‘1908’ — Рим, Зайцев Борис Константинович, Год: 1962

Время на прочтение: 6 минут(ы)

Борис Зайцев

Италия
‘1908’ Рим

…Во Флоренции были мы в прошлом году в мае. Май, свет, радость — это Флоренция.
Рим — осень. Так оно и должно быть. Мы и прожили осень в Риме, близ Испанской лестницы у Монте Пинчио, снимали комнату у итальянцев, в какой-то огромной квартире. Опьянения и восторга Флоренции здесь не было. Серьезнее, строже, отчасти грустнее, всегда на пороге Вечности. Но вся жизнь и здесь — в нашей молодости, жажде красоты, поэзии, древностей. Думали ли тогда о чем ином? О России, даже о своих близких, там оставленных? Очень мало. Целый день по музеям, дворцам, руинам, катакомбам — не забыть бы еще какого фонтана знаменитого. Один день под темно-синеющим небом Рима, при прохладе, ясности и той великой тишине, которая была тогда в римской Кампанье — такой день стyит жизни обыденной.
Времени нет. Пока жив человек и не потускнел еще окончательно его мозг, бывшее полвека назад столь же живо, а то и живее вчерашнего.
Утро. Довольно раннее. Едем в вагончике трамвая за город, на виллу Адриана. Не быстро и как-то по-домашнему. Вокруг римская Кампанья, горы Сабинские в розоватом тумане, направо Фраскати на холмах своих виноградных, стройные цепи акведуков полуразрушенных, дикие поля — то мелкая травка на них, то просто ничего нет. Стада овец, пастухи с посохами в кожаных штанах — Кампанья времен Гоголя, Шатобриана, Стендаля. Собственно, это эпоха Авраама и Иакова. Великая тишина. Прообраз Вечности.
Вынимаю письмо. Из Москвы, рано подали, не успел еще распечатать. От Ивана Бунина. Он редактор альманахов ‘Земля’, там моя повесть, вперед оплаченная, она и кормит, на нее странствуем.
Мне Бунин всегда художнически нравился. Изящный человек, худой, тонкий, барин средней России, давшей почти всю литературу нашу. Не петербуржец, без всяких ‘мэтров’, ‘измов’, снобизмов. Характер нелегкий. Все равно, нравился.
В юношеские мои годы я робел перед ним — и это было хорошо, правильно: он старший, и уже сложившийся художник. Но вот теперь, более оперившись и повзрослев, я несколько распустил хвост. Да и литературный оттенок иной: он вырос вполне на девятнадцатом веке, во мне было нечто и от модернизма (все-таки не избежишь ‘изма’: импрессионизм).
Не помню точно, что я ему написал из Рима (то ли насчет корректуры, некое нетерпение), но видимо в тоне повышенном. И вот проплывает серебристо-златистая, в утреннем благоухании Кампанья, безлюдие, вдалеке городок средневековый — Палестрина, или в этом роде нечто, а я читаю в письме приблизительно так: ‘Дорогой Борис Константинович, что с Вами? Почему такой тон? Требовательность такая? Если б не наши довольно уж давние добрые отношения, я бы по иному ответил’. Внушительно (и вполне мной заслуженно), все-таки сдержанно. А в конце: ‘кланяйтесь Вере’.
Читаю и ничего не чувствую. Да, чепуха, какие-то пререкания, когда есть Рим, божественное это утро, сияющая Кампанья, рядом Вера, впереди вилла Адриана, где условленно встретиться с Павлом Муратовым, оттуда с ним и с Женей на виллу д-Эсте. Вот главное. Остальное пустяки.
Да, мы были в тот день на вилле Адриана, в опьянении некоем бродили среди обломков жилищ ее, по разным портикам, атриумам, заросшим плющем, видели водоемы — все это двухтысячелетний сон, заплетенный зеленью, полный очарования неизъяснимого. Жил тут замечательный император, покоритель и победитель, был юноша Антиной, божественной красоты, был и грех великий — чего, чего не видела вилла эта… — а теперь все сияет в блеске поэзии и руин, под вечным римским небом с плавающими в нем ястребами.
Мы, конечно, Муратова с Женей встретили — таких же как мы чудаков. Завтракали за убогим деревянным столиком, под открытым небом. Из скромной остерии носили нам скромные кушанья римской деревни, мы запивали эту козлятину, сыр, фрукты красным винцом и вдыхали благодати мира Божьего. Подошел к нам осел, стал рядом — принял за своих? У него выражение тоже было блаженное, вероятно, от тепла, солнца, сознания своей мужской силы, он вдруг закинул назад уши, прижал их и заревел таким диким истошным голосом, что мы покатились со смеху. Что же, как мог и как умел, выразил ту же радость бытия, что и его соседи по столику. Только по-русски, к сожалению, не понимал.
На виллу д-Эсте, недалеко, пошли пешком. Там другой мир и другой век — фонтаны ренессанса, божества вод, аллея льющихся струй. Хоть и другая эпоха, но воды все те же, что и в самом Риме — сухопутном городе великих вод.
Из садов виллы д-Эсте (она много выше Адриана, на взгорье) открывается далекий вид. Снова мир особенный. Монте Соракто, Субиако, серо, голо, пустынно, там уже не император с Антиноями и не герцоги д-Эсте со своим роскошным дворцом и прославленными фонтанами — там монашество и отшельничество, это братья св. Франциска.

* * *

Так жили мы в Риме, беззаботно, беспечно. Был тогда там за Тибром, в высоком новом доме изящный Осоргин, тоже италофил, ерошивший себе на голове волосы, смеявшийся, припадавший на одно колено иногда пред дамами, написавший потом книгу итальянских очерков ‘Там, где был счастлив’ — добрый товарищ и милейший человек. Был маленький ресторанчик Piccolo Uomo на Via Monte Brianza, недалеко от первого дворца Зинаиды Волконской (позже она купила себе другую виллу в Риме, прославленную, но довольно далеко).
В этом ресторанчике, под открытым небом, среди обломков старины и мелких статуэток в зеленых нишах, Осоргин, давнишний завсегдатай, ласково обнимал хозяина и припадал к нему, низенькому толстяку, коего потом воспел и он, и я сам. Это и был Piccolo Uomo, некий славный домашний Лар Рима, кормивший за гроши художническую богему, немецких энтузиастов, русских литераторов, весь мелкий наш сброд. Художники дарили ему статуэтки, картинки, всякие пустяки, которыми он украшал свой летний сад и зимнее помещение. Была статуэтка-портрет и самого Piccolo Uomo, тоже стояла в нише. (Много позже видел я в Лондоне в старом ресторане статуэтку мистера Пикквика — будто бы Пикквик обедал в этом ресторане: тоже толстячек маленький, тоже в угловой нише, только более знаменитый, чем наш Piccolo Uomo).
Сколько сил было и здоровья! Целый день на ногах — Ватикан, вилла Дориа Памфили, Музей Терм, Фарнезина, а то Монте Пинчио, прогулки после галереи Боргезе. Вид на Рим, запах лимонов на пригретом скате к площади, бессмертный фонтанчик с зеркалом горизонтальных вод. Вечером CafИ на Via Condotti, где Гёте еще бывал, сиживал наш Гоголь. А позже, завалившись под перину на Via Belsiana близ Испанской лестницы — все тут же! — никаких снотворных.
CafИ Greco мы любили. Старомодно, уютно, узкая комната, по стенам диванчики, перед ними столы. По стенам картины. Освещение газом. Тут играл я в шахматы с итальянским профессором. Худощавый, изящный человек, чуть нас не погубивший.
— Поедемте вместе в Сицилию.
Жена моя, тут же сидевшая, очень воодушевилась.
— В Сицилию! Замечательно. Мы там никогда не были.
Договоримся окончательно через несколько дней. Ехать до Мессины, там дальше в Палермо, Таормину.
Спас нас эмигрант Фиц-Патрик. Попросил у меня взаймы — и сумму-то небольшую. Я дал. Но тут и выяснилось, что с деньгами туговато. Как бы не остаться без гроша на обратный путь. Ладно, Сицилия в следующий раз. Да нам и в Риме отлично.
Все же мы вскоре собрались домой. А профессор — в Сицилию. И сейчас же погиб, в знаменитом мессинском землетрясении.
А мы отступали на север. Италия полна была восторгом перед моряками эскадры нашей, стоявшей в Сицилии — порыв, смелость в спасении погибавших, героизм наших матросов и офицеров поражали. Газеты полны ими. Истинная слава России!
Мы ехали почему-то через Германию — на Франкфурт, Берлин. Гонорар ‘Земли’ кончился, надо спешно отступать, едва уносим ноги. Но вот Россия тогдашняя! Рядом с героизмом легкомыслие и беспечность изумительные (не удивляешься теперь, что такой склад жизни и развалился столь быстро).
В Варшаве сели, наконец, в прямой поезд на Москву. Кажется, полтора дня пути. Хорошо, ну мы — литературная богема, люди неосновательные. Но с нами, в том же вагоне, ехал один Румянцевского Музея. Историк искусства. Возвращался из Равенны, изучал там мозаики, кажется, для работы об Айналове, русском ‘равеннисте’. И вот у этого скромного и приятного человека не оказалось а Варшаве уже ни копейки денег, только билет до Москвы. У нас несколько рублей еще осталось. Равеннист должен был голодать полтора дня, мы кормили его в поезде — и узнали случайно, что он прожил все, увлекшись делом своим, в Равенне.
У нас не было в Москве квартиры. Не хватило даже денег на извозчика с вокзала. Но нас встретила сестра жены моей Таня, отвезла к себе на Сивцев Вражек. Дала приют — две комнатки.

* * *

Откуда брались деньги? Все-таки, откуда-то брались. Больше авансами литературными. В феврале на звонок вышел отпирать дверь я сам и увидел на крыльце заснеженного Ивана Бунина, того самого… — римского. Теперь он был в теплом пальто, меховой шапке, с меховым же воротником, весь занесенный снегом.
Встретились хорошо. Римская чепуха забылась — да я, видимо, написал ему оттуда же и другое письмо.
У меня в комнатке он сказал:
— Дорогой мой, вот какое дело. Графиня Варвара Бобринская устраивает журнал. Дайте что-нибудь для первого номера. Аванс получите.
Вот это и выход. Конечно беру. Журнал даже и не осуществился, но златницы тут же и вынул Иван Алексеич (тогда были мы с ним еще на ‘вы’).
Что делать с этим авансом? Так вот и сидеть на Сивцевом Вражке, близ Арбата?
В конце марта я с женой и Сергей Кречетов (‘Гриф’, издатель Блока, Бальмонта и сам поэт) — он тоже с женой Лидией, вместе укатили в Крым. Много еще сил, желаний. Мир велик. Всего не увидишь, а что можешь — вбирай. Крым не Италия, все-таки… (Чехова, к сожалению, ни в Ялте, ни на земле нашей уже не было).
Вернулись тоже без гроша. Но на извозчика хватило.
1962

——————————————————-

Источник текста: Зайцев Б.К. Далекое. Воспоминания. — Washington: Inter-Language lit. accociates, 1965. — 202 с. : портр., 21 см.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека