Пожаръ въ театр.
Пожаръ въ театр.
(Разсказъ режиссера). Петра Пильскаго.
П. ПИЛЬСКІЙ.
‘Приазовскій край’. 1916. No 340. 25 декабря.
Пожар в театре, Пильский Петр Мосеевич, Год: 1916
Время на прочтение: 8 минут(ы)
— Мы преклоняемся предъ успхомъ,— говорить бритый, уже сдющій режиссеръ.— Насъ покоряетъ талантъ. У насъ въ большой цн и почет красивыя и возвышенныя слова. О чемъ? Но, Боже мой, въ театр красивыя слова говорятся обо всемъ…
— Ршительно такъ-таки обо всемъ?— лукаво спросила хозяйка дома,— маленькая, кудрявая, подстриженная la garon женщина,— очевидно, чтобъ сказать что-нибудь и принятъ участіе въ разговор, который длился полчаса никакъ не могъ наладиться.
Сдющій режиссеръ поднялъ глаза, сдлалъ изумленный видъ и, едва не пожавъ плечами, отвтилъ:
— А то какъ же? Разумется, обо всемъ… У актера высокія слова на вс случаи жизни…
Онъ подумалъ съ минуту и прибгалъ:
— И на вс случая смерти…
— Даже, если подъ трамваемъ?— спросить журналистъ.
— Да, если и подъ трамваемъ: ‘Дави меня на смерть, о, колесница вражья!’
— Это вы сейчасъ сочинили сами, — засмялась кудрявая la garon хозяйка.
— Можетъ быть. Но слова на вс темы и на всякія случайности у насъ, дйствительно, есть…
— И все — изъ ролей,— полувопросительно произнесъ тотъ же журналистъ.
— Сначала изъ ролей, но потомъ уже нетрудно сочинить и самому, осбенно хорошо актеры говорятъ о любви. Посл любви у насъ хорошо выходить еще о товариществ…
— И то и другое очень естественно… Любовь — стихія сцены, а товарищество… Но какъ же можно, вмст играя, т. е вмст спасая какое-то дло, не быть товарищами… Ничего удивительнаго…
— Насчетъ любви — не спорю,— куда то вдаль бросилъ режиссеръ.— А вотъ насчетъ товарищества — не знаю…
— Мы желчны и знаете, но знаете только отрицательное и темное. Это свойство многихъ, обыкновенно, безпокойныхъ натуръ…
— Да, я знаю много темнаго, и много непріятнаго въ этой области… Вплоть до умышленныхъ подвоховъ и настоящаго предательства. Да и кто изъ васъ не зналъ, не видлъ или, по крайней мр, не слышалъ объ этомъ? Раскройте хотя бы театральную хронику газетъ, которую подчасъ было бы точнй назвать скандальной…. Вотъ вамъ — извстная актриса въ самомъ патетическомъ мст монолога у своего партнера на своемъ лиц изображаетъ видъ ужаса… Вращаетъ блками, устрашенно показываетъ на что то въ костюм говорящаго, торопитъ, мигаетъ, почти подталкиваетъ. Ясно, что то не въ порядк, какая то неисправность… Неужели — пуговица? Всего только незастегнутая пуговица,— но гд? Хорошо, если на жилет, а вдругъ… И монологъ скомканъ. Актеръ убитъ. Онъ заикается, вертится — кое-какъ кончаетъ, бжитъ въ уборную, осматриваетъ себя со всхъ сторонъ въ зеркал — ничего! О чемъ же говорили столь выразительно глаза актрисы?— Марія Николаевна, на что вы мн показывали во время монолога?— Я? Какъ? Во время монолога? Голубчикъ, вы нездоровы!…
— Ну, это бываетъ разъ въ десятилтіе…
— Къ сожалнію чаще… А что длаютъ иногда влюбленные суфлеры? А влюбленные режиссеры? А покинутыя любовницы? Ахъ, разв все перечислишь!..
— И вс — только ужасное?
— Вотъ, къ этому то я и веду рчь…
— Ну, слава Богу…
— Конечно, не все только темное.— Въ томъ-то и дло! Въ томъ-то и прелесть, и заманчивость, и страшная и таинственная сила сцены и кулисъ, что тамъ все живетъ необычной, дикой, горячей, экзальтированной жизнью и въ этой жизни низость чудеснымъ образомъ сплетается съ божественностью, паденіе съ подъемомъ, слезы съ радостью, горе съ улыбкой, предательство съ… съ… ну, я не знаю, какъ это выразить, чтобы и у меня не зазвучало фальшью и неправдой… съ….
— Да, ну же, ршайтесь… Съ чмъ же наконецъ?
— Съ подвигомъ?…
— О!— воскликнулъ до сихъ поръ спокойно сидвшій и все время молчавшія хозяинъ-врачъ….— Это въ самомъ дл, громко!
— Не знаю громко-ли, но, что зло — точно, я знаю…
— Тмъ лучше,— улыбнулась хозяйка,— Вы заслужите вру въ ваше безпристрастіе…
— Это не такъ цнно…
— Что ‘не такъ цнно’.— наше довріе, или безпристрастіе?
— Вашимъ довріемъ,— вжливо, съ поклономъ, отвтитъ режиссеръ — я не могу не дорожить… Нтъ, само безпристрастіе нецнно…
— Недурно!..
— Я больше люблю и цню пристрастія… Оно отъ слова: ‘страсть’ — страсть везд восхитительна. Я и разсказать вамъ хочу тоже о страсти…
— Вотъ это интересно…— поправилась въ кресл хозяйка, вся приготовившись слушать…— Это мы послушаемъ….
— Да… о страсти… И какой! Я давно уже обиваю пороги Господа Бога и давно топчу его невеселую землю, и много видлъ, и самъ любилъ и ненавидть. Былъ свидтелемъ многихъ ошибокъ, несчастій и преступленій… Зналъ любовь, которая приводить на эшафотъ и знаю холодъ душъ, темныхъ, какъ гробницы. Могъ бы разсказать сотни случаевъ всякихъ встрчъ, изумительныхъ, неправдоподобныхъ совпаденій, покушеній и почти небесныхъ жертвъ… Но это происшествіе, эта картина не изгладятся изъ моей памяти никогда… Я, кажется, умирая, не забуду этого случая,— до такой степени онъ огроменъ, ярокъ, страшенъ и неповторимъ…
— Разсказывайте же, наконецъ!— буркнулъ журналистъ.
— Сага!— кивнула головой хозяйка — И васъ заинтересовало!
— Еще бы, посл такого предисловія!..
— Ну-съ, такъ дло было такъ. Въ ту зиму мы служили у Красавцева. Онъ держалъ Днпрянокъ. Лта были — восторгъ. Аншлагъ не убирался съ кассы. Одна единственная, маленькая, какъ салфетка газета насъ возносила до небесъ. И это было понятно, потому что до насъ два сезона городъ оставался безъ театра. Ни одинъ антрепренеръ не бралъ посл страшнаго прогара, который потерплъ въ Днпрянск Громовъ-Градовъ… Нужно было имть такую смлость, какъ у Красавцева, чтобы пойти на такой рискъ! Впрочемъ, не одну смлость… Нужно было имть еще и такую жену, какъ Валерія Михайловна. Чудесный былъ человкъ, изумительной красоты женщина и — никакая актриса. Въ этомъ еще не столь великое горе, если бы при отсутствіи всякихъ данныхъ для сцены, она не горла бы какой-то сверхъественной жаждой играть. Играть