Последний день, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Послдній день.
Очеркъ.

Маленькій провинціальный театрикъ умиралъ, умиралъ медленной голодной смертью… Смерть во всхъ ея видахъ одинаково ужасна, и везд одинаково ей предшествуетъ отчаянная предсмертная агонія. Утопающій человкъ хватается за соломинку, богатый больной вызываетъ изъ-за тридевяти земель какое-нибудь медицинское свтило и отравляетъ послднія минуты своего существованія разной аптекарской дрянью, даже самоубійцы-отравители принимаютъ какое-нибудь противоядіе. Это послдняя борьба съ оттнкомъ животнаго чувства самосохраненія, когда раздавленный клопъ старается спрятаться въ своей щели. Но когда умираетъ цлое учрежденіе — смерть еще ужасне… Разомъ отлетаетъ всякій смыслъ жизни, и предъ этой коллективной смертью нметъ самая отчаянная энергія, а надежда, эта кроткая посланница небесъ, улетаетъ, какъ спугнутая птица.

Да, театръ въ Заболоть умиралъ, и Михаила Семенычъ Хромпикъ-Закатальскій, подходя передъ каждымъ представленіемъ къ занавсу, чтобы посмотрть въ дырочку, проверченную въ полотн любопытной половиной человческаго рода, на собравшуюся въ театр публику, переживалъ ужасъ смерти какъ-то всей своей антрепренерской кожей. Пустое пространство партера глядло, какъ разинутая пасть голоднаго звря,— и только кое-гд одиноко сидли даровые постители: редакторъ мстной газеты, полицейскій приставъ и т. д. Ложи тоже стояли пустыми, за исключеніемъ двухъ-трехъ, гд уныло сидли затерявшіяся въ пустомъ пространств головы. Вотъ въ райк такъ всегда толклась та разношерстная, невдомая публика, которая отвчаетъ благодарнымъ ревомъ на каждую шутку, хохочетъ въ трагическихъ мстахъ и въ антрактахъ требуетъ ‘камаринскую’.

‘Нтъ, я заставлю васъ ходить въ театръ!..’ — сердито думалъ антрепренеръ, отходя отъ занавса.

Прежде всего это былъ упрямый антрепренеръ, человкъ съ профессіональнымъ самолюбіемъ, какое создается беззавтной любовью къ своему длу. Да, Михайла Семенычъ — антрепренеръ и больше ничего, да ничмъ другимъ онъ и быть не желаетъ и не желалъ. Онъ глубоко врилъ въ свою миссію и теперь упорно воевалъ съ равнодушіемъ публики. Плотный, коренастый, съ квадратной головой и скуластымъ топорнымъ лицомъ, Хромпикъ-Закатальскій выглядлъ настоящимъ медвдемъ, особенно, когда, сгорбившись, пробирался между кулисами. Говорить онъ не любилъ, а распоряжался въ своемъ муравейник молчаливыми жестами, которые отлично понимались всми, начиная съ примадонны и кончая театральнымъ ламповщикомъ. Когда старшая дочь Агнеса, выросшая на сцен и подававшая вс надежды сдлаться драматической актрисой, сбжала въ оперетку, Михаила Семенычъ только отмахнулъ рукой, точно мимо него пролетла муха. А положеніе выходило самое трагическое: на этой Агнес строилось все будущее труппы. Ребенкомъ она изображала ‘дитя, потерянное въ лсу’, потомъ амура, ангела, добрую фею, а отъ ingnue до драматической первой любовницы оставался всего одинъ шагъ. Агнеса и сдлала этотъ шагъ, только въ другую сторону, и привела въ отчаяніе всю труппу, кром самого Михайлы Семеныча, который оставался прежнимъ аптрепренеромъ-медвдемъ. Это былъ вымирающій, рдкій типъ, на смну которому явились антрепренеры-прощелыги, пронырливые, бойкіе и безсовстные во всхъ отношеніяхъ. Такіе усовершенствованные новые антрепренеры не платятъ артистамъ, плутуютъ въ контрактахъ и убгаютъ отъ собственной труппы, предварительно захвативъ кассу, а Михаила Семенычъ не могъ сдлать ничего подобнаго.

Но этотъ крпкій и непоколебимый человкъ имлъ свое слабое мсто, о которомъ никто даже не догадывался. Когда онъ возвращался пшкомъ изъ своего умиравшаго театра подъ-ручку съ женой (grande-dame), то всю дорогу до квартиры его грызла мысль, о больномъ, разбитомъ параличомъ старик-тест, который, сидя въ своемъ кресл, терпливо ждалъ возвращенія своихъ.

— Поленька, ты тово… пожалуйста…— нершительно говорилъ жен Мвхайла Семенычъ, отыскивая въ темныхъ сняхъ ручку дверей.— Не слдуетъ безпокоить отца!..

Поликсена Ивановна только грустно вздыхала и длала видъ, что не замчаетъ того обмана, какой продлывался надъ больнымъ старикомъ ежедневно. Михайяа Семенычъ подходилъ къ нему со спокойнымъ, довольнымъ лицомъ и жестомъ давалъ понять, что все обстоитъ благополучно, и даже хлопалъ себя по антрепренерскому карману, въ которомъ должно было сосредоточиваться вниманіе благосклонной публики.

— О, я увренъ, что дла должны итти хорошо…— бормоталъ успокоенный больной, жившій всего одной половиной своего стараго, изношеннаго тла,— другая была недвижима.

— Сегодня полный сборъ, папа…— лгала Поликсена Ивановна, когда не было въ комнат мужа.

— Вижу, вижу, Поля…

Поликсена Ивановна наклонялась къ отцу и особенно нжно цловала его въ лобъ, а потомъ подкатывала его кресло къ огню,— въ это время, несмотря на поздній часъ, всегда топилась печка, и старикъ любилъ по цлымъ часамъ смотрть на огопь, согрвавшій его остывавшее тло. Нужно замтить, что Поликсена Ивановна и Михайла Семейычъ обманывали старика въ одиночку — лгать вмст ихъ удерживала извстная щепетильность людей, привыкшихъ уважать друга друга. Въ большой квартир Михайлы Семеныча въ это время происходило оживленное Движеніе. Въ ней безъ малаго помщалась вся труппа. Артисты и артистки переодвались въ домашніе костюмы, смывали гримъ и, прихлебывая чай, зубрили роли къ слдующему дню. Женщины ухаживали за дтьми, которыя просыпались именно къ этому времени и заявляли свои требованія на молоко, чай и булку. За ужиномъ собиралась почти вся труппа, и Михайла Семенычъ съ важностью занималъ за обденнымъ столомъ свое предсдательское мсто.

Антрепренерская квартира состояла изъ десяти комцатъ. Она помщаласъ въ заброшенномъ барскомъ дом. Мста всмъ было достаточно, и комната сбжавшей Агнесы оставалась пустой. Михаила Семенычъ самъ заперъ ее на ключъ, и никто не смлъ просить ее себ. Маленькія дти помщались въ общей дтской, подростки-мальчики въ другой, двочки въ третьей, а у большихъ была у каждаго своя комната, какъ было заведено изстари, когда еще параличный старикъ стоялъ во глав труппы. Въ этомъ муравейник беззаботно подрастали будущіе Гамлеты, короли Лиры, Маріи Стюартъ, Иваны Грозные, Маріи Мнишекъ. Съ дтства здсь создавалась какая-то театральная атмосфера, и любимой игрой былъ театръ, маленькіе артисты вымазывали лица сажей и рисовальными красками, одвались въ простыни и одяла и лицедйствовали, какъ большіе, особенно, когда ихъ приглашалъ въ свою комнату ддушка. Это называлось ‘генеральной репетиціей’. Больной старикъ былъ совершенно счастливъ и давалъ свои совты тономъ стараго антрепренера. Онъ точно оживалъ и лучшимъ артистамъ дарилъ яблоки.

— А что я не вижу Агнесы?— спрашивалъ онъ иногда и получалъ стереотипный отвтъ, что она ухала гостить въ знакомымъ.

Труппа Хромпикъ-Закатальскаго существовала на семейныхъ основаніяхъ, врне — это была одна громадная семья. Въ глухой провинція еще сохранилось нсколько такихъ оригинальныхъ труппъ, какъ послдніе обломки добраго стараго времени, хотя они быстро переживаютъ метаморфозу. Ея основателемъ былъ не Михаила Семенычъ и не старикъ Мухояровъ, его тесть — труппа сложилась раньше и лтъ пятьдесятъ назадъ уже бродила по неси губерніи. Теперешній паралитикъ, когда былъ антрепренеромъ Мухояровымъ, пользовался большой популярностью и обставилъ свое дло очень хорошо. Онъ вызналъ всю губернію, какъ свои пять пальцевъ, и въ свое время былъ уже непремнно на своемъ посту: осенью труппа играла въ Заболоть, въ феврал перебиралась на ярмарку въ Пропадинскъ, посл Пасхи хала на воды, а лтомъ кочевала по степнымъ глухимъ городкамъ, гд шли въ это время торжки и мновая торговля. Мухояровъ отлично зналъ приливы и отливы денегъ въ карманахъ своей публики и также подходящее время для своего репертуара. За тридцать лтъ антрепренерства онъ сдлался ‘сбоемъ’ антрепренеромъ въ этомъ район и хвалился, что создалъ публику. Состарившись, Мухояровъ передалъ антрепризу своему зятю, Михаил Семенычу, а труппа пошла вмсто приданаго.

Теперешній составъ труппы твердо хранилъ семейныя традиціи. Поликсена Ивановна была grande-dame, ея братъ Кириллъ Иванычъ игралъ водевильныхъ дядюшекъ и замнялъ комика, сестра Капочка играла водевильныхъ штучекъ, мужъ Капочки, Семикъ, резонеровъ и благородныхъ отцевъ, старшая дочь Капочки, Любенька, замнила убжавшую ingnue и т. д. Изъ постороннихъ въ трупп были только двое: первый драматическій любовникъ Шляхъ-Капорскій и рубашечный любовникъ Громовъ-Боярскій. Самъ Михайла Семенычъ игралъ все, что приходилось, и шелъ вообще ‘на затычку’. Даже чужіе люди, какъ два любовника, не были собственно чужими: Громовъ-Боярскій ухаживалъ за Любенькой, а Шляхъ-Капорскій за Агнесой. Никто въ трупп не сомнвался, что эти дв пары состоятся и труппа впослдствіи перейдетъ къ Шляхъ-Капорскому, какъ перешла отъ Мухоярова къ Хромпикъ-Закатальскому. У Михаилы Семеныча, какъ человка опытнаго, были свои расчеты, и онъ особенно дорожилъ, что въ трупп были непремнно ‘свои’ женщины. Поэтому рожденіе каждой двочки составляло общее торжество: изъ двочки вырастетъ большая двушка, а большая двушка и приведетъ въ труппу, смотря по обстоятельствамъ, или комика, или благороднаго отца, или перваго любовника. Актеры-мужчины, оставаясь даже чужими, не портили труппы, а чужихъ женщинъ Михайла Семенычъ боялся, какъ огня, особенно примадоннъ.

Убжавшая Агнеса унесла съ собой вс семейныя традиціи. Вмсто нея играли уже дв примадонны, но он принесли столько дрязгъ, раздоровъ и неурядицъ, что Михайла Семенычъ принужденъ былъ отказать имъ, предоставивъ роли Любеньк.

— Я лучше самъ буду играть женскія роли, чмъ пущу хоть одну чужую бабу,— ршилъ онъ разъ и навсегда. А труппа перейдетъ къ мужу Любеньки — его счастье.

О непокорной дочери онъ никогда не упоминалъ, точно она утонула. Плохія дла труппы только усугубляли это отцовское горе. Но главное, что убивало Михайлу Семеныча, это былъ параличный старикъ… Какъ ему длалось совстно каждый разъ, когда приходилось лгать. Больной Мухояровъ поддавался обману, но, можетъ-быть, онъ уже и догадывается — т же ребятишки проболтаются. Михайла Семенычъ чувствовалъ себя кругомъ виноватымъ, какъ лицо, облеченное традиціоннымъ довріемъ: труппа была передана ему въ прекрасномъ вид, а теперь хоть бросай все. И почему-то всему этому нужно было случиться именно теперь, а не раньше, когда антрепренерствовалъ самъ Мухояровъ?..

‘Публика другая,— съ горечью раздумывалъ Михайла Семенычъ и тяжело вздыхалъ.— Подавай новыя декораціи, роскошные костюмы, вообще, обстановку — вотъ что требуется, а не искусство. Новые-то антрепренеры такъ и длаютъ, а мн гд взять. Потомъ это проклятая оперетка…’

Обстановочная роскошь, которой щеголяли новые антрепренеры, покупалась слишкомъ тяжелой цной и шла вразрзъ со всмъ укладомъ семейной труппы. Новый антрепренеръ прежде всего требуетъ отъ своихъ артистовъ костюмовъ, особенно отъ артистокъ: гд хочешь бери, а одвайся отлично. Отсюда и явились т нечистыя средства, которыхъ Михайла Семенычъ не могъ допустить у себя. Публика несправедлива, когда требуетъ отъ маленькой провинціальной труппы невозможнаго и притомъ чисто-вншняго. Вотъ если бы дло коснулось репертуара, тогда другое дло: Михайла Семенычъ вылзалъ изъ кожи, стараясь разгадать потребности новой публики. Классическихъ пьесъ она не любитъ, на бытовыхъ скучаетъ, отъ драмъ открещивается обими руками — остается одна комедія, а ея-то и нтъ. Что ни новая пьеса, то и провалъ. Авторовъ не стало, а антрепренеръ виноватъ.

По ночамъ Михайла Семенычъ плохо спалъ и все думалъ, думалъ и думалъ. Однажды онъ даже привскочилъ на кровати, озаренный счастливой мыслью.

— Вотъ это будетъ дло!— бормоталъ онъ.— Нтъ, я ‘васъ’ дойму… Вы меня будете знать!..

Увлекшись, Михайла Семепычъ даже погрозилъ въ темнот какому-то невидимому врагу своимъ антрепренерскимъ кулакомъ.

Ровно черезъ мсяцъ вс фонарные столбы въ Заболоть были оклеены аршинными афишами, гласившими, что въ непродолжительномъ времени прибудетъ на гастроли ‘знаменитый артистъ Императорскихъ театровъ Николай еоановичъ Чередовъ’, который, совмстно съ труппою Закатальскаго, будетъ имть честь дать нсколько спектаклей’.

— Теперь посмотримъ, чья возьметъ!— повторялъ Михайла Семенычъ, потирая руки отъ удовольствія.— Да-съ… Онъ и въ Петербург и въ Москв фуроръ производилъ. Конечно, до Шумскаго, Садовскаго или Щепкина ему далеко, а все-таки одно имя уже — капиталъ. Посмотримъ,

Маленькій провинціальный антрепренеръ задыхался отъ волненія въ ожиданіи знаменитости. Онъ съ дьявольской ловкостью подхватилъ этотъ лакомый кусокъ и затащилъ-таки въ свою берлогу. Знаменитость поломалась, покапризничала, но наконецъ снисходительно уступила воплямъ и отчаяннымъ мольбамъ погибавшаго захолустнаго антрепренера. Никто не зналъ, сколько самой гнусной лести и унизительныхъ похвалъ расточилъ Михаила Семенычъ, чтобы убить краснаго звря. У него была свои расчеты, и онъ впередъ торжествовалъ.

— Папа, мы васъ снесемъ въ театръ на рукахъ,— говорилъ Михаила Семенычъ параличному старику,— вотъ сами увидите, что будетъ… Чередовъ — это силища. Онъ дастъ у насъ десять спектаклей… Считайте полный сборъ: шесть тысячъ! Охъ-хо-хо… И публика заплатитъ. Положимъ, и наши сборы не дурны, но все-таки до приставныхъ стульевъ еще не доходило, а теперь уже впередъ вс ложи разобраны и половина креслъ.

Вся труппа волновалась не меньше антрепренера: предстояло въ первый разъ играть съ настоящей знаменитостью. Особенно безпокоились театральныя дамы и отчаянно зубрили роли.

II.

Наступилъ и знаменательный день прізда Чередова. Вс актеры отправились на вокзалъ. Онъ телеграфировалъ, что прідетъ съ вечернимъ поздомъ и прямо съ вокзала отправится въ театръ: время знаменитыхъ людей драгоцнно. Михайла Семенычъ съ поблднвшимъ лицомъ ходилъ по платформ вокзала, когда издали раздался свистокъ,— поздъ выползалъ, какъ чудовищная желзная змя, изъ небольшого сосноваго лса, въ которомъ прятались дачи богатыхъ Заболотскихъ обывателей. Ближе, ближе, и — желзная змя тяжело вползла подъ навсъ. Михайла Семенычъ безъ шапки бросился къ вагону перваго класса, гд въ отдльномъ купэ мелькнуло знакомое ему по фотографіямъ актерское лицо.

— Николай еоанычъ…— шепталъ аптрепренеръ, бросаясь къ ступенькамъ вагона, когда показалась тщедушная фигурка знаменитости.

Это былъ маленькій человкъ, сгорбленный и сухой, точно жокей, только-что снятый съ лошади. Некрасивое, утомленное лицо глядло тусклыми, большими глазами, которые слезливо прятались въ цлой сти морщинъ. Одтъ онъ былъ небрежно и спустился со ступенекъ разбитой, больной походкой, тяжело опираясь на камышевую палку.

— Вы меня задушите, голубчикъ…— проговорилъ онъ, вырываясь изъ объятій обезумвшаго отъ радости антрепренера.

— Вы мой спаситель, Николай еоановичъ!..

Знаменитость посмотрла прищуренными глазами на неистовствовавшаго антрепренера и снисходительно улыбнулась. О, сколько разъ ‘онъ’ слышалъ именно эту фразу отъ разныхъ чудаковъ, совавшихся головой прямо въ огонь… Но ‘ему’ тяжелы были даже похвалы. Нужно хать въ театръ. Время дорого.

Театръ, конечно, былъ полонъ. Потребовались приставные стулья. Въ актерской лож сидлъ и старикъ Мухояровъ, принесенный въ театръ въ своемъ кресл. Онъ съ торжествомъ оглядывалъ глухо шумвшую въ партер публику и нсколько разъ повторилъ:

— Михаила Семенычъ — умный человкъ… да.

Бдная Любенька страшно волновалась въ своей бдной уборной: ей приходилось играть съ ‘нимъ’ главную роль. По шуму шаговъ двушка догадалась, что онъ уже въ театр, въ нсколькихъ шагахъ отъ нея, гд помщались мужскія уборныя. Поликсена Ивановна и Капочка ползали кругомъ примадонны, какъ дв собаки, прикалывая, пришпиливая, примривая и снова прикалывая. Конечно, Любенька надла свое лучшее платье, но вдь весь ея нарядъ — жалкія тряпки сравнительно съ костюмами настоящихъ столичныхъ примадоннъ.

— Готово все?— спрашивалъ зминымъ сипомъ Михаила Семенычъ, замнявшій сегодня режиссера.

— Любенька, а ты смле,— совтовала мать Капочки съ своимъ обычнымъ водевильнымъ легкомысліемъ.— ‘Онъ’ такой же человкъ, какъ и мы, гршныя. Только и разницы, что ‘имя’, да денегъ много получаетъ…

Поликсена Ивановна ничего не говорила: она думала о своей Агнес, которая отлично могла бы провести роль. Гд-то она теперь, бдняжка? Всепрощающее материнское сердце было преисполнено святой тоски. Разв можетъ играть Любенька?. Вонъ и Шляхъ-Боярскій надулся, какъ индйскій птухъ. Конечно, чужой человкъ, какое ему дло до труппы.

Шла ‘Свадьба Кречинскаго’. Знаменитость выступила въ роли Расплюева, какъ вс знаменитости. Михаила Семенычъ сто разъ подбгалъ къ своему дырявому занавсу, смотрлъ въ дырочку и не узнавалъ своего ожившаго театра, еще вчера представлявшаго ‘торричелліеву пустоту’. Да, театръ былъ биткомъ набитъ, и Михайла Семенычъ чувствовалъ себя настоящимъ антрепренеромъ, точно переродился. Вонъ и папа сидитъ въ своей лож,— бдный старикъ давно не видалъ такого праздника.

Нужно ли говорить, что ‘знаменитость’ имла успхъ въ какомъ-то Заболоть, когда онъ уже былъ обезпеченъ и въ Петербург и въ Москв… Конечно, Расплюевъ былъ великолпенъ, и публика неистовствовала, счастливая неподдльнымъ, настоящимъ искусствомъ. Вызовамъ не было конца, и бодрившаяся на сцен знаменитость едва успвала переводить духъ.

— Они меня уморятъ этими проклятыми вызовами…— хриплъ Чередовъ, падая въ уборной на засаленный ситцевый диванчикъ.

Онъ былъ жалокъ въ апоге своей славы. Сквозь размалевку выступалъ холодный потъ, руки дрожали, недоставало воздуха, а нужно опять выходить во сцену — тамъ, въ чернвшей пасти театральной залы его ждалъ безжалостный и прожорливый зврь, именуемый ‘публикой’. Вс болзни, нажитыя Чередовымъ во время своего скитальчества, прежде чмъ онъ сдлалъ себ имя, поднимались въ немъ съ страшной силой, какъ неуловимые кредиторы. Тутъ были и астма, и катарры, и театральные ревматизмы, и еще такія болзни, которымъ наука не приберетъ названія. Михайла Семенычъ бродилъ за знаменитостью, какъ тнь, и ловилъ каждое его движеніе. Никакая нянька не стала бы такъ ухаживать за больнымъ ребенкомъ, какъ онъ ходилъ за своимъ дорогимъ гостемъ: онъ самъ оживалъ въ немъ, въ этомъ разваливавшемся человк, жившемъ только на сцен. Для него онъ готовъ былъ истереться въ порошокъ, потому что этотъ человкъ властно держалъ въ своихъ дрожавшихъ рукахъ всю публику. Еще есть искусство, еще не пропала драматическая сцена, и пусть публика это чувствуетъ. Даже Любенька, и та точно преобразилась: Михайла Семенычъ только сегодня замтилъ, что Любенька красивая двушка, съ такимъ симпатичнымъ, характернымъ личикомъ. Одолвавшія ее смущеніе и застнчивость движеній придавали ей оригинальную граціозность и прелесть.

— Вы, барышня, принесите мн стаканъ воды…— просилъ Чередовъ, ласково глядя на Любоньку.— Можетъ-быть, мн будетъ лучше.

Много бы сдлала Любонька, чтобы ему было лучше. Она вся зааллась, подавая воду.

Спектакль сошелъ блистательно. Чередова вызывали безъ конца и вмст съ нимъ Любеньку. Михаила Семенычъ удостоился тоже вызововъ за доставленное публик ‘высокое художественное наслажденіе’. Аплодировалъ даже одной рукой старикъ Мухояровъ: онъ хлопалъ по здоровому колнку.

‘Ага, донялъ я васъ всхъ!..’ — думалъ Михаила Семенычъ, продолжая торжествовать.

Посл спектакля онъ проводилъ Чередова въ гостиницу, гд былъ приготовленъ особый номеръ для дорогого гостя — Чередовъ выговорилъ себ по условію и подъемныя, и проздныя, и харчевыя, и Михайла Семенычъ на все соглашался. Когда они остались вдвоемъ, Михайла Семенычъ вытащилъ изъ бокового кармана объемистый пакетъ, набитый засаленными кредитками, и съ дловымъ видомъ вручилъ его знаменитости.

— Шестьсотъ?— едва слышно спросилъ Чередовъ, взвшивая пакетъ на рук.

— Не трудитесь считать: врно… по условію-съ…

На лиц Чередова мелькнуло что-то въ род смущенія, и онъ нершительно проговорилъ:

— Можетъ-быть, это весь сборъ?.. Театръ небольшой…

— Николай еоановичъ, позвольте ужъ мн знать мои расчеты…— съ достоинствамъ антрепренера отвтилъ Михаила Семенычъ.— Мы такъ счастливы, Николай еоановичъ… высокое художественное наслажденіе… Такъ сказать, праздникъ искусства!..

— Ахъ, да… Вы правы,— согласилась знаменитость и успокоилась.

Ему-то какое дло до этого чудака? Притомъ онъ не навязывался со своими услугами. Чередову понравилась фраза, что у всякаго свои расчеты, конечно, такъ, и ему нтъ дла ни до чего, кром своего контракта. Кром всего этого, онъ, Чередовъ, страшно усталъ, а завтра утромъ репетиція комедіи ‘Бдность — не порокъ’.

Послдовавшіе за первымъ спектакли были рядомъ тріумфовъ, Михаила Семенычъ все смотрлъ въ дырочку занавса на галдвшую въ партер публику и улыбался.

— Папа, билеты расхватаны на три спектакля впередъ!— торжественно выявлялъ онъ тестю, возвращаясь изъ театра.— Да…

Параличный старикъ радостно мычалъ и аплодировалъ по колнку своей здоровой рукой. Одна Поликсена Ивановна не раздляла этой семейной радости и съ тревогой смотрла на мужа.

— Миша, а намъ-то что останется?.. Вдь весь сборъ уходитъ этой знаменитости.

— Ахъ, ты, глупенькая: у меня свои расчеты,— отшучивался Михаила Семенычъ, любовно цлуя врную подругу своихъ тревожныхъ антрепренерскихъ дней.— Но правда ли, какъ папа повеселлъ?.. Онъ, кажется, началъ уже догадываться, что наши дла швахъ?.. Ха-ха… А теперь десять спектаклей принесутъ шесть тысячь: почти нашъ годовой доходъ.

Въ ожиданіи будущихъ благъ Михайла Семенычъ заложилъ въ ссудной касс послднее серебро, какое нашлось въ дом, и, кром того, прихватилъ на сторон деньжонокъ, нужно было устроить приличный ‘товарищескій’ обдъ Чередову, потомъ поднести ему подарокъ отъ имени труппы за ‘высокое художественное наслажденіе’ и т. д.

На послднемъ спектакл старикъ Мухояровъ опятъ былъ принесенъ въ актерскую ложу на своемъ кресл и аплодировалъ одной рукой. Михаила Семенычъ въ это время подводилъ счеты. Заболотская публика, съ равнодушіемъ которой онъ воевалъ, заплатила за его выдумку 6.232 руб. 75 к. Подведя итогъ, антрепренеръ расхохотался, какъ сумашедшій, и даже напугалъ старушку-кассиршу.

— Михайла Семенычъ, что съ вами?..

— Я?. О… ха-ха!.. публика-то, публика-то… охъ, умираю!..

Эти тріумфальные спектакли закончились ‘товарищескимъ’ ужиномъ Николаю еоановичу, причемъ шампанское лилось ркой. Михайла Семенычъ провозгласилъ спичъ въ честь искусства и за его великихъ представителей. Чередовъ благодарилъ и тоже сказалъ съ передышкой нсколько прочувствованныхъ словъ.

Наконецъ все кончилось, какъ кончается все на бломъ свт, и наступилъ день итога. Чередовъ пересчиталъ въ послдній разъ свой гонораръ и замтилъ довольно сурово:

— Недостаетъ двадцатипятирублеваго билета, Михайла Семенычъ?..

— Разв? Не можетъ быть…— изумился тотъ и принялся обшаривать вс свои карманы.— Это какое-то недоразумніе… ахъ, чортъ возьми!.. Послушайте, я вамъ вышлю съ слдующей почтой.

— Этого у насъ, кажется, не было въ условіи, любезнйшій…— сухо отвтила знаменитость, съеживая плечи,

Михаила Семенычъ бормоталъ что-то такое жалкое, извинялся, потлъ и наконецъ убжалъ изъ номера, чтобы заложить свои часы и обручальное кольцо.

— Короче счеты — дольше служба,— замтилъ Чередовъ, получивъ по условію сполна.— Теперь мы съ вами въ расчет.

Знаменитость узжала. Вся труппа его. конечно, провожала на вокзалъ, а изъ театральныхъ дамъ участвовала въ этомъ послднемъ торжеств одна Любенька, Чередовъ самъ просилъ ее объ этомъ одолженіи.

— Я еще желаю выпить стаканъ воды изъ вашихъ рукъ…—говорилъ онъ съ любезностью, свойственной только артистамъ старой школы.

Любенька вся зааллась отъ удовольствія, а Михайла Семенычъ выбивался изъ силъ, чтобы поторжественне проводить великаго человку. Когда поздъ тронулся, онъ безъ шапки бжалъ по платформ за вагономъ перваго класса, изъ окна котораго ему кивала голова Николая еоановича. Наконецъ все было кончено, Публика повалила къ выходу. Михайла Семенычъ отпустилъ свою труппу во-свояси, а самъ еще остался на вокзал съ Любенькой.

— Графинчикъ водки и… больше ничего,— проговорилъ онъ, опускаясь на диванчикъ къ мраморному столику.— Любенька, ты меня извини… усталъ.

Такое приказаніе удивило двушку: Михайла Семенычъ ничего не пилъ. Да и какой-то странный сталъ дядя, вдругъ измнился: сгорбился, осунулся, притихъ. Въ зал перваго класса за такимъ же столикомъ пили водку какіе-то купцы, и больше никого ке было. Михайла Семенычъ выпилъ залпомъ нсколько рюмокъ водки, стараясь не смотрть на Любеньку, которая сильно была смущена. Офиціантъ съ салфеткой подъ мышкой стоялъ въ двухъ шагахъ и смотрлъ выжидающимъ приказанія взглядомъ. Михайла Семенычъ сдлалъ ему знакъ рукой.

— Что прикажете, Михайла Семенычъ?

— Вотъ что, дружокъ…— заговорилъ антрепренеръ, ощупывая свою голову.— Если человкъ, положимъ, умираетъ, то вдь онъ долженъ, по крайней мр, умереть съ честью. Какъ ты думаешь, дружокъ?

— Не нашего ума дло, Михаила Семенычъ… Но прикажете ли закусить?..

— Намъ ничего но нужно…— отвтила за дядю Любонька.— Дядя, подемъ домой. Пора…

— Нтъ, одну минуточку… Мн съ тобой нужно поговорить, Любонька, Да… Домой успемъ. Дло вотъ въ чемъ, голубчикъ: я разоренъ окончательно… Да. Чередовъ стоилъ мн тысячу рублей дефицита, хотя я и наказалъ публику на шесть тысячъ. Да… Теперь всему конецъ, Любенька.. Стыдно мн передъ ддушкой нашимъ, но ничего не подлаешь.

Михаила Семенычъ вдругъ заплакалъ, закрывъ лицо руками.

— Дядя, перестань… нехорошо…— лепетала Любонька, наклоняясь къ плакавшему старику.— Можетъ-быть, все поправится…

— Нтъ, нтъ: я умеръ, Любенька… Конечно, я не обвиняю Чоредова, но наша труппа не годится для ныншней публики. Это смертный приговоръ… жаль отца…

Хромпикъ-Закатальскій былъ правъ. Старикъ Мухояровъ умеръ. Самъ Михаила Семенычъ поступилъ куда-то чуть не статистомъ.

Такъ кончила свое многолтнее существованіе въ Заболоть послдняя семейная труппа.

1887.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ

Послдній день.Очеркъ.

Читайте также:

Послдній день.
Очеркъ.