Последний визит больного дворянина
Последний визит больного дворянина
Рассказ Джованни Папини
Из серии ‘Il Tragico quotidiano’.
Перевод А. Колпинской
—————————————————————
Последний визит больного дворянина, Папини Джованни, Год: 1906
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Никто не знал настоящего имени человека, которого все называли больным дворянином. После неожиданного исчезновения ничего не осталось от него, кроме образа незабвенной улыбки и его портрета работы Себастьяно-дель-Пьомбо [‘Ritrato d‘un gentiluomo ammalato‘ в галлерее Уффици во Флоренции. Прим. перев.]. Он изображен полускрытым в мягкой тени шубы, с обтянутой перчаткою рукой, вяло свисающей вниз, точно рука спящего. Кое-кто из любивших его — я был в числе этих немногих — все еще помнят его странную, изжелта-бледную и прозрачную кожу, почти женскую легкость его шагов и обычное смущение в глазах.
Он любил говорить много, но никто не понимал всего, что он хотел сказать, и я знаю людей, не желавших понять его, ибо говорил он слишком страшные вещи.
Воистину он был сеятелем ужаса. Его присутствие придавало фантастический оттенок самым простым вещам, и казалось, что предмет, к которому прикасалась его рука, переходил в мир сновидений. Его глаза не отражали того, что было пред ними, но что-то далекое, неведомое, чего не видели окружающие.
Никто не спрашивал его, чем он болен и почему не лечится. Он жил в беспрерывном движении днем и ночью. Никто не знал, где его дом, никогда не видели его отца или братьев. Он появился однажды в нашем городе и через несколько лет внезапно исчез.
Накануне этого дня, ранним утром, когда небо только начинало бледнеть, он разбудил меня в моей комнате. Я почувствовал мягкую ласку перчатки на своем лбу и увидел пред собой человека, закутанного в шубу, с хранящим вечное воспоминание об улыбке ртом и глазами, более обычного смущенными. Я заметил по его красным векам, что он не спал всю ночь и, должно быть, ждал рассвета с большой тревогой, — его руки дрожали и тело тряслось, как в лихорадке.
— Что с вами? — спросил я его,— ваша болезнь мучит вас более обычного?
— Моя болезнь? — ответил он,— моя болезнь? Вы, значит, думаете, как все, что существует моя болезнь? Почему не сказать, что я, я сам — болезнь? Нет ничего, что было бы моим, слышите? Нет ничего принадлежащего мне. Но я сам чей-то, и есть некто, кому принадлежу я.
Я привык уже к его странным речам, и потому не отвечал. Продолжал рассматривать его, и, должно быть, мой взгляд был очень нежен, так как он приблизился к моей кровати и опять коснулся моего лба своей мягкой перчаткой.
— Никаких следов лихорадки, — заметил он,— вы вполне здоровы, кровь спокойно течет в ваших жилах. Значит, я могу сказать нечто, что, быть может, испугает вас: могу сказать, кто я. Слушайте меня внимательно. Я прошу вас об этом потому, что мне, пожалуй, трудно будет сказать то же самое вторично, и необходимо, чтобы я однажды высказался.
Говоря это, он бросился в пунцовое кресло у моей кровати и, повышая голос, продолжал:
— Я существо не реальное. Не человек из костей и мускулов, как другие, происходящие от человека. Я не был рожден, как ваши друзья. Никто не баюкал меня, никто не лелеял моего детства. Я не знаю ни порывов юности, ни сладости уз крови. Я должен сказать, хотя вы, пожалуй, не захотите поверить мне, что я — не что иное, как создание сна. Один из образов Шекспира буквально и трагически осуществился во мне:
Я из того же вещества, как наши сны.
Я существую, потому что есть некто, кто спит и кому снится сон, кто видит во сне меня живущим, двигающимся, действующим, кому снится в данное мгновение, что я говорю все это.
Когда он уснул и увидел меня во сне, я начал существовать, когда он проснется, я перестану быть. Я — его представление, его творение, часть его долгих ночных мечтаний. Сон его так продолжителен и глубок, что я стал виден даже тем, кто не спит. Но мир конкретный, мир реальности — не мой мир. Я чувствую себя так беспокойно среди вульгарной прочности вашего существования. Моя настоящая жизнь — та, которая медленно скользит в душе моего спящего творца.
Не подумайте, что я говорю загадками или символами. Это — правда, простая и ужасная правда. Не расширяйте ваших глаз, не смотрите на меня с видом жалостливого ужаса…
Но меня мучит не то, что я — порождение сна. Есть поэты, оказавшие, что жизнь человеческая лишь тень сна, и философы, назвавшие действительность галлюцинацией. Меня преследует иная мысль: кто тот, кому я снюсь? Кто этот некто, кого я не знаю и кому я принадлежу?
Кто явил меня вдруг из тьмы своего утомлённого мозга, и кто своим пробуждением мгновенно погасит мою жизнь, как пламя неожиданным дуновением?
Сколько дней я думал о моем спящем господине, об этом моем творце, занятом течением моей призрачной жизни.
Безусловно, он должен быть велик и могуч. Существо, для которого наши года—минуты, кто переживает жизнь человека в один свой час и всю историю человечества в одну из своих ночей. Его сны должны быть так живы, так сильны и глубоки, что могут отражаться в действительности реальными образами.
Возможно, что весь мир — лишь непрерывно развивающаяся ткань от скрещивания сновидений существ, подобных ему. Но я не стану слишком обобщать. Оставим метафизику неосторожным. С меня довольно ужасной уверенности в том, что я — призрачное создание какого-то великого сновидца.
Итак, кто же он? Этот вопрос занимает меня с давних пор, как только я разгадал материал, из которого создан. Вы понимаете важность этой загадки для меня. От ее решения зависела моя судьба. Образы снов пользуются довольно широкой свободой, поэтому и моя жизнь не вся была предопределена в минуту моего возникновения, а в значительной степени подвластна мне. И было необходимо знать, кто мой сновидец, чтобы избрать себе образ жизни. Вначале меня испугала мысль, что достаточно самой маленькой причины, чтобы разбудить Его и этим уничтожить меня. Крик, движение, дуновение могли мгновенно превратить меня в ничто. Я был тогда привязан к жизни и поэтому мучился, напрасно силясь угадать вкусы и наклонности моего неведомого владыки, чтобы придать моему существованию те формы, которые могли бы быть ему угодны.
Я дрожал каждый миг при мысли о движении, которое могло бы оскорбить его, испугать и разбудить. Воображал его некоторое время чем-то вроде сокровенного евангельского божества и старался вести самую добродетельную и святую жизнь. Иные же дни, напротив, думал, что он какой-нибудь языческий герой, и я увенчивал себя виноградными листьями, пел вакхические гимны и плясал с бесстрастными нимфами на лесных лужайках. Поверил наконец, что я принимаю участие во сне какого-то великого предвечного мудреца, который обрек себя на жизнь в высшем духовном мире. И я проводил долгие ночи, бодрствуя над исчислением звезд и измерением вселенной, размышляя над созданием живых существ.
В конце концов, я был подавлен и унижен мыслью, что я должен служить зрелищем этому господину. Я пришел к решению, что это подобие жизни не стоило стольких унижений и такого малодушного притворства.
Тогда я страстно возжелал того, что раньше так пугало меня — его пробуждения. Я старался заполнить мою жизнь деяниями ужасными, которые заставили бы его проснуться и вскочить в испуге.
Я испробовал все, чтобы найти покой небытия, я принял все меры, чтобы прервать печальную комедию моей кажущейся жизни, чтобы уничтожить этот смешной призрак бытия, уподоблявший меня человеку. Не было преступления, которого я не совершил бы, не было ужаса, перед которым я отступил бы. Убивал с утонченными пытками невинных стариков, отравлял воду в целом городе, поджигал волосы толпе молодых женщин, терзал своими зубами, в дикой жажде небытия, детей, которых встречал на своем пути. Ночью искал общества гигантских чудовищ, черных, шипящих, каких люди не знают больше. Принимал участие в невероятных предприятиях гномов, инкубов, кобольдов, привидений. Свергался с вершины горы в голую отвратительную долину, окруженную вертепами, полными белых костей.
Колдуньи обучали меня своим воплям скорбящего зверя, заставлявшим ночью содрогаться даже наиболее храбрых. Но, кажется, мой сновидец не боится того, что бросает в дрожь храбрейших из вас. О, он наслаждается ужасом или вовсе не замечает его.
До сегодняшнего дня я не разбудил его и должен еще влачить эту презренную жизнь, несуществующую и раболепную. Кто же освободит меня? Когда взойдет заря? Когда ударит колокол, когда пропоет петух, когда раздастся голос, который должен разбудить его?
Я столько времени ладу моего избавления. Стремлюсь с такой жаждой к окончанию этого нелепого сна, в котором моя доля так однообразна! То, что я делаю в это мгновение, — последняя попытка. Я говорю спящему, что я — сон. Я хочу, чтобы ему приснилось, что все это он видит во сне. Так бывает с людьми, не правда ли? И случается, что, поняв это, они просыпаются. Вот почему я пришел к вам, вот почему рассказал вам все. Пусть тот, кто создал меня, убедится в это мгновение, что я не существую в действительности, и пусть в то же мгновение прекратится моя воображаемая жизнь.
Думаете ли вы, что это удастся мне? Возможно ли, что, крича и повторяя ему это, я разбужу моего невидимого владыку?
Произнося эти слова ‘больной дворянин’ беспокойно двигался в кресле, снимал и снова надевал перчатку с левой руки и смотрел на меня растерянным взглядом. Казалось, с минуты на минуту он ждал чего-то чудесного и страшного. В лице его было выражение умирающего, временами он всматривался в свое тело, как бы надеясь увидеть его разлагающимся, и нервно потирал свой лоб.
— Вы не верите всему этому? — снова начал он. — Вы чувствуете, что я не лгу? И почему бы не исчезнуть? Почему не быть свободным, прекратив все это? Или, быть может, я принимаю участие во сне, который никогда не кончится? Во сне кого-то вечно спящего, вечно видящего один и тот же сон? Прогоните эту ужасную мысль! Утешьте меня! Подскажите мне какую-нибудь уловку, прием, хитрость, которые уничтожили бы меня. Умоляю! Неужели у вас нет жалости к истомленному, измученному призраку?
И так как я продолжал хранить молчание, мой гость взглянул на меня еще раз и встал. Теперь он мне показался гораздо выше, и я заметил его слегка прозрачную кожу.
Видно было, что он страдал невыносимо. Все его тело трепетало. Он походил на животное, пытающееся вырваться из сети.
Его нежная, обтянутая перчаткой рука пожала мою в последний раз. Тихо шепча что-то, он вышел из моей комнаты и лишь Один видел его после этого.
Источник текста: журнал ‘Русская мысль’, 1913, No 4, с. 159—164.