываться! Я вас всех, дьяволов, переловлю! Песни пел?
— Так нешто я один. На лугу-то запрошлое воскресенье все пели: Петрушка Кондыба, Фома Хряк, Хромой Елизар, дядя Митяй да дядя Петряй…
— Стой, не тарахти! Дай записать… Эка, сколько народу набирается. Куда его и сажать? Ума не приложу.
Через две недели во второе делопроизводство департамента полиции стали поступать из провинции донесения:
‘Согласно циркуляра от 2 февраля, лица, виновные в пении, живописи и климатологии, обнаружены, затем, после некоторого запирательства, изобличены и в настоящее время состоят под стражей впредь до вашего распоряжения’.
Второй Фуке мирно спал, и грезилось ему, что второй Лафонтен читал ему свои басни, а второй Мольер разыгрывал перед ним ‘Проделки Скапена’.
А Лафонтены и Мольеры, сидя по ‘холодным’ и ‘кордегардиям’ необъятной матери-России, закаивались так прочно, как только может закаяться простой русский человек.
С одним токарным станком случилось то же, что случается с кораблем, проплававшим в море несколько лет: спускают в воду корабль чистенький, новенький, с подводной частью, свежевыкрашенной прочной краской, а посмотрите — во что превращается эта подводная часть через год-два?..
Столько налипло на дне разной слизи, ракушек, моллюсков, водорослей и пауков, что удивляешься: как вся эта чепуха не потянула своей тяжестью корабль ко дну?!..