Послдовательный народникъ *).
Послдовательный народникъ *).
(‘Собраніе сочиненій’ Н. Златовратскаго. Два тома. Москва, 1891 г.
*) Русская Мысль, кн. V.
IV.
V.
VI.
М. Протопоповъ.
‘Русская Мысль’, кн.VI, 1891
Последовательный народник, Протопопов Михаил Алексеевич, Год: 1891
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Самымъ значительнымъ произведеніемъ г. Златовратскаго долженъ быть признанъ ‘бытовой очеркъ’, озаглавленный Деревенскіе будни. Слишкомъскромное названіе ‘очерка’, приданное авторомъ этому замчательному произведенію, далеко не отвчаетъ его, правда, однообразному, но глубокому содержанію. Этотъ ‘очеркъ’ можетъ быть поставленъ на ряду съ лучшимъ произведеніемъ Глба Успенскаго Власть земли. Конечно, Деревенскіе будни не такъ колоритны и не такъ разносторонни, какъ Власть земли, но за то и не такъ парадоксальны, лучше обдуманы, стройне скомпанованы. Талантъ г. Златовратскаго поднялся въ этомъ замчательномъ произведеніи на наибольшую, доступную для него, высоту, и мы, руководствуясь своимъ постояннымъ правиломъ брать быка прямо за рога, съ этого именно произведенія и начнемъ анализъ народническихъ тенденцій г. Златовратскаго.
‘Неисправимый поклонникъ народныхъ идеаловъ…’ Такъ называетъ себя въ Деревенскихъ будняхъ самъ г. Златовратскій (стр. 419), и это первый пунктъ, который прежде всего требуетъ нкоторыхъ ограничительныхъ замчаній, очень существеннаго свойства. Въ общемъ и отвлеченномъ, смысл ‘народные идеалы’ есть наши, непремнно наши идеалы, идеалы интеллигенціи, и ничмъ инымъ они быть не могутъ. Спросимъ г. Златовратскаго, въ чемъ состоятъ народные идеалы? Онъ отвчаетъ: въ широкомъ развитіи общиннаго духа и общинныхъ формъ жизни, какъ результатъ сознанія солидарности между всми членами общества, какъ гарантія справедливости, какъ единственный путь къ политическому, юридическому и экономическому ‘равненію’ между общинниками. Во избжаніе недоразумній, предоставимъ г. Златовратскому выразить его форму собственными словами. Вотъ какъ и вотъ что говоритъ онъ по этому пункту:
‘Въ набросанной нами схем народно-бытовыхъ основъ существенную роль играютъ четыре элемента: 1) гарантіи нравственной индивидуальной свободы, 2) гарантіи равноправнаго участія личности въ общинныхъ сходахъ и судахъ, 3) гарантіи равнаго экономическаго благосостоянія членовъ общины, достигаемаго правомъ общаго труда и общаго пользованія результатами его, и 4) общинная помочь во всхъ тх*ь случаяхъ, когда первыя три гарантіи окажутся недостаточными для охраненія правъ личности. Только полное и равномрное взаимодйствіе этихъ элементовъ можетъ представить гармоническую организацію. Въ настоящее время мы еще не можемъ сказать съ полнйшею достоврностью, воплощалъ ли народъ въ какой-либо моментъ своей жизни во всемъ объем свои общинные идеалы, но несомннно для насъ теперь уже одно, что въ историческій періодъ онъ постоянно ратовалъ за эти идеалы, въ теченіе тысячелтія неустанна отстаивалъ то т, то другіе элементы его отъ вншнихъ воздйствій, что въ современной общин мы несомннно находимъ зачатки и проявленія всхъ четырехъ элементовъ схемы, и, притомъ, такъ, что тамъ, гд вншнія воздйствія и условія были наимене сильны, тамъ зачатки эти почти достигали полной гармонической организаціи, и наоборотъ, гд эти воздйствія наложили тяжелую печать и извратили исконныя традиціи и міровоззрніе народа, тамъ община является уродливою, однобокою организаціей, быстро идущею къ разрушенію…’ (стр. 437).
Попробуемъ разобрать элементы ‘схемы’ г. Златовратскаго въ той послдовательности, въ какой представляетъ ихъ авторъ. ‘нравственной индивидуальной свободы‘. Единственное недоразумніе, которое возбуждаетъ эта формула, заключается въ слов, зачмъ-то поставленномъ г. Златовратскимъ: умственная свобода, возможность мыслить, подчиняясь не какому-нибудь вншнему авторитету, а исключительно своему разуму, своей логик, своему разумнію,— разв этого рода’ свобода не входитъ въ составъ ‘народнаго идеала’? Надюсь, г. Златовратскій не станетъ возражать противъ этой нашей поправки, и тогда формула перваго элемента его ‘схемы’ выразится просто: ‘гарантія индивидуальной свободы’. Формула чудесная — нечего и говорить. Однако, неужели она составляетъ исключительное достояніе и самостоятельное пріобртеніе дядя Митяя и дяди Миняя? Неужели мужики Жакъ, Джонъ, Фрицъ не доросли до уразумнія этого идеала? И неужели интеллигенція какой бы та ни было страны иметъ передъ собою другую какую-нибудь историческую задачу, нежели возможное осуществленіе этого идеала? Не во гнвъ будь сказано г. Златовратскому, дядя Митяй, со всми своими препрославленными общинными порядками и добродтелями, стоитъ не въ переднихъ, а въ самыхъ заднихъ рядахъ тхъ, кто способенъ думать о ‘гарантіяхъ’. Понятіе ‘свободы’, а въ особенности гарантированной, не есть понятіе интуитивное, естественное, даровое. До него нужно возвыситься — путемъ ли личнаго развитія, или посредствомъ воспитывающаго вліянія соотвтственныхъ историческихъ условій, порядковъ, учрежденій. Ничего подобнаго у нашего дяди Митяя давно не бывало и оттого-то ему близко и родственно понятіе ‘воли’ и чуждо понятіе ‘свободы’. ‘Воля’ — это мене чмъ понятіе, это — стихійный инстинктъ, свойственный всякому не прирученному животному, ‘свобода’ — это боле чмъ понятіе, это идея, которую нужно понять, чтобы усвоить. Достаточно быть только личностью, зоологическимъ индивидомъ, чтобы стремиться къ ‘вол’, и надо быть гражданиномъ, чтобы цнить блага ‘свободы’. ‘Воля’ — это возможность жить, ‘ничмъ не стсняясь’, ‘свобода’ — это жизнь и дятельность въ предлахъ закона, на почв уваженія въ интересамъ другихъ, это порядокъ въ союз съ просвщеніемъ. Дядя Митяй бушевалъ въ булавинщин, некрасовщин, разинщин, пугачевщин и его боевымъ кличемъ и призывомъ всегда было магическое слово ‘воля’ — въ смысл отршенія и отреченія отъ всякихъ обязанностей передъ обществомъ,— та водя, которою наслаждается каждый волкъ въ архангельскихъ или вологодскихъ лсахъ. ‘Не по чину берешь’,— говорилъ, гоголевскій городничій. Совсмъ не по чину и г. Златовратскій длаетъ своего героя носителемъ и выразителемъ какого идеала, до котораго ему еще нужно дорости.
Дале: ‘гарантіи равноправнаго участія личности въ общинныхъ входахъ и судахъ‘. Таковъ второй элементъ схемы г. Златовратскаго. Допустимъ, для упрощенія дла, что все это такъ и есть на самомъ дл, забудемъ этихъ ‘судей’, опивающихъ и истца, и отвтчика, этихъ Соломоновъ, мудрость которыхъ большею частью не идетъ дальше заповдныхъ’двадцати ударовъ’, этихъ ‘Аароновъ, Авраамовъ и…’ Хамовъ, между прочимъ, какъ выразился однажды Глбъ Успенскій. Допустимъ, что дядя Митяй спитъ и видитъ, какъ бы упрочить гарантіи ‘равноправнаго участія личности въ сходахъ и судахъ’,— дальше что? Почему этотъ идеалъ или это стремленіе отводится г. Златовратскимъ въ исключительное пользованіе народа? Какъ въ прежнемъ, такъ и въ этомъ случа разница между идеаломъ народа и идеаломъ интеллигенціи чисто-количественная, а не качественная. Дядя Митяй иметъ въ виду только такую крошечную соціальную ячейку, какъ сельская община, интеллигентный человкъ, съ тмъ же самымъ идеаломъ передъ собою и съ такимъ же критеріемъ въ рукахъ, макъ и самый лучшій ‘общинникъ’, относится къ государству, т.-е. къ организму или механизму, охватывающему всю совокупность ‘общинъ’. На чьей же сторон преимущество? Представители нашей интеллигенціи, ‘оставлявшіе ‘Судебные уставы’ и вводившіе у насъ судъ присяжныхъ, руководились ничмъ другимъ, какъ именно желаніемъ дать личности гарантіи равноправнаго участія въ суд.
Дале, третій элементъ схемы: ‘гарантіи равнаго экономическаго благосостоянія членовъ общины‘. Гм… даже гарантіи… Великъ Богъ земли Русской! Первйшіе умы Западной Европы, разные Прудоны, Бланы, Марксы, Лассали, искали и такъ-таки и не нашли этихъ гарантій, а вотъ дядя Митяй съ дядей Миняемъ все это развязали и устроили чудеснйшимъ образомъ… Я прилежно искалъ у художника Златовратскаго хоть какой-нибудь картины, намекающей на сущность этихъ гарантій, и нашелъ, что он главнйшимъ образомъ олицетворяются… въ лапт. Да, въ обыкновенномъ липовомъ лапт, которымъ, по свидтельству г. Златовратскаго, мужики измряютъ для большей точности свою землю при общинныхъ передлахъ. Это и есть главнйшая ‘гарантія’. Г. Златовратскій съ замтнымъ раздраженіемъ говоритъ по этому поводу: ‘На эту скрупулезность общинной справедливости указывали очень многіе, но указывали, къ сожалнію, всегда въ смшливомъ тон. Мн кажется, что этотъ важный вопросъ заслуживаетъ не столько юмористическаго отношенія къ нему, сколько внимательнаго изученія’. Однако, посл этого реприманда по адресу ‘смшливыхъ’ народниковъ, г. Златовратскій излагаетъ дло въ такомъ тон: ‘Я окончательно потерялъ всякую возможность услдить за измреніемъ. Я только видлъ, какъ мужики становились одинъ противъ другаго и, считая вслухъ, начали выдлывать па, приставляя одинъ лапоть ноги непосредственно къ другому, такъ, чтобы носокъ одного приходился къ задку другаго. Слышалось: ‘На меня шесть лаптей да поллаптя!— Гд они, поллаптя-то? Откуда взять? Гд? Чать, у меня полдуши есть? Да гд ты его возьмешь, подлаптя то? Мы съ Корягой въ одинъ лапоть войдемъ’ и пр., я пр. Въ какомъ тон — въ серьезномъ или въ ‘смшливомъ’ излагаетъ здсь г. Златовратскій? И мы отнюдь не упрекнемъ его въ легкомысліи, какъ онъ упрекаетъ другихъ, потому что въ самомъ дл нтъ возможности не улыбнуться, хотя и вовсе не веселою улыбкой, глядя на этихъ почтенныхъ общинниковъ, выдлывающихъ на, и слушая ихъ возгласы: ‘откуда взять поллаптя? Чать, у меня полдуши есть?’ Это называется ‘равненіемъ экономическаго благосостоянія членовъ общины’. Въ точности язмренія надловъ до ‘поллаптя’ заключается ‘гарантія’ общинной справедливости. Когда подумаешь о томъ, что происходитъ въ дйствительности, въ конкретной, а не въ отвлеченной деревн, когда вызовешь въ памяти образы Колупаевыхъ, Разуваевыхъ, всякаго рода міродовъ, коштановъ и т. д., когда посмотришь на эти толпы переселенцевъ, безъ оглядки бгущихъ въ пустыню отъ доморощенной ‘справедливости’ и отъ лапотныхъ ‘гарантій’, когда, однимъ словомъ, сопоставишь красивую фразу г. Златовратскаго съ нашею некрасивою жизнью, тяжело становится на душ и только съ трудомъ воздерживаешься отъ горькаго слова по адресу господъ идеализаторовъ народа и его быта.
Наконецъ, четвертый и послдній элементъ: ‘общинная помочь во всхъ тхъ случаяхъ, когда первыя три гарантіи окажутся недостаточными для охраненія правъ личности‘. По этому пункту я ничего отъ себя не буду говорить, потому что рчь идетъ только о факт. Предоставляю слово своему недавнему противнику, а теперь союзнику Глбу Иванычу Успенскому, отъ котораго мы услышимъ вотъ что:
‘Года полтора тому назадъ съ необычайныхъ торжествомъ былъ ‘пронесенъ’ по всхъ журналамъ, и толстыхъ, и тонкихъ, какъ доказательство, что въ ‘общественскихъ длахъ’ значительную роль играетъ и состраданіе, и забота о безпомощномъ, тотъ фактъ, что въ какой-то губерніи общество прокормило старуху-бабу. Едва этотъ фактъ ‘былъ обнародованъ, какъ тотчасъ же его подхватили, и онъ обошелъ ршительно вс журналы и вс статьи, посвященныя общественнымъ порядкамъ. Вышеупомянутая баба непремнно присутствовала въ каждой изъ статей, всегда выдвигаясь, какъ укоръ сомнвающимся… ‘Вотъ,— писалось въ одной,— вопреки увреніямъ, что наша община и т. д., мы можемъ сообщить слдующее: въ одной деревн’ и т. д. Слдовало повствованіе о прокормленіи бабы. Въ другой писалось: ‘Между прочимъ, мы не можемъ неотмтить слдующаго замчательнаго факта: въ одной деревн, какъ намъ извстно изъ вполн достоврнаго источника, безъ всякаго посторонняго вліянія, крестьяне прокормили’ и т.д. И опять баба… ‘А чтобы доказать,— писалось въ третьей,— что упреки, расточаемые разными ‘свжими’ наблюдателями, якобы въ равнодушіи… то вотъ фактъ, который говоритъ самъ за себя: крестьяне деревни’ и т. д. Словомъ, по всмъ журналамъ и газетамъ моментально пронеслась всть: бабу, бабу прокормили, бабу! бабу! бабу! И везд фактъ, въ доказательство его достоврности, подтверждали цитатами: Отечественныя Записки сослались на Русскую Мысль, Русская Мысль на Русское Богатство, потомъ вс вмст — на всхъ вмст… А вотъ, когда въ недалекомъ отъ-Петербурга разстояніи, также ‘вопреки увреніямъ’, въ нкоторой деревн была сожжена живьемъ нкоторая больная старушка, такъ этотъ ‘прискорбный’ случай прослдовалъ въ печати почти безъ шума,— знаемъ мы, о чемъ надо молчать’.
Мн нечего прибавлять къ этому, да и надобности въ томъ не вижу. Радость интеллигентовъ-народниковъ по поводу общиннаго великодушія относительно ‘бабы’ длаетъ честь ихъ сердцу, но она же и доказываетъ до какой степени рдки и даже исключительны факты этого рода.
Все дло въ томъ, что ‘схема’ г. Златовратскаго есть схема не фактовъ, а принциповъ. Община, какъ идеалъ, какъ мыслимая форма ‘
Совершенно подходитъ подъ опредленія г. Златовратскаго, и мы готовы, отдать всю справедливость стройности логическихъ построеній автора, но живой русской общин, съ ея неурядицей, съ ея двусмысленною ‘справедливостью’, съ ея беззащитною безсознательностью, не будетъ отъ того легче. ‘Мы не можемъ сказать съ полнйшею достоврностью,— говоритъ г. Златовратскій, — воплощалъ ли народъ въ какой-либо моментъ своей жизни во всемъ объем свои общинные идеалы’. Неужели въ самомъ дл, такъ-таки и не можемъ? Былъ или не былъ въ нашей исторіи золотой вкъ братства, равенства и свободы — на такой вопросъ мы ‘не можемъ’ отвтить ‘съ полнйшею достоврностью’?! Это уже геркулесовы столбы идеализаціи. Смемъ уврить г. Златовратскаго, что со временъ Гостомысла и до нашихъ дней не только не было въ нашей исторіи, но и не могло быть такого ‘момента’, когда бы идеалы, такъ отчетливо формулированные авторомъ, нашли себ практическое осуществленіе. Не было, потому что сама исторія наша началась съ торжественнаго общенароднаго заявленія: земля наша велика и обильна, а порядка въ ней нтъ. О послдующихъ ‘моментахъ’ нашей исторіи нечего и говорить, конечно. Не при баскакахъ ли процвтали на Руси общинные идеалы справедливости?’ Не при московскихъ ли князьяхъ-собирателяхъ, всмъ жертвовавшихъ ради идеи централизаціи, обртены были ‘гарантіи индивидуальной свободы’? Не въ ‘моментъ’ ли закрпощенія русскаго народа онъ исполнялъ ту высокую свою миссію, которую ему приписываетъ нашъ идеалистъ-народникъ? Или, быть можетъ, созидая имперію и прорубая окно въ Европу, русскій народъ ‘во всемъ объем’ выразилъ свои исконные, старорусскіе, святоотеческіе идеалы? Пусть г. Златовратскій укажетъ мн хоть одно столтіе изъ прожитаго нами тысячелтія, когда бы не только съ ‘полнйшею достоврностью’, а съ самомалйшею вроятностью можно было допустить не прозябаніе, а процвтаніе общинныхъ идеаловъ, хотя бы уже и не ‘во всемъ объем’.
Такого вка, такого ‘момента’ не было и, утверждаю я, не могло быть. Г. Златовратскій повторяетъ ту же ошибку, которую сдлалъ и горячій защитникъ общины, покойный Н. Г. Чернышевскій: свое личное развитое сознаніе, свое просвтленное разумніе онъ вкладываетъ въ примитивныя формы народной жизни, объективнымъ явленіямъ приписываетъ субъективный смыслъ и въ результат, вмсто очень обыкновеннаго и прозаическаго факта, получаетъ поэтическую иллюзію, красивую фикцію, не имющую почти ничего общаго съ реальною дйствительностью. Чернышевскій очень остроумно и убдительно доказывалъ (въ стать Критика философскихъ предубжденій противъ общины), что первобытныя формы жизни есть т самыя формы, къ которымъ ведетъ насъ прогрессъ исторіи и что ‘именно, именно, именно потому’ форма общиннаго землевладніи должна быть признана не низшею, а самою высшею и лучшею формой. Прекрасно, но, вдь, форма животворится духомъ, значеніе ея обусловливается тмъ содержаніемъ, которое въ нее вкладывается, а это содержаніе находится въ полнйшей зависимости отъ степени сознанія людей, практикующихъ эту форму. Какъ высока степень сознанія дяди Митяя? Желаніе жить ‘по-божески’, ‘по душ’, ‘по сущей справедливости’ можетъ-ли быть названо идеаломъ, въ смысл разумно выработанной и сознательно предуставленной цли? И есть ли возможность поставить дядю Митяя, не затрогивая его психію, не разрушая его альтруистическаго, благожелательнаго душевнаго строя, хотя бы на ту высоту разумнія, какой достигъ современный средній интеллигентный человкъ? Чернышевскій отвчаетъ на это многочисленными примрами, цль которыхъ — доказать, что если гд-нибудь и кмъ-нибудь совершено какое-либо культурное завоеваніе, намъ нтъ надобности продлывать весь тотъ утомительный путь, которымъ шелъ тотъ человкъ или тотъ народъ къ своему открытію. Этапы этого пути будутъ для насъ не боле, какъ логическими моментами, говоря языкомъ метафизики. Ботъ дикарь, который стрляетъ изъ лука: неужели для того, чтобы научить его употребленію магазиннаго ружья, необходимо предварительно познакомить его со старинною пищалью, затмъ съ кремневымъ ружьемъ, потомъ съ пистоннымъ и, наконецъ, со штуцеромъ? Вотъ другой дикарь, который добываетъ себ огонь посредствомъ тренія двухъ кусковъ дерева, неужели нельзя показать этому дикарю сразу употребленіе фосфорныхъ спичекъ, а нужно въ строгой постепенности пройти съ нимъ вс ступени, по которымъ люди докарабкались, наконецъ, до удобнаго способа добывать огонь {Не имя подъ рукой статьи Чернышевскаго, я цитирую на память, ручаясь лишь за врность внутренняго, а не буквальнаго смысла цитатъ.}? Убдительно и какъ нельзя боле остроумно! А жъ длу, все-таки, не идетъ, нашего вопроса, все-таки, не разршаетъ. Выучить дикаря употребленію спичекъ не трудно, но выучить его вообще, просвтить его умъ, пробудить самодятельность его мысли, вывести его изъ состоянія младенческой или животной непосредственности,— все это не легко и сразу дано быть не можетъ. Здсь нельзя миновать предшествовавшихъ ступеней, здсь ‘логическіе моменты’ становятся неизбжными практическими фазисами развитія, здсь можно начинать только съ самаго начала. Это врно по отношенію къ личности и въ милліонъ разъ врне по отношенію къ милліону личностей, къ народу, исторія котораго есть всегда и непремнно исторія постепеннаго его ученія и развитія, ученія всмъ: и войнами, и внутреннею неурядицей, и голодовками, и крпостною зависимостью, и повальными болзнями, и, наконецъ, непосредственно наукой, школьною ‘учёбой’. Нтъ, всемірная исторія не изъ прыжковъ, не изъ ‘логическихъ моментовъ’ слагается, нтъ, вершины умственнаго развитія не фосфорныя спички и воспитать привычки критической мысли не то же, что выучить спускать ружейный курокъ.
Превратите дядю Митяя изъ ‘обчественника’ въ общинника и тогда говорите о народныхъ идеалахъ. Общинная форма такъ проста, естественна и цлесообразна, что мы находимъ ее на зар исторіи чуть ли не всякаго народа. Вся бда такой первобытной общины состоитъ именно въ отсутствіи гарантій, которыя бы обезпечивали за ней и прочность существованія, и правильность функціонированія. Гарантіи эти заключаются въ способности приспособленія къ измняющимся и усложняющимся условіямъ жизни и эта способность находится въ прямой и исключительной зависимости отъ степени сознательности и развитости членовъ общины. Можно ли приспособляться къ жизни, которой не понимаешь? Можно ли оградить себя отъ опасностей, свою жизнь отъ порчи, если не умешь различать другей отъ враговъ, истину отъ лжи? Г. Златовратскій думаетъ иначе. Онъ думаетъ, именно, что не народъ насъ и нашу жизнь, а мы народъ и народную жизнь не въ состояніи понять. Поэтъ съ грустнымъ и тяжелымъ чувствомъ длалъ это противупоставленіе:
Въ столиц шумъ, гремятъ витіи,
Кипитъ словесная война,
А тамъ, во глубин Россіи,
Тамъ вковая тишина.
Оказывается, что грустить тутъ было не о чемъ. Дядя Митяй молчитъ, но онъ все знаетъ, все понимаетъ, все уметъ, и столичнымъ витіямъ никогда не измрить всей глубины его премудрости. Это г. Златовратскій прямо говоритъ и вотъ его подлинныя слова: ‘мн думается, что ‘новое слово’ (о народной жизни) выскажутъ вполн только истинныя ‘дти народа’, только они, родившіяся и выросшія въ атмосфер общинной жизни, могутъ вызвать непосредственно изъ своей души образы этой жизни, только имъ возможно будетъ, въ полномъ объем, осуществить идеалъ того искусства на соціологической подкладк, если можно такъ выразиться, о которомъ мечтаютъ современные философы. Народная жизнь и въ характерныхъ, величавыхъ картинахъ исторической борьбы, и въ своихъ современныхъ будняхъ представляетъ неисчерпаемое богатство для вдохновеній истинно-народнаго ‘соціальнаго’ художника. А нашъ культурный художникъ изъ этого матеріала съумлъ сочинить только quasi-патріотическія пантомимы, батальныя представленія съ турецкимъ барабаномъ и невыразимо пошлыя юмористическія кривлянья надъ мужицкимъ рукосуйствомъ‘. Этотъ отрывокъ не допускаетъ двухъ толкованій. Ясно, что мы, культурные люди, еще не доросли, да, по нашей истасканности и потрепанности, никогда и не доростемъ до уразумнія дивныхъ совершенствъ народной жизни. Однако, не культурный ли художникъ Левъ Толстой далъ намъ ‘характерныя, величавыя картины исторической борьбы’? Не культурный ли художникъ Златовратскій представилъ обстоятельное повствованіе именно о современныхъ ‘деревенскихъ будняхъ’? И точно ли другіе наши народники-художники дали ‘только’ невыразимо пошлыя юмористическія кривлянья*?Мы посовтовали бы г. Златовратскому относиться къ своимъ коллегамъ не только посправедливе, но и поуважительне. Въ число ‘юмористическихъ кривлякъ’ безъ труда можно причислить Глба Успенскаго, на котораго, однако, никто во всей русской литератур не иметъ права смотрть сверху внизъ. Великъ дядя Митяй, прекрасенъ дядя Миняй, но не намъ у нихъ, а имъ у насъ учиться. Что дальше будетъ — это какъ Богъ дастъ, а пока не эти ‘дяди’, а мы поддерживаемъ слабое пламя умственной жизни въ нашемъ отечеств, не они за насъ, а мы за нихъ и болемъ душой, и жертвуемъ своими привязанностями и интересами, и истощаемъ свои силы въ попыткахъ такъ или иначе помочь имъ. Казалось бы, зачмъ эти счеты и перекоры? Вс мы длаемъ свое дло, не длать которое не можемъ, не переставши духовно существовать. Такъ, конечно. Однако, если длая это свое дло, мы, именемъ народа и какъ бы даже по его уполномочію, получаемъ, вмсто спасиба, плевки въ лицо, если наши добросовстныя усилія обзываются ‘невыразимо пошлымъ кривляньемъ’, то позвольте же намъ сказать хоть единое слово pro domo sua. Пусть дядя Митяй переживетъ т муки сомннія, которыя знакомы намъ, пусть испытаетъ т пароксизмы безнадежнаго отчаянія не за себя, не за свое благополучіе, не за свою карьеру, а все за него же и за его будущее, которые надляютъ насъ преждевременными морщинами и сдинами, и тогда мы поговоримъ съ нимъ какъ равный съ равнымъ.
Г. Златовратскій боле роялистъ, чмъ самъ король,— боле народникъ, чмъ самъ народъ. Въ этомъ — источникъ и его несправедливости по отношенію къ намъ и къ нашей культур, и его оптимистическихъ воззрній на народную жизнь. Повторяемъ: идеалы, выработанные въ нашей сред, вычитанные изъ нашихъ книжекъ, заимствованные отъ нашихъ общихъ учителей, г. Златовратскій съ спокойнымъ духомъ и съ свтлымъ лицомъ вмняетъ въ заслугу народу и длаетъ ихъ содержаніемъ пустопорожнихъ и наивныхъ формъ патріархальной жизни. Онъ усматриваетъ разумность и сознательность тамъ, гд на самомъ дл дйствуетъ только инстинктъ, юнъ находитъ ‘гарантіи’ тамъ, гд, въ сущности, имется только пассивное сопротивленіе, онъ говоритъ объ ‘идеалахъ’, имя настоящее право говорить только о платоническихъ благопожеланіяхъ. Исторія вчерашняго, можно сказать, дня свидтельствуетъ, что націи, опередившія насъ, по крайней мр, на три столтія, не въ силахъ пока переварить общинныхъ идеаловъ, а г. Златовратскій передаетъ ихъ ‘въ полномъ объем’ въ распоряженіе дяди Митяя, вторую уже тысячу лтъ восклицающаго: ‘гд жои поллаптя? Чать, у меня полдуши есть?’
Мы еще не кончили съ Деревенскими буднями. Мы разсмотрли основную идею этого произведенія, повидимому, состоящую въ прославленіи общинныхъ идеаловъ, выработанныхъ (будто бы) народнымъ сознаніемъ, на дл же заключающуюся въ защит идеальной общины, нигд, никмъ и никогда практически не осуществлявшейся. Любопытно и поучительно взглянуть поближе на т частныя явленія будничной деревенской жизни, которыя наблюдалъ и изобразилъ г. Златовратскій и анализъ которыхъ привелъ его къ столь розовымъ заключеніямъ относительно общиннаго строя и общиннаго духа нашей деревни. Предупреждаемъ читателя,— что для того, чтобы врно оцнить показанія г. Златовратскаго, необходимо запастись хорошею долей скептицизма, и мы настоятельно приглашаемъ къ этому читателя. Съ нашимъ ‘послдовательнымъ народникомъ’ нельзя иначе: онъ во всякомъ деревенскомъ явленіи усматриваетъ какую-то особенную красоту и какой-то скрытый, но глубокій смыслъ. Описываетъ, наприм., г. Златовратскій избы той деревни, въ которой онъ поселился для своихъ наблюденій надъ ‘деревенскими буднями’: ‘Третья изба… Но это не изба, это нчто неопредлимое и совершенно оригинальное. Представьте себ, что кто-либо задумалъ вывести каменныя хоромы, выложилъ уже часть фундамента, и вдругъ, словно чего испугавшись, прекратилъ дальнйшее осуществленіе своего грандіознаго проекта и поспшилъ укрыться въ этой недостроенной части фундамента: настлалъ потолокъ, вывелъ надъ нимъ высокую деревянную крышу, въ маленькія окошки вставилъ на скорую руку старыя рамы съ осколочками, вмсто стеколъ, пристроилъ маленькія ворота и дворъ, и все это окуталъ обильно соломой. Въ этомъ странномъ каменномъ шалаш живетъ старшина нашей волости, нашъ деревенскій землепашецъ Максимъ Максимычъ’. Казалось бы, что тутъ особеннаго? Мало ли какія избы есть въ нашихъ деревняхъ! Такъ разсуждаемъ мы, профаны, но не такъ разсуждаютъ посвященные: ‘это очень странно, но это такъ,— продолжаетъ г. Златовратскій.— Въ жизни народа не мало явленій глубокаго смысла, неожиданныхъ и поучительныхъ. О нихъ нельзя говорить бглою замткой’ (т. II, стр. 356). И все это по поводу недостроенной избы! Со стороны т. Златовратскаго это понятно: деревня — это его храпъ, а санъ онъ — жрецъ этого храма, въ которомъ всякая мелочь является въ его глазахъ чуть не реликвіей, но намъ-то, нисколько не раздляющимъ молитвенно-благоговйнаго настроенія автора-фанатика, намъ только страненъ его энтузіазмъ. Другой, примръ. Разговариваетъ г. Златовратскій съ крестьянскими ребятишками: ‘Я бесдовалъ съ ними съ большимъ удовольствіемъ. Столько было въ ихъ разговорахъ простоты и естественности, что какъ-то само ‘сбой приходило въ голову сравненіе съ дтьми нашей интеллигенціи не въ пользу послднихъ. Прежде всего бросается въ глаза та разница, что ‘ъ нашими дтьми приходится говорить непремнно ‘по-дтски’, поддлываясь подъ складъ ихъ понятій и развитія, что не легко, конечно, если же ребенокъ говоритъ съ вами тономъ выше своего разумнія, вы видите,— что онъ обезьянничаетъ, что онъ ломается, рисуется. Совсмъ другое дло здсь. Вы можете говорить съ крестьянскимъ мальчикомъ, какъ съ мужикомъ, обо всемъ, не выходя, конечно, изъ круга деревни’. Ну, конечно, далеко нашимъ дтямъ до крестьянскихъ дтей!
Однако… однако, вотъ что:
Однако же, зависть въ дворянскомъ дитяти
Посять намъ было бы жаль.
И такъ, обернуть мы обязаны кстати
Другой стороною медаль.
Положимъ, крестьянскій ребенокъ свободно
Ростетъ, не учась ничему,
Но выростетъ онъ, если Богу угодно,
А сгибнуть ничто не мшаетъ ему.
Объ этой другой сторон медали г. Златовратскій, конечно, и не заикается. По нашему культурному разумнію, уже въ одномъ томъ заключается ‘погибель’ крестьянскаго ребенка, что онъ ростетъ, ‘не учась ни чему’,— ничему, кром той деревенской науки, которую зналъ и его ддъ, ‘праддъ, и прапраддъ, и которая цлые вка остается все въ одномъ и томъ же положеніи, не подвигаясь ни впередъ, ни назадъ. Прекрасный и безграничный міръ общечеловческой мысли закрытъ для него, но что за дло до этого г. Златовратскому? За то этотъ ребенокъ выростетъ ‘общинникомъ’, то-есть такимъ человкомъ, который безъ ума уменъ, безъ науки ученъ и, не умя отличать А отъ Б, тмъ не мене, питаетъ ‘идеалы’, превышающіе пониманіе огромнаго большинства культурныхъ обществъ…
По довольно объ этомъ. И такъ, пойдемте, читатель, за г. Златовратскимъ, но пойдемте держа камень за пазухой, памятуя, что у нашего путеводителя нтъ къ намъ ни уваженія, ни пріязни, ни доврія, а есть только желаніе заставить насъ плясать подъ народническую дудку. Удастся ли это г. Златовратскому, это мы сейчасъ ‘будемъ посмотрть’, какъ выражаются петербургскіе булочники. Отмтимъ, прежде всего, что у г. Златовратскаго, какъ и слдовало ожидать, дв мрки и двое всовъ: одни — для интеллигенціи, другіе — для народа. Если интеллигенція предъявляетъ какое-нибудь требованіе къ мужику, г. Златовратскій теряетъ свое обычное хладнокровіе и запальчиво доказываетъ неразумность этого требованія. Если же точь въ точь такое же, по своему внутреннему смыслу, требованіе поставляется общиной,— г. Златовратскій съ такою же запальчивостью начинаетъ защищать его. Для логика это было бы непростительно, но для народника-фанатиха это совершенно послдовательно. Интеллигенція говорила, наприм., что слишкомъ частые и легкіе семейные раздлы ведутъ къ упадку земледльческаго хозяйства, и что эту сторону деревенской жизни надо было бы какъ-нибудь урегулировать. Г. Златовратскій, но имя нравственной свободы личности, возражаетъ противъ этого такимъ образомъ: ‘Слишкомъ тсный союзъ лицъ, въ особенности при отсутствіи достатка, неизбжно вызываетъ рядъ самыхъ мелочныхъ столкновеній, повидимому, ничтожныхъ въ общемъ смысл, но очень чувствительныхъ для каждой отдльной личности, и въ особенности для ‘бабъ’, какъ наиболе опутанныхъ мелочами семейной будничной жизни. Интеллигенція очень хорошо это знаетъ по себ, а, между тмъ, ставитъ невозможныя требованія для мужика. Она не хочетъ признать, что мужикъ также иметъ право на нравственную свободу личности, что баб также не чужды и чувство ревности къ своимъ дтямъ, къ мужу, и чуткость къ самымъ тонкимъ оскорбленіямъ, какъ и любой дам общества, что у мужика можетъ быть свой сердечный уголокъ, въ который онъ не желаетъ впустить распоряжаться каждаго, что на этотъ извстный уголокъ онъ иметъ такое же неотъемлемое право, какъ и всякій человкъ. А, между тмъ, отъ него требуютъ, чтобы этотъ завтный уголокъ онъ принесъ въ жертву матеріальныхъ выгодъ большой семьи. Понятно, что большая семья неизбжно должна распасться на естественныя меньшія группы’.
Вотъ что называется отдлать на об корки! Очень хорошо. Но вотъ другое явленіе деревенской жизни — такъ-называемые ‘заказные дни’, т.-е. такіе дни, въ которые никто изъ членовъ общины не иметъ права производить полевыхъ работъ, хотя бы имлъ на это и охоту, и надобность. Казалось бы, нравственная свобода личности, только что великолпно я благородно защищенная г. Златовратскимъ отъ посягательствъ на нее интеллигенціи, страдаетъ отъ этихъ ‘заказныхъ дней’ ничуть не меньше, нежели отъ ограниченія свободы семейныхъ раздловъ. Тмъ не мене, о заказныхъ дняхъ г. Златовратскій говоритъ вотъ что: ‘разные интеллигентные опекуны и либералы и обскуранты съ завиднымъ единодушіемъ посвящали этому явленію свое просвщенное вниманіе. Благородное негодованіе, которое изливали они по поводу этого ‘своевольнаго обычая’, было, поистин, изумительно и… совершенно нелпо. Въ самомъ дл, что такое хотя бы мірской заказъ въ извстный день не выходить въ поле?— право мужицкой общины самостоятельно и независимо распоряжаться своимъ трудомъ. Что можетъ возбудить въ этомъ прав (этомъ, поистин, самомъ примитивномъ и естественномъ прав каждой общины) благородное негодованіе благородныхъ опекуновъ?— стсняется индивидуальная, свобода членовъ, желающихъ посвятить этотъ день ‘святому труду’. Очевидно, заказъ пріучаетъ къ лни и приводитъ къ упадку сельское хозяйство,— говорятъ обскуранты. Заказные праздники — результатъ суеврій и невжества, которыя заставляютъ проводить въ безпечности и лни дорогіе часы, долженствующіе быть посвященными святому труду,— говорятъ либералы. Какъ то, такъ и другое возраженія отличаются одинаково своеобразною послдовательностью, всегда отличавшею нашу интеллигенцію, когда она принималась опекать ‘младшихъ братьевъ’,— тою послдовательностью и проницательностью, результатомъ которой являлось всегда стрлянье изъ пушки по воробьямъ… Отбитъ ли опровергать эти возраженія, въ которыхъ сквозитъ одно невжество свжаго наблюдателя да крпостническіе позывы?… ‘Заказъ’ — логическое слдствіе общинной системы, безъ ‘заказовъ’ она немыслима, какъ и всякая гармоническая и цльная система. Что-нибудь одно: или безпардонное laissez faire, laissez passer, или община’.Вотъ и извольте угодить г. Златовратскону! Еслибы община, но имя своихъ экономическихъ интересовъ, ограничила свободу раздловъ, это было бы прекрасно, потому что ‘что-нибудь одно: или безпардонное laissez faire, или община’. Если же это самое сдлаетъ или подумаетъ сдлать интеллигенція, она является врагомъ ‘нравственной свободы личности’. Мужикъ выше интеллигента, община выше мужика, слдовательно, все исходящее отъ общины — благо для мужика, хотя бы и было ему не по сердцу, все исходящее отъ интеллигенціи — зло для мужичка, хотя бы и соотвтствовало его желаніямъ,— вотъ своеобразная логика г. Златовратскаго.
Оптимизмъ г. Златовратскаго трудно чмъ-нибудь смутить, потому что онъ вытекаетъ изъ оптимизма самого народа. Благодаря этому оптимизму, самые жгучіе и болзненные деревенскіе вопросы, какъ вопросъ, наприм., о малоземельи, разршаются очень просто и ко всеобщему удовольствію. Вотъ разговоръ на эту тему мужиковъ, который г. Златовратскій записалъ ‘почти дословно’ и съ моралью котораго онъ, очевидно, вполн согласенъ:
‘—Не однимъ намъ на свт жить. Что хорошаго — посл насъ, стариковъ, клясть будутъ!
‘— И будутъ,— замтилъ Иванъ Тарасычъ,— хорошо вотъ ты выкупилъ теперь, примрно, на дв души, а у тебя черезъ двадцать лтъ семью-то Господь пріумножилъ, стало у тебя пять сыновей, да самъ соловей, да внучата пойдутъ… Что ты съ ними на двудушномъ-то надл станешь длать? Ступай, значитъ, вонъ половина, живи насторон!… А теперь міръ все же на всхъ надлитъ.
‘— Ну, да,— сказалъ старикъ Евтронъ Шманинъ,— держи карманъ! Все одно, братъ. Вотъ намъ надлили на 63 души, а теперь передлъ будемъ длать на 64, а потомъ на 80… Вдь, міръ-то тоже ростетъ… вотъ что! А земли-то все столько же… Все одно — куда пойдешь?
‘Замчаніе Евтропа заставило мужиковъ смутиться.
‘— А вотъ куда пойдешь,— поднялся и сверкнулъ своими цыганскими глазками Иванъ Тарасычъ.— Ты вотъ ежели одинъ, такъ поди сунься за землей-то! Дастъ теб кто? А ежели у деревни земли не станетъ, такъ деревн безъ земли бетъ нельзя! Такихъ деревень на свт нту! У деревни земля какъ-никакъ будетъ.
‘И Иванъ Тарасычъ сталъ молиться на образъ.
‘— Вотъ, братъ, что врно сказалъ, то врно… Иванъ Тарасычъ слова съ втру не скажетъ,— подтвердили опять мужики и, поднявшись изъ-на стола, вслдъ за нихъ стали креститься’ (т. II, стр. 896).
‘У деревни земля какъ-никакъ будетъ’ — въ высшей степени убдительный доводъ, что и говорить! Есть и другія основанія для мужицкаго Оптимизма, въ такой же степени резонныя, хотя бы т, наприм., на которыя указываетъ Глбъ Успенскій во Власти Земли: ‘Непонятный, за’ путанный текстъ Апокалипсиса, который съ такою охотой читаютъ деревенскіе грамотные люди, въ толкованіяхъ этихъ послднихъ получаетъ совершенно неожиданно самый ясный смыслъ, потому что все оказывается написаннымъ насчетъ того, что земли будетъ вволю… Везд, гд попадаются слова: ‘и соединиша’, ‘и соединихомъ’, ‘и соединихъ’ — ужь непремнно дло идетъ насчетъ земли. ‘И соединихъ…’ — вотъ это и есть, это самое,— толкуетъ толкователь.— Какъ у насъ теперь наша земля отошла и буеракъ съ прутнякомъ отошелъ, то вотъ и пишется, что ‘прійдетъ’ и присоединитъ все опять же къ намъ…’
Успенскій разсказываетъ объ этихъ шальныхъ надеждахъ, какъ о любопытномъ психологическомъ явленіи, не лишенномъ, конечно, и общественнаго значенія, вслдствіе своей распространенности, тогда какъ, г. Златовратскій относится къ своему Ивану Тарасычу пресерьезно и готовъ повторить вмст съ мужикомъ: ‘вотъ, братъ, что врно сказалъ, то врно’. По крайней мр, онъ ни единымъ словомъ не разочаровываетъ мужиковъ, хотя они обращались къ нему съ прямымъ вопросомъ: ‘Какъ ты намъ скажешь?’ — ‘Будетъ земля! Нтъ деревень безъ земли!’ — ‘Откуда будетъ, какъ будетъ?’ — ‘Какъ-никакъ’. Мужикамъ, не имющимъ, понятія ни о чемъ, что совершается за предлами ихъ общины, простительно давать такіе отвты и успокоивать себя такими надеждами. Но просвщенному народнику такой апокалипсическій оптимизмъ непростителенъ.
Дальше въ лсъ, больше дровъ. Чмъ дальше углубляется г. Златовратскій въ монотонно-унылую жизнь ‘деревенскихъ будней’, тмъ шире и шире развертывается его ничмъ не смущающійся оптимизмъ. Говорятъ* ‘что мужицкая сходка исключительно управляется одними стихійными, безсознательными, инстинктивными стимулами, что, вслдствіе этого, часто ршенія сходокъ поражаютъ своею дикостью, очевидною нелогичностью… Я ршительно не могу съ этимъ согласиться. Хоть я далекъ отъ мысли видть въ мужицкомъ сход идеалъ россійскаго парламента, хотя я не могу передъ нимъ приходить въ восторгъ и даже сравнивать его съ митингомъ западно-европейскихъ рабочихъ, но, съ другой стороны, я имю массу вскихъ данныхъ за то, что мужикъ живетъ мене стихійно, инстинктивно и безсознательно по извстнымъ традиціямъ, чмъ, напримръ, полуобразованныя городскія сословія. На сходахъ очень нердко поднимаются такіе вопросы, въ которыхъ нельзя никакъ отрицать сознательной и пытливой мысли. Другое дло, конечно, насколько широка сфера этой мысли, но въ той области, которая захватываетъ крестьянскій обиходъ, а иногда дальше, мысль крестьянина работаетъ. Въ слдующихъ главахъ я буду еще имть случай привести не мало фактовъ, подтверждающихъ мою мысль’. Скептически настроенный читатель, даже еще не ознакомившись съ ‘слдующими главами’, могъ бы сказать г. Златовратскому: можете не трудиться разъяснять дло, уже достаточно вами разъясненное. Во-первыхъ, въ предъидущей глав вы дали прекрасный обращикъ тхъ, дйствительно не парламентскихъ дебатовъ, которые ведутся на деревенскихъ сходахъ. Вотъ этотъ обращикъ: ‘Мшки… Тридцать четвертей… зерно… всыпали… Да когда кто изъ васъ считалъ? Считали вы галокъ на застрех! Поди спроси Ивана Терентьича объ этомъ! Сунься къ Ивану Терентьичу, что къ кобыл подъ хвостъ! Онъ теб надушитъ въ носъ-то! Считали! Я всыпалъ. Мы съ братомъ. Да когда? Когда еще не въ раздл были! Были вы! Да ты, лшій, спроси мужиковъ! Ты чего лаешься? Лшій и есть! Чего ты лаешься, идолъ? Вотъ они старики-то! Зерно всыпали… Двадцать мшковъ… Лови ихъ, двадцать-то мшковъ! Просору больше! Просорилось зернышко-то наше, это врно! Дураки, такъ дураки мужики и есть!— заканчивалъ кто нибудь эту невообразимую смсь восклицаній’. Да, дйствительно, это не похоже не только на парламентъ, но и на рабочій митингъ, и не въ отношеніи только некультурности, грубости выраженій, но и въ смысл очевидной ненужности, безсмысленности всхъ этихъ перекоровъ, изъ которыхъ только послднее заключеніе иметъ значеніе, свидтельствуя о нкоторомъ самосознаніи… Во-вторыхъ, и это гораздо важне, вс факты, которые общаетъ показать г. Златовратскій ‘въ слдующихъ главахъ’, не устранятъ и не ослабятъ того факта, который только что установленъ самимъ г. Златовратскимъ и состоитъ въ томъ, что ‘сознательная и пытливая мысль’ крестьянина не идетъ дальше ‘крестьянскаго обихода’. Вотъ въ этомъ-то все и дло, вотъ тутъ-то и заключается главная причина нашего скептицизма. Крестьянинъ ‘пытливо’ обсудитъ достоинства и недостатки сосдской телушки, ‘сознательно’ разберетъ выгоды и невыгоды своего надла, но за предлами этихъ и подобныхъ имъ вопросовъ начинаются для него неврные салтаны Махмуды, антихристы, люди съ песьими головами, три знаменитыхъ кита и прочія прелести того же рода. По пословиц, уши вянутъ, слушая разсужденія этихъ почтенныхъ, бородатыхъ людей, легковрныхъ, какъ дти, невжественныхъ, какъ готтентоты, а г. Златовратскій съ умиленіемъ и почтеніемъ говоритъ о ‘пытливой, сознательной мысли’, точно рчь идетъ о какихъ-нибудь философахъ! Когда слышишь такіе хвалебные гимны народу, когда видишь такія разукрашиванія его жизни, невольно спрашиваешь себя: неужели все это длаютъ его искренніе друзья, люди, горячо желающіе ему добра? Вдь, если народъ такъ уменъ, то чему же и зачмъ намъ учить его? Если его жизнь основала на началахъ чистйшаго альтруизма и чистйшей справедливости, то намъ ли исправлять эту жизнь, намъ ли, руководствующимся въ своей культурной жизни принципомъ — chacun chez soi, chacun pour soi? А въ такомъ случа какою презрнною и лицемрною декламаціей должны бы представляться намъ хотя бы, наприм., эти стихи, трогавшіе и — не во гнвъ будь сказано г. Златовратскому — до сихъ поръ трогающіе насъ до глубины души:
Пожелаемъ тому доброй нота,
Кто все терпитъ во имя Христа,
Чьи не плачутъ суровыя очи,
Чьи не ропщутъ нмыя уста,
Чьи работаютъ грубыя руки,
Предоставивъ почтительно намъ
Погружаться въ искусства, въ науки,
Предаваться мечтамъ и страстямъ,
Кто бредетъ по житейской дорог
Въ безразсвтной, глубокой
Безъ понятья о прав, о Бог,
Какъ въ подземной тюрьм безъ свчи…
Или какой смыслъ можетъ имть хотя бы этотъ завтъ другаго поэта, говорившаго о другомъ народ, по совершенно въ униссонъ съ нашимъ поэтомъ:
Ne sers que loi…
Sa cause est sainte. Il souffre, et tout grand homme
Auprè,s du peuple est l’envoy de Dieu.
Нтъ, не заразимся мы оптимизмомъ г. Златовратскаго, не повримъ автору и не пойдемъ за нимъ, а будемъ говорить и безъ устали повторять, что великій народъ нашъ невжественъ и несчастенъ, что ‘безразсвтная, глубокая ночь’, окутавшая своимъ мракомъ его жизнь, можетъ быть побждена только солнцемъ науки, что ‘все субстанціальное въ нашемъ народ велико, необъятно, но опредленіе гнусно, грязно, подло’, по энергическому выраженію Блинскаго, взятому нами эпиграфомъ. Реформировать это ‘опредленіе’, т.-е. практическія формы народной жизни въ дух прогресса и просвщенія, не значитъ ‘опекать’ народъ, какъ иронически выражается г. Златовратскій, а значитъ служить ему, исполнять, въ предлахъ своихъ силъ и своего разумнія, ту самую задачу, которую Беранже вмняетъ въ первую обязанность всякаго ‘великаго человка, божьяго посланника’. Расточать приторные комплименты, конечно, гораздо легче…
Здсь кстати будетъ сказать, что о народныхъ школахъ г. Златовратскій самаго высокаго мннія, но не о тхъ школахъ, которыя созданы и создаются земцами-опекатедями, а о тхъ, которыя ‘собственными средствіями’ создаетъ самъ народъ. Достаточно извстенъ типъ ‘перехожаго’ учителя изъ отставныхъ солдатъ или выгнанныхъ дьячковъ, путешествующаго изъ села въ село, изъ деревни въ деревню и надляющаго всхъ желающихъ изъ обширной сокровищницы своихъ познаній. Въ Деревенскихъ будняхъ фигурируетъ такой учитель, нкто Лазарь Лазаревичъ, или Ерусланъ Лазаревичъ, какъ его называютъ ученики, и г. Златовратскій самымъ серьезнымъ образомъ не только беретъ его подъ свою защиту, но и выражаетъ ему свое уваженіе. Онъ говоритъ: ‘Можетъ быть, этотъ Ерусланъ только и знаетъ варварскій методъ обученія ‘по складамъ’. Можетъ быть, этотъ самый Ерусланъ съ воодушевленіемъ самъ разсказываетъ ребятишкамъ о ‘кил’ и ‘порч’. Очень вроятно. По одно несомннно, что то, что передаетъ онъ дтямъ,— прочно и крпко перейдетъ въ изъ плоть и кровь, сольется органически съ ними… И несомннно, что, вмст съ ‘килой’, онъ также искренно и чистосердечно передаетъ и кое-что многое другое, боле высокое, важное и существенное… Онъ это уметъ. А въ этомъ вся суть школы… Не потому ли онъ сподручне для крестьянъ?’
Въ высшей степени было бы любопытно познакомиться поближе съ тмъ ‘высокимъ, важнымъ и существеннымъ’, что иметъ передать своимъ ученикамъ солдатъ или дьячокъ Ерусланъ. Къ сожалнію, въ этомъ, какъ и во многихъ другихъ подобныхъ случаяхъ, г. Златовратскій бережетъ свое открытіе про себя, такъ что мы имемъ все право сохранить прежнее свое убжденіе, что никакой особенной мудрости Ерусланъ своимъ слушателямъ не сообщитъ, кром давно извстной да вотъ разв еще разсказовъ о ‘кил’, ‘порч’, ‘лшемъ’, ‘домовомъ’ и пр. Не споримъ, что все это ‘прочно и крпко перейдетъ въ плоть и кровь’ учениковъ, ‘сольется органически съ ними’, кром, впрочемъ, азбуки, которая къ семнадцати-восемнадцати годамъ забудется самымъ основательнымъ образомъ. Лекціи о ‘кил’, конечно, не забудутся до гробовой доски, но мы ужъ предоставимъ г. Златовратскому восхищаться такою гармоніей между школой и жизнью.
Остановимся, наконецъ, еще на одной послдней черт Деревенскихъ будней, въ такой же степени восхищающей автора, какъ и сходы, передлы, школы и пр., и пр. Эта черта — стремленіе мужика къ просвщенію, опять-таки не къ нашему ‘опекунскому’, ‘безпочвенному’, ‘легкомысленному’ просвщенію, а совершенно къ особенному, сподручному, какъ и летучія школы. Вотъ фактъ: у каждаго ‘умственнаго и хозяйственнаго мужика’ есть въ город свой ‘совтникъ’, свой ‘благопріятель’, ‘адвокатъ’. Этотъ благопріятель нердко ‘длаетъ честь’ своему кліенту, прізжая къ нему въ гости, въ деревню… И, Господи, какъ радъ, какъ доволенъ ‘хозяйственный’ мужичокъ этимъ посщеніемъ! Онъ не знаетъ, гд посадить гостя, чмъ его угостить… Онъ водитъ его по своей усадьб, онъ разсказываетъ ему про успхи своего ‘хозяйствованія’, онъ ведетъ его къ лошадямъ и коровамъ, на поле, на новую стройку… Онъ ведетъ съ нимъ длинныя бесды о деревенскихъ порядкахъ и поучается инымъ порядкамъ… Онъ жалуется на своихъ враговъ и вмст обсуждаютъ проекты тяжебъ… ‘Ботъ они, наши-то глупые деревенскіе распорядки!… А ты скажи, какъ въ закон, какъ въ правилахъ… такъ ли?’
— Такъ, такъ,— говоритъ уподчиванный гость, икая на всю комнату и позвывая.
— Законъ-то, вдь, онъ для всхъ одинъ!… Такъ ли я говорю?
— Конечно, одинъ… Разв два закона быть можетъ?… Чудаки!… Ха-ха-ха!— веселится гость.
— Да, вдь, я о томъ же…
Въ такомъ род заканчиваетъ свои бесды съ ‘благопріятелемъ’ хозяйственный мужичокъ.
Хозяйственный мужичокъ жаждетъ ‘ума’, онъ льнетъ къ интеллигентному человку — это неоспоримо. И льнетъ вовсе не тогда только, когда онъ нуженъ ему, какъ адвокатъ,— нтъ, онъ ищетъ въ немъ себ собесдника, умственной пищи. Это явленіе высокой важности. Оно заслуживаетъ глубокаго вниманія, если несетъ съ собою благо, а еще боле, если за нимъ идетъ на деревню великое зло.
И опять-таки г. Златовратскій хранитъ свое открытіе про себя, предоставляя намъ довольствоваться голословнымъ увреніемъ. Онъ нарисовалъ живую картину пріятельства мужика именно съ адвокатомъ, ‘брехунцомъ’, нужнымъ человкомъ, а увряетъ насъ, что ‘мужикъ льнетъ вовсе не тогда только, когда интеллигентъ нуженъ ему какъ адвокатъ,— нтъ, онъ ищетъ въ немъ себ собесдника, умственной пищи’. Мы вримъ авторской картин и не вримъ авторской божб. Вримъ первой потому, что ея внутренній смыслъ совершенно совпадаетъ съ общимъ направленіемъ нашей жизни: повсемстное торжество у насъ всякаго рода дльцовъ и нужныхъ людей не могло, разумется, не отразиться и на деревн. Одинъ изъ деревенскихъ героевъ Успенскаго очень хорошо характеризовалъ эту новую черту нашей эпохи: ‘Время, время учитъ нашего брата! Я вонъ лавчонку имю, съ городомъ длишки длаю, а въ город-то все вексельки берутъ… Знаешь? вексельки? Все одно бумажка махонькая, а шея трещитъ отъ нея, трещитъ! А здсь-то все на совсть было прежде, все на совсть,— ну, это вышло будто и не подъ кадриль одно-то къ другому: тамъ векселекъ, а тутъ совсть, анъ оно и тово… не вполн спокойно… И тутъ, стало быть, надо росписочки, бумажки, и бумажки ффо-оорменныя, охъ, форменныя!’ Такому ‘благомысленному’ мужичку, конечно, необходимъ городской ‘благопріятель’, у котораго онъ могъ бы во всякое время справиться: ‘какъ въ закон, какъ въ правилахъ — такъ ли?’ Да, ‘это явленіе высокой важности’, въ этомъ мы г. Златовратскаго не оспариваемъ. По чмъ тутъ восхищаться? Вмсто ‘адвоката’, дльца, г. Златовратскій подставляетъ ‘интеллигентнаго человка’ вообще, и подставляетъ совершенно произвольно, потому что будь у него подъ рукою реальные факты, онъ, конечно, не преминулъ бы изобразить ихъ намъ, какъ изобразилъ картину благопріятельства мужика съ адвокатомъ. Между тмъ, только благодаря этой подстановк, г. Златовратскій и пріобрлъ нкоторую вншнюю возможность умиленно говорить о мужицкой жажд ‘ума’, просвщенія, интеллигентныхъ знакомствъ и т. д. Напрасное умиленіе, ненужный оптимизмъ! Бывали факты, при воспоминаніи о которыхъ благодушное ‘льнетъ’ г. Златовратскаго, начинаетъ звучать самою горькою и, смю сказать, кощунственною ироніей…
Мы терпливо слдовали за г. Златовратскимъ въ его поискахъ за свтлыми явленіями въ будничной жизни нашей деревни и, какъ видлъ читатель, не оставили ни одного восторженнаго указанія автора безъ охлаждающихъ комментаріевъ. Читателю судить, кто боле правъ изъ насъ — авторъ ли съ своимъ оптимизмомъ, или я съ своимъ скептицизмомъ. Въ симпатіи къ народу и не хочу уступать г. Златовратскому, но идолопоклонствовать передъ народомъ не станетъ ни одинъ человкъ, умющій цнить и уважать великія блага просвщенія.
Намъ слдовало бы остановиться теперь еще на двухъ большихъ и замчательныхъ произведеніяхъ г. Златовратскаго: Устои и присяжные, составляющихъ содержаніе почти всего перваго тома его Собранія сочиненій. Мы можемъ, однако, ограничиться указаніемъ на идею и характеръ этихъ произведеній, не вдаваясь въ ихъ подробный разборъ, поэтому скажемъ, что нашъ ‘послдовательный народникъ’ сохраняетъ свою послдовательность до конца и стоитъ въ этихъ произведеніяхъ на той самой точк зрнія, которую мы видли и разсматривали въ Деревенскихъ будняхъ. Устои — это подробное и обстоятельное описаніе того кризиса, не только экономическаго, но и нравственнаго, который переживается теперь русскою деревней, того тягостно-неопредленнаго положенія ‘между старою и новою правдой’, въ которомъ находится теперь русскій крестьянинъ. Читатель, знакомый съ литературною физіономіей г. Златовратскаго, хотя бы только по нашей характеристик, безъ труда догадается, какую позицію занимаетъ авторъ въ дл этой драматической коллизіи стараго съ новымъ. Вс его симпатіи на сторон представителей старо-русскихъ, древле-отеческихъ, патріархальныхъ общинныхъ ‘устоевъ’, а къ представителямъ новйшаго деревенскаго индивидуализма, къ этимъ такъ называемымъ ‘умственнымъ’ мужикамъ, онъ относится съ раздраженіемъ, съ ироніей, въ которой — увы!— далеко нтъ прежней увренности и слышится какая-то болзненная, почти отчаянная нота. Вотъ какъ, наприм., говоритъ г. Златовратскій о самой врной хранительниц деревенскихъ ‘устоевъ’ и традицій, ‘благомысленной’ крестьянк Ульян Мосевн: ‘Не мало передумала своимъ непосредственнымъ умомъ Ульяна Мосевна за то время, когда надъ Волчьимъ поселкомъ пронеслась гроза и съ корнемъ сорвала столтній дубъ съ его вковыхъ устоевъ, но сколько она ни думала, она ничего не поняла въ Петр, и ршила, что все это послано въ наказаніе за какіе-нибудь ихъ личные грхи. Но когда, возвратившись въ старый знакомый дергачевскій міръ, она увидла, что и тамъ везд бушуетъ та же непонятная буря и также рушитъ старые ‘устои’, видимымъ образомъ разрушая прежнюю гармонію и не созидая, вмсто нея, никакой новой, она ршила, робко скромно, съ болью въ сердц: ‘нтъ больше въ мір правды!…’ Но разв прежде, при крпостномъ прав, была правда для нея? Была, кром общей, неувядаемой правды труждающихся и обремененныхъ, для нея существовалъ тотъ нравственный устой, который давалъ возможность ясно различать добро, ясно осязать страданія и идти на помощь, была возможность подвига, былъ, смыслъ въ самоотреченіи, были смыслъ и возможность ‘идейной’ жизни для народнаго романтика. Этою возможностью, этимъ смысломъ жили милліоны ‘человческою жизнью’, полною значенія, и умирали въ сознаніи этого ‘значенія’, какъ люди, а не какъ подъяремные скоты. И вдругъ эта правда исчезла, стала непригодной, ненужной и — почемъ знать?— можетъ быть, она уже приноситъ зло, вмсто добра, вызываетъ страданія, вмсто исцленія’ (т. I, стр. 359). Конечно, это не столько размышленія Ульяны Мосевны, сколько самого автора, и этотъ вопросъ: ‘почемъ знать?’ — характеризуетъ тонъ и строй всего произведенія. Да, жизнь поколебала, кажется, даже фанатическую вру г. Златовратскаго и, оплакивая быстра приближающееся разрушеніе ‘устоевъ’, онъ какъ будто готовъ согласиться, что, въ самомъ дл, не два же вка и жить имъ, что ихъ историческая роль кончена и у ‘гробового входа’ уже играетъ ‘младая жизнь’. Однако, г. Златовратскій слишкомъ далеко ушелъ по пути своего ‘послдовательнаго народничества’, чтобы для него былъ возможенъ не толька возвратъ, но и сколько-нибудь крутой поворотъ съ пробитой имъ колеи, и уже черезъ одну страницу посл своего скептическаго — ‘почемъ знать?’ — онъ является прежнимъ врующимъ и исповдующимъ старозавтнымъ народникомъ. Говоря о другомъ представител ‘устоевъ’, мужик Хип, представите л-протестант, г. Златовратскій сравниваетъ его съ медвдемъ, выгнаннымъ изъ берлоги: ‘Хипа былъ дйствительно очень похожъ на медвдя, у котораго разорили зачмъ-то берлогу, въ которой цлыми столтіями и цлыми поколніями его прапраддовъ все было такъ плотна уложено, укладено и облежано, такъ мягко и тепло лежалось. И вотъ теперь, зачмъ-то побезпокоенный, смирный и неповоротливый Михаилъ Иванычъ, выпуча глаза, ничего не понимая, носился по лсу, безъ пути ломалъ сосны, безъ пути бросался на проходящихъ, такъ какъ вс ему казались виноватыми въ непонятной и непостижимой ему невзгод. И будетъ онъ носиться до тхъ поръ, пока вновь не попадетъ на глубокую, всю усянную на дн, какъ пухомъ, сухими листьями яму, свалившись въ нее, почувствуетъ, что стало опять тепло, уютно, улежно и, главное, никто опять долго не увидитъ его и не побеспокоитъ‘. Прежде всего, о какомъ разореньи берлоги говоритъ г. Златовратскій? Это ‘разоренье’ иметъ только одно и, притомъ, совершенно опредленное наименованіе: реформа 19 февраля 1861 г. Мягко ли и тепло ли было нашимъ Хипамъ до этой реформы, это, разумется, подлежитъ сомннію, но что до нея ‘все было плотно уложено и укладено’ — это безспорно. Ну, такъ что же, ъ. Златовратскій? Вопросъ этотъ слишкомъ серьезенъ и даже, можно сказать, торжественъ, чтобы я могъ позвонить себ какія-нибудь догадки на этотъ счетъ. Да повиснетъ этотъ вопросъ Дамокловымъ мечомъ надъ головой г. Златовратскаго! Дале, въ подчеркнутыхъ мною словахъ цитаты, исходящихъ прямо отъ авторскаго лица, опять и опять подставляется все тотъ же пресловутый ‘идеалъ’ улежной жизни, въ которой — какое счастье!— ‘никто не увидитъ и не побезпокоитъ’ нашего героя! Фантазіи эти пора бы оставить даже Хип, которому тоже не безъизвстно, что мертвыхъ съ погоста не носятъ… Весь смыслъ — великій и глубокій смыслъ — переживаемой нами эпохи именно въ томъ и состоитъ, что народъ, историческою Силой вещей, пріобщается къ нашей культурной жизни, что онъ ‘побезпокоенъ’ въ своемъ тысячелтнемъ сн. И сколько благъ рисуются намъ въ туман будущаго отъ этого факта, какіе горизонты и перспективы раскрываются, сколько счастья — не медвжьяго, не берложьяго, а разумнаго, человческаго — принесетъ этотъ прихлынувшій могучій потокъ свжихъ силъ, двственныхъ характеровъ и умовъ! Напрасенъ, напрасенъ плачъ на ркахъ вавилонскихъ г. Златовратскаго!
Другое произведеніе г. Златовратскаго, которое мы должны отмтить, Крестьяне-присяжные, преслдуетъ не общественныя, а психологическія цди. Съ горячею любовью и съ большимъ знаніемъ дла г. Златовратскій рисуетъ намъ симпатичныя черты народнаго характера, его благодушіе, совстливость, мягкосердечіе и т. д. На этомъ благородномъ пути мы желаемъ г. Златовратскому всякихъ успховъ и никто горяче насъ не будетъ имъ радоваться. Тмъ не мене, и здсь я долженъ подчеркнуть рзкое различіе между нашими основными точками зрнія. Профессоръ Менделевъ, въ разсказ о своемъ воздушномъ полет, мимоходомъ сообщаетъ такой эпизодъ, не придавая ему, очевидно, никакого значенія: ‘Въ одной деревн, съ жителями которой я также разговаривалъ (на полет), меня позвали сть свжую рыбу. Кричали: спущайся! свжая рыба есть!’ Вотъ фактъ. Что сказалъ бы по поводу его г. Златовратскій? Онъ сказалъ бы: ‘посмотрите, сколько добродушія, хлбосольства, гостепріимства въ этомъ миломъ, чудномъ, великомъ русскомъ народ!’ Прекрасно и врно, но, вдь, это одна сторона медали, а другая, на которую у г. Златовратскаго ршительно глазъ нтъ, состоитъ вотъ въ чемъ: какія чудеса, спрашиваю я себя, могутъ расшевелить смыслъ этого добродушнаго дикаря? Онъ, конечно, въ первый (да если бы и не въ первый?) разъ въ жизни видитъ воздухоплавателя я точно обыкновенному прозжему или прохожему кричитъ ему: ‘спущайся! свжая рыба есть!’ Ничему не удивляться — это признакъ или чрезвычайной развитости и бывалости, или, наоборотъ, непроходимаго невжества и поразительной пассивности мысли. Эта иллюстрація, надюсь, окончательно пояснитъ читателю, почему моя критика Собранія сочиненій Н. Златовратскаго превратилась въ ожесточенный споръ съ г. Златовратскимъ.
Было бы несправедливо на этомъ и закончить статью. Я убжденъ, что время оптимистической идеализаціи народа и порядковъ его жизни: прошло или проходитъ, но это совсмъ не значитъ, что прошло и время г. Златовратскаго, что его сочиненія подлежатъ сдач въ литературный архивъ, на добычу мышей и библіографовъ. Нтъ, дятельность г. Златовратскаго, какъ бытописателя народа, на ряду съ дятельностью Ршетникова и Глба Успенскаго, является не фактомъ прошлаго, а фактомъ самаго животрепещущаго настоящаго. Нельзя плодотворно работать, не зная своей страны, а у насъ, какъ я доказывалъ выше, вн народа и вн духовной связи съ нимъ все не боле, какъ ‘миражъ на болот’, говоря выраженіемъ Каткова. Я высоко ставлю дятельность нашей интеллигенціи вообще и литературы въ частности именно потому, что она, при всхъ своихъ ошибкахъ и неизбжныхъ уклоненіяхъ, всегда имла въ виду народное благо, такъ или иначе понимаемое. Но гд же и какъ искать этого правильнаго пониманія? Прежде всего, конечно, въ силахъ собственнаго разума и въ глубин собственной совсти, а затмъ въ тхъ источникахъ, въ которыхъ боле или мене отразилась духовная личность народа. Вотъ наша тысячелтняя исторія, въ ея довольно монотонномъ, но оригинальномъ теченіи, вотъ памятники народнаго творчества, наши былины, псни, сказки, вотъ законодательные акты, касающіеся экономической стороны жизни народа, вотъ любопытнйшій сводъ разнообразныхъ вроученій, возникавшихъ и возникающихъ среди народа, и вотъ, наконецъ, длинный рядъ живыхъ и тщательныхъ наблюденій, сдланныхъ надъ деревней, въ ея праздники и въ ея будни, людьми, съумвшими непосредственно сблизиться съ народомъ! Въ нашемъ перечн документовъ и источниковъ народовднія едва ли не самыми важными являются именно литературные документы, между которыми произведенія Ршетникова, Глба Успенскаго и Златовратскаго занимаютъ центральное мсто.