Последние дни Иерусалима, Линдегрен Александра Николаевна, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 127 минут(ы)

Леонард Грен

Последние дни Иерусалима

Придут дни, в которые из того, что
вы здесь видите, не останется камня
на камне, всё будет разрушено.
Евангелие от Луки, XXI, 6

Потому что это дни отмщения,
да исполнится всё написанное.
Евангелие от Луки, XXI, 22

I

В конце декабря 65 года по Рождестве Христовом накануне праздника Обновления храма бесчисленные массы народа стекались отовсюду в Иерусалим.

По большой северной дороге двигались огромные караваны богомольцев из Галилеи, Сирии, Египта и Вавилона, даже из самых отдалённых стран царства парфян и персов.

Караваны шли при пении напутственных гимнов, под звуки барабана и тамбуров. Дети, старики, женщины, закутанные покрывалами, ехали верхом на мулах, ослах и верблюдах, а мужчины, одетые в бурнусы из верблюжьей шерсти, с длинными посохами в руках, вели на поводу вьючных животных.

Нередко этих усталых, покрытых пылью богомольцев обгоняли богатые караваны купцов из Цезареи и корабельщиков из портовых городов Приморской области. Мелькали яркие уборы, пёстрые ковры, и раздавался нестройный звон серебряных колокольчиков. Чем ближе к Иерусалиму, тем многолюднее становилась дорога и от Бирофа, вплоть до укреплённых стен Везефы, представляла оживлённую, своеобразную картину. По всем просёлкам, прилегавшим к большой дороге, также двигались толпы народа. Тысячи конных и пеших людей, вереницы обозов, многочисленные стада быков и овец то и дело вступали на главный путь. Здесь они производили невообразимую суматоху, сталкиваясь с плавно идущими караванами, поднимали облака пыли, оглашали воздух криками, рёвом и блеяньем.

У стен Иерусалима, как вода в половодье, беспрерывно прибывающий люд образовал необозримый табор. Давка происходила под тяжёлыми сводами городских ворот, где люди и животные, стиснутые в единую толпу, проталкивались вперёд неудержимым натиском.

Огромный и без того многолюдный город походил теперь на кишащий муравейник. В его переполненных домах и гостиницах не хватало более места для бесчисленных гостей. Поэтому на улицах раскинули шатры, устроили шалаши из пальмовых ветвей и виноградных лоз, а к стенам домов приделали навесы, где разместили животных и людей, создав таким образом город в городе. Однако, несмотря и на эти меры, десятки тысяч народа остались без приюта и окружили лагерем стены Иерусалима.

Шумны, кишащие народом улицы представляли живописное зрелище, тут как в калейдоскопе, пестрела и беспрерывно менялась смесь всех племён и национальностей древнего мира. Среди коренных правоверных иудеев, суровых, неприветливых, замкнутых в себе, как и негостеприимная, каменистая их страна, поминутно встречались весёлые, открытые лица белокурых граждан геннисаретских городов. Забубённые головы — ремесленники и матросы из промышленных и портовых местностей Финикии — толклись среди благочестивых иерусалимлян, неприлично переругиваясь и горланя языческие песни. Евреи с берегов Тибра, Ефрата и Нила, богатые судовщики из Цезареи, Сидона, Александрии, изнеженные сиро-греки, эллины попадались в толпе рослых пастухов и поселян нагорной галилейской страны, в грубых одеждах из козьих шкур, и среди полудиких сынов пустыни, разбойничьих идумеян.

Тут были гордые чванные саддукеи в богатых шёлковых одеждах, учёные фарисеи и книжники в шерстяных белых талифах с кистями, в широких филоктериях и аскеты эссеяне в убогих одеждах из грубого синдина [синдин — хлопчатобумажная ткань]. Толпа деловых левитов, учеников закона и простых храмовых служителей смешивалась с толпой торговцев, с солдатами римского гарнизона и храмовой стражи, но более всего здесь было босоногой иерусалимской черни и нищих.

Говор этой разноплеменной толпы, выкрикиванье торговцев медовыми лепёшками, голубями и ягнятами, монотонное мычание выпрашивающих милостыню, хохот и галденье праздной черни, пение старцев, исполнявшие священные гимны, визг и крик затёртых в толпе женщин и детей, рёв жертвенных быков, блеянье овец, скрип неуклюжих каррук — весь этот хаос разнородных звуков нестройным гулом разносился по улицам и рынкам Везефы и нижнего города, вплоть до самых стен аристократического, молчаливого Сиона. Сливаясь вдали в одно общее гуденье, он походил на жужжанье пчелиных роёв.

Священный, воспетый царственным поэтом город был не только столицей Иудеи, но главою и сердцем Израиля, рассеянного по всему лицу земли. В качестве религиозного и политического центра привлекал он на свои годовые праздники бесчисленное множество верующих. Но из всех иерусалимских празднеств более всего выделялся праздник Обновления Храма, учреждённый в память избавления от чужеземной тирании. Это радостное торжество в честь Иуды Маккавея внушало народу патриотические чувства и привлекало прозелитов самой торжественной в году службой во храме Бога евреев.

Здесь отсутствовали только самаряне. Великий спор о том, гора ли Гаризин в Самарии, с которой Иисус Навин благословил народ и где сохранились развалины храма Манасейны, разрушенного Гирканом, или гора Мориа в Иудее, где стоял храм Соломонов, были настоящей святыней Палестины, положил непреодолимую преграду вражды между униженной Самарией и гордой Иудеей.

Однако в этом году праздник не имел радужного отпечатка прежних лет. Со смерти Ирода Великого времена постепенно изменялись к худшему и тёмные тучи заволокли ясное небо Палестины. Холодный ветер гнал их с вершин далёких Аппенин, и они, выплывая из-за светлых вод Восточного моря, грозно сгущались в чёрную пелену и нависали похоронным балдахином над священной столицей Израиля.

Положение иудейского государства было печально. В палестинских домиках развевалось римское знамя, а в городах звучала греческая речь. В самом Иерусалиме ненавистный вид римского орла на башнях замка Антония жестоко оскорблял священные чувства иудеев, во всей стране чужеземная культура вытеснила их национальную самобытность.

Народ, погрязший в косной неподвижности вековых предрассудков, был груб, суеверен и совершенно неспособен управлять собою. Налоги росли, производительность падала, бедность увеличивалась, а спорящие между собою секты сеяли плевелы внутренней розни и обостряли отношения с враждебным языческим миром.

Общество разделилось на два лагеря, одушевлённых непримиримой взаимной ненавистью. Просвещённые евреи и прозелиты, живущие за границей, граждане галилейских промышленных городов, большинство саддукейской аристократии и располагающая военной силой страны иродианская партия стремились к государственным и социальным реформам в эллино-римском духе, к объединению Палестины под скипетром тетрарха Ирода Агриппы II, видя спасение и будущность еврейской нации в культурной солидарности с высокообразованным античным миром.

С другой стороны, напротив, фарисеи и зилоты, опираясь на иерусалимскую чернь и народную массу, твёрдо стояли за самобытность, стремились к возврату в доиродианский период и видели спасение в усиленной преданности искажённому талмудом Моисееву закону.

Все они, отвергшие и распявшие Иисуса Христа, веровали в пришествие обещанного пророками Мессии, который должен водрузить знамя иудейской гегемонии над всеми народами и утвердить свой престол в Иерусалиме, как в столице мира…

Считая античный мир гнилым, они мнили себя его обновителями, проповедовали религиозное и национальное изуверство, раздували пламя фанатизма. Взаимная вражда сторон усиливалась, росла и грозила при первой искре вспыхнуть пламенем междоусобия.

Солнце склонялось уже к закату, когда запылённый путник, прибывший в этот день с галилейским караваном, пройдя Акру, спустился с холма в квартал Сыроваров.

Мальчик, погонщик осла, навьюченного кладью приезжего, весело бежал впереди, помахивая длинной хворостиной и покрикивая.

Путник был молод, и звали его Марк бен-Даниил. Из Дамаска, где его отец занимался выгодной торговлей шёлковыми товарами, этот юноша прибыл в Иерусалим с целью изучать закон в школе Гиллеля, во главе которой стоял внук знаменитого раввина, Симон бен-Гамалиил, председатель синедриона. Отец бен-Даниила, отправляя сына, снабдил его письмом к своему дальнему родственнику, Веньямину бен-Симону, потомку знаменитого певца победных гимнов Нехании Гискана.

Главная улица, по которой шёл юный путник, соединяла между собою два караванных пути и тянулась через весь город от северных ворот Везефы вплоть до укреплений Офеля, пересекая дугообразно в южном направлении нижний город и разделяя на две части квартал Сыроваров, расположенный в Теранеатской долине между Сионом и горой Мориа. Медленно пробираясь сквозь толпу народа, обходя то крестьянские возы, то мирно лежащих посредине улицы верблюдов, бен-Даниил добрался наконец до переулка, пролегавшего от северных сионских ворот к горе Мориа. Он остановился у гостиницы ‘Колодец Иакова’, на углу переулка, со стороны Сиона. Здесь, по уговору, должен был встретить его Веньямин.

Юноша снял с головы белый тюрбан и, отирая вспотевшее лицо, озирался вокруг. Толстый хозяин гостиницы Абнер заметил путника и, чуя в нём постояльца, бросил торг с крестьянином, продававшим ему ячмень и зимние плоды.

— Ты ищешь пристанища, господин? — обратился трактирщик к бен-Даниилу, внимательно осматривая его костюм и кладь, навьюченную на осла.

— Нет, добрый человек, я жду здесь знакомого, — ответил юноша.

— Пока придёт твой знакомый, ты можешь подкрепить силы в лучшей во всём городе гостинице, — посоветовал Абнер и добавил с любопытством: — А кто твой знакомый? Если он знатен, то я его наверно знаю.

— Его зовут Веньямин бен-Симон.

— Что живёт в доме Тискана? Как же, как же, господин! Ещё бы не знать! Ты что же, родственник ему? Э, да вот он сам сюда идёт, наш почтенный Веньямин!

Трактирщик указал на саддукея, поспешно шедшего по переулку. Бен-Марк поспешил ему навстречу.

Бледный, худощавый, с типичным иудейским лицом внук Нехании Тискана смотрелся очень невзрачным в роскошной саддукейской одежде. Узкий, доходивший до пят белый хитомен из плотного виссона и такой же пояс, ‘эмиам’, с карминовым узором, искусно обвитый вокруг груди, талии и бёдер, причём концы его с карминовыми кистями спускались почти до полу, резко обрисовывали впалую грудь и костлявое тело. Верхняя же одежда ‘меяр’ из шёлковой материи гиацинтового цвета с широкими, ниспадавшими до земли рукавами, застёгнутая на груди золотой застёжкой, сидела мешком на угловатых плечах, между тем как белый тюрбан из индийской ткани с гиацинтовыми полосами, нахлобученный поверх головной сетки ‘масна-эмертес’, при всей своей воздушной лёгкости, как будто пригнетал Веньямина, заставляя его ходить согнувшись. Бен-Даниил низко поклонился саддукею.

— Мне сказали, что ты Веньямин бен-Симон. Я бен-Даниил из Дамаска.

— A-а! Давно желанный гость, приветствую тебя во святом городе Израиля!

Саддукей обнял и трижды облобызал юношу.

— Надеюсь, ты принёс хорошие вести от моего друга и покровителя, твоего почтенного отца? — спросил он.

— Отец шлёт тебе привет! Вот его письмо, — ответил юноша, доставая из сумки на груди свиток папируса, обмотанный шёлком и запечатанный голубым воском.

Веньямин взял письмо с видом глубочайшего почтения и бережно спрятал за пазуху, говоря:

— Да благословит его Господь Израиля! Мы прочтём это после, на досуге, а теперь поспешим домой, где мать и сестра ждут тебя к ужину.

Миновав переулок, Веньямин с бен-Даниилом поднялись по выложенной каменными плитами дороге к стенам верхнего города, здесь они остановились на площадке у великолепных иродовых ворот с коринфским портиком и мраморными ступенями, чтобы взглянуть на открывшийся перед ними вид Иерусалима.

У ног их расстилался нижний город с плоскими крышами домов и с бесчисленными башнями по стенам, охватывавшим его каменным поясом. На хребте холма Акры, представлявшего форму полумесяца, стояли дворцы царей Адиабейских, называвшиеся дворцами Елены. Рядом с ними возвышалось здание городской ратуши, Археион, где помещался архив города и была зала для заседаний синедриона.

Далее — к северу и северо-западу — высились три роскошные башни Ирода Великого. Первую из них он соорудил в память своего друга Гиппикоса и назвал его именем, вторая, выстроенная по образцу фаросского маяка в Александрии, была названа именем его зятя Фасаила, а третья, башня Марины, носила имя любимой супруги царя. Последняя башня была меньше всех, но отличалась самым роскошным убранством внутренних покоев.

За этими башнями виднелись укрепления Везефы, или нового города, где находился водоём Вифезда и гробницы царей е чеканными саркофагами. С севера горизонт замыкали неприступные твердыни бастиона Псефин с исчезающей в облаках восьмиугольной башней. На востоке, на конусообразной вершине горы Мориа, величественное здание храма Иеговы блистало в лучах заходящего солнца, а рядом с ним на фоне вечернего неба, отливавшего пурпуром и тёмным кобальтом, мрачно выделялись чёрные силуэты зубчатых стен и башен замка Антония. Замок этот был построен на отдельной скале в пятьдесят локтей высоты. Крытая галерея на арках соединяла его с храмом. Глубокий ров отделял замок от Акры. За его стеной, укреплённой по углам башнями, были расположены колоннады и многочисленные здания, где помещались казармы, арсенал и магазины римского гарнизона, образуя как бы отдельный город. Между Сионом и Акрой раскинулся квартал Сыроваров. На южном отроге горы Мориа стояли укрепления Офеля, у подножия которых проходила караванная дорога, пересекавшая Иерусалим. Перекинутый через Тераиеатскую долину виадук на арках соединял храм с Сионом. На вершине Сиона с юго-западной стороны нижнего города возвышались, господствуя над плоскими кровлями домов, беломраморные дворцы Ирода Великого.

Эти роскошные, горделивые здания с золотыми крышами, с тонкими башнями, с коринфскими портиками, колоннадами и великолепными ассирийскими архитравами утопали в изумрудной зелени цветущих и благоухающх в вечернем воздухе садов. Рядом с ними стояли дворцы князей Асмоиейских и древний дворец Соломона у северных иродовых ворот. За этими зданиями простиралась аристократическая часть города — верхний рынок с палатами первосвященника и домами знатных родов. Напротив дворца Асмонея, в северо-восточном углу верхнего рынка, находилась обстроенная изящными галереями, вымощенная мозаикой площадь Ксистос, через неё проходили ко вторым иродовым воротам, ведущим к виадуку. За этим плацем были ещё третьи иродовы ворота — восточные. Через них проходили к ручью Силоа, у которого оканчивался квартал Сыроваров, а через долину Теранеатскую вела дорога к Водяным воротам храма.

За верхним рынком находились остальные кварталы Сиона, где были рынки: железный, платяной, шерстяной и мясной. Главная улица пересекала. Сион в южном направлении, начиная от северных ворот до южных, вблизи которых стоят гробница царя Давида и скромный домик Тайной Вечери.

Вокруг Иерусалима расположилась амфитеатром живописная цепь зелёных холмов и крутых отвесных скал, образуя то светлые долины, то мрачные ущелья и зияющие чёрные пропасти. На скатах холмов и у подножия скал ютились под тенью сикомор, стройных пальм и вечнозелёных дубов деревни и местечки с белеющими среди виноградников домиками. Эти цветущие, многолюдные селения окружали серые стены города наподобие венка из цветов.

Дорога, усаженная старыми масличными деревьями, извиваясь вдоль берега Кедронского потока, вела к зеркальным прудам Соломона. Далеко, через изумрудную равнину Иерихонскую, где катятся светлые воды Иордана, до синеющих на горизонте вершин Эбала и Гаризина, блуждали восторженные взоры бен-Даниила, и он долго стоял, созерцая чудный вид священного города, где каждый камень, каждый клочок земли имели свою историю и были неразрывно связаны с прошлым Израиля. Недаром о нём так горько плакали изгнанники у вод Вавилонских, когда снимали с прибрежных ив свои арфы, чтобы пропеть полную скорби песнь.

— Воистину Иерусалим ещё прекраснее, чем рисовало мне воображение! — воскликнул юноша, обращаясь к Веньямину. — Недаром его называют ‘красой Иудеи’.

— Да, только эта краса унижена и запятнана! — возразил тот, указывая на замок Антония.

— Отчего вы не прогоните чужеземцев? — с жаром продолжал дамаскинец. — Смотри, какими крепкими стенами и неприступными башнями защитили наши отцы не только весь город, но и каждую его часть в отдельности. Разве их руки трудились, сооружая эту сильнейшую в мире крепость, для того только, чтобы она послужила логовищем шакалов? Разве мы не можем задушить язычников в их берлоге? Разве обессилели рамена у народа израильского и заржавел славный меч Маккавея?

— Ты не знаешь римлян! — грустно ответил Веньямин. — Они хитры, как лисицы, и мощны, как львы пустыни. Они подавляют нас превосходством своего государственного строя и военным искусством. Сам Ирод Великий был не в силах бороться с ними.

— Ирод, нечестивец, беззаконно захвативший престол Асмонеев! Разве мог этот тиран и осквернитель святынь быть героем? Нет, только Маккавей, а не чужеземный проныра, презренный гер, изверг Автюха Эпифана! Неужели ты полагаешь, что надменный сириец был менее могуществен, чем римский император? Македоняне покорили мир прежде римлян. И, однако, горсть храбрых людей уничтожила одним ударом высокомерную гордыню презренного тирана! Поверь мне, исполнится пророчество: ‘Не отнимется скипетр от Иуды и законоположник от чресл его, пока не придёт Примиритель, и ему покорятся народы’.

— Дай Бог, чтобы твои надежды сбылись как можно скорее, пылкий юноша! Но кто знает, насколько правильно школа Шамая толкует это пророчество? Ведь скипетр и ныне находится в колене иудином, а законоположник происходит от чресл его. В жилах нашего государя течёт кровь Асмонея. Вон высится башня Мариамны, супруги Ирода Великого. Её внук, Ирод Агриппа II, царствует теперь в Палестине.

Бен-Даниил широко раскрыл глаза. Озадаченный словами саддукея, он смотрел на него с изумлением. Тот снисходительно улыбнулся и потрепал его по плечу.

— Ты ретив и горд, как необъезженный конь, но узда времени и науки укротят твои порывы. Тогда страсти подчинятся рассудку, и ты о многом переменишь мнение.

II

Дом Тискана стоял против иродовой претории на южной стороне верхнего рынка.

Дойдя с бен-Даниилом до каменной ограды своего жилища, Веньямин отпер массивную дубовую калитку и пропустил гостя на четырёхугольный двор, гладко вымощенный разноцветными кирпичами и обнесённый вокруг деревянной галереей на колоннах. Здесь были расположены кладовые и хозяйственные помещения.

Одноэтажное здание дома помещалось в центре двора и было выстроено частью из кирпича, частью из камня. Его стены, выкрашенные красной краской и расписанные синими арабесками, были украшены благочестивыми надписями и мудрыми изречениями. Кедровые балки поддерживали плоскую крышу, выложенную глиняной черепицей и снабжённую деревянными перилами. С переднего фасада возвышался искусно сооружённый павильон, окнами на рынок. Павильон служил для помещения гостей, а также домашних на случай их болезни. Широкие сени на колоннах, выстроенные из масличного и сандального дерева, вели внутрь дома, куда входили через трое дверей. Левая дверь вела в помещение женщин, недоступное для мужчин, правая — в комнаты хозяина, между тем как средняя — двустворчатая, резная, из драгоценного кипарисового дерева — вела в центральную залу.

В сенях Веньямин собственноручно снял с гостя дорожный плащ Служанки разули ему тяжёлую обувь, обмыли ноги ароматной водой и надели мягкие финикийские туфли. Теперь хозяин настежь распахнул двери в залу, потом с низким поклоном просил гостя войти и считать себя своим в его доме.

Выложенная драгоценным кедровым деревом зал, была расписана по стенам и потолку голубыми с золотом арабесками, цветами и виноградными лозами. Пол из гипсового цемента устилали пёстрые дамасские ковры, а вдоль стен стояли широкие скамейки. На них были разостланы финикийские узорчатые покрывала и лежали набитые пахучими травами подушки. Широкие тирские окна, снабжённые деревянными решётками и двустворчатыми ставнями в защиту от слишком яркого солнечного света и палящего зноя, были открыты настежь, и из них виднелся цветущий сад с фонтаном посредине, с тенистой смоковницей, под которой, по древнему обычаю, совершалась ежедневная молитва ‘крашма’.

Середину залы занимал длинный стол, ярко расписанный голубыми и красными цветами, на массивных низеньких ножках в виде древесных стволов, обвитых плющом. С трёх сторон стола было расставлено девять стульцев, которые при торжественных трапезах заменялись ложами для возлежаний, а стол обращался в триклиний. В восточных углах залы стояли два серебряных семиветвенных светильника чеканной работы на мраморных кубической формы постаментах.

Веньямин предупредительно пригласил гостя пока отдохнуть до ужина. Между тем узорчатая занавесь левой боковой двери тихо распахнулась, и в залу вошла почтенная матрона, мать хозяина. За нею следовала её дочь, Фамарь, со служанками, нёсшими серебряные блюда с яствами и каменные кувшины с напитками.

Увидя Фамарь, бен-Даниил изумился.

Он никогда не думал, чтобы сестра некрасивого Веньямина была так хороша собой. И как к ней шёл домашний костюм иудейских девушек! Как мила и грациозна была она в этой белой из тонкого виссона тунике с широкими рукавами и светло-фиолетовой каймой. Как рельефно обрисовывал нежные формы девического бюста пурпурный золототканый пояс ‘кишурим’. Её маленькие ножки с узкой пяткой и высоким подъёмом были обуты в сандалии из дорогой ташейской кожи с доходящей до половины икры шнуровкой из фиолетовых лент и золотого позумента, причём эти завязки были унизаны миниатюрными серебряными колокольчиками. Золотая повязка, осыпанная сапфирами и серым индийским жемчугом, удерживала на лбу её чёрные волосы, благоухающие и завитые я длинные локоны, а прикреплённое к этому головному убору покрывало из тончайшего прозрачного виссона окружало воздушную фигуру Фамари белым облаком.

Очарованный юноша не мог оторвать глаз от сионской красавицы, которая смело поглядывала на него, сверкая чёрными глазами, как будто её забавляла неловкость застенчивого гостя. Видя, что он, поздоровавшись с матерью, не решается подойти к ней, девушка первая приблизилась к нему и приветливо протянула узкую руку с тонкими пальцами.

Тем временем служанки уставили стол блюдами и принесли серебряные сосуды для омовения. Каждому из присутствующих подносили таз и поливали ему на руки воду из кувшина. По совершении этого важного обряда хозяин громко произнёс затрапезную молитву и все заняли места за столом: гость посередине, хозяин с правой, а женщины с левой стороны триклиния. Служанки прислуживали, ставили и убирали кушанья с четвёртой стороны стола, которая оставалась свободной.

Проголодавшийся Марк не заставил долго угощать себя и оказал должное внимание кулинарному искусству вдовы покойного Симона бен-Нехания. Жареный ягнёнок с рисом, крупитчатый пирог, обильно политый оливковым маслом, и блюдо ‘либбан’ из печёных овощей подверглись сильному нападению со стороны гостя. Пока он утолял свой голод, Веньямин деликатно молчал, а женщины не смели первые начать разговора. Но когда служанки, убрав со стола остатки ужина, поставили десерт из сочных фруктов и различных, приготовленных на мёду сластей, а хозяин наполнил вином чашу гостя, беседа оживилась.

Бен-Даниил сообщил новости из Дамаска, и разговор зашёл о свадьбе, предстоящей в доме Гиллеля. Симон бен-Гамалиил выдавал старшую дочь, Имму, за сына богача Гиркана. Жених с невестой были обручены ещё в детстве, и теперь, когда Имме исполнилось восемнадцать лет, и жених Элиезер занял почётную должность, на днях должна была состояться их свадьба, к которой делались большие приготовления. Старинная дружба между домами Гиркана и Гиллеля придавала разговору живой интерес, особенно в глазах женщин предстоящее семейное торжество имело значение мирового события, и они, забыв должную сдержанность в присутствии мужчин, трещали без умолку о великолепных нарядах, чудных тканях и драгоценных уборах, выписанных женихом для невесты из Сидона, Александрии и Дамаска. Прислушиваясь к серебристому голосу прелестной Фамари, Марк упивался её созерцанием. Часы летели для него точно минуты, и он не заметил, как прошло время.

Поднявшись в павильон, где ему был приготовлен ночлег, юноша открыл окно и долго мечтал о чёрных, подернутых томной негой глазах Фамари. Над Сионом светила луна, озаряя серебристым светом сонные дворцы и пустынную площадь. Вдали постепенно затихал шум засыпающего города.

III

Утром до восхода солнца левиты возвестили спящему городу трёхкратным трубным звуком начало ‘ханнукког’, великого праздника Обновления храма.

Сион пробудился. Калитки домов с шумом растворялись, из них выходили на улицу в белых одеждах мужчины и закутанные белыми покрывалами женщины. В предрассветном сумраке они двигались по пустынной площади при свете слабо мерцающих светильников длинным торжественным шествием, подобно теням, восставшим из гробов. Между тем на противоположном конце площади вспыхивало багровое пламя факелов, слышалось бряцанье оружия, хриплая команда и мерный шаг римлян, заблаговременно усиливавших гарнизон претории и караулы у городских ворот.

Семейство Веньямина, пройдя восточные ворота, спустилось по извилистой каменистой тропе к священному источнику Силоа, где остановилось, чтобы зачерпнуть из него воды. В то время первые лучи восходящего солнца осветили окутанную мраком вершину горы Мориа, и на его конусе зарделось и заблистало беломраморное здание храма с золотыми крышами. Веньямин с гордостью указал на блистающую в лучах солнца святыню, которая как будто отделялась от горы и парила в воздухе.

— Чудесное зрелище, не правда ли? Сердце радуется, как взглянешь на этот лучезарный храм Бога живого. Незабвенно имя государя, воздвигшего из соломоновых развалин такое великолепие! Благодаря Ироду Великому, храм восстал из своего пепла, подобно фениксу.

— Да, но в глазах сведущего человека этому храму недостаёт самого существенного: тех шести утерянных сокровищ, некогда украшавших скромный сравнительно с настоящим храм Соломона, — холодно возразил Марк бен-Даниил, недовольный похвалой иноземца.

— Наша вера не нуждается в вещественных атрибутах и не должна быть прикована к одному месту, хотя бы и самому святому. Наши сердца — вот истинный храм Бога живого, а наши души его святая святых, — скромно заметила Фамарь.

Юноша взглянул на сестру Веньямина, удивлённый её замечанием. Но Веньямин кивнул головой в знак согласия с мнением девушки.

— Я не буду против этого спорить, прекрасная бат-Симон, — продолжал дамаскинец, — однако в понятиях нашего народа место с его преданиями неразрывно связано с верой. Оторви народ от священного места, и в нём увянет вера, подобно листьям на дереве, с корнем вырванном из почвы. Потому нам необходим закон, связывающий веру с местом, и потому всё баснословное великолепие иродовых сооружений не заменит нам ни первоначального храма Соломона, ни его скромных сокровищ.

— Ты прав в глазах людей, которые ставят народ на первый план, а неразумные ‘предания старцев’ выше книг Моисея, — желчно возразил саддукей, — но хотел бы я знать, какой в том прок, что вы сами спускаетесь до низменного уровня толпы? Народ до сих пор не заслужил ничего хорошего. Это всё тот же неразумный ребёнок, который роптал в пустыне и плакал возле золотого тельца.

Бен-Даниил промолчал, не желая резко возражать почтенному другу своего отца. Молча перешли они Теранеатскую долину и медленно поднялись по скалистому склону горы Мориа к наружной стене храма.

Пятеро ворот с массивными колоннами и портиками вели через наружную стену во внутренние дворы, расположенные террасами один над другим. Вдоль стены с внутренней её стороны шли галереи, крытые кедровым деревом, опиравшиеся на колонны из цельного мрамора, последние были выкрашены снизу на одну треть в синий, сверху на две третьих в тёмно-красный цвет и упирались на цоколи с густой позолотой.

В этих галереях, вымощенных пёстрой мозаикой, собирался народ и учителя закона для поучений и деловых совещаний. За галереями находился двор язычников с широкими рядами коринфских колонн и с роскошными аркадами. Шесть металлических досок с греческими и латинскими надписями оповещали каждого, что иноверцам под страхом смертной казни воспрещён доступ в следующие дворы. Первоначально, по примеру храма Венеры на горе Эрике и сирийской богини в Гиерополисе, здесь дозволялось иностранным купцам производить торговлю красным и галантерейным товарами, за что с них взималась в пользу храма известная арендная плата. Но вскоре к иноземным купцам присоединились иудейские мытари и менялы. Их присутствие обусловливалось тем обстоятельством, что священники при собирании податей и пожертвований, отменив ходячую монету с языческими эмблемами, принимали только мелкую серебряную иудейской чеканки. Менялы разменивали ходячую монету, причём брали ‘калбан’, то есть пять процентов суммы. Таким образом, в Иерусалиме при храме Иеговы зародилась современная биржа с присущим ей гвалтом и мошенничеством. Но дело этим не ограничилось. Двор язычников искушал людскую жадность. Местные торговцы голубями и ягнятами считали себя обиженными предпочтением, оказанным иностранцам, и подняли вопль, требуя для себя одинаковых с ними прав.

Некий Баба бен-Бута первый пригнал на великолепный двор три тысячи овец. При таком обороте дел иностранные гости поспешили убрать свои товары и очистить место евреям.

Съестные лавки мелких торгашей, палатки менял и столики мытарей непосредственно примкнули к священной ограде и от восточных ворот протянулись по обеим сторонам вплоть до портика Соломона. Внутри же двора язычников целые стада быков и овец томились от жары, заражая воздух зловонием. Под тенью аркад, на мозаичном дорогом полу, расположились люди с огромными плетёными корзинками, битком набитыми голубями. Тут же сидели менялы со стопками монет, и звонко раздавалась крупная брань за бесчестную торговлю. Таким образом двор язычников иудеи превратили в скотный двор и место ярмарки. Невообразимый гам, смешанный с рёвом животных, неприлично заглушал торжественное пение левитов и молитвы священников, а страшное зловоние его нечистот, не имевших стока, оскорбляло религиозное чувство набожных молельщиков.

Собственно Святыня имела сто восемьдесят семь локтей в длину, сто двадцать пять в ширину и была обнесена отдельной стеной. К ней вели девять ворот с мраморными ступенями, сплошь выложенными золотом и серебром. С каждой стороны ворот стояло по цельной мраморной колонне в двенадцать локтей окружности. Над воротами были надстройки в виде башен с различными помещениями. Перед беломраморным зданием храма, горделиво возвышавшимся на колоссальном каменном основании, размещались отдельные дворы: женщин, евреев и священников. Из этих дворов через открытый портал храма была видна вся его внутренность. Над порталом вилась знаменитая, гигантских размеров золотая лоза из литого золота с виноградными гроздьями в человеческий рост.

Перед порталом на священническом дворе стояла умывальница, а перед ней большой жертвенник всесожжения, с северной стороны которого были вделаны в мозаичный помост двора шесть рядов колец для привязывания жертвенных животных и восемь низких столбов с перекладинами для снятия шкур с убитых. Между столбами стояли мраморные столы для мяса. За порталом в предхрамии стояли два стола: один золотой для тука, другой серебряный для инструментов, употребляемых при жертвоприношениях. Здание храма представляло резкое смешение восточных, позднейших греческих и римских архитектурных форм. Вокруг него были расположены в галереях у стен различные помещения: хранилища музыкальных инструментов и риз левитов, зал собраний, погреба, кладовые, арсеналы с оружием и экипировкой для храмовой стражи. Под самым зданием были подземелья, куда не имел доступа никто, кроме священников, и где находился ‘корван’, сокровищница храма с несметными, накопленными веками богатствами.

В верхнем этаже был целый лабиринт комнат и зал. Плоская золотая крыша, обнесённая вокруг перилами, была снабжена по углам золотыми тонкими шпилями в защиту от птиц, которые пугались их ослепительного блеска и отлетали прочь.

Бен-Даниил, поражённый всем этим великолепием, пожирал глазами грандиозное сооружение, любуясь террасами дворов, сверкавшими на солнце разноцветной мозаикой.

Веньямин обратил его внимание на замечательные двустворчатые ворота, обложенные массивным серебром и золотом, те из них, которые выходили на восток, были покрыты толстым слоем коринфской латуни, ценившейся дороже всех драгоценностей. Саддукей указывал юноше на красивые портики, двойные переходы, дивные колонны с золотыми цоколями, на роскошь скульптурных украшений и на сменяющиеся глыбы розового и белого мрамора, напоминавшие гребень и бездну морских волн. Но великолепнее всего была Святыня, которую сравнивали по форме с лежащим львом и которая своей мраморной белизной и своими золотыми крышами походила издали на снеговую гору с позолоченной солнцем вершиной. При этом Веньямин объяснил бен-Даниилу, что над постройкой храма трудились в продолжение сорока шести лет десять тысяч наёмных рабочих, тысячи упряжек лошадей, беспрерывно доставлявших строительный материал, и, сверх того, целая тысяча священников. Облачённые в белые ризы, они неусыпно работали, кладя своими руками на предназначенное место отёсанные камни.

Между тем город проснулся, зашумел, улицы оживились и через все девять блистающих ворот храма повалили густые массы народа, который столпился, голова в голову, перед величественным портиком Соломона с беломраморной колоннадой, украшенной гирляндами цветов и трофеями в честь Иуды Маккавея.

