ПОСЛДНІЙ ЭТАПЪ.
ПОСЛДНІЙ ЭТАПЪ.
(Разсказъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
. Ромеръ.
‘Русская Мысль’, кн.III, 1888
Последний этап, Ромер Федор Эмильевич, Год: 1888
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Въ Завтовскую усадьбу г. Присухина прибылъ новый ‘управитель’ и занялъ обычное управительское помщеніе, въ ‘конторскомъ флигел’, довольно грязномъ и мизерномъ на видъ.
Это случилось въ 1867 г., въ первыхъ числахъ іюня.
А въ десятыхъ числахъ того же мсяца къ покосившемуся крылечку конторскаго флигеля подъхала телга, нагруженная разнымъ домашнимъ скарбомъ, весьма невзрачнымъ, среди котораго, на голомъ, некрашенномъ сундук, кое-какъ мостились женщина лтъ сорока на видъ, высокая, худощавая, въ очень старенькой ситцевой блуз и съ пестрымъ бумажнымъ платкомъ на голов, да мальчикъ лтъ четырнадцати, въ затасканной гимназической форм.
На встрчу прибывшимъ суетливо выскочилъ самъ управитель, человкъ средняго роста, въ высокихъ сапогахъ и коротенькомъ, смятомъ пальто изъ срой парусины, сухонькій, рыженькій, старенькій, съ подстриженными усами, зачесанными впередъ височками и съ какимъ-то очень забавнымъ хохолкомъ на безнадежно-облысвшей головк.
— Ну, вотъ и вы! И чудесно!— заговорилъ онъ, протягивая руки, чтобы помочь прізжей слзть съ ея черезъ-чуръ высокаго сиднья.— Вотъ и слава Богу! Все ли благополучно?
— У насъ что же! Вы какъ, Ермилъ Петровичъ?
— Ничего, ничего, благодаренье Богу! И даже, я такъ надюсь… Впрочемъ, мы сейчасъ поговоримъ за чайкомъ, хе-хе-хе! Самоварчикъ у меня готовъ.
Онъ подмигнулъ прізжей съ видимымъ восторгомъ.
Гимназистъ, соскочивъ съ телги, вмсто привтствія, молча поцловалъ руку Ермила Петровича, который отвтилъ на это лишь короткимъ:
— Здравствуй, Ванюша!
Но два простыя словечка сказаны были съ такою любовью и въ голос, и въ полинявшихъ голубыхъ глазкахъ, что, конечно, не всякій юноша съумлъ бы встртить свою возлюбленную боле краснорчивымъ привтомъ.
— Однако, что же ты стоишь, Наташа?— опять засуетился Ермилъ Петровичъ.— Иди, иди въ домъ, голубушка! А вещи мы и безъ тебя перетаскаемъ. Стратонъ Силычъ, выдь-ка сюда на минуту!
Въ дверяхъ конторскаго флигеля появилась новая фигура: мужчина огромнаго роста, съ цлымъ лсомъ черныхъ, всклокоченныхъ волосъ на голов, съ синимъ, давно не бритымъ подбородкомъ, въ красной кумачной рубах, въ стоптанныхъ резиновыхъ калошахъ на босую ногу и съ гусинымъ перомъ, засунутымъ за правое ухо.
— Помоги, душа моя, вещи перенести въ горницу, — обратился къ нему Ермилъ Петровичъ.— А то сундучокъ, вотъ, на двоихъ, пожалуй, и тяжеловатъ будетъ.
— Могу, съ удовольствіемъ. Мое вамъ почтеніе, сударыня!— поклонился косматый великанъ прізжей.
— Это Стратонъ Силычъ, нашъ конторскій писарь, Наташа,— поторопился объяснить управитель.— Онъ и живетъ вмст съ нами, то-есть въ одномъ флигел.
— Здравствуйте-съ… очень пріятно…— застнчиво проговорила прізжая.
Затмъ, выждавъ, пока скудный скарбъ ея былъ перетасканъ съ телги соединенными усиліями мужа, сына и величественнаго Стратона, она вошла въ домъ.
Помщеніе Ермила Петровича состояло изъ трехъ комнатъ, хотя низенькихъ и неприглядныхъ, но довольно просторныхъ.
Впрочемъ, Наталья Ивановна, вступивъ въ новое свое жилище, на первый разъ не обвела его даже единымъ, хотя бы мимолетнымъ, взглядомъ. Прямо съ порога, творя крестное знаменіе, она торопливо прошла въ передній уголъ, опустилась на колни передъ потемнвшею иконой, которая висла тамъ въ пыли, безъ всякаго оклада, и принялась горячо молиться, десят ками отбивая земные поклоны.
Ермилъ Петровичъ откуда-то вынырнулъ было съ маленькимъ, но очень шумливымъ самоваромъ. Однако, увидавъ жену на молитв, онъ поспшилъ поставить свою ношу на столъ и тоже преклонилъ колни.
Когда, затмъ, оба они поднялись, еще съ молитвенными слезами на глазахъ, Наталья Ивановна отвсила мужу поясной поклонъ.
— Здравствуйте, Ермилъ Петровичъ. На новомъ мст!
— Здравствуй, голубчикъ. И тебя тоже!
Они поцловались. Но Наталья Ивановна, кром того, сочла нужнымъ поймать руку мужа и крпко прижаться къ ней своими увядшими губами.
— Чайку, чайку съ дороги!— весело заторопилъ онъ ее, подталкивая рукою къ старенькому дивану, передъ которымъ, на кругломъ стол, усердно киплъ шумливый самоваръ.
— Да, теперь хорошо выпить горяченькаго,— замтила она, присаживаясь къ столу съ видимымъ удовольствіемъ.
Однако, открывъ жестяной ящикъ, въ которомъ помщались чай и сахаръ, она вдругъ очень удивилась и затмъ бросила на мужа взволнованный или даже испуганный взглядъ.
— Ермилъ Петровичъ! Что же это? Вы, за все время, похоже, и не притронулись къ чаю?!
Управитель сконфузился.
— Нтъ, я пилъ, какъ же… Понемногу, разумется… Потому — я не охотникъ… Да первые-то дни, признаться, и некогда было, не до чаю.
— Вы здоровы ли, вотъ что?— впилась въ мужа глазами Наталья Ивановна.
— Ну, вотъ еще выдумала!— даже замахалъ онъ руками.— Съ чего мн болть? И когда же? Всего десять дней я при должности — и вдругъ болнъ! Вотъ очень прекрасно…
— Отъ слова не станется…
— Нтъ, ужь пожалуйста, ты и не поминай про болзнь. Кто знаетъ, не ровенъ часъ… Господи, сохрани и помилуй! Вдь, тогда совсмъ пропадать…
Ермилъ Петровичъ, видимо, взволновался и даже навелъ страхъ на свою супругу.
— Что вы, что вы, батюшка?— закрестилась она торопливо.— Разв я къ тому? Неужто отъ слова станется?… Наше мсто свято, тьфу, тьфу, тьфу!
Впрочемъ, разговоръ скоро принялъ иное направленіе.
— Ну, какъ?— замтно понизивъ голосъ, спрашивала Наталья Ивановна.— Чмъ Господь благословилъ?
— Слава Богу, голубчикъ. Мсто, надо быть, хорошее… Можетъ, и поживемъ здсь, если Господу угодно.
— Самъ-то каковъ?
— Ничего, Наташа, хвалятъ: баринъ, говорятъ, справедливый и обстоятельный.
— Ласковъ?
— Ничего… Извстное дло, человкъ значительный… Не чаи же ему распивать съ нашимъ братомъ. Но, между прочимъ, ничего. Да, вдь, намъ что-жь! Не за ласкою гоняться, а хоть бы сподобилъ Господь свой кусочекъ хлба выслужить.
— Оно такъ… Только, все же, и васъ жалко, Ермилъ Петровичъ, если ужь очень…
— Э, матушка!— махнулъ рукой управитель.— Видно, не намъ съ тобой разбирать, да за лишнимъ словцомъ гоняться, перенесешь, какъ сынишко-то вонъ ростетъ…А ты лучше слушай-ка: помни, что здсь главнаго кучера жена — въ случб, Агнія Никитишна. Такъ ты того… дружбы хоть не заводи,— Богъ съ ними, что ни дальше, то спокойнй,— но, въ случа, ежели что… будь передъ нею помягче.
— Хорошо, Ермилъ Петровичъ, я ей покорюсь со всмъ удовольствіемъ. Будьте спокойны. Потому, мн что же! А лишній разъ поклониться голова не отскочитъ… Что, должно быть, изъ себя очень красивая?
— Да, ничего, женщина въ статьяхъ, видная.
— А какъ здсь насчетъ продовольствія: не очень тсно?
— Нтъ, Наташа, ужь вотъ по этой части даже слишкомъ хорошо. Муки пять пудовъ, крупы мра, сала пятнадцать фунтовъ — всего съ остачей, приварокъ хозяйскій, сколько угодно, для молока — дв коровы держатъ на господскомъ корму, да еще и на говядину четыре рубля въ мсяцъ! Это ужь чего даже не ждалъ… Нтъ, баринъ добрый! Даже поминалъ, что, вотъ, молъ, прислугу бы надо, только ужь это, молъ, вы сами, какъ знаете, а я дать не могу.
— Что вы, что вы, какая прислуга?— испугалась Наталья Ивановна.— Это онъ, врно, попытать васъ захотлъ. А вы бы сказали: ‘мы, молъ, сами готовы служить, сколько угодно, не то что намъ еще прислугу… Если, напримръ, барышнямъ понадобится вымыть что-нибудь особенное, тонкое, кружевное, или скроить, вышить, выгладить — у меня, молъ, жена все это можетъ, съ превеликимъ удовольствіемъ, во всякое время.
— Я сказывалъ.
— Ну, то-то же.
Послдовало короткое молчаніе.
— Ермилъ Петровичъ!— заговорила вдругъ Наталья Ивановна, съ явною тоской въ голос,— скажите ужь вы мн по совсти… не утшайте меня, а по совсти… Какъ вы надетесь: поживется намъ здсь сколько-нибудь?
— Наташа, голубчикъ, я-жь теб по чистой совсти говорю, что надюсь!— твердо отвтилъ управитель.— Конечно, все отъ воли Божіей, но ты вникни, что здсь, по крайности, самъ хозяинъ всегда находится въ имніи и все у него на виду. Вопервыхъ, ужь я не въ отвт: что прикажутъ — сдлаю, а не удалось — моей вины нтъ. Но, главное, теперь врать на меня невозможно: сами будутъ видть, интересуюсь ли я покорыстоваться хоть одною ихнею копйкой? Воръ я или нтъ? А что касается моего усердія, то ты меня довольно знаешь,— не лнивъ я. Чмъ же, посуди, могъ бы я не угодить?
— Пошли, Господи!— тяжело вздохнула Наталья Ивановна.— Хоть бы разъ попасть на врное мсто… Какъ, вдь, измучились за послднее время! Пять мсяцевъ безъ должности, легке сказать…
— Что длать, голубчикъ, судьба наша такая. Сегодня въ Казани, а завтра въ Рязани. Живемъ, можно сказать, по этапу, на пересылочномъ положеніи… А, вдь, съ Богомъ не поспоришь! Покориться надо… Налей себ еще чашечку.
— Вы-то что же?
— Нтъ, и безъ чаю жарко.
Ермилъ Петровичъ Тузяевъ не даромъ сравнивалъ жизнь свой съ путешествіемъ по этапу.
Двадцати пяти лтъ отъ роду, въ чин армейскаго подпоручика, женился онъ на круглой сирот и безприданниц, дочери одного мелкопомстнаго, прокутившагося дворянчика, которая перебивалась до тхъ поръ кое-какою швейною работишкой въ уздномъ город.
У Натальи Ивановны, молодой жены, имлся завтный серебряный рубль временъ Петра Великаго, подаренный ей еще покойною бабушкой, у Ермила Петровича — жалованье пхотнаго подпоручика, въ тхъ размрахъ, какіе были установлены закономъ полвка тому назадъ.
Разумется, очень скоро выяснилось, что на подобныя средства, двоимъ, сть досыта каждый день совсмъ невозможно. А потому Ермилъ Петровичъ склонился на предложеніе своего полковаго командира, подоспвшее очень кстати: онъ вышелъ въ отставку и похалъ управлять командирскимъ имніемъ гд-то подъ Пензой.
Съ тхъ поръ, въ теченіе всей остальной своей жизни, онъ добывалъ хлбъ исключительно службою у разныхъ помщиковъ по разнымъ губерніямъ Россійской имперіи, въ должностяхъ управителя или управительскаго помощника,— слдовательно, существовалъ и въ самомъ дл ‘на пересылочномъ положеніи’.
Ермилъ Петровичъ, какъ человкъ очень мелкій, и жалованьишко получалъ самое мелкое, но никогда не кралъ (встарину это случалось), а потому, разумется, достатки имлъ весьма скудные. Впрочемъ, обезпеченный столъ и квартира давали ему возможность жить безъ особыхъ лишеній.
Серьезныя лишенія начались только поздне, лтъ черезъ десять, когда бездтная до тхъ поръ Наталья Ивановна произвела на свтъ извстнаго намъ Ванюшу.
Для Ванюши, который такъ и остался единственнымъ, но тмъ нжне любимымъ сыномъ пожилой четы, никакая жертва не была слишкомъ значительной. А жертвъ онъ требовалъ, безъ сомннія. Заботливый Ермилъ Петровичъ, сдлавшись отцомъ, тотчасъ сообразилъ, что образованіе есть единственное наслдство, которое онъ можетъ предоставить сыну, для этого требовалось скопить сравнительно лишь небольшія деньги. Но все же деньги… Не приходилось, слдовательно, попрежнему, жить почти въ обрзъ, чуть не изо-дня въ день, надо было выгадывать. А изъ чего?
За эту почти неразршимую задачу Ермилъ Петровичъ принялся съ выдержкой и настойчивостью, совсмъ изъ ряда вонъ, выходящею. Онъ обрекъ себя на истинный подвигъ… или дажа нтъ: на цлое подвижничество.
Отставной офицерикъ сжался и стснилъ себя до послдней возможности: водилъ жену (скромнйшую, вчно-тихую особу) въ какихъ-то линючихъ ситцахъ, куренье табаку бросилъ совсмъ, чай пилъ только для вида, не боле одного стакана заразъ, и то съ единственною цлью не лишить свою ‘Наташу’ этого величайшаго для нея наслажденія, отъ какихъ-либо знакомствъ устранился окончательно, чтобы не тратиться на ‘пріемы’.
За то въ результат подобныхъ сокращеній домашняго бюджета явилась возможность помстить Ванюшу (на двнадцатомъ году жизни) въ первый классъ ..ской губернской гимназіи.
Ванюша не блисталъ какими-либо чрезвычайными способностями. Но вся семейная обстановка его дтства, тяжелый трудъ родителей, ихъ вчное заботливое дрожаніе надъ каждою нажитою копйкой, ихъ грустная зависимость отъ случайныхъ капризовъ высокомрнаго ‘барина’, ихъ пугливая оглядка на неизбжно-грядущій ‘черный день’,— все это рано пріучило мальчика къ серьезному взгляду на жизнь и на свои обязанности. Сыну забитаго офицерика и его молчаливой ‘Наташ’ не привелось даже въ дтскомъ возраст полюбоваться на міръ Божій сквозь розовое стекло, онъ не умлъ, подобно большинству своихъ сверстниковъ, смотрть на всякое дло съ тою веселою, самоувренною беззаботностью, къ которой пріучаютъ дтей игры да баловство сытыхъ родителей. Слишкомъ онъ любилъ отца и мать, слишкомъ принималъ къ сердцу ихъ серьезные, горячіе совты… И вотъ Ванюша, не особенно бойкій по способностямъ, въ гимназіи упорно принялся за книги, скоро опередилъ всхъ своихъ товарищей, да такъ и пошелъ переходить изъ класса въ классъ — все первымъ.
— Учится дитя, благодарень Богу!— говорилъ Ермилъ Петровичъ.— Ужь хоть жилы изъ себя вытяну, а опредлю его въ университетъ. Пусть помянетъ отца добрымъ словомъ.
Жилъ своихъ Ермилъ Петровичъ дйствительно не жаллъ. За то и на управительскомъ мст въ сел Завтов, у г. Присухина, укрпился прочно, на многіе годы.
Г. Присухинъ, отличный хозяинъ, почти безвыздно проживавшій у себя въ имніи, не могъ не оцнить въ отставномъ офицерик усерднаго, честнаго и дешеваго исполнителя всхъ своихъ распоряженій, а потому, въ глубин души, даже благоволилъ къ нему. Безъ всякихъ сколько-нибудь серьезныхъ непріятностей, Ермилъ Петровичъ прожилъ въ Завтов четыре года, благословляя и судьбу свою, и г. Присухина.
За это время Ванюша усплъ перейти въ послдній классъ гимназіи, продолжая учиться все такъ же превосходно, въ завтномъ сундук Натальи Ивановны скопилось сто восемьдесятъ рублей запаснаго капитала ‘про черный день’, а г. Присухинъ, безо всякой просьбы, но единственно по влеченію собственнаго великодушнаго сердца, общалъ съ будущаго года, ‘въ награду за пятилтнюю службу’, увеличить управительское содержаніе въ размр двадцати процентовъ.
Ермилъ Петровичъ, въ виду подобныхъ благополучій, даже чуть ли не выказалъ нкоторой склонности пополнть, по крайней мр, цвтъ его высохшаго лица несомннно посвжлъ, а въ глазахъ проявился нкоторый слабый отблескъ бодрости и увренности.
Но тутъ совершилось событіе — самое простое и повседневное, самое даже необходимое, естественное и неизбжное, которое, однако, разомъ приплюснуло Ермила Петровича, смяло задорный хохолокъ на его полулысомъ череп, растрепало аккуратно приглаженные височки, согнало позднія розы съ его ланитъ (вдь, розы бываютъ и желтыя?), а маленькіе глазки — эти жалкіе, полинявшіе голубые глазки — сдлало боле жалкими, боле растерянными, чмъ когда-либо.
И все это произошло такъ просто и скоро!
Въ одинъ прекрасный, но холодный день поздней осени, Наталья Ивановна, вмст съ деревенскими бабами, пошла таскать изъ копаней замашку {Копанями называются большія искусственныя ямы съ ключевою водой, въ которыхъ крестьяне мочатъ пеньку, а замашки — это волокна мужскихъ экземпляровъ конопли, растенія, какъ извстно, двудомнаго.}. Это былъ трудъ не только давно для нея знакомый, но даже привычный, который двадцать пять лтъ сряду совершался вполн благополучно, доставляя необходимый матеріалъ для работы въ безконечные зимніе вечера.
Почему судьб было угодно, чтобъ именно въ двадцать шестой разъ столь обыкновенная экспедиція наградила Наталью Ивановну воспаленіемъ въ легкихъ, да еще такимъ быстрымъ и всесокрушающимъ? Кому и чмъ помшала на свт безотвтная, трудолюбивая, конфузливая, добрйшая ‘Наташа’? Зачмъ понадобилось разрушить скромный уголокъ домашняго счастья, которое съ такимъ трудомъ и самоотверженіемъ создалъ себ отставной офицерикъ? Зачмъ понадобилось разбить и уничтожить ту тихую лампаду, которая хотя и тускленькимъ свтомъ, но свтомъ любви и радости, но годы и годы брезжила ему среди безнадежной ночи горя, заботъ и лишеній всякаго рода? Зачмъ это?…
Вотъ вопросы, на которые отъ вка никто и ничто не даетъ отвтовъ: ни заносчивая мудрость человческая, ни природа, ни даже безграничный полетъ фантазіи — никто и ничто.
Ермилъ Петровичъ, испуганный болзнью жены до потери всякаго самообладанія, конечно, поспшилъ пригласить доктора, который, кстати, и проживалъ-то совсмъ близко: въ большомъ имніи графа К., въ пяти верстахъ отъ Завтова.
Алексй Антиповичъ Шаловъ славился своимъ искусствомъ и въ самомъ дл былъ очень знающимъ, добросовстнымъ врачомъ, котораго до сихъ поръ поминаютъ добромъ очень многіе. Но что могъ онъ сдлать для больной, когда смерть уже явно отмтила ее своею печатью?
— Наташа, не умирай, не мучь меня!— горько плакалъ Ермилъ Петровичъ.— Я-то какъ же? Ужь совсмъ, ужь въ конецъ… Господи, да что же это?
Но ‘Наташа’ только молча цловала его руки, да молча крестилась на икону Иверской Божіей Натери, которую попросила поставить передъ собою, на виду.
На шестой день она умерла, прошептавъ мужу: ‘Берегите Ванюшу… бла-го-словляю…’
И за все время болзни она выразила одно только желаніе: ‘Ужь вы не забудьте, Ермилъ Петровичъ, глаза мн прикрыть, сами, чтобъ не чужою рукой’.
Это онъ исполнилъ.
Похоронивъ жену, Ермилъ Петровичъ не проявилъ никакихъ приливовъ бурнаго отчаянія: онъ только часто задумывался да началъ быстро худть, хотя, казалось бы, и трудно поврить, будто онъ еще на это способенъ.
Но г. Присухинъ, попрежнему, не имлъ ни малйшихъ поводовъ жаловаться на своего управителя: этотъ сухенькій старичокъ все такъ же слылъ у крестьянъ ‘двужильнымъ’, все такъ же поспвалъ всегда и везд и такъ же неукоснительно исполнялъ всякое, даже ничтожнйшее, распоряженіе г. Присухина.
За то собственные свои расходы по домашнему хозяйству Ермилъ Петровичъ сократилъ до самаго невроятнаго минимума и почти все жалованьишко цликомъ откладывалъ въ сундукъ.
— Я теперь жить долго не буду,— говорилъ онъ Стратону Силычу, который пользовался его дружескимъ расположеніемъ, въ особенности за ту искреннюю и даже горячую преданность къ покойной Наталь Ивановн, которую совсмъ неожиданно проявилъ во время ея болзни.— Да, мн теперь ужь не жить. Такъ вотъ и надо поскоре собрать что можно для сына, чтобы ему было чмъ перебиться въ университет. Четыре года, вдь, въ большомъ город… не шутка!
Со смерти Натальи Ивановны прошло одиннадцать мсяцевъ. Сентябрь близился къ концу, наступило тридцатое его число.
Ермилъ Петровичъ цлый день пробился надъ молотьбой, которую приходилось длать на-спхъ, чтобы къ сроку выставить запроданный хлбъ. А тутъ еще, какъ на грхъ, что-то разладилось въ молотилк, и кулачья ломались чуть не каждые полчаса.
Когда Ермилъ Петровичъ, поздно вечеромъ, возвратился къ себ во флигель, онъ чувствовалъ смертельную усталость.
Впрочемъ, это уже не было для него новостью: отбывъ лтнюю страду и отсявши озимыя поля, онъ вдругъ, всякій день къ вечеру, началъ уставать до полнаго изнеможенія.
Можетъ быть, это происходило и отъ безсонницы: въ послднее время боле двухъ-трехъ часовъ сряду ему заснуть не удавалось, сколько ни вертлся онъ на своей скрипучей кровати. Бывало, еще птухи не пропоютъ, а Ермилъ Петровичъ выйдетъ изъ флигеля, сядетъ тутъ же на крылечк, да и считаетъ звзды по цлымъ часамъ.
— И не скучно вамъ сидть такъ-то?— спросилъ его однажды Стратонъ Силычъ, замтивъ новую повадку управителя.
— Зачмъ скучно!
— Да что вы длаете, одни-то, въ темную ночь?
— Сижу себ, гляжу, думаю…
— О чемъ?
— Мало ли. О Бог, о Божьемъ мір, о сын, о людяхъ… о Наташ-покойниц…
Стратонъ Силычъ только качнулъ головой, очень неодобрительно, но прекратилъ разговоръ.
И такъ, тридцатаго сентября, вечеромъ, Ермилъ Петровичъ плелся къ себ домой, еле передвигая ноги. Между тмъ, ему предстояло еще сврить со своею записною книжкой мсячныя вдомости Стратона, выправить въ нихъ или дополнить, что нужно, чтобы завтра, перваго числа, скрпивъ своею подписью, по обычаю, представить ихъ г. Присухину. Такая работа, обыкновенно, длилась часъ или полтора.
Придя домой, Ермилъ Петровичъ тотчасъ позвалъ писаря, зажегъ керосиновую лампочку, поставилъ ее на своемъ рабочемъ стол такимъ образомъ, чтобъ она могла достаточно свтить и ему, и Стратону, помщавшемуся какъ разъ насупротивъ, въ старомъ, оборванномъ кресл, а затмъ приступилъ къ длу. Состояло оно въ томъ, что писарь медленно прочитывалъ статью прихода и расхода и останавливался, а Ермилъ Петровичъ, свривъ цифру по своей книг, говорилъ: ‘дальше!’
Такъ прозанимались они съ полчаса, и работа подвинулась почти до половины.
— Семнадцатаго: обмолочено 85 копенъ ржи,— монотонно прочиталъ Стратонъ,— ссыпано въ амбаръ: зерна чистаго, отсортированнаго 61 четверть 2 мры, втораго сорта 2 четверти 3 мры и озадковъ 6 мръ. Номеръ молотьбы шестнадцатый.
Ермилъ Петровичъ сврилъ.
— Дальше!— произнесъ онъ, не поднимая головы.
Но писарь медлилъ.
— Дальше, Стратонъ Силычъ. Что-жь вы стали?
Опять молчаніе.
Ермилъ Петровичъ, удивленный, вскинулъ глазами и, вмсто Стратона, напротивъ себя, въ томъ же самомъ клеенчатомъ, оборванномъ кресл, увидлъ Наташу.
Она сидла молча и неподвижно, но своими большими срыми глазами въ упоръ смотрла на Ермила Петровича.
Онъ быстро протеръ себ глаза обими руками.
Однако, это было совершенно напрасно: Наташа, все-таки, продолжала сидть передъ нимъ — такъ же молча, такъ же неподвижно, но и съ тмъ же живымъ, упорнымъ взглядомъ. Онъ еще замтилъ теперь, что въ рукахъ она держала небольшую зеленую втку.
— Наташа, ты?— вдругъ спросилъ онъ какимъ-то не своимъ, сдавленнымъ голосомъ.
Она молча кивнула головой.
— Зачмъ?
Вмсто отвта, медленно поднявъ руку, она поднесла къ губамъ своимъ зеленую втку.
— А! ты не можешь говорить?
Безмолвное да.
Ермилъ Петровичъ вдругъ встревожился: не случилось ли чего съ Ванюшей? Но прежде чмъ онъ усплъ вымолвить этотъ вопросъ, Наташа отрицательно покачала головой.
Онъ понялъ, что она читаетъ его мысли, и потому продолжалъ спрашивать уже молча.
— Зачмъ ты пришла, голубушка? Можетъ быть, не покойно теб? Помолиться надо?
— Нтъ.
— Такъ для меня?
— Да.
— Ахъ, вотъ что! И какъ я сразу не догадался… Врно, скоро умру. Вдь, такъ?
— Да, да, да!
— Когда?
Наташа, не спуская съ него упорнаго взгляда, девять разъ медленно и мрно опустила свою втку на столъ.
— Черезъ девять дней?
— Да.
Затмъ она беззвучно поднялась съ кресла, прямо и черезъ письменный столъ, какъ тнь, проплыла къ Ермилу Петровичу и положила къ нему на колни свою зеленую втку. Что-то врод самаго легкаго, но холоднаго втерка дохнуло на Ермила Петровича, даже шевельнуло пордвшій хохолокъ на его голов — и исчезло.
А въ то же время осторожно скрипнула входная дверь.
Управитель быстро обернулся на этотъ звукъ.
— Ну, что, проснулись?— замтилъ Стратонъ Силычъ, входя въ комнату.
— Гд ты былъ?
— А тутъ же, на своей половин. Вы какъ задремали, я и вышелъ потихоньку, чтобы не мшать. Знаю, вдь, что сна-то у васъ теперь немного.
— Долго я спалъ?
— Съ часъ мста будетъ.
Ермилъ Петровичъ оглянулся на стнные часы: да, они показывали уже четверть десятаго.’
Ермилъ Петровичъ задумчиво посмотрлъ на Стратона и не отвтилъ.
— Ну, давай кончать вдомость,— сказалъ онъ черезъ минуту.
На слдующее утро Ермилъ Петровичъ убдился, что чрезвычайная усталость, которую онъ прежде ощущалъ только по вечерамъ, теперь не только не исчезла за ночь, а даже какъ бы увеличилась. Рванулся онъ было, по обычаю, на конюшни, на рабочій дворъ, но, вмсто того, еле смогъ добраться до господскихъ хоромъ, къ г. Присухину, которому и доложилъ о своей внезапной немощи.
Присухинъ, серьезно дорожившій ‘двужильнымъ’ управителемъ, очень обезпокоился и тотчасъ послалъ за докторомъ Шеловымъ, хотя Ермилъ Петровичъ запротестовалъ противъ столь безполезнаго расхода.
— Я зову, я и плачу!— коротко отрзалъ великодушный землевладлецъ.
Весь остальной день Ермилъ Петровичъ занятъ былъ,— съ очень значительными роздыхами, разумется,— приведеніемъ своего имущества въ порядокъ, да составленіемъ подробнаго письма къ сыну съ извстіемъ о своей собственной, скоро предстоящей, кончин:
‘Хотя я покуда еще на ногахъ, — писалъ управитель, — и только чувствую большую усталость, а докторъ Шаловъ даже увряетъ, будто нездоровье мое самое вздорное, но это, имй въ виду, неправда, потому, довольно теб сказать, что вчера вечеромъ приходила ко мн покойница Наташа. Не привелъ Господь дотянуть до окончанія твоихъ наукъ въ университет, и это меня мучаетъ, а то бы, разумется, почему же и не умереть. Впрочемъ, я на тебя надюсь. Наличныхъ денегъ посл меня останется, за всми расходами, 291 руб. 70 коп. Это ужь чистыхъ, потому что насчетъ похоронъ я, Богъ дастъ, успю самъ распорядиться, и будутъ они стоить, по соображенію, 18 руб. 65 к. Эти деньги отложилъ особо. Когда умру, напиши хорошее письмо къ Сергю Николаевичу Присухину,— это мое непремнное желаніе. Поблагодари его отъ меня, пожелай всего лучшаго въ мір ему и дткамъ, скажи, что и на томъ свт буду молиться за нихъ Господу. Пусть не думаетъ, будто я умеръ какъ свинья неблагодарная. Онъ пріютилъ насъ, стариковъ, пять лтъ мы его хлбомъ кормились, подъ его крышей жили, черезъ него и ты въ люди вышелъ… Надо это чувствовать? Я самъ, конечно, не съумю все выразить, какъ слдуетъ, пріятнымъ образомъ, а ты на то учился. Корову я уже продалъ за 32 руб., объ остальныхъ предметахъ прилагаю здсь подробно, хотя, можетъ быть, и самъ еще успю кое-чмъ распорядиться, такъ какъ жить мн осталось до девятаго числа. Шкафъ большой красный даже сейчасъ проданъ Агніи Никитишн за десять рублей и задатокъ взятъ…’
Дале, въ письм слдовалъ точный перечень оставляемой собственности, а также самыя обстоятельныя соображенія о продаж стульевъ, холстовъ, посуды и т. п. Ермилъ Петровичъ поручалъ реализацію своего имущества писарю Стратону, съ тмъ, однако, что хотя онъ ‘человкъ достоврный’, ‘для опасности’, опредлена была минимальная оцнка каждаго предмета, ниже которой Стратонъ продавать не смлъ, безъ особаго на то дозволенія со стороны наслдника. По смерти Ермила Петровича, отъ распродажи всей рухляди, ‘если съ оглядкой длать’, Ванюша могъ выручить рублей полтораста и даже боле.
‘Самому же теб хать сюда безъ надобности и дорого,— писалъ бывшій офицерикъ,— особенно теперь, когда всякая копйка должна быть на счету’.
Точно у этихъ людей была когда-нибудь несчитанная копйка!
Впрочемъ, Ваня не поврилъ отцу, потому что съ тою же почтой получилъ письмо отъ своего пріятеля Стратона, который хотя упоминалъ о болзни Ермила Петровича, но очень легко, какъ о случайности, не представляющей никакого серьезнаго значенія.
— Сонъ или галлюцинація!— ршилъ онъ безапелляціонно. За то тмъ ужасне пораженъ былъ бдный мальчикъ, когда, черезъ нсколько дней, получилъ новое письмо отъ Стратона съ извстіемъ, что докторъ Шаловъ находитъ положеніе Ермила Петровича безнадежнымъ.
Самъ Шаловъ даже и приказалъ Стратону поскоре отправить такое увдомленіе.
— Чмъ же онъ, по крайней мр, болнъ?— воскликнулъ писарь, огорченный до глубины души.
— А вамъ зачмъ?
— Сыну отписать.
— Гм… Пишите: истощеніемъ силъ.
— Это что-жь такое будетъ?
— А врод какъ вотъ въ ламп, бываетъ, керосину не хватитъ, нтъ его — и горть нечему.
— Помилуйте! Да Ермилу Петровичу всего пятьдесятъ шесть лтъ. А работалъ онъ, — спросите кого угодно, — за двоихъ за молодыхъ, и даже до послдняго дня… Какого же еще вамъ керосину!
— Вотъ то-то работалъ! Пятьдесятъ шесть лтъ прожилъ, да еще на двадцать впередъ надлалъ. Сочтите-ка: итогъ пожалуй что и вренъ будетъ. А впрочемъ…
Докторъ задумался.
— Сказать по совсти, я и самъ не ясно понимаю — ни что, ни отъ чего съ нимъ.
Бдный Стратонъ обо всемъ этомъ прописалъ Ванюш съ величайшимъ огорченіемъ:
‘Ермилъ Петровичъ ни на что не жалуется,— объяснялъ онъ въ письм,— даже все еще понемногу ходитъ, и самъ распродаетъ вещи (почти ничего уже не осталось), но таетъ онъ съ каждымъ днемъ, какъ ледъ на солнц, видимо для всхъ. Подумаешь, какихъ только мерзостей нтъ на свт! Вотъ хоть бы это самое истощеніе силъ. Никогда прежде не слыхивалъ, но, между прочимъ, преанаемская вещь!’
Ванюша не выдержалъ. Забывъ всякое финансовое благоразуміе, онъ въ тотъ же вечеръ поскакалъ къ отцу, но посплъ въ Завтово только часа за два до кончины.
Ермилъ Петровичъ въ день смерти (9 октября 1873 г.) исповдался, причастился, изъ собственныхъ рукъ заплатилъ священнику за его трудъ, а затмъ попросилъ, чтобъ его оставили одного — ‘побесдовать съ Богомъ,— какъ онъ выразился,— и приготовиться къ смертному часу’.
Одтый въ грубое, но чистое блье, подъ старенькимъ одяломъ изъ ситцевыхъ лоскутьевъ, онъ спокойно лежалъ передъ тою же иконой Иверской Божіей Матери, къ которой обращена была послдняя молитва Наташи, и ждалъ смерти. Ослаблъ же онъ до такой степени, что только съ большимъ трудомъ могъ оснить себя крестнымъ знаменіемъ.
Пріздъ сына, однако, очень его обрадовалъ.
— Хорошо… Пожалуй, и хорошо, что ты пріхалъ, хоть глаза мн закроешь. Наташа тоже не хотла… чужою рукой.
Когда Ваня съ громкими рыданіями припалъ къ его рук, бросившись на колни передъ кроватью, онъ даже пытался пошутить.
— Чего ты, чего?… Радоваться надо… Жизнь по этапу кончилась… Теперь и у меня будетъ свой вчный домъ… Пожалуйста, наблюди, чтобъ рядомъ съ Наташей.
Ваня, впрочемъ, замтилъ, какъ трудно достаются умирающему слова. Онъ поспшилъ подняться съ колнъ, отошелъ въ уголокъ, слъ тамъ на продавленномъ стул и молча плакалъ, стараясь подавить непрошенныя рыданія.
Сколько времени прошло такимъ образомъ, онъ не могъ бы дать себ отчета.
Вдругъ умирающій зашевелился.
— Ваня!— послышалось юнош.
Онъ подбжалъ къ отцу.
— Священникъ тамъ… у Стратона… отходную… Ты ее видалъ?
— Кого?
— Наташу… пришла… Теперь отходную.
Ванюша бросился за священникомъ.
Да, это были послднія минуты Ермила Петровича: онъ приложился къ кресту — и его не стало.