Посол русского царя при дворе Гёте, Дурылин Сергей Николаевич, Год: 1954 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 23 минут(ы)

С.Н. Дурылин

Посол русского царя при дворе Гёте

Раздел из второй главы книги ‘Русские писатели у Гете в Веймаре’ — ‘Гете в политике Александра I и Николая I’

ИНТЕРЕС ГЕТЕ К РОССИИ. — ГЕТЕ И РУССКАЯ ИСТОРИЯ — ГЕТЕ И ПЕТР ВЕЛИКИЙ, ПОЛИТИЧЕСКИЙ СМЫСЛ ИНТЕРЕСА ГЕТЕ К ПЕТРУ. — ГЕТЕ И УБИЙСТВО ПАВЛА I. — РОДСТВЕННЫЕ СВЯЗИ ВЕЙМАРСКОГО ДВОРА С ПЕТЕРБУРГСКИМ. — МАРИЯ ПАВЛОВНА И ЕЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ВЕЙМАРА. — НАПОЛЕОН I И МАРИЯ ПАВЛОВНА. — ВЕЙМАРСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ РУССКОГО ДВОРА. — РУССКАЯ ФИНАНСОВАЯ ОСНОВА ВЕЙМАРСКОГО КУЛЬТУРНОГО БЛАГОПОЛУЧИЯ. — КУЛЬТУРНЫЕ УЧРЕЖДЕНИЯ ГЕТЕ И ФИНАНСЫ МАРИИ ПАВЛОВНЫ. — ГЕТЕ КАК СЕКРЕТАРЬ МАРИИ ПАВЛОВНЫ. — ‘НИМФА ЭГЕРИЯ’ ИЛИ ПОСОЛ РУССКОГО ИМПЕРАТОРА. — МАРИЯ ПАВЛОВНА И ЛИТЕРАТУРНАЯ ПОЛИТИКА РУССКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА. — ЛЕГАЛИЗАЦИЯ РУССКИХ ПАЛОМНИЧЕСТВ И ВИЗИТОВ К ГЕТЕ.

Интерес Гете к России в XIX столетии несомненен, непрерывен и многообразен. Об его интересе к древнерусскому искусству речь уже была, об его внимании к русской поэзии и поэтам речь будет впереди. Наука в России также привлекала внимание Гете: он был в переписке с учеными немцами, работавшими в России, следил за их научными трудами, был членом петербургского минералогического и одного из харь-ковских научных обществ, был почетным членом Харьковского университета и Академии Наук, пытался принять участие в ее трудах, а несколько ранее — горячо принял к сердцу проект об учреждении в Петербурге Азиатской академии. В настоящей работе нельзя было обойтись без целых страниц, посвященных отношениям Гете к русским художникам: О. Кипренский, А. Орловский, Ф. Толстой, Г. Рейтерн были ценимы Гете. У него также был большой интерес к русской природе, быту, к географии России. Он дорожил каждой книгой, каждой беседой, расширяющей его познания в этой области. Познанию России в самых разнообразных отношениях — Гете учился непрерывно. То он читает ‘Второе путешествие Палласа через Россию’ (1803), то с любопытством слушает ‘юмористический рассказ’ какого-то Шевалье о том, как ‘русский монах водил его по киевским пещерам и принял за магометанина, потому что он крестился перед святыми гробницами справа налево, а не слева направо’ (1810), то отмечает ‘катанье на русских санях’, интересующее его как подробность русского быта (1812), то вместе с гр. Головкиным, начальником русской большой экспедиции-посольства в Китай, рассматривает карту России и обсуждает маршрут бесконечного их пути (1812). От ‘Путешествия на Кавказ и в Грузию в 1807 г., 1808 г. и 1813 г.’ И.Г. Клапрота он переходит к путешествию Дж. Д. Кохрана ‘Пешком через Россию и сибирскую Татарию’ (1825), а в 1831 г. и сам путешествует вместе с Оттоном Коцебу: ‘по просьбе Вольфа — любимого внука — принесен был глобус, и с помощью его наглядно представили себе последнее кругосветное путешествие русских’. Когда ему удается прочесть новую книгу, открывающую что-нибудь новое в той малоизвестной шестой части света, которая называется Россией, Гете счастлив: ‘Ледебур, русская флора, украсившая мою библиотеку благодаря великой герцогине, — записывает он 1 мая 1830 г., — замечательное сочинение, вводящее много новых видов’. Но, кажется, еще больше ценил Гете живые беседы о России с теми учеными путешественниками, знаниям и добросовестности которых он доверял. В 1817 г. он, обычно столь скупой на записи, заносит свой разговор с проф. Реннером ‘о России, в особенности о русских лошадях, рогатом скоте’ и о болезнях скота. В 1823 г. Соре привел к нему какого-то ‘путешественника из Петербурга’, и Гете рассматривал с ними ‘виды Петербурга в русских литографиях и костюмы разных народностей’. В том же году Гете посетил один прусский генерал, и Гете с ним беседовал о ‘канале, который делает возможным сообщение юга и севера русского государства’: это был разговор о Мариинской системе, которая как раз в это время подвергалась капитальному переустройству. В 1830 г. Гете отметил разговор с ученым юристом Cailloue, французом, ‘изъездившим Пруссию и Россию, изучая их правовой и юридический строй’. Когда старый друг Гете Александр Гумбольдт возвратился из своего знаменитого путешествия по России, Гете, не без некоторого упрека за неполноту его рассказов, отметил в дневнике: ‘В 11 ч. г. ф.-Гумбольдт кратко рассказал, имея под рукой карту, о своем путешествии через русское государство’ и утешился несколько на дальнейшем: ‘он обещал некоторые замечательные, там найденные, минералы’.

Все эти чтения и беседы — а число их можно было бы умножить — свидетельствуют о неослабном, даже растущем интересе старика Гете к далекой и чужой стране с ее неисследованными просторами и непонятными укладами жизни и быта.