Священники и левиты собрались в предназначенных для них дворах, готовясь к жертвоприношению.

Теперь на площади верхнего рынка распахнулись настежь ворота палат первосвященника. Оттуда вышла торжественная процессия и направилась через Ксистос по виадуку в храм. Шествие открывал отряд храмовой стражи в белых талифах поверх кожаных лат с медным прибором и в белых тюрбанах с остроконечной железной тульёй Вслед за отрядом священники несли обвитый гирляндой из дубовых листьев щит Асмонея, за которым шёл, окружённый своими офицерами, храмовый военачальник, Элиазар бен-Ганан. Далее шли левиты в длинных белых одеждах и стройно пели торжественные гимны под звуки лютней, арф и флейт. За ними шествовал сам первосвященник Матфей бен-Феофил в сопровождении членов синедриона, саддукейской аристократии, фарисеев и старейшин народа.

Он шёл под пурпурным балдахином с золотой бахромой. Нубийские рабы несли вокруг него опахала из павлиньих хвостов и страусовых перьев. Торжественное облачение первосвященника состояло из белого с фиолетовой каймой хитомена с узкими рукавами, опоясанного пурпурным эмиамом с золотыми кистями. Подол его пурпурного шёлкового меира был расшит голубым и карминовым шёлком и золотом, а сверх того унизан круглыми кистями и золотыми бубенчиками в виде гранатовых яблок. Поверх меира был надет эфод из драгоценной материи, протканной тёмно-фиолетовыми, ярко-красными и золотыми нитями. Он застёгивался на плечах золотыми застёжками. На груди первосвященника блистал золотой щит с двенадцатью каменьями, на которых были вырезаны имена двенадцати колен израилевых. Щит этот заменил утерянный древний урим и тумим. На голове первосвященника поверх сетки масна-эмертес был надет головной убор кидар, род тюрбана, украшенный диадемой с пурпурными лентами и с надписью: ‘Свят для Иеговы’. Блестящее шествие замыкали раввины, книжники и отряд воинов.

Бледное, серьёзное лицо Матфея со впалыми щеками носило следы утомительных приготовлений к торжеству.

За семь дней до праздника он уже уединялся от своего семейства, и к нему никто не имел доступа, исключая одних старейшин и книжников. Глава церкви в это время жил как узник, проводя дни и ночи в посте и молитве. Старейшины строго наблюдали за исполнением обрядности, а книжники беспрерывно читали ему вслух тексты закона. Его окропляли святой водой и к нему подводили в установленном порядке жертвенных животных, тщательный осмотр которых лежал на его обязанности Последние же сутки первосвященник окончательно проводил без сна, без капли воды и куска хлеба. И теперь после стольких испытаний он должен был идти в процессии, совершать многочисленные обряды и жертвоприношения самого торжественного в году богослужения.

На ступенях предхрамия Святыни появилась высокая статная фигура Матфея во главе пятисот священников в блестящих белых одеждах.

Грянул резкий звон огромного медного гонга. Народ пал ниц. В воцарившейся тишине нежно зазвучали струны арф и раздалось тихое пение левитов. Священники закадили, и благовонный дым из пятисот кадильниц окутал синими облаками Святыню. По принесении ежедневной жертвы священники провозгласили: ‘Услышь, Израиль: твой Бог был и есть один Бог!’ ‘Аминь! Аминь!’ — грянуло в толпе из тысячи уст так мощно и дружно, что дрогнули стены, встрепенулись колонны. Сонм священников, благословляя народ, простёр руки и трижды громко произнёс только в этот день произносимое страшное имя Иеговы, причём хором запел древнюю, как сам Израиль, песнь: ‘Да воссияет лик Иеговы и да помилует Он тебя. Да обратит свой лик к тебе Иегова и дарует мир тебе’.

Торжественно и плавно неслись звуки песни под сводами и портиками храма среди мёртвого молчания, в которое был погружен коленопреклонённый народ. Все замерли, притихли, внимая этому гимну, к звукам которого некогда прислушивались седые от древности пирамиды фараонов.

Теперь первосвященник, переоблачённый в длинную белую тунику, приступил к приношению жертвы покаяния. Возложа руки на голову беспорочного тельца, он громко произнёс формулу покаяния и долго стоял с поникшей головой, как будто ожидая чего-то ужасного. Народ, объятый суеверным страхом, пал ниц и с трепетом ждал решения грозного Бога. Но вот первосвященник радостно воспрянул, выпрямился во весь рост и объявил: ‘Радуйся, Израиль, ты чист перед Господом!’ Обрадованный народ огласил храм ликующими криками.

На южной стороне предхрамия двое козлищ отпущения одинаковой величины и чёрной масти ожидали своей участи, бодаясь и блея. Первосвященнику подали урну с золотыми жребьями, вынув жребий, он определил, которое из козлищ предназначалось в жертву Богу и которое злому духу пустыни Азазель. Рога последнего Матфей обвил алой лентой и сдал его на руки храмовому служителю, который должен был отвести козла в пустыню и низвергнуть его со скалы в пропасть, дабы козел с грехами Израиля никогда больше не возвратился назад.

Приступив затем к тельцу, первосвященник ещё раз возложил ему на голову руки, вторично произнёс формулу покаяния и, схватив каменный нож, заклал тельца на больших неотёсанных камнях подножия алтаря всесожжения, огромного мраморного куба с рогатыми углами. Кровь, вытекающую из перерезанного горла жертвы, первосвященник собрал в золотой сосуд и передал на хранение молодому священнику, обязанность которого состояла только в том, чтобы предохранять эту кровь от свёртывания. Затем, набрав в кадильницу горячих углей и посыпав на них тончайшего ладану, Матфей, окружая себя облаком благовонного дыма, торжественно направился во Святая Святых. Разделявшие святыню на две половины царские двери, резной греческой работы из слоновой кости и чёрного дерева, были настежь распахнуты, так что народу стала видна великолепная вавилонская занавесь, расшитая золотом и отливающая цветами радуги. Перед ней виднелся золотой алтарь для хлебов предложения, такой же жертвенник для курений и серебряный семиветвенный светильник.

Первосвященник с видимым страхом приблизился к занавеси.

Предание гласило, что в этот день Иегова спускается во Святая Святых и витает там, во гневе вспоминая страшное осквернение его святыни Антиохом Эпифаном. Случалось иногда, что первосвященник, войдя в обитель грозного Бога, падал на месте мёртвым, за грехи свои сражённый Иеговой.

Святая Святых оставалась без всяких украшений со времени разрушения первоначального храма. Она была доступна только для одного первосвященника, и то один раз в году, в первый день праздника Обновления храма.

Матфей бен-Феофил быстрым движением распахнул занавесь и переступил роковой порог. Окадив Святая Святых, он поставил кадильницу на неотёсанный камень, составлявший всё её убранство, и возвратился, чтобы взять от своего ассистента сосуд с кровью тельца и окропить ею Святая Святых. Он исполнил этот обряд, кропя пальцем один раз вверх и семь раз вниз.

Теперь дошла очередь до козлищ. Предназначенного Богу первосвященник заклал у подножия алтаря и его кровью окропил обитель Бога, а предназначенного злому духу послал в пустыню.

Толпа любопытных отправилась вместе с храмовым служителем, чтобы присутствовать при свержении козла в пропасть и быть очевидцами чуда, которое заключалось в следующем: если Израилю предстоял счастливый год, то алые ленты на рогах животного должны были изменить свой цвет на белый.

Отправив козла, первосвященник громко прочёл народу из книг Моисея текст, относящийся к этому обряду, а затем в последний раз вошёл в Святая Святых — взять остававшуюся там кадильницу и окадить народ её священным дымом. Потом он затеплил семиветвенный светильник и совершил омовение рук и ног.

Во время свершения этих обрядов народ с суеверным любопытством следил глазами за всем происходившим, и в храме царила глубокая тишина. Когда же первосвященник в последний раз благополучно возвратился из Святая Святых, народ встретил его ликующими криками, и робкое молчание сменилось шумным говором толпы.

Теперь многие, особенно женщины, утомлённые продолжительной службой, оставили внутренние дворы, чтобы подышать свежим воздухом под аркадами и галереями южного двора. Здесь собралась многочисленная публика, состоящая преимущественно из молодёжи, которая пользовалась случаем для устройства своих сердечных дел.

В числе прочих и юный бен-Даниил направился туда, где развевались воздушные покрывала иерусалимских красавиц. Он встретил Фамарь в обществе дочерей Симона бен-Гамалиила. Дамаскинец, как неопытный новичок, остановился поодаль и с завистью смотрел на счастливцев, разговаривавших с Фамарью. Хорошенькая сестра Веньямина, смеясь, кокетничала, искусно маневрируя покрывалом, и дарила своих поклонников огненными взглядами.

Чувство ревности вспыхнуло в сердце юноши. Фамарь не могла его не заметить, а между тем она ни разу не обратила на него внимания, очевидно, увлёкшись разговором с каким-то сионским франтом. Бен-Даниилу сделалось вдруг досадно, что он так глупо стоит тут, прячась за колонну, точно вор, и украдкой любуется этой пустой, тщеславной девчонкой. Он круто повернулся и быстро пошёл по направлению к верхней террасе.

По мраморным ступеням восточных ворот спускался ему навстречу Веньямин, оживлённо разговаривая с тремя молодыми людьми, учениками массоры. Увидев Марка, саддукей махнул ему рукой.

— А я тебя искал: думал, ты в проходе Хель поджидаешь сестру.

— Бат-Симон там в обществе своих знакомых! — с напускным равнодушием ответил бен-Даниил, указывая на колоннаду галереи.

— A-а!.. Ну так она отправится с нами домой. Девушки спешат заблаговременно занять места на Ксистосе, чтобы видеть обратное шествие первосвященника, а мы, друг Марк, пойдём своей дорогой. Этот мошенник Абнер вчера забыл прислать мне вино, купленное мною. Вот мы и заглянем к нему по пути.

Веньямин разгладил бороду и полувопросительно взглянул на трёх юношей.

— А что, уважаемый Веньямин бен-Симон, ты уж пробовал то вино, которое купил у Абнера?.. — лукаво спросил один из них, Филипп из Румы галилейской, другой был его старший брат Натира, а третий, малый громадного роста и неимоверной силы, Элиезер бен-Самаиос из Сааба в Галилее.

При вопросе Филиппа Веньямин с ужасом вспомнил, что совершенно положился на слово Абнера и заплатил ему часть денег вперёд, даже не зная толком названия купленного вина. Между тем хозяин ‘Колодца Иакова’ не отличался добросовестностью, и Веньямин увидел своё спасение только в поддержке Друзей.

— Э, я почти не пью вина, — отвечал он, — а держу его в доме больше для гостей. Получив весть, что ко мне едет на побывку вот этот дорогой гость, я заказал Абнеру доставить мне запас хороших вин ко дню праздника и дал ему задаток, а он до сих пор что-то медлит, — с беспокойством добавил Веньямин.

— Ну, это к счастью, что он не прислал тебе вина, — заметил Филипп. — Я знаю Абнера, это такая бестия! Вот что, почтенный бен-Симон, пойдём-ка вместе к трактирщику, попробуем сначала заказанных тобою вин, и если они окажутся плохими, то Элиезер расправится по-своему со старой лисицей. Он вытрясет из него твой задаток!

— Сделай милость, сделай милость! — поклонился Веньямин Филиппу, бросая умоляющий взгляд на верзилу Элиезера, который добродушно улыбался, очевидно, польщённый предложенной ему ролью.

Они весело двинулись всей гурьбой. У Марка стало вдруг легко на душе. Понимая замысел Филиппа, он предвидел, что поход на Абнера закончится хорошей выпивкой. Вот и отлично: за пренебрежение он отплатит Фамари пренебрежением! Пусть она ждёт его дома с трапезой. Он предпочёл компанию лихих товарищей её обществу!

Однако Веньямин попросил бен-Даниила сходить во двор женщин, где молилась благочестивая матрона Руфь, его мать, и предупредить её, чтобы она не ждала их и возвращалась домой с Фамарью. Исполнив поручение, юноша догнал ушедших вперёд. Проходя мимо колоннады, где стояла с подругами сестра Веньямина, всё ещё продолжая болтать с молодым франтом, он крикнул ей мимоходом:

— Бат-Симон, брат не велел тебе уходить домой без матери!

— Кто этот нахал? — раздалось ему вслед сердитое восклицание кавалера Фамари.

IV

— Привет высокочтимому Веньямину бен-Симону, щедрому благодетелю бедных, могущественному покровителю слабых! — раскланивался толстый Абнер, разодетый в праздничный талиф с огромными кистями и украшенный неимоверными цицифами.

Он поспешил встретить знатного саддукея в воротах своей гостиницы.

— И тебе привет, благочестивый Абнер! — ответил тот, с тревогой заглядывая в маленькие хитрые глазки трактирщика. — Я зашёл сюда по дороге из храма, чтобы узнать, когда ты послал ко мне вино.

— Вино? Какое вино, господин? — спросил Абнер таким невинным тоном, что Веньямин содрогнулся.

— Нечего с ним много толковать! — вмешался Элиезер Самаиос, надвигаясь на трактирщика всем своим мощным телом. — Отправляйся-ка, приятель, в погреб да принеси оттуда бурдюки, за которые получил задаток. Я сказал. Слышишь?

Абнер с достоинством отступил перед Голиафом и продолжал, вкрадчиво улыбаясь:

— Ах, да! Ты говоришь про то вино, которое я тебе рекомендовал! Как же, как же! Оно приготовлено, и я только ждал возвращения домой работника, чтобы навьючить бурдюки на осла и препроводить к тебе.

— Отлично! Я захвачу их с собой! — воскликнул обрадованный Веньямин.

Теперь он совершенно успокоился, у него были свидетели, и Абнер не мог теперь отказаться от заключённого торга. Саддукей уселся на камень и хладнокровно приготовился ждать возвращения работника.

— Ну, а что же проба? Неужели ты возьмёшь вино у этого архиплута, не отведав его предварительно?.. — воскликнул Филипп, которого мучила сильная жажда.

— Да, Абнер, и в самом деле его надо попробовать. Пожалуй, вино кислое, — согласился Веньямин.

— Тащи сюда настоящую пробу. Да вот что, я сам спущусь с тобой в погреб и вынесу сюда бурдюки, мы тут и попробуем, каково твоё винцо, — рассмеялся Элиезер, кладя на плечо трактирщика широкую ладонь.

Его повелительный жест не требовал пояснений. Бросив на Самаиоса свирепый взгляд, толстяк волей-неволей двинулся к винному складу, находившемуся по ту сторону двора.

В то же время на улице за стеной послышался гвалт собравшейся толпы, причём один громкий голос заглушал беспорядочные отрывистые возгласы остальных.

— Кажется, там собрался народ. Вероятно, какой-нибудь зилот или уличный пророк устроил сходбище, — произнёс Веньямин, насторожив слух.

— Интересно было бы его послушать, — заметил Марк, с любопытством выглядывая за ворота.

— Не советую тебе вмешиваться в уличное сборище, — предостерёг его саддукей. — Ты ещё не знаешь Иерусалима… Да и слушать-то этих проповедников не стоит, — презрительно прибавил он.

— Ну, не скажи, — возразил Филипп, — иногда пророки говорят дельно, в особенности те, которые из назарян.

Из винного погреба вышел Элиезер с Абнером, таща два огромные бурдюка. При виде такого изобилия Филипп воскликнул от радости и бросился им на подмогу. Перетащив мехи с вином в обширные сени гостиницы, молодые люди послали Абнера за чашами. Началась проба вина, и Веньямин с каждой новой минутой убеждался, что попал из огня в полымя.

— Ну, друзья мои, теперь, я полагаю, вы достаточно убедились, что вино действительно от лоз садов Бофия, как уверял Абнер, — с затаённой тревогой сказал он, замечая, что его бурдюки из пузатых становятся что-то уж слишком тощими.

— О, такому обманщику нельзя верить! — поспешно перебил Филипп. — Ну-ка, Элиезер! Налей мне в чашу вон из этого меха, в нём вино как будто отзывается железом.

— Не железом, а кожей! — авторитетно заявил Негира с лукавой улыбкой по адресу дамаскинца.

Между тем новый яростный крик толпы заглушил слова Веньямина, решившегося энергично вступиться за свои бурдюки. Очевидно, скопище за оградой гостиницы увеличивалось, и молодые люди взобрались на галерею, выходившую на главную улицу квартала Сыроваров.

Шагах в двадцати от угла переулка стояла каррука крестьянина, продавшего Абнеру ячмень и зимние плоды. Сам владелец карруки и пара его мулов расположились тут же, в раскинутом наскоро шалаше. Шалаш и карруку обступила толпа народа. На карруке стоял высокий худой старик в белой убогой одежде, опоясанный кожаным поясом, он говорил проповедь. Лицо проповедника, обтянутое жёлтой, как пергамент, кожей и выдающиеся лицевые кости говорили о глубокой старости. Его длинная фигура и белые, развевавшиеся по ветру волосы делали его похожим на привидение из долины Иосафата, но глубоко запавшие глаза горели лихорадочным огнём одушевления, а экзальтированный голос звучал сильно и речь лилась, как у юного оратора.

— Не я, а пророк Исайя глаголет моими устами!— прогремел проповедник, простёр над толпою руку и выразительно умолк.

Волнение, вызванное его речью, понемногу улеглось.

— Исайя, пророк Господа, порицает ваши курения, молитвы и кровавые жертвы, превращающие святыню в бойню. Он вопиет против беззаконий ваших князей и старейшин, которые питаются кровью и потом бедняков тружеников. Эти сребролюбцы и злодеи утопают в роскоши, ходят разодетые в виссон и пурпур, а тебе, несчастный народ, нечем покрыть наготу, ты терпишь нужду и лишения!

— Ей-ей, он говорит правду! — послышалось из толпы.

Старик обвёл слушателей торжествующим взглядом и, грозя пальцем в сторону Сиона, воскликнул:

— Горе саддукеям, чванным, жестокосердным саддукеям! Горе сынам Бефия и Кантария, этим неверующим в загробную жизнь эпикурейцам! Горе временщикам, незаконно захватившим власть. Вопфузинам и Камгитам! Горе ехидному дому Ганана и Фаби! Сами они первосвященники, сыновья их хранители корвана, зятья — военачальники, а их рабы и слуги избивают бедняков палками, взимая подати и десятины! Вон из храма бесстыдных тунеядцев, долой ростовщиков и кровопийц саддукеев!

Толпа рукоплескала, восхищенная нападками на богатую и гордую аристократию.

— Однако же нечего сказать, старик не церемонится! — заметал, смеясь, Филипп.

Бен-Даниил молчал: его возмущали злорадные рукоплескания черни.

Между тем проповедник воодушевился ещё более. Он поднял руки и покрыл своим голосом шумное одобрение толпы.

— Горе вам, книжники и фарисеи — лицемеры! Сторонись, народ, ханжей с поддельной добродетелью. Подобно Сихему, они исполняют обряды только ради земных благ, которые надеются заполучить при жизни в награду от Бога! Подлые, скудные духом лицемеры! Они спотыкаются, ибо в избытке смирения не в силах отделить подошвы от земли при ходьбе! Они стукаются лбами в стены, ибо от избытка целомудрия ходят по улицам, зажмуривая глаза, чтобы не соблазниться при виде встречной женщины.

— Не дело говоришь, старец: фарисеи воистину благочестивые мужи! — возразили из толпы.

Проповедник сурово нахмурил брови.

— Господи, — воскликнул он, воздевая руки кверху, — когда же наконец огнь небесный изойдёт с неба на главы книжников, искажающих закон твой?

— Заврался, старик! Фарисеи и книжники друзья народа. Законы они пишут верно, по преданиям старцев. Не станет огнь небесный пожирать их! — неожиданно гаркнул дюжий ткач, стоявший в первом ряду.

Толпа заволновалась. Нападки на любимую и влиятельную секту возбудили неудовольствие слушателей. Однако противоречие только подстрекнуло рвение оратора.

— Безрассудные вы! Фарисеи, подобно омерзительным, злобно шипящим гадам, обвили ваше тело. Они заражают вас ядом коварства, самомнения, соблазняют примером жизни напоказ.

— Довольно! Молчать!

— Да, они заражают тебя, Израиль, чумным духом самохвальства и гордости, они оскверняют святыню клятв, и вам не верят нынче язычники, убедившись, что вы, наученные раввинами, прибегаете к игре слов в договорах. Остерегайтесь, говорю вам, широких филоктерий, толстых кистей и длиннополых талифов: под ними скрываются сердца убийц.

— Замолчи, старик, пока говорят тебе добром! — заревел ткач, злобно поднимая кулак и топая ногами.

Проповедник простёр руку, собираясь продолжать обличительную речь, но его голос заглушили свистки и шиканье недовольных.

Элиезер и Филипп, внимательно слушавшие до тех пор, вступились за него. Элиезер Самаиос выпрямился во весь рост и крикнул со стены:

— Эй, вы там! Не мешайте ему говорить! Он почтенный старец, и мы хотим его послушать.

— Он поносит фарисеев! — ответили юноше снизу.

— Так что ж? Разве это воспрещено законом?

— Ведь вы молчали, когда он громил духовенство? — прибавил Марк бен-Даниил.

— Верно, верно, пусть и фарисеям достанется! — согласились многие из народа.

Толпа разделилась на две партии. Предводителем сторонников маститого оратора явился оборванный носильщик. Между ним и ткачом поднялась перебранка. Элиезер и Филипп с хохотом науськивали вожаков друг на друга. Им вторила публика. Толпа, собравшаяся вокруг проповедника, с нетерпением ждала уличной драки.

Между тем бен-Даниил крикнул проповеднику, чтоб продолжал тот свою прерванную проповедь. Старик, рассерженный на слушателей, энергично требовал слова. При содействии Марка и его товарищей ему удалось наконец опять сосредоточить на себе внимание толпы. Наградив презрительным взглядом защитника фарисеев, ткача, он опять загремел, обращаясь к народу:

— Горе, восьмеричное горе убийцам — фарисеям! Они осуждают отцов за убиение пророков, а сами, проникнутые духом убийства, пролили Праведную Кровь на Голгофе Иисуса Христа.

При этих словах в толпе произошло смятение, подняв руки к небу, она разразилась жалобным воплем:

— Горе нам и нашим детям!

Дело в том, что люди, сопровождавшие козла отпущения в пустыню, возвратились и разнесли по всему городу печальную весть, что чудо не совершилось: ленты на рогах козла не изменили цвета при свержении его в пропасть. Благодать Божия отступила от Израиля. Но проповедник истолковал по-своему смятение толпы, объятой суеверным страхом. Спеша воспользоваться, как ему казалось, благоприятной минутой и пылая апостольским рвением, он поразил взволнованную чернь окончательным громом:

— Да, горе вам и Иерусалиму! Облако славы отошло от храма и повисло над Елеонской горой. Солнце меркнет, тучи чернеют, сверкает пламя кровавых зарниц! Летит ангел смерти на чёрных крыльях, он несёт истребление. Плачь, Иерусалим, близок день, когда и город и храм падут во прах, когда враги стеснят тебя со всех сторон, побьют в тебе детей твоих и не оставят камня на камне в тебе!

При этом зловещем предсказании толпа глухо застонала. Лица исказились ужасом, и среди гробового молчания торжественно прозвучал призыв проповедника обратиться к новой вере и покаянию.

— Покайтесь, пока не поздно! Господь не требует от вас ни крови белых агнцев, ни тука беспорочных тельцов. Нет, Ему нужны только дела милосердия и любвеобильные сердца. Услышите! Моими устами глаголет истинный Мессия, посланный Богом и распятый вами! ‘Иерусалим, Иерусалим, убивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел я собрать чад твоих, как птица собирает птенцов под крылья, и вы не восхотели! Се оставляется вам дом ваш пуст, ибо сказываю вам: не увидите Меня отныне, доколе не воскликнете: ‘Благословен грядый во имя Господне’.

Проповедник умолк. Указывая рукою на небо, он смотрел на толпу с просветлённым лицом и радостной надеждой во взоре.

С угрюмыми лицами, злобно стиснув зубы, стояли перед ним иудеи. Вдруг раздался резкий, крикливый голос: ‘Он богохульствует! Смерть ему!’

Из толпы вынырнул маленький востроносый человечек, храмовый служитель, зилот Анания.

— Я знаю этого зловещего ворона! — вопил он, размахивая руками. — Он предатель и богоотступник.

Толпу охватил один из тех приступов внезапного стихийного бешенства, которым был подвержен этот город во все века при своих религиозных столкновениях. С поднятыми кулаками, с лицами, искажёнными злобой, двинулась толпа на проповедника. Несчастный старик, ошеломлённый этим внезапным взрывом народной ненависти, испуганно озирался на разъярённую чернь, окружившую его с пеной у рта.

Дюжий ткач, багровый от ярости, злорадно оскалил зубы и, схватив старика за кожаный пояс, зверски рванул его с карруки. Тот беспомощно взмахнул руками и вниз головой полетел наземь. В одну минуту он был заплёван, избит пинками.

— Камнями его, камнями — по закону! — кричал Анания.

Ткач ухватил за волосы проповедника, лишившегося чувства.

— Расступитесь, правоверные, место дайте!

Толпа отодвинулась, образуя полукруг. Орава полунагих мальчишек во всю прыть понеслась за камнями к строящемуся поблизости зданию.

В это время бен-Даниил, потрясённый заключительными словами проповеди, спрыгнул со стены и стремительно бросился на ткача. Сильный удар кулаком в лицо ошеломил забияку. Он пошатнулся и бессознательно выпустил свою жертву. Смелый поступок юноши сначала озадачил его товарищей. Но видя, как опомнившийся от удара ткач накинулся на Марка и после короткой борьбы повалил его навзничь, они, недолго думая, бросились на выручку дамаскинцу. Спустившись со стены, братья из Румы наскоро вооружились топором и киркой, эти орудия послужили крестьянину при устройстве шалаша и лежали вместе со сбруей мулов на карруке, из которой силач Элиезер выломал дышло за неимением другого оружия.

— Мамзер! [мамзер — незаконнорожденный] Свинья! — хрипел ткач, упираясь коленом в грудь Марка и занося над ним кулак.

— Держи его, держи! Этот тоже назарянин! Обоих камнями, правоверные! — визжал зилот Анания.

Толпа бросилась вперёд.

Но тут над головой ткача блеснул топор Филиппа. Под его лезвием из раскроенного черепа брызнула кровь и мозг. Убитый, как сноп, свалился на бок. Толпа беспорядочно отхлынула назад перед страшными размахами тяжёлого дышла в руках голиафа Элиезера. Освобождённый от своего противника, бен-Даниил вскочил на ноги. Видя, что его товарищи оттеснили толпу от переулка, он подхватил под мышку бесчувственного старика и потащил его к воротам гостиницы. К нему подоспел на помощь Филипп, и юноши, подняв на руки проповедника, поспешно понесли его дальше. Элиезер с Натирой прикрыли их отступление. На месте свалки рядом с трупом убитого ткача лежал ещё труп другого человека, убитого наповал ударом дышла. Несколько человек, раненных и ушибленных, охая, поднимались с земли.

Вид трупов и стоны пострадавших возбудили в народе жажду мщения. Зилот Анания, благоразумно державшийся в стороне во время свалки, выступил теперь вперёд и, остановившись над убитыми, ломал руки, рвал на себе одежду, волосы и страшно вопил, призывая народ к возмездию богохульникам, отступникам от святых отечественных преданий и убийцам.

— Смерть им, мамзерам! — ответили из толпы, и несколько человек бросились в соседние дома, чтоб, вооружившись там чем попало, осадить гостиницу Абнера. Из ближайших улиц доносился топот сбегающегося народа, плоские кровли домов быстро унизывались людьми.

V

Веньямин с полным равнодушием относился к происходившему и спокойно сидел в сенях, предоставляя молодым людям интересоваться уличными сценами.

Но Абнер, знавший по опыту, чем иной раз кончаются подобные сборища бурной черни, присоединился к братьям, предварительно заперев крепко-накрепко ворота. Когда бен-Даниил спрыгнул со стены и к нему присоединились остальные, трактирщик в ужасе прибежал к Веньямину.

— Их надо спасти! Дамаскинец Марк — сын моего друга, слышишь, Абнер! — засуетился саддукей.

— Да, и все они хорошие ребята и мои лучшие посетители, — согласился хозяин ‘Колодца Иакова’. — Но что мы тут поделаем?.. Ох, какая у них идёт свалка!

И Абнер схватился обеими руками за голову.

— Боже великий, эти ам-га-арецы растерзают наших учеников! — в ужасе воскликнул Веньямин.

— Ну, не очень-то, — возразил трактирщик, — не в первый раз им приходится участвовать в драке. Послушай, как ревёт этот буйвол Элиезер, и как жалобно воет чернь. Пойдём выглянем в калитку! Пожалуй, они скоро пробьются сюда, а не то, может быть, мы увидим возвращающихся домой моих работников или постояльцев.

Они побежали к воротам и, растворив калитку, высунули головы. По переулку сновали мальчишки. Абнер окликнул одного из них.

— Пошлём его в преторию за солдатами! — шепнул саддукей, трактирщик отрицательно покачал головой.

— Как можно? Ни один из них не сунется туда: языческие солдаты сейчас осквернят еврейского мальчика! Сефер-гиль-гулим, — обратился он к малышу, подбежавшему на его зов, — хочешь заработать целый сикль?

При этом Абнер показал ребёнку издали две блестящие серебряные монеты. Глаза мальчишки засверкали жадностью.

— Знаешь дом Гилл ел я на верхнем рынке?

Тот утвердительно кивнул курчавой головёнкой.

— Отлично! Так ты сбегай туда и скажи, что народ грозит побить камнями Веньямина бен-Симона и учеников массоры. Вот тебе полсикля в задаток.

Мальчишка поднял брошенную монету.

— Ну, что же ты стоишь, паршивый! — закричал Абнер, видя, что тот не двигается с места.

— Ты обещал целый сикль! — отвечал оборвыш, грызя зубами монету и ковыряя землю босой ногой. Абнер вспыхнул от злости и цапнул было его за вихор. Но мальчишка ловко увернулся, готовый задать стрекача.

— Сефер-гиль-гулим, — вкрадчиво заговорил опять трактирщик, — другую монету ты получишь, когда исполнишь поручение.

— Обманешь! Давай теперь, а не то я убегу.

Взбешённый Абнер попотчевал его метким плевком, но делать было нечего. В переулке показался бен-Даниил, тащивший проповедника, и хозяин гостиницы с отборной руганью швырнул мальчишке другую монету. Тот поймал её на лету, засунул в рот и, как заяц, пустился к воротам Сиона.

Мальчик моложе 12 лет.

Внеся проповедника во двор, юноши перевели дух.

— Позови-ка сюда женщин, пусть приберут его! — произнёс Марк, указывая на распростёртое на земле тело еле живого старика.

— Уф! Едва дотащили!

— Ну, что его прибирать! Это богоотступник! — возразил Абнер, с ужасом отворачивая лицо и как будто отталкивая кого-то ладонями. — Лучше выбросить эту собаку за ворота. Тогда народ побьёт его камнями, а нас оставит в покое.

Бен-Даниил взглянул на окружающих. Его товарищи стояли молча, как бы отчасти соглашаясь с трактирщиком. Один только Веньямин участливо смотрел на бедного старца. Марку стало досадно. Разве он для того только вырвал этого человека из рук разъярённой черни, рискуя собственной жизнью, чтобы хладнокровно смотреть, как он испустит дух под градом камней, или чтобы малодушно выдать его врагам из боязни насилия над самим собою? Нет, этому не бывать! Юноша нагнулся, приподнял старика с земли, взвалил себе на плечи и решительно направился к дому. Товарищи последовали за ним.

— Безумцы! — простонал Абнер. — Теперь народ разнесёт мою гостиницу, а вас побьёт камнями!

Между тем переулок наполнился чернью и ворота затрещали под ударами секир. Трактирщик сделал попытку вступить в переговоры с атакующими, но ему ответили ругательствами и новыми ударами в толстые брусья ворот. Дрожащий от страха Абнер приподнял длиннополый талиф и, наметив себе убежище в овечьем хлеву, обратился в постыдное бегство.

Марк с помощью Веньямина устроил избитого проповедника в зале гостиницы, где в ожидании посетителей и возвращения постояльцев были расставлены триклинии.

Старик едва дышал. Но когда ему освежили холодной водой лицо и влили в рот несколько капель вина, он пришёл в чувство и настолько ожил, что попросил пить. Саддукей поднёс к его запёкшимся губам глиняную чашку с водой. Отпив несколько глотков, проповедник хотел что-то сказать, но приступ мучительного кашля прервал его слова. Выплёвывая сгустки крови, он жалобно стонал и хватался рукой за правый бок, где было переломано несколько рёбер. Когда кашель немного утих, Веньямин предложил ему вина.

— Выпей, это подкрепит тебя, Никодим, — сказал он проповеднику, но тот бессильно поник головой и, шевеля бескровными губами, принялся хрипеть.

— Разве ты знаешь его? — спросил Марк, с участием смотря на умирающего.

— Да, ещё бы не знать! — отозвался Веньямин. — Этот несчастный некогда был членом синедриона и одним из лучших учителей закона. И вот до какого состояния довели его назаряне, в секту которых он вступил.

Саддукей с презрительным состраданием взглянул на Никодима. Тот неподвижно лежал, устремив на него взгляд потухших глаз. Он умер за свою веру!

Выломав ворота, толпа ворвалась во двор и окружила дом.

Последовал яростный штурм. Однако, высадив двери, атакующие наткнулись на баррикаду, за которой стояли храбрые защитники. Первый смельчак, перескочивший за порог, полетел навзничь, сражённый тяжёлой киркой Нетиры. Осаждающие отступили. У них пропала охота рисковать собой. На дворе перед домом послышалось галденье: поднялись крики и споры о том, как добыть отчаянных злодеев. Юркий Анания выручил из затруднения толпу, посоветовав сжечь живьём изменников Израиля вместе с осквернённым домом нечестивого Абнера. Предложение зилота было принято с восторгом, и толпа, не долго мешкая, приступила к делу. Под рукой горючего материала было вполне достаточно. Стоило только разобрать с десяток шалашей в соседних улицах. Чернь работала с лихорадочным рвением и нагромоздила перед домом Абнера громадный костёр из хвороста и сухих жердей. Кончив работу, она разразилась ликующими криками и, схватившись за руки, принялась плясать, громко притопывая ногами.

Явился Анания с зажжённым факелом в руке. Его приветствовали радостным воем.

— Заткни нос, Израиль, сейчас запахнет жареной свининой! — острил зилот, размахивая факелом, чтоб он лучше разгорелся.

Потом обратился к народу с краткой речью, в которой уподобил себя пророку, посланнику Божию, призванному очистить Израиль от назарян, и свой факел сравнил с огнём небесным, Анания бросил его в костёр.

Мирные обыватели и женщины облепили крыши соседних домов и с тревогой следили за происходившим. Жена и служанки Абнера, ломая руки, громко вопили со своей кровли. Огонь быстро разгорался, сухое топливо затрещало, из него полетели искры, пахнуло дымом… Вдруг между публикой на крышах произошла суматоха. Оживлённо жестикулируя, люди поворачивали головы в сторону северных ворот Сиона и указывали на что-то друг другу. Наконец они подняли руки кверху и разразились зловещим для черни криком:

— Горе вам: войско идёт!

Озадаченная чернь остановилась и притихла. Среди воцарившейся тишины ясно слышались фанфары труб и гулкий шаг железной колонны римлян.

— Спасайтесь, люди! — раздались за оградой двора отчаянные крики.

Переулок загудел от топота бегущего в смятении народа. Трубы звучали всё ближе и громче, наконец раздалась отчётливая команда офицеров и боевой клик римских солдат.

Толпа, охваченная паническим страхом, бросилась в беспорядочное бегство. Двор гостиницы опустел. Минуту спустя он снова наполнился римскими воинами и вооружёнными слугами нази (председателя) синедриона.

Марк бен-Даниил, Элиезер и братья его из Румы были немедленно арестованы как зачинщики уличной драки и отведены под конвоем в Сион.

VI

Арестованным пришлось недолго ждать в роскошной зале, отделанной кипарисовым деревом и расписанной золотыми арабесками, в доме Гиллеля, куда их отвела римская стража.

Пурпурная занавесь в дверях с правой стороны распахнулась, и к ним вышел из внутренних, покоев великий нази синедриона, Симон бен-Гамалиил, в сопровождении Веньямина бен-Симона.

Внук знаменитого Гиллеля был высокий, статный мужчина лет пятидесяти. Седина едва коснулась его чёрных волос, ниспадавших на плечи длинными локонами, и подвитой, старательно расчёсанной бороды. Живое, выразительное лицо напоминало благородный облик его отца, утончённого Гамалиила, а в живых блестящих глазах и улыбке тонких губ сказывалась сердечная доброта просвещённого гуманного человека. Его изящную фигуру живописно облегал белый с фиолетовой каймой хитомен, узкие рукава которого были стянуты у кистей рук широкими золотыми браслетами, а гибкий, сильный стан обвивал белый с красным узором пояс-эмиам.

Войдя в залу, нази строго взглянул на юношей, почтительно склонившихся перед ним.

— Прискорбно мне видеть учеников закона, обвиняемых в преступном потворстве беззаконию, — произнёс он звучным голосом. — Что скажете вы в своё оправдание?

Молодые люди стояли, понурив головы. Из них только один Марк не признавал себя виновным. Разве мог он совершить преступление, вступившись за беззащитного старца и избавив его от жестокого самосуда черни? Юноша смело выступил вперёд и с низким поклоном сказал председателю синедриона:

— Виноват один я, товарищи только увлеклись моим примером. Мне стало жаль почтенного старца. Народ не был вправе казнить его позорной смертью. Он говорил истину.

— Которая, однако, была богохульством. Ты поступил опрометчиво, — внушительно заметил Симон бен-Гамалиил и, как бы читая в мыслях Марка, добавил: — Жертвы Богу установлены законом Моисея, и кто восстанет против них, да накажется смертью. Этот закон пока ещё не отменен, и народ был в своём праве побить камнями человека, проповедника новой веры, противной святым отечественным преданиям, подстрекателя к бунту против властей и высших классов. Заступаясь за него, ты делался его сообщником.

Услышав такое тяжкое обвинение против Марка, молодые люди с беспокойством переглянулись между собой и, наконец, все трое воскликнули в один голос:

— Марк бен-Даниил не виноват! Это мы побили народ. Суди нас, а не его.

Симон бен-Гамалиил добродушно усмехнулся.

— Говорите, кто из вас был зачинщиком? — спросил он, принимая снова строгий вид.

— Никто не был. Все действовали сообща, — единодушно отвечала молодёжь.

— Действительно драка вышла дружная! — саркастически заметил нази и, обращаясь к Веньямину бен-Симону, сказал: — Пока первосвященник не решит дела, ты возьмёшь их к себе на поруки. Ступайте с Богом! — кивнул он головой арестованным, отпуская их жестом руки.

В доме Веньямина, куда молодые люди отправились в довольно неприятном настроении духа, они были встречены Фамарью. Девушка непринуждённо поздоровалась с учениками массоры Гиллеля, где её брат был наставником. Она с оживлением принялась рассказывать, какой переполох поднял мальчишка, посланный Абнером, и как они с матерью испугались за брата. Но теперь, слава Богу, всё обошлось благополучно. Лукавая красавица, пленительно улыбаясь, поздравила юношей со счастливым избавлением от опасности.

— Одно только неприятно, — добавила она, опуская ресницы, — что мне велено держать вас, бедненьких, под замком, пока не придёт стража, чтобы отвести вас в темницу. Брат распорядился, чтобы вы были заперты в чулан. Мешок соломы и кувшин пресной воды — вот всё, что велено вам дать. Как мне вас жаль. Вам придётся спать на соломе и утолять жажду одной водой в такой торжественный день!

— Прелестная бат-Симон, неужели ты не прибавишь к ней ни капли вина! — воскликнул Филипп умоляющим тоном и простирая руки.

— Я не могу ослушаться брата! Он строго-настрого приказал томить вас голодом и жаждой. Ведь вас будут судить всем синедрионом, как государственных преступников!

— И все-то ты врёшь! — раздался весёлый голос Веньямина, незаметно подкравшегося к разговаривающим. — Я велел тебе, шалунья, приготовить трапезу для гостей и только одному Филиппу не давать вина, потому что он и без того выпил сегодня много.

С громким смехом упорхнула Фамарь из комнаты, чтобы велеть служанкам накрывать на стол. Веньямин сообщил гостям радостную весть: Симон бен-Гамалиил желает оставить дело без последствий Первосвященнику будет доложено, что нази не нашёл достаточного повода предать арестованных суду и отпустил их с миром.

Таким образом, вы можете сегодня же отправиться по домам, — заключил хозяин, ласково улыбаясь студентам.

Вечером Иерусалим запылал огнями. На улицах горели плошки и факелы, а на площадях смоляные бочки. Юноши и девушки пели победные гимны в честь Иуды Маккавея. На ярко иллюминованной площади Ксистос собралось всё сионское общество.

Утомлённый пережитыми в этот день впечатлениями, дамаскинец стоял в стороне от веселящейся молодёжи. Он равнодушно смотрел на живописную картину залитого бесчисленными огнями города, на пылающий храм, на громадное зарево, разлитое красным отблеском по тёмному своду ночного неба.

— Отчего ты стоишь в стороне, не поёшь и не пляшешь с нами? — спросила его подошедшая Фамарь, протягивая ему с улыбкой руку. — Пойдём, я хочу с тобой потанцевать.

Напускное равнодушие к танцам и угрюмость сразу исчезли, как только Марк заглянул в тёмные, влажно блестевшие глаза девушки. Она всё ещё улыбалась.

— Если хочешь, я готов целую жизнь петь и плясать с тобою! — как-то нечаянно сорвалось у него с языка, и он впился глазами в юную чародейку.

Она ответила ему звонким серебристым смехом, повисла на его руке, и они закружились под задорные звуки тамбуринов, сопровождаемые плясовым припевом.

Возвратясь домой, бен-Даниил чувствовал себя счастливейшим человеком в мире. На прощанье Фамарь доверчиво пожала ему руку и посмотрела на юношу так нежно, что сердце бен-Даниила забилось учащённо.

Между тем новый друг дамаскинца, весёлый, беззаботный Филипп, напротив, возвращался в своё жилище понурив голову. В этот вечер он виделся с девушкой, которую давно уже страстно любил, но, к несчастью, их разделяла целая непреодолимая пропасть условий. Филипп был сыном небогатого землевладельца в презираемой иудеями Галилее, и всё, что он мог достичь в будущем, ограничивалось почётным званием раввина в родимом городе Руме, тогда как его возлюбленная была знатного происхождения, дочь сановника, облечённого княжеской властью. Разве мог он когда-нибудь помышлять о женитьбе на ней? Что толку в том, что девушка сама любила его? Разве это ещё не увеличивало их обоюдного несчастья? Погруженный в свои невесёлые думы, Филипп ускорял шаги, спеша добраться до своей горенки, чтобы забыть во сне горькую действительность.

VII

По случаю предстоящей свадьбы Иммы в доме Гиллеля ежедневно собиралось весёлое общество, состоявшее из подруг невесты и друзей жениха. Теперь к ним присоединился и Марк бен-Даниил.

На другой день праздника тихим вечером Симон бен-Гамалиил сидел в садовой беседке, разговаривал с женихом своей дочери, Элиезером Гирканом, с храмовым военачальником, Элиазаром бен-Гананом, и своим сыном, Гамалиилом. Увидев в саду Марка, Симон подозвал его к себе.

— Я не успел ещё поблагодарить тебя за услугу, — приветливо обратился к нему нази. — Вчера ты спас от позорной смерти человека, бывшего другом моего отца. Спасибо тебе за это! Никодим и ещё другой наш выдающийся законоучитель, Феофил, приняли учение назарян, — обратился Симон бен-Гамалиил к своим собеседникам. — Тогда мой отец, желая дать им надёжный приют, предоставил в их распоряжение свой загородный дом, где они оба и жили до сих пор. Феофил — искусный врач. Внучка Тавифа покоит его старость, помогает ему собирать травы и готовить из них целебные эликсиры. Много лет оба друга проводили дни в этом уединении, только в последнее время Никодим вздумал проповедовать иудеям новое учение и вот вчера поплатился жизнью за свою неосторожность.

— Да, наш народ не шутит, когда дело коснётся его веры! — сурово заметил храмовый военачальник.

— Никодим не поносил нашей веры, он только отрицал жертвоприношения, — скромно возразил Марк на замечание бен-Ганана.

Тот смерил юношу надменным взглядом.

— В самом деле, обычный у нас самосуд черни представляет вопиющее зло, — подтвердил со своей стороны хозяин.

— Вот как! — воскликнул с едким смехом спесивый начальник храмовой стражи. — По-твоему, значит, народ должен равнодушно слушать богохульство и сносить беззакония злодеев?.. Отлично!

— Я этого не говорю, любезный Элиазар, — спокойно возразил нази. — Я только отрицаю самоуправство там, где существует правосудие, основанное на законах и опирающееся на государственную власть.

— Ты ошибаешься: народ был прав. Никодим восстал против жертв. Этого вполне достаточно, чтобы осудить его на смерть, — вмешался Элиезер Гиркан.

— Как, ты, представитель знатного рода и просвещённый человек, оправдываешь своеволие черни и придаёшь такое значение жертвам? — пожал плечами Гамалиил. — Разве не восставали против них пророки? Да и что означают слова Господни: ‘Не по Моей воле, а по вашему желанию принесёте Мне жертвы?’ В законе не должно быть противоречия.

— Это противоречие только кажущееся, а на самом деле в законе Моисея скрыт глубокий смысл, — сказал его отец. — Я постараюсь объяснить вам это притчей. Некий сын могущественного царя, вместо того чтобы достойно насыщаться за царским столом отца своего, предавался пагубному обжорству и пьянству с развратными друзьями. Видя это, могущественный царь повелел: отныне да не ест мой сын иначе как за моим столом. Хочу, чтобы он научился обычаю, порядку и не поддавался соблазну развращённых друзей. Подобно царскому сыну, Израиль привык приносить жертву Ваалу, Астарте и другим языческим демонам, и потому Господь повелел: ‘Да принесёте отныне ваши жертвы Мне, истинному Богу!’

— Учитель, твоя притча прекрасна, однако многие благочестивые мужи доказывают противное, — почтительно заметил Марк.

Симон бен-Гамалиил ласково потрепал его по плечу.

— Только одни эссеяне, мой друг! Они учат о поклонении Богу в духе. Я уважаю эссеян, как справедливых достойных мужей, но не могу согласиться с их странными взглядами и не одобряю их нововведений. Они живут уединённо из боязни осквернения, презирают богатство, отрицают право собственности, владеют имуществом сообща и проповедуют всеобщую бедность. Эти люди веруют в загробную жизнь и ради будущих благ жертвуют благами настоящего, кроме того, проповедуют умерщвление плоти и безбрачие, но зато они кротки, милосердны и никогда не оскверняют себя ложью.

Симон бен-Гамалиил встал, государственные дела призывали его к работе в уединении и тиши внутренних комнат. Он пожал руки собеседникам и медленно направился через сад к дому. Бен-Даниил с чувством глубокого почтения смотрел вслед удаляющемуся внуку Гиллеля. Короткая беседа с нази перевернула вверх дном все понятия двадцатилетнего юноши. Его смущал ещё другой не менее важный вопрос: почему презренный мир язычников, поклоняющийся демонам, отрицающий Бога живого, Создателя вселенной, процветает, а мир иудейский находится в унижении и в рабской от него зависимости. Никогда ещё он не испытывал так сильно потребности знания. Поскорее бы кончились эти празднества с их суматохой, чтоб ему можно было приступить к изучению мудрости раввинор, в ней он надеялся найти ответ на мучительные вопросы, так неожиданно набросившие тень на его светлое до сих пор миросозерцание. С этими мыслями Марк присоединился к обществу молодёжи, занятой на лужайке игрой в котабос. Она состояла в том, что играющие пускали на воздух пушинки и брызгали на них изо рта водой. Невинной забаве придавался смысл любовного гаданья. Если летящую пушинку удавалось обрызгать водою и заставить опуститься вниз, это означало успех в любви.

Присоединившись к обществу, бен-Даниил разговорился с младшей сестрой Иммы, Мириам. Вторая дочь Симона бен-Гамалиила походила на своего отца и унаследовала от него в одинаковой степени прямодушие и возвышенный, благородный образ мыслей. Молодая девушка, едва вышедшая из детского возраста, заинтересовала дамаскинца живой, остроумной беседой, и он удалился с нею в аллею магнолий, где они присели на дерновой скамейке. Мириам завела разговор о его вчерашнем приключении и спросила про Филиппа.

Марк рассказал ей подробности дела, не скупясь на похвалы товарищу, так геройски спасшему его жизнь. Мириам слушала своего собеседника с большим вниманием и, в свою очередь, рассказала, что она также обязана Филиппу, который год тому назад избавил её от смертельной опасности. Проводя жаркое время года на даче отца по ту сторону восточных холмов в окрестностях Иерихона, она любила бродить по живописной местности, прилегавшей к пустыне, в которой были только скалы, змеи и бесплодные деревья. Мириам особенно охотно навещала пастуха Азру, восьмидесятилетнего старца, он пас стада её отца в дикой безлюдной пустыне, тянущейся к югу от Иерихонского оазиса к берегам Мёртвого озера, где в заросших тростником заводях Иордана водились крокодилы и хищные звери. Девушка любила предаваться мечтам в этой глубокой Иорданской долине — в жаркий полдень, когда воздух становится подобен тонкому, лёгкому пламени, любила беседовать с маститым старцем в тёмную ночь при свете звёзд на пурпуровых небесах, слушая завыванье диких зверей пустыни.

И вот однажды в одну из таких прогулок Мириам взобралась на высокую скалу, чтобы полюбоваться с её вершины видом ленивых, отливавших кобальтом вод проклятого озера. Тут, в одной из расселин скалы, она заметила гнездо орла. Молодая девушка из любопытства приблизилась к нему. При её появлении одинокий птенец поднял жалобный крик. На крик птенца прилетела орлица и яростно напала на Мириам. Та прислонилась спиной к отвесному уступу скалы и, отбиваясь палкой, звала на помощь. Но силы девушки слабели, а орлица свирепела, грозя растерзать её. Вдруг в воздухе прожужжала стрела, и громадная птица тяжёлым камнем упала в пропасть. В ту же минуту на уступ скалы прыгнул стрелок, который охотился поблизости на диких коз.

Он схватил на руки трепещущую, перепуганную девушку и бережно отнёс её в долину к старику Азре. Этот стрелок был Филипп.

С тех пор Мириам всегда рада видеть Филиппа, которому бесконечно благодарна за своё спасение, но они видятся так редко! Происшествие, рассказанное ею бен-Даниилу, составляет их тайну. Сначала она умолчала о нём из боязни, что ей запретят посещать Азру, и потому Филипп до сих пор остался чужд их дому. Теперь же её спаситель почему-то не хочет, чтобы она рассказывала об этом отцу. Филипп горд и благороден.

— Он смотрит на меня, как на знатную, богатую аристократку, — добавила дочь Симона с оттенком грусти. — Ты его друг, передай же ему, что я не придаю цены богатству, что я не такая чванная и бездушная, как другие. Скажи это ему, когда с ним увидишься.

Слушая рассказ Мириам, Марк угадал по её взволнованному голосу и тихой грусти, разлившейся в мечтательных чертах, что её романтическое знакомство с его другом не пропало бесследно. Пожав с тёплым чувством руку молодой девушки, он твёрдо решился быть её верным, самоотверженным другом и союзником.

После краткого молчания Мириам заговорила снова и таинственно сообщила своему собеседнику, что её сестра очень тревожится о своей судьбе в замужестве, постоянно гадает и советуется с людьми, прорицающими будущее. Теперь она намерена обратиться к одной колдунье, египтянке Сахенрис, живущей в уединённой хижине на берегу Мёртвого озера. Отверженная людьми язычница собирает волшебные травы, из корня мандрагоры приготовляет любовный напиток. Ей известны все чары и заклинания демонов, она беседует с душами грешников, погибших под сернистым пеплом и встающих по ночам из проклятых вод.

Мать Мириам матрона Рахиль и её друг, вдова Симона бен-Нехания, Имма и Фамарь решили непременно посоветоваться перед свадьбой с этой колдуньей. Как только кончится праздник Обновления храма, Мириам с Фамарью и её матерью отправятся на иерихонскую дачу под тем предлогом, что им нужно выбрать там лучших ягнят и птиц и драгоценные благовония для свадебного пира, на самом же деле с целью посетить язычницу-колдунью. Самой Имме нельзя участвовать в поездке, потому что жених непременно захочет её сопровождать.

Предстоящее развлечение очень радовало Мириам. По пути она навестит Феофила и его внучку Тавнефу, которых любит, а затем увидит и старика Азру. Вот было бы хорошо, если б Марк согласился проводить их и пригласил с собою Филиппа. Фамарь и её мать боятся разбойников и будут очень довольны отправиться в дорогу под охраной двух храбрых спутников.

Услышав об этой затее женщин, бен-Даниил обрадовался. Мириам, конечно, не подозревала, насколько ему самому было на руку её предложение. Дамаскинец охотно дал слово за себя и за Филиппа. Молодая девушка пришла в восторг, и они тут же обдумали сообща хитросплетённую интригу, чтобы получше устроить дело согласно со своими личными видами. Потом оба, весёлые и довольные друг другом, они присоединились к остальной молодёжи и приняли живое участие в её забавах, длившихся до поздней ночи.

VIII

Прошла неделя. Праздник Обновления храма окончился, и Иерусалим принял свой обыденный вид, когда несметные толпы богомольцев снова отхлынули из иудейской столицы.

Бен-Даниил в течение дня прилежно посещал храм, где слушал знаменитых иерусалимских законохранителей, а вечера проводил в семействе Веньямина или в доме Гиллеля, только изредка навещая своих друзей в Нижнем городе или участвуя в их скромных пирушках в гостинице Абнера, с которым молодёжь очень подружилась.

Фамарь, оказав ласку влюблённому юноше, тем не менее обуздывала его слишком страстные порывы и держала Марка в почтительном отдалении. Дамаскинец жестоко страдал, постоянно находясь между страхом и надеждой. Он то ликовал от радости, когда Фамарь дарила его тайным рукопожатием или ему одному понятным взглядом, и погружался в бездну отчаяния, когда нетерпеливый жест, насмешливая улыбка и ледяное равнодушие останавливали страстное признание, готовое сорваться с его губ. Наконец он не выдержал и признался своей приятельнице Мириам в безнадёжной любви к её своенравной подруге. Тут молодая девушка с чисто женским коварством изменила старой дружбе ради новой и, подговорив сестру, в один прекрасный день напала на Фамарь, когда они сидели втроём за шитьём нарядов для Иммы.

— Зачем ты поощряешь любовь Марка, если сама не любишь его? — укоризненно говорила Мириам.

— По-моему, это нечестно, — поддержала сестру Имма. — Ведь ты не в угоду родителям завлекаешь дамаскинца! Тебя никто не принуждает к тому.

— Не могу же я вешаться на шею мужчине! Марк, пожалуй, вовсе и не думает на мне жениться, — уклончиво ответила Фамарь, встряхивая расшитое золотом покрывало, над которым трудились её беленькие пальчики.

— Вот как! — с негодованием воскликнула Мириам. — Смотри, Имма, как она Притворяется! Влюбила в себя бен-Даниила, благородного, доброго юношу, а теперь, когда он страдает, Фамарь сомневается в честности его намерений. О, моя милая бат-Симон, могу тебя успокоить на этот счёт: отец Марка очень богат и бен-Даниил завидный жених для любой девушки!

— Я не настолько корыстолюбива, чтобы заводить справки о богатстве женихов! Предоставляю это другим, — холодно заметила сестра Веньямина.

— Когда Мириам сказал мне, что Марк без ума от тебя, — вмешалась Имма, — я осведомилась о нём у нашего поставщика Гарефы. По его словам, старик Даниил, отец нашего гостя, ведёт обширную торговлю, значит, Марк вполне подходящий тебе жених.

— А, вот что! Я не знала, что моя подруга шпионит за мной и вмешивается в мои дела! — рассмеялась Фамарь.

Мириам вспыхнула от негодования:

— За тобой нечего шпионить. Ты на глазах у всех расставляешь свои сети бедному бен-Даниилу и кружишь ему голову.

— Право же, Имма, наша малютка Мириам точно с ума сошла. Вероятно, она нечаянно спутала Марка с Элиезером бен-Гананом! Успокойся, девочка, я не собираюсь отбить у тебя жениха, а до других тебе нет дела!

— Вы, кажется, собираетесь выцарапать друг другу глаза, только этого недоставало! — вмешалась Имма, прерывая ссору девушек. — Ты, Фамарь, должна, однако, сознаться, что сестра отчасти права. Грешно играть сердцем доброго юноши, если ты не думаешь сделаться его женой.

— Разве выбор мужа зависит от меня? Пускай бен-Даниил поговорит с моим братом…

— А если Марк зашлёт сватов и Твой, брат согласится, ты охотно пойдёшь за дамаскинца? — спросила Мириам, устремляя на подругу пристальный взгляд.

Фамарь медлила с ответом. В глубине души честолюбивая девушка завидовала дочерям бен-Гамалиила, из которых одна выходила замуж за самого знатного человека в Иудее, в жилах которого текла царственная кровь, а за другой ухаживал храмовой военачальник, будущий первосвященник. Конечно, она не могла рассчитывать на подобную партию, но всё-таки за бедного, незнатного родом или не именитого по заслугам человека она не хотела выходить. А между тем ей уже было девятнадцать лет, и года через два, много три она поступит в разряд старых дев. Бен-Даниил был довольно богат, но пока ещё только простой ученик закона. Впрочем, он был молод, и мог ещё многого достигнуть. Во всяком случае, ему предстояло сделаться преемником своего отца и богатым купцом.

— Если брат согласится, то я, пожалуй, не прочь… — ответила Фамарь, избегая взгляда подруги.

— Бен-Даниил честный, великодушный человек. Он никогда не женится на девушке против её желания. О, этот юноша не возьмёт в дом рабыню, он возьмёт только преданную любящую жену. Потому отвечай мне, бат-Симон, любишь ли ты Марка? — пылко сказала Мириам.

Фамарь вспыхнула:

— Какое тебе дело, люблю я или нет? Что ты ко мне пристаёшь? Вспомни, что ты ещё недавно играла с ребятишками.

— Ты бездушное существо. Лучше было бы бен-Даниилу влюбиться в злую Лилит, чем в тебя!

Мириам бросила работу и, звеня бубенчиками сандалий, выбежала из комнаты.

— Ты оскорбила сестру! — с укоризной сказала Фамари Имма.

— Нисколько! Её никто не просил читать мне наставления.

— Согласна с тем, но неужели ты и на меня рассердишься?

— Ты — совсем другое дело. С тобой, милая Имма, я могу говорить рассудительно.

— По-моему, тебе не следует отвергать любовь юноши, — продолжала молоденькая невеста. — И как отлично будет, если твоя свадьба состоится вслед за моей, а потом настанет очередь Мириам. Вот мы и станем веселиться круглый год.

— Разве участь Мириам уже решена?

— Конечно. Не нынче-завтра за неё посватается Элиезер бен-Ганан. Это дело уже покончено между отцом и стариком Гананом.

— Однако, дорогая Имма, меня смущает незнатное происхождение Марка.

— О, это пустяки! Дома Риллеля и Гиркана будут покровительствовать твоему мужу. Сыну богатого дамасского купца нетрудно занять в Иерусалиме ‘почётную должность. Хочешь я переговорю с бен-Даниилом?

IX

Ночь уже окутала Иерусалим и над Сионом ярко светила луна, когда бен-Даниил прибежал, запыхавшись, в гостиницу Абнера. Отыскивая в этот вечер своего друга Филиппа, он побывал сначала в синагоге храма, потом на квартире братьев из Румы и, наконец, теперь колотил обоими кулаками в калитку ‘Колодца Иакова’.

Выбежавшая на стук служанка, после предварительных расспросов, впустила бен-Даниила во двор, и через раскрытые окна гостиницы до него донёсся громкий смех товарищей и звучный голос Филиппа, который пел застольную песнь под звон кубков и чаш. Абнер в качестве архитриклиния встретил вошедшего юношу с полной чашей вина, а товарищи приветствовали его появление заздравным тостом и трёхкратным поднятием чаш. Распив с компанией кубок, бен-Даниил сделал Филиппу знак, и они вышли в обширные сени гостиницы. Тут юноша бросился на шею друга и стал душить его в объятиях.

— Что с тобою? Ты с ума сошёл!

— От радости и счастья, дружище! Ты видишь перед собой самого счастливого человека в мире.

— Ого! Уж не выбрал ли тебя синедрион в первосвященники? Или, чего доброго, ты сделался хранителем корвана?.. В таком случае, приятель, надеюсь, ты угостишь нас на славу да и в будущем откроешь нам широкий кредит!

— Молчи, беспутный кутила, и слушай, что тебе сообщу. Сегодня, когда мы были в саду Гиллеля, Имма отозвала меня в сторону и сказала, что я нравлюсь Фамари и она согласна быть моей женой. Сначала я не верил такому счастью, но Имма меня убедила. Когда она ушла, я бросился домой и только успел отворить калитку из сада Гиллеля в сад Веньямина, как увидал её, лучезарную деву Сиона! Она стояла у фонтана, задумчиво глядя на его струи. Я упал к ногам моей Фамари, безмолвно лобзая край её одежды, душистой, как жасмин. Она ласково провела рукой то моим волосам и тихо прошептала: ‘Ступай, бен-Даниил, к моему брату, скажи ему, что желаешь жениться на мне…’ Филипп, эти простые слова прозвучали в моих ушах слаще гимна херувимов!

— Итак, ты жених черноокой бат-Симон?.. Мне остаётся только поздравить тебя!.. — произнёс Филипп с оттенком иронии.

Дамаскинец крепко пожал ему руку.

— А знаешь, кому я обязан счастливой развязкой? — спросил он, лукаво щурясь на друга. — Прелестной, бесподобной Мириам! О, это ангел, а не девушка, Филипп. И вот что я скажу, — таинственным тоном прибавил юноша, кладя руку на плечо друга, — она неравнодушна к тебе! Право, брось ты эту гульбу и подумай серьёзно о счастье, которое само даётся в руки.

Филипп стоял понурив голову, потом махнул рукой и с горечью заметил:

— Не чета мне, бедняку, знатная девушка! Вернёмся-ка лучше к товарищам и за их дружеской беседой отпразднуем радость и забудем горе. — Быстро распахнув двери, он громко крикнул: — Поднимем заздравные чаши, друзья. Марк бен-Даниил сосватал невесту!

Была уже полночь, когда Абнер, провожая гостей, светил им через тёмный двор. Распахнув калитку, он высоко поддал светильник. Юноши, проходя мимо, смеялись, пожимая ему руку, и щёлкали в толстое брюхо архитриклиния, который, с тех пор как был возведён в это почётное звание, довольно добросовестно обманывал своих посетителей и ещё добросовестнее напивался с ними. При выходе на улицу молодые люди чуть не наткнулись на фыркающую лошадь. По переулку проезжал всадник, закутанный в плащ. Пламя светильника упало на его лицо, обрамленное русою, коротко остриженною бородой, и отразилось на металлическом шлеме с высоким панашем из орлиных перьев. Позади всадника поспешно ехали воины и шли под вьюками мулы, позвякивая бубенчиками.

X

На другой день Марк, не без чувства лёгкой тревоги, вошёл в комнату Веньямина с намерением просить себе в жёны его сестру. Он заговорил об этом и растерялся с первых же слов, тяжело переводя дух и то и дело вытирая со лба капли пота. Выслушав бессвязную речь смущённого юноши, Веньямин усмехнулся про себя и спросил:

— А как посмотрит на твоё сватовство отец? Пожелает ли богатый почтенный Даниил Дамаскин породниться с небогатой семьёй?

Марк сильно смутился этим вопросом. Его даже бросило в холод. Перед ним восстал облик сурового, непреклонного старика, который никогда не баловал сына. Ну что, как он и в самом деле не согласится? Что тогда будет? Захочет ли Фамарь разделить участь человека, отверженного отцом?

В глазах у бедного Марка потемнело, в ушах раздался звон. Между тем Веньямин, насладившись вволю его смущением, не спеша встал с места, вынул из шкафика письмо и сказал, протягивая его бен-Даниилу:

— Вот прочти, что пишет твой отец. У него уже давно выбрана для тебя невеста.

Марк дрожащими руками развернул поданный свиток и поднёс его к глазам. Это было то самое письмо, которое он привёз из Дамаска Веньямину. Пробежав его наскоро глазами, юноша стремительно бросился в объятия бен-Симона. Оказалось, что старик Даниил и покойный отец Фамари, Симон бен-Нехания, были компаньонами и давно уже предполагали породниться между собою, поженив своих детей. Отправляя сына в Иерусалим, Дамаскин главным образом имел в виду сблизить его с дочерью умершего друга и исполнить слово, данное ему при жизни. Расцеловав Марка, Веньямин позвал Фамарь и, соединив руки жениха и невесты, назначил день обручения.

XI

Перейдя в пользование римских правителей, дворец Ирода Великого получил название ‘иродовой претории’.

Он состоял из двух колоссальных беломраморных флигелей, называвшихся Цезарским и Агриппинским. Флигели соединяла открытая площадка с дивным видом на Иерусалим. Её украшали великолепный мозаичный пол, кудрявые портики и колонны из разноцветного мрамора, а водоёмы и красивые фонтаны вместе с множеством зелени и душистых цветов навевали прохладу и наполняли воздух ароматом. Снаружи дворец Ирода представлял массу стен, тонких башен и золотых крыш, со вкусом перемешанных между собою.

Внутри дворца находились анфилады зал и комнат, отделанных с баснословной роскошью золотом, серебром, великолепной живописью греческих мастеров, уставленных драгоценными вазами, резной мебелью из слоновой кости и чёрного дерева.

В то же утро, когда в скромном домике Гискана, по ту сторону площади, счастливый Марк заключал в объятия невесту, на роскошной площадке колоссального дворца сидел у мраморного столика в резных позолоченных креслах, покрытых тигровыми шкурами, египтянин Юлий Лахмус Энра, секретарь прокуратора, и прибывший накануне стратег Агриппы, Филипп бен-Иаким с военачальником драбантов Бальтасаром Тероном.

Секретарь, раздушенный, напомаженный франт, с хитрым лицом и вкрадчивыми манерами, говорил медовым голосом, часто поднося к лицу вычурным жестом душистые фиалки, которые он держал кончиками выхоленных пальцев, унизанных перстнями.

— Я теперь вполне убедился, что даже и такие роскошные дворцы, как этот, могут опротиветь и казаться отвратительными, — цедил сквозь зубы щёголь. — Если прокуратору не придёт в голову отозвать меня отсюда в Цезарею, то я, право, сбегу!

— Однако, Лахмус Энра, ты уж чересчур требователен! — рассмеялся Терон, суровый с виду шестидесятилетний старик, приземистый, широкоплечий, с глубоким шрамом на лбу и белой широкой бородой.

— Нисколько! — возразил египтянин. — Но жить на вулкане, выбрасывающем лаву, не в моём вкусе. Подумай: разве кто-нибудь из прокураторов гостил в Иерусалиме более нескольких недель в год? Да они и приезжали-то сюда только поневоле, потому что были обязаны находиться в иудейской столице на праздниках, ради громадного стечения народа, во всякое время способного к бунту.

— Это правда! И наш государь терпеть не может Иерусалима, — заметил третий собеседник, тридцатилетний мужчина среднего роста с мужественным лицом, обрамленным русой, коротко подстриженной бородой, и с умными серыми глазами.

— Ещё бы! — воскликнул Лахмус Энра, — тетрарх Агриппа высокообразованный государь с утончённым вкусом. Что ему за интерес жить в городе презренных иудеев! — Губы египтянина сложились в брезгливую усмешку. — Жаль, что Анпиону не были известны документы нашего архива, когда он писал свою ‘Египтиаку’! Мой знаменитый земляк ещё и не так бы отделал выгнанных из Египта прокажённых свинопасов. Да вот вам один из тысячи примеров тупоумия этого народа, погрязшего в варварском фанатизме: Иерусалим, как известно, страдает от недостатка воды. Понтий Пилат предпринял устройство водопровода. Считая это общественным делом, прокуратор употребил на него часть денег из корвана. И что же вышло? Евреи подняли гвалт. Светская власть-де захватила духовный фонд: капитал Иеговы! Десятки тысяч восстали, осыпая прокуратора бранью и гнусными упрёками. Их бьют, они кричат своё, да и только. Так и остался Иерусалим до сих пор без водопровода.

— Вот наш Ирод Великий, — перебил Терон, — ух, как держал их круто. При нём иудеи не смели пикнуть!

И он так ударил по столу широкой ладонью, что изделие афинского мастера чуть не разлетелось вдребезги.

— С этим я согласен. Великий, могучий человек был Ирод! — подтвердил секретарь, удерживая обеими руками покачнувшийся столик. И, приняв опять свою обычную небрежную позу, он добавил: — Зато после его смерти здесь господствует полная анархия.

— Ну ничего! Ей будет положен конец, за этим мы сюда и приехали! — с жаром продолжал Бальтасар.

Осторожный стратег хотел было остановить излишнюю откровенность почтенного Херона, но тот упрямо отмахнулся рукой и прибавил:

— Чего тут церемониться! Я старый солдат, вырос и поседел в лагере, не знаю и знать не хочу лисьих виляний хвостом! Ну-ка, любезный Юлий Лахмус Энра, говоря по совести, положа руку на сердце, сколько… — Бальтасар пошевелил пальцами, как будто считая деньги, — сколько возьмёт с нас римский всадник Гессий Флор за это осиное гнездо? — И он указал рукой на город.

Египтянин закашлялся.

— Я, кажется, простудился! У меня что-то закололо в боку! — воскликнул он, беспокойно вертясь в кресле и в замешательстве хватаясь то за правый, то за левый бок.

Наконец, у него как будто отлегло. Он успокоился, снова начал нюхать фиалки и до того углубился в это занятие, что совершенно позабыл ответить на вопрос начальника телохранителей.

— А получил ли ты подарки, посланные тебе царицей Береникой? — любезно осведомился у него Филипп бен-Иаким.

Лахмус Энра отложил букет в сторону и поклонился царедворцу, эффектно прижимая правую руку к сердцу.

— Царственная Береника поручила мне передать тебе вместе с её благоволением, что между присланными подарками недостаёт ещё одного таланта серебра, который ты получишь из её рук, — с тонкой улыбкой продолжал тот.

Толстые губы египтянина сложились в довольную улыбку, а хитрые глаза раскрылись, как у голодного шакала, почуявшего добычу. Он рассыпался в любезностях, приписывая милости Береники дружбе к нему царедворца, потом, помолчав немного, заговорил снова, как бы продолжая прерванную, беседу.

— Бедный Гессий Флор сильно огорчён кончиной своей покровительницы, незабвенной Поппеи. Покойная августа [титул императрицы] была очень дружна с женой прокуратора Клеопатрой. Да, бедный Гессий! В прошлом году ему с такими издержками и усилиями досталась жирная прокуратура, и вдруг… такой случай, такой непредвиденный внезапный поворот колеса слепой Фортуны!

Секретарь причмокнул и трагически развёл руками.

— Да, старой лисице недолго пришлось таскать кур в Палестине! — рассмеялся Терон. — Что ж, он собирается обратно за море?

— Прокуратор намерен последовать примеру Цинцината и, если не ошибаюсь, уже начал строить виллу в Италии.

— На которую понадобятся деньги, — улыбнулся бен-Иаким. — Однако это важная новость! При таких обстоятельствах Гессий Флор легко согласится действовать с нами заодно, особенно если и ты замолвишь за нас словечко, дорогой Лахмус Энра!

— Это будет зависеть оттого, насколько ваши интересы совпадают с интересами Гессия Флора, — с ударением произнёс секретарь, приподнимая брови.

— Теперь настала самая удобная минута для Агриппы, чтобы добиться в Риме царского титула. Он поехал в Александрию поздравить Александра Тиверия с назначением в наместники Египта, Сирии и Палестины. Если только прокуратор согласится на наше предложение, то тетрарх немедленно отправится в Рим.

— Конечно, конечно, теперь самое удобное время, и, если немного похлопотать, дело будет сделано, — заметил египтянин, задумчиво любуясь сверкающими перстнями на своих пальцах.

Стратег Ирода нагнулся к нему и вымолвил вкрадчивым тоном:

— Именно следует похлопотать. После отставки прокуратора назначение нового будет зависеть от доклада императору, а его главные советники на стороне тетрарха.

Лахмус Энра долго рассматривал носок расшитого золотом финикийского сапога, прежде чем ответил царедворцу.

— Положим, в Риме дело у вас налажено хорошо. Тайный секретарь императора Энафродит, фаворитка Кальвия Кристилия и всемогущий Тигеллин на вашей стороне. Наконец, сам Нерон благоволит к Беренике, так что, принимая ещё во внимание богатство иродова дома, можно почти ручаться за успех. Но здесь, в Иерусалиме? Кроме ненавидимой народом аристократии, у вас нет другой поддержки. Как же вы устроите, чтобы от имени народа явилось к Нерону посольство, которое должно просить о царском титуле для своего правителя? Ведь по иудейским понятиям, царь — это автократ, они никогда не признают царём того, кто не будет одновременно носить венца и кидара, Рим же, в свою очередь, никогда не согласится на такое возвышение палестинского четверовластника.

Ламнус Энра многозначительно посмотрел на своих собеседников. Филипп бен-Иаким задумался, но его товарищ иронически моргнул бровями и, поглаживая свою красную лысину, лукаво спросил секретаря:

— А знаешь ли ты, любезный Лахмус, те две штуки, которые заменяют вместе и скипетр царя, кидар и кадильницу первосвященника?

Египтянин вопросительно поднял брови и уставил на Терона любопытные прищуренные глаза.

— Вот то-то: сам не знаешь, а между тем мудрствуешь лукаво! — внушительно заметил старик, укоризненно кивая головой. — Так я скажу тебе: эти штуки — меч и шлем воина.

— Я согласен с уважаемым Бальтасаром! — воскликнул Филипп бен-Иаким. — Не забудь, что македонец рассёк гордиев узел мечом.

— Рассечь — не значит разрешить, — серьёзно возразил секретарь. — Впрочем, что касается Иудеи, вам лучше знать, однако, если вы хотите затеять дело, то поспешите. Гессию ждать некогда. Ведь он беден, и перед отставкой ему поневоле придётся ограбить корван.

— Ого, это будет скверная штука, если он ограбит Иегову! У-у, какая пойдёт тогда резня! — просопел Терон.

— Что ж делать. Прокуратор не заботится о последствиях! Это его не касается.

— Ну я не думаю, чтобы Гессий Флор решился на такое рискованное предприятие! — с беспокойством заметил стратег.

— Кто знает! Если прокуратору и не удастся захватить сокровищ корвана, то, во всяком случае, он возбудит в стране не только серьёзное волнение, но даже войну, а тогда для него будет очень удобно ловить рыбку в мутной воде. Так, например, Гессий Флор почему-то нашёл нужным переменить гарнизон в Иерусалиме. Сюда идёт на смену сирийской италийская когорта, а в Цезареве стоит в резерве другая, августова. Эти когорты составлены из одних родовитых римлян. Странно, к чему вдруг понадобились Гессию столь надёжные войска в мирное время?

— Да, в самом деле, это что-то подозрительно! — подтвердил Терон, покачивая головой.

— Подумайте только: ну, случись какое-нибудь столкновение, как было в первый день минувшего праздника! Нази синедриона потребовал от нас содействия военной силы, чтобы прекратить уличные беспорядки, поднятые каким-то пророком. Хорошо, что у нас были солдаты сирийцы. Дело кончилось благополучно: чернь разогнали, даже без кровопролития, ну а будь на месте сирийцев римляне или германцы, тогда тут пошла бы такая резня с грабежом, что ужаснулись бы сами боги на дальнем Олимпе!

Филипп бен-Иаким сидел, погруженный в раздумье. Он обдумывал вероятность предположения хитрого египтянина, но чем дольше он размышлял, тем сильнее омрачалось его лицо. Наконец стратег провёл рукой по лбу, как бы отгоняя назойливые мысли, и решительно сказал, обращаясь к секретарю:

— Любезный Лахмус Энра, мы немедленно приступим к переговорам с Гессием. Я рассчитываю на твоё содействие.

Секретарь утвердительно кивнул головой. Царедворец встал и, протягивая ему руку на прощанье, добавил шёпотом:

— Мы хорошенько всё обдумаем. Как знать, пожалуй, война иудеев с Римом окажется на руку и нам.

Египтянин сочувственно улыбнулся.

— Вы можете играть в ней выгодную роль посредников, — заметил он, подобострастно пожимая протянутую ему руку.

— В том-то и дело! — кивнул головой Филипп.

Он запахнул красный, обшитый золотом плащ и направился через площадку к агриппинскому флигелю. Лахмус Энра раскланялся с полковником драбантов и, провожая гостей, предупредительно отворил перед ними раззолоченные двери, ведущие в длинную анфиладу комнат.

XII

По настоянию главы саддукейской партии, Анании Ганана, первосвященник Матфей бен-Феофил пригласил к себе на совещание членов синедриона, многих старейшин народа, влиятельных иерархов и представителей знати.

Когда приглашённые оказались все в сборе и заняли места в обширной зале первосвященнических палат, Матфей открыл заседание пространной речью. Рисуя яркими красками политический упадок Иудеи со времён Архелая, неудачного преемника Ирода Великого, он восхвалял мудрую политику Агриппы I и его сына Агриппы II, благодаря которым Иудее возвращены некоторые существенные права и снова объединено наследие Ирода, раздробленное после его смерти.

— Уже и теперь Агриппа владеет всей Палестиной, имеет надзор над храмом и право выбора первосвященника. Чтобы окончательно восстановить монархию Ирода, ему осталось только добиться отмены прокуратуры и восстановления царского титула, — говорил первосвященник безмолвно слушавшему собранию.

— Наступил самый благоприятный момент для такого переворота, и царь Агриппа ожидает вашего содействия. Безумство Нерона с каждым днём становится очевиднее. С тех пор как в прошлом году он сжёг три четверти Рима ради удовлетворения своей страсти к роскошным постройкам, народ от него отвернулся и войско стало роптать. Заговоры умножились. Недавно император казнил за участие в них даже своих близких друзей, составлявших дотоле надёжную опору его тирании. Теперь в припадке бешенства он убил Поппею Сабину, ударив её ногой в живот. Нет сомнения, что пошатнувшийся на троне последний из Клавдиев продержится недолго. Он будет свергнут или умерщвлён. Тогда наступят для Рима времена политических смут. Что же будет с нами, если грядущие события застанут нас врасплох? Вспомните, как ловко воспользовался Ирод Великий распрей триумвиров? Царь Агриппа прислал нам своего военачальника. Он советует отправить в Рим послов от имени народа, они потребуют отмены прокуратуры, установленной за малолетством наследника Агриппы I, которому была возвращена власть над Палестиной. Когда посольство выедет из Иерусалима, Гессий Флор добровольно подаст в отставку. Агриппа ручается за успех. Император к нему расположен, римский сенат на его стороне, а наместником Египта, Сирии и Палестины назначен наш единоверец, Александр Тиверий. Я вам сказал, ответьте мне, — заключил первосвященник.

— Тут нечего думать! — воскликнул Анания Ганан. — Царь, сидящий на престоле, прогоняет зло своими очами. Приступим же к выбору послов, пускай идут в Рим.

— Мы не имеем на это права. Соберите народ во храме. Что он захочет, то и будет! — раздался звучный голос молодого священника Анании бен-Садука.

Среди партии Ганана послышался ропот неудовольствия. Иродианский принц Антивай поднялся с места и, смерив надменным взглядом бен-Садука, обратился к собранию:

— Доколе же, судьи и старейшины народа, будут царить у нас произвол черни в городах, разбой на больших дорогах, неповиновение властям, безбожие и разврат? Доколе, спрашиваю вас, безбородые юноши будут восседать в совете наравне со старцами, убелёнными сединой. Не пора ли обуздать буйных, вразумить непокорных? Не пора ли, наконец, вручить сильную власть государю, дабы он освободил страну от разбойников, сикариян и лжепророков, уничтожил бы ересь сект, обуздал фанатизм фарисеев, безумство зилотов и оградил собственность от посягательств алчной черни?

В собрании произошло сильное движение. Приверженцы фарисейской секты, оскорблённые речью принца, повскакали с мест, намереваясь покинуть залу. Молодые священники с бен-Садуком и с сыном князя Гиркана, Элиезером, сгруппировались вокруг храмового военачальника. Зала гудела от возбуждённых голосов, говоривших одновременно. Маститый раввин Иоанн бен-Закхей подал знак, что хочет говорить, и восстановил тишину. Глаза всех обратились на семидесятилетнего учёного, который пользовался уважением не только среди евреев, но также у язычников. Более полстолетия заседал он в синедрионе. Все притихли, ожидая его слова:

— Зло не так уж велико, как оно кажется, — заговорил старец. — Народ предан вере, и за нею он безопасен, как за щитом, от вражеских ударов. Вся беда в несогласии правящих классов. Не будь между ними розни, страна благоденствовала бы. Помиритесь между собою, говорю вам.

Во всём собрании послышалось тихое одобрение словам Иоанна.

Иродианин Баркаиос выступил вперёд и, низко поклонившись бен-Закхею, сказал:

— Учитель, твои слова святы и мудры, но они не решают вопроса, поднятого первосвященником. По-моему, для блага государства необходимо усилить царскую власть в Иерусалиме. Не имея опоры в сильном правительстве, страна погибнет от анархии, и на труп Иудеи со всех сторон слетятся орлы. Ты сказал: народ предан вере, она его щит. Но разве вера не искажена суеверием? Разве этот щит не поедает ржавчина?

— Баркаиос прав! — громко заявили Анания Ганди и бен-Фаби. — Мы требуем, чтобы было приступлено к избранию послов.

— Наше имущество в опасности! Пора водворить в стране порядок! — настойчиво закричали саддукеи.

— Без участия народа никто не имеет права избирать его именем послов и решать дела! — воскликнули окружавшие храмового военачальника.

Анания Ганан, увидав, что вокруг его сына сгруппировалась оппозиция, позеленел от злости. Несмотря на свои семьдесят пять лет, он выпрямился, как юноша, и во всей его фигуре отпечатлелась надменная гордость, коварство и высокомерие дома Ганана.

— Кто говорит здесь про народ? И про какой народ? Здесь, перед первосвященником, собрались представители граждан, владельцев поземельной собственности, купцов и промышленников, представители науки, духовенства и власти: духовной и светской. Мы, работодатели, собственники и правители, желаем и требуем, чтобы благое намерение нашего государя Агриппы II было исполнено. Что же касается улицы, то мы её спрашивать не будем. Пусть она сама решает, как хочет. Да будет всем известно: кто не с нами, тот против нас, и горе ему!

— Мы все желаем мира. Кому же из нас приятно трепетать за своё имущество? — возразил Ганану князь Гиркан. — Но каким путём мы достигнем соглашения с народом? Ты говорил так, как будто стоял во главе легионов цезаря и полков тетрарха. Однако в Иерусалиме их пока нет, и нам поневоле предстоит считаться с улицей, которую ты так презираешь! Я не вижу надобности вмешиваться в дела тетрарха. Пусть он сам попробует сесть на престол Давида. Притом же Нерон последний из дома Августа. С его смертью должна быть избрана новая династия, что, конечно, не обойдётся без междоусобий. Тогда военные силы римлян будут отвлечены от Палестины, и мы скорее достигнем своей цели освободиться из-под чужеземного ига.

Ответ Гиркана вызвал у саддукеев взрыв негодования. Все отлично поняли, куда метил потомок последнего царя из дома Маккавеев, низверженного отцом Ирода, Антипатром. Напротив того, речь Гиркана вызвала бурное одобрение среди приверженцев народа, и Анания бен-Садук насмешливо обратился к иродианам и саддукеям:

— Напрасно вы расставляете сети на глазах у птиц.

Затем, обратясь ко всему собранию, он произнёс речь:

— Наше государство находится в настоящее время в том же самом положении, от которого нас избавил благородный Асмоней. Не царь нам нужен, а народный вождь. Пусть он возбудит дремлющее в народе воодушевление, и оно обратится в такое пламя несокрушимого патриотизма, что расплавит броню чужеземной тирании, и она падёт, как пал надменный сириец.

— Воистину так! — воскликнули единомышленники бен-Садука, заглушая своими криками ропот противников. Не помня себя от гнева, Баркаиос осыпал упрёками князя Гиркана, обвиняя его в коварном намерении вредить дому Ирода. Бен-Фаби с саддукеями окружили первосвященника, требуя немедленного изгнания из залы дерзкого бен-Садука. ‘Это зилот, а не священник!’ — раздавались их злобные крики. Храмовый военачальник, в свою очередь, не смущаясь присутствием отца, вместе с Горней бен-Никомед, Иудой бен-Ионафаном и Элиезером, сыном Гиркана, требовали удаления Баркаиоса, оскорбившего потомка Асмонея.

Среди страшного гвалта, брани и угроз первосвященник беспомощно опустился в кресло и, в знак сердечной скорби, закрыл лицо руками. Тогда поднялся Симон бен-Гаманиил и громким голосом усмирил волнение.

— Да царствует мир и любовь в доме первосвященника Бога живого! Великий Гиллель, которого вы почитаете наравне с Моисеем, учит: ‘Будь последователем Аарона, другом мира, и люби безразлично всех людей. Поучай их закону, ибо чем больше знания, тем больше жизни, чем больше мысли, тем больше рассудка, чем больше справедливости, тем больше согласия и любви, а чем больше любви, тем больше счастья на земле’. О чём вы спорите? Зачем восстаёте друг на друга? Смотрите, вот сребреник, единственная монета, принимаемая в храм истинного Бога. Что на ней изображено? На одной стороне вы видите ветвь оливы — символ мира, на другой кадильницу — эмблему молитвы, кругом же идёт надпись: ‘Иерусалим святой’. Не изображается ли на этом наглядно божественное назначение Израиля? Исконная земля наша представляет центральную местность в мире. Вокруг неё теснятся так близко Финикия, Сирия, Аравия, что стоит только перейти холм или поток или переехать Вавилон и Египет, через озеро, чтобы очутиться в одной из этих стран. Расположенные же на светлых водах Восточного моря острова эллинов соединяют её со всеми главными странами Европы. Таким образом, Азия, Европа и Африка встретились на земле Израиля, и она искони была ареной их враждебных столкновений. Заключённые в центре состязующихся между собой племён, мы очутились между молотом и наковальней. Нам приходилось или принять участие в мировой борьбе и наложить ярмо на беспокойных соседей, или же самим подпасть под их иго.

Наши отцы не захотели ни того, ни другого. Твёрдо уповая на торжество истины, они отложили в сторону меч и выбили на своих монетах вот эту эмблему молитвы и мира. Следуя примеру отцов, мы должны терпеливо ждать, пока окружающие нас звери не сделаются наконец людьми и не постигнут великой истины, заключающейся в простой заповеди: ‘Не убий!’ Но покуда свет восторжествует над тьмою, к нам будет вторгаться каждый хищник, временный герой на кровавой арене мировой борьбы. Он будет опустошать наши нивы, разорять села, грабить города. Неудивительно после этого, что наш народ, чувствуя своё исключительное положение, страшится за свою будущность. Исчезли грозные фараоны, пала Ассирия и Вавилон, персов сменили греки. Ныне властвуют римляне. Род проходит, род приходит, а земля пребывает вовеки, и мы, держась этой земли и её великих преданий, будем пребывать с нею вовеки и дождёмся торжества, когда плуг любви и правды возделает окружающую нас бесплодную пустыню злобы. И пусть ныне и присно и вовеки раздаётся голос с Сиона мимо идущим с огнём и мечом родам: ‘Доколе, невежды, будете любить невежество? Доколе, буйные, будете услаждаться убийством? Доколе, глупцы, будете ненавидеть знание?’

Симон бен-Гамалиил умолк и, окинув залу ясным, но полным укоризны взором, среди могильной тишины оставил залу собрания.

По его уходе стало так тихо, что было слышно жужжанье пчелы, залетевшей из сада в одно из открытых настежь окон.

Первосвященник сидел потупясь, нервно сжимая пальцами золочёные ручки кресла. Саддукеи сидели с мрачными лицами, озабоченно взирая на понуренную фигуру Матфея. Иродиане столпились вокруг принцев Антизая, Саула, Костобора и старались скрыть бушевавшую в них злобу под маской высокомерного презрения. Храмовый военачальник был в недоумении и сидел, опустив глаза в землю. Один только маститый Иоанн бен-Закхей благодушно улыбался и спокойно смотрел на картину общего смятения.

Наконец, звук отодвигаемого кресла и сухой кашель старика Ганана резко прервали напряжённую тишину. Все невольно вздрогнули, будто заслышав зловещее карканье ворона. Первосвященник тяжело поднялся с места и подал этим сигнал расходиться. Зала наполнилась шелестом шёлковых одежд и шумом шагов, скользивших по мозаичному полу.

XIII

В роскошном покое Асмонейского дворца дремал, полулёжа на кушетке, Филипп бен-Иаким. Стол, покрытый исписанными табличками и листами пергамента с чертежами укреплений Иерусалима, свидетельствовал о только что оконченной работе стратега. Но его сладкая дремота была внезапно прервана стуком порывисто распахнутой двери. Лениво открыв отяжелевшие веки, бен-Иаким увидел перед собою Баркаиоса, в величайшем гневе влетевшего в комнату.

— Что, разве совещание уже кончилось? — спросил военачальник, приподнимаясь на локте.

— Да, кончилось!

Баркаиос швырнул ногой ажурную скамеечку, попавшуюся ему на дороге. Роскошная вещица, изделие афинского художника, с треском полетела в угол комнаты.

— И… вы не достигли цели?

— Мы ушли из собрания, как испуганные лисицы из виноградника с поджатыми хвостами.

Тут Баркаиос разразился такими ругательствами по адресу не только противников, но и друзей, что стратег расхохотался. Он позвал оруженосца, велел принести мульды [мульда — смесь воды, вина и меда] и успокоил разгорячённого иродианина. Выпив чашу приятного, освежающего напитка, тот с облегчением перевёл дух, после чего рассказал, что и как произошло в палатах первосвященника. Стратег молча выслушал и, когда Баркаиос кончил, хладнокровно наполнил чаши мульдой во второй раз.

— Выпьем-ка лучше за хорошеньких девушек Сиона! Они хотя и не так соблазнительны, как утончённые красавицы Тивериады, но всё же недурны собой.

Царедворец окинул Филиппа удивлённым взглядом.

— Ну, — сказал тот, — что же ты вытаращил на меня глаза? Пей! Или златокрылый эрот перестал уже тебе улыбаться, друг Баркаиос?

— Не понимаю, чему ты обрадовался? — холодно пожал плечами иродианин.

— Как чему?.. Да ведь благодаря вашей тупости, я сберёг моему государю две тысячи талантов золота, ассигнованных на подкуп римских чиновников. Теперь государь употребит эти деньги с большей пользой на ратное дело. Воображаю восторг Бальтасара, когда он увидит великолепные эскадроны, которые я для него сформирую!

Лицо Баркаиоса приняло озабоченное выражение.

— Послушай, — начал он, взяв за руку Филиппа бен-Иакима, — скажи мне откровенно, что собственно означают твои загадочные слова?

Серые глаза стратега, умные и обыкновенно добродушные, приняли жёсткое выражение и засветились недобрым огоньком.

— По-моему, — с расстановкой ответил он, — нам нечего особенно церемониться с иудейскими собаками. Пускай их хорошенько жиганёт римская плеть! Увидишь тогда, как эти псы с воем бросятся лизать ноги Агриппы, на которого теперь нахально тявкают.

— А если они вместо ожидаемой покорности взбесятся, тогда что?

Стратег пожал плечами и равнодушно заметил:

— У государя и без них много народа.

Баркаиос покачал головой. Он хотел говорить, но Филипп дружески взял его под руку и, прохаживаясь с ним по комнате, начал:

— Вот видишь, дружище, в Иерусалиме сильная партия молодых честолюбцев, во главе которой стоит храмовый военачальник. Этот священник мнит себя полководцем и Бог весть ещё чем. Он высокомерен, тщеславен и, конечно, глуп, однако обстоятельства ему благоприятствуют. Страна переполнена горючим материалом, бредни о пришествии мессии разгорячили головы фанатического народа, а все эти Симоны бен-Гамалиилы, Иоанны бен-Закхеи, старейшины и раввины очень почтенные люди, хорошие люди, учёные теологи, всё, что хочешь, но только не государственные мужи, всю жизнь свою корпели над книгами, а не вычитали того, что народ иудейский ни к чему не годен. Это дрянь, с которой и Моисей не мог управиться. Сорок лет морил он их в пустыне, не решаясь ввести в обетованную землю и основать государство, ибо видел, что из этого ничего путного не выйдет. Довольно жалоб и брани навлекла на себя династия Ирода за то, что старалась водворить между ними порядок. Начиная Антипатром и кончая Агриппой, всех царей этого дома поголовно обвиняют в жестокости и тирании, а между тем разве у них был хоть один царь или судия, который бы правил, не прибегая к насилию. Нам давно пора изменить политику. Пускай римляне бьют их до тех пор, пока они не придут к нам сами с повинной головой. Тогда мы примем их, как заблудшихся овец, соберём опять в стадо, заботливо отделим из них паршивых и восстановим мир в семье Израиля. Да, друг Баркаиос, чтобы очистить золото от сплава, нужно пропустить его через огонь и воду. Чтобы засеять ниву плодородными злаками, следует прежде вырвать из неё с корнем плевелы и сорные травы, взрыть землю плугами и покрыть удобрением. Ну, а теперь, любезный Баркаиос, прощай!

Стратег выпил залпом чашу, накинул плащ и, кивнув царедворцу, вышел из комнаты. Оттуда в сопровождении оруженосца он направился к Лахмусу Энре, с которым долго совещался наедине.

Баркаиос отёр вспотевший лоб и, когда шаги стратега замолкли в отдалении, бросился на кушетку, где и пролежал до вечера, погруженный в задумчивость. Проходя мимо претория, он увидел ординарца стратега сотника Авирама. Драбант, кряхтя, садился на лошадь.

— Куда Бог несёт? — спросил тот мимоходом.

— В Цезарию! — с досадой отозвался офицер. — Эх, собачья служба!

И, махнув рукой, он выехал из ворот.

XIV

Три дороги ведут из Иерусалима через Елеонскую гору мимо селения Вифания к Иерихонскому ущелью, а оттуда в Иерихонский оазис и низменность Эль-Гор.

Первая из них огибает северный склон Масличной горы, между горой Огорчения, где Соломон приносил жертву Молоху, другая проходит через самую вершину Елеона, а третья, наиболее удобная, огибает южный скат между Елеоном и горой Злобного Совета, где стояла дача Иосифа Каиафы, принадлежавшая в то время семейству Ганана. Здесь было постоянное жительство главы этого дома Анания Ганана. Последняя дорога тянется от Вифании, беспрерывно поднимаясь в гору, и, немного не доходя до вершины, круто поворачивает к северу. На этом пункте перед глазами путника внезапно открывается вид на Иерусалим.

Ранним утром весеннего дня Филипп из Румы сидел на повороте дороги под сенью тёмно-зелёной фиги с широкими лапчатыми листьями. Юноша был одет подорожному, возле него лежал крепкий посох с железным наконечником, лук и колчан со стрелами. Он поджидал здесь своего друга бен-Даниила, Фамарь, Мириам и матрону Руфь, чтобы сопутствовать им в Иерихонский оазис на дачу Симона бен-Гамалиила.

Перед глазами задумчиво сидящего юноши вставал в ясной атмосфере весеннего утра из глубины тёмной долины священный город в царственной мантии гордых башен. Филипп смотрел с откоса Масличной горы на противоположный откос, на котором подымались серые стены, увенчанные роскошной платформой храма с золотыми крышами над беломраморной колоннадой. На востоке его взоры блуждали по сожжённым солнцем холмам иудейской пустыни и останавливались на розовой блистающей аметистовым отливом цепи Моавитских гор, где в глубокой впадине покоились, отсвечивая кобальтом, таинственные воды Лотова озера, и у самых ног Филиппа, в Кедронской долине, грустно белели гробницы убитых пророков…

‘Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст’.

Молодой человек задумался.

Год тому назад, возвращаясь по той же самой дороге из Гадар — сирийских Афин, — где согласно воле отца, эллина родом, он обучался у греческих философов, риторов и грамматиков, Филипп остановился на том же месте, восхищенный внезапно открывшимся видом на божественный город, предмет его детских мечтаний, любовь к которому он впитал с молоком матери, благочестивой иудеянки. Тогда, взирая на гордость и красу Иудеи, его глаза наполнились слезами, и ему казалось, что он слышит со всех бесчисленных башен города тихий благовест любви и мира. Филипп был уверен, что всё порочное осталось позади него и что мрачное Иерихонское ущелье, представляющее дикую скалистую горловину с пятичасовым всходом на гору, подошва которой уходит в глубокую, лежащую ниже уровня моря долину, а вершина теряется в облаках, и есть тот переход из вещественного мира в ту область бытия, где свободный дух не сковывается более плотью, где прекращается процесс сжатия и притяжения, а начинается процесс расширения и отталкивания [По учению Гераклита].

Но не успел он отрясти от ног своих прах языческих Гадар, как уже сомнение закралось ему в душу и поколебало в нём детскую веру в неприкосновенную святость Иерусалима, веру, навеянную колыбельными песнями матери. Разочарование всюду следовало по его стопам, на каждом шагу разбивая вдребезги поэтические грёзы. Он с горечью убедился, что грязная, ограниченная чернь Иерусалима неспособна играть присвоенной ей преданиями роли господствующей расы в Палестине, что высшие классы заражены духом сектантства и что Иегова-Адоиая превращён фанатическим духовенством в исключительного Бога иудеев, ради которых якобы создан и весь мир. Даже прозелиты и те стали обременительны для иудейской жадности, и раввины, поучая народ, сравнивали их с ‘наростом, урывающим соки исходящей от Бога благодати’. Таким образом, священный город, глава и сердце Израиля, предназначенный провозвещать миру великую веру в Бога живого и собирать под свои крылья измученный себялюбием человеческий род, превратился в заносчивого сектанта, который только себя считает избранным сосудом, а весь остальной мир свиным корытом и самодовольно блаженствует, наслаждаясь присвоением Высочайшего Существа, не уделяя другим народам ‘ни пяди Его волос’, и стремится не обратить, а искоренить иноверцев.

И Филипп с болью в сердце смотрел на развенчанный кумир детских грёз. Ему казалось, что он слышит за этими стенами и башнями стоны побитых камнями пророков и яростные крики изуверов, ратующих против свободы духа. Он вспомнил Гадары с их изящными храмами весёлых богов Эллады, роскошные гимназии и тихие, таинственные рощи Минервы, где философы разъясняли будущим гражданам учение греческих мыслителей, риторы преподавали искусство знаменитых ораторов, а грамматики читали высокие произведения поэтов. И величавые тени героев Гомера, тени Аристотеля, Сократа, Платона, Александра, героев Платеи как будто вставали под сенью горделивых лавров и скромных мирт. Взирая на юношество, они осеняли его своим величием. А тут, в этом пышном напоказ всему миру храме Адонаи, чему учили мудрецы-раввины, окружённые полунагим народом, под рёв скота, ругань прасолов и ростовщиков?

Расстилавшийся у ног юноши Иерусалим представлял отдельный мирок, в котором процветали только книжники и фарисеи. Мирок этот начинался на восток от своего центра — храма на горе Мориа и кончался на противоположной стороне горизонта, там, за вершинами Иудейских гор, где садится вечером солнце. Всё, что находилось далее этого кругозора, не заслуживало никакого внимания. Там лежали страны геров [чужеземцев, иноверов] и богомерзких идолов. Между Иерусалимом и этим презренным миром геров находилась земля, населённая ам-га-арацами, простыми поселянами, которые не повторяют ежедневных иудейских обрядов и не прислуживают знатному человеку. Между иудеями установились строгие кастовые различия по религиозной жизни — а другой они не знали — и в конце Мишны [Мишна — часть Талмуда] существует трактат, Гораиоф, представляющий преимущество священникам перед левитами [левит — низшая степень священнослужителей], левитам перед прочими законнорождёнными евреями, законнорождённым перед незаконнорождёнными — мамзер, мамзеру перед рабом-набиким, а рабу перед чужеземцем, гером. Но если мамзер будет сыном раввен, а первосвященник — из ам-га-аренов, то такой мамзер пользуется преимуществом перед первосвященником. Кроме того, каждый еврей считал себя членом царственного поколения, на язычников же глядел с величайшим презрением исключительности, установившейся тысячелетним обычаем. Система, принятая раввинами и руководившая всеми их действиями, почиталась больше Пятикнижия Моисея. Почтительность к талмуду, который близко подходил к понятиям низменной массы народа, чьи верования он возводил в силу обязательного закона, доходила до такой степени, что чтение Святого Писания считалось делом неважным, а Мишны — настоящим. Евреи считали святотатством нарушение правила субботы, хотя бы даже для спасения жизни ближнего, и смотрели на мир с течки зрения бесплодного формализма, которым иудейство окружило себя точно каменной стеной.

Да, среди всех этих занятых собой сектантов было немного достойных людей, а среди последних один только достойный уважения мудрец — Симон бен-Гамалиил. Но при мысли о нём лицо Филиппа омрачилось. Он вспомнил его дочь, и сердце юноши болезненно сжалось. Там, где всё ценится на деньги, где лучшие перлы человеческой души грубо попираются в дикой пляске вокруг золотого тельца, разве может расцвести нежный цветок любви? Филипп грустно понурил голову и до того углубился в безотрадную печаль, что даже не заметил приближения своих друзей, медленно поднимавшихся в гору. И только когда они были уже вблизи, побрякиванье бубенчиков и фырканье мулов вывело его из задумчивости. Подняв голову, юноша увидел Марка, который вёл под уздцы мула, разговаривая с сидевшей на нём невестой. За влюблённой парочкой ехала степенная матрона Руфь с рабыней Изет. Позади них показалась стройная фигура Мириам, закутанная в кружевное покрывало. Девушка ловко правила белым в красной сбруе мулом. Она нагибалась вперёд и заглядывала на дорогу, как бы отыскивая на ней кого-то глазами. Отлетели, как сон, печальные мысли, их подхватил ветерок, шелестевший листьями пальм, и унёс далеко в бесплодную пустыню, где потопил в мёртвых волнах Лотова озера.

На расстоянии одной стадии к югу от Вифании находится, расположенная среди зеленеющих оливковыми и пальмовыми рощами холмов, уединённая цветущая долина, где мирно приютился под тенью деревьев маленький домик, выстроенный из белого камня, с обвитыми плющом стенами и с виноградными лозами под окнами. На его плоской крыше воркуют и греются египетские голуби, а на раскинутой перед ним лужайке, усыпанной синими и жёлтыми полевыми цветами, между двух старых развесистых маслин тихо плещет родник, обложенный серым камнем, и поит студёной струёй слетающихся к нему птиц.

Скромная зала в домике устлана циновками, над затрапезным столом висит посредине потолка плоская лампа о трёх светильнях, а в переднем углу возле ниши, где хранится сундук со священными книгами и семейными драгоценностями, стоит семиветвенный бронзовый светильник и деревянный аналой, покрытый простым ковриком с положенным на нём кипарисовым крестом — символом новой веры.

Бледная, сухощавая, стройная девушка с мечтательными глубокими глазами, опушёнными длинными ресницами, с тонким профилем, напоминающим античную камею, накрывает стол для незатейливого завтрака, который состоит из пшеничного хлеба, печёных овощей и овечьего сыра. У окна сидит за чтением письма старик преклонных лет с продолговатым черепом, скудно покрытым тонкими прядями седых волос.

— Ну, что, дедушка, хорошие получил ты вести? — спросила девушка, окончив собирать завтрак и подходя к старику.

— Разные, внучка, хорошие и дурные, — отвечал тот, бережно свёртывая письмо. — Аристион пишет, что учение Христово распространяется у эллинов, но что они терпят гонение от цезаря, а страшные землетрясения, кометы и огненные столпы на небе наводят на всех людей страх и смятение.

— Это, дедушка, перед концом мира, потонувшего в грехе. Христос скоро вернётся на землю, покарает злых и даст Царствие Небесное благочестивым.

Старец ничего не ответил внучке. Он встал, кряхтя, со стула и, спрятав письмо в сундук, сел к накрытому столу. Девушка поместилась напротив него. Они, по обычаю назарян, благоговейно преломили хлеб и принялись за свою скромную трапезу.

Вдруг за дверьми раздался лай собаки, послышались человеческие голоса и смех.

Девушка поспешно встала и вышла на крыльцо.

— Здравствуй, Тавифа! Здоров ли дедушка? — весело воскликнула Мириам, обнимая её.

— Здоров, здоров, милая, дорогая гостья! Какими это судьбами залетела ты к нам, щебетунья-пташка?.. А твой отец, наш покровитель, Симон бен-Гамалиил?

— Все здоровы! А вот я привела к вам этих юношей! Вы давно хотели с ними познакомиться. Это те самые, которые отбили Никодима у черни. Вот это Марк бен-Даниил из Дамаска, жених Фамари бат-Симон, а это Филипп.

Тавифа с любопытством посмотрела на представленных ей спутников Мириам. Она с чувством пожала им руки и просто, от чистого сердца благодарила за оказанную услугу.

Отворив дверь, назарянка пригласила гостей войти в залу, где их радушно встретил её дедушка. Старик был рад увидеть дочь своего покровителя и людей, благодаря которым его друг и единоверец был предан достойному погребению.

— Если не побрезгуете скромной трапезой, то садитесь за стол, дорогие гости! — пригласил он нежданных посетителей.

Тавифа принесла кувшин с водой, и, совершив омовение, евреи сели за трапезу назарянина.

Пока юноши вели интересную беседу с Феофилом, Мириам удалилась с Тавифой к источнику. Усевшись на дерновой скамейке под маслиной, она передавала подруге новости, то бросая крошки слетавшимся птицам, то трепля по морде своего любимого мула, привязанного тут же у дерева. Матрона Руфь с Фамарью остались в Вифании, там управляющий отца приготовляет всё необходимое для дороги в Иерихон, куда они едут по делу. Она же, Мириам, со своими спутниками, пользуясь остановкой, поспешила навестить почтенного Феофила и свою подругу Тавифу.

— Фамарь прежде заходила к нам всегда. Отчего-то теперь она стала гнушаться нами? — спросила назарянка.

— Нисколько! Но бат-Симон чересчур занята свадьбой Иммы и ни о чём другом не думает, даже о своём женихе.

— А он, должно быть, добрый и великодушный человек?— заметила Тавифа.

— О, да! И не правда ли, очень красив собою?.. Знаешь что, Тавифа? Влюби Марка в себя и отбей его у Фамари, которая не любит его — это я наверное знаю.

Назарянка устремила на Мириам укоризненный взор, причём её и без того серьёзное лицо приняло суровое аскетическое выражение.

— Ты говоришь, как греховное чадо отвергшего истину мира! Разве плотские вожделения доступны тому, кто познал высшее блаженство и отрёкся от греха?

Мириам нетерпеливо махнула рукой.

— Не говори мне таких страшных слов! Я знаю, что высшее блаженство на свете это любовь, и никто не разубедит меня в том.

— Несчастная! Ты до того ослеплена грехом, что не видишь даже солнца! Эти кружева, этот виссон, это золото и жемчуг изнежили твоё тело, душа в тебе заснула, и ты предалась чувственной любви. Но поверь, наступит роковой день, когда мы все предстанем перед престолом Судии, и чем оправдаешься перед ним ты, покрытая позором греха?

На бледных щеках Тавифы вспыхнул румянец, а её глаза одушевлением. Мириам посмотрела на неё долгим проницательным взором, в котором отразилась вся душа любящей женщины.

Мириам встала. Солнце достигло уже своего заката, и она спешила обратно в Вифанию, чтобы раньше наступления ночи добраться до Иерихона. Кликнув своих спутников, девушка отвязала мула.

Тавифа нежно обняла гостью на прощанье, и две крупных слезы скатились из глаз назарянки на розовую щёчку её счастливой приятельницы.

XV

Выйдя из Вифании, путники миновали горловину, которая ведёт из этого селения через вершину горы, возвышающейся на три тысячи футов над уровнем моря, в глубокую низменность Эль-Гор, расположенную на 600 футов ниже его уровня, и под вечер достигли Иерихона, где, отдохнув у источника Елисея, отправились на дачу Симона бен-Гамалиила, находившуюся в трёх стадиях от города на южной оконечности оазиса.

Пересекаемая Иорданом низменность ограничена с запада длинным рядом скалистых иудейских гор, которые тянутся с юга на север, от Мёртвого озера вплоть до самого Скитополиса. По ту сторону Иордана, с восточной стороны, непрерывной цепью высятся Моавитские горы. Заключённая таким образом между высокими кряжами и скудно орошённая Иорданом глубокая низменность представляет из себя выжженную солнцем пустыню, где только изредка бродят малочисленные стада овец да скрываются дикие звери и хищные птицы.

С западной стороны этой бесплодной пустыни зеленеет, подобно изумруду в золотой оправе, роскошный, изобилующий миррой и мёдом оазис со знаменитым городом благовоний, роз и пальм, приютившийся у подошвы гигантской горы. На границе оазиса в бесплодной пустыне на расстоянии полуторачасовой ходьбы от Лотова озера расположились многочисленные строения и красивый дом в именье семейства Гиллеля.

На другое утро матрона Руфь и Фамарь занялись хозяйственными хлопотами. Надо было осмотреть склады благовоний, запасы мёда и плодов, выбрать из них лучшее для свадьбы, уложить в плетёные корзинки и пальмовые ящики, навьючить на ослов и заблаговременно отправить в Иерихон, а оттуда в Иерусалим, чтобы завтра с восходом солнца двинуться без помехи в обратный путь. Озабоченная хлопотами матрона Руфь предоставила Мириам полную свободу, которой молодая девушка воспользовалась, как птичка, выпорхнувшая из клетки. В обществе Филиппа и Марка она гуляла в пальмовых рощах оазиса, рвала на берегу серебристых ручейков белые лилии и благоухающие весенние розы, плела из них венки и гирлянды, которыми украшала все уголки и местечки, неразрывно связанные с воспоминаниями её только что минувшего детства.

Она побывала и на той скале, где нашёл её Филипп в отчаянной борьбе с ожесточённой орлицей. Тут, вспоминая прошлое, девушка долго стояла, опираясь на плечо возлюбленного, и сердце у неё билось так сильно, как будто хотело выскочить из переполненной счастьем груди. Под вечер к молодым людям присоединилась и Фамарь. Она хотела отправиться к хижине египетской колдуньи, чтобы исполнить желание Иммы и удовлетворить своё собственное любопытство. Мириам же, напротив, непременно хотела навестить своего приятеля, пастуха Азру, который, пользуясь весенним временем, когда пустыня оживает, угнал своих овец к заводям Иордана, где и поселился пока в шалаше. После долгого спора общество, наконец, решило отправиться сначала к пастуху и затем рано утром посетить колдунью. Матрона Руфь предпочла остаться дома, утомившись хлопотами и нуждаясь в отдыхе. Мириам была в восторге, что всё устроилось согласно её желанию. Она опять увидит Азру и проведёт интересную ночь в пустыне, слушая легенды и страшные сказки вещего старца.

Но как ни спешили молодые люди, потеряв понапрасну много времени в спорах, ночь застигла их на полпути. Едва солнце скрылось за вершины иудейских гор, на низменность легла ночная тень, тогда, точно по мановению волшебного жезла, пустыня приняла иной — таинственный и фантастический вид. Мириады светляков, слепой мак, вербена и оливковые грибы распространяли по земле фосфорический свет, который, сливаясь с мерцанием звёзд на небе, сообщал ночному сумраку синеватую, фосфорическую лучистость. В этом светящемся искорками тумане выступали, принимая причудливые очертания сказочных гигантов и чудовищ, то стоящие, наподобие неподвижных фигур людей и животных, высокие папоротники, кусты алоэ и диких кактусов. Порой ночную тишину будил раздававшийся Бог весть откуда резкий крик ночной птицы или жалобный вой шакала и тихо замирал в отдалении. Робко прижимаясь к своим провожатым, девушки шли, пугливо вздрагивая при шорохе пробежавшей ящерицы или вспорхнувшей из-под ног птицы, и с затаённым страхом оглядывались в сторону проклятого озера, откуда сверкали яркие зарницы. Им казалось, будто они слышат отдалённые стоны грешников, погибших под сернистым пеплом, и чувствуют сырость их влажной могилы. Вон там, над загадочными водами, пролетела падучая звезда, описав огненную дугу на тёмно-синем небе. Вон вспыхнул и промелькнул перед ними метеор, осветив голубоватым пламенем какого-то великана с палицей на плече. Девушки торопились, ускоряли шаги и ещё боязливее прижимались к своим спутникам.

Наконец, почва стала заметно понижаться. На запоздалых пешеходов повеяло прохладой. Показался длинный ряд прибрежных камышей, и послышался плеск реки. Подпасок, служивший проводником, свернул влево и обогнул выступающий у самого берега утёс. Между группой тощих деревьев замелькал огонь костра. Сторожевые собаки подняли громкий лай, и пробудившееся стадо ответило им беспокойным блеяньем.

У огня сидел закутанный в овчину восьмидесятилетний Азра, освещённый красноватым отблеском пламени. Высокий, жилистый, с длинной седой бородой, этот старик у костра, окружённый своим стадом, напоминал библейского патриарха.

— Кто же вам сказал, что Сахеприс колдунья? — спросил Азра, когда его гости разместились у огня и разделили с ним незатейливый ужин: пальмовое вино, дикий мёд и пшеничный хлеб.

— Все говорят, дедушка! — ответила Мириам. — Сахеприс — язычница, живёт в уединении, собирает зелье, как же после этого не быть ей колдуньей?

— Так-так! — задумчиво промолвил старец, качая головой. — Бедная женщина! Даже и в этой пустыне люди не дают тебе покою!

— А что, отец мой, ведь Сахеприс прорицает будущее?— осведомилась Фамарь.

Азра улыбнулся.

— Кто долго жил в уединении, в беседах со своим собственным сердцем, кто научился понимать голоса пустыни, гор и моря, шёпот лесов, кто проводил долгие ночи при свете звёзд, внимая шуму ветра и вою диких зверей, кто размышлял над думами пророков, взирая на мир с горных вершин, тому нетрудно вникнуть в смысл раскрытой перед ним книги бытия. Знай прошедшее, понимай настоящее, и тебе нетрудно будет провидеть грядущее.

— Это правда, — воскликнул Филипп, внимательно слушавший старика. — Когда я, бывало, охотился в горах на диких коз или преследовал в долинах быстроногих газелей, мне всегда казалось, что на приволье дух становится свободнее от уз плоти.

Азра одобрительно кивнул головой и, обратясь к Мириам, ласково спросил:

— Что же ты, пташка Палестины, собственно хочешь узнать от Сахеприс?

— Ничего, дедушка! — простосердечно отвечала та. — Я не интересуюсь своей судьбой, это вот Фамарь бат-Симон с моей сестрой Иммой хотят узнать, что ждёт их в замужестве.

Пастух внимательно всмотрелся в лицо Фамари.

— В иное время это было бы нетрудно угадать, — заметил он с лукавой улыбкой, — но теперь, когда судьба отдельных людей так тесно связана с судьбой земли и всего народа, кто знает, какая участь ждёт каждого из вас.

Азра задумчиво уставился глазами в огонь. Его опалённое солнцем, изрытое морщинами лицо приняло серьёзное, почти суровое выражение.

— Хотите быть счастливыми, так идите вон туда, за Моавитские горы, откуда летят орлы и коршуны, чтобы усесться на верхушках иудейских гор, — загадочно промолвил он.

Фамарь расхохоталась, всплеснула руками и насмешливо спросила:

— Так ты советуешь нам бросить почётное существование в священном городе, чтобы скитаться в чужой стране, которую покидают даже орлы и коршуны?

Азра грустно улыбнулся:

— Ведь ты сказала, что хочешь быть счастливой?

— Кто же этого не хочет? Но разве счастье возможно вне той жизни, в которой мы родились и выросли? Разве можем мы из знатных иерусалимлян сделаться бродягами на чужбине? — презрительно возразила девушка.

— В самом деле, если бы это было возможно, в таком случае рок потерял бы своё могущество, — заметил Филипп.

— Он его и потерял, — серьёзно ответил Азра. — Только тот, кто не верит в провидение и не может отрешиться от греха, гибнет от рока. Сумей вовремя отвернуться от жизни, которая ведёт тебя к гибели, как горная тропинка к пропасти, и ты избегнешь роковых стечений обстоятельств и будешь счастлив в новой жизни. Уйди из царского чертога, если в нём ты спишь тревожно, под шатром пустыни ты обретёшь сладкий сон.

Азра умолк, снова уставившись глазами в догоравший огонь. Перед ним вставали в ярких образах картины прошлого, точно появляясь из-под пепла тлеющих углей.

Он видел, как гонимый врагами арабский эмир прискакал к Иордану и на берегу реки осадил взмыленного коня. Пока усталый конь жадно пил воду, эмир смотрел с седла вглубь реки. Всё для него было потеряно. Разбитый в сражении, покинутый последним слугой, он не имел надежды не только возвратить потерянную власть и отнятое достояние, но даже избегнуть посланных по его следам убийц. Повернув коня, эмир медленно въехал на утёс, нависший над рекой. И вот, подтянув поводья, он приготовился было к последнему роковому прыжку, как вдруг, бросив взгляд на окрестность, увидел по ту сторону Иордана кучку людей, окружавших человека, одетого в верблюжью шерсть. Эмир вспомнил рассказы про отшельника-пророка, голос которого был подобен голосу Илии. Он съехал с утёса и, переплыв Иордан, присоединился к людям, слушавшим пустынника. Долго с сокрушённым сердцем внимал араб его громовой речи. Потом несколько времени спустя никому не известный Азра стал мирно пасти стада на берегах Иордана…

Ранним утром молодые люди простились с пастухом и отправились дальше. На кремнистом, усыпанном вулканическими камнями берегу Лотова озера, зелено-синие воды которого с металлическим отблеском отливали цветами радуги, путники увидели уединённое жилище с тростниковой кровлей. Перед раскрытой дверью между коричневых камней шмыгали ярко-зелёные ящерицы и грелись на белом песке, позолоченном утренним солнцем, пёстрые саламандры. На пороге сидела за пряжей Сахеприс, она, как истая египтянка, встречала солнечный восход с работой в руках.

Молодые девушки робко остановились перед нею.

Сахеприс пела:

Человек, смирись пред небесами,

Всё твоё спасение в молитве!

Льются слёзы, льётся кровь реками,

Слышны вопли, стоны павших в битве.

Грозной тучею спешит сюда с заката

Рать несметная, с орлами легионы…

Иудея ужасом объята…

Из-за крепких стен спешите, жёны,

Чтоб спасти детей, бегите в горы,

Там скорей найдёте вы спасенье:

Не помогут башни и затворы,

Обречён ваш город разрушенью.

И падёт во прах его твердыня,

Рухнет наземь, пламенем объята,

Осквернённая Израиля Святыня.

Горе вам: спешат полки с заката!

Не венцы, не брачные напевы,

Впереди вас ждут: позор, неволя,

Непорочные израильские девы.

Вам плачевней всех досталась доля.

XVI

Была уже полночь, когда наши путники, возвращаясь домой, остановились у Гефсиманского сада и, отправив по дороге в Иерусалим своих мулов с караваном вьючных животных, сами свернули на тропинку, чтобы спуститься по зелёном откосу к Вади-Кедрону, а потом подняться по ступеням рва к городским воротам, что значительно сокращало им дорогу.

Они шли среди ночной тишины под сводом густой, облитой лунным сиянием листвы старых олив, объёмистые стволы которых бросали широкую тень на посеребрённый луной дёрн. Мириам, идя с Филиппом позади других, крепко опиралась на руку юноши, нарочно замедляя шаги. Филипп, в свою очередь, чувствовал, что его благоразумию настал конец, что он бессилен против охвативших его чар любви. Эти дни, проведённые с любимой девушкой среди поэтической идиллии, вне условий обыденной жизни, дали слишком обильную пищу его так долго подавляемой страсти, и теперь, когда он с каждым шагом приближался к топ серой, поросшей плесенью и мхом стене, за которой кончался мир свободы, грёз и любви, он не имел силы сдержать своих чувств. Когда Мириам остановилась на краю рва, куда уже спустились шедшие впереди их спутники, и грустно устремила на него взгляд бархатистых чёрных глаз, он страстно заключил её в свои объятия.

— Поклянись, что любишь меня! Поклянись именем Иеговы! — прошептала Мириам, обдавая лицо Филиппа горячим дыханием.

— Мириам, свет очей моих, воды всей вселенной не зальют пламени моего сердца! Я люблю тебя, как любит Иордан Иерихонскую долину, как кедр вершину Эрмона и как прилив морской манящий свет луны.

— А я, — восторженно воскликнула девушка, — любила и люблю тебя, как любит роза луч восходящего солнца. С того дня, когда ты в первый раз предстал очам моим, ты сделался запястьем моей души, печатью моего сердца.

Поцелуй, такой же жгучий, как солнце Иудеи, скрепил клятвы влюблённой четы.

— Я готов служить твоему отцу, как Иаков служил Лавану, но разве это поможет?! — грустно произнёс Филипп, выпуская из объятий трепещущую девушку.

Мириам вопросительно взглянула на него.

— Ведь я беден и родом из Галилеи, — добавил он, потупив голову.

— А разве мой предок, Гиллель, был богаче тебя, когда пришёл из Вавилона в Иерусалим?

Филипп безнадёжно махнул рукой:

— За тобой ухаживает знатный священник, Элиазар Ганан.

— Не напоминай мне этого ненавистного человека! Пусть Ахав ищет себе развратную Иезавель. Что бы ни случилось, но я клянусь никому никогда не принадлежать, кроме того, кого люблю больше жизни.

Мириам стояла, залитая светом луны: её покрывало было откинуто, и она подняла кверху правую руку. В ту же минуту изо рва поднялась юркая фигурка остроносого человека и нахально заглянула любопытными, как у хорька, глазами в лицо девушки. Мириам испуганно отшатнулась назад, спеша закуталась покрывалом. Филипп несколько секунд всматривался в непрошеного свидетеля их излияний, припоминая что-то. Шпион ехидно улыбнулся, и по этой улыбке юноша тотчас узнал в нём зилота Ананию, который с таким злорадством собирался сжечь его живьём в доме Абнера. Недолго думая, он схватил неприятеля за шиворот и швырнул в ров. Тот покатился кубарем по мягкому дёрну откоса.

— Мерзавец, ты заплатишь мне за это! — послышался его визгливый крик из глубины рва.

XVII

Опомнившись от неприятной неожиданности, потерпевший поднялся на ноги и поплёлся, прихрамывая, к дому Каиафы. Здесь у калитки его поджидал слуга храмового военачальника.

— Однако, приятель, долго же ты заставил себя ждать, — промолвил он недовольным тоном, пропуская пришедшего и затворяя за ним калитку. — Иди же скорей к господину, да смотри тихонько: старик-то ещё не спит.

Зилот, крадучись, пошёл за слугой, который провёл его в комнату Элиазар бен-Ганана. Анания остановился у порога и подобострастно скрестил руки. Священник хмуро взглянул на него.

— Ну что же ты стоишь, точно истукан? — сердито произнёс он.

— Прости, господин, твоего раба, не по своей воле запоздал он с хорошими вестями, — с низким поклоном ответил Анания.

— Ты сказал, с хорошими вестями? — переспросил военачальник, смягчая суровый тон.

Его хмурое лицо прояснилось, и он приготовился выслушать донесение своего агента.

— Всё обстоит благополучно. Благодать Божия осеняет начинание великого дела, задуманного тобою. Господин Гориа бен-Никомед и господин Иуда бен-Иопафан шлют тебе привет, мой повелитель. Они сказали: ступай, Анания, к вождю, избранному Богом Авраама, Исаака и Иакова, и скажи ему, что его верные сподвижники не дремлют. Симон бен-Гиора собирает людей в Акробатене. Нигер в Перее. У него уже триста пращников, да таких, что стоят тысячи. Начальник иродовых стрелков, Сила Вавилонский, поклялся перейти на нашу сторону. Надёжные люди посланы в Финикию закупить оружие, другие разосланы по городам и сёлам возбуждать народ к восстанию. Иоанн ессеянин обещал посодействовать среди своих единоверцев, а из первосвященников Иисус бен-Сапфей вполне нам сочувствует, о зилотах я уже и не говорю. Они все взялись за оружие и с нетерпением ждут, когда ты назначишь час восстания.

— Надо готовиться. Разошли людей по всем дорогам. Пусть в каждом караван-сарае находится разведчик… Ну, больше ничего нет?

Анания принял таинственный вид.

— Если позволишь, господин, говорить твоему рабу…

Он замялся и потупил голову.

— Говори, я слушаю.

— Не гневайся же! Из преданности тебе я не могу не сказать истины. В городе есть люди, посягающие на твою честь. Я подвергся страшному истязанию за то, что видел, как младшая дочь нази обнималась и целовалась.

— Что?

Военачальник поднялся с места и, как громовая туча, надвинулся на Ананию.

— Это истина, господин. Он сбросил меня в ров. Вот смотри, как распухла у меня нога.

— Где… где ты их видел? — заскрипел зубами бен-Ганан.

— У городского рва, что у Вади-Кедрона.

Элиазар расхохотался.

— Дурак! Есть ли на свете животное глупее тебя? Ты принял какую-то блудницу за дочь нази! У городского рва, ночью! Ха-ха-ха! Эдакий дурак.

Анания выпучил глаза и побагровел от справедливого негодования.

— Клянусь Богом живым, что Филипп-галилеянин обнимал Мириам! Это была она, дочь нази. Я видел её в лицо и отлично узнал. Я слышал своими ушами, как она клялась бездельнику в любви, а тебя называла нечестивым Ахавом. Я видел своими глазами, как она обнимала и целовала этого поганца.

— Слушай, Анания, если ты в течение трёх дней не докажешь мне истину твоих слов, то закопаю тебя живым в землю. Пусть черви сожрут тебя вместе с твоей ложью.

— А если докажу?..

— Дам тебе золота по весу черепа её любовника.

— Приготовь золото, Элиазар бен-Ганан. Анания уверен в истине.

Тяжёлый светильник полетел в голову зилота, но он был уже за дверьми.

XVIII

Наступил день свадьбы Иммы.

Вечером в дом Гиллеля явился жених с музыкантами и дружками. В зале вокруг родителей невесты собрались родственники и домочадцы. Имма кланялась отцу и матери в пояс, прося у них прощения за причинённые ею огорчения, благодарила их за труды и заботы о её воспитании и просила благословить её. Родители возложили руки на голову дочери и произнесли благословение Иакова, желая ей, чтобы она была благочестива, как Сарра, и любима мужем и почитаема детьми, как Рахиль.

Получив родительское благословение, Имма простилась с родственниками, с подругами и домочадцами. После этих церемоний жених взял её за руку и вышел с нею из дому. На дворе выстроился свадебный кортеж. Жених и нарядная невеста в платье с длинным шлейфом, в высокой золотой короне, закутанная в пунцовое покрывало, поместились рядом под богатым балдахином, и шествие двинулось при свете факелов, с музыкой и пляской.

Богач Гиркан не пожалел ничего, чтобы отпраздновать свадьбу сына с подобающим блеском, и пригласил на пир всю иерусалимскую знать. В залах его дворца собрались первосвященники, родственники царей адиабенских, иродианские принцы, знатные саддукеи и учёные раввины.

Среди священнических шёлковых одежд, виссона и пурпура княжеских одеяний блистали роскошные уборы и наряды сионских красавиц, костюмы которых из тонких, прозрачных индийских, египетских и косских тканей, из финикийского пурпура и дорогих ассирийских золототканых материй отличались баснословной пышностью. Их нижние платья ярко-белого цвета, схваченные у талии широким металлическим поясом с прикреплённым к нему мешочком из тонкой кожи, вышитой золотом, мягко обрисовывали формы и распускались книзу массой складок, образовавших шлейф. Широкие рукава, собранные буфами, доходили до земли и были обшиты каймой из золотых арабесок, жемчуга и драгоценных камней. Такая же кайма украшала и ворот платья. Поверх этого нижнего платья было надето или накинуто другое, верхнее, распашное или безрукавное, вроде греческой мантии, ярко-пунцового, гиацинтового или пурпурного цвета. Головной убор с прозрачным покрывалом состоял из шапочек, унизанных жемчугом, драгоценными камнями или золотыми бляшками, из пурпурных с золотом повязок и золотых диадем. Волосы, переплетённые коралловыми и жемчужными нитями, были завиты в длинные локоны или заплетены в косы, которые у одних спускались вдоль спины, а у других были обвиты вокруг головы.

Князь Гиркан встретил свадебный кортеж во главе своих родственников и званых гостей. На жениха надели венок, а невесту внесли через порог в дом мужа. При громе музыки раздались шумные поздравления.

Домоправитель возвестил начало свадебного пиршества, и гости с новобрачными церемониальным шествием проследовали в столовую залу.

После церемониала омовения рук первосвященник Матфей бен-Феофил прочёл затрапезную молитву, и гости, строго соблюдая ранг и старшинство, заняли за триклиниями [триклиния — столовая комната] свои места.

Под наблюдением триклиниатора слуги усыпали пол цветами, и по знаку домоправителя у каждого стола разместились архитриклинии с их помощниками. Затем явился глашатай блюд и, торжественно подняв золотую булаву, возвестил первую перемену. Музыканты заиграли, а гости, весело подпевая под их музыку, принялись пировать.

В то время когда старики за почётными триклиниями, расположенными на особом возвышении, степенно беседовали между собою, разбирая то запутанные, казуистические вопросы талмуда, то затрагивая общественные и политические злобы дня, а их жёны, почтенные матроны, потихоньку сплетничали, за нижними триклиниями, в центре которых находился отдельный стол новобрачной пары, молодёжь предавалась веселью, смеялась и шутила, плела любовные интрижки и бросала цветы в виновников торжества.

За средним почётным триклинием сидел храмовый военачальник между Веньямином бен-Симоном и Гамалиилом, братом невесты. По правую сторону сидели Марк, Анания бен-Садук и офицер тетрарховых стрелков Сила из Вавилона Напротив них на левой стороне триклиния помещались: Мириам, Фамарь и сестра бен-Садука, Юдифь. Играли в загадки, и очередь была за Марком. Юноша обратился к Мириам и сказал, лукаво подмигивая возлюбленной своего друга:

— Скажи, что слаще мёду и горше желчи, пьянее вин и смертельнее укуса змеи, сильнее льва и немощнее младенца, смелее героя и боязливее лани, умнее мудреца и безрассуднее женщины, горделивей царя и смиреннее раба, выше райского блаженства и ужасней адских мучений?

Мириам сверкнула на юношу укоризненным взглядом и стыдливо зарделась. Храмовый военачальник нахмурился. Хотя зилот Анания не успел представить ему доказательств своего доноса и был пребольно высечен за наглую ложь, тем не менее Элиазар бен-Ганан не мог успокоиться и ревниво следил за каждым движением Мириам. Предложенная Марком загадка показалась ему подозрительной. Недаром Филипп из Румы, о котором говорил Анания, был другом этого выскочки, не оказывавшего храмовому начальнику достаточного уважения. Элиазар устремил на Мириам пристальный взгляд. Девушка смутилась и опустила веки. Бен-Ганан закипел злобой и презрительно сказал Марку:

— Любезный школяр, твоя загадка чересчур проста и наивна даже для такой неопытной в любовных делах девушки, как прелестная Мириам.

— Может быть! — добродушно отозвался тот. — Но я ослеплён видом трёх ангелов и потому не мог придумать ничего замысловатее, — прибавил дамаскинец, любезно поклонившись в сторону девушек.

— Ангел явился ослице валаамовой. Ты, должно быть, происходишь из её почтенного племени?

— Да, и с тех пор наше племя говорит по-человечески, а валаамов род мычит по-скотски!

Ссора была готова разразиться. Бен-Ганан позеленел от злости, а бен-Даниил приготовился к смелому отпору.

— Довольно! — воскликнула встревоженная Мириам, прерывая ответ Элиазара. — Ваша ссора неуместна! Споем лучше песню в честь новобрачных. Или станцуем.

— Я не стану петь! Это дело мальчишек и девчонок! Для мужчин найдётся более достойная забава, — грубо заметил храмовый военачальник.

В эту минуту к столу подошёл новый гость в роскошной греческой одежде. Короткий меч в богатых ножнах висел на перевязи, украшенной жемчугом и драгоценными каменьями.

Мириам уже танцевала с храмовым военачальником. Пользуясь в качестве дружки жениха особым преимуществом перед другими гостями, он не выпускал из рук молодой девушки и носился с нею по зале.

— Кто этот знатный иродианин? — спросила Фамарь бен-Даниила, указывая на стоящего поодаль щёголя в греческой одежде.

— Я вижу его в первый раз, но слышал от Силы, что зовут его Филиппом бен-Иакимом. Он сын известного полководца Агриппы I, стратег и любимец тетрарха.

— Еврей или грек?

— Должно быть, грек по происхождению и еврей по вере, как все иродиане.

Фамарь пожала руку жениху и, сославшись на усталость, ушла в уборную комнату, где после танцев отдыхали и прихорашивались девушки. Марк вышел освежиться в сад.

У фонтана стоял Анания бен-Садук в кругу молодёжи.

— Говорю вам, не подобает иудеям далее терпеть насилие римлян! — ораторствовал молодой священник. — Не подобает народу, который чтит живого Бога, падать ниц перед идолопоклонниками. Говорят, они покорили мир. Может быть, это и правда, хотя я убеждён, что они его купили. Кто владел миром до римлян? Греки. А греки продажны, как блудницы. Нас ни греки, ни римляне никогда не покоряли. Первых мы били, как собак, вторые пришли к нам в качестве союзников изменника Ирода. Им было нетрудно при помощи храбрых иудейских войск одерживать бесчисленные победы над толпами плохо вооружённых крестьян. Но хотел бы я видеть, что станется с этими миропокорителями, когда на них ополчится весь Израиль. О, поверьте, услышав рыкание иудейского льва, италийские лисицы убегут с поджатыми хвостами в свои заморские норы!

— Твои уста точат сладчайший мёд, но не окажется ли он на деле горькой желчью, когда мы станем пить его? — возразил один из слушателей.

Бен-Садук гордо поднял голову и, смерив его глазами, презрительно ответил:

— Кто истинный иудей, тот не сомневается в своём преимуществе перед гером! По вою узнают шакала и по рыканью льва, — добавил он с обидной насмешкой. Марк хотел вмешаться в разговор. Высокомерие и заносчивость молодого священника покоробили юношу, однако он удержался, завидев издали Элиазара бен-Ганана, который приближался к ним, разговаривая с офицером стрелков Силой.

— Вот истинный Маккавей, которому недостаёт сподвижников! — воскликнул бен-Садук, указывая на храмового военачальника.

— Сподвижники у него явятся! — ответили присутствующие.

Они пошли ему навстречу и окружили его с шумными приветствиями.

Бен-Даниил вернулся в залу, где после перерыва снова возобновились танцы. Юноша искал Фамарь, однако её не было между танцующими. Он прошёл в другую и третью залу, но и тут среди групп пирующих и беседующих гостей он не нашёл своей невесты. Встревоженный Марк обратился с вопросом к одной из знакомых девушек. По словам той, Фамарь только что танцевала с иродианским царедворцем и, вероятно, отдыхает теперь в женской комнате. Жених успокоился и, попросив девушку передать невесте, что он будет ждать её в саду, вышел из душных комнат дворца на свежий воздух.

Пройдясь по уединённой аллее, он машинально остановился под сенью горделивого лавра и прислонился к его стволу. Как хорошо и тихо было здесь среди благоухания цветов, под звёздным небом!

Дамаскинец почувствовал прилив счастья, и сердце юноши забилось сладкой тревогой. Пройдёт ещё каких-нибудь месяца два, караван его отца прибудет из Дамаска, и он также весело и шумно отпразднует свою свадьбу с любимой девушкой, а потом поселится с нею в чудном иерихонском оазисе, где ему предлагают купить дачу по сходной цене и где он займётся прибыльной торговлей благовониями. Надо будет устроить и судьбу Филиппа. Он уговорит отца взять приятеля в компаньоны. Филипп малый расторопный. Две или три поездки с караваном в Африку за золотым песком и слоновой костью могут обогатить его и сделать счастливым обладателем прелестной Мириам.

Мечты юноши были прерваны лёгким шумом приближающихся шагов. В глубине кипарисовой аллеи белело женское покрывало и обрисовывалась тёмная фигура мужчины. Дамаскинец спрятался за дерево, чутко прислушиваясь. Мимо него прошёл бен-Иаким, ведя под руку женщину, лица которой нельзя было рассмотреть. Грек нашёптывал ей что-то на ухо, а она, кокетливо отклоняя головку, отстраняла его опахалом. Марк вздрогнул. По фигуре и костюму это была его невеста. Ревность закипела в сердце влюблённого, и он зорко следил за подозрительной парочкой. Иродианин довёл свою даму до площадки фонтана перед террасой дворца и на прощанье долго не выпускал её руки. Она, по-видимому, охотно слушала льстивые речи и только тогда вырвала у него свою руку и убежала, когда чересчур предприимчивый волокита хотел обнять её за талию. Марк незаметно прокрался за ним в тени кустарника и после бегства девушки бросился за ней по горячим следам в залу пира.

Фамарь с раскрасневшимся лицом сидела на табурете, обмахиваясь опахалом, и, чтоб скрыть своё волнение, делала вид, что следит за танцующими.

— Где ты была? — хриплым голосом спросил её Марк, весь бледный от гнева.

Девушка удивлённо вскинула на него глаза и ответила с досадой:

— Ты, кажется, выпил слишком много сладкого вина! Вместо того чтоб быть со мною, внимательный жених всё время просидел за чашей.

— Я сейчас видел тебя в саду…

Фамарь вспыхнула.

— Оставь меня, если не хочешь, чтоб я заплакала и пожаловалась брату на твою грубость! Боже, какой позор! Все видят, что ты затеваешь со мной ссору…

Она встала и в гневе удалилась прочь. Ошеломлённый бен-Даниил с недоумением смотрел ей вслед, не смея догнать невесту.

XIX

Вдоль берега Средиземного моря расстилаются две равнины Палестины, пересекаемые крупными отрогами гор Кармила. Параллельно с ними тянется длинный ряд холмов, на восток от них лежит низменность ЭльГор, а по ту сторону Иордана цепь Моавитских и Галаадских гор, так что страна делится на четыре параллельные полосы: приморскую береговую линию, горную страну, Иорданскую долину и Заиорданские земли.

Горная страна, занимающая пространство между приморской низменностью и Иорданской долиной, оканчивается двумя отрогами длинного ряда холмов, пересекающих долину Иездреель, или Эздрелон. Южная масса этих известковых холмов образует Иудею, а северная Галилею.

Когда Соломон, вознаграждая заслуги Хирама, отдал ему провинцию, состоящую из двадцати городов в округе Кедес Нафтали и носившую название Гелиль, то Хирам, взглянув на неё, сказал Соломону: ‘Что это за города, которые ты, брат мой, дал мне?’ — и назвал их землю презренной — Кавул. С тех пор Галилея осталась у иудеев презренной страною, и это мнение ещё более укоренилось, когда её заселили финикияне, аравитяне и происшедшие от них и евреев смешанное потомство. К тому населению в царствование Ирода Великого присоединилось множество греков, внёсших в страну свою утончённую образованность и язык, сделавшийся общеупотребительным. Тогда Иудеи прозвали Галилею ‘языческой’.

Но вопреки основанному на предрассудках презрительному мнению иудеев о Галилее, эта страна была цветущей и во всех отношениях стоила выше своей спесивой соседки. Жители её деревень и нагорных городков отличались образованностью и трудолюбием, жизнь их текла спокойно и мирно. Большею частью то были смешанные потомки переселившихся из Египта евреев, они утратили характерные черты еврейской расы и сохранили только простую веру своих отцов вместе с любовью к стране Израиля. Однако их сомнительное происхождение и скромность в глазах иудеев, преклоняющихся перед золотом и внешним блеском, были хуже всякого порока.

Страна была дорогой к морю, и в её долинах жили по соседству люди всех наций. Города со множеством селений лежали близко один от другого и были так густо населены, что в самом меньшем из них было до пятнадцати тысяч жителей. Народ в них был предприимчивый, старательно обрабатывавший каждый клочок земли. Но если нагорные городки Галилеи, скрывающиеся посреди ореховых и дубовых лесов, отличались благосостоянием и культурой, то её надольные города тем более блистали богатством и кипели жизнью. Весь западный берег Геннисаретского озера кипел бурной деятельностью. Он буквально был унизан городами, мызами и сёлами. По западному берегу этого озера, имеющего всего двадцать вёрст длины и девять ширины, теснились такие многолюдные города, как Капернаум. Хоразин, Вифсаида, Геннисарет, Магдала и Тивериада, так что весь берег казался сплошною набережной одного огромного города. Воды Геннисаретского озера рассекались четырьмя тысячами судов разного типа, начиная с больших военных гальон и кончая раззолоченными гондолами богачей и простыми лодками рыбаков. Прибрежные города служили центральным рынком караванного транзита между Египтом и Дамаском. Четыре дороги пролегали к Геннисарету. Первая из них тянулась от Капернаума по западному берегу мимо городов к низовьям Иордана, вторая пролегала по южной стороне озера и через мост у Тивериады шла через Перею к Иерихону. Третья вела через Семифорис, весёлую столицу нагорных городков, к знаменитому порту Акре на Средиземном море, а четвёртая пролегала через горы Завулоновы к Назарету, откуда спускалась в Эздрелонскую долину и шла в Самарию и Иудею.

По этим дорогам двигались беспрерывные караваны, и приезжие иностранцы толпами гостили в галилейских городах. Тивериада, новая, возведённая Иродом Антипою столица, была одинаково языческим, как и еврейским городом. Храмы, синагоги и школы, выстроенные в кудрявом стиле иродовой эпохи, были еврейские. Амфитеатр, бани и золотой дом Антипины, чисто античного стиля, украшенные живописью и статуями богов Эллады, были вполне языческими, отчего благочестивые иудеи никогда не входили в ‘нечистую’ Тивериаду, где к тому же улицы, проведённые по разрытым кладбищам, вселяли им суеверный страх, и они только издали смотрели на стены и башни весёлого города и на дворец Антипы, отражающийся в зеркальных водах озера со своими мраморными львами и скульптурными архитравами.

Все нагарные городки Галилеи, центром и столицей которых служил живописный Семифорис, похожи друг на друга, как родные братья, все они, точно жемчужные гнезда, блещут на тёмно-зелёном фоне холмов, у всех одинаково простые домики из белого камня, обвитые плющом и виноградом, с плоскими крышами, где воркуют и греются на солнце голуби, у всех одинаково узенькие, идущие уступами и зигзагами улицы, и все они полны цветущих садов с тёмной зеленью фиг и олив, с пышным белым и алым цветом на померанцевых и гранатовых деревьях и с ярко зеленеющими на солнце финиковыми пальмами. Почва вокруг этих городков прекрасно обработана и орошена. Виноградники и оливковые рощи чередуются с засеянными хлебом полями, пастбищами и фруктовыми садами. Всюду весело порхают птицы, между которыми голубая сиворонка блещет, как живой сапфир на пёстрой мозаике полевых цветов. Толпы детей играют у прохладного источника, или со звонким смехом гоняются по полям за яркими бабочками, или же отважно карабкаются на вершины родимых гор, чтобы смотреть оттуда на орлов, повисших в безоблачной синеве неба, на вереницы пеликанов, с шумом перелетающих с Киссонского потока на Галилейское озеро, на белеющие вдали паруса кораблей из Хиттима, на пурпурную вершину Кармила, где среди лесов скрывался пророк Илия. Эти нагорные городки с населением из земледельцев, ремесленников и пастухов нисколько не отличаются от простых деревень и только потому называются городами, что обнесены стенами и укреплены башнями.

На севере Эздрелонской долины холмы, которые тянутся от востока до запада Иорданской долины к Средиземному морю, некогда принадлежали к завулонову колену и потому называются Завулоновыми горами. В центре этих гор известковое ущелье ведёт в небольшую долину, имеющую форму амфитеатра, в конце которой находится город Назарет, выстроенный на скате холма, возвышающегося на пятьсот футов над долиной. Через Назарет проходит караванная дорога из Семпориса в Акру, а также в Иудею и Самарию.

…Несколько дней спустя после свадьбы Иммы караван покинул Назарет и вступил в Эздрелонскую долину. По обеим сторонам дороги тянулись великолепные поляны и полосы засеянных хлебом полей, которые блистали под набежавшим дождевым облаком, подобно одежде первосвященника, оттенками голубых, пурпурных и ярко-красных цветов. Во главе каравана за отрядом лёгкой идумейской конницы шёл огромного роста эфиоп в красном тюроане и пёстрой тунике, ведя под уздцы великолепного верблюда золотисто-белой масти, богато убранного в пунцовый, расшитый золотом чапрак и в шёлковую и зелёную с золотыми кистями сбрую. На высоком седле сидела закутанная в облако кружева молодая женщина. За нею ехало на верблюдах несколько других женщин в нарядных греческих одеждах и в пышных восточных покрывалах. Их сопровождал всадник лет тридцати, с умным бесстрастным лицом. В хвосте каравана шли вьючные мулы и верблюды с многочисленной прислугой под прикрытием полуэскадрона оруженосцев на тяжёлых конях и в блестящих боевых доспехах.

Караван быстро подвигался по дороге к Иерусалиму, отстоящему оттуда на сто двадцать вёрст. Перейдя вброд поток Киссон, он миновал Сунешь и к вечеру остановился у царственного Эздре с чеканными саркофагами, свидетелями его минувшего блеска.

Здесь, на лужайке у источника, окружённого старыми ореховыми деревьями, слуги раскинули пурпурный шатёр. Эфиоп подвёл к нему верблюда и заставил животное стать на колени, а подоспевший всадник, почтительно сняв с седла молодую женщину, проводил её в ставку. Другие дамы, сойдя с верблюдов, отряхивали от пыли свои платья, и, пока прислуга суетилась, разбивая шатры, они весело болтали, любуясь живописной линией обнажённой Гелвуи, озарённой лучами заходящего солнца. У источника толпились, спеша напоить лошадей, солдаты конвоя. Погонщики развьючивали животных. Вскоре на зелёной лужайке раскинулся весёлый стан, запылали костры, у одного из которых собралось общество офицеров эскорта. Оруженосцы разносили приготовленную по-походному баранину с рисом и разливали по кубкам вино из кожаных бурдюков. К ужинающим гвардейцам присоединился командир их Лизандр и домоправитель Ирода Птоломей. Оба они возвратились с обхода лагеря и с удовольствием посматривали на дымящиеся блюда.

— Теперь и мы закусим! — сказал Лизандр, сбрасывая с плеч суконный плащ и снимая с головы тяжёлый шлем с панашем из красных перьев. — А что же я не вижу между вами Иосифа! Разве он ещё не возвратился от царицы? — добавил командир, обводя глазами общество офицеров.

— Должно быть, что так, — заметил Птоломей, плотный осанистый брюнет с сильной проседью.

Гвардейцы слегка улыбнулись. Лизандр многозначительно посмотрел на домоправителя и шепнул ему, беря от оруженосца поданный кубок:

— Хитрая иудейская лисица успела вкрасться в доверие.

— Если бы только в доверие! — шёпотом ответил домоправитель, искоса поглядывая на пурпурный шатёр, у которого недвижимо стоял германский латник, опираясь на длинное копьё.

Полы шатра распахнулись, и показался всадник, сопровождавший Беренику, ехавшую в Иерусалим на богомолье. Иосиф бен-Матфей, называвшийся впоследствии Флавием, медленно приблизился к костру гвардейцев. Его встретили любезными улыбками и вежливыми поклонами.

Мало-помалу лагерь затих, костры, догорая, потухали, и скоро в ночной тишине раздавались только оклики часовых да храп спящих людей. Не спал только Иосиф. Сидя у тлеющего огня, среди погруженных в сон офицеров, он глубоко задумался. Происходя из знатной священнической семьи и состоя в родстве с княжеским домом Асмопеев, он был принят при дворе Агриппы и его сестры Береники, которая после развода со своим мужем Палемоном, царём Киликийским, жила в Тивериаде, содержала блестящий двор и вмешивалась в политику. Иосиф с юности прилежно занимался науками, но вместе с пытливым любознательным умом ему было свойственно и спесивое высокомерие. Он долго колебался между диаметрально противоположными учениями саддукеев, фарисеев и даже ессеян, в таинства которых был посвящён, пока не решил окончательно присоединиться к влиятельной и самой популярной фарисейской секте. Однако сделавшись ревностным учеником закона, Иосиф в то же время изучал презираемый фарисеями греческий язык и старался усвоить греческую образованность, без которых не было доступа ко двору и в замкнутый высший круг. Теперь же, возвратясь из поездки в Рим, где он пробыл четыре года и где любимец Поппеи еврей-актёр Алифер доставил ему возможность быть при дворе Нерона, Иосиф снова изменил свои убеждения.

Ослеплённый блеском императорского двора, поражённый военным могуществом Рима и его грандиозной политической и государственной системой, он вообразил, что римляне избраны самим Провидением властвовать над миром. Превознося всё чужеземное, этот человек стал презрительно относиться не только к фарисеям, но и ко всему иудейству, что, однако, ничуть не препятствовало ему оставаться по-прежнему правоверным иудеем, чисто фарисейской закваски, — двойственность, результатом которой является отрицательный тип человека и которую мы встречаем во все века у всех азиатских наций и у современных полуварварских народов. Как любимцу Береники и приближённому ко двору Агриппы ему были известны тайные замыслы идумейского двора. Но Иосиф ясно сознавал, что все усилия правительства парализуются взаимным антагонизмом разноплеменных провинций, причём немалая опасность угрожала со стороны придворной военной партии и иерусалимских иудеев, из которых первые стремились ради чисто личных честолюбивых целей, а вторые ради отвлечённых религиозных доктрин и национальной нетерпимости во что бы то ни стало раздуть в пламя междоусобия тлеющий огонь взаимной вражды. И теперь, сидя перед потухающим костром среди спящего лагеря Береники, Иосиф по долгом размышлении решил, что благоразумному человеку пристойнее всего соблюдать свой личный интерес и добиваться возвышения, искусно лавируя между партиями и придерживаясь стороны сильного. Остановившись на этой мысли, Иосиф успокоился и безмятежно заснул.

Наутро караван Береники совершал свой урочный путь.

Во всё время пути Береника не только милостиво разговаривала с Иосифом, но с чисто женскою болтливостью посвящала его в свои политические замыслы, тайной пружиной которых было ничем не насытимте женское властолюбие. Подобострастно выслушивая речи прелестной царицы, Иосиф внутренно изумлялся её коварству и честолюбию, но ему нравилась хитросплетённая интрига. Оружием идумеянки были её красота и изощрённое кокетство, против которых никто не мог устоять, и она с хохотом говорила, как запутает в свои сети всех первосвященников в святом Иерусалиме.

Слушая царицу, Иосиф нисколько не смущался её цинической откровенности, ни того обстоятельства, что на его долю она предназначила скромную роль простого советника. Он вполне был убеждён, что затеянная Береникой интрига для возвращения власти, утерянной Архилаем, не обойдётся без перипетий, которыми он сумеет воспользоваться. Во всяком случае, если власть и попадёт ей в руки, то разве женщина удержит тяжёлый скипетр Ирода Великого? Таким образом, Береника, мечтающая захватить престол у родного брата, и её советник, замышляющий вырвать у неё захваченную корону, были довольны друг другом. Они вступили в Иерусалим с самыми радужными надеждами.

У ворот Везефы царица со своими дамами пересела в раззолоченные носилки и, окружённая гвардейцами, отправилась в Сион, во дворец Асмонеев. Её немало удивило то обстоятельство, что из присутствующих в столице придворных она была встречена одним только Баркаиосом, а вместо Филиппа бен-Иакима явился полковник гвардейцев, Валтасар Терон, которого она не любила за его преданность тетрарху и презрительное пренебрежение к женщинам. Немало также удивил Беренику и пустынный вид улиц нижнего города с запертыми наглухо домами. Озадаченная царица поминутно отдёргивала занавески носилок и с беспокойством выглядывала из них. Расспрашивать Баркаиоса она не решалась из боязни услышать что-нибудь неприятное лично для себя, а между тем мучилась любопытством и тревогой.

Прибыв во дворец, она не выдержала и осыпала Баркаиоса с Тероном вопросами, но те пожимали плечами. Им было известно только одно, что перед самым её прибытием в Иерусалиме народ заволновался и бросился в храм, а Филипп, поручив им встретить Беренику, сам отправился в преторию, откуда ещё не возвращался. Царице поневоле пришлось пока остаться в неведении. Послав Баркаиоса за Филиппом бен-Иакимом, она несколько минут смотрела в окно на пустынный город. Потом сердито топнула ножкой, позвала своих камеристок и занялась туалетом, предчувствуя, что ей не придётся сегодня отдыхать.

В то время когда караван Береники приближался к Иерусалиму, в городе происходило волнение. Улицы пустели, дома запирались, а народ стекался в храм, где среди волнующейся толпы раздавались яростные крики и угрозы прокуратору. Ранним утром по всему городу разнеслась крылатая весть о новом и на этот раз совершенно неожиданном насилии римского правителя. Народ, подстрекаемый зилотами, пришёл в ярость, и волнение охватило весь Иерусалим.

— Неслыханное чудовищное злодейство! — пискливо кричал храмовый служитель Анания, размахивая руками и изображая ужас на своём лице.

— Да в чём дело? Говори! — волновалась окружавшая его толпа.

— Я всё знаю, я был там, когда первосвященник получил от гонца ужасную весть. О, бедный страдалец первосвященник Израиля! Он разорвал на себе одежды и посыпал главу пеплом, — рыдал Анания, ломая руки и выворачивая белки глаз.

— Да говори же, что случилось?! — кричала толпа.

— Что случилось! Вы спрашиваете, что случилось? В Цезарее, как вам известно, евреи с греками издавна живут в дружбе, как кошки с собаками. Наши братья имеют в городе одну-единственную синагогу, выстроенную к тому же на участке, принадлежащем грекам. Разумеется, благочестивым евреям хотелось откупить эту землю, и они предлагали за неё не только двойную, но даже тройную цену. Но проклятые греки не соглашались и, чтобы ещё пуще досадить нашим единоверцам, застроили проход к синагоге лавками и мастерскими, так что нашей братии пришлось с трудом пробираться закоулками в дом молитвы.

— Подлецы!

— Сирийские собаки!

— Но такого ехидства евреи не захотели терпеть и порешили прогнать рабочих, а уже выстроенные бараки снести. Тут Гессий Флор, вступился за греков и не допустил поступить с ними, как они того заслуживали. Однако наша братия, зная взяточничество Флора, отправила к нему сборщика податей Иоанна и предложила прокуратору в подарок восемь талантов серебра. Тот милостиво положил деньги в карман, дал слово освободить проход к синагоге и воспретить дальнейшие постройки, но, вместо того чтоб сдержать своё обещание, преспокойно уехал из Цезареи.

— Как? Взять деньги и ничего не сделать?! Мерзавец! Вор!

Толпа пришла в величайшее негодование.

— О, постойте, это цветочки, а ягодки впереди! — воскликнул другой храмовый служитель. — Слушайте, слушайте!

— На следующий день, — продолжал Анания, — как раз в субботу, благочестивые евреи собрались в синагогу, и в то время когда там молились Господу, один из греков поставил в дверях горшок вверх дном и принёс в жертву маленьких птичек.

Взрыв страшного негодования последовал за этими словами зилота. Такую жертву приносили одни только прокажённые. По мнению же греков, евреи происходили от прокажённых, выброшенных из Египта.

— Эта неслыханная, наглая дерзость переполнила чашу терпения наших земляков, — снова начал зилот. — Они вооружились и бросились на язычников, которых страшно бы избили, не подоспей им на помощь Юкунд с конницей прокуратора. Тогда наши принуждены были отступить и, наскоро захватив из синагоги священные книги, удалились в Норбату, иудейское местечко в шестидесяти стадиях от Цезареи. Откупщик податей Иоанн и двенадцать именитых евреев отправились в Себасту к прокуратору. Они извинились перед ним за происшедшие беспорядки и, прося его содействия, слегка намекнули на восемь талантов. Но Гессий Флор обвинил посланных еврейской общины в краже священных книг из Цезареи и посадил их в темницу.

Слушая такие вести, присутствующие не успели прийти в себя от изумления, как во двор язычников, где ораторствовал Анания, нахлынула толпа бежавших с верхних дворов, во главе её какой-то фарисей в разорванной одежде вопил, что прокуратор хочет ограбить корван, требуя из него семнадцать талантов в уплату податей, которые уже давным-давно уплачены.

— Ни одной драхмы не дадим ему! Долой прокуратора! Смерть римским псам! — заревела толпа, бросаясь обратно в храм и требуя выхода первосвященника и старейшин. Напрасно более умеренные граждане пытались угомонить разыгравшуюся бурю. Зилоты и присоединившиеся к ним фарисеи подстрекали к бунту. На ступенях восточных ворот появился Анания с корзинкой в руках.

— Граждане! — кричал он. — Давайте соберём лепту для нищего Флора и заткнём ему глотку, чтобы он подавился!

Предложение зилота понравилось толпе, и в его корзинку посыпались медяки, камушки и всякая дрянь, попавшаяся под руку. Потом Анания торжественно двинулся во главе народа в город и обошёл все кварталы Иерусалима, причём сопровождавшие его распевали хором: ‘Подайте милостыню нищему Флору! Он умирает с голоду’.

XX

Вечером Фамарь сидела одна в зале своего дома, подпирая руками голову. Сегодня она напрасно поджидала Филиппа бен-Иакима у гробницы царя Давида, куда он должен был явиться к ней на свиданье.

В роковой для неё день свадьбы Иммы она увлеклась царедворцем, сумевшим вскружить ей голову тонкой лестью. Её тщеславию польстило ухаживанье избалованного женщинами вельможи, который находит её, скромную иудейскую девушку, настолько привлекательной, что забывает при ней красавиц пышного царского двора и разодетых в косские ткани и кружева прелестниц Тивериады. Молва об этих продажных красавицах вместе с произведениями греческой беллетристики тайно проникала и в девические горенки дочерей благочестивого Сиона. И вот из легкомысленного кокетства Фамарь уступила просьбам своего тайного обожателя: она пришла к нему на свиданье, но — увы! — вернулась домой страстно влюблённой, и ей пришлось дорого заплатить за тщеславное удовольствие видеть у своих ног знатного военачальника. Несколько дней пролетели для Фамари в чаду любовных восторгов, тайных свиданий и несбыточных грёз. Зато сегодня, прождав напрасно любовника, она пришла домой, полная тревоги, и перед ней вдруг раскрылась целая бездна, которой девушка до сих пор не замечала и о которой не думала. Что будет с нею, если Филипп бен-Иаким не исполнит данных клятв и бросит её? Что она скажет тогда брату, как объяснится с женихом, которого обманула прежде, чем стала его женой? Положим, она его не любила и шла за него только по расчёту, чтобы избегнуть унизительного звания старой девы. Ведь тогда все женщины смотрели бы на неё презрительно и относились к ней с обидным пренебрежением. Чем виновата она, что полюбила человека, явившегося так поздно и предательски покинувшего её? Но разве люди войдут в её положение, разве отнесутся к ней сочувственно? Нет, милосердие им чуждо, и они приравняют её к тем презренным женщинам, которые останавливают на улицах прохожих. Слёзы катились из глаз Фамари, и она с болью в сердце вспоминала то пламенные ласки, зажигающие кровь, то разлетающиеся прахом мечты о богатстве и знатности.

Солнце скрылось за горизонтом, и вечерний сумрак сгустился в зале. Вошла рабыня со светильником, чтобы зажечь лампу, висящую над столом. Фамарь посмотрела на неё удивлённым взглядом и машинально вышла вон. На дворе теплилась звёздная ночь, прохладный ночной ветерок освежил пылающий лоб Фамари. Несколько успокоенная, она поднялась на галерею ограды дома и опустилась на скамью. Издали до её слуха доносился городской шум. На противоположной стороне пустынной площади верхнего рынка стояли сонные дворцы, и над тёмной массой их зубчатых стен фантастически высились лёгкие портики, стройные башни и сверкали золотые крыши в серебристом свете луны. Внизу под сводами ворот Претории красноватый отблеск одинокого факела отражался на доспехах римского часового. Смотря на величественное здание иродова дворца, Фамарь вспомнила, как ещё накануне она гуляла по её залам, опираясь на руку Филиппа бен-Иакима, как она восторгалась никогда не виданной роскошью этих царских чертогов, каким прекрасным казался ей разодетый в виссон и пурпур царедворец и каким мизерным смотрелся в этой обстановке её жених в длиннополом талифе, робко следовавший за ними! Нет, ни за что на свете не согласится она выйти за сына торгаша, ни за что не уступит другой женщине, хотя бы самой царице, своего Филиппа! Она заставит его ‘ввести себя в эти чертоги своей законной женой и будет блистать в них красотой и богатством. Её кичливые подруги будут раболепно расступаться перед супругой могущественного вождя царских полковников. И Фамарь, озарённая надеждой, спутницей любви, гордо подняла голову.

Вдруг под сводами ворот претории замелькали факелы, засверкали шлемы и копья латников, за ними показались носилки на плечах четырёх дюжих эфиопов. Сбоку носилок у отдернутой занавески шли Филипп бен-Иаким и Лахмус Энра, разговаривая с женщиной в сверкающей диадеме, покоившейся на пурпурных подушках. Фамарь с любопытством вытянула шею и, перегнувшись за край стены, напряжённо следила глазами за вышедшим из претории кортежем. Носилки на минуту остановились. Женщина в диадеме протянула на прощанье секретарю прокуратора руку, которую тот подобострастно поцеловал. Носилки снова тронулись и скрылись из вида, завернув за угол. Филипп бен-Иаким последовал за ними. Фамарь окликнула ночного стража, зевавшего на пышное шествие.

Сняв с руки запястье, девушка бросила его сторожу.

— Пойди узнай, куда отправились эти носилки и как зовут сидящую в них женщину! — сказала она.

Сторож поднял браслет и спрятал его за пазуху.

— Госпожа! — ответил он, глупо улыбаясь. — Это царица Береника. Сегодня утром она прибыла в Иерусалим на богомолье.

Фамарь бессильно опустилась на скамейку. ‘Береника!.. Так вот почему Филипп не пришёл сегодня на свиданье! Значит, недаром называют его любовником развратной идумеянки’.

XXI

Между тем в то время, когда в Себасту примчался во всю конскую мочь гонец, высланный тайно Филиппом бен-Иакимом и Лахмусом Энрой с известием прокуратору о происшедших в Иерусалиме беспорядках, Береника пригласила во дворец Агриппы первосвященников и главнейших старейшин на совещание.

Она приняла их во дворе, вымощенном мрамором, под сенью портика.

На этот раз Береника, против своего обыкновения, выступила безо всякой пышности и явилась в простой одежде без диадемы и пурпура перед собранием, придав ему таким образом частный характер. Она Произнесла речь, в которой, с одной стороны, старалась опровергнуть несправедливые обвинения, возводимые на царствующую династию врагами мира и порядка, а с другой — доказать настоятельную потребность воспользоваться происшедшим волнением как предлогом достичь давно намеченную цель — восстановление монархии Ирода Великого.

— Я уполномочена принять от города посольство, — говорила царица, предъявляя собранию подлинную доверенность Агриппы. — Обратитесь ко мне, и я немедленно дам приказ архистратегу Дараиосу занять город войсками, чтобы водворить порядок и защитить граждан от буйства черни. Другое посольство вы отправите к прокуратору с извинением за причинённое в его лице оскорбление властительному Риму, причём требуемые прокуратурой семнадцать талантов серебра уплатит из нашей царской казны домоправитель Птоломей. Я и мой царственный брат готовы на всевозможные жертвы, лишь бы только избавить Израиль от гнёта чужеземных притеснителей и от посягательств внутренних врагов. Говорю вам: пора утвердить в стране правительственную власть и обеспечить народу блага мира.

Первосвященник Матфей бен-Феофил тепло поблагодарил Беренику за её любовь и преданность земле и вере Израиля, но просил отложить решение столь важного вопроса ещё на несколько дней, чтобы дать время синедриону окончательно обсудить его со всех сторон. Напрасно Иосиф и Баркаиос убеждали старейшин не откладывать дела, которое вполне очевидно и не требует разъяснений.

— Совершенно достаточно и вполне законно, — говорил Иосиф, — если ввиду крайних обстоятельств первосвященник с нази синедриона и при участии представителей двух главных сект организуют временное управление и обратятся за содействием к царю как к установленному императором посреднику. Не упускайте же дела из ваших рук и поспешите воспользоваться обстоятельствами, ниспосланными самим Богом, чтобы возвратить государю власть, а аристократии её прежнее значение. Иначе все усиливающиеся зилоты и их гнусные сподвижники — сикариане окончательно вырвут из ваших рук кормило. Тогда ладья Израиля неминуемо разобьётся о предательские скалы языческой вражды и погибнет в бурных волнах народного восстания против всемогущего Рима. Вы, люди, наделённые мудростью, поставленные на страже закона и святых отечественных преданий, внемлите голосу провидения, которое говорит вам царственными устами дщери Асмонеев.

Старейшины стояли с потупленными глазами, за исключением первосвященника и старика Иоанна. Более всего они опасались тирании иродиан. Симон бен-Гамалиил и Иоанн Закхей хотя и в гибких, цветистых выражениях, но тем не менее решительно потребовали формального обязательства Агриппы, что он немедленно удалит войска из Иерусалима, коль скоро этого потребует синедрион.

— Ваше требование несвоевременно! — воскликнула Береника, теряя терпение. — Мой брат теперь в Александрии. Пройдут целые месяцы, пока уладится эта пустая формальность.

— Без которой, однако, мы не решимся принять на себя ответственности перед народом! — возразил нази синедриона.

Береника с досадой топнула ногой, но, овладев собою, приняла грустный вид и сказала, обращаясь к первосвященнику:

— Сердце моё преисполнено печали и скорби. Я вижу, что здесь сомневаются в чистоте наших побуждений. Больно это сердцу, столь беспредельно любящему Израиль! Ты, который свят перед Иеговой, услышь мою клятву: клянусь Богом живым, клянусь за себя и моего царственного брата, что войска будут отозваны из города, коль скоро минует в них надобность.

— Аминь! — торжественно произнёс первосвященник, благословляя Беренику. — Вы слышали? — обратился он к безмолвно стоящим иерархам.

— Что же вы молчите? — воскликнул нетерпеливый Баркаиос.

— Мы слышали голос, который звучал слаще струн арфы Давида! — ответил Симон бен-Гамалиил, почтительно склоняясь перед гордо выпрямившейся Береникой. — Позволь же нам идти и возвестить слова твои народу.

Царица смутилась. Краснея от закипевшего гнева и нервно кусая нижнюю губу, она обвела нерешительным взглядом собрание и своих единомышленников.

Иосиф сосредоточенно смотрел на статную фигуру нази синедриона, он как будто хотел проникнуть взглядом в тайные помыслы Симона бен-Гамалиила, так энергично сопротивляющегося планам идумейского двора. Первосвященник стоял, грустно поникнув головой. Старик Ганан, покашливая, ехидно улыбался и злорадно посматривал на старейшин умеренной партии. Один лишь Филипп бен-Иаким, стоя поодаль у колонны, смотрел на присутствующих с холодной уверенностью. Береника обратилась к нему, стараясь найти исход из опасного и неловкого положения.

— Стратег Филипп, — начала она дрожащим от сдержанного волнения голосом, — до сих пор ты один не высказал своего мнения. Мы слушаем тебя.

— Царица, — ответил Филипп бен-Иаким с низким поклоном, делая несколько шагов к Беренике, — по мудрому твоему велению, многое было уже предложено на обсуждение первосвященников и старейшин. Им известно всё то, что они удостоились слышать ныне из твоих царственных уст. Но тогда, как и теперь, они не захотели блага, отвергли предлагаемую им помощь нашего государя и накликали на себя невзгоду, которая не замедлит разразиться над их головами. Знай, что никакие более меры не смогут отвратить грядущих событий. Прокуратор уже извещён о бунте и о нанесённом ему тяжком оскорблении и, вероятно, теперь уже выступил из своего лагеря под Себастой, чтоб наказать мятежный Иерусалим.

Спокойная речь стратега раздалась подобно громовому раскату среди всего собрания. Береника широко раскрыла глаза и устремила на царедворца вопросительный, недоумевающий взгляд?

— Как! Когда же и кто так скоро мог его известить?— воскликнула царица, овладев наконец собою.

— Со дня волнения в городе солнце уже трижды совершило свой путь от востока к западу, — отвечал стратег, — совершенно достаточно времени для того, чтобы высланный гонец поскакал до Себасты и там протрубили поход.

— Не может быть! Он лжёт! Это ловушка! Иродиане хотят запугать нас! — перешёптывались между собой старейшины.

Один только первосвященник не усомнился в словах Филиппа бен-Иакима и понял, что придворная военная партия перехитрила друзей мира и согласия. Матфей бен-Феофил с тревогой в сердце простёр к Беренике руки, умоляя её не покидать город в минуту опасности и не лишать граждан покровительства. Обратясь затем к старейшинам, он умолял их сплотиться вокруг трона и пригласил следовать за ним в храм, чтобы, подкрепив себя молитвой к Богу, решить, какие меры следует принять ввиду угрожающего вступления римских войск в Иерусалим.

Береника в тревоге и волнении вернулась во дворец и прошла к себе во внутренние покои.

В тот же вечер синедрион собрался в полном своём составе.

Синедрион, уже давным-давно превратившийся в уродливое подражание верховной власти, которую он себе присвоил со времени изгнания Антиппы, был менее всего способен к инициативе в минуту политических осложнений. Главными деятелями в нём были священники и старейшины при ничтожном участии народных представителей. Теперь поставленные в необходимость открыто держать сторону народа или династии, члены синедриона окончательно растерялись и после горячих прений разошлись, ничего не решив. Старик Ганаи думал только о сохранении привилегий за своим семейством и об уничтожении своих личных врагов. Прислушиваясь к иродианам и римлянам, он в то же время каждую минуту был готов перейти к народной партии, если б это оказалось выгодным. Один только первосвященник Матфей бен-Феофил был искренно предан дому Ирода из убеждения, что династия спасёт государство от гибели. Его друг Симон бен-Гамалиил и Иоанн Закхей стояли за первосвященство, отрицали светскую власть как верховную и стремились к постепенному примирению враждующих сект.

Эти трое достойных мужей возвратились домой в грустном настроении. Они чувствовали, что на их долю выпало непосильное бремя общественных дел, грозящих полным хаосом.

— Лучше будет, если мы совсем устранимся от дел, — сказал Иоанн Закхей, прощаясь с нази синедриона. — Обстоятельства сильнее нас.

— Пока я не вижу ничего опасного. Бурю, которую хотят насильно на нас навлечь, я надеюсь укротить, — отвечал тот. — Народ послушен своим раввинам.

— Из которых половина зилоты, — улыбнулся учёный старец.

— Как знать! Пожалуй, зилоты правы и лучше нас с тобой чуют силу народа.

— Которого меньше, чем у Рима солдат.

XXII

В гостинице Абнера собрался кружок молодёжи. За кубками вина сидели: силач Элиезер, братья из Румы и жених Фамари, снова начавший посещать приятельские пирушки в ‘Колодце Иакова’. Абнер, только что вернувшийся из храма, где опять происходило народное сходбище, был вне себя от негодования и преисполнен духа строптивости.

Сегодня распространилась в Иерусалиме весть, что прокуратор, вместо того чтобы умиротворить волнение в Цезарее, выступил из Себасты с войском в Иерусалим. Красный от негодования и выпитого вина, Абнер стучал кулаком по столу, доказывая своим гостям, что мерзкий Гессий Флор намерен ограбить корван, а потому следует запереть перед ним крепко-накрепко городские ворота, а на стенах поставить камнеметательные машины и механические самострелы, чтоб дать хорошую острастку римским псам.

— Что же решил народ? — спросил Элиезер, положив локти на стол и флегматично пережёвывая кусок говядины.

— К чему же путному придут эти ам-га-арецы? — рассердился толстяк хозяин. — Вот сидят же сложа руки такие скоты и преспокойно жрут себе за обе щеки, вместо того чтобы быть на страже святыни Израиля!

— Да ведь ей никто не угрожает! — рассмеялись молодые люди.

— Как никто не угрожает? А прокуратор, а римское войско?.. Эти нечестивые геры поставят идолов в храме, принудят нас есть свинину и будут в целом городе даром пить вино!

— Ты всё-таки не сообщил нам, почтенный архитриклиний, чем вы решили дело на сходке в храме, — заметил Филипп.

— Выбрали Иоанна Закхея и Симона бен-Гамалиила в главные начальники города.

— Значит, у нас водворятся мир и спокойствие! — сказал Марк. — Партия умеренных восторжествовала, чему следует только радоваться.

— Так радуйся, пока не лопнешь от своей радости! Радовалась и курица, увидев лисицу в курятнике. Впрочем, не стоит с вами и толковать! Все вы припали к возлюбленным, как ослы к репейнику!

Трактирщик презрительно плюнул и ушёл, хлопнув дверью. Молодые люди, проводив его шутками, допили вино и собрались уходить.

Элиезер и брат Филиппа, Натира, намеревались отправиться в Акру, где теперь на рынке у дворца Елены, наверное, много народу и всяких новостей, а Филипп с Марком хотели провести вечер у Веньямина бен-Симона, туда же, по уговору, должна была зайти и Мириам, с которой Филипп не виделся уже несколько дней. В последний раз девушка тайком пришла к нему на свиданье на площадь Ксистос, и они ранним утром прохаживались с полчаса в тени аркад, в сотый раз повторяя друг другу взаимные клятвы и уверения в любви.

— Отчего ты в последнее время стал молчалив и грустен? — спросил Филипп своего друга по дороге к жилищу Веньямина.

— Я и сам не знаю, — отвечал Марк. — Отец прислал мне с прибывшим из Дамаска знакомым купцом денег на свадьбу и подарки. Я сильно занят и озабочен покупкой дома и обзаведением, так что, собственно, мне недосуг грустить.

— Что же, рада Фамарь, что скоро войдёт в твой дом?

— Она, как и все девушки перед свадьбой, избегает меня… Таков уж здесь у них обычай, как сказала мне Имма.

Юноши вышли на площадь верхнего рынка. Возле дворца Соломона им повстречались две женщины в тёмной одежде рабынь, закутанные в густые покрывала. Они очень спешили и, завидев идущих к ним навстречу мужчин, пугливо перебежали на другую сторону, где и скрылись в тени портиков Ксистоса. Филипп с Марком равнодушно посмотрели вслед беглянкам и направились через площадь к дому Гиркана.

Войдя в освещённую залу в жилище Веньямина, они застали самого хозяина, его мать и хорошенькую Мириам сидящими за столом. Женщины занимались шитьём, а Веньямин читал им вслух поучительные главы из Торы. Отсутствовала одна Фамарь. На вопрос бен-Даниила, где его невеста, матрона Руфь отвечала, что её дочь, захватив с собой провизии, пошла навестить на платяном рынке бедную вдову.

Настал час вечерней трапезы. Подождав Фамарь, отужинали без неё. Потом Филипп проводил Мириам до калитки сада Гиллеля и после долгого прощанья успел вернуться назад, а Фамарь всё ещё не возвращалась. Наконец уже поздней ночью, когда все разошлись по своим углам, стукнула калитка, и на дворе послышалась лёгкая поступь. Бен-Даниил поспешно спустился из своего павильона и встретил молодую девушку в сенях. Она была бледна и встревожена, а поверх её белой туники была накинута тёмная епанча рабыни.

— Где ты была, радость моих очей? Я так беспокоился о тебе! — сказал Марк, протягивая невесте руку.

— Ходила навестить вдовицу с сиротами: у неё больной ребёнок, — ответила Фамарь и прошла мимо не замечая протянутой руки жениха. Марк с недоумением посмотрел ей вслед.

В роскошной опочивальне Асмонейского дворца, украшенной греческими фресками на мраморных стенах, с раскинутыми тигровыми и леопардовыми шкурами перед резными кушетками и креслами, покрытыми пурпуром, сидела у столика с туалетными принадлежностями прекрасная Береника. У подножия великолепного ложа из слоновой кости и чёрного дерева дымилась благовонием курильница в виде золотого гранатового яблока, поддерживаемого серебряным крылатым грифом с птичьим клювом и львиными лапами. По другую сторону ложа стоял мраморный амур, — произведение резца Агора Крита—ученика Фидия — с завязанными глазами, с положенной на лук стрелою. Статуя была так искусно раскрашена, что производила впечатление живого мальчика.

Царица задумалась, опустив голову на руки. По временам она поднимала голову, прислушиваясь и откидывая кудри с лица, горевшего румянцем возбуждения.

Вдруг за дверьми послышались шаги. Молчаливая рабыня распахнула раззолоченные створы, откинула шёлковую вавилонскую занавесь и, пропустив Филиппа бен-Иакима, тихо скрылась, подобно тени. Стратег остановился в нескольких шагах перед креслом Береники и почтительно наклонил голову, ожидая, что она ему скажет.

— А, наконец-то ты явился, презренный, вероломный раб!

Царица вскочила с места и гневно выпрямилась.

— Чем навлёк я гнев той, чьей красоте завидует пенорождённая Афродита, перед кем бледнеют грация и кто наравне с олимпийской богиней распоряжается любовью и сердцами смертных и богов.

— Замолчи, дерзкий! Твоя лесть неуместна и не приведёт ни к чему. Не хочу я и слышать твоих речей, проникнутых коварством и предательством. Отвечай: кто уведомил прокуратора? Чья подлая рука расстроила мои планы?

— Царица, ты, подобно сфинксу, задаёшь вопросы, на которые я не могу ответить!

— Не притворяйся! Твои сообщники выдали тебя. — Береника сверкнула на Филиппа бен-Иакима уничтожающим взглядом и, взяв со столика рукопись, бросила ему в лицо: — Кто писал это, кто дал совет Гессию Флору отвергнуть мои предложения, возбудить к восстанию народ путём неслыханных притеснений? Кто наконец составил этот план войны, в которой лавры должны быть разделены между тобою и прокуратором?!

Филипп бен-Иаким поднял рукопись, упавшую на пол, и, убедившись, что то была копия его письма Гессию Флору, спокойно положил её обратно на стол.

— Тебе угодно оскорблять верного и преданного слугу! Эта рукопись подложная, она писана бездельником, моим и твоим врагом.

Береника устремила на царедворца пристальный взгляд. Её глаза приняли от злости зеленоватый оттенок, вокруг расширенного зрачка мелькали, как у разъярённой львицы, золотистые искорки.

— Ты отрекаешься? — прошипела она едва переводя дыхание.

Филипп бен-Иаким молча склонил голову.

— И от этого также отрекаешься?! — произнесла царица с возраставшим бешенством.

Она протянула руку, держа двумя пальцами золотое кольцо-змею с сапфировыми глазами и с жемчужиной в раскрытой пасти.

Это кольцо было подарок Береники Филиппу. В минуту увлечения он отдал её Фамари. При виде такой улики стратег на минуту смутился, но, быстро овладев собою, смело взглянул в глаза разгневанной Береники и вкрадчиво отвечал:

— Никогда не отрекусь от своего единственного счастья!

— A-а! Ты, конечно, скажешь, что моё кольцо было у тебя похищено, подлый лжец?!

— Вовсе нет! Я его отдал одной девушке.

— О!..

Береника опустила руку с кольцом и застыла от удивления.

— Да, я его отдал девушке, отдал, потому что оно напоминало мне женское вероломство и моё чисто юношеское увлечение, с которым я поверил сладкоречивой, бессердечной цирцее, чтобы сделаться жертвой мимолётной вспышки её чувственности.

— И залог прежней любви ты отдал в залог новой? — язвительно расхохоталась Береника.

Подступив к Филиппу, она звонко ударила его по щеке.

— За что ты бьёшь меня? — холодно сказал тот, отстраняясь от неё.

— Разве я не вольна бить подлого раба?

— Да, это правда! Я был и есть твой раб, издыхающий у твоих божественных ног.

Филипп упал к ногам царицы и обнял её колени.

— Прочь, или я крикну гвардейцев, и ты будешь позорно казнён.

— Что мне жизнь, если солнце твоей любви не согревает крови в моих жилах?

— Разве мало тебя согрела твоя наложница-иудейка, которой ты отдал моё кольцо?.. О, ты изменил и предал меня дважды.

— Нет! Выслушай меня, не осуждай опрометчиво невиновного.

— Говори! Но помни: если ты не оправдаешься, я распну тебя, как преступного раба!

Береника села в кресло у столика и скрестила на груди руки.

— Позорное распятие ждёт виновного, какая же награда предстоит правому? — спросил стратег с прежней вкрадчивостью.

— Оправдай себя, и ты увидишь.

— Значит, ты даруешь мне жизнь… Обещай же вместе с нею неизменную любовь, без которой для меня нет жизни.

— Обещаю! Мало того: обещаю, если ты не достигнешь трона, сложить с себя царский венец и порфиру, чтобы ты владел мною нераздельно!.. Но ты не оправдаешь себя, это невозможно!

— Как знать! Слушай. Это я писал письмо, копия с которого лежит на столе. Я советовал Гессию Флору… Одним словом, я тот самый злодей, который испортил планы твоих советников. Но это сделано мною, потому что я считаю войну самым лучшим средством для достижения намеченной тобою цели. Очистить от врагов Иерусалим можно только огнём и мечом. Это моё убеждение, и ты должна с ним согласиться. Гессий Флор дал мне ручательство, что, получив при моём содействии сокровища храма, он предоставит свои войска в моё распоряжение. Усмирение бунта будет всецело заслугой Агриппы, за что римский сенат не замедлит вознаградить его царским титулом.

— Недурно придумано, если только ты не лжёшь.

— Я говорю правду.

— Положим так, но если ты изменил мне, как женщине, разве ты мог оставаться мне верным, как царице?

— Я оставался тебе верен во всех отношениях!

— Сегодня вечером явилась во дворец девушка с просьбой допустить её ко мне, — перебила его Береника. — Войдя в эту комнату, она упала к моим ногам и среди рыданий созналась в любви к тебе, рассказала, как ты увлёк её, соблазнил, а потом бросил. В подтверждение своих слов она показала мне твоё кольцо, конечно, не зная, какой страшной уликой послужит оно против тебя. Я обещала исполнить её просьбу и заставить тебя на ней жениться. Завтра утром она придёт сюда, и я вызову тебя.

— Эта девушка не придёт. Она обманщица, подосланная моими врагами. Действительно я дал ей это кольцо, но не как залог любви, а как простой подарок. Узнав, что в моё отсутствие ты приблизила к себе другого, я хотел бросить кольцо на уличную мостовую, чтобы его растоптали прохожие. Вот увидишь: завтра эта негодная тварь и не подумает явиться.

— А пока до завтра ты пленник в моём дворце.

За дверьми опочивальни стратега встретил начальник телохранителей Береники, Лизандр с офицерами.

— До завтра, любезный Филипп бен-Иаким, ты мой гость, — с улыбкой сказал ему начальник гвардейцев.

Они пошли в помещение дворцовой гвардии.

— Надеюсь, Лизандр, ты не откажешь мне в некотором снисхождении. Я желаю иметь при себе своего оруженосца Антониадоса, потому что привык к его услугам.

— Считай себя моим гостем, — отвечал Лизандр. — Ты не должен только отлучаться отсюда до тех пор, пока не дозволит царица, а всё прочее тебе разрешается.

Ранним утром Фамарь в сопровождении своей верной Изет украдкой вышла из дому и спешила в Акру, в башню Мариамны, куда ей приказала явиться Береника. Сердце девушки тревожно билось. Через час, много два она встретится с любимым человеком перед царицей и её участь будет решена. Ведь он не посмеет ослушаться повеления Береники, волей-неволей женится на ней, Фамари, а тогда она уж сумеет вернуть его любовь. Разве Филипп может гневаться на неё за то, что она, страдая столько дней в безызвестности, не видя возлюбленного, которому отдала всё, для которого совершила вероломство, решилась наконец поступить так, как ей подсказывало сердце? Разве она не вправе бороться за любовь, не вправе преследовать изменника? Погруженная в такие думы, девушка быстро шла по улицам квартала Сыроваров. Из калиток низеньких одноэтажных домов выходили люди, спеша по своим делам, женщины с корзинами на головах шли на рынки за провизией или с высокими кувшинами на плече за водой к бассейнам на площадях, куда стекала дождевая вода и куда водопады добавляли её каждую ночь из водоёмов. Мастеровые, ремесленники, купцы открывали свои мастерские, лавки, лари. Избегая встречных и с целью сократить дорогу, Фамарь свернула в переулок и пошла по его грязной мостовой.

— Госпожа, — шепнула ей Изет, робко оглядываясь назад, — от самого дома за нами следят какие-то люди. Вот теперь они повернули в переулок по нашим следам.

Фамарь оглянулась. Трое мужчин, закутанных в синие суконные плащи, какие обыкновенно носили военные, ускоряя шаги, догоняли женщин. Девушка, схватив Изет за руку, пустилась почти бегом по извилистому переулку.

За ней бросился вдогонку Антониадос с двумя сопровождавшими его солдатами. Настигнув беглянок, они сзади накинули на них плащи и быстро спеленали ремнями.

— Чего вы тут безобразничаете, бездельники? — крикнул на них прохожий мастеровой и наклонился, чтобы поднять увесистый камень.

— Проваливай своей дорогой, осел! Разве не видишь, что мы изловили беглых рабынь? — ответил ему оруженосец Филиппа бен-Иакима.

Воины подхватили связанных женщин, и Антониадос скрылся с ними в закоулках квартала с ветхими домами бедняков.

Это происходило четырнадцатого мая. Вечером того же дня заходящее солнце ярко светило с безоблачного неба над Иерусалимом. Толпы народа под предводительством старейшин двигались к воротам Везефы и выстраивались по краям дороги, по которой взвивались облака пыли, и гремели звуки труб, и сверкали на солнце шлемы и копья приближающегося войска.

Народ, вышедший навстречу прокуратору, приготовился принять его с подобающими почестями и дружески приветствовал солдат цезаря. Но трубы смолкли, войско остановилось, а к ожидающему народу вместо римского правителя подъехал командир 1-й центурии италийской когорты Капитон.

— По домам, бунтовщики! — крикнул он, наезжая храпящей лошадью на старейшин и именитых граждан, выстроившихся в первых рядах разодетой по-праздничному толпы.

— Мы пришли, чтобы изъявить прокуратору нашу покорность и радостно приветствовать вас, непобедимых воинов великого Рима, — отвечали старейшины, робко пятясь перед конём центуриона.

— Поздно притворяться! — с презрительной иронией возразил тот. — Вчера вы лаяли, как злобные псы, а сегодня прикидываетесь смиренными овечками. Если вы истинные мужи, то повторите нам в лицо ваши ругательства и глумления и докажите с оружием в руках свою любовь к свободе.

Центурион повернул коня и отъехал к своим неподвижно стоящим всадникам.

Старейшины были ошеломлены неожиданной грубостью римлянина. Народ волновался. Кто-то крикнул из толпы ругательство. В ту же минуту раздалась короткая команда Капитона. Резко загремела труба, и всадники с места в карьер ринулись в атаку на беззащитных евреев, которые, объятые паникой, обратились в беспорядочное бегство.

Гессий Флор вступил в город среди всеобщего смятения. По пустынным улицам с наглухо запертыми домами мрачно раздавался мерный шаг пехоты, топот конницы и бряцанье оружия. Войска проходили в Сион. Прокуратор остановился в претории, расположив бивуаком солдат на верхнем рынке.

XXIII

Жители Иерусалима провели ночь в унынии и тревоге. В семействе Веньямина все были, кроме того, поражены загадочным исчезновением Фамари, и матрона Руфь всю ночь не смыкала глаз, сидя с Марком на веранде дома. Они видели, как на площади верхнего рынка горели костры, освещая багровым пламенем шумный бивуак римских солдат.

Поутру Гессий Флор велел поставить судейское кресло в открытом портале претории на блестящем мозаичном полу под золочёными сводами, с резьбою из кедра, расписанного пурпуром, вверху великолепной лестницы со ступенями из агата и ляпис-лазури. Первосвященник, великий нази синедриона и знатнейшие иерархи, сопровождаемые гражданами Сиона, собрались тут же, на площади толпился народ.

Прокуратор вышел к ним в белой тоге, обшитой пурпуром. Украшенный знаками своего сана, он горделиво воссел на золотой судейский трон. На продолговатом черепе Гессия Флора красовался дубовый венок, который он постоянно носил, скрывая плешь, подобно Августу. Его сухощавое, гладко выбритое лицо с орлиным носом и проницательными карими глазами ехидно улыбалось. С выражением презрения смотрел римский правитель на пышное собрание знатного духовенства.

Из-за шеренг центурии, выстроенной перед дворцом, издали смотрел на эту сцену убелённый сединами старец, опираясь одной рукой на клюку, а другой — на плечо девушки.

Гессий Флор прежде всего надменно потребовал выдачи своих оскорбителей.

Первосвященник ответил речью, в которой, указав на миролюбие и преданность императору населения города, просил великодушно простить ничтожную горсть опрометчивых и невоздержанных на язык людей, которых к тому же никто не знает и никто теперь не выдаёт из боязни суда. Но это возражение первосвященника разгневало Гессия Флора, он грозно поднялся с кресла и повелительно загремел:

— Вы нарочно скрываете преступников. Хорошо же! Я сам схвачу и накажу виновных!

Он махнул рукой, и стоявшие наготове воины бросились на столпившийся перед Преторией народ. Усеяв площадь трупами, они кинулись грабить дома граждан. Сион огласился стонами убиваемых, криками женщин и плачем детей. Все дома противников иродианской партии были разграблены дотла и многие разрушены до основания. Во дворец князя Гиркана вторглись остервенелые солдаты, разграбляя имущество и нещадно убивая слуг. Перепуганная Имма с мужем едва спаслись бегством. Гамалиит и Элиезер, спрятав женщин в жилище Веньямина, наскоро вооружили слуг, а также немногочисленных учеников Симона бен-Гамалиила и приготовились к отчаянной обороне. Но солдаты, занятые грабежом богатых домов знати, не обратили внимания на скромный дом нази.

С ужасом смотрели иерархи на грабёж и кровопролитие со ступеней великолепной лестницы дворца знаменитого иудейского царя. Сотни именитых граждан со связанными руками были приведены солдатами к прокуратору. Он приказал ликторам нещадно бить их палками, а сам в то же время преспокойно обедал, говоря что визг иудейских собак придаёт ему аппетит. Напрасно первосвященник падал ниц перед жестоким Флором и, умоляя о пощаде, лобызал край его сенаторской тоги, напрасно являлись к нему поминутно офицеры Береники с увещеваниями сжалиться над несчастными гражданами. Гессий Флор отвечал на мольбы и просьбы насмешками и новыми издевательствами. Наконец в преторию явилась лично сама царица. Прокуратор лицемерно встретил её с подобающими почестями.

— Я знаю, — ехидно сказал он, подводя Беренику к окну, — что ты любишь сильные ощущения, и приготовил для тебя достойное зрелище.

По его знаку на глазах возмущённой царицы на площади воздвигли кресты и пригвоздили к ним полтораста именитых граждан. Береника в ужасе бежала из претории. На улице её носилки были опрокинуты пьяными солдатами, рабы убиты и сама царица едва спаслась, благодаря мужеству Лизандра и Валтасару Терону, подоспевшему ей на выручку со своими гвардейцами. В ту же ночь перепуганная Береника переселилась в крепкую башню Мариамны, под защиту своей гвардии, над которой принял начальство Филипп бен-Иаким.

На следующий день народ собрался на верхнем рынке, представлявшем безотрадную картину разрушения. Более трёх тысяч граждан было убито солдатами и казнено ликторами. Народ оплакивал их, и среди воплей отчаяния раздавались проклятия против римлян и прокуратора. Перепуганные старейшины разорвали на себе одежды и на коленях умоляли народ не раздражать римского правителя, готового повторить вчерашние ужасы. Сам Матфей бен-Феофил кланялся в ноги шумевшим зилотам и со слезами на глазах уговаривал толпу разойтись по домам. Народ успокоился и разошёлся из почтения к ходатаям и в надежде, что Гессий Флор не осмелится совершить новое злодейство. Однако прекращение беспорядков не входило в расчёты Гессия Флора и его сообщников. Призвав первосвященника, он объявил, что если иудеи хотят ему высказать свою покорность и миролюбие, то пусть выйдут навстречу двум когортам, идущим из Цезареи.

Первосвященник, обрадованный миролюбивым настроением прокуратора, поспешил собрать народ в храм.

Между тем Марк с Веньямином, оставив женщин под охраной Гамалиила и Элиезера Гиркана, пошли в город разыскивать Фамарь и повидаться с друзьями. По пути они зашли к Абнеру, в надежде застать у него Филиппа или кого-нибудь из его товарищей. Хозяин ‘Колодца Иакова’, наглухо затворив ворота, попрятал всё своё имущество в погреба, которые замуровал и завалил мусором. На вопрос: не видал ли он кого из друзей Абнер пришёл в негодование:

— Не называй моими друзьями негодных юношей. Я прогоню их палкой, если только они покажут сюда нос.

— За что, почтенный хозяин, ты осерчал на них? — полюбопытствовал Веньямин.

— Дорогой и уважаемый господин бен-Симон, эти люди поступили со мною хуже всяких филистимлян. Назвав себя моими друзьями, они денно и нощно пили моё лучшее вино, и я не брал с них ни одного лишнего динария! Могу по совести сказать, что торговал себе в убыток. И что же? Когда случилось нашествие врагов, эти коварные, лицемерные друзья бежали, покинув меня на произвол судьбы. Вы вспомните, как я, не щадя ни имущества, ни жизни, спас этих негодяев от смерти. При воспоминании о перенесённых мною ужасах холодный пот выступает на моём челе! Что мог я сделать, одинокий, покинутый друзьями человек, против прокуратора и его легионов!

— Абнер, ты не имеешь права порицать наших друзей! — вступился Марк недовольным тоном. — Дом твой цел, а имущество в сохранности. У нас же в Сионе всё разорено и нет семьи, которую не постигло бы несчастье. Вот Веньямин лишился сестры, а я любимой невесты. Третьего дня поутру Фамарь вышла из дому с рабыней Изет и с тех пор не возвращалась.

Трактирщик всплеснул руками и покачал головой.

— Постой! — спохватился он. — Ты говоришь, третьего дня поутру? В тот день моя жена ходила в квартал чистильщиков шерстяных тканей и там слышала в мастерской Мордоха рассказ работника, видевшего, как трое людей схватили на улице двух каких-то женщин. Работник хотел за них заступиться, но люди сказали ему, что это беглые рабыни, чему он и поверил, так как женщины были в тёмных покрывалах, а их преследователи походили на военных.

Веньямин в раздумье покачал головою.

— Знаешь что? — обратился он к Марку. — Пойдём к этому Мордоху и расспросим хорошенько рабочего. Мне сдаётся, что то была моя сестра с Изет.

— Если ты намерен идти к Мордоху, то я пойду с тобою и укажу тебе дорогу, — предложил Абнер, которому хотелось побывать в городе и узнать новости, но он боялся выйти из дому один.

Приняв его предложение, Веньямин с Марком отправились на нижний рынок. В это время народ спешил в храм на зов первосвященника.

Робкий Веньямин остановился, и Марк, несмотря на своё нетерпение поскорее отыскать пропавшую девушку, был вынужден согласиться с мнением её брата, решившего отложить поиски до более удобного времени. Действительно, в общей суматохе они не могли ничего ни разузнать, ни сделать. Простясь с бен-Симоном, который предпочёл вернуться домой, молодой дамаскинец с Абнером отправились в храм, где первосвященник с Симоном бен-Гамалиилом и Иоанном Закхеем уговаривали народ идти навстречу приближающимся к Иерусалиму когортам. Однако голоса сторонников мира были заглушены яростными криками зилотов, и народ заволновался, проклиная римлян. Тогда выступили вперёд все иерархи и священники в богослужебных ризах, со священными сосудами, при звуке арф и кимвалов. Торжественно, при пении левитами божественного гимна, сонм духовенства прошёл сквозь расступившуюся толпу и окружил первосвященника. Матфей бен-Феофил преклонил колени со всеми священниками и левитами и умолял народ не раздражать римлян, не давать им повода к грабежу и убийству.

— Город во власти прокуратора, — говорил он, простирая руки, — и если вы, безумные, нс хотите щадить ни ваших жён, ни ваших детей, ни имущества, то пощадите хотя эти священные сосуды, достояние Господа, драгоценность всего Израиля, вверенные отцами вашей охране. Сжальтесь над этим храмом, воздвигнутым из пепла разорения во славу единого Бога многолетними трудами детей Аарова и всего народа. Пощадите его благолепие и сокровища, накопленные веками! Неужели ваши сердца окаменели и вы не способны укротить своей ярости ради любви к Господу, ради блага ваших ближних?

И Матфей бен-Феофил разорвал на себе одежду и посыпал главу пеплом в знак величайшей скорби. Народ был тронут и обещал своему первосвященнику исполнить его просьбу — примириться с римлянами. Дикие завывания зилотов умолкли, и каждый поспешил к себе домой, чтобы, приодевшись, идти навстречу римскому войску.

Марк возвратился с Абнером из храма в гостиницу, где к величайшей радости застал друзей. Филипп побывал уже в доме Веньямина и знал всё случившееся в семействе. Вчера ему с товарищами не удалось пробраться в Сион, ворота которого крепко охраняла римская стража, и юноши провели ночь в тревоге об участи дорогих им людей. Абнер, порядком выбранив галилеян, примирился с ними и яри их помощи достал из погреба запрятанные запасы. Утоляя голод, молодые люди смотрели из окон гостиницы на идущий мимо народ в праздничных одеждах, с пальмовыми и оливковыми ветвями в руках.

Общее весёлое настроение оживило также и опечаленного Марка. Скорбь по невесте стала менее резко щемить ему сердце, и он, до сих пор безучастный к общественному долу, встрепенулся и сам предложил товарищам пойти вместе к воротам Везефы.

Юноши, разговаривая между собою и слегка подтрунивая над Абнером, увязавшимся за ними, дошли до северных ворот нижнего города. Вдруг навстречу им показались люди, с криком бегущие назад. Вслед за ними повалила толпа из ворот нового города и в величайшем смятении рассыпалась по улицам. С башен замка Антония трубили тревогу, на которую из Сиона отвечали фанфары труб. ‘Что, что случилось?’ — спрашивала молодёжь у бегущих мимо людей, но те только отмахивались, спеша дальше. Между тем прибывали всё новые толпы, которым навстречу бежал теперь рабочий люд, населявший кварталы ремесленников и сыроваров. С возгласами ненависти и озлобления занимали они дома, унизывали крыши и собирались на площадях, зилоты раздавали им оружие. За воротами Акры в нижнем городе происходила страшная свалка, из-за стен доносились крики и звон оружия сражающихся.

Две когорты, навстречу которым вышла часть населения Иерусалима, не ответили на приветствие граждан. Трибуны, по приказу прокуратора, продолжали свой марш, не обращая внимания на овации. Раздражённые презрительным молчанием римских солдат иудеи не вытерпели и разразились бранью. Тогда командующий когортами префект конницы Эмилий Юкунд отдал приказ, и воины, взяв копья на руку, ударили по безоружному народу, который обратился в бегство. Гоня перед собою иерусалимлян, римляне ворвались в нижний город. В то же время по данному сигналу с башен замка Антония Гессий Флор выступил из Сиона с италийской когортой на соединение с прибывшими войсками. Его план состоял в том, чтоб, изгнав весь народ в Везефу, отрезать его от храма. Но прежде чем прокуратор успел пройти квартал Сыроваров, а его трибуны пробиться к воротам Акры, нахлынувший отовсюду народ соединился с бегущими толпами из Везефы, запрудил все улицы, унизал крыши и встретил римлян градом камней. Тут не замедлили появиться и вожди восстания, до сих пор скрывавшиеся в неизвестности. Элиазар Ганан, собрав храмовую стражу и вооружив левитов, укрепился в храме, а его сообщники Анания бен-Садук, Иуда бен-Ионафан и перешедший на их сторону офицер тетрарховых стрелков Сила Вавилонский захватили из храмового арсенала запас оружия, бросились с зилотами в город и, вооружая народ, призывали его к восстанию.

Напрасно Гессий Флор несколько раз кряду водил своих солдат в атаку. На улицах стояла перед ним сплошная стена иудеев, а с крыш домов сыпался на него град камней и летела туча стрел. Напрасно также трибуны прибывших из Цезареи когорт старались оттеснить народ от нижнего города. Уличный бой нередко клонился на сторону восставших граждан.

Префект Юкунд, под которым убили лошадь, пеший вёл августову когорту. Над щетиной копий триариев горделиво возносился золотой орёл и как будто удивлённо смотрел с красного древка на презренных иудеев, не отступавших перед его победоносным полётом.

— Да здравствует Рим! Да здравствует император! — загремел боевой крик поседевших в бою ветеранов, и золотой орёл, реявший над их копьями, врезался в дрогнувшие ряды сподвижников бен-Садука.

Оттеснив иудеев в боковые улицы к замку Антония, Юкунд выслал против них легковооружённых левитов, а главные свои силы повернул к Сиону. Обрадованный успехом, римский военачальник вздохнул свободно. Он сел на поданную лошадь и, послав ординарца к трибуну Метилию с приглашением следовать за собою, смотрел на движущиеся ряды центурий, не обращая никакого внимания на площадь башни Мариамны, находящуюся у него на правом фланге. Там стояли войска Береники. В ярких лучах солнца сверкали золочёные латы и шлемы гвардейцев на рослых конях серой масти.

В эту минуту Сила Вавилонский вывел своих людей на площадь, как раз во фланг спокойно дефилирующих римлян. Иудеи единодушно бросились на них с поднятыми мечами. Впереди всех, опережая своего храброго начальника, нёсся Элиезер. За ним в первом ряду, стиснутый между могучих плеч братьев из Румы, пыхтел толстый Абнер, полуживой от жары и страха.

— Да здравствует Береника! Слава её воинам! — кричали иудеи, проходя мимо блестящей гвардии, Филипп бен-Иаким, сдерживая рьяного коня, смотрел на них сквозь забрало золотого шлема взглядом ястреба, готового броситься на добычу. И в самую критическую для Юкунда минуту, когда он растерялся, ошеломлённый неожиданным появлением врага, раздалась команда, сверкнули выхваченные из ножен мечи, и гвардия ринулась на иудеев.

Завязалась короткая, но кровопролитная схватка. Отряд Силы был раздавлен обрушившейся на него железной стеной всадников, изрублен мечами, растоптан конскими копытами.

Нещадно рубя направо и налево, Филипп бен-Иаким пробился к своему бывшему офицеру и страшным ударом меча разрубил пополам шлем на его голове. Храброму Силе настал бы конец, если бы Абнер, обезумевший от страха, не повис на узде коня стратега.

Предательская атака иродова военачальника спасла Юкунда от позорного поражения и нанесла сильный урон иудеям. Римляне беспрепятственно двинулись дальше и соединились с прокуратором.

Вожди восстания, опасаясь, чтобы Гессий Флор, возобновив нападение на город, не завладел храмом из замка Антония, разрушили галерею, соединявшую твердыню римлян со святыней Израиля.

Эта мера охладила пыл прокуратора. К тому же положение Филиппа бен-Иакима, окружённого со всех сторон мятежниками, было крайне рискованно, а Гессий Флор был обязан выручить своего тайного сообщника. Поэтому он выслал герольда к первосвященнику, всё время молившемуся в храме, и объявил, что намерен уйти из города, оставив в нём гарнизон для безопасности граждан. Обрадованный бен-Феофил поручился бы за спокойствие, если в распоряжение синедриона будет предоставлена одна когорта, только не из тех, которые сегодня сражались.

Гессий Флор дал им другую, под командой Метилия, и ночью отступил с остальным войском в Цезарею.

XXIV

По уходе прокуратора иудеи торжествовали.

Всю ночь по улицам и площадям Иерусалима двигались при свете факелов несметные толпы, распевая победные песни.

Громкими криками одобрения и сочувствия отвечал народ на воззвание вождей и радостно вторил фанатическому крику обезумевших от восторга зилотов.

Уже поздней ночью возвращался домой Марк бен-Даниил в обществе провожавших его друзей и новых товарищей по оружию, сражавшихся вместе с ним сегодня в рядах храброго Силы. Они шли по узким улицам весёлой гурьбой. Широкоплечий книжник, у которого вместо чернильницы, знака его звания, болтался у пояса огромный нож, освещал путь факелом. За ним шествовал Абнер под руку с зилотом, волоча по земле длинный кавалерийский меч. Далее следовал Марк с галилеянами и несколькими гражданами, жителями Сиона.

— Да, небесной молнией ударили мы на них! Будут нас помнить язычники! — хвастал книжник, размахивая в азарте факелом.

— Ревнители народного блага спасли святой город от гибели и доставили Израилю торжество над римлянами, — возразил ему смуглый зилот с острым носом, загнутым наподобие клюва хищной птицы.

Вдруг на перекрёстке двух улиц показалась тощая фигура человека, одетого в рубище. Под шапкой всклокоченных волос сверкали воспалённые глаза. Он вытянул руки навстречу проходившим и крикнул:

— Голос с востока, голос с запада, голос со всех четырёх ветров! Горе Иерусалиму и храму! Горе женихам и невестам. Горе грядущим, горе всему народу. Все побледнели и невольно остановились.

Но странный человек исчез подобно тени.

XXV

На следующий день Береника переехала из башни Мариамны в Асмонейский дворец.

Народ встречал по дороге кортеж царицы радостными криками, зато её гвардия была предметом общей ненависти, и Филипп бен-Иаким сумрачно ехал во главе своих солдат, слушая угрозы и ругательства толпящегося по улицам народа.

Береника была потрясена кровавыми событиями и, чувствуя своё бессилие перед грозой, разразившейся так неожиданно, негодовала на её виновников: Гессия Флора и Филиппа бен-Иакима. Своё дурное расположение духа царица вымещала на прислужницах, одевавших её к парадному выходу. На дворцовом дворе многочисленные представители знати и духовенства, в том числе и сам первосвященник, ожидали появления сестры Агриппы.

А в это время прислужницы прикрепляли к диадеме царицы вуаль из тончайшей косской кисеи и накидывали на её плечи в виде мантии поверх иудейской туники из ослепительно белой шёлковой материи, расшитой жемчугом, греческий диплоидиом из яркого пурпура, затканного золотыми пальмовыми венками. Выйдя из уборной, Береника направилась в сопровождении своих женщин в малую приёмную, где её ожидали приближённые царедворцы: домоправитель Птоломей, Баркаиос, Иосиф бен-Матфей, Лизандр с дворцовой стражей. Тут же находился и Лахмус Энра, раздушенный и напомаженный, в короткой мантии из фиолетового пурпура, согласно последней римской моде. Увидев секретаря, царица остановилась и, презрительно смерив глазами согнувшегося в три погибели египтянина, спросила Птоломея, с какой стати клиент Гессия Флора находится в её дворце.

— Он прислан от прокуратора, чтоб испросить у тебя прощения, лучезарная звезда Востока! — с низким поклоном ответил домоправитель.

— Вот как! — воскликнула Береника, с негодованием оборачиваясь к Лахмусу Энре, который, преклонив перед ней колени, смиренно скрестил на груди руки.

— После стольких поруганий твой патрон ещё вздумал насмехаться надо мной?!

— Богоподобная! Гессий Флор в отчаянии, что обстоятельства помешали ему лично облобызать край твоей одежды. Он поручил мне коснуться недостойными устами ремня твоих сандалий. Соблаговоли принять искреннее уверение Гессия в его любви и дружбе.

— Скажи прокуратору, что я содрогаюсь от омерзения и ужаса при одной мысли о нём.

Царица круто повернулась и вышла из приёмной в сопровождении своей свиты. Лахмус Энра поднялся с колен и, чмокнув губами, преспокойно уселся на диван, покрытый золототканым дамасским ковром.

Пока Береника восседала на золотом кресле под портиком двора в тени пурпурных занавесей и совещалась с духовенством и членами синедриона о мерах для умиротворения народа, Лахмус Энра тихо беседовал с Филиппом бен-Иакимом, явившимся в комнату по уходе царицы:

— К ней нет приступа, она зла, как тигрица, у которой похитили тигрёнка, — говорил вполголоса стратег.

— Ещё бы! Несчастная женщина! На неё разом обрушилось столько бед: и народный бунт, и измена любовника! — усмехнулся секретарь. — Однако, — добавил он на ухо своему собеседнику, — ведь ты находишься под дамокловым мечом. Очевидно, ты забыл мудрое предостережение Катона, — остерегаться трёх величайших несчастий: измены отечеству, гнева богов и любви женщины.

— О, нет! Я спокоен: Антониадос вернулся.

— Значит, вещественное доказательство убрано? — полюбопытствовал египтянин.

— Разумеется! И как раз кстати: в тот же день начались беспорядки.

— Понимаю: вы отправили её на лоно Авраама? Это самое надёжное средство заставить молчать навеки. — Лахмус Энра одобрительно кивнул головой. — Однако, любезный Филипп, как же мы теперь устроим дело? Ведь партия мира, очевидно, восторжествует. Прокуратор будет спокойно сидеть в Цезарее, после того как обжёг себе лапу в Иерусалиме. Да кто мог думать, что отборные войска потерпят поражение от этой сволочи?

— Не говори. План был хорошо обдуман. Но дело не потеряно. Напротив, оно разыгрывается теперь в настоящую войну.

— Ты полагаешь?

— Конечно! Иудеи подняли носы. Вот увидишь: теперь самые робкие из них начнут говорить свысока. Стоит только их поддразнить, и они станут бесноваться. Нет, дорогой Лахмус Энра, я уверен, что они ещё раз попадутся нам в когти, а тогда уж мы не выпустим их больше!

Тут в комнату вошёл Птоломей. Оба собеседника обратились к нему с расспросами о том, что происходит на совещании.

— Иудеи просят царицу заступиться за них перед наместником Сирии и обжаловать действия Гессия Флора, просят Агриппу прибыть в Иерусалим и требуют, чтобы царь содействовал удалению прокуратора. Народ же обступил дворец и ждёт решения, — сообщил домоправитель.

— И что же думает сделать Береника? — спросил стратег.

Птоломей пожал плечами.

— Иосиф советует царице принять предложения синедриона и войти в сделку с непокорными вождями мятежников, которые благодаря вчерашнему успеху приобрели громадный вес в глазах народа. Элиазар Ганан открыто выступил в роли главы движения. Он собрал вокруг себя всех иудеев и заставил их принести ему клятву верности. На его сторону перешло множество фарисеев, и ученики школы Шамая вместе с зилотами укрепились в храме.

— И этот Иосиф советует Беренике войти в переговоры с явными бунтовщиками! — воскликнул Филипп бен-Иаким, вскакивая с дивана. — Да разве он не знает, куда приведёт подобный шаг?

— Это равносильно оскорблению её величества, — сухо заметил Лахмус Энра.

— Между нами будь сказано, бен-Матфей весьма подозрительный человек, — заговорил Птоломей, понизив голос. — Он честолюбив, хитёр и к тому же фарисей. Я посоветовал бы тебе, любезный Филипп, быть настороже, тем более что даже первосвященник требует твоего удаления из Иерусалима, а Иосиф и тут советует царице уступить им.

В это время в комнату вошёл Баркаиос. Он был взволнован, и его полное лицо приняло багровый оттенок.

— Птоломей, я тебя ищу! Иди же поскорее к царице. Тебе сейчас будут вручены письма к царю и проконсулу Сирии.

Тяжело переводя дух, Баркаиос грузно опустился на диван, на котором только что сидел стратег, и прибавил:

— А ты, Филипп, потрудись сдать Лизандру начальство, а сам бери посох и вместе с Тероном отправляйся отсюда вон.

— Тогда и мне здесь нечего делать? — ехидно улыбнулся Лахмус Энра.

— Я тоже так думаю, — кивнул головою Баркаиос. — Птоломея отсылают в Сирию и Египет с письмами, Филиппа — в лагерь заниматься обучением солдат, меня, вероятно, к сатане под левый рог, остаётся один Иосиф.

— Так как мы все одинаково попали в опалу, то предлагаю с горя распить у меня по чаше мамертанского, — произнёс египтянин, драпируясь в фиолетовый плащ.

— Ступайте! Я скоро присоединюсь к вам, — сказал Баркаиос, направляясь к выходу.

— Не забудь привести с собой Птоломея, — крикнул ему вслед секретарь и, взяв Филиппа под руку, вышел из дворца.

Спускаясь со ступеней портала, они увидели на балконе Беренику, окружённую духовенством. Народ ликовал, приветствуя царицу. Она раскланивалась с сияющим лицом, сверкая диадемой.

— Величественна и прекрасна, как Юнона, но легкомысленна и ветрена, как Пандора! — заметил Лахмус Энра. — Право, Филипп, не стоило ради неё убивать той бедной девушки!

Стратег слегка побледнел, и его рука, на которую опирался секретарь, нервно вздрогнула.

XXVI

Уступая необходимости, Филипп бен-Иаким уехал из Иерусалима в лагерь войск архистратега Дараиоса, расположенных у Бефорона, в восьмидесяти вёрстах от иудейской столицы. Одновременно с тем Береника отправила Птоломея в Антиохию, к наместнику Сирии, Цестию Галлу, с собственноручным письмом и с жалобой синедриона на бесчинства и беззакония прокуратора, а Баркаиоса послала гонцом в Александрию, к своему брату, Ироду Агриппе II.

Уехал также и Лахмус Энра. Погостив несколько дней в лагере у предприимчивого начальника штаба, престарелого и хворого главнокомандующего тетрарховых войск, юркий египтянин направил свои стопы в Цезарею и вместе с наперсником Гессия Флора, центурионом Цеппием, очутился во дворце сирийского проконсула ранее, чем Птоломей успел доехать до Антиохии.

Не дремали также и иудеи. Пользуясь успешным сопротивлением римскому войску, они разослали по всей стране агентов — проповедовать близкое пришествие Мессии и призывать народ к восстанию против язычников. И в то время, когда их враги Филипп бен-Иаким с Гессием Флором стягивали войска в лагери, бефоронский и себастский, интригуя в Антиохии и, в свою очередь, подстрекая сирогреков, иудеи хотя тайно, но деятельно закупали военные припасы, изготовляли оружие и старались организовать кадры ополчения.

Между тем Береника, удалив стратега и выслав уполномоченных, успокоилась. Польщённая в своём самолюбии популярностью у народа и низкопоклонством духовенства, которое старалось всячески ей льстить, видя в царице надёжную опору при дворе Нерона, сестра Агриппы II предалась честолюбивым мечтам и убаюкивала себя несбыточными надеждами завладеть иудейским троном. Теперь её главным советником был Иосиф бен-Матфей. Этот хитрый дипломат сумел воспользоваться благоприятными обстоятельствами и не только приобрёл исключительное влияние на Беренику, сделался дорогим гостем в палатах первосвященника и в доме Гиллеля, но стал нужным человеком и для друзей Элиазара Гайана. По-видимому, в Иерусалиме торжествовала партия умеренных. Многочисленные граждане, устрашённые кровавыми событиями майских дней и грозным призраком войны, сгруппировались вокруг Симона бен-Гамалиила, подавили рвение иудеев и заглушили вспыхнувший пламенем фанатизм зилотов. Казалось, мир восторжествовал, и его сторонники, довольные положением дел, надеялись устроить всё к лучшему при содействии Иосифа и Береники. Успокоенный Сион веселился. В палатах первосвященника происходили совещания, а в Асмонейском дворце давались празднества и роскошные пиры. Здесь сторонники мира сходились с главарями зилотов. Береника, играя роль примирительного божества, блистала красотой, нарядами и воображала, что Иерусалим покорно лежит у её ног, воспетых галантными поэтами Эллады. Но в то время когда на вершине Сиона блистал огнями золотой чертог, где раздавалась весёлая музыка и смех пирующих, каждый город с его многолюдными предместьями клокотал, подобно вулкану, готовому извергнуть из недр своих огненную лаву.

Цестий Галл, прочтя полученные из Иерусалима и Цезареи донесения и выслушав присланных гонцов, собрал совет. Военачальники, настроенные Цеппием и Лахмусом Энрой, которых поддерживал и сам Птоломей, единогласно советовали проконсулу немедленно двинуть войска в Иудею, чтоб наказать мятежный Иерусалим. Однако наместник, не любивший военных трудов, колебался, тем более что Береника в своём письме угрожала ему жалобой цезарю, и он не только опасался её влияния при дворе Нерона, но и тайных доносов, которыми пользовались временщики — любимцы цезаря и которые были причиной конфискаций имуществ и ужасных кровопролитий на улицах Рима. После долгих размышлений, робкий и нерешительный Цестий Галл выбрал золотую середину: он послал произвести следствие в Иерусалиме трибуна Неаполитана. В Ямпее трибун встретился с возвращающимся из Александрии Агриппой.

Там же встретили тетрарха первосвященник с иудейскими сановниками и синедрионом. Оказав ему царские почести, они принесли жалобу на прокуратора, изображая в самых чёрных красках жестокость Гессия Флора. Агриппа, выслушав иерархов, сделал им выговор за народ, непослушный царской воле, после чего отправился в ожидавшую его столицу.

У городских ворот четверовластника встретила демонстрация, устроенная иудеями. Во главе огромной толпы простого народа двигались вдовы убитых и казнённых прокуратором граждан. Одетые в траурные одежды, они шли навстречу дарю, возложа руки на головы, обритые в знак печали, и жалобно голосили.

Агриппа, окружённый воющими женщинами и назойливой чернью, принуждён был остановиться на пыльной дороге под знойными лучами июльского солнца и выслушать бесчисленные жалобы крикливой толпы, которая указывала ему на разрушенные жилища и опустошённые рынки. Евреи просили даря и трибуна Неаполитана осмотреть город без свиты, чтобы они могли убедиться лично в миролюбии его жителей. Действительно, на следующий день трибун пешком и в сопровождении одного лишь оруженосца прошёл по городу и был повсюду встречаем знаками почтения. Получив таким образом доказательство покорности иерусалимлян, Неаполитан отправился в храм, собрал там народ, где похвалил его за верность римлянам, и, принеся жертву Богу евреев, отбыл обратно в Антиохию.

Теперь народная масса, руководимая своими главарями, обратилась к царю и первосвященникам, требуя, чтобы они отправили к цезарю послов с жалобой на прокуратора. ‘Иначе, — говорили выборные от народа, — Гессий Флор скажет, что мы первые взялись за оружие, и обвинит нас перед царём’.

Выслушав выборных, Агриппа возвратился во внутренние покои дворца в прескверном расположении духа.

— Что же ты теперь мне посоветуешь? — сказал он недовольным тоном Беренике. — Вопреки твоим словам, народ назойлив, требователен, и я вижу, что ты не имеешь на него влияния.

Агриппа опустился в кресло и, нервно барабаня пальцами по его ручкам, хмуро смотрел на сестру.

— Я не понимаю, о чём ты так тревожишься и что расстроило тебя до такой степени? — с улыбкой возразила царица, приближаясь к брату и ласково кладя руку на плечо. — Народ в своём праве, он требует от нас защиты против негодяя Гессия. Не забудь, что этот человек оскорбил самым грубым образом даже меня. Я думаю, что на нашей обязанности лежит удовлетворить справедливое требование народа, что только ещё более усилит нашу популярность.

— И вовлечёт в омут римских интриг, — подхватил тетрарх. — Нет, я не хочу ссориться с прокуратором, тем более что уверен в его дружбе. Ты лучше посоветуй мне, как избегнуть неудобного посольства.

— Собери народ, скажи ему речь, попробуй устрашить строптивых военным могуществом римлян. Но только подобная политика не приведёт нас к цели, — добавила Береника недовольным тоном.

— Что же, по-твоему, я должен сделать?..

— Стать во главе народа и быть настоящим правителем!

Агриппа апатично зевнул.

— Скажи Иосифу, чтоб он изготовил для меня речь к народу. Завтра я выступлю в роли оратора, а теперь мне нужен отдых.

Береника взглянула исподлобья на брата и вышла из комнаты, волоча шлейф длинного ионического хитона из золототканого пурпура.

На другой день по зову герольда народ собрался на площадь Ксистос. Агриппа вышел с Береникой на балкон Асмонейского дворца и подал знак, что хочет говорить. В своей пространной речи он с восточной напыщенностью и преувеличением обрисовал могущество римлян и ничтожество иудейской нации перед римским колоссом. Речь закончилась воззванием к благонамеренности рассудительных людей. Царь призывал их сплотиться вокруг его трона, дабы предохранить город и его святыню от огня и меча римлян, не дающих пощады своим врагам.

Народ, внимательно слушавший до сих пор, теперь заявил, что он вовсе не намерен воевать с Римом, а только желает избавиться от своего притеснителя Флора, на что Агриппа возразил:

— Судя по вашим поступкам вы уже объявили войну. Вы отказали в уплате податей императору и самовольно разрушили галерею замка Антония. Если хотите сложить с себя обвинение в мятеже, то восстановите галерею и уплатите повинности. Замок и деньги принадлежат императору, а не Флору.

Народ согласился с мнением царя, который в сопровождении Береники и народа отправился в храм, где Агриппа принёс жертву Господу и велел начать отстройку галереи. Синедрион немедленно разослал своих членов по городам и деревням. Иудеи для сбора податей, и сорок талантов, недоплаченных в римскую казну, были собраны. Таким образом Агриппе удалось предотвратить грозящее объявление войны Оставалось только убедить народ в необходимости повиновения прокуратору до тех пор, пока цезарь не назначит на его место другого.

Теперь Агриппа, обнадеженный Береникой и первосвященником Матфеем бен-Феофилом, ожидал, что иерархи с народом обратятся к нему с просьбой возложить на себя венец иудейского царя, а в Рим вышлют посольство просить об отмене прокуратуры и об утверждении царского титула. В надежде на это он дал повеление достать из казнохранилища большие суммы денег на подарки Гессию Флору и римским сенаторам.

Однако вместо ожидаемых иерархов и старейшин с коленопреклонённым народом к нему явились главари зилотов и кичливо потребовали, чтоб он просил цезаря о замещении Флора другим римским правителем. Возмущённый Агриппа отослал их к первосвященнику, отказав наотрез в своём содействии.

— Дожидайтесь терпеливо, пока сам цезарь не назначит вам другого правителя, — топнув ногой, крикнул он главе депутации Анании бен-Садуку. На это молодой иудей дерзко возразил, что народ и без содействия четверовластника сумеет постоять за свои права, и гордо удалился со своими единомышленниками.

Береника немедленно послала Иосифа к преданному ей духовенству, требуя принятия решительных мер против главарей зилотов. Однако иерархи бездействовали, не исключая и её лицемерного советника, а по улицам Иерусалима валил народ и с криками толпился перед дворцом.

— Долой нечестивого Ахава! Долой развратную Иезавель! — кричал зилот Анания, и ему вторила беснующаяся толпа черни.

На балконе дворца появилась Береника.

Она простёрла руки и хотела говорить. Но чернь встретила её диким воем, и в царицу полетели камни. Баркаиос схватил перепуганную Беренику на руки и унёс с балкона. Сдав её на попечение женской свиты, он бросился вниз, в кардегардию.

— Что же ты лежишь на боку, как боров, и не разгонишь этих мерзавцев? — вне себя крикнул царедворец Лизандру.

— Я жду приказания, — с невозмутимым хладнокровием отвечал начальник телохранителей.

На широких ступенях лестницы показалась фигура бледного тетрарха.

— Спасите! Меня хотят убить! — шептал он помертвевшими губами.

Лизандр обнажил меч. Раздался глухой грохот барабана и протяжный гул труб. Ворота портала распахнулись, гвардия с опущенными копьями двинулась па чернь.

На другой же день Агриппа покинул возмутившийся против него Иерусалим. Озабоченный четверовластник поспешно отправился в Антиохию, чтобы заблаговременно предупредить Цестия Галла о новом возмущении иудеев. По дороге в Сирию он остановился в лагере у Бефорона, здесь состоялся в его присутствии военный совет, в котором приняла участие и Береника, успевшая снова подчинить своему влиянию апатичного Агриппу. Успокоенный отличным видом своих войск и уверениями царедворцев, ручавшихся за успех, тетрарх предоставил государственные дела сестре и Филиппу бен-Иакиму, а сам отправился в столицу Сирии.

С отъездом Агриппы Иерусалим принял мрачный вид. Город разделился на взаимно враждебные лагери. Элиазар Ганан с толпой приверженцев укрепился в храме. В замке Антония запёрся римский трибун Сетилий. Башни Мариамны, равно как и дворец Асмонеев и преторию Ирода Великого, охраняли царские гвардейцы под командой сурового ненавистника иудеев Валтасара Терона. Население Акры, долины Сыроваров и предместий роптало на первосвященников, синедрион и явно склонялось на сторону иудеев. Преданные Элиазару Ганану зилоты рыскали по всей стране, возбуждая народ к восстанию, а многочисленные пророки повсюду проповедовали близкое пришествие Мессии и подстрекали к резне язычников.

Наконец в половине августа иудеи, ободрённые бездействием своих противников и подкреплённые переходом на их сторону фарисейской секты, выслали к народу старцев с прокламацией. Последние объявляли, что настала пора освобождения, чаша терпения переполнилась. Израиль должен отстоять свою веру с оружием в руках. Пусть отцы ободряют сыновей. Сыновья должны сражаться, богатые должны снабжать народ деньгами, оружием, и всякий, кто чувствует себя евреем, должен восстать на язычников — врагов истинного Бога.

Народ зашумел, заволновался и готов был идти за фанатиками, увлекавшими его в кровавую смуту. Иудеи, довольные результатом своего предприятия, собрались на совещание в мощённой мозаикой зале храма, назначили день окончательного восстания…

Весь Иерусалим был охвачен деятельностью. Город превратился в военный лагерь, всюду изготовлялось оружие, евреи прибывали в столицу со всех концов земли, уверенные, что настаёт конец Римской империи. Так начиналась одна из величайших трагедий античного мира — гибель Иерусалима и закат Израиля.

Разрушение Иерусалима ^[*]

[*] — Эта глава написана по материалам книги Э. Ренана ‘Антихрист’.

Но восставшие недооценили силы Римской империи. Гордости Рима было нанесено тяжёлое оскорбление. На усмирение восставшей провинции был послан шестидесятилетний полководец Тит Флавий Веспасиан.

Он начал свой знаменитый поход в марте 67-го года. Первые удары пришлись на долю Галилеи. Несмотря на отчаянное сопротивление, города разрушались один за другим. Римляне не знали пощады. Вся Галилея покрылась трупами, была залита кровью.

На зимние квартиры Веспасиан остановился в Кесарии. Тем временем Иерусалим заполнялся беженцами из Галилеи. Их ужасающие рассказы о римских зверствах звали к мести, и уже почти все жители были готовы к борьбе с римлянами. Положение умеренных, тех, кто не хотел восстания, становилось невыносимым. Зилоты неистовствовали, грозили расправой со всеми, кого подозревали в недостатке патриотизма.

После того, как первосвященником был выбран безграмотный земледелец Нания, сын Самуила, не имеющий никаких понятий о своей новой должности, фарисеи и саддукеи были возмущены. Поднялось восстание, был штурмом взят храм, и почти все члены жреческой касты погибли. Были убиты и знатнейшие люди Иерусалима, члены богатых семейств. Так погибал античный мир иудейства.

Но демократическое первосвященство просуществовало очень недолго. Священники утрачивали своё первенствующее значение. Первое место занимали зилоты, ревнители веры. Теперь в Иерусалиме властвовал террор. Рассказывали, что число зажиточных и знатных граждан, погибших от рук фанатиков, доходило до двенадцати тысяч.

Весной 68-го года Веспасиан возобновил своё наступление. Опустошив Иудею и Самарию, он утвердился в Иерихоне и обложил столицу со всех сторон.

Смерть Нерона и быстрая смена императоров в далёком Риме оттянули расправу с мятежными иудеями. Только поздней весной 69-го года Веспасиан возобновил военные действия. Благодаря этому ещё целый год продержалось восстание, длившееся уже три года и доведшее Иерусалим до положения, какому не было примеров в древней истории. До этого над городом властвовал Симон, сын Гиоры, но вскоре власть захватил Елизар бен-Ганан, бывший начальником охраны храма. Город разделился на партии, и приверженцы одной партии отчаянно сражались со своими соперниками. В городе были громадные запасы хлеба, которых хватило бы на несколько лет осады, но запасы были сожжены из-за желания, чтоб хлеб не попал к враждебной партии. Положение жителей было ужасным, из города нельзя было уйти. Многие гибли прямо в храме. И тем не менее восставшие ждали, что все евреи востока поднимутся против Римской империи и поддержат Иерусалим. Теснимые со всех сторон, чуть ли не накануне полного разгрома, они называли Иерусалим столицей мира.

Летом Веспасиан был провозглашён императором, и на усмирение Израиля был послан его сын, Тит. Весной, как только позволили дороги, Тит прибыл в Кесарию и во главе сильной армии двинулся к Иерусалиму. Он вёл четыре легиона, множество сирийских союзников и толпы арабов, шедших с римлянами ради грабежа. Тита сопровождали все перешедшие на его сторону иудеи, Агриппа, Тиверий Александр, будущий историк Иосиф Флавий.

В первых числах апреля, перед праздником еврейской пасхи, римляне подступили к Иерусалиму. В городе собралось огромное число евреев из разных стран.

Иерусалим был одной из сильнейших крепостей своего времени. Враждующие партии бились между собой, но дружно выходили на защиту города. Но евреи столкнулись с опытным полководцем. Тит повёл осаду с искусством, которого до него не знали. В конце апреля легионеры взяли первые укрепления и овладели северной частью города. Через пять дней римляне сумели прорваться через вторую линию укреплений и овладели Акрой. Половина города пала. Римляне хотели устрашить оборонявшихся самыми зверскими казнями захваченных пленных, но это только воодушевило осаждённых. 27 и 29 мая они сожгли осадные машины римлян и напали на их лагерь. Уныние распространилось в войсках Тита, многие поверили преданию, что Иерусалим нельзя взять, начались побеги из армии. Тит отказался от надежды взять город приступом и окружил его двумя рядами укреплений, прекратив все сообщения с округой. В осаждённом городе наступил голод.

Тит рвался в столицу Израиля. Он приказал построить четыре новые осадные башни, для которых в окрестностях вырубили все деревья. 1 июля осаждённые попытались сделать вылазку и уничтожить башни, но атака была отбита. С этого момента участь города была решена. Тит повёл подкопы против башни Антония, взял её и приказал разрушить до основания, чтобы открыть путь своим машинам и кавалерии к тому месту, где предстоял последний бой.

Храм представлял собой сильнейшую крепость. Вооружены были даже священники. 17 июля жертвоприношения в нём прекратились. Это считалось делом невозможным и произвело в городе, округе и даже всей Палестине ошеломляющее впечатление. Евреи, не ослеплённые фанатизмом, перешли к римлянам. Оставшиеся предпочли умереть.

12 июля войска Тита подошли к твердыням храма. Их машины оказались бессильны против его твердынь, и только 8 августа удалось поджечь ворота, но Тит приказал погасить огонь. Утром 10 августа евреи сами начали отчаянный бой, но были отбиты отрядом римлян, которые вслед за евреями ворвались во внутреннюю ограду. В это время вспыхнул пожар. Бой шёл во внутренних дворах, притворах ив особенности вокруг алтаря перед святилищем. Шесть тысяч человек, в большинстве женщин и детей, сбежались в одну из галерей, и там сгорели. Последним убежищем оставался древний Сион, верхний город с крепкими, ещё не тронутыми стенами. Чтобы одолеть этот город, потребовалась новая осада. Пока строили осадные орудия, Тит жёг и разрушал те части города, которые заняли римляне. Множество иудеев из высших сословий успели сбежать. Простых евреев продавали по ничтожной цене в рабство.

7 сентября пали укрепления Сиона. Оставшиеся в живых иудеи прятались в подземельях. Все немощные были убиты, остальные, в основном женщины и дети, были пригнаны к храму и заперты в уцелевших помещениях. На следующий день началась разборка пленных. Всех, кто сражался против римлян, тут же убивали. Семьсот юношей, самых красивых, оставили для триумфа Тита. Остальные были разосланы в Египет на каторжные работы или проданы в рабство.

Следующие дни были употреблены римлянами на разрушение города и поиски богатств.

Храм и почти все большие здания были разрушены до основания. Тит оставил только башни Гинника, Фазаила и Мариамны, чтобы потомство могло видеть, какие твердыни он смог взять. Нетронутой оказалась и западная стена храма — за ней разместили 10-й легион, оставленный для гарнизонной службы в завоёванном городе. Иерусалим, когда-то один из красивейших и богатейших городов мира, представлял собой мрачные груды камней, среди которых стояли палатки легионеров, стороживших опустевшее место, которое всё ещё казалось опасным.

В конце октября один из отрядов легионеров объезжал то место, где стоял храм.

Среди огромных камней двигался кто-то в белых одеждах, человек поднимал руки, так что огромная материя взлетала в воздух, как крылья, потом опускал, и материя облегала тело. Он что-то кричал, прыгал с камня на камень и не остановился даже, когда патруль подъехал совсем близко.

— Кто ты такой? — закричал начальник отряда, но мужчина, мельком взглянув на него, не ответил. И когда римляне, спешившись с коней, подошли к иудею, тот на латинском, с акцентом, коверкая слова, сказал, что назовёт себя только начальнику, Теренцию Руфу. Патруль долго спорил, надо ли везти этого сумасшедшего в лагерь, к Теренцию, пока командир отряда не прекратил споры, привязал пленника верёвкой к лошади, и отряд вернулся в лагерь.

Когда сумасшедшего привели в палатку к Теренцию Руфу, тот выслушал его и, велев заковать, отправил с охраной в Кесарию.

Это был Симон, сын Гиоры, один из предводителей враждебных партий, на которые раскололся осаждённый и восставший Иерусалим. Он был последним иудеем, оставшимся в разрушенном городе.

—————————————————————————

Впервые: Последние дни Иерусалима. / Леонард Грен (Линдегрен, А.Н.). Собрание романов ‘Родины’. Произведения русских писателей. Беспл. прил. к журн. ‘Родина’. 1891, No 6, 7.