ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ.
——
——
——
Г. Блорцкій
‘Встникъ Европы’, No 3, 1904
Поздней осенью, Белорецкий Григорий, Год: 1904
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Эту осень Семенъ Косыхъ съ своей молодухой Марьей живетъ не на завод, а въ горахъ, въ глухомъ и дикомъ Волчьемъ логу. Онъ арендуетъ у заводскаго управленія пахотную землю и въ качеств арендной платы обязанъ представлять на заводъ ежегодно двсти коробовъ угля, который онъ долженъ выжечь самолично. Это очень непріятная повинность: выжигать уголь можно только осенью и гд-нибудь далеко въ горахъ, верстахъ въ тридцати отъ завода, такъ какъ ближе вс лса давно уже вырублены и сожжены. Работать нужно не меньше мсяца, и жить все это время приходится въ сооруженной на сворую руку землянк, сырой и холодной. Да и самая работа не изъ легкихъ: надо сложить десятокъ громадныхъ, сажени по 3—4 въ діаметр, кучъ дровъ, покрыть ихъ сверху полуаршиннымъ слоемъ земли и мохомъ, когда въ середину каждой кучи введенъ огонь и кучи горятъ, нужно постоянно, и днемъ и ночью, слдить, чтобы он горли равномрно и такъ же равномрно осдала земляная насыпь каждой кучи на прогорвшія мста. А для этого нужно ходить кругомъ кучи и колотить по насыпанной на ней земл ‘чекмаремъ’,— тяжелымъ, пуда въ два, деревяннымъ молоткомъ. Кругомъ сыро, сверху идетъ, не переставая, мелкій и холодный дождь, при каждомъ удар чекмаря работника обдаетъ грязью, дымъ лзетъ прямо въ лицо… Впрочемъ, постоянная работа у кучъ необходима только въ теченіе первыхъ двухъ недль посл ихъ ‘запала’,— дальше можно ограничиться только дневнымъ уходомъ. Но надзоръ за кучами долженъ быть постояннымъ почти до самаго окончанія углесиднаго сезона: если огонь гд-нибудь бъ середин кучи расшалится и не будетъ во-время сдержанъ, много тогда нужно хлопотъ, чтобы остановить его. А такія, незамченныя и неостановленныя во-время, шалости огня даютъ въ результат нсколько коробовъ ‘недосиду’. А за ‘недосидъ’ полагается серьезный штрафъ…
Осень выдалась на рдкость дождливой и непріятной. Весь сентябрь и половину октября сялся изъ свинцовыхъ, бгущихъ надъ самой землей и задвающихъ горы, облаковъ мелкій и злой дождикъ. Временами онъ переставалъ, но его смняли большіе и тяжелые хлопья снга, таявшіе при одномъ соприкосновеніи съ землей, а потомъ съ удвоенной энергіей опять принимался идти дождь. Съ вечера падалъ на землю туманъ и длалъ ненастныя ночи еще боле угрюмыми и темными. А по утрамъ онъ поднимался медленно и тяжело кверху, но останавливался на вершинахъ горъ, чтобы въ вечеру опять спуститься въ долины. И въ Волчьемъ логу, узкой долин между двумя горами, одной — крутой и высокой и другой — пониже и съ пологимъ сватомъ, было темно и неуютно. На дн долины бжалъ сердитый горный потокъ, цлый день удерживавшій около себя туманъ, а на его пологомъ берегу чернли десять стоящихъ рядомъ безобразныхъ кучъ. Дымъ отъ нихъ не поднимался вверху, а стлался по лощин, смшивался съ туманомъ. Около кучъ днемъ суетились четверо грязныхъ людей, нердко перекликавшихся между собой злыми и охрипшими голосами. Ихъ крики тоже не поднимались высоко надъ землей,— казалось, что дождь прибиваетъ ихъ въ земл, не давая имъ подняться надъ дымомъ, надъ туманомъ. Къ вечеру люди уходили въ чернвшую на другомъ, высокомъ и крутомъ берегу ручья, какъ разъ противъ кучъ, землянку, и тогда ихъ криви смнялись иными звуками, странными и непонятными, похожими и на человческое заунывное пніе, и на далекій звриный вой, и на жужжанье большого шмеля.
То игралъ на дудк Семеновъ работникъ, башкиръ Хайридинъ. Дудка сама по себ издавала слишкомъ слабые звуки, и притомъ эти звуки не могли почему-то поспвать за всми изгибами псни,— и Хайридинъ подпвалъ дудк еще голосомъ. Отъ этого звуки становились и громче, и послушне… Псни Хайридина были дики и безконечно печальны, и въ нихъ, должно быть, совсмъ не было никакого содержанія, кром тоски, потому что Хайридинъ тосковалъ безъ думъ, безъ желаній, безъ воспоминаній,— у него болло сердце, ему было тяжело, и его тоска походила скоре на физическую боль въ груди. Онъ давно передумалъ вс свои думы, и отъ нихъ осталась у него на сердц тяжелая, какъ камень, печаль. Ей было тсно въ груди, она просилась наружу, сжимая сердце,— и Хайридинъ изливалъ ее въ своемъ пньи. О всмъ, кто слушалъ его, становилось грустно, тяжело… Сырая, холодная ночь, придавившая густой, какъ чернила, тьмой лощину, плакала злыми и холодными слезами, а въ глухомъ ропот бжавшаго внизу потока слышались и подавленныя рыданія, и проклятія, произносимыя кому-то сдавленнымъ шопотомъ…
Хайридинъ, вроятно, плъ бы каждую ночь напролетъ, но каждую ночь прерывали его музыку. То вылзетъ изъ землянки сердитый Акимъ, Семеновъ дядя, сухой мужиченко съ деревянной ногой, и крикнетъ на Хайридина:
— Чего воешь, чортъ сивый?.. Всю душу вымоталъ…
То какая-нибудь куча начнетъ шалить,— трещать и шипть… Это означало, что ея земляная насыпь скоро провалится надъ прогорвшимъ мстомъ и надъ кучей поднимется яркій снопъ огня и искръ. Тогда Хайридинъ открывалъ дверь землянки, кричалъ внутрь ея:
— Огонь играть! — и бжалъ къ такъ дерзко нарушившей обычный ходъ вещей куч. Слдомъ за нимъ бжали и его хозяева, не исключая и хромого Акима, который спотыкался и падалъ чуть не на каждомъ шагу: онъ, бдняга, могъ управлять своей деревянной ногой только когда шелъ не спша и не думалъ о ней… Люди окружали зашалившую кучу и, осыпаемые искрами, въ дкомъ, слпящемъ глаза дыму, бросали на прогорвшее мсто сырыя полнья и такимъ образомъ подавляли расходившееся пламя. Но случалось и такъ, что ‘шалить’ начали дв-три кучи сразу,— тогда дло оказывалось серьезнымъ и труднымъ, особенно если поднимался втеръ. Тогда не легко было забросать пламя сырьемъ, и только посл нсколькихъ часовъ упорнаго труда люди уходили къ своей землянк, угорвшіе, опаленные, съ слезящимися глазами, вс въ копоти… А черезъ часъ-другой приходило утро, и нужно было опять идти къ кучамъ и стукать по нимъ чекмаремъ.
Не легко доставалась Семену его ‘ренда земли’, не легко доставались и Хайридину т два рубля, что онъ получалъ за углесидный сезонъ.
Въ землянк тепло, но душно и дымно. Она не больше кубической сажени, и добрую треть ея занимаетъ ‘шувалъ’, устроенный въ одномъ изъ ея угловъ. Это — жалкое подобіе печи, сложенной изъ дикаго камня и не имющей трубы. Шувалъ вчно даетъ угаръ, а потому обитатели землянки спятъ тяжело и неспокойно и поднимаются утромъ съ тяжелыми, больными головами.
Темно. День былъ очень неспокойный: огонь въ кучахъ ‘шалилъ’ то-и-дло, и работники устали крпко. Однако, имъ не спится. Акимъ возится и поминутно кряхтитъ,— у него болитъ поясница и ноютъ кости. У Семена не болитъ ничего, но ему мшаетъ спать забота: ему кажется, что кучи не дадутъ нужнаго количества угля, и съ него за ‘недосидъ’ возьмутъ штрафъ.
Въ прошломъ году ему этотъ штрафъ не былъ страшенъ: онъ былъ одинъ, а извстное дло — одна голова не бдна. А теперь у него молодуха и какое ни есть, а все-же хозяйство. Арендованная земля дала плохой урожай, такъ что ее не стоило бы и арендовать, ‘кабы знато’. Кучи отняли полтора мсяца, и денегъ нтъ ни гроша… Какъ тутъ обернешься? И бсъ его надоумилъ жениться… Нешто рабочему человку въ ныншнее время можно жениться? Это баловство не про него…
У одной Марьи веселыя думы. Она вспомнила, какъ намедни скатился съ горы хромой Акимъ и какъ поспшно мелькала въ воздух его деревяшка. Она не можетъ удержаться отъ смха, прыскаетъ и смется, весело и задорно. Смхъ у нея чистый и звонкій, и когда она смется, то, глядя на нее, нельзя не улыбнуться: такъ хорошъ и заразителенъ ея смхъ. Но на этотъ разъ онъ не производитъ обычнаго эффекта,— Семенъ сердито тычетъ ее локтемъ въ бокъ и такъ же сердито ворчитъ на нее:
— Чего ржешь?..
Марья успокоивается, но черезъ минуту тихонько спрашиваетъ Акима:
— Дядя Акимъ… а, дядя Акимъ… Ты спишь?
— Нту… Чего теб?
Марья опять прыскаетъ и со смхомъ въ голос шепчетъ:
— Мн мамка сказывала, что ты такъ съ клюкой и родился…
И вся трясется отъ сдерживаемаго смха.
— Ну и дурында, прости, Господи!..— недовольно ворчитъ Акимъ.
Опять молчаніе. Кряхтитъ Акимъ, вздыхаетъ Семенъ. А снаружи доносится унылое жужжаніе Хайридиновой дудки.
— Дядя Акимъ,— тихо спрашиваетъ Семенъ.— А вдь у насъ угля-то нехватка будетъ…
— А ты думалъ, какъ?— живо отзывается Акимъ.— Они, христопродавцы, къ тому и гнутъ, чтобы никто ренды не могъ высидть… Имъ припентъ оттого.
— Коробовъ, чай, двадцать нехватка будетъ…
— Коли не больше… Спи съ Богомъ… Утро вечера мудрене…
Семену не спится. Черезъ минуту-другую онъ тяжело вздыхаетъ и опять говоритъ, не то Акиму, не то про себя:
— Какъ зимовать-то будемъ?.. Штрафъ большой вычтутъ… И опять же дровъ отпущать не будутъ, покупай…
— А ты думалъ, какъ?.. Ты думалъ, что бариномъ жить будешь?.. Подождешь… Вотъ еще ребята пойдутъ — не такъ взвоешь.
— Не знай, какъ и быть…
— Такъ и будешь… Сегодня не пошь, завтра долотомъ закусишь, посл-завтра топоръ сваришь — щецъ похлебаешь… Топоръ-отъ наварный… Какъ отцы наши жили, такъ и мы живемъ, да и дти ваши того… Такое ужъ заведеніе, чтобы крестьянскій рабочій человкъ сытымъ не былъ… А то работать не станетъ… Я вотъ сытымъ никогда не былъ, а ничего… прожилъ…
Акимъ ударяется въ философію — и толкуетъ о томъ, какъ быстро бжитъ жизнь и какъ человкъ постоянно бьется, хлопочетъ, надется на что-то, ждетъ чего-то, и въ конц концовъ умираетъ, ничего не дождавшись. А Семенъ — и слушаетъ, и не слушаетъ, но слова дяди ложатся на его сердце тяжелой недоумвающей тоской.
— Есть такая загадка,— философствуетъ Акимъ.— Такого рода вопросъ: что всего быстре? Отгадка на вопросъ есть: мысль… Только она, отгадка эта, неправильная: всякую мысль другая мысль, пошустре, догонитъ и перегонитъ… А быстрй всего — жизнь: ну-ка, догони вчерашній день?.. Давно ли, скажемъ, я молодой былъ?.. Или, скажемъ…
Его прерываетъ звонкій смхъ Марьи: она представляетъ себ, какъ сухопарый дядя Акимъ бжитъ догонять вчерашній день. Хромаетъ, спотыкается, и такъ и сверкаетъ на солнц желзнымъ наконечникомъ своей клюки…
— Куды ужъ теб, хромому, вчерашній день догонять… Помнишь, какъ онъ догонялъ башкира, который у него шапку укралъ?— толкаетъ она подъ бокъ мужа.
— Отстань,— какъ будто сердито отвчаетъ тотъ, но и самъ не можетъ не разсмяться, вспомнивъ происшествіе.
— Ну, заржали, черти…— обижается Акимъ.— Чему рады?.. Спать пора…
Супруги хохочутъ долго,— и у Семена на сердц становится немного веселе. Но смхъ мало-по-малу замираетъ, и имъ опять овладваетъ прежнее настроеніе, и опять онъ задумывается,— какъ жить? Ежели весь вкъ такъ маяться, стоитъ ли и жить? Стоитъ ли овчинка выдлки?.. Вонъ Акимъ прожилъ вкъ, Хайридинъ… какой отъ этого прокъ? Все равно, помрешь, а рано или поздно — тоже все равно… Ежели рано, такъ еще лучше: маяться меньше.
— Дядя Акимъ,— опять начинаетъ онъ разговоръ.— Ежели бы можно вдругорядь жизнь прожить, ты согласился бы?
Акимъ съ полминуты молчитъ, потомъ точно нёхотя отвчаетъ:
— Пожалуй…
И вдругъ оживляется,— садится на своемъ лож и со вздохомъ восклицаетъ:
— Кабы вдругорядь… да кабы съ здоровой ногой… Показалъ бы я фигуръ-манеръ… Да будетъ, шутъ васъ дери, зря болтать-то… Спать пора… Спите съ Богомъ.
Въ землянку влзаетъ Хайридинъ, внося съ собой струю свжаго воздуха и своеобразный запахъ, присущій башкирскому тлу и башкирской одежд.
— Холодина больно,— оправдывается онъ.— Мало-мало погрюсь, опять уйду.
— Смотри ты, собачье рыло…— недовольно ворчитъ Акимъ.— Какъ бы тамъ кучи-то…
Хайридинъ садится на корточки возл самой двери.
— Снгъ идетъ,— сообщаетъ онъ, немного помолчавъ.
Нсколько минутъ въ землянк молчатъ, но потомъ тишина нарушается фырканьемъ Марьи.
— Чего ты?— освдомляется Семенъ, и въ его вопрос слышны смшливыя нотки.
— Пахнетъ отъ Хайридина… Сказываютъ, что отъ медвдя башкиромъ пахнетъ…
— Это врно,— отзывается Акимъ.— Мн одинъ человкъ сказывалъ, шелъ онъ разъ по лсу съ башкиромъ. Вдругъ медвдь. Они его видятъ, а онъ ихъ нтъ. Водитъ медвдь носомъ, чуетъ, значитъ, что пахнетъ… А потомъ замурлыкалъ, ласково эдакъ: ‘мурръ, мурръ, мурръ’… Подумалъ, значитъ, что это медвжиха близко… А это башкиръ… Ха-ха-ха!..
И Акимъ хохочетъ,— у него очень глупый и странный смхъ, похожій на рычанье. Смются и Семенъ, и Марья, и ея звонкій смхъ покрываетъ гоготанье мужчинъ и донимаетъ даже Хайридина, который тоже ухмыляется.
— Хорошій твоя баба, Самёнъ,— говоритъ онъ, когда перестаютъ смяться.
— А что?.. Хороша, да не больно…
— Веселый баба,— ухмыляется Хайридинъ.— Веселый баба рабочему человку — первый дло…
А потомъ добавляетъ уже грустнымъ тономъ:
— У меня тоже баба былъ…
Потомъ вздыхаетъ и, согнувшись, вылзаетъ изъ землянки. А черезъ минуту доносится снаружи тоскливое жужжанье его дудки.
— О баб, знать, взгрустнулось собак,— замчаетъ Акимъ.— Ишь воетъ, лшманъ… Ну, однако,— спать пора… Спите съ Богомъ…
Мало-по-малу вс засыпаютъ. Тишина. Слышно, какъ гудитъ втеръ, проносясь по логу, и какъ аккомпанируетъ ему на дудк Хайридинъ.
Выплакало ли небо вс свои слезы, соскучилось ли по земл солнце, только въ середин октября неожиданно выдался свтлый и теплый денекъ. Ночью шелъ дождь, но утро занялось скоре и свтле, чмъ всегда, туманъ поднялся кверху быстре и легче и не остановился даже у вершинъ горъ, да и облака какъ будто стали гораздо выше и бле. А къ полудню они прорвались сразу въ двухъ мстахъ, и въ эти окна было видно смющееся голубое небо, а потомъ образовалось третье окно — и изъ него брызнулъ на землю яркій и веселый лучъ солнца. И все кругомъ повеселло… Туманъ, обычно скрывавшій потокъ, исчезъ, и дымъ отъ кучъ поднимался вверху срыми, съ мягкими округлыми очертаніями, клубами.
Хайридинъ соорудилъ на берегу потока костеръ и сидлъ возл него на корточкахъ, щуря подслповатые глаза на солнце и улыбаясь ему всей своей широкой монгольской физіономіей. Рядомъ съ нимъ лежалъ на спин Акимъ и курилъ цыгарку. Молодыхъ не было видно,— они спали въ землянк. Сезонъ выжиганія угля кончался,— кучи, истратившія всю свою энергію на безплодныя попытки разойтись во всю, не могли больше шалить и не требовали никакого надзора. Нужно было только выжидать, когда дымъ, идущій отъ нихъ, будетъ прозрачне и нжне,— тогда можно будетъ разваливать кучи и начинать заключительный актъ сезона — возить уголь на заводъ.
Хайридинъ улыбался недолго: стоило ему только отвести отъ веселаго солнца и смющагося неба усталые глаза и посмотрть на лощину, чтобы опять стать печальнымъ, какъ всегда. Но, должно быть, солнце отогрло его душу, и его печаль не была уже безпредметной и нмой, какъ прежде, и въ его мозгу шевелилась мысль. Онъ смотрлъ печальными глазами на склоны горъ, одинъ крутой и другой покатый, и думалъ о томъ, что еще недавно они, эти склоны, были покрыты густымъ и могучимъ лсомъ. Тутъ росли и столтнія сосны, и мохнатыя ели, и веселыя лиственницы,— и Волчій логъ представлялъ дикій, совершенно еще нетронутый и потому прекрасный уголокъ. Чаща тутъ была такая, что и въ свтлые лтніе дни на дн лощины были вчныя сумерки. И было тутъ всегда свжо и сыро… По деревьямъ бгали блки, устроивали свои гнзда птицы, а внизу, у мшистыхъ корней деревьевъ, всегда была торжественная и таинственная тишина. Тогда и потокъ не шумлъ такъ громко, какъ сейчасъ: онъ не смлъ нарушать вковой тишины, онъ былъ подавленъ величіемъ обступившихъ его задумчивыхъ елей.
Хайридинъ раньше былъ только разъ въ Волчьемъ логу,— давно, лтъ пять тому назадъ, когда онъ и самъ былъ бодре и когда его тоска имла опредленныя формы. Это мсто считалось у окрестныхъ башкиръ священнымъ: среди нихъ сохранялось, передаваясь изъ рода въ родъ, преданіе, будто великій пророкъ Магометъ, когда онъ обходилъ всю землю, жилъ въ этомъ логу цлыхъ три дня. И никто изъ правоврныхъ не могъ осквернить своимъ присутствіемъ святого мста, и оно было полно торжественной и загадочной тайны, которая такъ шла въ задумчивой и красивой долин… Преданіе очень точно указывало мсто, на которомъ усталый Магометъ отдыхалъ отъ пути три дня и три ночи: это была небольшая полянка у потока, тамъ, гд онъ образовывалъ небольшую заводь. Къ Магомету ходили на поклонъ и на судъ вс жившіе окрестъ правоврные, и пришли однажды къ нему двое: богатый и бдный. Богатый обижалъ всхъ, но бдный больше другихъ терплъ отъ него: у бднаго была красивая жена, и богатому хотлось отнять ее у него, хотя у самого и было уже три жены и много наложницъ. Онъ отнялъ у бднаго самоваръ, лошадь и козу, выгналъ его изъ дому и подъ конецъ пришелъ къ нему и сказалъ:
— Отдай мн свою Сутымъ, а то я скажу начальнику, что ты у меня угналъ изъ табуна лошадь, и онъ тебя посадитъ въ тюрьму. Тогда все равно Сутымъ будетъ моя, отдай ее лучше добровольно.
Заплакалъ бдный и подумалъ:
‘Вотъ пророкъ близко на отдых стоитъ. Пойду къ нему на судъ, пускай разсудитъ’.
Взялъ комъ крута — все, что у него осталось,— въ подарокъ пророку — я пошелъ. А богатый узналъ, что бдный пошелъ на судъ въ пророку, и тоже отправился въ нему. И отобралъ для подарка самыхъ жирныхъ барановъ, лучшій чилякъ масла и самую толстую изъ женъ, и подумалъ:
‘Мои подарки будутъ лучше подарковъ бднаго, и пророкъ будетъ на моей сторон’.
И предстали оба передъ пророкомъ. Выслушалъ ихъ пророкъ, улыбнулся, указалъ на заводь, на берегу которой сидлъ, и сказалъ:
— Смотрите.
Вода въ заводи была спокойна и прозрачна, и было видно дно ея до мельчайшаго камешка, а въ вод рзвились, сверкая на солнц серебристой чешуей, стада веселыхъ рыбокъ. А на дв лежала хищная щука и жадно высматривала добычу, и время отъ времени бросалась на рыбокъ, какъ стрла, пущенная изъ туго натянутаго лука, и глотала ихъ. И оттого блое брюхо ея становилось толстымъ и блестящимъ. И когда она налась и улеглась спокойно на сромъ дн, среди камней, отъ которыхъ было трудно отличить ея срую спину, пророкъ внезапно крикнулъ и топнулъ ногой. И маленькія серебряныя рыбки и щука испугались и бросились изъ заводи. Но въ узкомъ мст потока была поставлена рыбакомъ верша и заграждала имъ путь. Серебристыя рыбки, какъ блестки, скользнули въ щели между прутьями верши и ушли, а щука просунула въ самую широкую щель голову, но ея толстое брюхо не могло пройти сквозь нее,— и щука завязла. Тогда вышелъ изъ-за дерева рыбакъ, взялъ щуку, проткнулъ ей сквозь жабры втку и унесъ.
Понялъ богатый — и лицо его потемнло, какъ туча.
А пророкъ улыбнулся и сказалъ:
— Пойдемъ на гору и помолимся Аллаху, чтобы онъ разсудилъ васъ.
Гора была высокая и крутая, и на нее было трудно взбираться. Но пророкъ шелъ легко: деревья передъ нимъ разступались и неровный путь сглаживался. Бдный шелъ слдомъ за нимъ, и потому ему тоже было легко идти. А богатый, толстый и во многихъ одеждахъ, скоро усталъ, не могъ близко слдовать за пророкомъ, и такъ какъ деревья, разступившись передъ святымъ, быстро смыкались опять и земля подъ ногами принимала прежній неровный видъ, обезсиллъ и упалъ на дорог. Поэтому на вершину горы взошли и молились Аллаху только пророкъ и бдный,— и Аллахъ услышалъ ихъ молитву и громомъ изъ тучи сказалъ пророку:
— Возьми все у богатаго и отдай бдному.
Такъ богатый уподобился щук, завязшей въ верш.
‘Великъ Аллахъ… и Магометъ — пророкъ его’,— думаетъ Хайридинъ и опять, улыбаясь, смотритъ на яркое солнце, на синее небо… А потомъ опять переводитъ усталые глаза на гору, на которой, по словамъ преданія, пророкъ и бдный молились Аллаху. Гора очень крутая, и дйствительно, жирному человку никакъ нельзя на нее взойти. Вершина ея состоитъ только изъ скалъ, и на одной скал есть ровная площадка, которую видно отсюда и на которой именно и молился пророкъ, какъ разсказывали старики.
Но когда здсь былъ пророкъ, склонъ горы а весь Волчій логъ были великолпно убраны могучимъ и прекраснымъ лсомъ, ради котораго, вроятно, пророкъ и выбралъ себ это мсто для отдыха… Хайридину жаль, жаль до боли, до слезъ, до щемящей сердце тоски, сгубленной красоты этого уголка, жаль оскорбленной святыни, и къ этой жалости еще другое чувство — чувство личнаго оскорбленія, личной обиды. Магометъ, который обходитъ всю землю разъ въ тысячу лтъ, могъ вдь опять остановиться на отдыхъ въ этой долин,— понравилась же она ему при его прошломъ путешествіи… Но теперь онъ пройдетъ мимо нея — что теперь хорошаго въ ней, обезображенной и оголенной?— и какъ узнаешь, гд онъ возляжетъ на отдыхъ?.. А еслибы былъ близко Магометъ,— о! тогда бы онъ услышалъ жалобы правоврныхъ, и бднымъ стало бы лучше. Пришелъ бы къ нему Хайридинъ и сказалъ бы:
— Пророкъ! Намъ, врнымъ твоимъ, нельзя стало жить. У насъ отняли нашу землю, наши лса, и мы разорились. Ты, пророкъ, разсудилъ богатаго и бднаго. Разсуди и насъ, бдныхъ башкиръ, и…
И Хайридинъ разсказалъ бы пророку всю свою жизнь. Онъ разсказалъ бы, какъ обманомъ отняли у башкиръ землю и лсъ… Онъ это смутно помнитъ: помнитъ онъ только, какъ объзжали башкирскія деревни какіе-то ‘бояръ’ на тройкахъ, собирали, сходы, поили башкиръ виномъ, давали имъ чай, сахаръ, товаръ. Народъ тогда сначала было удивлялся, откуда ему привалило такое счастье, и былъ немного смущенъ тмъ, что старосты ихъ деревень были засыпаны всевозможными подарками… Но потомъ, посл двухъ-недльной безпросыпной пирушки, башкиры уже не считали свое разгульное житье чмъ-то удивительнымъ, необыкновеннымъ, и привыкли къ нему. Чтобы угодить добрымъ ‘бояръ’, они скакали передъ ними на лошадяхъ, боролись, пли имъ псни, плясали, а когда ‘бояръ’ попросили ихъ подписать какія-то бумаги, они съ легкимъ сердцемъ и безъ всякой боязни исполнили и эту ихъ просьбу. И ‘бояръ’, узжая, давали башкирамъ деньги, и башкиры благодарили Аллаха за нежданно привалившее имъ счастье. А потомъ… потомъ деньги вс вышли, въ лсахъ понастроены были новыя избушки, въ которыхъ поселились сердитые и нахальные люди. И оказалось нежданно-негаданно, что и лсъ, и землю башкиры продали ласковымъ ‘бояръ’… Они не могли больше сять хлбъ, не могли рубить себ дрова,— и когда наступила холодная и голодная зима, они окончательно поняли причину странной ласковости ‘бояръ’. Хайридинъ и сейчасъ дрожитъ отъ страха, вспоминая, что тогда было… Тогда у него умерла мать, а отца убили въ драк. Дрались много: били старостъ и ихъ приспшниковъ, били другъ друга… и какъ били!.. Ходили жаловаться къ начальникамъ, къ царю, но… начальники держали руку богатыхъ ‘бояръ’, а до царя ходоки не дошли… То было страшное время: изъ города приходили солдаты и стрляли въ башкиръ… Богаты были ‘бояръ’ и все, что хотли, могли сдлать съ бдными башкирами. То было страшное время: иного перебили муллъ, подозрвая, что они подкуплены ‘бояръ’ и неправильно молятся Аллаху…
И началась для башкиръ печальная жизнь. Въ деревняхъ остались только старухи, да маленькіе ребята, а вс взрослые разошлись по заводамъ, отыскивая работу. ‘Бояръ’, видя, что они беззащитны и доведены до крайней нищеты, обидли ихъ и тутъ: заставляли длать самую трудную работу и давали самую малую плату… И съ тхъ поръ пошелъ на убыль правоврный народъ… Пропали, вымерли, растаяли цлыя деревни,— исчезла съ лица земли и родная деревня Хайридина.
Да, крпко обидли богатые ‘бояръ’ бдныхъ башкиръ… Много принялъ отъ нихъ горя и обиды и бездомный Хайридинъ. Но ямъ мало того, что они отняли все у него, нтъ — они еще, какъ побдители надъ побжденными, вчно издваются надъ нимъ, надъ тмъ, что онъ не русскій, а башкиръ. Его зовутъ только собакой, для него держатъ особую посуду, которую считаютъ поганой, надъ нимъ смются, оскорбляютъ и его самого, и его вру, и его народъ… Они отняли у него его жену: она у него простудилась, возя зимой съ мужемъ руду на заводъ, и заболла. Тогда русскіе силой взяли ее у Хайридина, утащили въ больницу и тамъ уморили… Хайридину казалось, что онъ не можетъ больше терпть, и что теперь пожалютъ его Аллахъ и Магометъ, но какъ онъ ни плакалъ, какъ ни молилъ Аллаха услышать его, Аллахъ не услышалъ… Тогда онъ и ходилъ въ Волчій логъ, на священное мсто. Это было зимой, морозною ночью. Хайридинъ проваливался въ глубокомъ снгу, плакалъ отъ горя и усталости, но все шелъ и шелъ по лсу, къ логу. Усталый, измученный, дошелъ онъ до него, и какъ онъ тогда молилъ Аллаха, молилъ Магомета!.. На и тутъ они не услышали его, потому что оба были высоко-высоко,— тамъ, за чернымъ небомъ, за далекими звздами…
Хайридинъ хотлъ-было убить себя, но потомъ ршилъ подождать еще. Кто знаетъ, когда долженъ пройти по земл Магометъ, кто знаетъ, гд онъ пройдетъ? А если онъ будетъ на земл и пройдетъ близко, онъ опять остановится въ Волчьемъ логу: лучше и удобне ему не найти мага… Тогда онъ опять разсудитъ бднаго съ богатымъ… И эта надежда росла и крпла въ забитой душ Хайридина, и онъ ршилъ жить и ждать. Каждое новолуніе онъ съ тревожнымъ ожиданіемъ слдилъ, не остановится ли молодой мсяцъ на неб и не укажетъ ли такимъ образомъ мста, на которомъ отдыхаетъ пророкъ. Но шли недли, мсяцы и годы, а Магометъ не приходилъ… Много разъ Хайридинъ замнялъ испортившійся комъ крута, который онъ берегъ для подарка пророку,— свжимъ, много истопталъ за это время сарыковъ, сълъ вс свои зубы, растерялъ волосы, а Магометъ не приходилъ…
Но жила въ сердц Хайридина надежда, и его тоска не была безпросвтной… И эту надежду, которой только и жилъ бдный башкиръ, отняли теперь богатые…
Это было весной. Еще не сошелъ снгъ съ вершинъ горъ, еще не опушились лиственницы, какъ въ Волчій логъ пріхали русскіе. Ихъ была цлая толпа. Вечеромъ они пли пьяными голосами, ругались, играли на гармоник и пьянствовали, а утромъ взяли топоры и пилы и… качались и со стономъ падали одно за другимъ священныя деревья. Черезъ недлю весь логъ былъ покрытъ ихъ трупами, а русскіе обрубали съ умирающихъ деревьевъ сучья, пилили ихъ стволы и выводили одну за другой неуклюжія и громадныя полнницы.
Съ того времени и появилась въ груди Хайридина эта тоска-змя, сжимающая его сердце своими холодными кольцами. Погасъ послдній лучъ надежды, и впереди была безпросвтная ночь. И не о чемъ стало больше думать… Хайридинъ ни о чемъ и не думалъ, а только — когда его безобразная тоска становилась невыносимой и грозила задушить его — онъ бралъ свою дудку и плъ. Это было больше по ночамъ: днемъ заглушала тоску тяжелая работа.
Ничего не думалъ Хайридинъ и тогда, когда осенью явился съ Семеномъ въ Волчій логъ жечь на уголь священныя деревья. Только вылъ какъ будто громче, чмъ всегда…
Но теперь, когда посл долгаго томительнаго ненастья опять выглянуло солнце, обогрло и обсушило его, и такъ ярко освтило картину опустошенія, въ немъ снова проснулась мысль: теперь больше не на что надяться, Аллахъ и Магометъ окончательно и безповоротно забыли его… И эта мысль, острая и злая, какъ тонкое, стальное лезвіе, проникла ему въ грудь, рвала и терзала его бдное старое сердце… И это было неизмримо мучительне и ужасне обычной тупой, давящей боли.
Впрочемъ, это продолжалось недолго: острая боль мало-по малу утихла, мысль уснула и ее замнила, вытснила хорошо знакомая прежняя безпредметная тоска безъ образовъ, безъ думъ, безъ воспоминаній. И Хайридинъ не видлъ больше ни веселаго солнца, ни неба,— онъ закачался изъ стороны въ сторону и заплъ гортаннымъ дивимъ голосомъ свою заунывную псню.
Акимъ повернулся къ нему, насмшливо посмотрлъ ему въ лицо и сказалъ:
— Ну, опять завылъ!.. Чего ты воешь? солнышко вдь. Какого рожна теб еще надо?
Хайридинъ умолкъ, а Акимъ все продолжалъ смотрть на него презрительно и насмшливо.
— Сказываютъ, будто въ этомъ логу вашъ собачій богъ, Магометъ, жилъ?..
— Богъ — Аллахъ, а Магометъ…
— Дуракъ былъ этотъ вашъ упокойникъ Магометъ…
Хайридинъ давно привыкъ къ такимъ оскорбленіямъ, и потому молчалъ. А Акимъ вспомнилъ старый анекдотъ о Магомет, разсмялся ему и, выволачивая трубку о деревянную ногу, принялся разсказывать:
— Ловили разъ рыбу русскіе и башкиры. Про боговъ разговорились. Ну, конечно, русскіе говорятъ: нашъ богъ хорошъ, башкиры — нашъ. Одинъ русскій и говоритъ: ‘Вотъ что, ребята. Давайте помолимся, мы — нашему богу, а вы — вашему. Чей богъ кому рыбы больше пошлетъ, тотъ, значитъ, богъ и лучше’. Ладно. Согласились. Башкиры, значитъ, сейчасъ свои сарыки долой, на корточки и давай: ‘Аллахъ-бишмиллахъ! Аллахъ-бишмиллахъ! дай наша рыбка больше!’ — А русскій тмъ временемъ возьми, да у ихняго башкирскаго бредня мотню и перержь… Что, нескусно, ваше башкирско благородіе?— сдлалъ Акимъ паузу.
Хайридину уже давно кололи глаза этимъ анекдотомъ, и онъ слушалъ его совершенно равнодушно. Тмъ не мене, онъ флегматично, точно отмахиваясь отъ назойливой мухи, отвтилъ привычной фразой:
— Врешь ты.
— Ага, донимать, видно!..— заржалъ Акимъ.— Ну, побалакали этто башкиры и говорятъ русскимъ: ‘Мы своего бога молилъ, можно рыбачить’. А русскіе говорятъ: ‘Пойдемъ. Петръ и Павелъ, апостолы, и безъ молитвы знаютъ, чего намъ надо’. Забрели… разъ, два. У русскихъ полонъ бредень рыбы, у башкиръ — ничего. Забрели еще и еще,— у русскихъ рыбы возъ, у башкиръ — ничего. Забгали, заталалакали башкиры, а невдомёкъ башкамъ немаканымъ бредень свой обсмотрть. Полопотали, полопотали, да какъ заорутъ въ одинъ голосъ: ‘Петра и Паша, дай рыбки наша! Наша Магометъ — ни черта толкъ нтъ’!
Акимъ заржалъ опять побдоносно и громко. А Хайридинъ посмотрлъ на него и сказалъ:
— Ваша — много, наша — мало… Ваша — богатый, наша — бдный… А то бы… Сила наша нту… И Магометъ на небо ушелъ…
И опять закачался изъ сторон въ сторону и заплъ…