Но, как ни глубок и постоянен у Гете этот интерес к русскому искусству, литературе, науке, природе, быту, он сильно уступает его же интересу к русской истории. Характер этого интереса ни в какой мере не академический. Хотя Гете не чужд интереса и к древней русской истории — в 1802 г. он читал русские летописи, — но внимание его по-настоящему направлено только на новейшую русскую историю с Петра, и все его чтения имеют явный характер комментария к той истории, которая творилась в эпоху наполеоновских войн на его глазах, в которой сам он был участником и в которой — иногда не без явного неудовольствия — замечал все большее и большее участие России. В своем историческом чтении Гете запасался материалом для изучения этого русского вмешательства в историю Европы, и часто историческое чтение или разговор, вызванный этим чтением, дают Гете случай высказать суждение, прямо напоенное злобой дня. Вот прекрасный пример: в августе—октябре 1809 г. Гете погружен был в чтение ‘Жизни Петра Великого’ (Leben Petrus des Grossen) Герхардта-Антона Галема (1752—1819), четырежды отметил в дневнике этапы этого чтения, и в тот же день, когда сделал первую из отметок, высказал Римеру: ‘Что собственно получили немцы в их прелестной свободе печати, как не то, что всякий может наговорить про другого дурных и позорных вещей, сколько ему захочется?’ Это политическое высказывание Гете летит рикошетом от изучения жизни Петра I, который, в глазах Гете, делал крупные исторические дела и без ‘свободы печати’. И самый интерес Гете к личности Петра был интересом политическим: враг революции, недруг республиканства и конституционализма, Гете в эпоху реставрации не хотел, однако, быть и со слепыми реставраторами старого режима, с католической и священно-союзной реакцией Людовика XVIII и Александра I, и оттого тянулся к Петру I, где не было революции, но была реформа, — была реформа, но не было реформаторов, заседающих в парламентах и причиняющих неприятности королям и герцогам. ‘Реформатор’, но на троне, с министрами-помощниками вокруг трона — это было самое большее, на что шел Гете в своих политических чаяниях, более чем умеренных и менее всего соответствовавших гениальной остроте его поэтической и научной зоркости. Петр I и его деспотическое реформаторство сверху больше, чем кто-либо в истории, отвечал и этим чаяниям, и Гете чувствовал особый интерес к нему.

В этом интересе было много общего с тем интересом, который Гете всегда питал к личности и делу Наполеона. ‘В войне и управлении государством’ Гете считал их одинаково ‘гениальными’, и Петру приписывал то же наитие ‘демонического’, что и Наполеону. Оба они казались Гете столь мощными двигателями, при которых движение в истории обеспечивается и без поддержки народных масс. Тем пристальнее Гете желал судить их деятельность. В 1829 г. он очень внимательно читал книгу Сегюра ‘Histoire de Russie et de Pierre le Grand’ (Paris, 1829). ‘Положение Петербурга,— говорил Гете Эккерману, — непростительно, особенно если вспомнить, что почва возвышается поблизости от него и что император мог охранить город от наводнений, поставив его несколько выше и оставив в низовьях только гавань… В таком поступке столь великого человека есть нечто загадочное. Знаете ли, чем я его объясняю? Человеку невозможно освободиться от впечатлений своей юности, и это доходит до того, что даже вещи, страдающие недостатками, но к которым он привык в юности и среди которых жил в эти счастливые годы, остаются для него и впоследствии дорогими и кажутся хорошими, он точно ослеплен ими и не видит в них никаких недостатков. Так и Петру Великому хотелось построить в устьях Невы любезный ему в юности Амстердам’. У Гете не ослабевал интерес к истории новой России: проблема бытия России и исторического смысла этого бытия с особой яркостью встала перед Гете тогда, когда Александр I неожиданно для себя оказался вершителем судеб Европы и в особенности Германии. Даже тогда, когда Гете читает сочинения по общей истории Европы, он выделяет все, что относится к России. Так в 1808 г., читая чью-то ‘Staatengeschichte’, он сделал две отметки о чтении части этого сочинения, посвященной России, и так же поступил в 1823 г.: читая сочинение Л.Т. Шпиттлера (1752—1810) ‘Очерк истории европейских государств’, он выделил из него Россию, специально отметив чтение соответствующей главы. На примере русских исторических чтений Гете наглядно доказывается истина, что историческое чтение есть всегда политическое чтение.

Но Гете мог читать русскую историю первой четверти XIX столетия не только из книг, а из самых событий, узнавать ее от людей, бывших участниками или свидетелями этих событий.

7 апреля 1801 г. Гете сделал такую отметку в дневнике: ‘Фауст. Смерть императора Павла’.

Связи между двумя отметками нет никакой, но соседство их примечательно: работу или думу над важнейшим созданием своего гения Гете поставил рядом с политическим событием, совершившимся в далекой России: так показалось оно ему важно и значительно.

В маленьком Веймаре мог быть особый интерес к этому событию: супруга герцога Карла-Августа, столь связанного с Гете, герцогиня Луиза была родной сестрой первой жены Павла I, вел. княгини Наталии Алексеевны (Вильгельмина, принцесса Гессен-Дармштадтская, 1755—1776). Когда Гете жил в Неаполе, он подружился с художником Ф. Гаккертом, который пользовался благосклонностью кн. Андрея Кирилловича Разумовского, бывшего в 1779—1784 гг. русским послом в Неаполе. Пометками о Разумовском и его привязанности к талантливому художнику пестрят страницы Гете, посвященные Ф. Гаккерту. Гаккерт знавал Павла I и Марию Федоровну, когда они, под никого не обманувшим incognito ‘графа и графини Северных’, путешествовали по Италии, и даже писал портрет Марии Федоровны. А о Разумовском, посланнике и Дон-Жуане, остроумном и тонком музыканте ходила европейская молва как о счастливом сопернике Павла у его жены, Наталии Алексеевны. На эту удачу Разумовского Екатерина сама раскрыла глаза Павлу: чтобы ‘утешить его в смерти жены’, она представила ему пачку писем Разумовского к Наталии Алексеевне. В утешение же Павлу Разумовский был выслан сперва в Ревель, потом в Батурин, потом… в Неаполь, где он имел вторую удачу у королевы Каролины. В Италии Павел и Разумовский имели удовольствие встретиться. Вот какой примерно круг рассказов о Разумовском и русском дворе с Павлом во главе мог слышать Гете от Гаккерта, писавшего для Екатерины II батально-морские картины, окутанные не только дымом пороха, но и дымом фимиама в честь ‘побед русского флота’. Эти рассказы для Гете могли иметь специфический ‘придворный интерес’, так как они касались сестры Луизы Веймарской.

Заговор 11 марта 1801 г. и убийство Павла I были предметом длительного интереса, даже изучения со стороны Гете. Он с большой настойчивостью собирал все, что мог разузнать об убийстве Павла от лиц, бывших в это время в Петербурге, а с 1804 г. и от приближенных Марии Павловны и ее русских посетителей. Чрезвычайно любопытна в этом отношении отметка в его дневнике 14 марта 1814 г.: ‘У их высочеств. У miss Диллон. История смерти Павла I’.

Их высочества — это великие князья Николай и Михаил Павловичи, приехавшие в Веймар со своим воспитателем графом Ламсдорфом. Гете представлялся им и был, вероятно, весьма почтителен к сыновьям Павла I, а прямо от них проследовал к англичанке miss Диллон, служившей камер-фрау у Марии Павловны, и от этого интимно близкого к дочери Павла I лица вызнавал — в который раз — историю его убийства. Гете очень хорошо знал показную историю русского двора, но не менее знакома ему была его изнанка. Об этом свидетельствует результат его выспрашиваний о смерти Павла I — большая, тщательно составленная запись под заглавием ‘Die Palasterrevolution gegen Kaiser Paul I’. Ввиду того, что она никогда не появлялась на русском языке и даже не упоминалась русскими историками, приводим ее целиком:

‘Суббота. Отправляется курьер к Бонапарту. Раздел значительной части Германии. Баден не получает ничего. Виртемберг получает Мюнстер, Падерборн, Гильдесгейм, Вюрцбург, Бамберг, Пруссия —Ганновер, Баварский Зальцбург, Пассау, Бехтольсгаден.

Воскресенье. Измайловский гвардейский полк оскорблен на параде тем, что четыре офицера, среди них генерал Милютин и кн. Вяземский, отправлены в крепость. Происходит дуэль между кн. Четвертинским и камергером Рибопьером, последний ранен.

Понедельник. Под уговором великого князя гр. Пален должен замять дело. Князь (!— С.Д.) Нарышкин пробалтывается. Рибопьера сначала отправляют в крепость, потом высылают с семьей из города.

Вторник.

Среда.

Четверг.

Пятница 1 марта ст. ст. Великий князь Константин ругает своего отца, генерал-прокурор выдает. Император сам хочет привлечь его к ответу. Странным образом, это отвращено. Константин должен принести присягу.

Суббота 2.

Воскресенье 3.

Понедельник 4. Графу Кутайсову донесено о плане генерал-прокурора Обольянинова объявить себя опекуном несуществующего побочного ребенка императора.

Вторник 5. Граф Пален отстранен от двора, жена его также отослана со своим экипажем обратно.

Среда. Графу Палену внушают, что император вернет ему милость, если он прямо или косвенно через гр. Кутайсова попросит прощенья. Граф отвергает это.

Четверг. Палена снова призвали ко двору.

Пятница.

Суббота 9. Император впервые после долгого времени снова появляется в городе, но, найдя около строящегося Казанского собора кучу неизбежного мусора, приходит в ярость и шлет с фельдъегерем устный выговор графу (Палену, далее он везде называется просто: ‘Граф’.— С.Д.)

Воскресенье 10. Свадьба Жерве, на которую граф обещает прийти, но не приходит.

Понедельник 11. К графу приходит граф Кутайсов и в шутку высказывает некоторые подозрения. Бурная ночь. Обер-шенк Загряжский, на вечере у кн. Белосельского, в самую полночь, напоминает о пред-стоящем большом деле. Талызин дает ужин, на который отправляется граф. Все, кто там собрались, или посвящены в дело, или их тут же посвящают.

Вторник 12. Прекрасная погода. Всеобщая радость.

Среда 13. Князь Платон Александрович и граф Валерьян Зубов обедают у графа.

Участники числом 42

Зубов с 26

1. Князь Платон Александрович Зубов.

2. Граф Валерьян.

3. Гусарский генерал Николай Зубов

4. Дядя Зубовых Козицкий (теперь гофмаршал).

Пален с 13

1. Полиц. адъютант Тиран, бывш. адъютант Виомениля.

2. Майор Морелли из полиции в районе графа.

3. Надв. сов. Карповский, обер-лейтенант и пристав одной из частей города, в настоящее время полицмейстер в Петербурге.

4. Ленев кавалергард.

5. Беннигсен (длинный Cassius) вышел в отставку генерал-лейтенантом, пытается опять поступить на службу, получает отказ, собирается в понедельник 11-го уехать, граф удерживает его и направляет его к Зубовым.

6. Генерал Чичерин.

7. Артиллерийский полковник Татаринов

8. Артиллерист князь Яшвиль, грузин. Шарф

9. Ротмистр Ушаков, единственный из конной гвардии. Брат генерала У[шакова], который был на-чальником бывшего так назыв. Сенатского полка и должен был выстроить его перед замком.

10. Генерал Уваров, начальник кавалергардов. Депрерадович, командир батальона великого князя Александра. В распоряжении графа. Запоздал больше, чем на 20 минут.

Талызин, генерал-лейтенант, командир императорского лейб-гвардии полка. Начальник того батальона этого полка, который выступил перед замком.

Вяземский, офицер Измайловского полка, потом он первый приветствовал нового императора.

Комендант Епифаров.

Горголи, обер-лейтенант и платц-майор (теперь полковник в полку императора Александра).

Граф Кутайсов, родом турок. Заведывающий гардеробом и прислугой.

Тайный секр. Мих. Дольской.

Гардероб, секретарь Трошин, слуга последней возлюбленной.

Его брат, офицер второго корпуса, осведомлявший о своем начальнике, Валерьяне Зубове.

Он был обманут последним, в ночь 11-го, с помощью концерта’.

Запись Гете очень ценна: это — одна из самых первых, по времени, и самых полных, по материалу, попыток создать твердую схему всего хода ‘дворцовой революции’ 11 марта 1801 г. и дать список дейст-вующих лиц. Гете знает мельчайшие подробности дела. В этом отношении показательна отметка ‘шарф’ при фамилиях Татаринова и Яшвиля в списке заговорщиков: с особой сдержанностью, какою отмечено в его записи все, относящееся к царской фамилии. Гете этим одним словом обрисовывает для себя всю сцену убийства Павла I: он был задушен шарфом, и ближайшими участниками этого дела во всех современных записках указываются именно Яшвиль и Татаринов. Другая ‘мелочь’ в записи Гете была уже отмечена известным немецким историком Т. Шиманом: ‘Прозвище Беннигсена ‘длинный Cassius’ поразительно и указывает на устную передачу’. Для Гете это, конечно, не только ‘прозвище’, но и целая характеристика Беннигсена как участника убийства. Многие другие кусочки Гетевой записи показывают с несомненностью, что он собрал материал для нее от людей чрезвычайно осведомленных, от близких свидетелей павловских ‘браней’ и ‘яростей’ и столь же близких участников прекращения этих ‘яростей’ навсегда. С одним из прямых участников заговора, с Ф.П. Уваровым, Гете был лично знаком, как увидим далее.

Для чего сделал Гете свою запись о ‘дворцовой революции’ 1801 г.? В ней нет никакого намека на то, что это — план или материал для какого-нибудь произведения — например, драматического — из жизни Павла I, несомненно, это и не план исторического сочинения. Это — ‘труды и дни’ небольшой придворной революции, чем-то особенно поразившей Гете. Можно догадываться о причине этого интереса: общей и частной. Частная — ясна. Веймарский дворик, как увидим далее и как отчетливо понимал Гете, был отделением петербургского двора: действующие лица петербургской трагедии постоянно появлялись и на тесной веймарской сценке, как же было не интересоваться и исполнителями, и самой трагедией, которую они сыграли 11 марта? Гете и сделал весьма точный набросок ее сценария. Но в происшествии 11 марта для Гете заключался и более крупный интерес. Россия Екатерины II и Павла I была оплотом против западной революции, — и вдруг в ней самой происходит дворцовая революция и притом успешная. Этот успех Гете и не пытается скрыть от себя в своей очень осторожной записи: ‘Прекрасная погода. Всеобщая радость’. Гете отмечал, сколько мог тщательно, ярости и выходки ‘непросвещенного абсолютиста’ Павла. В глазах Гете это — урок и предупреждение всем веймарским и не веймарским абсолютистам. Гете хочет — как министр и политик — заучить весь завод механизма, каким приводятся в действие ‘дворцовые революции’, чтобы знать, как не допускать до завода этого механизма. Эта запись — memento mori — верного слуги веймарского феодально-дворцового благополучия. Отметка о воцарении Александра I — как о ‘всеобщей радости’ всего Петербурга — важна для понимания отношения Гете к первым годам царствования Александра I. В дневнике Гете отсутствуют записи об Александре I до его появления в Германии в 1805 г. У нас есть зато косвенные указания на интерес Гете к первым годам его царствования, возбудившим в либерально-дворянских кругах столь яркие и столь неосновательные надежды на политическое обновление государства, что вице-президент Академии Наук в Петербурге Андрей Кириллович Шторх предпринял даже специальное издание ‘Russland unter Alexander dem Ersten’, посвященное сочувственному обзору всех мероприятий и проектов начальной эпохи царствования Александра I. Издание пришлось Шторху прекратить, когда этих ‘великих чрезвычайных дел и предприятий’ вскоре же оказалось так мало, что нечем было заполнять страницы. Очень вероятно, что Гете читал Шторха, во всяком случае он хотел поехать посмотреть, как благоденствует Russland unter Alexander dem Ersten. Смысл такой поездки именно для Гете очевиден: как было указано, его политической программой был монархический реформизм сверху. Сам Гете пытался как министр быть проводником и вдохновителем такого реформизма в пределах игрушечного веймарского государства. Даже немецкие апологеты всяческой деятельности Гете признают, что он потерпел здесь полную неудачу: по словам Белыповского, ‘он мечтал о грандиозных (! — С.Д.) реформах социально-политических’: ‘освобождение крестьян от барщины и десятины, преобразование крестьянского и помещичьего землевладения в свободную, делимую собственность, обложение имений податями сообразно с их доходностью’, а ‘должен был удовлетвориться’ вместо этих реформ вот чем: ‘в государственном управлении водворились экономия (дошедшая до того, что, по уговору Гете, ‘герцог отстранил своих придворных чинов от ежедневных обедов за придворным столом’.— С.Д.), рачительность и гуманность, бремя воинской повинности было сокращено (веймарская ‘армия’ уменьшена с 600 чел. до 310. — С.Д.), пути сообщения улучшены (все пространство Веймара равнялось 1900 кв. км. — С.Д.), принята широкая система орошения и осушения полей, приняты меры против порчи полей разными животными…’ (т.е. поставлены загородки! — С. Д.). В России Гете мог надеяться увидеть более широкие опыты реформизма сверху и тем подтвердить свою политическую теорию, трещавшую по швам: вот почему он собирался поехать в Россию. Однажды — между октябрем 1806 г. и мартом 1807 г. — в Веймаре, в доме ‘надворной советницы’ и писательницы Шопенгауэр, Гете встретился с писателем и педагогом Георгом Рейнбеком (Reinbeck, 1766—1849), который незадолго перед тем — в 1805 г. — издал книгу ‘Fliichtige Bemerkungen auf einer Reise von St. -Petersburg… nach Deutschland im Jahre 1805’ (‘Беглые заметки по поводу путешествия из Петербурга… в Германию’). ‘Когда собралось много гостей, в их числе жена Гете, — вспоминал Рейнбек, — пришел тайный советник. Он вошел с приветливо-протяжным: хм! хм! раскланиваясь во все стороны, и искал себе стула. Потом он оглядел весь круг собравшихся, и, когда его взор упал на меня, он встал и пошел ко мне. Понятно, я тотчас же поднялся. Он торжественно поклонился и сказал: ‘Я должен вам принести благодарность’. Я спросил, чем я так осчастливлен, что заслужил его благодарность? — ‘Я всегда имел намерение когда-нибудь посетить Россию, — ответил он, — но вы меня совершенно от этого излечили’.— ‘Я бы очень об этом сожалел, — ответил я, — прежде всего из-за России, но также, — разрешите, ваше превосходительство, мне сказать это, — также и из-за вас’. С его стороны это было шутливым оборотом дать мне понять, что он читал появившиеся тогда мои ‘Беглые заметки’ о поездке через Москву и т.д., которые обратили на себя некоторое внимание тем, что тут и там в описаниях и суждениях отклонялись от обычных восхвалений Шторха: я прожил 14 лет в Петербурге… Гете много говорил со мной о России и спрашивал о многих тамошних знакомых’.

С восшествием на престол Александра I связь Веймара с русским двором усилилась: его жена Ели-завета Алексеевна по своей матери, баденской маркграфине Амалии, приходилась родной племянницей той же герцогине Луизе.

Маленький двор получил большую родственницу. До сих пор Германия посылала своих принцесс в Петербург, в 1804 г. Петербург послал принцессу в Веймар: наследный веймарский герцог Карл-Фридрих (1783—1853) женился на третьей дочери Павла I Марии Павловне (1786—1859). Это была большая придворная и дипломатическая удача для крошечного Веймара.

В Петербурге долго не соглашались на брак великой княжны с захудалым веймарским принцем, и нужны были немалые дипломатические ухищрения, чтобы брак состоялся.

Сестра русского императора везла с собой на 80 русских подводах приданое, далеко превышавшее не один годовой бюджет всего веймарского герцогства. Богатства, привезенные Марией Павловной, были так невиданны в феодально-обнищалой Германии, что, когда Гете случилось увидать в 1829 г. ‘все сокровища приданого’ (Sammtlichen Schatze des Trous-seaux’) Марии Павловны, он воскликнул: ‘Зрелище из ‘Тысяча и одной ночи!’ Но Мария Павловна вместе с тем привезла с собою династическое приданое — связи, которые были крупнейшею политическою поддержкой для Веймара в те времена, когда, по мановению Наполеона, десятки и сотни германских княжеств, герцогств и маркграфств исчезали с лица земли, как пушинки.

Даже готовясь к войне с Россией, Наполеон считался с тем, что наследная веймарская герцогиня происходит не из какого-нибудь Касселя или даже Берлина. Любопытную историю рассказывает Греч: ‘Дерзкий выскочка вздумал назначить в придворные дамы к императрице Марии-Луизе несколько природных принцесс Германии и в том числе наследную принцессу Веймарскую, великую княгиню Марию Павловну… Не знаю через кого, вероятно через Талейрана’, дошло до Наполеона, ‘что немедленным следствием этой дерзости будет разрыв России с Францией и заключение союза с Англией. Приготовления к истребительной войне с Россией еще не были кончены, и декрет не состоялся’. Немецкие принцессы избавились от удовольствия быть придворными дамами у Марии-Луизы только оттого, что у одной из них оказались сильные всероссийские родственники. Так ли было в случае Греча или не совсем так, но значение новоприобретенных родственников очень серьезно и веско учитывалось и взвешивалось и в самом Веймаре, и в его европейском окружении — дружественном и враждебном.

Гете понимал лучше других, что династические связи — самый сильный козырь в копеечной веймар-ской политической игре. Это должно учитывать всегда при всех высказываниях Гете о Марии Павловне и ее родственниках. Учета этого обычно не делается, и в огромном большинстве писаний о Гете Мария Павловна выставляется чуть ли не его ‘нимфой Эгерией’. Дело обстоит гораздо проще. Когда Гете говорит о ней, в его словах очень большая доля суждения всегда выходит из уст министра, дипломата, царедворца — и даже доброго веймарского бюргера: всем им было легче, безопасней, благополучнее жить в их веймарском отечестве, городе, поместье, доме с тех пор, как во дворце водворилась сестра Александра I. В эпоху, когда Наполеона боялись все большие и маленькие властители кусков и кусочков Европы, наследная веймарская принцесса, молоденькая Мария Павловна, боялась его меньше всех. Вот характернейший эпизод, рассказанный А.И. Тургеневым в его неизданном дневнике (запись от 5 мая 1829 г.). Дело происходит во время войны 1807 г.: Карл-Август выступал против Наполеона в качестве прусского генерала и союзника Александра. Под боком у Веймара Наполеон отторгает Иену, в Веймаре были французы, канцлеру Мюллеру пришлось вымаливать у Наполеона пощаду для Веймара.

‘Был у канцлера Мюллера, — записывает А.И. Тургенев, — читал отрывки из его записок о свидании с Наполеоном во время войны 1807 г., о главной квартире Наполеона, о Дарю, о Талейране, о путешествии Мюллера в Париж: ‘Avez-vous les quittances de Daru?’ — спросил Наполеон и до тех пор не принял его. Предложение паспортов великой княгине: растоптала их, когда получила. Подозрение Мюллера в измене’.

Растоптать паспорта Наполеона — такую политическую роскошь могла позволить себе во всей Гер-мании только одна Мария Павловна: она одна была там сестрой русского императора. В сопоставлении с этим эпизодом рассказ Греча теряет привкус анекдотичности.

Можно поверить, что провинциальный Веймар достаточно искренне радовался в 1804 г., когда в него совершала въезд 18-летняя Мария Павловна: так в былое время бедная и малочиновная семья радовалась, когда ей удавалось породниться с семьей столичной, рангом, чином и карманом гораздо повыше и покрепче. Веймарскую радость должен был высказать Гете в специальном театральном приветствии, но он уклонился, будучи болен и не в духе, однако приветствовать Марию Павловну считалось столь серьезным делом, что ‘честь’ перешла от первого веймарского поэта ко ‘второму’: потревожили больного Шиллера, и он написал ‘Приветствие искусств’, разыгранное тогда же на театре. Мария Павловна не успела еще освоиться в Веймаре, как Гете уже воспел ей целый гимн (в письме к Марианне Эйбенберг от 26 апреля 1805 г.). ‘Она — чудо прелести и грации. Мне не приходилось еще видеть соединения такого совершенства с тем, что высшее общество ожидает и даже требует от высокопоставленной дамы’. Гете несколько раз воспевал ее в стихах.

Когда Мария Павловна была уже ‘царствующей’ герцогиней, Гете говорил о ней Эккерману: ‘Она с самого начала стала добрым ангелом для страны и, чем больше чувствовала себя связанной с новым отечеством, тем сильнее обнаруживала это свойство. Я знаю великую герцогиню с 1805 г., и у меня было много случаев удивляться ее уму и характеру. Она одна из лучших и замечательнейших женщин нашего времени, и была бы ею, не будь даже великой княгиней’.

Через полтора года Гете повторил этот отзыв: ‘Великая герцогиня и умна, и добра, и доброжела-тельна, она истинное благословение для страны. Люди всюду скоро чувствуют, откуда исходят на них благодеяния, и они почитают также солнце и другие благотворные стихии, а потому я и не удивляюсь, что все сердца обращаются к ней с любовью и что за нею признают то, что она заслуживает’. Оба эти отзыва Гете заменяют множество цитат из самого Гете, — хотя бы из его многочисленных писем к самой Марии Павловне, — из мемуаристов и из биографов, русских и немецких: Гете в этом двуедином отзыве выразил то, что и сам он, и все другие множество раз повторяли врозь. Если прибавить к отзыву Гете известное суждение Шиллера, находившего в Марии Павловне ‘большие способности к живописи и музыке и действительную любовь к чтению’, то не будет нужды обращаться за другими отзывами: все будет повторением этих отзывов. Что же говорят здесь Гете и Шиллер о Марии Павловне? Гете дважды подчеркнул, что она ‘с самого начала стала добрым ангелом для страны’. Феодально-дворянский бюргерский Веймар действительно мог быть доволен Марией Павловной: все те политические выгоды из ее брака с их принцем, о которых выше говорено, Веймар действительно получил. До самого конца октября 1813 г. в Веймаре были французы, и веймарцы сражались на стороне французов против Александра I и союзников. Положение было самое щекотливое и для герцога, и для его воинства. Мария Павловна и тут пришла на помощь. Вот что писала она ‘собственноручно’ 11 сентября из Теплица самому графу Аракчееву: ‘Граф Алексей Андреевич. С особенным удовольствием получила я письмо ваше от 22 августа и благодарю вас усердно за старание ваше в рассуждении веймарских пленных офицеров, коим следует ожидать до будущего времени перемену их судьбы, где они находятся: а между тем, прошу вас меня уведомить вперед, ежели что воспоследует в пользу их, я, конечно, всегда сочту внимание ваше к их участи доказательством особой услуги, относящейся к моей особе’. Сколько таких русских услуг Веймару Мария Павловна вписала в свой личный счет, оплачиваемый ее братом и его приближенными! Веймар вышел из наполеоновских войн не только цел, но и с приращением территории, и с повышением владетеля в чине: из просто герцога он был сделан ‘великим’. То обстоятельство, что Веймар уцелел и даже расширился в то время, как ‘многие сотни маленьких областей были поглощены более крупными’ по приказам Наполеона и решению Венского конгресса 1815 г., Бельшовский приписывает Карлу-Августу: это все было сделано ‘в награду’-де ‘за патриотический образ действий герцога и за те тяжелые жертвы, которые выпали на долю страны во время войн’. Это объяснение — простой обман: Карл-Август в эпоху наполеоновских войн проделал не мало опытов политического перебежничества между Наполеоном и Александром.

Когда-то, при тильзитском свидании 1807 г., германские провинциальные ‘отечества’ получили уже пользу от петербургских родственников: ‘благодаря родственным связям с русским императорским домом остались неприкосновенны герцогства Ольденбургское, Мекленбург-Шверинское и Кобургское. Это была особенная любезность Наполеона к новому союзнику’. Примеру Наполеона последовал и Венский конгресс 1814—1815 гг. На конгрессе помнили не о мнимых ‘заслугах’ Карла-Августа, а о том, что жена его наследника — родная сестра Александра I: смешно было бы лишать наследственной вотчины сестру того человека, в руках которого были тогда острые ножницы для перекройки всей карты не только Германии, но и Европы. Маленького веймарского родственника простили и даже прибавили ему кой-что на бедность из-за большого, — а в 1815 г. даже и очень большого — петербургского родственника. Поэтому Гете не преувеличивал, а только снисходил до сентиментального языка какого-нибудь веймарского бюргера, когда называл Марию Павловну ‘добрым ангелом для страны’. Бюджет императорско-российского содержания Марии Павловны как великой княгини позволял ей быть ‘доброй’: он настолько превышал все веймарские финансовые возможности, что позволял ей тратить крупные, — а исходя из веймарского масштаба, даже исключительно крупные — средства на создание и поддержку разных просветительных и благотворительных учреждений.

П.И. Бартенев вспоминал про веймарского русского протоиерея Сабинина: ‘Когда при нем осуждали супругу императора Николая Павловича за ее заграничные траты, замечал, что траты эти ничтожны в сравнении с тем, что истратила его мать на один Веймар, в котором лучшие здания воздвигались на высланные ею деньги’. Это сообщение не преувеличенно. Вот что вынужден сказать о том же Rudolf Jagoditsch в своей новейшей (1932) работе: ‘Goethe und seine russischen Zeitgenossen’: ‘обильные средства, которые она [Мария Павловна] получала от императрицы-матери и от своих царственных братьев, переносили в Веймар нечто от блеска и роскоши петербургского двора… В особенности русское богатство пошло на пользу Веймару в художественных и научных планах Гете. Он получал от Марии Павловны постоянные средства для веймарской библиотеки и ее собраний, на содержание руководимой Мейером ‘Свободной школы рисования’ (‘Freien Zeichen-schule’) и т.д. Библиотека Иенского университета также получала богатые пожертвования. Постройка веймарского театра после пожара 1825 г. своею быстротою также главным образом обязана ей. Даже устройство и украшение веймарского парка — излюбленная идея Гете — стало возможно только благодаря поддержке ‘императорского высочества’. Когда Мария Павловна сделалась великой герцогиней, ее материальная помощь Веймару еще усилилась, и ‘ее практическому смыслу, постоянству и попечительности обязан Веймар рядом общеполезных и благотворительных учреждений’. Воспитатель детей Марии Павловны Сорэ записал в своем дневнике 10 марта 1831 г.: ‘К часу ее высочество снова послала меня к Гете… Первое поручение касалось подарка в 1000 экю, которые великая княгиня хотела сделать дирекции [театра. —С.Д.], чтобы помочь образованию и развитию новых артистов’. Через две недели сам Гете записал в дневнике: ‘В 12 час. была ее императорское высочество. Очень довольна счастливым преуспеянием различных учреждений, ею высочайше основанных, на которые, без сомнения, идут большие суммы’. 5 октября 1831 г. Гете пометил в дневнике: ‘Г-ну ф. Отто, отчет частной кассы’. Письмо это, в тот же день написанное, сохранилось: ‘Ваше высокоблагородие, — писал Гете этому секретарю Марии Павловны, — вдвойне меня обяжете, если будете так добры в подходящую минуту передать ее императорскому высочеству прилагаемый счет (Rechnung) вместе с покорнейшим докладом (unterthanigsten Vortrag). Подобным же образом и протекшая половина года занесена в счета и, смею надеяться, со временем также заслужит высочайшее одобрение’. Гете представляет отчет и счета по какому-то из связанных с ним учреждений, содержимому всецело на средства Марии Павловны, нельзя понять иначе смысл печатаемого письма. К сожалению редакторы веймарского издания оказались так нелюбознательны, что не сделали и малейшей попытки уяснить, что это было за гетевское учреждение, которое жило исключительно даянием сестры Александра I.

Только специальная работа, построенная на архивном, веймарском и петербургском, материале, могла бы со всей полнотой вскрыть крепостные российские финансовые основы веймарского культурного благополучия, но и приведенные свидетельства не оставляют сомнения, что золотой русский дождь, поли-вший на Веймар со времени водворения там Марии Павловны, был частый, крупный и непрерывный. Этот дождь из крепостного золота — важный и почти необследованный факт биографии Гете. Если б Гете захотел быть точен в своих отзывах Эккерману о Марии Павловне, он должен был бы, говоря об ее ‘благодеяниях’, сказать, что эти ‘благодеяния’ составляют conditio sine qua nоn основных ‘афинских’ учреждений Веймара, с которыми связано имя Гете: театра, библиотеки, художественной школы. Это предопределяло все отношение Гете и его ‘афинского’ круга к Марии Павловне и к ее петербургским родственникам: поколебать чем-нибудь эти отношения, окрасить их в ненадлежащий цвет — значило бы просто-напросто нанести такую брешь в веймарском бюджете, которая ничем бы не могла быть заполнена: меценатство Марии Павловны и стоящих за нею бесконтрольных хозяев Российской империи было постоянной и чрезвычайно значительной статьей веймарского ‘прихода’. Гетевский ‘расход’ на свои и Шиллеровы трагедии в театре, на редкие издания в библиотеке, на Мейеров классицизм в художественной школе, на прекрасный парк в городе и на многое другое всецело зависел от этого ‘прихода’. Когда молодой Гете въезжал в Веймар, его поразили руины сгоревшего герцогского дворца: у Анны-Амалии не было денег на его отстройку. В конце жизни Гете история повторилась: сгорел придворный театр, но в Веймаре была Мария Павловна, и театр быстро был восстановлен на русские деньги. Мария Павловна была не лицо, а учреждение в Веймаре — учреждение, от которого зависела его политическая крепость и финансовая устойчивость, и отношения к ней Гете диктовались необходимостью охранять и чтить это полезное учреждение. Такому учреждению приходилось и служить. И Гете служил — от писания писем, по приказу Марии Павловны, до улаживания материальных дел и счетов с преподавателями ее детей. Ограничиваюсь только этими двумя примерами. Письмо к Марии Павловне, где Гете улаживает ее дела с проф. Мюнховым, входя во все мелочи расчета, читатель найдет в статье А.Г. Габричевского ‘Автографы Гете в СССР’, а тому же секретарю Марии Павловны Отто вот что писал Гете 11 мая 1830 г.: ‘Пересылаю набросок милостиво возложенного на меня ответа, насколько он удался. Здесь есть трудность не только в том, что нужно угодить высокопоставленной даме (hohen Dame), но и в том, чтобы подыскать обороты, соответствующие ее положению. Если что-либо вызовет сомнения, я готов на всякие изменения’. При письме был приложен проект письма от лица Марии Павловны к Варнхагену фон Энзе: рукою, мыслью и словом Гете Мария Павловна очень изящно благодарила известного писателя за доставленное ей удовольствие от чтения его книги ‘Жизнь Винцендорфа’. Вероятно такие письма, изящно подписанные ‘Marie’, много содействовали распространению славы об уме и талантах веймарской покровительницы талантов — ‘музы Эгерии’.

Гете в ответ на исполненное поручение ‘удостоился’ получить через секретаря Марии Павловны новое поручение и небольшой подарок от нее. Вот что писал ему в неизданном письме Отто:

‘Ваше Превосходительство!

Препровождаю по поручению Ее Императорского Высочества госпожи Великой Княгини и Великой Герцогини письмо господину Тайному Советнику Посольства Варнхагену фон Энзе с просьбой доставить его через Ваше любезное посредничество по назначению.

Одновременно прилагается литографированный портрет Императрицы Бразильской, который Ее Императорское Высочество приносит в дар местному музею.

С совершеннейшим уважением и преданностью я имею честь быть
Вашего Превосходительства
покорнейший слуга
ф. Отто.

Веймар, 16-го мая 1830 г.’

Но Гете говорит не только о достоинствах положения Марии Павловны, но и об ее личных достоинствах: он имел ‘множество случаев удивляться ее уму и характеру’. О достоинствах личных говорит и Шиллер, и множество немецких и русских вспоминателей. Разгадка этих отзывов кажется не трудна. Один из самых ранних отзывов о Марии Павловне принадлежит князю Адаму Чарторижскому, состоявшему вместе со своим братом в должности камер-юнкера при дочерях Павла I: ‘Обе великие княжны, Елена и Мария, к которым мы считались прикомандированными, были очень милы. Принцы, за которых им предстояло выйти замуж, были малодостойными людьми’. В осторожном отзыве польского аристократа скромные достоинства княжен повышаются сравнением с недостоинством двух принцев — Мекленбургского и Веймарского. О Веймарском — Карле-Фридрихе, муже Марии Павловны, — даже Гете нашел возможным обмолвиться лишь двумя словами, найдя в нем ‘сердечную доброту’, и ничего больше. Карл-Фридрих был ничтожеством. Внучатный племянник Марии Павловны, историк Николай Михайлович, говорит, что она ‘не была счастлива в замужестве’. В сравнении с ее жалким мужем Мария Павловна, которую ее бабка Екатерина II звала за живость ‘настоящим драгуном’ (‘c’est un vrai dragon’), являлась живым человеком с человеческими чувствами и интересами. Соседство с Карлом-Фридрихом было чрезвычайно выгодно для репутации Марии Павловны у всех, кто встречался с нею за ее долгое пребывание в Веймаре. Очень ярка благодарность, которую чувствовала к ней императрица Елизавета, жена Александра I: она ценила то ‘доверие’, которое оказывала ей ее золовка, и была счастлива, что привязанность Марии Павловны ‘не может отнести только на счет денежной поддержки. Каков бы ни был ее источник, ее семья не избаловала меня этим’. Это опять похвала обычным, но не при дворе, человеческим чувствам. Мы должны верить Гете, что Мария Павловна была добра, приветлива, учтива, ласкова, обходительна с людьми. Эти ее свойства повышаются в ценности от близкого соседства с про-тивоположными свойствами, обитающими в людях такого же положения и социальной высоты. Петербург-ское ‘соседство’ так же возвышало Марию Павловну, как и веймарское. То, что говорит о ней Шиллер, — тоже достоинство только в сравнении: ‘действительная любовь к чтению’ — добродетель, но добродетель лишь в пределах петербургского Аничкова дворца или веймарского Бельведера: за порогом же этих дворцов любовь к чтению — простое свойство многих миллионов грамотных людей.

Мария Павловна хорошо понимала, что престиж литературного двора и слава германских Афин сильно повышает место Веймара в ‘табели о рангах’ пестрой германской государственности. Поэтому она позаботилась о закреплении этого престижа, по ее почину положено было начало архиву и музею Шиллера и Гете. Ее внутригерманская литературная политика нашла себе продолжательницу в лице герцогини Софии, напомнившей Германии и Европе о Веймаре и своей династии изданием первого полного собрания сочинений Гете.

Но у Марии Павловны была и особая сфера деятельности в Веймаре: она была превосходной представительницей придворных и политических интересов императорской России при том втором дворе, который был тогда в Веймаре: при дворе великого Гете. Этот второй двор имел несравненно большее европейское значение, чем первый дворик великого герцога. Мы увидим далее, что Наполеон прямо и открыто признавал и подчеркивал это. Представители России при герцоге менялись. Мария Павловна оставалась при Гете бессменной. Правда, она не писала дипломатических нот, но ее дипломатическая деятельность имела бесспорный и постоянный успех: Гете никогда не был великой державой, враждебной императорской России, как были ей враждебны такие великие современные державы, как Байрон, Виктор Гюго, Беранже, Генрих Гейне. Между тем Гете лично расположен был к России, к ее правительству и правителям вряд ли многим более сочувственно, чем эти враждебные России великие державы европейской словесности. Гете редко и неохотно говорит и пишет об Александре I и Николае I, но о Марии Павловне он много и охотно говорит, явно преувеличивая пропорции ее умственных возможностей: явный знак, что он доволен посланницей при своем дворе, в то время как не очень расположен к властителям, ее аккредитировавшим при нем. Нельзя не отнести этого на счет того искусства обхождения, которым Мария Павловна обладала лучше многих дипломатов-профессионалов. Она окружала Гете исключительным вниманием (вплоть до посещения по три раза в неделю, в точно назначенные дни), снабжала его ценными книгами, дарила ему то, что отвечало его требовательным вкусам и страсти к коллекционированию, была внимательна ко всем мелочам сложного жизненного его обихода и делала все это не только как веймарская герцогиня, рачительно относящаяся к лучшему достоянию веймарского государства, но и как посланница России при очень влиятельной и консервативной, но все-таки независимой державе. В Ферней посылались Екатериной II лишь временные послы на короткие сроки, в Веймаре у русского двора было постоянное представительство. В трудной миссии Мария Павловна проявила не мало такта: он требовался от нее больше, чем от русских дипломатов при герцоге. Она достигла того, что Гете видел в русском дворе, правительстве и верхнем слое общества равноправных с ним обладателей наследия европейской культуры, а совсем не то, что, например, видел в них Байрон: полуазиатскую деспотию с французским языком и гримасами полупросвещения. Дальше видно будет, с какой ревностью Мария Павловна поддерживала сношения с Гете русского двора и дворянства, показывавшегося в Веймар. Многих из тех, кто заезжал к ней в Веймар как в филиал петербургского двора, она учила быть европейца-ми — и влекла их к Гете, приучая крепостных меценатов и медвежье-тамбовских туристов к обязанностям культурного ‘вояжера’. Все это имело большое значение для формирования мнения Гете о царской России, а мнение Гете имело большое значение для Европы. У русского самодержавия была плохая репутация в Европе, несмотря на все заигрывания Екатерины II с Вольтером, Дидро, Бомарше и Гриммом, несмотря на все политические и мистические маневрирования Александра I с m-me де Сталь, Бентамом, Баадером, Юнг-Штиллингом, квакерами и др. Мария Павловна сделала все, что могла, чтобы подправить эту репутацию веским словом Гете или, по крайней мере, не менее веским его молчанием, истолковываемым как знак согласия с правителями и вдохновителями официальной России. В постоянстве этих ее усилий и в относительном их успехе мы будем убеждаться на протяжении всего нашего исследования. Мария Павловна была путеводителем почти для всех русских писателей и деятелей, отправлявшихся к Гете, и путеводитель этот был такой, что лучшего трудно было бы и желать: он был отлично осведомлен о Гете и его трудах и днях, — этим он привлекал к себе путешественников, но он же был и строго благонамерен: этим он совершенно удовлетворял лучшим чаяниям Александра I и Николая I.

И Александр I, и Николай I могли быть довольны, как их сестра проводила в жизнь гетеанскую политику русского самодержавия.

С.Н. Дурылин

Посол русского царя при дворе Гёте

Раздел из второй главы книги ‘Русские писатели у Гете в Веймаре’ — ‘Гете в политике Александра I и Николая I’

Участники числом 42

Читайте также: