ПОСЛДНЯЯ ПОВСТЬ.
ПОСЛДНЯЯ ПОВСТЬ.
НАБРОСОКЪ.
М. Д.
‘Русскій Встникъ’, No 12, 1900
Последняя повесть, М. Д., Год: 1900
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Михаилъ Максимовичъ Ладыгинъ снова вернулся въ Москву. Посл многихъ лтъ долгихъ скитаній по блу-свту, успховъ и неудачъ, лишеній и довольства онъ снова вернулся въ свой любимый городъ, откуда еще юношей съ запасомъ силъ и надеждъ онъ вырвался на жизненный путь.
‘Сердце потянуло’, такъ опредлилъ свое желаніе Михаилъ Максимовичъ, возвращаясь изъ Крыма: тоска хлынула въ душу, и болзненное желаніе опять увидть вс т мста которыя только еще сильне могутъ растревожить старыя раны, а не успокоить ихъ, подсказало ему хать какъ можно скоре… И онъ похалъ.
Вотъ и Москва… Передъ нимъ изъ окна нумера видный театры, и площадь, по которой то и дло взадъ и впередъ двигаются экипажи, гремятъ звонки конокъ. Осенній вечеръ только-что наступалъ, былъ шестой часъ, и въ магазинахъ кое-гд уже начали зажигать огонь. Снявъ пальто, Михаилъ Максимовичъ, прислонясь головой къ косяку окна, жадно всматривался въ то что длалось на улиц… Но въ наступавшей темнот трудно было ясно различить что-либо, гулъ и шумъ доносились съ улицы, да рзко выдлялись въ этомъ шум несмолкаемые звонки конокъ.
— Прикажете зажечь свчи? почтительно спросилъ Михаила Максимовича слуга появившійся въ нумер посл легкаго стука въ дверь.
Но Михаилъ Максимовичъ не слыхалъ этого стука. Онъ вздрогнулъ отъ неожиданности при вопрос слуги, едва понявъ въ чемъ дло, и раздражительно произнесъ:
— Нтъ, не надо, не надо, посл!
Такъ непріятно было ему это невольное вторженіе въ его мысли кого-то другаго, чужаго… Онъ уже начиналъ уходить въ самого себя, мысли стали наполняться милыми, близкими сердцу, хоть и мучительными воспоминаніями, и вдругъ эти непрошенныя услуги…
Михаилъ Максимовичъ, снова прислонившись головой къ косяку окна, жадно, казалось, всматривался въ улицу потонувшую въ вечернемъ мрак осени. Но не улица такъ привлекала его… Мысли его были далеко, далеко отъ настоящей жизни, он вс уходили къ прошлому. Онъ жилъ этимъ прошлымъ, самимъ собой, и только. У него такъ много своихъ собственныхъ личныхъ мученій, и они такъ тяжелы и несносны что все окружающее показалось бы ему и мелкимъ, и пошлымъ, и ничтожнымъ. Кто такъ страдалъ, какъ онъ? Кто можетъ вполн понять его нравственную боль, неудовлетворенность которая преслдуетъ его и теперь, даже теперь, когда его имя произносятъ съ благоговніемъ, когда его творенія, его плоть и кровь, нарасхватъ раскупаются досужею читающею публикой?
‘Не можетъ вліять на толпу описаніемъ страданій тотъ кто самъ не страдалъ глубоко… Все будетъ или лживо, или слишкомъ эфектно, правды не будетъ’, припомнились Михаилу Максимовичу слова старичка-литератора, его перваго, лучшаго друга и учителя, который произвелъ такой ршительный переворотъ въ его судьб.
‘Да, такъ вліяешь на толпу только тмъ что описываешь свои страданія?!. Описываешь только то что самъ пережилъ и испыталъ, а разъ возмешься за то чмъ не надрывалась твоя подоплека, такъ магическая власть надъ толпой кончается… При чемъ же тутъ даръ, искра Божія?! Не подоплекою ли было все, не нутромъ ли, собственнымъ нутромъ добылъ онъ этотъ огромный успхъ, эту славу, которой завидуютъ многіе’
Михаилъ Максимовичъ прошелся по нумеру… Ему стало холодно… ‘Не приказать ли растопить каминъ?’ подумалъ онъ, но необходимое при этомъ появленіе слуги снова вызвало въ немъ непріятное чувство: онъ самъ засвтилъ свчу, поджегъ дрова уже положенныя въ каминъ, и словно чмъ то теплымъ и роднымъ повяло у него на душъ, когда дрова ярко и весело вспыхнули и затрещали. Михаилъ Максимовичъ придвинулъ къ камину кресло и услся въ него… Взглядъ его упалъ на маленькую фарфоровую куколку стоявшую на каминной полк и изображавшую китайскаго божка съ высунутымъ языкомъ, въ почернвшемъ отъ времени и каминнаго дыма какомъ-то пестромъ, неопредленнаго цвта, балахон.
Мысли Ладыгина снова приняли прежнее теченіе. Ужели же онъ никогда не былъ истиннымъ служителемъ искусства? Ужели же не талантъ далъ ему эту власть ‘пройти по сердцамъ людей съ невдомою силой’, и онъ былъ только рабомъ подоплеки, умлъ правдиво и жизненно описывать только то что переживала его грудь.
‘Это же несносно, мучительно-несносно!’ повторялъ Михаилъ Максимовичъ. Но вотъ, словно кто-то шепчетъ ему что въ его жизни не было правды, что все что онъ ни длалъ, что ни писалъ, все было ходульно, все било на эфектъ, не только таланта въ немъ не было, у него не было даже правдивыхъ страданій, искренней подоплеки. Онъ самъ себ выдумывалъ и создавалъ мученія, каждое чувство свое онъ обвшивалъ ненужными побрякушками и обряжалъ въ яркія пестрыя краски, которыя линяютъ со временемъ какъ на балахон этой китайской куклы.
Михаилъ Максимовичъ всталъ съ кресла… Невыносимыя, невозможныя какія то мысли. И гд же истина?.. Онъ инстинктивно провелъ рукою по своимъ чернымъ, уже сдющимъ волосамъ и зашагалъ по нумеру.
Вспомнилъ онъ какъ на двадцатомъ году жизни безумно рвался душой изъ роднаго захолустнаго города отъ теплой лежанки и ласкъ матери въ невдомый, чужой городъ, который представлялся ему какимъ-то волшебнымъ… Онъ снова въ этомъ город.. ‘Ну, сознайся же’, мысленно обращался онъ къ себ, ‘хоть теперь что онъ чуждъ теб, какъ и все въ жизни, что ты не привязанъ къ нему, несмотря на то что постоянно на всхъ перекресткахъ, чуть ли не въ каждой своей повсти, ты спшишь уврить всхъ что это лучшій, самый близкій теб и всякому русскому сердцу городъ, сердце Россіи. Разв теб было жаль матери просившей тебя не узжать и тмъ не раздражать отца?.. Разв ты не находилъ что отецъ твой по своему былъ правъ когда просилъ тебя о томъ же, говоря что онъ старъ и не хочетъ чтобъ его любимое, обширное хлбное дло, способное дать благосостояніе не только его семь, но и цлому грядущему поколнію, чтобъ это дло попало въ чужія руки, пошло прахомъ. Ты скажешь что это было геройствомъ отвергнуть его мольбы и угрозы и все-таки ухать туда, гд ждало тебя еще невдомое обаяніе науки, а гд у тебя было сердце что ты не умлъ отдаваться ему, что его искренніе порывы тускнли въ теб предъ какимъ-то мишурно-наряднымъ плащемъ героя вчно манившимъ тебя, въ который ты спшилъ облечься’… И вспомнилъ онъ, какъ гордо, какъ презрительно-гордо взглянулъ онъ на отца, когда отецъ ршительно объяснилъ ему что не дастъ ни копйки на его сумасбродства… Какъ храбро онъ отвтилъ отцу что самъ выйдетъ на дорогу и станетъ на ноги… Онъ такъ говорилъ, а между тмъ взялъ у матери переданныя ему тайкомъ отъ отца сто рублей вмст съ маленькимъ лаврскимъ образкомъ… Неужели же истинный герой взялъ бы эти деньги?!.
Ладыгинъ хотлъ было встать, хотлъ было задумать о другомъ, но кресло словно приковало его къ себ.
‘Но я все-таки поступилъ геройски что не измнилъ своимъ стремленіямъ, что голодая и холодая, терпя жестокую нужду, я все же продолжалъ учиться, не поклонился отцу, не измнилъ себ’… Онъ усмхнулся. ‘Но, вдь, хорошо что судьба сжалилась надъ тобой,’ возразилъ онъ себ, ‘что ты голодалъ и холодалъ ничтожные шесть, семь, восемь мсяцевъ, что грошевые уроки спустя это время теб обезпечили комнату въ 8 рублей, тамъ, на пятомъ этаж, въ мрачномъ дом Козихинскаго переулка и обдъ за 25 копекъ въ греческой кухмистерской… Хорошо что такъ… Ну, а еслибы теб пришлось голодать и холодать годъ, два…’
‘Все было не искренно, искусственно, и еслибъ годъ нужды пообтрепалъ мишуру твоего плаща, все было бы забыто, и ты бы съ наслажденіемъ уписывалъ отцовскіе пироги… Герой, служитель науки?!. Но разв ты любилъ науку? Но разв твое влеченіе къ ней было искренно, исходило изъ глубины потребностей твоей души? Разв для нея ты приносилъ эти жертвы голода и холода? Какъ же тогда мгновенно могла исчезнуть эта любовь, лишь только пробудился ‘тяжелый бредъ въ душ твоей больной иль плнной мысли раздраженье’? Наука была забыта, какъ только твои первые литературные успхи помогли теб смнить пятый этаніъ Козихинскаго переулка на чистую меблированную комнату центра, и университетъ показался теб непосильною обузой, мшавшею твоему вдохновенію. Но не одну только науку принесъ ты въ угоду этому… Ради увлеченія новою мишурой, манившею тебя, ты отказался отъ большаго: отъ любви, потушилъ первые проблески счастія… И изъ-за чего? Что ты получилъ взамнъ?.. Славу, успхъ?.. Но ты самъ сомнваешься въ нихъ, самъ недоврчиво относишься къ своей талантливости… или и тутъ ты будешь оправдываться, или и тутъ ты скажешь что поступилъ какъ герой, что ради идеи, ради служенія искусству ты принесъ въ жертву счастье, личное счастье, повривъ на слово опытному будто бы человку, что художникъ не можетъ творить, разъ онъ связанъ, хотя бы то было и счастье… что всякое счастье мщанское счастье, разъ только не мечтаешь о немъ, а живешь имъ… Полно… Такъ ли?.. Не хотлось ли теб пережить тяжелую драму, драму въ которой ты былъ искуснымъ актеромъ на героическія роли и которая такъ тяжело отозвалась на другомъ, дйствительно жившемъ и горячо, глубоко любившемъ тебя существ. Правда, спустя два года изъ-подъ твоего пера появились дивныя строки… Читатели рыдали надъ описаніемъ смерти героини, надъ мученіями героя, твоими, какъ казалось теб, личными мученіями… Съ той поры твоя литературная звзда стала восходить все выше и выше… Тебя стали называть ‘нашъ талантливый романистъ Михаилъ Максимовичъ’, почитатели на каждомъ перекрестк громко привтствовали тебя… но жаль только что сіяніе отъ твоей славы не могло освтить могильнаго мрака, а громкое ‘браво’ твоихъ почитателей не было въ состояніи разбудить отъ вчнаго сна прекрасную нжную душу чутко внимавшую когда-то твоимъ словамъ и безгранично врившую теб… Ты скажешь что до сихъ поръ любишь ее… Лжешь ты!.. Не только теперь, но никогда, никогда ты ни ее, ни кого другаго не любилъ… Ты любилъ только себя… Неужели, еслибы ты дйствительно горячо любилъ ее, неужели ты бы не тронулся ея мольбами и слезами, не остался бы съ ней… А вдь это такъ легко было сдлать’?!.
И онъ вспомнилъ темный осенній вечеръ, когда она жертвуя своимъ добрымъ именемъ пришла къ нему. Какъ она умоляла его! Блдная, трепещущая, прекрасная въ своихъ страданіяхъ, сгорая отъ внутренней муки, страдая отъ безысходности своего положенія, цлуя его руки, она со слезами на глазахъ просила его не покидать ея, остаться съ ней, не узжать въ далекій туманный Петербургъ куда манила его новая жизнь. Успокоивъ ее отъ слезъ, онъ гордо говорилъ ей: ‘Врь въ меня, я достигну славы, я буду знаменитъ. Я вернусь къ теб гордый и спокойный, ты будешь гордиться мной, ты дождешься этого. Ты должна спокойно перенести нашу разлуку, ты не должна преграждать мн моего широкаго пути. Ты принесешь эту жертву!..’
Онъ ухалъ. Онъ считалъ себя вдвойн героемъ за то что никогда не нарушилъ ея покоя, не написалъ ей о себ ни строчки. Не было полнаго счастія, не надо и половины. А она?!. Издали она жадно слдила за каждою его печатною строкой, по нскольку разъ перечитывала его произведенія и все ждала и ждала. Но… дождалась ли?.. Чрезъ два года чахотка унесла ее въ могилу. Онъ поздно узналъ объ этомъ, но узнавъ прилетлъ въ Москву и исполнилъ свои обязанности по отношенію къ ней: безумно рыдалъ на ея могил, но еще сильнй, еще мучительнй онъ вс свои страданія потомъ описалъ и дйствительно достигъ славы.
‘Зачмъ ты пріхалъ снова сюда?’ спрашивалъ онъ себя. ‘Завтра ты думаешь опять идти на ея могилу, опять рыдать?.. Къ чему это?.. Не довольно ли лжи?..’
Холодомъ повяло на Ладыгина. ‘Скоро, скоро наступитъ расплата за все’, проносилось у него въ голов. ‘Слава не замнила теб всего, да и она начинаетъ тускнть… Все чаще и чаще слышатся отзывы что ты становишься скученъ, что ты повторяешься, напрасно ты ищешь новыхъ образовъ: фантазія безсильна создать ихъ, сердце такъ бдно свтлыми, отрадными воспоминаніями… Голодная душа ищетъ новыхъ ощущеній, жаждетъ счастія и новой жизни… Но не поздно ли начинать новую жизнь?!.’
Михаилъ Максимовичъ вскочилъ съ кресла и заметался по комнат, но тже не отвязчивыя мысли не унимались. Ладыгинъ не выдержалъ, онъ взглянулъ на часы: ‘Десять часовъ… Поздъ въ Петербургъ отходитъ въ одиннадцать’, пронеслось въ его голов. Онъ позвонилъ слугу.
— Подай счетъ, я узжаю.
Улицы стихали. Свжій осенній воздухъ бодрилъ грудь. Михаилъ Максимовичъ съ удовольствіемъ вдыхалъ его. Извощикъ трусилъ мелкою рысью.
— Скоре, скоре! понукалъ его Михаилъ Максимовичъ. А внутренній голосъ снова шепталъ: ‘Куда ты торопишься? Или ты хочешь представиться самому себ въ новомъ свт, какъ будто бжишь отъ чего-то роковаго!’
Черезъ нсколько мсяцевъ читающая публика познакомилась съ новымъ произведеніемъ Ладыгина. Это была повсть подъ названіемъ ‘Конецъ’. Въ ней описывались мученія писателя тщетно искавшаго вдохновенія. Объ этой повсти много говорили. Даже литературные враги Михаила Максимовича отзывались объ ней съ большою похвалой, находя въ ней искреннія нотки, чего ране они не замчали въ произведеніяхъ Ладыгина. Но эта повсть была послдней. Онъ замолкъ навсегда.