во что бы то ни стало, наперекоръ всему и всмъ, и непремнно главныя, непремнно первыя роли, безразлично какія. Офелію — такъ Офелію, Софью — такъ Софью, Татьяну Рпину и Корделію, Маргарину Готье и Марію Стюартъ,— всхъ. Если бы въ пьес было пять главныхъ ролей, она захотла бы играть, конечно, вс пять… Это была ослпленная страсть, не желавшая ничего знать, ничего понимать, ничего оцнивать, безъ оглядки, безъ разсужденій, безъ логики. Слпая, обезумвшая женщина, въ яркихъ ревущихъ костюмахъ носилась по сцен, какъ ураганъ, кричала свои монологи, путала и мшала реплики, ударяла по отдльнымъ словамъ и выраженіямъ, какъ слпой по клавишамъ рояля, сбивалась сама, сбивала съ толку партнеровъ, сбивала публику, ломала и коверкала роль, валила пьесу — и никогда ни разу не покаялась, ни разу не признала ни своей ужасной губительности, ни своего провала…
Вчно веселая, всегда съ псней на устахъ и улыбкой на розовомъ сіяющемъ и счастливомъ лиц она производила впечатлніе баловницы, удачливйшей побдительницы, артистки, за которой бгутъ цвты, солнце и поклонники, и кого ждетъ — не дождется само сіяющее будущее. Между тмъ, около нея и за ней ходили тни. Наши несчастныя тни, несчастныхъ людей, обреченныхъ на всякія неожиданности и готовыхъ ко всякой катастроф, потому что выходить съ ней на сцену было не мене опасно, чмъ броситься съ мачты въ море. Изъ этого вы можете заключить, что каждый разъ ея партнеръ чувствовалъ себя какъ бы утопающимъ, при томъ безъ всякой надежды выплыть. Выплыть съ этой женщиной было невозможно и вс мы отдавали себя на волю Божью и еще случая, который — авось! въ критическую минуту подскажетъ, что-нибудь подходящее. Играть съ ней значило забыть совершенно и автора, и роль о сдлаться самому, въ буквальномъ смысл слова. сочинителемъ. За самый короткій срокъ мы научились импровизировать, и почему ни одинъ изъ насъ не сталъ потомъ поэтомъ, или авторомъ фантастическихъ разсказовъ, я, признаться, не понимаю до сихъ поръ…
Да, она одна среди насъ не знала унынія. Должно быть, это была прекрасная жена, изъ нея вышла бы чудесная любовница и я не знаю, какъ она вела бы себя въ роли матери, но душой салона, вдохновительницей общества эта женщина могла бы стать неповторимой. Должно быть, за эту великую душу мы вс ее терпли!..
— Ну, положимъ, терпть-то ее за то, что она — жена антрепренера,— какъ бы про себя замтилъ журналистъ.
Но хозяйка перебила его:
— Ахъ, оставьте, пожалуйста! Они не терпли, а были влюблены въ ней и не потому, что она была антрнпренерша, а оттого, что красивая женщина.
— Да, если хотите, мы ее, дйствительно, любили. И, конечно, ея красота могла волновать…
— Такъ бы и говорила сразу, а то — ‘терпли’!
— Впрочемъ, настоящимъ образомъ, влюбленъ въ нее былъ только одинъ! Это былъ…
— Первый любовникъ, конечно? замтилъ хозяинъ-врачъ.
— Нтъ, это былъ не первый любовникъ. Это былъ простой, незамтный, выходной актеръ, какихъ и вы, разумется, знаете сотни. Вдобавокъ, очень некрасивый, съ глухимъ голосомъ и чрезвычайно застнчивый. Между собой мы его звали ‘Плаксой’. У него въ самомъ дл были мигающіе глаза и похоже было, что вотъ-вотъ, онъ заплачетъ. Представляете вы себ, какія муки долженъ былъ переживать этотъ несчастный человкъ? Тихо таясь, будто въ желаніи стать совсмъ невидимымъ, онъ обыкновенно становился гд-нибудь въ углу и смотрлъ на нее, смотрлъ часами, не сводя своихъ мигающихъ глазъ, любовался ею, безучастный ко всему, но все длинное время нашихъ томительныхъ и скучныхъ репетицій, и влюбленно, восхищенно, съ трепетомъ слдилъ за ней во время спектакля, когда она, слово за словомъ, реплика за репликой и діалогъ за діалогомъ, валила, какъ всегда, роль, пьесу, автора и всхъ насъ, играющихъ съ ней. А когда, по ходу дйствія, ему приходилось подать ей подносъ, или вручить письмо, или въ роли лакея помочь одться,— и мы, и вся публика хорошо и ясно видли, какъ дрожать его руки…
Словомъ,— это было настоящее, рдкое, томительное, мучительное, сладкое и, вмст безнадежное поклоненіе нищаго своей цариц, молитва пилигрима, затеряннаго въ пустын міра, вдохновенно обращенная къ своему божеству. И эта любовь была къ одно и то же время трогательна, возвышенна и жалка.
— Участь всякой настоящей любви,— тихо вздохнула хозяйка.
— Не всегда,— отвтилъ журналистъ.
— Очень можетъ бытъ, что и такъ,— продолжалъ режиссеръ.— Но дло, все-таки не въ этомъ, а въ томъ, что это необыкновенная любовь имла и необыкновенный конецъ…
Вс сразу насторожились. Хозяйка отложила въ сторону свое вышиваніе. Журналистъ громко переслъ въ своемъ стул, а самъ хозяинъ почему-то даже снялъ очки и положилъ ихъ на колни, будто они не только не помогали его зрнію, а, наоборотъ, сейчасъ могли помшать увидть необыкновенный конецъ той необыкновенной любви, о которой говорится только въ сказкахъ.
— Конечно, Валеріи Михайловн было не до ‘Плаксы’. Я сказалъ бы что она его не замчала, если бы… если бы въ мір нашлась хоть одна женщина, которая не замчала, какъ ее любятъ. Но ‘Плакса’ для Валеріи Михайловны! Она и онъ! Можетъ-ли быть что-нибудь несообразне! Она жила, вертлась, суетилась, длала глупости, тормошила, рвала и расшвыривала свои дни и ночи,— гд ужъ тутъ до чужихъ страданій? Единственно чмъ она еще отмчала этого ‘Плаксу’, это — своимъ заступничествомъ за него. Обижать его она не позволяла ршительно никому. Бывало, кто-нибудь изъ актеровъ сгоряча и, конечно, заочно ругнетъ его,— и если Валерія Михайловна услышитъ,— сейчасъ же: ‘не смть’. Сразу вся выпрямится, какъ оскорбленная королева. Но и это всегда было только благосклонностью, шло откуда-то свысока. Разв женщины замчаютъ такъ?
Режиссеръ закурилъ, сдлалъ паузу и продолжалъ:
— Такъ шли наши актерскіе дни, съ маленькими сплетнями, съ большими неудовольствіями, съ нареканьями вполголоса и чтобы никто не услышалъ на Валерію Михайловну, съ пустенькими романами, съ постылыми ссорами, ревностью, борьбой за успхъ и безпокойной завистью. Сборы то поднимались, то падали, глупыя пьесы чередовались съ классическими, ширились знакомства, и такъ какъ мы теперь въ Днпрянск совсмъ обжились. Красавцевъ началъ уже подумывать о томъ, чтобы снять Днпрянскъ и на слдующій сезонъ. И, вроятно, снялъ бы, если бы не этотъ страшный случай Я не знаю, какъ его назвать: катастрофа? трагедія?
Вс присутствующіе уже давно забыли о своихъ длахъ и теперь какъ одинъ, подавшись впередъ слушали режиссера съ тмъ удивленіемъ, ожиданіемъ и вниманіемъ, съ какимъ только дти умютъ слушать чужой разсказъ.
— Да, это было очень страшно. И я до сихъ поръ не могу забыть этотъ вечеръ, но многаго въ немъ не могу и понять. Словомъ, все произошло въ ея уборной. Какъ попалъ Плакса къ Валеріи Михайловн, зачмъ,— я то же не понимаю. Конечно, другъ къ другу мы заходили и по длу, и просто такъ поговорить, или посовтоваться. Но Плакса въ уборной Валеріи Михайловны — это необъяснимо. Еще необъяснимй и даже загадочнй, какимъ образомъ онъ могъ опрокинуть горящую спиртовку. Его охватило въ одинъ мигъ. Горлъ его командорскій, мловой костюмъ, мгновенно съвъ приклеенную испанскую бороду, огонь лизнулъ голову и въ одну минуту Плакса представлялъ собой какой-то дико пылающій факелъ, и когда мы полуодтые, въ полугримахъ, перепуганные сбжались въ горящую уборную, мы увидли горящаго выходного актера, всего въ огн сверху до-низу, алое пламя, бьющееся по блой ткани, а на всемъ этомъ огненномъ куск,— бьющемся въ напрасныхъ усиліяхъ потушить и, должно быть, въ истерик ее. Валерію Михайловну, которая тушила Плаксу. Тушила его и горла сама съ своими кружевами, тяжелымъ бархатнымъ платьемъ, съ чернымъ парикомъ на голов. Горлъ упрямо, дерзко, нелпо, бія забленными руками по огню и Плакс, словно отдирая пламя отъ человка, обжигаясь, трепеща и съ такимъ дикимъ крикомъ, похожимъ на вопль звря, что онъ до сихъ поръ стоить у меня въ ушахъ. Мы оттащили ее, но, Боже мой, въ какомъ вид обгорлую, обезображенную, безъ памяти, съ опаленнымъ лицомъ, обожженной декольтированной грудью, съ такими остатками ея прекрасныхъ волосъ, съ вздувшимися пальцами. Это было ужасно. Незабываемо. И я такъ о не могу забытъ этой картины, но, какъ уже говорилъ вамъ, многаго и не понимаю. Въ самомъ дл, не странно-ли ей, прекрасной, избалованной, трусих, рдкой эгоистк зачмъ-то вдругъ понадобилось спасать маленькаго. невзрачнаго Плаксу? Всякій другой на ея мст просто спасался бы самъ! Да, это было очень загадочно и, пожалуй, даже необъяснимо.
Режиссеръ слова поднесъ спичку къ сигар, зажегъ ее, раскурилъ, пустилъ дымъ. Помолчали. Потомъ хозяйка сказала:
— Женщины умютъ быть благодарными.
— За что же тутъ было благодарить?— обернулся къ ней журналистъ.
— Какъ за что?— удивилась хозяйка.— За любовь.
— Даже ненужную?
— Да и даже за ненужную и нераздленную. Женщины благодарны вообще за любовь
Но тутъ почему-то нахмурился хозяинъ-врачъ:
— Ну это что-то очень хитро.
Помолчали опять, и хозяйка спросила режиссера:
— А потомъ что же было?
— А потомъ — что же? Сезонъ лопнулъ. Красавцевъ бросать антрепризу совсмъ, а мы разбрелись, кто куда…
— Да нтъ, не про васъ. Мн хочется знать, что стало съ Валеріей Михайловной и Плаксой?
— Ну, о нихъ я ничего больше не знаю…
Онъ помолчать я прибавилъ:
— Да, вотъ надъ этимъ я и не задумывался. А, вдь, пожалуй, то, что могло быть съ ними дальше, интересне всего моего разсказа
— И романтичнй,— внушительно закончилъ журналистъ.— И объ этомъ, вроятно, очень красиво, нжно и грустно могъ бы написать Мопассанъ, Тургеневъ, но лучше всего объ этомъ разсказала бы музыка.
Была пора расходиться и въ окна уже вползалъ голубоватый свтъ утра, грустный, какъ воспоминаніе и холодный, какъ смерть…