Поворот экономического материализма к 'Субъективной социологии', Кареев Николай Иванович, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

H. КАРЕЕВ. ПОВОРОТ ЭКОНОМИЧЕСКОГО МАТЕРИАЛИЗМА К ‘СУБЪЕКТИВНОЙ СОЦИОЛОГИИ’ ^[803]

Николай Бердяев. Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о Н. К. Михайловском. С предисловием Петра Струве. С.-Петербург. 1901

Когда несколько лет тому назад впервые в нашей литературе стала проповедоваться социологическая теория, известная под названием экономического материализма, представители этого учения выступили с весьма резкой полемикой против так называемой субъективной социологии, под которою ими разумелись главным образом (если не исключительно) социологические труды П. Л. Лаврова, Н. К. Михайловского и других русских писателей последней трети XIX в. Первые критики социологического субъективизма однако не дали себе труда действительно разобрать, в чем заключается субъективизм русских социологов семидесятых и восьмидесятых годов, какими доводами старались обосновать его законность сторонники этого направления и какие оттенки, даже разногласия можно было бы отметить среди самих субъективистов, на самом деле не во всем солидарных между собою по вопросу о сущности и значении субъективизма в социологии. Подчеркивая при каждом удобном случае нарочитый объективизм экономического материализма, противники прежней ‘социологической школы’ по отношению к субъективизму ограничивались лишь ‘полемическими приемами’, целью которых вовсе не было исследование спорного вопроса. В короткой истории экономического материализма на русской почве это была пора чисто догматического отношения к только что усвоенной доктрине, и все несогласное с нею отвергалось не столько потому, что не имело под собою научной почвы, сколько именно по своему несогласию с принятым догматом. Этот период некритического увлечения теперь, по-видимому, окончился, одним из симптомов чего является книга г. Николая Бердяева, посвященная как раз вопросу о субъективизме в общественной философии, о котором было сломано столько полемических копий. Это довольно обширный ‘критический этюд’, в котором разбираются главные устои социологической теории одного из наших субъективистов, Н. К. Михайловского. В нижеследующем я не буду рассматривать вопроса о том, насколько верна и основательна критика автора, направленная собственно против названного представителя ‘субъективной социологии’, а остановлюсь исключительно на общем теоретическом отношении и самого г. Бердяева, и П. Б. Струве, снабдившего книгу своим предисловием, к вопросу о социологическом субъективизме.

Но прежде несколько замечаний об общем характере книги. В числе критиков экономического материализма был и пишущий эти строки в целом ряде журнальных статей и в особой книжке ‘Старые и новые этюды об экономическом материализме’ (1896). Между прочим, и я ставил в вину представителям этого направления их чисто догматическое отношение к своей доктрине. В настоящее время этот упрек был бы уже незаслуженным, по крайней мере, по отношению к гг. Бердяеву и Струве. Оба они вступили на путь критики и постоянно открещиваются от ‘ортодоксального марксизма’ (предисловие, стр. 14 и след., 16, 17, 29, текст, с. 83, 105, 106, 114 и мн. др.). Я мог бы привести длинный ряд таких заявлений самих гг. Бердяева и Струве, которые лишь повторяют мнения прежних критиков экономического материализма, в свое время только возмущавшие представителей этого направления, но ограничусь лишь немногими примерами. Во-первых, сам г. Струве называет диалектический материализм марксизма в философском смысле ‘довольно убогой метафизической надстройкой’, которая, по его словам, ‘целиком должна пойти на слом’ (с. 15), и с ним вполне согласен г. Бердяев, заявляющий, что ‘философия марксизма очень хромает’ (с. 105). Во-вторых, в книге мы встречаемся с заявлениями о неудачности терминов ‘исторический’ и ‘экономический материализм’, которыми так гордились ортодоксальные марксисты, и с пророчеством, что ‘термин материализм в применении к общественной науке вскоре, вероятно, исчезнет, как несостоятельный в философском отношении’ (с. 108). В-третьих, и само ‘шаблонное выражение о материальном базисе, над которым возвышается идеологическая надстройка’, эту основную идею экономического материализма, г. Бердяев ‘не считает особенно удачным’ и даже называет ‘плохим’, ‘лишенным определенного смысла’ (с. 131). Все это говорили и прежние критики. Далее, пишущий эти строки и в своих статьях об экономическом материализме, и в книжке ‘Старые и новые этюды’ проводит ту мысль, что каждый раз, как только делались попытки (не ортодоксальными марксистами) разработать основную идею экономического материализма, на сцену выступала мысль о необходимости сочетать с объяснениями экономическими и психологические объяснения. Книга гг. Бердяева и Струве только лишний раз и притом самым несомненным образом подтверждает эту нашу мысль. В своем предисловии г. Струве называет книгу г. Бердяева ‘важным шагом перестройки марксизма на основе идеалистической философии’ (с. 17), что представляет собою даже нечто большее сравнительно с простым обоснованием социологии на психологии, а не на одной экономии. Экономический материализм и начался с изгнания из общественной философии идеализма и психологии во имя материализма и экономии, а теперь какой с помощью Божией поворот! Текст книги г. Бердяева полон заявлений о психической природе социальных отношений, о значении психологии для общественной философии. Приведу несколько выдержек в этом роде. ‘Социальный процесс, — говорит г. Бердяев, — должен быть истолкован психологически… Необходимо всегда помнить, что социальные явления суть род психического взаимодействия людей и не могут быть рассматриваемы безотносительно к психическому… Выбросьте общественную психологию, и от исторического процесса ничего не останется (с. 129)… Все общественные учреждения не что иное, как объективированная психика людей… За любой экономической категорией скрывается психическое, люди и их взаимные отношения (с. 131)… Для него (т. е. учения экономических материалистов по толкованию г. Бердяева) есть только единое социальное, и это единое с философской точки зрения есть психическое… Для нас социальная причинность насквозь психическая, и одно психическое, — например, идеологические построения ^[804], — объясняются другим — психическим же (с. 131)… Психологический метод даст науке ключ к пониманию развития общественной психики, а без этого понимания весь исторический процесс для нас потемки (с. 132)… Социальный процесс имеет психическую, а не механическую природу’ (с. 134). Все это говорилось и нами, и мы, конечно, не можем не порадоваться вместе с г. Бердяевым тому, что ‘вся почти социальная наука Германии имеет тенденцию опираться на психологию’ (с. 131), хотя для русской литературы ‘психологическое обоснование социологии’, о котором говорит г. Бердяев (с. 134), не есть какая-либо новость. Не против него ли вооружились экономические материалисты, ища ‘базиса’ социальных явлений в экономии, а все психическое (идеологию, т. е. духовную культуру) объявив за надстройку?

Еще одно общее замечание. В статьях своих об экономическом материализме, равно как в ‘Старых и новых этюдах’ и, наконец, в книге ‘Введение в изучение социологии’ (1897) автор настоящей статьи выступал противником исключительно экономического истолкования общественных явлений и их истории, именно по случаю той исключительности, которую проповедовали ортодоксальные марксисты, т. е. именно догматики экономического материализма. В истории развития социологии я признавал появление экономического материализма весьма важным моментом, но под одним условием, — чтобы новая идея, отрешившись от своей односторонности, вошла в общий научный синтез, как вошли в него органицизм Спенсера и других социологов того же направления, дарвинизм, разные виды коллективной психологии, данные сравнительного изучения эволюции социальных форм и т. п. Упорно верные своей доктрине в её чистом виде, ‘ученики’ восставали против этого требования, находя его проповедью какого-то эклектизма, но спрашивается, что же теперь делают авторы книги о субъективизме и индивидуализме? Объявив, что диалектический материализм в качестве философской надстройки марксизма ‘весь целиком должен пойти на слом’, г. Струве добавляет, что ‘самое же здание должно быть построено совокупными усилиями, отчасти перестроено и обновлено, отчасти послужит лишь хорошим строительным материалом для новых сооружений’ (с. 15). Да, это была и наша мысль: экономическое объяснение истории, обновленное критикой, должно было играть роль нового строительного материала в деле общего социологического синтеза. Теперь сами экономические материалисты в лице гг. Бердяева и Струве совершают именно такой синтез, и не мне, конечно, обвинять их в эклектизме. Это — синтез ‘марксизма’ с ‘идеалистической философией’ (с. 17), синтез ‘кантовского философского критицизма и марксовского социального монизма’ (с. 86), синтез ‘русской прогрессивной мысли’ и немецкой науки (с. 82), как раньше наши социологи, ‘находившиеся под влиянием французов и англичан’ (с. 82), занимались синтезом идей Конта и Милля, Дарвина и Спенсера. Пусть гг. Струве и Бердяев ‘опираются на Шуппе’ (с. 19) и других немецких ученых, хорошо уже одно то (и этого нельзя не приветствовать), что экономический материализм обратился к изучению писателей, не принадлежащих к ‘школе’.

Экономические материалисты охотно говорят о крушении ‘старой’ социологии. Да, все старое рушится, но в то же время и обновляется. Рушится и старый экономический материализм, чтобы обновиться путем критики своих предпосылок (правда, еще несколько несмелой) и синтеза с другими социологическими учениями (правда, еще не вполне сознательного). Мы уже раньше предсказывали, в каком направлении только и может начаться это обновление, и книга гг. Бердяева и Струве только подтверждает наше прежнее предсказание.

Оправдываются и некоторые мысли пишущего эти строки об отношении экономического материализма к субъективизму. По вопросу, особенно занимающему г. Бердяева, т. е. по вопросу о субъективизме в социологии, я уже неоднократно высказывался в печати, каждый раз стараясь лучше выяснить спорные стороны предмета и дать новую обстановку для точки зрения, которую считаю правильной ^[805]. Замечу, что я никогда не разделял взгляда Лаврова и Михайловского на необходимость в социологии особого субъективного метода, находя, что в науке метод может быть только один — объективный. На то же самое уже раньше указывал С. Н. Южаков, разделявший однако этический субъективизм Лаврова и Михайловского, как разделяю его и я. В частности от законного субъективизма, который я свожу к этическому отношению к миру человеческих личностей, я всегда отличал субъективизм незаконный, т. е. влияние на научную мысль со стороны пристрастий, предубеждений, интересов всякого рода — национальных, вероисповедных, сословных, партийных и т. п. Я всегда думал и думаю, что решающее значение в науке должны иметь только фактические данные и логические приемы мысли, над которыми не следует давать власти каким бы то ни было пристрастиям. Логические приемы мысли и создают объективно-научный метод, требующий по этому беспристрастия. Но, — продолжаю я развивать свою мысль, — беспристрастие есть не только научная добродетель, но и добродетель этическая. Искажение истины в угоду национальному патриотизму или чисто партийному интересу не только не научно, но и безнравственно. Таким образом, этика требует здесь того же, чего и наука. Законный субъективизм же социологии и основывается на этическом отношении к социальным явлениям, а оно вытекает из того, что люди, образующие общество, не вещи. И к вещам, и к людям у нас могут существовать разного рода отношения — утилитарные, эстетические (эмоциональные), теоретические (в области науки), — но только к людям мы можем относиться этически. Сущность этого последнего отношения — признание в человеке другого я, требующего уважения к его человеческому достоинству и правам. Этического отношения не может быть к вещам, а потому и не может быть субъективизма в естествознании. Критикуя экономический материализм, я и ставил ему в вину два обстоятельства: во-первых, упорное отрицание в теории независимого этического элемента в социальной науке, а во-вторых, подчинение самой теории незаконному, на мой взгляд, субъективизму чисто классового сознания. И в этих обоих отношениях книга гг. Бердяева и Струве знаменует поворот именно к тем идеям, с точки зрения которых я нападал на ‘объективизм’ экономического материализма, столь плохо, с другой стороны, вяжущийся с классовым субъективизмом. Но в этом пункте между г. Бердяевым и г. Струве есть и разница, которой последний из них не нашел нужным подчеркнуть, как он это делает по отношению к другим разногласиям между ними. Оба они высказываются одинаково за внесение в общественную философию этики, но по вопросу о классовом сознании они стоят на разных точках зрения: г. Бердяев в духе ортодоксального марксизма подчиняет свою социологическую теорию классовому сознанию, г. Струве стоит за полную автономию теоретической мысли. Конечно, в последнем отношении я за г. Струве против г. Бердяева.

Отвергнутый экономическими материалистами субъективизм ‘русской социологии’ представляет собою в общем явление довольно сложное, и не все в нем защитимо (например, понятие ‘субъективного метода’), но есть в нем одна главная и прочно обоснованная черта, именно — его преимущественно этическая сущность. Ортодоксальный марксизм объявил, как известно, и этику, в качестве составной части общественной идеологии, лишь идейною надстройкою над экономическим базисом общества, и понятно, что с такой точки зрения нельзя было говорить о самостоятельности этического начала, как бы ни объяснять его реальный генезис. Ныне гг. Струве и Бердяев отказываются от обоснования моральной идеологии на пресловутом ‘базисе’. Первый из них прямо заявляет, что ‘обоснование нравственного закона есть по существу задача метафизическая’, т. е., — поясняет он, — ‘ни на чисто эмпирической основе, ни на основе логической дедукции нельзя построить нравственность и связать систему должного с системой сущего’ (с. 50). А давно ли еще всякая идеология выводилась из бытия, как отражение в сознании реальных отношений общества, и такое истолкование идей ставилось в особую заслугу экономическому материализму! Г. Бердяев высказывается еще определеннее. ‘Этическая точка зрения, — говорит он, — имеет самостоятельную ценность наряду с генетической точкой зрения. К социальным явлениям, — поясняет он, — приложима не только категория необходимости, но и категория справедливости’ (с. 113). Но ведь это и есть основная точка зрения ‘субъективной социологии’, которая за неё именно и претерпела столько нападений! Мало того: г. Бердяев прямо заявляет, что ‘марксизм стал во враждебные отношения ко всякой идеологии’ и что это ‘теоретически совершенно неправильно’, что ‘решение этической проблемы экономическим материализмом’ должно быть признано ‘неудовлетворительным’. Поэтому г. Бердяев и приглашает марксизм ‘создать самостоятельную, высшую идеологию, которая дала бы философско-этическое обоснование идеалистическим призывам к правде и прогрессу, к справедливости и человечности’ (с. 114). Сам он рекомендует для этого обратиться к философии Канта (с. 120), по которой ‘в порядке целей человек есть цель в себе самом, т. е. никогда и никто не может пользоваться им только как средством, не делая его при этом вместе с тем и целью’ (с. 122). И этот поворот экономического материализма к Канту мне остается только приветствовать, так как ‘самоцельность’ (автотелия) ^[806] человеческой личности и для меня имеет значение исходного пункта всякой настоящей этики ^[807]. Но особенно важно то, что именно это высокое понимание достоинства и прав человеческой личности и есть источник русского социологического субъективизма. Г. Бердяев высказывает еще мысль, что ‘в некогда столь славной, а теперь забытой идее естественного права есть не только практически, но и теоретически здоровое зерно’ (с. 127). Да, есть, конечно, но как раз ‘естественное право’ в своих этических требованиях, и русский социологический субъективизм по своей этической основе — явления одного и того же порядка. В конце концов г. Струве даже признает ‘первенство этической точки зрения над научною’ во имя ‘примата практического разума’ (с. 28), и ему вторит г. Бердяев, у которого мы читаем даже такие слова: ‘только на почве критической философии… может быть отведено единственно подобающее место нашему субъективизму, которым мы должны гордиться и от которого можно отказываться лишь по недоразумению’ (с. 83-84). С этой точки зрения он не раз отмечает ‘немалую долю истины’, какую сам находит в субъективизме критикуемого им Михайловского (с. 86, 96, 98-99 и др.). Таков конец похода, предпринятого экономическими материалистами против ‘субъективной социологии’!

Любопытна и другая черта этого поворота марксистов к субъективизму. Еще недавно г. Михайловский порицался за свой субъективизм, как несогласный с социологической теорией Маркса, которая прославлялась за свой особенный объективизм, а теперь тот же г. Михайловский порицается за свою близость к марксизму. Не верите? Прочтите то, что написано г. Струве на с. 28-29 его предисловия: ‘возведение классовой точки зрения в необходимую, сознательно принимаемую норму истины есть лишь особый вид того, что г. Михайловский проповедовал под названием субъективного метода. Отсюда — близость методической точки зрения ортодоксального марксизма к точке зрения г. Михайловского’, а г. Струве, написавший приведенные строки, тут же, на той же странице не одобряет этой точки зрения: ‘как классовая точка зрения не есть критерий истины, так интересы класса не суть критерии должного’, — говорит он сам. Я вообще не касаюсь вопроса о правильности или неправильности понимания и оценки в рассматриваемой книге взглядов г. Михайловского, но по существу вопроса я согласен с г. Струве, когда он защищает ‘внеклассовую, общечеловеческую точку зрения’, которая подсказывается этикой Канта, но ‘забывается ортодоксальными марксистами’ (с. 29). Но, конечно, не г. Струве привел меня к такому взгляду на истину и справедливость. ‘Истина и идеал, — говорит г. Струве, — не заимствуют своего достоинства от классовой точки зрения, а сообщают ей это достоинство’ (с. 29), и это хорошо сказано: я мог бы даже воспользоваться этими словами для эпиграфа к моим ‘Старым и новым этюдам об экономическом материализме’, написанным пять лет тому назад. Там именно мне пришлось между прочим разбирать защиту экономического материализма Мерингом, который доказывал теоретическую правильность своей теории тем, что она-де является философией передовой части рабочего пролетариата. Кстати, теперь г. Бердяев выражает свое удивление тому, что я, ‘писатель очень благосклонный к субъективизму в общественной науке, как только речь заходит о классовой точке зрения, сейчас начинаю вступаться за права объективной науки’ (с. 108). Недоумение г. Бердяева может быть разъяснено приведенными словами г. Струве, а к ним я добавлю только, что в научном отношении классовый субъективизм ничуть не лучше субъективизма национального, вероисповедного и партийного и что та или другая идея должна считаться истинной и справедливой не потому, что её разделяет та или другая нация, та или другая партия, тот или другой класс, а потому, что её оправдывают факты, логика и этика. Пусть при этом г. Бердяев, сам читавший мою ‘Историю Западной Европы’, укажет, если где-либо во имя прав объективной науки я погрешил против требований этического субъективизма в рассмотрении вопросов классового характера ^[808] …

Итак, г. Струве отрицает ‘возведение классовой точки зрения в необходимую, сознательно принимаемую норму истины’, потому что, — говорит он еще, — ‘служа в жизни интересам определенного класса, нельзя, сознательно стремясь к истине, в то же время рассматривать все существующее с классовой точки зрения’ (с. 28). Классовую точку зрения я и подвожу под понятие незаконного в науке субъективизма, но она может быть, конечно, и истинною, и справедливою, если на её стороне факты, логика и этика, которые и решают вопрос.

Г. Бердяев смотрит на дело несколько иначе. Если г. Струве находит у г. Михайловского и ортодоксальных марксистов общую ‘ошибку’ (с. 29), то г. Бердяев, наоборот, находит точку зрения того же писателя очень близкой к своей собственной (с. 98, 99, 102-103 и др.). По его мнению, ‘общечеловеческая социальная наука возможна будет только в бесклассовом обществе’ (с. 99), а пока… Впрочем, за недостатком места мы не станем излагать взглядов Бердяева на этот предмет, ограничиваясь лишь немногими замечаниями. Критик субъективный ‘считает беспристрастный взгляд на борьбу общественных групп теоретической иллюзией’ (с. 104). Я думаю, что это — научный идеал, к которому следует стремиться. Беспристрастие не только научно и нравственно, но и выгодно, ибо всякое пристрастие искажает истину, ослепляет умственные очи, приводит к практическим ошибкам. Другое дело — бесстрастие (не беспристрастие): о, я согласен с г. Бердяевым, что нельзя бесстрастно, т. е. апатично, индифферентно смотреть ‘на правых и виновных, не ведая ни жалости, ни гнева’ ^[809], на ‘ликующих, праздно болтающих, омывающих руки в крови’ и на ‘труждающихся и обремененных’ или ‘погибающих за великое дело любви’ ^[810], не делая им нравственной оценки. Это пишущим настоящие строки и говорилось постоянно, когда ему приходилось защищать субъективизм в социологии. И для того, чтобы так судить, нет надобности непременно принадлежать к известному классу: достаточно знать факты, не затуманивать своей логики ненаучными соображениями и иметь человеческое сердце.

Для того, однако, чтобы читатель, не знакомый с книгою г. Бердяева, не подумал, будто автор прямо возводит классовую точку зрения на степень теоретической нормы, не делая никаких и притом существенно важных оговорок, я приведу еще несколько написанных им строк, с содержанием которых вполне согласиться не могу: ‘Истина не может быть классовой, — она логически всегда возвышается над классами и одинаково обязательна для всех, но исторически, как известная теория, принимает классовый характер, и может сделаться даже как бы монополией какого-нибудь класса. Вот, почему… исторический материализм, поскольку мы его считаем истинным, логически обязателен для всякого разумного существа, но психологически доступен только одному классу’ (с. 108). Что истина логически обязательна для всех, с этим я согласен, но именно потому, что она не может быть классовой… И для того, чтобы она нашла доступ к человеку, нужно прежде всего, чтобы у него были ничем не затуманенная голова и настоящее человеческое сердце.

Я не стану делать выводов из всего сказанного, предоставляя самому читателю решить, правильно ли я озаглавил статью — ‘Поворот экономического материализма к субъективной социологии’. Теоретический марксизм, по заявлению его сторонников, вступил на путь критики, которая прежде всего должна быть самокритикой. На этом поприще экономическим материалистам остается еще много сделать, но та же, конечно, обязанность лежит и на ‘субъективной социологии’. Кроме субъективизма национального, вероисповедного, сословного, классового, партийного, есть еще субъективизм, так сказать, направленский (в смысле традиций и предубеждений той или другой научной ‘школы’), и нельзя не сказать, что этот субъективизм не вмешивался в наши социологические споры и притом, по всей вероятности, с обеих сторон.

Примечания

803 Русские ведомости. 1901, No 3, 3 января, среда, с. 1-2.

804 Ортодоксальный марксизм объясняет идеологические надстройки из экономического базиса.

805 Вот все, что было написано мною об этом: ‘О субъективизме в социологии’ (Юрид[ический] Вест[ник] за 1880 г., перепечатано в ‘Историко-философских и социологических этюдах’), ‘Основные вопросы философии истории’ (1883), ‘К вопросу о роли субъективного элемента в социальных науках’ (Юрид[ический] Вест[ник] за 1884 г.), ‘Социология и социальная этика’ (там же за 1884 г.), ‘Моим критикам’ (1884), ‘Беседы о выработке миросозерцания’ (1894), ‘Старые и новые этюды об экономическом материализме’ (1896), ‘Введение в изучение социологии’ (1897).

806 {1*} Слово, образованное из двух греческих: auto — сам и telos — цель.

807 См. мои ‘Мысли об основах нравственности’. 1895 и 1896.

808 Надеюсь, что г. Бердяев не принимает мою защиту прав объективной науки за то же самое, что он находит у Гумпловича, как поклонника существующего и господствующего (с. 96-97).

809 {2*} Цитата из трагедии А. С. Пушкина ‘Борис Годунов’ (Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10-ти тт. М., 1981, т. IV, с. 195).

810 {3*} Цитата из стихотворения Н. А. Некрасова ‘Рыцарь на час’ (1860-1862):

От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви!

(Некрасов Н. А. Собрание сочинений в 4-х тт. М., 1979, т. 1, с. 316.)

‘Труждающиеся и обремененные’ — слова Иисуса Христа: ‘Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас’ (Мф. 11, 28).

Николай Бердяев. Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о Н. К. Михайловском. С предисловием Петра Струве. С.-Петербург. 1901

Примечания

Читайте также: