Последние письма. 1917 - 1919 гг., Розанов Василий Васильевич, Год: 1919 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

В. В. Розанов

Последние письма. 1917 — 1919 гг.

Б. А. САДОВСКОМУ

декабрь 1917 г.

Дорогой, милый, Борис Александрович!

Поищите, поспрашивайте, — купца, домовладельца, — сами подумайте, поразмышляйте: душа моя полна глубокого отчаяния, и с 4-мя детьми (2-я дочь, Вера, ушла в монастырь и счастлива) я замерзаю, в холоде и голоде. Неужели ни один человек в России не захочет и не сможет меня спасти? Что делать: научите, спасите, осветите пути жизни. Воображение мое полно мыслей, я могу и многое могу: но я — ничего не умею. Однако способен чистить сапоги, ставить самовары, даже носить воду, и вообще способен к ‘домашним услугам’. Не говоря о ‘чудных вымыслах’, к которым храню дар как Фет. Крепостное право я всегда рассматривал как естественное и не унизительное положение для таких лиц или субъектов как я: ну, что же, мы не находим себе места в мире, мы не находим модуса, формы труда. Мы не можем изобрести, придумать: как нам жить? И мы можем стать только за спину другого, сказав: ‘веди, защити, сохрани. Мы будем тебе покорны во всем. Послушны, работящи (о лени нет и вопроса). Мы будем все делать тебе. А ты дай нам, и с семьей, которая тоже идет в крепость тебе, — пропитание, хлеб, тепло, защиту’.

Мне всегда это казалось правдою и естественным состоянием неумелых, а следовательно и беззащитных людей. И у Суворина я чувствовал себя беззащитным человеком, ‘которого только курица не обидит’. До того я слаб, мерзок и глуп, что не умел, пока был жив еще старик, попроситься ему ‘в крепость’. А теперешние молодые люди, его потомство, не поймут уже моей великой и спасительной мысли социального и (религиозного) крепостничества.

Пишите мне непременно. Сергиев Посад, Московской губернии. Красюковка. Полевая улица, дом Беляева, В. В. Розанову.

Подумайте обо мне. Подумайте мучительно. Подумайте хорошо.

Гордости во мне никогда не было. Я весь смирный и тихий.

Мне нужен: кусок хлеба, тепло, комната. Книгопродавец М. С. Елов сделал мне милость: согласился издавать ‘Апокалипсис нашего времени’: но я сделал безтактное заявление в 2-м No, он обиделся явно, и ‘последнее спасение’ рухнуло, или почти рухнуло. Подумайте, дорогой. Есть в Москве какой-то союз самоиздающихся писателей. Нельзя ли бы к нему примкнуть? Кто руководитель, кто главный? Где адрес? Помогите. Непременно пишите. Господи: есть же люди на Руси, которые меня любят. Где они? Господи, где.

В. Розанов

А. П. УСТИНЬСКОМУ

I

7 июня 1918 г.

Спасибо Вам, дорогой и милый батюшка Александр Петрович за пространное длинное письмо. Все Ваши (нрзб) письма, всегда (много лет) меня утешали. В них всегда горячая любовь, и — сердце к сердцу, лично, а не вообще (не схема). Моя больная Варвара, дочь (тоже) Варя, Таня, Надя, Вася, Вера (в монастыре)[1] благодарят Вас все и просят Ваших заступнических молитв. Все Вас целуют и обнимают. Не знаю, что и делать. Писатель-сомнамбула. Лазит по крышам и видит сны, и если кто-то его ‘не поддержит’ — он упадет и разобьется. С 1/1000 долей моего таланта — давно богаты, миллионеры (М. Горький, Л. Андреев), а мне случалось попросить у прохожего папиросу изо рта, чтобы затянуться, согреться и горячо поблагодарить. И если бы знали люди, как я всегда благодарен.

В. Розанов

II

15 июля 1918 г.

Без числа Вам было написано писем, милый и дорогой, ненаглядный старый друг. Но — ждал выпуска ‘Апокалипсиса’, чтобы заплатить подешевле (нрзб). Не надо ради Бога высылать денег. Хотя в 6-7 выпусках у меня есть ‘обращение к читателю, который друг’, я пережил нечто ужасное с октября и по сейчас. Но, боюсь сглазить… Молчу. Любящий В. Розанов. (нрзб) Жене и дочери поклон.

П. А. Флоренский хочет писать и уже начал биографию и личность ар. Феодора Бухарева… Он уверен, что эта личность все у нас начала.

_________________________

¹ На иждивении В. В. Розанова находились: жена Варвара Дмитриевна, урожденная Руднева, в первом браке Бутягина (1862-1923), дочь Татьяна (1895-1975), дочь Вера (1896-1919), которая с 1913 года ушла в монастырь, а через несколько месяцев после кончины отца покончила с собой, дочь Варвара (1898-1941), в замужестве Гордина, дочь Надежда (1900-1956) по первому мужу Верещагина, по второму — Соколова. Сын В. В. Розанова Василий в октябре 1918 вместе с сестрой Варварой поехал на Украину за продуктами, но в Курске заболел воспалением легких и умер.

П. П. ПЕРЦОВУ

I

написано летом (лето 1918 г.)
Ну, Бог с Вами. Видел доброе —
увидишь и худое.

Дорогой и милый П. П., я получил от Вас 2 очень грубых письма, ‘Чичиков’ и карандашом: и т. к. вижу, что настал ‘кризис’ нашей дружбы, то хочу Вам сказать ‘на прощание’ или (лучше бы) не на прощанье, что вся та великая и прекрасная дружба, какая нас связывала без малого 20 лет, остается во мне, что я никогда не забуду ‘того Петю Перцова’, который приехал ко мне на Павловскую знакомиться, и всю ту бесчисленную помощь ‘делом, словом и помышлением’ (а ведь ‘дела’-то всегда вытекают конечно из помышления) , какую видел и наконец какую, испытал, т. е. вобрал плоды ея в себя, спасся. После Саввушки Эфрона[1], — тоже милого и незабвенного, Вы пришли ко мне вторым. Вы, тогдашний декадент, пожалуй — декадент ‘под Мережковского’. Если пожалуй взять еще Федорова из ‘Торгово-Промышленной'[2], — то вот и все. На этой ужасной ‘Павловской, д. 2 Ефимова’, я жил под двумя славянофилами. Афанасьюшко Васильев[3], генерал-контролер Государственного Контроля, ходивший в армяке и в мурмолке, сочинявший стихи и прозу в память Хомякова, и издававший ‘Благовест’ ‘для пользы службы’, т. е. писавший в нем дифирамбы Филиппову[4] и инвективы против врага и гонителя Тертия, Витте. Второй был гениальный тунеядец Рцы[5]. Еще третий жил где-то на Зверинской улице, против Зоологического сада, ‘жених своей невесты’, Шарапка[6]: gamain, озорник, но — милый в общем человек. С Рцы я был в переписке из Белого, очень интересной и очень идейной, и Рцы именно и пригласил меня из Белого, ‘остановиться тут, в славянофильском гнезде’. Я был какая-то ‘начинающая знаменитость из провинции’, и вот, после ‘нехорошей встречи’ с Тертием (сразу оба не понравились друг другу, необъяснимо — почему) началось ‘спускание меня по государственной службе’, где кусательную сторону составляло конечно жалованье: после 150 р. в Белом, где я за квартиру в 8 комнат платил 25 р., я получил ‘прикомандированный к Афоньке’ — 100 р., с квартирой в 37 р. из 4 комнатушек ‘во двор’. Ну, и провизия — уже не как в Белом, где пара ‘рябцов’ (рябчики) неизменно стоила 30 коп., т. е. 15 к. рябчик, и говядина — 10 к. ‘черкасская’, и молоко — латышка Штэкмо носила — почти даром. А жалованье убавилось на 50 р. И вот я помню ужас почти хохота внутреннего надо мной как ‘знаменитостью будущей в литературе’ — этих Афоньки (в основе же Филиппова, конечно, страшно честолюбивого и ‘притязавшего’ на литературность ‘академика’), и Рцы (да! да! хотя — ‘друг’, но — неудачный в литературе ‘друг’), и Шарапки, коего в журналах вообще нигде не пускали за необразованность, легкомыслие и вообще (за его шалопайность, хотя очень милую). Тут еще приехал, недели через 4 позднее меня, Н. П. Аксаков[7], с бородою, медленно и важно ‘вешавший’, и который — как я сразу не понравился Филиппову — так сразу же, и тоже необъяснимо, понравившийся Филиппову (‘Главное’ наше всеобщее начальство). Аксакову сразу назначили 3.000 в год, т. е. 250 в месяц, хотя он вовсе нигде дотоле не служил и кончил курс в Гейдельберге, без русского воспитания и вообще без русской школы, — всякой. Но они все, Тертий, Аксаков, Афанасий (тоже длинная борода) — были тусклы, скучны, невыносимы и неудачны в литературе: и это их как-то ‘связывало’ и объединяло, внутренне дружило и ‘сердце сердцу весть подавало’. И вот — славянофилы. Захлебываются Хомяковым, И. С. Аксаковым и ‘всеми Аксаковыми, сколько их не писало'[8], Самариными[9] — и тоже ‘сколько их ни писало’: и с какою-то адскою злобой, не нужно им и беспричинно, без вызова с его стороны (так, ‘молчу’) — прямо ненавидят одного только Розанова, и по той причине, что (кроме одного Рцы) он скучает с ними и ‘речь не плетется’. Но я бы пожелал видеть человека, у которого ‘плелась бы речь’ с Афанасьем.

Ужасы, много лет, которых описывать не стоит. И вот приезжает П. П. П., да, раньше его — Эфрон. Эфрон — тоже ведь ‘неудачник’ и ‘гибнущий’: и сразу, с взлета, помог мне, устроив сотрудничество в ‘Свете’ Комарова с ежемесячным жалованием 100 р.

СПАСЕН!!

Розанов — спасен. Я даже — не просил его (не догадался), он же — только раз попил у меня чайку на Павловской. Милый Саввушка, милый Саввушка, ненаглядный, прекрасный. Я всегда ему мысленно целую руки, немытые, неуклюжие, и так он был вообще жиденок, смешной, наивный, чуть-чуть хвастунишечко, с претензиями на важничанье. Тут-то я впервые рассмотрел евреев, насколько в них много ясности, доброты и благородства, — вопреки подлой косности и высокомерия и зависти русской или вообще христианской. Какой ум у Рцы, гений, и что такое ‘ум Эфрона’ против его ума, ума воистину тютчевского.

Я — жидочек бедный,

Маленький, смиренный.

Но за то моя душа

Як червонец хороша.

Да: и — ВОИСТИНУ хороша. И я не только руки, но и ноги целую этим ‘жидкам из гетто’ с их цимбалами, их музыкой, с их музыкальною душой, за которую, за музыкальную душу, несомненно и выбрал Бог себе ‘в завет Авраама’.

Тайна жида — вовсе не в уме (они не очень умны), даже — не в деятельности, деятельном характере. Их глубокая тайна лежит в особом говоре сердца, ‘от души к душе’, без посредства, почти без звуков, без слов, и в неизъяснимом благородстве, почти не выговариваемом, и которому нельзя ‘произвести арифметического расчета’. Только болваны — всемирные историки не догадываются, что без ‘жидка’ гаснет всемирная история, что сразу и все Капитолии и даже Парфеноны гаснут без ‘псалтири’, без ‘Песни песней’, и вообще

БЕЗ БИБЛИИ

‘Нет Библии’ — и ‘не нужна всемирная история’. Вот этого-то историки и не сообразили. Сердце всемирной истории, ее неизъяснимое тепло, ее даже неизъяснимая горячность и есть Библия, ‘Иов’, ‘Руфь’, ‘Псалтирь’ — около чего всего Парфеноны и Капитолии — всего квартира, и притом нетопленная, а только ‘с картинами повешенными’ и шторами, и так ‘лепка’ по стенам в сущности нежилой комнаты. Странный нежилой вкус во всемирной истории, точно это манекены двигавшиеся, все эти Сципионы, точно — из крахмала и алебастра. Голоса не слышишь: все Демосфены и тем паче Цицероны около пророков обращаются в безголосых. И это не только Исайя, но и ‘из малых’, Иоиль и прочее. Но оставим — никогда не кончу. Да, вот в чем дело: я не переношу нисколько ‘впечатления Библии’ на современного жидка, напротив совершенно — именно из ‘современного жидка’, глупенького и наивного, но чистосердечного (в этом все дело) я впервые и разгадал: да в чем же тайна очарования Библии. Тайна: около Библии все книги кажутся ложью. Просто — ненужное, пустое, и не то, чтобы объективно ложное, но в смысле вот ‘раскрытого сердца’ они конечно суть все пустые. Не умею, не могу высказать. Брошу: и вот приходит задумчивый Перцов. ‘О чем думаешь, человек?’ Моргает. ‘Да кто ты?’ Тоже моргает, смотрит вдумчиво-любяще и отвечает: ‘а (глухота) — я декадент’. О декадентах Павел Александрович Флоренский впервые сообщил мне ‘с ног сшибательную вещь’, которая и в голову ни мне и никому в мире не приходила, что когда впервые стали попадаться на глаза ему декадентские ‘странности’, то он будущему епископу Евдокиму, а тогда ректору Духовной Московской Академии и редактору ‘Богословского Вестника’ читал их элементарности и бессмыслицы — и сравнивал их с ‘продуктами раннего христианства’, египетского отшельничества и прочее, говоря ‘ведь это по стилю души — одно и то же‘, то ректор был изумлен и сказал: ‘конечно, это — один строй и музыка души’. А, батенька? И вот, входит ко мне П. П. П. ‘и прочие’ — и я (сам декадент, конечно) — узнаю ‘родные души’, узнаю — безгласно, без говора, без доказательства, и хотя мы с ‘Дмитрием Сергеевичем'[10] — рассорились, но в сущности-то ведь мы — одно и то же. Флоренский, конечно, тоже декадент и слишком декадент. Он как-то сказал мне (тоже — удивительно!): ‘я не считаю себя ни умным, ни замечательным человеком (мои частые и в глаза суждения о нем, раз при С. Н. Булгакове: я его сравнивал с Паскалем, на которого он поразительно, до индивидуальности, похож лицом! ), но новым человеком — считаю’.

Вы помните:

‘Мы для новой красоты

Преступаем все законы

Переходим все черты . [11]

Дело и историческая тайна заключается в том, что ‘после позитивизма (и реализма)’ наступила, по закону прямого перелома, эпоха декадентства воистину без пророков и без гадательных птиц, прямо — как повернулось колесо истории — и ‘букашки на верхнем ободке колеса’ очутились ‘головами книзу’ и под ободком, а ‘кверху поднялись’ совершенно другие. ‘За одну ночь вырос целый огород исторический’. Не чудо ли? Да не сказать ли: это — Бог. ‘Где Чернышевский, где Добролюбов с Писаревыми?’ — ‘Прошли яко тени’. ‘И Господь, вызвав новые души к существованию, — с позволения сказать взял да и убежал’. ‘Разделывайтесь с ними, как знаете’. Учителем был Писарев, а слушателем его — Мережковский, некто А. Ю. Кайзер мне сообщил поразительную вещь: от какой-то Пименовой , сотрудницы ‘Русск. Богатства’, и личного друга семьи Михайловского он узнал, будто сын Михайловского, Марк, естественник и талант, ‘наследие папаши’, очень интересовался мною, как писателем, и все ‘жалел’ и ‘высказывался’, что ‘не может’ или ‘трудно’ познакомиться со мною (В. В. Р.). Кажется, даже лично он говорил ему это после ‘Љ‘ Михайловского, и я сказал ему: ‘ну, это поздно. Когда был жив Н. К. Михайловский — я бы пошел к нему, а теперь — что же’. Вообще перешло в многоточие и тусклость — по-нашему русскому обычаю… Вскоре кажется и Марк умер. Вообще не помню. Это уже было лет 8 назад, но вообще-то вывод тот, что ‘Михайловский учил’, а сын его уже был декадент, как я, как Вы, как Флоренский. Еще из предсказаний Флоренского: ‘я ожидаю, что в самом непродолжительном времени наступят величайшие перемены в душе человеческой, и, может быть, в самой природе и организации человеческой’. Еще спустя: ‘может быть начнут рождаться люди, которые не будут просто есть’. А, что вы скажете? И еще, еще: ‘слова Ницше о сверхчеловеке суть главные в его учении. Но Ницше был глубоко благородный человек и не имел в виду тех пошлостей, какие связывали с его ‘сверхчеловеком’. Он высказал свое предчувствие о появлении в ближайшей истории именно новых организаций человеческого типа, новых [species’]ов почти с органическим изменением, да и прямо с органическим’. Сперва он очень противился изданию моего ‘Апокалипсиса’, но хотя я и не говорю с ним ничего о моей книжонке, он — по общему тону его отношения ко мне (это всегда чувствуется) не враждебен этому изданию, по страстному ненавидению им всей нашей культуры, то есть европейской культуры, западной, с атеизмом, с демонизмом, с пакостничеством и пакостью, в роде революций, в роде и в духе парламентов etc. Нужно заметить, мой ‘Апокалипсис’ не имеет такого дурного характера, как о нем думают. Я нисколько не ‘против Христа’, а вот моя мысль: ‘не происходит ли поразительный атеизм Европы, поразительная утрата чувства Бога в христианстве у христиан, именно от того, что они суть христиане, а не просто ‘божники’, ‘Божьи люди’ etc., от мотива, что этот атеизм — не феноменален, а эссенциален, ‘в существе дела зарыт’, ‘в зерне христианства скрыт’, и, как я думаю или вот в Посаде особенно начал думать, что ‘атеизм этот и идет от таинственной беззерности Христа, что Христос в сущности не имел фалла, был лишен фалла, что он был ‘в половой организации’ ни то, ни се, ‘Бог знает что’. Ну, ладно. Устал, второй час ночи. Я думаю, если Вы дочитаете 50-й, 60-й выпуск ‘Апок.’, и Вы скажете относительно Христа: ‘да, что-то не ладное с ним’. ‘Кто он был — в сущности — мы не знаем’. Меня давно начало поражать, еще со времен службы в Контроле, отчего у христиан, у одних христиан — младенцы новорожденные умерщвляются так легко? Мне это кажется самым демоническим, типично демоническим: Мне кажется мать, умерщвляющая своего новорожденного младенца, ну, пусть от стыда или чего угодно умерщвляющая, сама конечно не есть демон, но я не могу удержаться от мысли, что она ‘играет какую-то роль’, последнюю и очень жалкую роль — в типически ‘демоническом комплексе явлений’. И вот тут моя мысль кидается к безбрачию католического духовенства и к Григорию Гильдебрандту (‘святой демон’, как звали его современники, очевидно не без личного впечатления)[12] (‘что-то такое было в великом папе’) и, ‘репка за репку’ — в последнем анализе в без’фалличности Христа и следовательно без’семянном Его, Сударь-Батюшки, зачатии. Вот видите, как я пришел к мысли ‘Апокалипсиса’. У меня это не ???????, a — суть. Вся жизнь моя в сущности положена на это. ‘Что такое?’ ‘Как?’, ‘почему?’ У Канта: ‘как могут происходить синтетические суждения a’priori’. У Ньютона: ‘как могут падать яблоки’? У Розанова: ‘каким образом в религии благости’, ‘не задувающей курящегося льна’ и ‘не надламывающей треснувшей тростинки’, могут младенцы умерщвляться в сущности и отдаленно по воле (мною так любимой) церкви? Вот. И что-то плохое мне начинает думаться о Христе. ‘Что-то не то‘? ‘Что-то не такой?’ ‘Что это учение о скопчестве — феноменально или эссенциально?’. ‘Так к слову пришлось’, ‘по случаю разговоров с фарисеями’ о разводе, или — некая тайная мысль и выражение Его без’зерной природы. Конечно матерям СТРАШНО и Больно умерщвлять Рожденных ими же (ведь в душу их никто не заглядывал) и конечно же ‘обществу до этого дела нет’, и, следует вывод, конечно, этого требует ‘приличие церкви’. Теперь: ‘отчего это ПРИЛИЧИЕ требует не ‘по 10-ти раз в году рождать девкам’, а совсем наоборот: глупое приличие, пустое, ничтожное, главное — никому ненужное — требует ‘ни разу девкам не рождать’. Вопрос именно элементарный и ньютоновский, именно: ‘как могут быть синтетические суждения a’priori.

Бог БЕЗ’БРАЧЕН.
Одн христианский Бог
Прочий же Бог СОТВОРИЛ мир.
Теперь:
Христос = Бог.
или: Бог = Христос.

этих == (равенств) я никак не могу написать. И это-то именно и есть ‘источник синтетических суждений a’priori’. Тут я не могу не сказать и того, что если ‘попам этого не нужно’, ‘обществу — не нужно же’, то следовательно нужно ‘только Церкви Христовой’, и именно потому, что она ‘не Церковь вообще’, т. е. ‘религия вообще’, а специально как Христовой Церкви. Но что-же дальше? Значит это нужно Христу? Да. Почему? Без’зерен. Мы здесь восходим на головокружительные высоты: Христос есть Дух, Solo — Дух, а Бог есть только бог, ‘наш Боженька’, ‘сотворивший мир’. Головокружительность заключается в том, что ‘есть два No Бога’, ‘просто-Бог’ и высший над Ним — Христос. Ведь страшно и исключительно, что в истории конечно не бог победил, наш ‘сотворивший Вселенную, обыкновенный Бог’, а победил и пришел в мир с уверенностью победы — Христос и Дух и Бог. Дело в том, что расслаивается самый мир на мир’ное и над’мирное, Вселенское и Сверхвселенское, и ‘Над» и ‘Сверх» стало побеждать под’ и вниз’. Что над Вселенною открылось еще что-то такое другое, не-мир, а — ‘больше мира’, ‘больше Бога’. Ну — я не знаю: но явно — мир распадается, разлагается, испепеляется. ‘Конец мира’ и вот явно для Конца-то мира и пришел Христос. ‘Мужайтесь, ныне я победил мир’ (слова Христа). Это так страшно, так ново, эта особая космогония Христа или точнее полная а’космичность Его, что мы можем только припомнить, что в предчувствиях всех народов и религий действительно полагается, что ‘миру должен быть конец’, что ‘мир несовершен’. Но так страшно это ‘несовершен’ и ‘конец’ — что я только кладу перо и иду спать: ибо уже совсем рассвело.

Бог для меня стоит где Бог. И я учу только, что Он побежден Христом. Кто же Христос? Дух а’рожденный, именно — ‘пришедший’, и именно Без’семенный. Без’семенно зачатый. Все точка в точку по Евангелию. Но здесь или выбросить Евангелие и ‘по-прежнему зажить’, или ‘вовсе не жить’, ‘оставаясь при Евангелии’.

Љ

Просто — крест. Могила. Вечная ночь. Христос уносит нас в какую-то Вечную Ночь, где мы будем ‘с Ним наедине’. Но я просто пугаюсь, в смертельном ужасе, и говорю: — Я НЕ ХОЧУ.

И прошусь ‘на прежнюю землю’, ‘нашу’. Тут не разгаданно остается, что такое в сущности ‘наша земля’. По Христу это по-видимому ‘преходящее’, ‘тень’, мнимость. Ну, не знаю. Если Христос открывает мир ноуменов. Сверх’сущего — тогда Он и вправе ‘звать к Себе’. Может быть в смерти — высшее счастье? В конце концов самое-то страшное, что мы все действительно умираем, и не понимаем, ‘почему умираем’, почему ‘индивидуальность не вечна’. В конце концов еще более страшное в том, что Бог нашего мира, fall’ический, конечно, Бог — и должен быть побежден. Но тут голова моя окончательно закруживается, а глаза слипаются от желания спать.

Я Вам еще (давно уже) написал письмо, но не послал. Прощайте, целую, люблю. Все мы очень несчастны, и Розановы и Перцовы, счастлива только Верочка в монастыре, шлющая нам чудные письма, нас утешающая ими и подкармливающая. Она высылает большую помощь. Об ‘Апокалипсисе’ она, конечно, не знает и не зачем знать.

В. Р.

_________________________

Перцов Петр Петрович (1868-1947) — критик, публицист, близкий друг Розанова, издатель его произведений.

¹ Эфрон Савелий Константинович — журналист и драматург. См. о нем: Кугель А. Р. Листья с дерева. Воспоминания. Л., ‘Время’, 1926.

² Федоров М. М. — в 1893-1894 гг. редактировал ‘Торгово-Промышленную газету’.

³ Васильев А. В. — в 1895 г. был одним из издателей ежемесячника ‘Русская беседа’, в 1895- 1896 гг. одним из редакторов выходившего в приложении ежемесячника ‘Благовест’.

⁴ Филиппов Тертий Иванович (1825-1899) — писатель, государственный и общественный деятель славянофильской ориентации. Служил в Государственном контроле, где пользовался большим авторитетом и где с 1893 года в его подчинении служил В. Розанов.

⁵ Рцы — псевдоним Ивана Федоровича Романова (1861-1913) — публициста славянофильской ориентации.

⁶ Шарапов Сергей Федорович — в 1882-1890 гг. издавал еженедельник ‘Русское дело’, в 1897-1899 гг. был редактором-издателем газеты ‘Русский труд’.

⁷ Аксаков Николай Петрович (1853-1909) — поэт и публицист.

⁸ Аксаков Иван Сергеевич (1828-1886) — поэт, публицист, общественный деятель славянофильской ориентации. Кроме него, известностью пользовались его отец писатель С. Т. Аксаков (1791-1859) и брат К. С. Аксаков (1817-1860).

⁹ Самарин Юрий Федорович (1819-1876) — писатель, общественный деятель, один из идеологов славянофильства, его брат Дмитрий Федорович также был общественным деятелем, сотрудничал в ‘Московских ведомостях’ в период редакторства И. С. Аксакова, был издателем сочинений Ю. Ф. Самарина, Самарин Николай Федорович (1829-1892) также был общественным деятелем.

¹⁰ Мережковский Дмитрий Сергеевич — критик, публицист, писатель, поэт. С Мережковским и его женой З. Н. Гиппиус Розанова связывала многолетняя дружба, начавшаяся в 90-егоды.

¹¹ Неточная цитата из стихотворения Д. С. Мережковского ‘Дети ночи’:

Мы для новой красоты

Нарушаем все законы

Преступаем все черты.

¹² Гильдебрант — монашеское имя папы Григория VII, инициатора реформы католической церкви, вводившей целибат, то есть обязательное безбрачие духовенства.

II

17 сентября 1918 г.

Дорогой Петр Петрович! Конечно, я был бы чрезвычайно счастлив с Вами повидаться. Все наши ссоры (нрзб) конечно, вздор (хотя я чрезвычайно был Вами обижен, и, главное, долго обижаем). Я послал Вам ‘любящее'[1] ящ. No 30. Хоть бы Вы, (черт), привезли толокна.

Зябну. Голодно. Дров чуть-чуть. Таня готовит обед. В дому только несколько копеек. Ужас… А помните Ваше в СПб письмо.

‘3-й день русской Республики’.

Нагулялись с республикой. Экая гоголевщина. Вонючая, проклятая.

Неужели издания расстроились? А я так рассчитывал было…

Любящий В. Розанов.

Томительно хочется примчаться к Вам и поплакать на плече. Ах, что мы пережили. Я по приезде в 1917 году был как в беспамятстве. Продуктов вне базара (среда, пятница, воскресенье) никаких. И в довершенье (убийства) душевного сделалось ‘недержание мочи и кала’. Ужас, ужас.

Дурылин — на редкость человек[2].

_________________________

¹ ‘Любящее’ называет Розанов п. 1.

² Дурылин Сергей Николаевич (1877-1954) — философ, историк литературы, с которым Розанов особенно сблизился после переезда в Сергиев Посад.

Н. А. КОТЛЯРЕВСКОМУ

I

23 августа 1918 г., Сергиев Посад

Счастлив. Благодарю. Крепну надеждой.

Господи, что же сталось с нашей Россией. Кто ждал? Кто — предвидел. Когда подобным кончались революции. ‘Светопредставление’.

В. Розанов

II

сентябрь-октябрь 1918 г., Сергиев Посад

Дорогой Нестор Александрович! спасибо за пособие 100 р. Это Александр Алексеевич смастерил и он же, добряк, предложил обращаться к Академии Наук. Я так ослаб и растерян вот уже год, что это мне и в голову не пришло.

‘А счастье было так возможно

Так близко…’

Похлопочите, родной.

В. Розанов.

III

ноябрь 1918 г., Сергиев Посад

Глубоко уважаемый Нестор Александрович! Получил 100 р., но выслушайте: прочтите в No 6-7 ‘Апокалипсиса нашего времени’ ‘Обращение к читателям’, и Вы поймете все. Во 1-х умоляю Комиссию не отказать в дальнейших же месячных высыланиях, во 2-х кажется, что мне Комиссиею было определено высылать уже месяца 2 или 3 назад, и только ‘денег не выдавали’ (Измайлов) — и тогда нельзя ли бы дослать за эти месяцы — тоже. Но главное — не это: потерял сына 18 лет, здорового, сильного, единственного. Остались 2 дочери, одна больная почками (‘нельзя работать’) и другая слабенькая физически. Конечно — работают ‘с папой’, качают воду насосом и на кухню и самовар носят (я 1/2 ведрами). Ежедневно нужно принести 6 на семью + дрова из сарая. И вот для ‘найма приходящей’ прислуги надо бы всеми силами взять в дом. И была 1/2 надежда: но — ‘сорвалось’. Есть и пить — больше хочется, ломят морозы ноябрем — жгучие. Теперь самая важная беда еще не та. Что делать — хоть бы посоветовал кто. Нужно именно указать, подумать, именно женским скопом, по-хозяйственному и по-домашнему: ремонтировать, вернее созидать теплую одежду невозможно — это стоит тысячи (на Посадском толкучем брюки поношенные мещанские и гнусные — 120 р., галоши резиновые — мелкие — 80 р., сапоги почти новые на толкучке 200 р., и т. д.). Очевидно надо суррогатировать. У меня всегда было печальное тщеславие бедностью, и именно — детскою: ‘ну, как-нибудь проходите и эту зиму‘, ‘обойдется’. ‘Поноси, Надя, Васино пальто, оно тебе впору, что, что мужское’. Дети, правда, вышли чудные от этого, скромные, работящие, безумно трудолюбивые. Хорошие дети, я думаю — исключительные. Точно эллины — в простоте и невзыскательности. Но — ноябрь. Надо очевидно немедленно выслать теплыми вещами фуфайки 2-4 (одна дочь маленькая, аршина 2 1/2, другая на голову — выше), худенькая, ‘декадентичья’. Нужны теплые кальсоны, чулки теплые, байковых 2 платка, и, словом, — ‘в окопы’. Старшая (маленькая) получила службу, 1-й месяц, с очень хорошим вознаграждением, но этой радости не доверяет, не говорит — сколько. Слава Богу — спасемся, но ходить надо около версты. Ушиб страха от революции (собственно голод и холод) до того во мне велик, что потеряв единственного сына 18 лет я просто не заметил смерти, не зная, что будем к ночи есть. Это же ужасы. Умер, схватив воспаление обоих легких, сгорел в 4 дня. Ужасы, ужасы. Я как-то даже скрываю (от знакомых) (от посторонних), боюсь признаться и сознаться. Какой-то лед бытия, и только накуриваешься до одурения, как в антарктическом поясе моряки напиваются ромом. ‘Спасти бы остальных’ ‘Что потеряно — не оглядывайся — смотри и зорко храни прочих’.

Вот, друг мой, как. Революция хороша в ‘Zone blanch’, а пережить ее — такие ужасы, какие только мертвые в силах вынести. Да ведь мы и не живые. ‘Мертвые души’. И впервые за всю жизнь, когда всю жизнь волновался и ненавидел так Гоголя — вдруг открыл его неисчетные глубины, его бездны, его зияния пустоты. Гоголь, Гоголь — вот пришла революция и ты весь оправдан, со своим заострившимся как у покойника носом (‘Гоголь в гробу’). Прав — не Пушкин, не звездоносец Лермонтов, не фиалки Кольцова, не величавый Карамзин, прав ты один с ‘Повытчик — кувшинное рыло’, с ‘городом N’ (какая мысль в этом ‘N’, — пустыня, небытие, даже нет имени, и в России именно нет самого имени, названия, это — просто ‘НЕТ’).

В. Розанов.

IV

конец ноября — нач. декабря 1918 г., Сергиев Посад

Благодаря участию Михаила Осиповича Гершензона указавшему Максиму Горькому на мое безвыходное положение, Максим Горький перевел мне по почте две тысячи рублей. Итак, мой добрый Нестор Александрович, все написанное мною Вам о пособии детям моим теплых вещей и непосильной мне самому работы отпадает. Теперь я сам справлюсь со своей нуждою. Преданный Вам.

В. Розанов

ПРОДИКТОВАНО В. В. РОЗАНОВЫМ ЕГО ДОЧЕРИ НАДЕЖДЕ В ДЕКАБРЕ 1918 г.

От лучинки к лучинке, Надя, опять зажигай лучинку, скорей, некогда ждать, сейчас потухнет. Пока она горит, мы напишем еще на рубль.

Что такое сейчас Розанов?

Странное дело, что эти кости, такими ужасными углами поднимающиеся под тупым углом одна к другой, действительно говорят об образе всякого умирающего. Говорят именно фигурою, именно своими ужасными изломами. Все криво, все не гибко, все высохло. Мозга очевидно нет, жалкие тряпки тела. Я думаю даже для физиолога важно внутреннее ощущение так называемого внутреннего мозгового удара тела. Вот оно: тело покрывается каким-то странным выпотом, который нельзя иначе сравнить ни с чем, как мертвой водой. Она переполняет все существо человека до последних тканей. И это есть именно мертвая вода, а не живая. Убийственная своей мертвечиной. Дрожание и озноб внутренний не поддаются ничему ощущаемому.

Ткани тела кажутся опущенными в холодную лютую воду. И никакой надежды согреться. Все раскаленное, горячее представляется каким-то неизреченным блаженством, совершенно недоступным смертному и судьбе смертного. Поэтому ‘ад’ или пламя не представляют ничего грозного, а скорее желанное. Это все для согревания, а согревание только и желаемо. Ткань тела, эти мотающиеся тряпки и углы представляются не в целом, а в каких-то безумных подробностях, отвратительных и смешных, размоченными в воде адского холода. И кажется кроме озноба ничего в природе даже не существует. Поэтому умирание, по крайней мере от удара — представляет собою зрелище совершенно иное, чем обыкновенно думается. Это холод, холод и холод, мертвый холод и больше ничего.

Кроме того, все тело представляется каким-то надтреснутым, состоящим из мелких раздробленных лучинок, где каждая представляется трущею и раздражающею остальные. Все вообще представляет изломы, трение и страдание.

Состояние духа — ego — никакого. Потому что и духа нет. Есть только материя изможденная, похожая на тряпку, наброшенную на какие-то крючки.

До завтра.

Ничто физиологическое на ум не приходит. Хотя странным образом тело так изнемождено, что духовного тоже ничего не приходит на ум. Адская мука — вот она налицо.

В этой мертвой воде, в этой растворенности всех тканей тела в ней. Это черные воды Стикса, воистину узнаю их образ.

Д. С. И З. Н. МЕРЕЖКОВСКИМ И Д. В. ФИЛОСОФОВУ

декабрь 1918 г.

Дорогой, дорогой, милый Митя, Зина и Дима!

В последней степени склероза мозга, ткань рвется, душа жива, цела, сильна!

Безумное желание кончить Апокалипсис, ‘Из восточных мотивов’ и издать ‘Опавшие листья'[1] и все уже готово, сделано, только распределить рисунки из ‘Восточных мотивов’, но это никто не может сделать.

И рисунки все выбраны. Лихоимка судьба свалила Розанова у порога.

Спасибо дорогим, милым, за любовь, за привязанность, состраданье.

Были бы вечными друзьями — но уже кажется поздно.

Обнимаю вас всех крепко и целую вместе с Россией дорогой, милой. Мы все стоим у порога и вот бы лететь и крылья есть, но воздуха под крыльями не оказывается. Спасибо милому Сереже Каблукову за письмо очень содержательное. Что же он не пишет большого письма, которое обещал?

Теперь дела мои все устроились. Спасибо Максимушке, Саше Бенуа, спасибо Макаренко[2].

Господи, какие воспоминанья связаны с ‘Миром Искусства’, ‘Новым путем’.

Восходит золотая Эос! Верю, верю в тебя, как верю в Иерусалим! Ах, все эти святыни древности они оправдались и в каких безумных оправданьях.

Целую, обнимаю вместе с Россией несчастной и горькой.

Творожка хочется, пирожка хочется. А ведь когда мы жили так безумно вкусно, как в этот голодный страшный год? Вот мера вещей. Господи, неужели мы никогда не разговеемся более душистой Русской Пасхой, хотя теперь я хотел бы праздновать вместе с евреями и с их маслянистой, вкусной, фаршированной с яйцами щукой. Сливаться, так сливаться в быте, сразу маслянисто и легко.

_________________________

Прим. Н. В. Розановой: ‘Это было в первые дни болезни. Получив от Ховина письмо, где он пишет, что Мережковский посылает ему деньги, папа был до глубины души потрясен. Он торопил меня, волновался. Он был в страшном напряжении. Умолял меня не менять выражений, писать все, что он диктует и все повторял: ‘Безумно холодно звучит, когда хочется писать горячо, нежно’ и плакал’.

¹ ‘Опавшие листья’ — имеется в виду несостоявшееся издание 3-го короба ‘Опавших листьев’ Г. А. Леманом.

² ‘Максимушка, Саша Бенуа, Макаренко’ — А. М. Горький, Бенуа Александр Николаевич (1870-1960) сблизился с В. В. Розановым в период работы в журнале ‘Мир искусства’ (1899-1904 г.). Макаренко Николай Эмельянович (1888-1934) — сотрудник Эрмитажа.

МОЯ ПРЕДСМЕРТНАЯ ВОЛЯ

10 января 1919 г.

Я постигнут мозговым ударом. В таком положении я уже не представляю опасности для Советской республики. И можно добиться мне разрешения выехать с семьей на юг.

Веря в торжество Израиля, радуясь ему, вот что я придумал. Пусть еврейская община в лице Московской возьмет половину права на издание всех моих сочинений и в обмен обеспечит в вечное пользование моему роду племени Розановых честною фермою в пять десятин хорошей земли, пять коров, десять кур, петуха, собаку, лошадь и чтобы я, несчастный, ел вечную сметану, яйца, творог и всякие сладости и честную фаршированную щуку.

Верю в сияние возрождающегося Израиля, радуюсь ему (нрб).

Василий Вас. Розанов

Л. Д. ХОХЛОВОЙ

Лидочке Хохловой![1]

Милая, дорогая Лидочка! С каким невыразимым счастьем я скушал сейчас последний кусочек чудного, белого с маслом хлебца, присланный Вами из Москвы в декабре и спасибо Вашей милой сестрице. И хочу, чтобы где будет сказано о Розанове последних дней, не было забыто и об этом кусочке масла. Спасибо, милая! И родителям вашим спасибо. Спасибо.

Благодарный Вам В. Розанов

Эту записку сохраните (писал собственноручно).

_________________________

Прим. Н. В. Розановой: ‘Написано письмо в благодарность за присланную Л. Хохловой белую булочку с маслом, которую она принесла мне для папы и которую захватила на службу. Папа был очень растроган. Тогда он вообще был в очень нервном состоянии, постоянно плакал…’.

¹ Лидия Дометьевна Баранова, урожденная Хохлова (р. 1900) — приятельница дочери В. В. Розанова Надежды.

ПИСЬМО К ДРУЗЬЯМ

17 января 1919 г.

Благородного Сашу Бенуа, скромного и прекрасного Пешкова, любимого Ремизова и его Серафиму Павловну[1], любимого Бориса Садовского, всех литераторов без исключения, Мережковского и Зину Мережковскую — ни на кого ни за что не имею дурного, всех только уважаю и чту.

Все огорчения, все ссоры, считаю чепухой и вздором.

Ивана Ивановича Введенского благодарю за доброту и внимание, Музе Николаевне Всехсвяцкой целую руку за ее доброту, самого Всехсвяцкого[2] целую и за его доброту и за папироски. Каптереву[3] благодарю и целую руку за ее доброту и внимание. Ну конечно, графа и графиню Олсуфьевых[4] больше всего благодарю за ласку, Флоренского за изящество, мужество и поучение, мамочку нашу бесценную за всю жизнь и за ее грацию.

Лемана[5] благодарю за помощь и великодушие и жену его тоже, они оба изящны очень и очень сердечны и глубоко надеюсь от Лемана большое возрождение для России.

Гершензона[6] благодарю за заботу обо мне, очень благодарю. Виктора Ховина люблю и уважаю, Устиньскому милому кланяюсь в ноги и целую руки, Макаренко сердечно кланяюсь.

Перед сокровищем Васенькой прошу прощения. Много виноват в его смерти. Грациозной Наденьке желаю сохранить ее грацию, великодушной и великой Вере желаю продолжения того же пути монашеской жизни, драгоценной и трепетной. Тане желаю сохранить весь образ ее души. Варе желаю сохранить бодрость и крепость духа, Алю[7] целую, обнимаю и прошу прощения за все мои великие прегрешения перед ней, Наташу[8] целую и обнимаю, любимому человеку Шуриному очень желаю добра и счастья. Только вместе, и вообще разделенья не желаю никому на свете, никому.

Лидочку Хохлову обнимаю, как грациозную девочку, Шернаваля[9] вполне понимаю и извиняю вполне, ни на что не сержусь.

Дурылина милого люблю, уважаю и почитаю и точно также Фуделя, Чернова, Анне Михайловне дорогой целую руку ее, и также точно Надежде Петровне[10]. Ангела о. Александра за истинную доброту его благодарю и всему миру кланяюсь в ноги и почитаю за его великую терпимость.

_________________________

¹ Ремизов Алексей Михайлович (1877-1957) — писатель, Ремизова Серафима Павловна (1876-1943) — его жена. Об отношениях Розанова и Ремизова см.: Ремизов А. М. Кукха. Розановы письма.

² Муж и жена Всехсвятские (Всехсвяцкие в написании Розанова) — Николай Дмитриевич, служивший библиотекарем в Духовной академии, и его жена Муза Николаевна. Оба много сделали для Розанова и его семьи в голодные 1917-1919 гг.

³ Каптерева — жена Каптерева Сергея Николаевича, жителя Сергиева Посада.

⁴ Граф и графиня Олсуфьевы — Юрий Александрович Олсуфьев (1878-1937) и Софья Владимировна Олсуфьева (урожденная Глебова). Ю. А. Олсуфьев был известный историк русского искусства, специалист по иконописи и прикладному искусству. С марта 1917 года переехал в Сергиев Посад и с 1918 года вместе с П. А. Флоренским работал в Комиссии по охране памятников искусства и старины Троицко-Сергиевой лавры.

⁵ Леман Георгий Адольфович (1887-1968) — издатель, друг и почитатель В. В. Розанова, в дальнейшем — лингвист, переводчик, педагог. В 1918-1922 гг. пытался издать 3-й короб ‘Опавших листьев’, переписку В. В. Розанова с К. Н. Леонтьевым, П. П. Перцовым и П. А. Флоренским.

⁶ Гершензон Михаил Осипович (1869-1925) — критик, историк литературы. Один из тех, кто откликнулся на обращение В. В. Розанова ‘К читателю, который друг’ (‘Апокалипсис нашего времени’, вып. 6-7), прислав Розанову письмо. Розанов считал также, что благодаря хлопотам Гершензона получил и помощь от Горького.

⁷ Аля — Александра Михайловна Бутягина (ум. 1920), дочь Варвары Дмитриевны Розановой от первого брака.

⁸ Наташа — возможно, Вальман Наталья Аркадьевна, подруга А. М. Бутягиной.

⁹ Шернаваль — врач, лечивший В. Д. Розанову.

¹⁰ Анна Михайловна Флоренская, жена П. А. Флоренского. Надежда Петровна Гиацинтова — теща П. А. Флоренского.

К ЛИТЕРАТОРАМ

17-го января 1919 г.

Нашим всем литераторам напиши, что больше всего чувствую, что холоден мир становится, и что они должны предупредить этот холод, что это должно быть главной их заботой.

Что ничего нет хуже разделения и злобы и чтобы они всё друг другу забыли, и перестали бы ссорится. Все это чепуха. Все литературные ссоры просто чепуха и злое наваждение.

Никогда не плачьте, всегда будьте светлы духом.

Всегда помните Христа и Бога нашего.

Поклоняйтесь Троице безначальной и живоносящей и изначальной.

Флоренского, Мокрицкого и Фуделя и потом графов Олсуфьевых прошу позаботиться о моей семье и также Дурылина, и всех, кто меня хорошо помнит.

Прошу Пешкова позаботиться о моей семье.

К ЕВРЕЯМ

17-го января 1919 г.

Благородную и великую нацию еврейскую я мысленно благословляю и прошу у нее прощения за все мои прегрешения и никогда ничего дурного ей не желаю и считаю первой в свете по назначению.

Главным образом за лоно Авраамово в том смысле, как мы объясняем это с о. Павлом Флоренским.

Многострадальный, терпеливый русский народ люблю и уважаю.

Н. Э. МАКАРЕНКО

20-го января 1919 г.

Милый, милый Николай Эмельянович, спасибо Вам за доброе внимание Ваше, которое никогда не забуду, как не забуду и друзей своих всех дорогих, не забуду драгоценный Эрмитаж и работу по нем благородного Бенуа.

Этот Эрмитаж незаслуженная драгоценность для всей России.

Помните ли Вы драгоценный Елизавет и драгоценный эстамп с нее? Особенно, когда она была младенцем? Для меня это незабываемо. Величавую Екатерину и все это величье и славу, когда-то былое в России, но теперь погибшее.

Боже, куда девалась наша Россия. Помните Ломоносова, которого гравюры и храню до сих пор, Тредьяковского, даже Сумарокова? Ну, прощай былая Русь, не забывай себя. Помни о себе.

Если ты была когда-то величава, то помни о себе. Ты всегда была славна!

Передайте Мережковскому о всей этой славе, которую он помнит так хорошо. Поклон его Петру и его стрельцам[1]. Это тоже слава России. Поклон его Зине. Поклон его милой Тате и Нате и если можно, поцелуй, а я знаю, что можно. Если бы можно было бы, позволили бы силы, можно было бы рисунки закончить и это была бы драгоценная работа для них и для меня.

Ну, друзья, устал, изнеможен, больше не могу писать. Сделайте что-нибудь для меня. Я сам умираю уже, нечего больше, прежде всего работать. Хочется очень работать. Хочется очень кончить Египет[2] и жадная жажда докончить, а докончить вряд ли смогу. А работа действительно изумительная. Там есть масса положительных открытий, культ солнца почти окончен.

Еще хотел бы писать, мои драгоценные, писать больше всего об Египте, об солнце много изумительных афоризмов, м. б. еще припишу ‘писульки’, не знаю и не берусь за это.

От семьи моей поклон, от моей Вари поклон, от моих детей, тружеников небывалых поклон в этом не сомневайтесь, не колеблетесь. Варя совершенно с Вами помирилась.

Всему миру поклон, драгоценную благодарность, от своей Танечки тоже поклон, она грациозная, милая, и какая-то вся игривая и вообще прелестная и от Наденьки, которая вся грация: приезжайте посмотреть. И это пишу я, отец, которому, естественно стыдно писать. Ну, миру поклон, глубокое завещание никаких страданий и никому никакого огорчения.

Вот кажется все!

Васька дурак Розанов.

Детки собираются сейчас дать мне картофель, огурчиков, сахарина, которого до безумия люблю. Называют они меня ‘куколкой’, ‘солнышком’, незабвенно нежно, так нежно, что и выразить нельзя, так голубят меня. И вообще пишут: ‘так! так! так!’, а что ‘так’ — разбирайтесь сами.

Сам же себя я называю: ‘хрюнда, хрюнда, хрюнда!’ Жена нежна до последней степени, невыразимо и вообще я весь счастлив, со мной происходят действительно чудеса, а что за чудеса, расскажу потом когда-нибудь.

Все тело ужасно болит!

_________________________

¹ Поклон его Петру и его стрельцам — имеется в виду роман Д. Мережковского ‘Петр и Алексей’.

² Хочется очень кончить Египет — В. В. Розанов подготовил обширный материал для очередных выпусков ‘Восточных мотивов’.

М. ГОРЬКОМУ

20 января 1919 г.

Дорогой, милый Алексей Максимович! Несказанно благодарю Вас за себя и за всю семью свою. Без Вас, Вашей помощи она погибла. 4000 это не кое-что. Благородному Гершензону тоже глубокую благодарность за его посредничество и хлопоты, и вообще, всем моим друзьям несказанный поклон за заботы, хлопоты и теплое внимание. Сейчас всего больше я устал, состояние здоровья моего крайне слабо и кажется безнадежно. Странное чувствую и ощущаю: прежде всего, потеря всего плана тела, я не знаю, не понимаю, как я себя чувствую, какая-то изломанность всего тела, раздробленность его. Всего лучше сравнить состояние моего тела с черными водами Стикса: оно наполняется холодной водой с самой ночи. Это состояние невыносимое: представьте себе ледяную воду, наполняющую Ваше тело. Никаких сил выдержать, а держаться приходится. Вот сейчас лежу, как лед мертвый, как лед трупный. Много думаю о Вас и о Вашей судьбе. Какая она, действительно, горькая, но и, действительно, славная и знаменитая. И дай Вам Бог еще успеха и успеха большого. Вы вполне его заслуживаете. Ваша ‘Мальва’ и Барон составляют и уже составили эпоху. Так это и знайте. Ну, еще, Максимушка дорогой, прощайте и не огорчайтесь, если в чем и обидел. Помнишь, было неладное с Кожемякой. Зато Мальва превосходно вышла, и особенно изумительно Барон. Это кажется лучше всего. Прощай, не забывай, помни меня!

В. Розанов

Д. С. МЕРЕЖКОВСКОМУ

20 января 1919 г.

Дорогой Дмитрий Сергеевич! Я не могу хорошо разобраться в своих рисунках к книге ‘Восточные Мотивы’. А разобраться нужно. Вы один могли бы это сделать. Вы вполне понимаете меня и мотивы моего труда.

Не оспорю, что он иногда бывал гениален.

Вас любящий, любящий и целующий Вашу руку

В. Розанов

Алешке Ремизову поклон.

К ВАРЕ

20 января 1919 г.

Милая, дорогая Варечка, кажется, что я помираю. Целую тебя крепко, счастливо, радостно. Всегда тебя люблю, на тебя всегда радовался. Не могу больше жить, не могу больше писать.

Твой (куклюшонок).

Папа

Всех Вас люблю дорогие мои, ненаглядные, милые.

З. И. БАРСУКОВОЙ

20 января 1919 г.

Зинаида Ивановна, дорогая, милая. Кажется, я умираю. Ничего не могу писать. Владимиру Федоровичу милому, дорогому, любимому. Совсем ничего не могу писать. Целую всех.

_________________________

Барсукова Зинаида Ивановна — племянница историка Н. П. Барсукова, дочь И. П. Барсукова (1841- 1906), считывала корректуру ‘Опавших листьев’.

В. Р. ХОВИНУ

20 января 1919 г.

Милый, милый Ховин целую тебя.

Ты был всегда моим лучшим другом и я тебя никогда не забуду. Тоже Садовскому, милому поклон. Он тоже был моим лучшим другом. Его лирика прелестна.

В. Розанов

_________________________

Ховин Виктор Романович — издатель журнала ‘Книжный угол’.

М. Н. СТОЮНИНОЙ

20 января 1919 г.

Мария Николаевна великая, героическая женщина. Больше не в силах ничего писать.

_________________________

Стоюнина Мария Николаевна — вдова известного педагога Владимира Яковлевича Стоюнина, основательница частной женской гимназии в Петербурге.

Н. В. РОЗАНОВА — II. П. ПЕРЦОВУ

6 февраля 1919 г.

Глубокоуважаемый Петр Петрович!

Сообщаю Вам о глубоком горе, постигшем нашу семью. 23-го января старого стиля в среду в 1 ч. дня скончался папа. 2 месяца он болел параличом, который произошел на почве сильных потрясений и продолжительной голодовки. Он похудал так, что походил на тень, я легко его переносила с кровати на руках, как ребенка. Надо было одно — усиленное питание — которое мы не могли ему дать при всем усилии. Он все слабел и слабел и вот 23-го его не стало. Умер он совсем тихо, радостно, радостно, со всеми простился. 4 раза он причащался, 1 раз его соборовали, три раза над ним читали отходную, во время которой он и скончался. За несколько минут до Љ ему положили пелену, снятую с изголовья с мощей преподобного Сергия и он тихо, тихо заснул под ней.

Похоронили его в монастыре Черниговской Божьей Матери, рядом с К. Н. Леонтьевым.

Много, много чудесного открыла его кончина и его последние дни и даже похороны. Милость Божия была на нем. Последние дни я была непрестанно с ним и записывала все, что он мне говорил.

Мама очень плоха и слаба. Она просит кланяться Вам и Марии Павловне.

Уважающая Вас
Надежда Розанова

Оригинал здесь — http://l-xlam-l.narod.ru/txt/pisma.html

В. В. Розанов

Последние письма. 1917 — 1919 гг.

Б. А. САДОВСКОМУ

А. П. УСТИНЬСКОМУ

I

II

П. П. ПЕРЦОВУ

I

Љ

II

Н. А. КОТЛЯРЕВСКОМУ

I

II

III

IV

ПРОДИКТОВАНО В. В. РОЗАНОВЫМ ЕГО ДОЧЕРИ НАДЕЖДЕ В ДЕКАБРЕ 1918 г.

Д. С. И З. Н. МЕРЕЖКОВСКИМ И Д. В. ФИЛОСОФОВУ

МОЯ ПРЕДСМЕРТНАЯ ВОЛЯ

Л. Д. ХОХЛОВОЙ

ПИСЬМО К ДРУЗЬЯМ

К ЛИТЕРАТОРАМ

К ЕВРЕЯМ

Н. Э. МАКАРЕНКО

М. ГОРЬКОМУ

Д. С. МЕРЕЖКОВСКОМУ

К ВАРЕ

З. И. БАРСУКОВОЙ

В. Р. ХОВИНУ

М. Н. СТОЮНИНОЙ

Н. В. РОЗАНОВА — II. П. ПЕРЦОВУ

Читайте также: