Борис Зайцев
Борис Зайцев
Повесть о двух городах
Повесть о двух городах
Памяти П. П. Муратова
Мантуя
Мантуя
Урбино
Урбино
* * *
——————————————————-
Повесть о двух городах, Зайцев Борис Константинович, Год: 1962
Время на прочтение: 7 минут(ы)
‘Мы приближались к Мантуе. Жаркий августовский день был готов разразиться грозой. Навстречу бегу поезда быстро двигалась сошедшая с Альп сизая туча’.
Так описывал мой покойный друг Павел Муратов свое приближение к Мантуе. Немало в свое время странствовали мы с ним по Италии, но вот в Мантуе он был один — впрочем, вообще гораздо больше путешествовал, чем я (три тома ‘Образов Италии’ — незабвенная в нашей литературе книга о стране этой).
Я не был никогда в Мантуе, но присутствие ее художническое и духовное чувствую. Этот странный город среди озер и болот, край Вергилия (‘O anima cortese Mantovana’ — Данте), город, прикрытый озерами и болотами, если и не вполне так, как лагуною Венеция — я ощущаю его уединенное величие, связанное с искусством, культурой, наукою. Таинственное место, где маркизы Гонзага создали удивительное гнездо просвещения и мирного творчества. Мантуя, как Феррара и Урбино — именно излучение искусств, нечто высшее распрей политики.
Мантенья, придворный художник маркиза Лодовико, провел почти всю свою великую жизнь в этой Мантуе. В старом гонзаговском прибежище, Castello, в зале Camera del Sposi, увековечил их семью. Какое спокойствие всей композиции! Какое величие! Как будто ни бурь не бывает здесь, ни страстей, ни страданий (сравнительно с другими, мантуанский двор, действительно, был более благополучен).
Лодовико важно беседует со склонившимся к его креслу министром, Барбара, жена, задумчиво смотрит вдаль, юноши, дети, все в полном покое и торжественности, даже широколицая карлица невозмутима. А писал это Андреа Мантенья, человек вовсе не такой уж спокойный, нелегкий, с тяжелым характером. В творчестве же своем удивительно ровен, величествен, всегда склонен к грандиозно-классическому. Это человек более античного мира, чем христианского. (Изобразил S. Giacomo, исцеляющего калеку на фоне могучей римской арки. Монументальные солдаты вокруг, знамена, скромный святой как-то затерт среди них — Мантенье он, разумеется, менее интересен, чем они).
Гонзаги прочно засели в Мантуе и прочно насаждали культуру. Три типографии, знаменитый педагог Витторино да Фельтре — к нему съезжались ученики и ученицы со всей Европы. (Сам Лодовико был его учеником и сохранил к нему такое уважение, что уже будучи государем не садился в его присутствии).
Музей древностей, художники как Пизанелло, Мантенья, Донателло, проживший у них два года, архитектор Леон Баттиста Альберти, изящный как творения его, как будто с лицом нашего времени — скромного писателя или художника. Позже — Джулио Романо, тоже много здесь поработавший. Так что целый цветник…
Страшной грозой встретила Мантуя Муратова, ливнем, не охладившим ночи в душной комнате гостиницы, с кисейными занавесками от москитов (кто не мучился летом в Венеции от этих zanzara!) — но как идет Мантуе озерно-болотной эта духота летняя, грозы, москиты…
Утро дало русскому пилигриму солнечную, сияющую Мантую, детище этих Гонзага (вовсе и не так богатых: чтобы во-время заплатить Мантенье, маркизу пришлось заложить фамильные драгоценности, впрочем, папа Иннокентий VIII закладывал свою тиару, таково было время!).
Особый блеск Мантуи — при внуке Лодовико, Франческо Гонзага, женатом на Изабелле д-Эсте, женщине знаменитой, воплощавшей в себе дух Ренессанса со стороны культуры и меценатского собирательства. Всю жизнь отдала она собиранию художеств, покровительству искусству, заказывала картины, привлекала художников, поощряла, порицала, если не нравилось заказанное. И хорошо сделала, конечно, заменив этим семейную жизнь и любовь (как будто и вообще не ее это область). Хорошо, что она была больше интеллектуальной женщиной, чем женщиной чувства: муж ее, Франческо, некое исключение у Гонзага — с виду настоящий пес (по крайней мере такой на бюсте Джулио Романо — не знаю уж, нравился ли он себе в таком изображении). Лохматый, грубый вояка, занимался охотами, любовницами. Был генералом венецианских войск в битве при Форнуово против французов Карла VIII. Под его началом была полудикая конница далматинская, он обещал по десяти скуди за каждую голову француза — воображаю, что выделывали эти головорезы! Битва была кровавая и обе стороны считали себя победителями.
Мантенья увековечил и этого Франческо.
‘Madonna della Vittoria’ (Лувр) — в великолепной капелле Мадонна с видом королевы благословляет стоящего у ее трона на коленях, в воинских доспехах курносого Франческо Гонзага. И даже Младенец на ее руках благосклонно взирает на него.
Но вот сложность и пестрота бытия! Его родная сестра, герцогиня Елизавета Урбинская ни во что поставила бы этих далматинцев — изящная и тихая, друг Изабеллы д-Эсте, собирает у себя цвет тогдашней элиты духовной.
А Цецилия Гонзага, в самой Мантуе! Правда, она раньше его жила, все же в той же Мантуе. Такой Франческо и смиренная юная праведница с именем знаменитой христианской мученицы.
Училась она у того же Витторино да Фельтре. Была девушкой необычайных способностей и одаренности, ненадолго залетела в мир Мантуи, скончалась совсем юной. Но след оставила — одна из красот Мантуи. Люди проходят, шум, слава, богатство… — искусство остается. Его тихий иногда голос слышен через столетия. Эту Цецилию, еще отроковицей беседовавшей по-латыни на богословские темы, увековечил Пизанелло, расписавший залы в Кастелло Гонзага, особенно прославленный медалями своими.
Она изображена на его медали — тонкий и длинный профиль, огромный пучок волос на затылке, высокая изящная шея, девический стан, платье вроде хитона, прямыми складками ниспадающее. Нечто кроткое, далекое от грохота и треска жизни, именно тихая мантуанская праведница, ненадолго залетевшая в этот мир. Недаром ценил и любил ее так Витторино да Фельтре, ее учитель, основатель ‘Пансиона’ Casa Gioisa — Дома Радости, где преподавал он европейскому юношеству в мире, любви, играх, прогулках, общении с природой вершины науки, философии, поэзии. Конечно, Цецилия наизусть знала отрывки Вергилия, поклонялась Платону и пифагорейцам.
На обратной стороне той же медали изобразил Пизанелло Цецилию более таинственно и еще более обаятельно: юная дева, с едва прикрытым худеньким телом, опирается рукой на покорного, мирного единорога, вполне ей подвластного. Его рог торчит горизонтально, несколько нелепо, но сам он, со смиренной своей мордой, длинной шерстью на теле так же трогателен, как и дева, на него опирающаяся. Единорог — символ мудрости. Вдали вулканические горы. Загадочный полумесяц в таинственном тумане освещает это общение девы с мудростью, вблизи стелы, на которой Пизанелло и свое имя не забыл начертать.
Вот такою-то, от величественного Мантеньи, через просвещенных Гонзага и Изабеллы д-Эсте, до смиренной Цецилии и была Мантуя, замечательная и мало заметная среди своих озер и болот — город искусств и культуры. Не довелось его видеть, ощущаешь отраженно.
‘Царство солнца, тишины и одиночества’, говорит Сизеранн. В том же духе и Муратов. ‘Есть нечто бесконечно прекрасное в этом дворце’ (Урбинском, Б. З.) …’озаряющее золотым отблеском чистейшего Ренессанса приветливое и тихое Урбино’.
Верю на слово, вполне верю, как и в то, что не случайно родился именно в Урбино Рафаэль.
Но тоже не довелось видеть ни этого дворца, ни пейзажа урбинского, ни горы Монте Катриа.
А ‘лично’ с Урбино все-таки был связан, в давние годы, еще в России, в деревне, и через Рафаэля и через книги.
Как и в Мантуе — да как и вообще в мире — удивительные контрасты. Глава, ‘слава Урбино’ — герцог Федериго да Монтефельтре, воин, кондотьер на службе у Венеции, у папы, у кого угодно. Замечательный полководец, набожный человек и величайший любитель наук и искусств. Собственно, и войсками-то командовал, чтобы зарабатывать на книги и художества. Лучшая библиотека тогдашней Европы! Федериго этот ‘покраснел бы от стыда’ если бы в его библиотеке нашлась хоть одна напечатанная книга: все драгоценные рукописи, с художественными миниатюрами, всегда редкости, иногда уники.
При дворе работал Пьеро делла Франческо и передал нам облики самого Федериго и жены его Баттисты Сфорца на знаменитом профильном диптихе во Флоренции (Уффици). Иначе как в профиль Федериго и не напишешь: другой глаз его выбит копьем на турнире — суровый, умный профиль и так-то обезображен ущельем у переносицы. На него смотрит другой, женский профиль некрасивой, смиренной женщины, его жены, подвижницы и мученицы материнства. Эта Баттиста Сфорца, как и Цецилия Гонзага тоже была ученейшая женщина, тоже с юности могла говорить с папой римским по-латыни. Тринадцати лет была выдана замуж, с пятнадцати начала рожать — каждый год по дочери (а Федериго мечтал о наследнике). Молилась св. Убальдо, чтобы родить сына. И родила, наконец, после семи дочерей. Видела пред рождением его вещий сон — Феникс улетал к солнцу. Поняла — смерть. Но она и молила только о сыне, не о себе. Родила и умерла. Было ей двадцать пять лет.
Она родила слабенького, хилого и несчастного Гвидобальдо Урбинского. (Ему дали имя в честь давнего предка Гвидо, которого Данте запрятал в ад и в честь св. Убальдо, помогшего ему — на его же горе — увидеть свет Божий. Опять удивительное сопоставление: великий грешник соединен в одном слове со святым).
Юст Гандский изобразил герцога Федериго в кресле, читающим священную книгу. Рядом с грандиозом его и доспехов его воинских маленький мальчик с кротким лицом держит в ручке скипетр — это ‘наследник’, Гвидобальдо.
Некогда, увлекаясь Урбино и жизнью его высокопросвещенного двора, собирался я даже написать нечто из того времени, вроде повести — о неподходившем к эпохе, незадачливом и безответном Гвидобальдо, о жене его, Елизавете Гонзага, родной сестре лохматого пса Франческо — тоже ничего не имевшей с братом, тоже болезненной и очаровательной, образованнейшей и утонченной герцогини Елизаветы, нежной подруги Изабеллы д-Эсте.
Повесть не написалась, но в воздухе Урбино жил я довольно долго, находясь в глуши Тульской губернии. Во время революции.
Как бы то ни было, но по смерти носатого Федериго герцогом Урбинским стал Гвидобальдо, и если войнами не занимался, то художники, ученые, поэты процветали при дворе Урбинском. Бородатый граф Кастильоне, чей портрет рафаэлевский висит в Лувре, описал в книге своей ‘Il Corteggiano’ (‘Придворный’) жизнь и изящные бдения вечерние этого двора.
Удивительно было читать при раскатах революции русской о кардинале Бембо, Чезаре Гонзага, самом Кастильоне, Пьеро делла Франческо и Юсте Гандском из Нидерландов, о философско-поэтических вечерах у герцогини Елизаветы, где говорилось о любви, Платоне, высших реальностях бытия. Гвидобальдо где-то за сценой, его не видно, но он тут, тоже изящный и просвещенный, неблистательный и никак не правитель — (наш ‘Царь Федор’: — ‘Я царь или не царь?’).
Несчастлив он был и в политике и в сердечной жизни — родился как бы полу-мужчиной, мог больше только говорить об эросе да слушать о нем, да покровительствовать художникам.
Как напомнил мне все это отрывок русского перевода Corteggiano, попавшийся мне здесь! (В Притыкине я читал его по-итальянски). ‘Синьор Гаспаро уже собрался ему отвечать, но герцогиня сказала, что пусть будет судьей им мессер Пьетро Бембо, и на его решение останется спор их: способны ли женщины испытывать любовь божественную так же, как мужчины, или же нет?’ (Дело происходит на вечере-диспуте у герцогини Елизаветы Урбинской).
Герцогиня предложила отложить прения ‘до завтра’, но Чезаре Гонзага возразил, что ‘вернее’ — ‘до нынешнего вечера’. Оказалось, наступило уже утро. Они не заметили этого. Лишь когда Елизавета отдернула занавеси, из окна ясно показалась вершина Монте Катриа. ‘Они увидели, что на востоке уже занялась прекрасная розовая заря и что исчезли все звезды кроме сладостной правительницы небес Венеры, которая царствует на границах дня и ночи’ (Перевод П. Муратова).
Радостно мне было увидеть вновь эти строки. В итальянской одежде волновавшие более сорока лет назад в глуши русской деревни. Повести не получилось, но в душе светлый след остался.
А мирная жизнь Урбино с Платоном, Бембо, звездой Венерой продолжалась недолго: хищник Цезарь Борджиа слопал это герцогство. Гвидобальдо и Елизавета стали изгнанниками — хорошо еще, что уцелели! Если не ошибаюсь, приютила их Изабелла д-Эсте в Мантуе. Библиотека покойного Федериго уцелела — его бесценные манускрипты на пергаменте, в бархате, с редкостными миниатюрами попали в Ватикан и доныне целы.
1962
Источник текста: Зайцев Б.К. Далекое. Воспоминания. — Washington: Inter-Language lit. accociates, 1965. — 202 с. : портр., 21 см.