А. Н. ПОТРЕСОВ
А. Н. ПОТРЕСОВ
Посвящается читателю-другу
Посвящается читателю-другу
Впервые опубликована в ‘Искре’ (1901, No 3, апрель).
Посвящается читателю-другу, Потресов Александр Николаевич, Год: 1901
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Возвращенная публицистика. В 2 кн. Кн. 1
М.: Высш. шк., 1991. — (Б-ка журналиста)
‘Паче всего люби родную литературу и звание литератора предпочитай всякому другому’, — писал Салтыков, умирая, своему сыну.
Мы сказали бы так: превыше всего ставь достоинство и честь свободной человеческой речи и, любя родную литературу, звание революционера предпочитай всякому другому.
История печатного слова в России — скорбная история бесконечных поношений и утонченного издевательства. В самодержавном застенке неустанно пытали и пытают музу русского писателя — ‘эту бледную, в крови, кнутом иссеченную музу’. И если порой — в кои веки — ей легче становится жить и вольготней дышать, то лишь потому, что где-то раздалось — властно и страстно — революционное ‘слово и дело’. Обратитесь к прошлому: в ‘вольностях’ ‘Современника’ и ‘Русского слова’ {‘Русское слово’ — литературно-научный журнал, выходил в Петербурге в 1859 — 1866 гг. ежемесячно. С декабря 1860 по ноябрь 1865 г. в журнале сотрудничал Д. И. Писарев, возглавивший наиболее значительный и яркий отдел журнала — литературную критику и публицистику. В мае 1866 г. по распоряжению Александра II ‘Русское слово’ и ‘Современник’ были закрыты ‘вследствие доказанного с давнего времени вредного их направления’.}, в цензурной реформе 1865 года вы услышите явственный звон герценовского ‘Колокола’ {‘Колокол’ — газета, выходила в Лондоне, с 1865 г. — в Женеве. Издатели-редакторы А. И. Герцен и Н. П. Огарев. Они же были главными авторами газеты.}. И если в 1880 — 1881 годах на литературу нежданно пахнуло мимолетной ‘весной’, то знайте — это народовольческая когорта самоотверженных пронеслась блестящим, но скоро меркнущим метеором по темному небу русской действительности.
Куда же оно скрылось, это вещее слово, где обаяние подполья? Не подлежит сомнению, в наше смутное время тревожных ожиданий и колеблющихся надежд революционер — не в фаворе, его действие происходит за кулисами исторической сцены, не слышимое и не видимое большою публикой, и слово его не гудит, сзывая свободных духом людей.
Как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных!
Серое время, мелкие люди, — еще недавно слышался ропот. Какой-то исторический антракт: былое завершилось катастрофой, грядущее сбирается с силами. Бродят стихии, вершится кротовая работа, но когда же, когда настанет момент, и тайное сделается явным, и вялость антракта уступит место героизму всероссийской трагедии?
Нам, русским социал-демократам, не мешало бы призадуматься над доносящимся ропотом. Правые вчера, мы можем оказаться виноватыми завтра и, не став рулевыми движения, захлебнуться в его бурных волнах.
Дети мрачной годины, мы вышли когда-то на работу при брезжущем свете едва занимавшегося утра. Все спало вокруг или бормотало спросонья, когда мы начали строительство. Камень за камнем возводили мы здание, крепили фундамент и, нащупывая каждый свой шаг, проторяли дорогу, подвигаясь вперед, к увенчанию нашего здания.
Вместе с грудой разбитых иллюзий нам досталась в наследие от прошлого память о тех, чья…
Песнь бесследно пролетела
И до народа не дошла…
Тени погибающих стояли перед нами, немолчно звенело в ушах: слава застрельщикам, первым борцам, увлекающим массы и вдохновляемым ими. Но зато — горе тем, кто замкнется в кружках, изойдет в партизанском геройстве. Их встретит — сдержанный шепот либеральных похвал, и проводит в могилу — лобзание Иуды {Иуда Искариот, в Новом завете — один из апостолов, предавший своего учителя (Иисуса Христа) за 30 серебреников. Переносное — предатель.}. В решительную минуту раб выдаст героя и юркнет в свою теплую нору… Становитесь в шеренги великого войска, стройно и в ногу идущего к цели. Все за одного и один за всех: воинствующий пролетариат постоит за себя, отомстит свои жертвы.
Русская жизнь — аморфное целое, над которым парит дух наглого хищника и самодержца-бюрократа. В атмосфере еле тлеющего сознания и сознающего себя бессилия протекал — медленно, но верно — процесс кристаллизации нового общественного элемента. Конечно, стороннему наблюдателю (из породы строгих критиков) видны были одни неприглядные формы и серые краски процесса: какая скука, какая проза! Копейка на рубль — и это лозунг!..
И в то самое время, как платонический любовник революционной эстетики будировал растущее движение, социал-демократу было по горло работы — в лаборатории русской революции. Так много мелкой, невидной, но засасывающей работы, что не всегда удавалось ему, когда нужно, взглянуть за стены своей лаборатории. Его глаз, прикованный к одному месту и обостренный в уловлении деталей, становился порой близоруким и терял общественную перспективу. Но эта беда была полубедой до тех пор, пока безысходный, казалось, застой мертвил все живое, луч сознания пробирался ползком в обывательские головы, и каждый ‘сверчок’ на Руси знал только ‘шесток’, дарованный ему — от начальства. Тогда лаборатория была — целый мир, самодовлеющий и цельный.
Положение стало иным, лишь только забродило кругом. Свист казацкой нагайки действительнее красноречивых речей и сознательней пения — любой революционной сирены. Пробив толстую кору равнодушия, он ‘ударил по сердцам с неведомой силой’ и всколыхнул обывательскую трясину. Вопрос о ‘правах человека и гражданина’, политический вопрос, встал — ярко и неотразимо — перед пестрой толпой негодующего люда. Он встал перед студентом, забритым в солдаты, перед рабочим, пришедшим платить свой долг молодежи, перед писателем, наказанным за то, что в нем заговорил голос чести, перед всем тем народом, не желавшим бесстрастно созерцать человеческую бойню и за это — избитым. Он встал — и взвалил на социал-демократа тяжелую ношу. Кому много дано, с того много спросится. Годами слагавшейся социал-демократии дано то, чего не имеет никто — в среде русской оппозиции: даны элементы организации. Придя к перекрестку, на котором сошлись многообразные пути общественного движения, социал-демократия должна учесть свой баланс и подвести итог приобретенному. Окажется ли она на высоте положения, вровень ответственному моменту переживаемой истории? В ее руках бесценное орудие — пресса — заостренное и отточенное назло самодержавно-чиновной клике. Передовой пролетариат эмансипировал себя от цензурной указки, ему надлежит понести теперь эту свободу и другим — в среду всех недовольных. А для этого надо — усовершенствовать орудие, приведя его в соответствие с усложненной задачей, — надо уметь вонзать нож анализа во все изгибы действительности, надо уметь отражать многогранность ее — под своим углом зрения. Готова ли к этому социал-демократия?
Газетное дело — хоровое дело, оно спорится в руках не солистов, а запевал подхватывающего хора. И плохо придется певцу-писателю, который не услышит за собой согласной поддержки хористов-читателей. Читатель-друг, читатель-сотрудник — необходимый устой писателя: болеет один, хворает другой, страдает все целое. Как Салтыков молил когда-то читателя: друг, защити! так и теперь социал-демократу-писателю приходится взывать: друг, помоги, вперяй свой пытливый взор во все живущее и неси свободному станку сконцентрированную боль, подслушанный стон, страдальческий крик твоей родины. Шире кругозор, надо в даль учиться смотреть!
И только тогда, когда социал-демократия во всеоружии подойдет к узловому пункту истории, раздастся опять давно забытое вещее слово, и революционера будут чтить на Руси все те, кому дорого имя — свобода!
Искра. 1901. Апр. No 3.