ПОСЕЩЕНИЕ ПРЕОСВЯЩЕННОГО ГЕРМОГЕНА
ПОСЕЩЕНИЕ ПРЕОСВЯЩЕННОГО ГЕРМОГЕНА
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Посещение преосвященного Гермогена, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
Я посетил преосвященного Гермогена в Ярославском подворье. Владыке 54 года, — ‘на два года моложе меня’, — подумал я. В противоположность бурным речам и решениям, — это кроткий пастырь и человек, по личному впечатлению, кроткий, незлобивый и прощающий, с тем несколько детским сложением духа и облика, какое я наблюдал и у преосвященного Феофана, инспектора и потом ректора Петербургской духовной академии, и какое вообще встречается у иноков чистой воды, не запыленных мирскою пылью. Было печально и страшно смотреть на него ‘в обиде’: именно по полному отсутствию в нем тех черт властительства и гордости, какие тоже бывают у епископов и представляют собою второй их тип, вторую линию. Гордость и вызывает мысль о борьбе и возможном поражении, но здесь было страшно видеть ‘побитого ребенка’, с которым обошлись, бесспорно, жестко и грубо. Удивительно, как мог в запальчивости личной неприязни допустить это ‘выученик’ Победоносцева, Вл. Карл. Саблер. Тут что-то и не государственное, и не мудрое, не говорим о христианском и церковном отношении. Церковь могла бы только ‘закрыть лицо от стыда’ при виде манипуляций русского обер-прокурора.
Я сидел у владыки довольно долго. Конечно, никакого еще мотива, кроме ревности о церкви, нет и не может быть у этого инока. Один в составе приблизительно восьми членов Синода, он был, естественно, без власти в коллегиальном учреждении, что он подавал ‘свои отдельные мнения’, то ведь они, ‘по принятому порядку делопроизводства’, принимались только ко ‘вниманию’, но не к ‘исполнению’. Следовательно, никакому ходу дел в Синоде он не мешал и не мог помешать. Но обер-прокурору мешали его речи, голос, мнения. Было страшно слушать, когда епископ Гермоген, с его славою на всю Россию, человек исторический, проговорил мне наивно, именно по-детски: ‘Бывало, прежде чем решишься заговорить в заседании Синода, — если что нужно, по чувству, говорить свое и особое, то трясутся, трясутся ноги (под столом) прежде, чем начнешь’… Эти слова о ‘трясущихся ногах’ буквальны, я их слышал, свидетельствую, и ‘колесо истории’ не повернет их назад, не истреплет и не задавит. Что же это такое, — спрошу я у Руси: в то время, как глотка Аладьина орет на весь свет ругательства России, русскому правительству, — что такое эти ‘трясущиеся ноги’ у православного архиерея в заседании представителей церкви, т. е. ‘своего места’ и ‘своего дела’, своего собственного, и душевного, и вещественного владения (‘владыки’ — именуются архиереи). ‘Трясутся’ ли ноги у Влад. Карл. Саблера, когда он собирается там же заговорить? Нет: наивно владыка передал, что ‘заседание Синода длится часа 2 или 2х h, и целый час уходит на то, чтобы слушать только речь Саблера, который ужасно любит говорить, неудержим в речах и говорит впереди всех, предлагая и изъясняя свою мысль, пожелания и планы’. Владыка передал, что Владимир Карлович ‘ходит и говорит, ходит и рассуждает’, — ‘по залу заседания’… Известно, хождение одушевляет мысль: но мне вся картина ‘заседающего Синода’ представилась похожею на то, как ястреб делает красивые круги в небе, — а на земле, крепко прижавшись к ней, сидят бедные курочки и цыплята… И страх этих ‘цыпленочков’ и напоминает, и объясняет ‘трясущиеся ноги’. Тут — традиция, тут — навык, тут — память ‘бывавших случаев’ и забегающее вперед действительности воображение. Влад. Карл. Саблер — хороший человек и преданный сын церкви, это — видно всей России. Но он сел на трагический стул, и сила стула сильнее его силы: хочешь или не хочешь, а твори трагедию. Не в Саблере дело, а в обер-прокуратуре, учрежденной для защиты государственного интереса на границе, где государство и церковь соприкасаются (дела по преимуществу семьи): но должность эта давно с ‘границы’ перешла завоевателем внутрь самой церкви, и ныне обер— прокурор одушевляет, руководит и во всех отношениях уже ведет за собою церковь… Все совершилось мало-помалу, едва ли заметно для самой церкви и для самих обер-прокуроров. И вообще здесь трагический процесс, а не дурные отнюдь лица. Но ‘когда все исполнилось и кончилось’, вот к нашему времени, — мы, в сущности, имеем форму церкви (causa formalis Аристотеля) более светскую, чем как это допущено у лютеран, вполне и только светскую, говоря литературно — ‘вольтерианскую церковь’: потому что ведь обер-прокурор может быть любителем и Эмерсона, а может быть и любителем Вольтера, и во всяком случае он сидит ‘в вольтеровском кресле’, уже потому, что такая страшная власть, власть ‘вязать’ и ‘отсылать’, ‘слушать’ и ‘ничего не слушать’, — принадлежит светскому человеку, — и принадлежит внутри церкви. Конечно, ‘вольтеровское кресло’ около ‘престола Господня’: иначе и нельзя выразить сущность обер-прокуратуры, а главное — сущность этого дела не юридически, а духовно. Все ‘мало-помалу’, все ‘история’. Бессильно и немо я сидел у владыки, думая об этой истории: он говорил о ‘диаконисах’, что они нарушают какие-то ‘каноны’, что это — ‘павликианство’. ‘А что такое, я не помню, павликианство?’ — ‘Можно бы справиться, — сказал владыка, — это одна из монофизических ересей, — тут примешан и гностицизм. Это вроде арианства: они отрицали божество нашего Господа Иисуса Христа’. Как не ‘ересь’, подумал. Но справки, которых, впрочем, не было сделано, и номер ‘Московских Ведом.’ вчерашнего дня (в Петербурге), с действительно прекрасною статьею о деле преосвященного Гермогена, в котором, по утверждению газеты, каноническая, да и всеобще юридическая сторона резко нарушена, слились у меня в уме и совести в какой-то туман, в котором я ничего не разбирал и ничего не хотелось разбирать. Владыка высказывал опасение, как бы ‘не вынули из труб вьюшки и не перестали топить печей’, выживая его, больного, из Петербурга, ‘потому что церковь при подворье уже заперли, и людей моих отобрали и выслали’… Ах ‘каноны’, ‘каноны’: ну, что о них вспоминать, когда будут унесены и вьюшки, и заиндевеют стекла в окнах, и водворится мороз в комнатах владыки. Эх, ‘каноны’, ‘каноны’: о морозе-то и вьюшках в ‘канонах’ ничего не упомянуто, а посему ‘не противоречит правилам церкви’ морозить живого и больного человека… Ну, это воображение вперед забегает: может, и обойдется. Но ‘Московским Ведомостям’ на их каноническую статью я хотел бы ответить, что все уже ‘мало-помалу’ и ‘неисповедимым ходом истории’ приведено к такому положению, что ‘вольному литератору’ приходит мысль позвать кухарку: и, велев ей завязать в фартук ‘всю сию археологию’, — снести на рынок и продать кому случится ‘за изношенностью и ненадобностью’.
Нужно не иметь никакого представления об образе преосвященного Гермогена, чтобы предположить, что он мог ‘Свету’ или кому-нибудь ‘давать сведения’ для сообщения в печать: ничего подобного с его стороны немыслимо!! Это — глубоко не ‘печатный’ человек, и суть его именно в том, что он защищаться никак не может, иначе как повреждая себе. Он весь ‘рукописен’, до гутгенберговского чекана, ну, а что ‘злодеи-газетчики’ уловляют из его беседы, то тут уж он неволен и бессилен. В этом отношении ‘указание ему не беседовать’ могло бы быть реально осуществлено лишь через посажение владыки под замок, как вещи обездушенной: на что никто, конечно, не решится!
Впечатление:
Да ‘дела совместные между государством и церковью’ должны решаться на третьей почве, говоря географически, — в каком-то третьем дому, а отнюдь не в Синоде и его заседаниях. Заседания собственно самого Синода должны быть, конечно, свободны от присутствования обер-прокурора, ибо какой же это ‘собор церкви’ (идея о Синоде, фикция его), на котором, прежде чем возражать, — у возражающего архиерея, даже самого мужественного, ‘ноги трясутся’, а ‘говорит с властью’ только один Вольтер… или ‘кто за Вольтера’. Для государства это вовсе не нужно. Трагический процесс именно совершился вне нужд государства. Государству нужно, чтобы дело шло прямо, честно, открыто, не гибко, без ущерба государству, но и ни малейше не к угнетению церкви. Дело ясное: государство не враг церкви и им быть не может. Процесс произошел невольно и безвольно. Кому нужны, — прежде всего государству не нужны, — трясущиеся от страха архиереи! Не нужны: и прямо это оскорбительный вид, оскорбительный для чести государства. ‘Борьба с государством’… нужно видеть преосв. Гермогена, чтобы представить его себе ‘борющимся с государством’! Тут дай Бог ‘в павликианах’ разобраться. Духовные, по специальности своего образования, образу жизни и непрестанным текущим делам, от которых нет времени ‘оторвать глаза’, понятия о государстве (машина) не имеют, иначе как ‘вот благословляли Димитрия Донского на бой’, Троице-Сергиева лавра ‘не пускала к себе поляков’, ‘Гермоген страдал’, Петр, Иона и Алексей ‘благословляли’… Несколько точек воспоминания — и только. Не ‘государство’, а ‘отечество’. Всегда и только оно! С чем же тут ‘бороться’! ‘Слава’, ‘монументы’ и ‘седые времена’: и никакого представления о конструкции государствах Но чтобы ‘бороться’ с машиною, нужно самому быть несколько машиною, что исключено из существа церкви самою ее идеею. Если государство не оскорбит достоинства церкви, и церковь, безусловно, никогда не поднимется на государство. ‘Защищаться’ — да, этот жест в церкви есть. Это — жест всего живого. Напасть — самого жеста для этого в церкви нет! Кости не приноровлены… да ведь, в сущности, и ‘костей’ нет, одна ‘благодать’, т. е. просьба, умаливание, желание, и не больше!
Пусть должность обер-прокурора сохранится даже: но как предстательствующая о нуждах и требованиях государства, как критическая и возражающая, но отнюдь не вмешивающаяся и, еще страшнее, отнюдь не смешивающаяся с жизнью церковною и творчеством церковным. Странно: если университеты и духовные академии имели автономию, — неужели церкви ее не дать?! Просто какой-то даже дикий вопрос!!! Но, поистине, пока обер-прокурор присутствует в заседаниях Синода, пока духовные не обсуждают свои дела между собою и наедине, без стеснения от внешних, до тех пор Святая Русская церковь, крестившая Русь, Помощница царям, качавшая колыбель царства старенькою рукой своей, — не имеет и той жалкой самостоятельности, какая брошена студентам и профессорам.
Это — нигилизм, какой-то увенчанный и в славе нигилизм, от которого нигилизация естественно просачивается и книзу.
Одновременно со мною сидели у владыки другие лица. Владыка сидел, как ‘Иов с друзьями’, — и не имея ‘черепка соскоблить покрывшую его проказу’. И довелось же Владимиру Карловичу навести такую напасть на православного архиерея. Все дело лежит, конечно, в величайшей неосторожности г. Саблера. Но, может, — ‘не бывать бы добру, да худо помогло’. Все оглянулись, смутились. И может быть, будет поправлен самый корень.
НВ. 1912. 22 янв. No 12882.
…номер ‘Московских Ведом.’… — Розанов имеет в виду статью: [Без подписи] ‘Как поправить церковное бедствие?’ // Московские Ведомости. 1912. 19 янв. No 15.
‘Свет’ — ежедневная газета, выходившая в Петербурге в 1882-1916 гг.