ПОРЯДОЧНЫЙ ЧЕЛОВКЪ.
ПОРЯДОЧНЫЙ ЧЕЛОВКЪ.
ПОВСТЬ.
Порядочный человкъ, пофранцузски ‘un homme comme il faut’.
Изъ фельетона . Б.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
Порядочный человек, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1855
Время на прочтение: 77 минут(ы)
Въ исход мая тысяча восемьсотъ нкотораго, и даже очень-недавняго года, довольно-высокая, хоть и не старая коляска, съ почтовымъ четверикомъ въ дышл, мирно стояла на дорог. Но много ныньче дорогъ большихъ и малыхъ, почтовыхъ и коммерческихъ, шоссированныхъ и желзныхъ — словомъ, проложенныхъ боле или мене искусною рукою человка, или просто кованнымъ колесомъ, по вол невзнузданной лошади, пестрятъ и нашу дорожную карту. Есть и такія, которыя и не пестрятъ ея, но тмъ не мене существуютъ. На какой же мы дорог?
Посмотрите назадъ.
Солнце стоитъ высоко и прямо, жгучими лучами бьетъ въ голую пыльную гору. По подошв горы, на крутыхъ и ровныхъ скатахъ, грудно стоитъ большой и своеобразный городъ. Дома вс каменные, вс съ балконами и галереями, многіе съ плоскими крышами, то тснятся узкими переулками, по которымъ едва можно прохать, то разбгаются широкими улицами и площадями, и тогда уже принимаютъ европейскій характеръ. На вершин горы стоятъ угрюмо развалины какой-то старинной крпости, или замка съ башнями такого же пыльнаго, желтоватаго цвта, и безжизненно смотрятъ на разстилающійся у подножія городъ: и ихъ безпощадно жжетъ солнце. Внизу, перерзывая городъ и проходя подъ самыми домами, съ нависшими надъ нею балконами, шумно и бшено катится рка. На противоположномъ берегу опять гора, но пониже, по ней тоже грудію тснятся плоскокрышіе и много-балконные домики, но мельче и трудне. На улицахъ почти пусто, изрдка женщина, въ черномъ плать и блой чадр, лниво проходитъ по отненной сторон домовъ, проскачетъ парный извощикъ, оборванный, но красивый, смуглый имеретинъ-тулукчи (водовозъ) плетется въ гору за срой лошадью, навьюченной кожаными мхами съ водой, на базарахъ, въ открытыхъ лавкахъ лниво работаютъ, пекутъ, варятъ, куютъ и дремлютъ армяне и грузины. И на всемъ город, улицахъ, гор и какъ глазъ окинетъ окружной мстности лежитъ какой-то знойный, желто-пыльный цвтъ, точно все выжжено жаркимъ солнцемъ, точно все гнется, тоскуетъ, замираетъ подъ его жгучими лучами.
Узнаете вы этотъ городъ? Если нтъ, я могу сказать вамъ, что это Тифлисъ. Не таковъ онъ въ тихій осенній вечеръ, весь покрытый прозрачной синевой и отливами зари, съ женщинами на балконахъ и кровляхъ, съ садами, переплетенными созрвшимъ виноградомъ, съ пронзительными звуками зурны и пснью сазандара, долетающими издали — живой, страстный, полный прелести и нги. Не таковъ онъ ночью, когда съ голубаго, съ чуть-видными и едва-мерцающпми звздами неба, полный мсяцъ словно льетъ на него желтоватый, дребезжащій свтъ, а онъ стоитъ, тихо и таинственно покоясь, балконы и террасы его то выступаютъ на свтъ, то уходятъ въ заманчивую глубь, и только сердитая Кура и срные ключи шумятъ по каменистымъ ложамъ, и вамъ кажется, что вы обстановлены какой-то чудной декораціей, что на всхъ этихъ балкончикахъ, крышахъ, террасахъ происходятъ какіе-то таинственные романы, слышится страстный, сдержанный шопотъ, и вы ждете, что вотъ-вотъ выступятъ изъ тни, въ своихъ живописныхъ національныхъ костюмахъ, дйствующія лица и начнется чудная музыкальная драма.
Но до этого Тифлиса намъ нтъ дла. Въ исход мая въ Тифлис жарко, душно. Вс, кто могутъ, узжаютъ изъ него въ деревни, на дачи, на воды, потому и мы отправимся изъ него по большой дорог къ Ставрополю, или, какъ тамъ говорятъ, въ Россію.
Не очень-далеко отъ городской заставы, когда ужь рже-и-рже, точно отставая одно отъ другаго, попадаются строенія, почти послднимъ одиноко стоитъ каменный домикъ, съ лицевой стороны весь покрытый навсомъ. Подъ навсомъ видны прилавокъ, стна, покрытая изображеніями какихъ-то зеленыхъ лошадей и всадниковъ, и дверь. Это одинъ изъ многихъ духановъ — не то трактиръ, лавка, или кабачокъ, которые часто, встрчаются по дорог. Но здсь обыкновенно прощаются узжающіе изъ Тифлиса, и духанъ этотъ носитъ грустное и поэтическое, какъ и все въ томъ чудномъ кра, названіе Духана-Слезъ.
Возл этого духана стояла знакомая намъ коляска. Костлявыя лошади, понуривъ головы и разставивъ переднія ноги во вторую позицію, какъ обыкновенно стоятъ разбитыя лошади и ученики въ танцкласс, были погружены въ безвыходную апатію. Русскій ямщикъ, избоченясь на козлахъ, почти лежалъ и, для развлеченія, легонько похлестывалъ кончикомъ кнута иногда по воздуху, иногда по лошади. У самаго Духана-Слезъ подъ навсомъ стояла группа людей, совершенно-негармонировавшихъ съ его печальнымъ названіемъ.
Большею-частью это были молодые люди, статскіе и военные, иные въ черкескахъ, а иные въ сюртукахъ съ аксельбантами. Вс они окружали одного господина и группировались около него. Господинъ этотъ былъ средняго роста, плотенъ и даже немного тученъ, въ военномъ сюртук, но безъ эполетъ. Лтъ ему было поменьше пятидесяти, но далеко за сорокъ, изъ-подъ нависшей черной папахи выглядывали черные волосы и красное лицо. Лицо было не казисто, но, что называется, и непротивно — обыкновенное, простое лицо, года и жизненныя тревоги сильно помяли его, загаръ положилъ на него сплошную красную краску. Отъ загара же, полагать надобно, а можетъ, и съ помощью кахетинскаго, носъ принялъ боле-густой оттнокъ.
Около группы суетились духанщикъ-армянинъ, черный, съ большимъ, какъ водится, носомъ, поросшимъ на кончик не то мхомъ, не то волосами, русскій лакей, въ жакетк, плотный, нсколько-мрачный, но проворно-длавшій свое дло, и высокій дтина въ казакин, малороссъ, рябой, нелпый и непробудно-глупый, не то деньщикъ, не то сторожъ, съ рукой, на ладони которой аккуратный нмецъ могъ бы завести образцовую ферму. Можно было почти безошибочно сказать, что его звали Иваномъ.
Иванъ носилъ подносъ со стаканами, другой человкъ и духанщикъ наливали шампанское.
— Ну, господа, сказалъ пожилой господинъ: — отъзжающимъ на воды надобно пожелать многіе годы.
— Ха, ха, ха! Князь вчно съ экспромтомъ, говорила, смясь, молодежь, а одинъ жиденькій господинъ заискивающаго свойства, нжно обими руками потрепавъ князя за бока, поспшно схватилъ бокалъ и началъ съ княземъ цаловаться.
Вс начали чокаться и обращались съ своими стаканами къ князю и другому молодому человку, который стоялъ противъ него, прислонясь спиной къ прилавку.
Молодой человкъ былъ довольно-высокаго роста, хорошо сложенъ, блокуръ и, судя по его продолговатому, но не худому и здороваго, даже излишне-нжнаго цвта лицу, не имлъ особенной нужды въ цлебныхъ водахъ. Лицо его, съ голубыми глазами, было нсколько-безжизненно и холодно, но правильно и красиво. Одтъ былъ онъ по-дорожному, въ коротенькой жакетк, съ желтой англійской сумкой черезъ плечо, въ бловатой лтней фуражк. Судя по его платью, блью и перчаткамъ, онъ былъ повидимому, порядочно-воспитанный человкъ, и молодые люди, обращаясь къ нему, принимали, какъ съ полузнакомымъ, особенно-вжливыя позы, а иные почему-то считали обязанностью говорить не иначе, какъ на французскомъ діалект.
— Князь, смотрите же, привезите къ намъ сюда мсь Чолокова, сказалъ одинъ господинъ въ статскомъ сюртук.
— Непремнно, непремнно, подхватили другіе.
— Мн такъ нравится здшній край и здшнее общество, господа, сказалъ молодой человкъ, котораго называли Чолоковымъ: — что я почти-наврное могу общать вамъ воротиться сюда.
— И отлично! подхватилъ хоръ, допивая свои стаканы.
— Ужь я его привезу — будьте покойны, сказалъ князь легкимъ горловымъ басомъ:— отъ меня не отвертится. Ну, а теперь намъ прійдется пожелать здоровья тмъ, кто остается, прибавилъ онъ, съ особенно-серьзнымъ видомъ, обращаясь къ Чолокову.
Опять вс засмялись. Вино было налито и снова начали чокаться.
Въ это время изъ-за поворота дороги показался запыленный тарантасъ и приближался къ духану. Пятерикъ потныхъ и усталыхъ лошадей, лнивой рысью, медленно влачилъ его къ городу. Разумется, на него обратилось вниманіе молоджи.
— Кто это? спросилъ, прищуриваясь, господинъ съ аксельбантомъ, такимъ тономъ, какъ-будто онъ былъ крайне-удивленъ, что кто-нибудь изъ неизвстныхъ ему лицъ можетъ хать мимо.
— Кажется, дама сидитъ, замтилъ молодой человкъ въ сюртучк.
— Да еще и хорошенькая! прибавилъ другой, въ черкеск, брюнетъ, съ большимъ носомъ, съ черными, какъ смоль, волосами — непремнно грузинъ.
— Ну, ужь у тебя и глаза разгорлись! У тебя все хорошенькая, возразилъ тоненькій господинъ заискивающаго свойства.
— А вотъ увидишь, что хорошенькая, отвчалъ грузинъ.
— Да что тутъ спорить: остановимъ ихъ! сказалъ князь.
— Остановить! разумется, остановить! закричали вс.— Эй, вина, духанщикъ, и еще стакановъ! Стой! стой! кричала толпа, приближаясь къ тарантасу.
У духана оставался только Чолоковъ и господинъ съ аксельбантомъ. На лиц перваго легла маленькая презрительная усмшка, которая хотла, кажется, сказать: ‘А! ужь подкутили молодцы и начали проказничать!’ Онъ глядлъ на толпу и думалъ: ‘выпить можно, но терять благоразуміе и забываться — неприлично порядочнымъ людямъ’.
Господинъ съ аксельбантомъ, кажется, понялъ мысль его и сказалъ:
— Васъ это удивляетъ? Надобно вамъ объяснить, что у грузинъ есть обычай останавливать прозжающихъ, которые встрчаются во время проводовъ, и просить ихъ пожелать добраго пути отъзжающему. По ихъ мннію, это приноситъ счастье, и отказать имъ — значитъ обидть.
Сказавъ это, господинъ съ аксельбантомъ привалился спиной къ духану и посмотрлъ съ такимъ видомъ, который говорилъ: ‘видите, это извинительно, но я нахожу это неприличнымъ’. Однакожь Чолоковъ былъ другаго мннія: въ его глазахъ происшествіе приняло занимательность мстнаго колорита, и онъ тотчасъ же нашелъ его прекраснымъ и любопытнымъ.
— А! я не зналъ! Въ-такомъ-случа пойдемте къ нимъ: мн этотъ обычай чрезвычайно нравится.
Чолоковъ пошелъ, и господинъ съ аксельбантомъ поспшно за нимъ послдовалъ.
Между-тмъ, заслышавъ крики ‘стой, стой!’, ямщики немедленно остановили лошадей: точно только и ждали они, чтобъ ихъ кто-нибудь остановилъ, и самыя лошади повиновались имъ, кажется, не безъ удовольствія, но скрыли это подъ такимъ апатичнымъ видомъ, какъ-будто имъ было совершенно все-равно бжать или стоять на мст.
— Извините, господа, началъ князь, подходя къ тарантасу:— извините, что мы, по здшнему обычаю…
Но въ это время высунувшійся изъ экипажа, съ озабоченнымъ и заспаннымъ лицомъ, толстенькій господинъ испустилъ такое протяжное ‘а-а!’ какъ-будто онъ тащилъ его съ послдней станціи.
— А-а, князь! воскликнулъ онъ:— здравствуйте! Куда это вы?
— Ба! ба! ба! Василій Семенычъ!
И князь съ Васильемъ Семеновичемъ трижды звучно чмокнули другъ друга въ мягкія щеки.
— Давно ли изъ Георгіевска? спросилъ князь.
— Да вотъ къ вамъ, въ Тифлисъ, дльцо есть, недлю ужь тащимся…
— Здравствуйте, князь! сказалъ звонкій голосъ изъ тарантаса, покрывая отвтъ Василья Семеновича.
И, высунувшись изъ-за спины путника, показалась здоровая, раскраснвшаяся отъ жара и довольно-пріятная лицомъ барыня.
— Ахъ, матушка, Анна Петровна! простите, я васъ за этимъ толстякомъ и не видалъ! сказалъ князь, торопливо перебгая на другую сторону экипажа.
— Гд ужь меня замтить! торжественно, не вря себ въ душ, сказала дама и протянула пухленькую и влажную руку безъ перчатки.
Князь схватилъ руку и нсколько разъ съ апетитомъ поцаловалъ.
— Куда это вы, князь? продолжала дама.
— На воды, Анна Петровна, въ Пятигорскъ.
— Знаю я, зачмъ вы на воды дете! тілутовски замтила дама:
— Какъ зачмъ? сказалъ князь, коварно улыбаясь:— извстно зачмъ! минеральная вода — се бонъ пуръ л’эстома!
И онъ, въ подтвержденіе словъ, щелкнулъ себя пальцемъ но брюху.
— Полноте! полноте! вдь мы кой-кого встртили!
— А гд вы ихъ встртили? торопливо спросилъ князь, нсколько смшавшись.
— Въ Найсанаур лошадей ждали.
‘Эге! вонъ ужь они гд!’ подумалъ князь и, чтобы перемнить или замять разговоръ, воспользовался приближеніемъ духанщика съ подносомъ и, наливъ стаканъ, подалъ его дам.
— Пожелайте жь намъ счастливаго пути, Анна Петровна! сказалъ онъ, подавая стаканъ.
— Желаю! сказала дама, взявъ стаканъ и чокаясь.
Она отпила немного.
— Матушка! нтъ, нельзя, пейте все!
— Ну, разв пожелать вамъ еще кой-чего? Воротиться къ намъ съ молоденькой, хорошенькой женой, лукаво замтила дама и отпила.
Князь ухмыльнулся.
— Нтъ, еще, еще, матушка!
— Нтъ, князь, не могу.
— Ну, родная, пожалуйста!
— Право, не могу.
— На колни стану!
— Ахъ, какой вы, право, князь!
Пока продолжались эти переговоры, Василій Семеновичъ здоровался, разговаривалъ и чокался съ мужчинами, которые ему, кажется, большею-частью были знакомы. Выпилъ онъ за здоровье князя. Подруга его, красня и какъ-будто съ неудовольствіемъ, подала князю пустой стаканъ. Князь, принявъ его, сказалъ: ‘Вотъ такъ!’ и еще разъ бросился цаловать ручку, и они наконецъ простились.
— Пошелъ! сказалъ Василій Семеновичъ.
— Смотрите же, князь, исполните мое желаніе! звонко кричала дама, высунувшись изъ экипажа и грозя князю пальцемъ.
Князь самодовольно улыбался и махалъ папахой.
— Однакожь, господа, сказалъ онъ, обращаясь къ молоджи: — сколько намъ ни возиться, а надобно проститься.
— Ну, еще по прощальному — живе!
Стаканы снова налились. Князь видимо началъ торопиться. Опять чоканье и наконецъ прощанье. Съ княземъ вс лобызались въ три темпа. Чолокову жали руки до излома костей и желали разныхъ пріятныхъ вещей, большею-частью пофранцузски.
Князь расплатился, духанщикъ подсадилъ его подъ-руку въ коляску, за что и получилъ абазъ на водку. Рядомъ съ княземъ слъ Чолоковъ, и дверцы захлопнулись.
Ямщикъ подобралъ возжи и кончикомъ кнута вывелъ лошадей изъ мечтательной задумчивости. Неуклюжій Иванъ, отличавшійся особенною неповоротливостью во всхъ случаяхъ жизни, на этотъ разъ какъ-то изловчился и, Богъ всть когда, усплъ, должно полагать, поднести себ порядочную чарку, потому-что, держась рукой за рессору, нсколько разъ безплодно старался поставить ногу на ступицу колеса, чтобъ уссться на запяткахъ, гд была предусмотрительно постлана бурка.
— А, ты опять никакъ!.. мрачно сказалъ князь, замтивъ его манвры.
— Что я! Я ничего! отвчалъ Иванъ, тыкая ногой въ ступицу,
— Но…о…о…о!
Голосъ князя принялъ такую интонацію, что Иванъ, молча, собралъ силы, шагнулъ въ спицы и громко хлопнулся на запятки, усвшись лицомъ къ дорог. Другой слуга, Чолокова, тоже, какъ кажется, хлбнувшій, нисколько отъ того не распустился, а напротивъ, сосредоточился въ себ, проворно слъ на облучокъ и сурово крикнулъ: ‘пошелъ!’
— Прощайте! до свиданья! прокричали съ обихъ сторонъ, самые искренніе и растроганные голоса, на лицахъ у всхъ изображалось трогательное участіе, фуражки и папахи замотались въ воздух, коляска поскакала.
Отъзжающіе смотрли ей вслдъ и нкоторое время имли удовольствіе сквозь клубы пыли видть задъ экипажа и обращеннаго къ нимъ лицомъ Ивана, который, держась руками за стоячія рессоры и, свсивъ ноги, болтался на запяткахъ. Пыль поднялась гуще. Одинъ изъ толпы чихнулъ, и вс поворотили къ своимъ экипажамъ.
— А жаль князя: добрый онъ малый! сказалъ кто-то: — глупъ только больно!
— А по-моему, господа, такъ этотъ Чолоковъ долженъ быть дрянь, ршилъ другой, садясь въ пролтку, и экипажи провожавшихъ тоже тронулись обратно.
Пыль задымилась справа и слва и, постоявъ въ душномъ воздух, медленно и тяжело стала опускаться. Армянинъ залзъ въ свою каморку, и Духанъ-Слезъ одиноко смотрлъ на горячую опуствшую дорогу. Солнце жгло безпощадно, и цвтущая Грузія томительно задыхалась въ полуденномъ зно.
Между-тмъ, какъ знакомая намъ дорожная коляска боле или мене успшно подвигается впередъ, скажемъ нсколько словъ о положеніи въ свт ея путниковъ.
О княз говорить много нечего. Фамилія его Мухрубакаевъ, родъ — происхожденія смшаннаго. Князь былъ одинокъ, холостъ и занималъ хорошее мсто. Кром-того, онъ имлъ состояніе и на Кавказ считался прекраснымъ женихомъ. Въ молодости князь любилъ кутнуть, не прочь былъ отъ этого и въ позднйшемъ возраст: къ женскому полу былъ слабъ, но вообще чувствовалъ робость къ нему. Давно заброшенный судьбою на Кавказъ, въ его тревожной бивачной жизни, въ одинокихъ станицахъ, онъ не имлъ возможности часто бывать въ хорошемъ обществ, а впослдствіи тяготился въ немъ и облегчалъ эту тяжесть игрою въ карты по крупной. Таковъ былъ князь Мухрубакаевъ. Совсмъ не таковъ былъ его спутникъ.
Алексй Николаевичъ Чолоковъ принадлежалъ къ старинной и довольно-богатой дворянской фамиліи Н-ской Губерніи. Дома онъ воспитывался, какъ обыкновенно воспитываются дти хорошихъ семействъ, то-есть постепенно переходилъ отъ русской кормилиц къ няньк-англичанк, потомъ замненной дядькой-нмцемъ, пока не поступилъ окончательно въ вдніе гувернра-француза. Ознакомясь такимъ практическимъ способомъ съ различными національностями, онъ поступилъ въ одно изъ высшихъ учебныхъ заведеній Петербурга, гд и окончилъ полный курсъ. Затмъ Чолоковъ поступилъ на службу, въ Петербург же.
Надобно перебрать, одно за другимъ, вс впечатлнія дтства и юности, прослдить тщательнйшимъ образомъ всю обстановку и происшествія этихъ возрастовъ, чтобъ опредлить и сказать положительно, отчего молодой человкъ пріобртаетъ т или другія наклонности, становится такимъ, какимъ мы его видимъ. Отчего, напримръ Иванъ А* помшанъ на приличіяхъ въ то время, какъ папенька его не выходитъ изъ засаленнаго сюртука, за исключеніемъ прізда Б*, котораго имніемъ управляетъ онъ, и отчего сынъ этого Б* только и счастливъ въ той компаніи, гд строгія приличія оставляются въ прихожей? Отчего Сережа В*, сынъ мирнаго чиновника, не можетъ безъ душевнаго трепета видть какого-нибудь рысистаго жеребца Сарданапала, а Коля Г* не возьметъ въ руки разряженнаго ружья, и, кутаясь въ шубу, съ уваженіемъ обходитъ разбитую клячу Ваньки, когда въ жилахъ его течетъ кровь незнакомаго со страхомъ и фуфайкой ветерана? Отчего Алша Д*, честно проживая благопріобртенное на служб имніе родителя, не можетъ безъ благороднаго негодованія говорить о лихоимств, а сынъ ученаго Ж* чувствуетъ пристрастіе только къ одного рода картамъ, издаваемымъ въ пользу Воспитательнаго Дома. Отчего также З*, имвшій родителемъ откупщика, а ддушки неимвшій вовсе, находитъ, что въ жилахъ его течетъ аристократическая кровь, и не пьетъ ничего, кром шампанскаго? Отчего это? отчего вс эти несообразности? отчего?
Можно бы съ помощью тончайшаго анализа разъяснить эти повидимому мало-естественныя вещи самымъ яснымъ образомъ и доказать, какъ дважды-два, что оно иначе и быть не могло, точно также, какъ докторъ посл смерти больного всегда легко находитъ очень-хорошую причину его смерти, но чтобъ избжать многословія и психологическихъ тонкостей, допустимъ просто, что есть въ человк нчто, которое развиваетъ и длаетъ человка такимъ, какъ онъ есть, отклоняясь или нтъ отъ вроятностей.
Въ силу этого нчто, мы находимъ Алекся Николаевича Молокова совершенно-порядочнымъ молодымъ человкомъ, лтъ, этакъ, тридцати, какъ и вс молодые люди. Правда, фамильныя связи Молокова и субсидіи, присылаемыя родителемъ, давали ему возможность бывать въ лучшихъ домахъ столицы, но одинъ, на свобод, въ Петербург, онъ весьма-легко могъ бы себ пріобрсть совершенно-другія наклонности… Могъ — однакожь не пріобрлъ. Бывалъ онъ и на веселыхъ холостыхъ пирушкахъ, и въ обществ дамъ, небывающихъ въ обществ, но всегда только съ молодыми людьми порядочными, неизмнно держалъ себя съ тмъ тактомъ, который составляетъ непремнную принадлежность порядочныхъ людей, и никогда двусмысленная исторія не коснулась его репутаціи. Не знаемъ, былъ ли Молоковъ въ строгомъ смысл честный человкъ, но можно смло сказать, что честь его была незапятнана, исторій за нимъ, какъ мы сказали, не водилось, должишки были, но онъ платилъ ихъ по мр возможности. Касательно этого пункта, то-есть возможности, надобно сдлать нкоторыя объясненія. Воспитывался Молоковъ и получалъ, говоря иносказательно, родительское благословенье отъ тысячи съ небольшимъ душъ, но когда, по закону неизмннаго порядка, родитель его умеръ (матери онъ лишился въ дтств), то ему на его долю пришлась только седьмая часть наслдства, потому-что слдовало длиться съ семью братьями. Средства его значительно убавились оттого, что прежде Чолоковъ получалъ боле другихъ братьевъ, которые, будучи старше его, мене нуждались въ пособіи. Имніемъ управлять, при всемъ своемъ такт, Чолоковъ не умлъ, и потому серьзне занялся своей службой, строже глядлъ на свою будущность, и такимъ образомъ дошелъ до тхъ тридцатыхъ годовъ, около которыхъ колеблется еще грань молодости. Тутъ Чолокову дали порученіе въ Тифлисъ.
Въ Тифлисъ онъ пріхалъ зимою, пробылъ въ немъ около четырехъ мсяцевъ, и Тифлисъ ему понравился. Онъ сталъ подумывать перейдти на службу въ этотъ чудный край, который такъ богатъ и просторенъ для служебной дятельности, но прежде, нежели ршиться на этотъ шагъ, онъ испросилъ себ отпускъ, чтобы на минеральныхъ водахъ отдохнуть и освжить силы, и между-тмъ сдлать окончательный выборъ. Незадолго передъ отъздомъ, онъ познакомился съ княземъ Мухрубакаевымъ, который также халъ на воды, и они ршились хать вмст: князю было это пріятно, Чолокову удобно.
Таково было нравственное положеніе нашихъ героевъ, физическое было тоже довольно-сносно. Покачиваясь въ коляск, они спустились въ долину Куры и похали крутымъ ея берегомъ. Вотъ на поворот показалась еще серебристая рка, а за ней, на выдавшейся вершин горы, развалины какого-то монастыря.
Чолоковъ, жадно осматривавшійся кругомъ, вдругъ встрепенулся:
— Князь! какая это рка? спрашивалъ онъ.
Князь начиналъ уж дремать.
— Гд? А! это Арагва!
— Она тутъ впадаетъ въ Куру?
— Впадаетъ.
— Такъ вонъ тамъ на гор долженъ быть тотъ самый монастырь, въ которомъ томился Мцыри.
— Какой Мцыри?
— А у Лермонтова, помните:
Тамъ, гд, сливаяся, шумятъ,
Обнявшись, будто дв сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Былъ монастырь…
— Ну коли тамъ, такъ здсь должно быть, весьма-основательно заключилъ князь.
Молоковъ пришелъ въ поэтическое настроеніе и попробовалъ декламировать дале, но, сказавъ еще стиха два, замтилъ, что эти стихи, кажется, принадлежатъ ужь ему, Молокову, а не Лермонтову. Онъ оставилъ свою импровизацію и опять обратился къ князю:
— А вы знали Лермонтова?
— Знавалъ! на правомъ фланг, лниво отвчалъ князь, сильно-томившійся отъ внутренняго и наружнаго жара.
— Каковъ онъ былъ?
— Кто?… правый флангъ?
— Нтъ, Лермонтовъ?
— Хорошій былъ офицеръ.
Дальнйшіе разспросы Молоковъ счелъ излишними, и князь скоро погрузился въ томительную дремоту. Между-тмъ они поворотили влво по Кур, и на противоположномъ берегу передъ ними открылась живописная группа Мцхета, когда-то резиденція грузинскихъ царей, а теперь церковь съ полуразвалившимся строеніемъ вокругъ, нсколько грузинскихъ домиковъ и гробовыя плиты,
Которыхъ надпись говоритъ
О слав прошлой — и о томъ,
Какъ удрученъ своимъ внцомъ
Такой-то царь, въ такой-то годъ,
Вручалъ Россіи свой народъ,
между-тмъ, какъ срныя ванны этихъ царей — Тифлисъ, разрослись въ многолюдный городъ.
Молоковъ по этому случаю помечталъ о сует міра, князь дремалъ. По каменному мосту, изогнувшемуся и упирающемуся со скалы на скалу, перехали они черезъ Куру, повернули почти назадъ, миновали Мцхетъ и его растреснувшуюся сторожевую башню, которая сердито грозитъ бросить часть своей стны въ любопытно-приподнятую голову прозжающаго по ущелью. Любопытно-приподнятая голова была на этотъ разъ Молокова, а княжья, пасмурно опущенная, болталась, погруженная въ дремоту.
Вскор путники наши пріхали на Арцискарскую Станцію, замчательную тмъ, что въ ней не только люди, но и куры страдаютъ отъ лихорадокъ: тутъ князь проснулся.
— Живе лошадей! проворчалъ онъ наспаннымъ басомъ, выходя изъ коляски.
Избитый до костей лихорадкою смотритель, закутанный сверхъ сюртука въ тулупъ, стоялъ на крылечк и, лниво развертывая подорожную, отвчалъ:
— Нтъ лошадей.
— Лошадей! крикнулъ князь, и въ голос его послышалась хрипота.
— Лошади, ваше сіятельство, только-что воротились, попробовалъ-было отвтить смотритель, успвшій въ подорожной прочитать чинъ и званіе князя.
— Лошадей! закричалъ князь съ такимъ переливающимся въ горл гнвомъ, что смятенный смотритель юркнулъ въ корридоръ и тамъ, встрченный требованіями другаго прозжающаго, который уже давно посвистывалъ на станціи итальянскія аріи, только развелъ руками, приподнялъ плечи въ вид ‘что прикажете длать?’ и указавъ на князя, скрылся.
Чолоковъ нсколько смутился гнвомъ князя и, въ качеств порядочнаго человка, недоумвалъ, какъ можно выходить изъ себя, но каково же было его удивленіе, когда, подойдя къ князю, онъ нашелъ его совершенно-равнодушнымъ и спокойнымъ! Видимый гнвъ былъ не что иное, какъ привычка въ извстномъ случа возвышать голосъ до самыхъ грозныхъ нотъ.
Чрезъ нсколько минутъ они похали, правда, на лошадяхъ едва-живыхъ, но все-таки похали, сопровождаемые поклонами смотрителя, получившаго нсколько абазовъ, и сердитымъ взглядомъ прозжающаго, который снова принялся насвистывать аріи.
То погружаясь въ отрадную тнь скалъ, чинаръ или оршника, то снова вызжая подъ утомительный зной, то по горамъ, то по нависшему берегу Куры или Арагвы, хали наши путники по цвтущей Грузіи. Они миновали Душетъ — первый отъ перевала и послдній на вызд, грузинскій городокъ, въ третій разъ перемнили лошадей въ Ананур съ его безподобнымъ монастыремъ и поздно вечеромъ пріхали въ Найсанауръ. Чолоковъ всю дорогу жадно любовался безпрерывно-смняющимися одинъ прелестне другаго видами. Князь, давно-знакомый съ этою дорогою, мирно дремалъ и сквозь сонъ лниво удовлетворялъ любопытству своего спутника.
— Когда здсь были Лысковы, больной старикъ съ семействомъ, въ двухъ экипажахъ? спросилъ князь у сторожа дома и вмст ресторатора.
— Въ полдень ухали, васе сіятельство, отвчалъ жидокъ: — только цай Арагва врядъ ли перепустила.
— А что Арагва?
— Играетъ, васе сіятельство: мостъ снесла!
— А есть что сть?
— Супъ зъ курицы, катлетки, заркое.
— Давай всего.
Они поужинали, запили привезеннымъ съ собою кахетинскимъ, и Чолоковъ уже началъ съ любовью посматривать на деревянные диваны, думая, чего бы помягче подостлать на одинъ изъ нихъ, какъ его вывелъ изъ задумчивости Иванъ, доложившій, что лошади готовы.
— Разв мы не ночуемъ здсь? спросилъ Чолоковъ.
— Нтъ, знаете, днемъ жарко хать. Мы лучше по холодку, отвчалъ князь.
Чолоковъ попробовалъ сдлать замчаніе насчетъ темноты ночи, дурной дороги и тому подобнаго, но получилъ на все ясное опроверженіе, онъ халъ въ чужомъ экипаж, еще не коротко ознакомился съ княземъ: спорить ему, какъ порядочному человку, не приходилось, онъ постарался примириться съ обстоятельствами и они похали.
‘…Ночь была — тюрьмы чернй…’
Узкая дорога подъ нависшими скалами вилась надъ самою ркою: князь погонялъ. Арагву они, перекрестившись, переплыли въ бродъ, и хорошо сдлали, что перекрестились, потому-что чуть-чуть ихъ не опрокинуло водою. Часа два съ помощью десятка осетинъ поднимались они по усыпанному камнями квишетскому подъему первой ступени на горы, и Чолоковъ имлъ удовольствіе видть съ него густой предутренній туманъ, сплошь застилавшій самый цвтущій видъ по всей дорог: Кайшаурскую Долину. Уже совсмъ блло, когда они въхали на Кайшаурскую Станцію. Кругомъ близились и надвигались голыя горы. Было холодно не-на-шутку. Князь, едва открывъ глаза, крикнулъ опять: ‘лошадей!’, но потомъ, увидвъ на двор два знакомые ему тарантаса, сказалъ Чолокову:
— А, впрочемъ, здсь и вздремнуть можно.
Чолоковъ только того и ждалъ.
— Есть свободная комната? спросилъ онъ.
— Пожалуйте налво: тамъ незаняты.
Чолоковъ бросился на диванъ, не мечтая уже, чего бы помягче подостлать на него.
Мы оставимъ нашихъ путниковъ длать перевалъ — трудный и утомительный перездъ черезъ горы, и догонимъ ихъ въ узкой долин или, правильне, въ ущель, по которому падаетъ Терекъ, именно въ Ларс.
Ларсъ — небольшое мстечко, пріютившееся у подножія горъ на каменистой площадк. Все оно состоитъ изъ казармы и казенныхъ домиковъ, въ которыхъ помщается команда, да пяти или шести избушекъ и почтоваго дома, составляющихъ единственную улицу, спускающуюся отъ казармъ къ Тереку. На этой-то улиц вечеромъ того дня, который Чолоковъ радостно встртилъ сномъ, стояли виднные нами въ Кайшаур два тарантаса и коляска. Экипажи были забрызганы грязью, запылены, покривлены, они были цлы, но на нихъ легла печать разрушенія, какъ на лицо человка, пережившаго тяжелыя минуты: перездъ черезъ горы, въ жизни экипажей, долженъ играть роль разрушительныхъ и бурныхъ страстей человческой жизни.
Вечеръ былъ ясный, тихій. Безплодныя горы, обступившія мстечко съ трехъ сторонъ, и скалы, высившіяся по ту сторону рки, стояли точно мертвыя, послдніе лучи заката грустно, какъ чахоточный румянецъ, играли на ихъ верхушкахъ, и весь маленькій Ларсъ засыпалъ въ мертвенномъ спокойствіи, среди котораго шумлъ однообразный, неумолкаемый ревъ Терека. Но деревянный, немного-сбоченившійся пятіоконный домикъ для прізжающихъ киплъ жизнью и рзко отдлялся отъ окружающаго усыпленія. Люди бгали взадъ и впередъ черезъ улицу отъ него къ противоположному духану, нося подносы, чашки, самоваръ и прочее, въ духан сквозь растворенную дверь виднъ былъ разведенный въ печи огонь, въ домик были прозжіе.
У открытаго окна, въ кресл, обложенный подушками, сидлъ старикъ, сдой какъ лунь, съ всклоченными волосами. Лицо его правильное, красивое, съ длинными сдыми усами, было блдно и изнурено, взглянувъ на него, сейчасъ можно было узнать стараго служаку, сбитаго съ военнаго поля болзнью. Въ-самомъ-дл, бдный старикъ сидлъ неподвижно по необходимости: онъ не могъ ходить.
Въ углубленіи выбленной комнаты, на кожаномъ диван, сидла маленькая старушка въ чепц, худенькая, живая, съ пріятнымъ меленькимъ лицомъ, которое, лтъ тридцать назадъ, должно-быть, было очень-мило. Она часто и торопливо нюхала табакъ, иногда вскакивала, суетилась и хлопотала.
Старушка — Катерина Степановна Лыскова, старикъ — Семенъ Гавриловичъ, мужъ ея. Между ними, на стул, помщался князь Мухрабакаевъ.
На стол, покрытомъ красной ярославской скатертью, стоялъ самоваръ и чайный приборъ. За нимъ хлопотала довольно-высокая, полная женщина, лтъ сорока, въ чепц, капот и платк, веселая, бойкая, по манерамъ среднее между горничной и дальней родственницей, называвшаяся Матрной Тихоновной — должно полагать, нчто въ род экономки или компаньйонки изъ русскихъ.
На другомъ диван сидла двушка лтъ 18-ти, блондинка, съ золотистыми, густыми, вьющимися волосами, которые пышно лежали по обимъ сторонамъ пробора, ростъ она имла средній, станъ перехваченный низко, хорошо-округленный, гибкій и мягкій, точно безъ костей, очень-граціозный станъ, но который современемъ, при распущенности, могъ пополнть. Продолговатое лицо, съ голубыми, переходящими въ синіе и подернутыми влагой глазами, было довольно-полно, бло и горло румянцемъ. Цвтъ его былъ даже рзокъ, еслибъ не смягчался особенною нжностью кожи, какая бываетъ только у сильныхъ блондинокъ. Вообще, лицо и волосы готовы были перейдти въ тотъ оттнокъ, которымъ римскіе поэты восхищались, величая его золотистымъ, а мы безъ метафоръ называемъ рыжимъ, но онъ остановился именно на той счастливой грани, гд сохраняется вся нжность и теплота красокъ этого оттнка, и нтъ ничего рзкаго, несчастнокоричневаго. Прибавьте къ этому маленькій съ малиновыми выдающимися губками ротъ, продолговатый, несовсмъ-правильмый, съ сдельцемъ, но небольшой и хорошенькій носъ и — вы будете имть понятіе о дочери Лысковыхъ, Ольг Семеновн. Ее нельзя было назвать красавицей, но, при встрч, не выдержишь, чтобъ не сказать: какая хорошенькая!
На другомъ конц дивана сидлъ Чолоковъ. Наружность его нисколько не потерпла отъ дороги, онъ какъ-то умлъ хорошо сохраниться, какъ-будто и не выходилъ изъ комнаты. Князь, напротивъ, былъ сильно помятъ, волосы его въ безпорядк, галстухъ растрепанъ, и черная щетина невыбритой въ узаконенный срокъ бороды рзко проступала на щеткахъ.
— Что это, Матрена Тихоновна, кажется, отъ самовара чадомъ пахнетъ? спросила Ольга.
— Ну, матушка, у васъ ужь вчно самоваръ чадитъ! Отчего ему чадить? А вы бы, чмъ здсь въ духот-то сидть, пошли бы на крылечко: я бы вамъ туда и чай принесла.
— Въ-самомъ-дл, пойдемте, сказала Ольга.
Чолоковъ всталъ и пошелъ за нею. На широкія скамьи, подъ навсомъ крыльца, постлали персидскій коверъ, и они услись. Княземъ овладло нкоторое безпокойство, ему тоже видимо хотлось отправиться за Ольгой, по онъ не посмлъ и остался со старушками.
Во время длиннаго перевала, гд, то поднимаясь на горы, то спускаясь съ нихъ, спутники часто должны были выходить изъ экипажей, Чолоковъ сдлалъ странное открытіе: по его наблюденіямъ оказалось, что бойкій и беззастнчивый говорунъ въ холостомъ кругу, или съ безцеремонными дамами, князь былъ трусливъ и робокъ съ Ольгой Лысковой. Было ли это вообще слдствіемъ непривычки его къ женскому обществу, или затронута тутъ была другая, боле-нжная струна, которая многихъ, и половче князя, длаетъ неловкими, только онъ велъ большею-частью подъ-руку старушку, да иногда отпускалъ шуточки Матрен Тихоновн, такъ-что Ольга предоставлена была исключительно внимательности Чолокова. Какъ молоджь, они часто опережали стариковъ, князь порывался къ нимъ, иногда пытался вступить въ ихъ разговоръ, но робость одолвала его, онъ видимо казнился и ретировался къ старичкамъ.
За-то Чолоковъ вполн воспользовался своимъ положеніемъ. Какъ человкъ свтскій, онъ вообще не чувствовалъ въ какомъ бы то ни было обществ того затруднительнаго положенія, когда на душу находитъ какое-то невидимое смущеніе, и тлу кажется, что его жметъ платье.
Душа и тло Чолокова чувствовали себя всегда очень-просторно, но, при встрч съ Ольгой Лысковой, онъ сейчасъ нашелъ, что онъ выше ея, выше не какимъ-либо духовнымъ развитіемъ или нравственными качествами, а просто своей привычкой, къ свту, знакомствами и связями — словомъ, что онъ досел принадлежалъ и вращался въ боле-высшемъ кругу, нежели она, недавно-выпущенная институтка. Должно съ горестью замтить, что превосходство послдняго рода въ обыденныхъ отношеніяхъ нашей жизни иметъ передъ первымъ, то-есть нравственнымъ, большое преимущество. Еслибъ Чолоковъ былъ фатъ, онъ бы сейчасъ началъ немножко ломаться, но, какъ человкъ порядочный, онъ, не теряя собственнаго достоинства, очень-снисходительно и ловко сталъ въ-уровень съ положеніемъ Ольги и, удержавъ за собою то нравственное вліяніе, которое давала ему его свтскость, очень-скоро сошелся съ нею.
Во всякомъ человк, не исключая и прекрасный полъ, есть маленькая врожденная слабость, которая безсознательно заставляетъ насъ охотне сближаться съ высшими, нежели съ равными, или низшими. Ее можно, пожалуй, тоже назвать благороднымъ стремленіемъ къ высокому въ обширномъ смысл слова, и мы именно пріймемъ эту слабость въ значеніи достоинства, потому-что она была и въ хорошенькой Ольг. Въ силу его, Ольга очень-скоро сблизилась съ Чолоковымъ и чувствовала себя съ нимъ, какъ съ давно-знакомымъ. Они вмст восхищались цвтущей красотой Грузіи и дикимъ величіемъ Кавказа, опираясь на руку Чолокова, Ольга съ крутаго обрыва старалась заглянуть въ глубокую пропасть, и Чолоковъ, бережно поддерживая ее, останавливалъ и упрашивалъ отойдти подальше, что ему доставляло двойное удовольствіе и за себя и за Ольгу.
Въ разговор узналъ Чолоковъ, между-прочимъ, что Ольга полгода какъ вышла изъ института и пріхала въ Ш*, гд служилъ отецъ ея, что въ Ш* очень-много фруктовъ, но еще боле скуки, что отецъ Ольги по болзни долженъ былъ выйдти въ отставку и посл водъ намрень хать на житье въ свою тамбовскую деревеньку, что Ольга этому очень-рада, что князь бывалъ у Лысковыхъ раза два въ Ш* и видался иногда въ Тифлис, и что онъ кажется Ольг очень-забавнымъ, наконецъ, что сама Ольга очень умненькая, живая и милая двушка.
Ольга и Чолоковъ, усвшись подъ навсомъ крыльца, сначала очень-усердно занялись чаемъ. Несмотря на всю заботливость, съ которой молодыя женщины вообще, а двицы въ-особенности скрываютъ досадную требовательность желудка и посильно желаютъ уподобляться нкоторымъ эирнымъ существамъ, неимющимъ надобности въ пищ, дорожный апетитъ взялъ свое, и, поощряемая примромъ Чолокова, который очень-усердно занялся ближайшимъ знакомствомъ съ сдобными печеньями Лысковыхъ, Ольга также сдлала имъ честь. Какъ ни досадно сознаться, но справедливость требуетъ замтить, что натощакъ самыя нжныя и тонкія потребности сердца умаляются самымъ предательскимъ образомъ, на нкоторое время, при вид хорошо-приготовленныхъ вещей, удовлетворяющихъ боле-грубымъ требованіямъ нашего бреннаго тла. Но зато, когда успокоены сіи послднія, какъ тихо и мирно вступаютъ въ свои права наши благороднйшія чувства! какой примирительный и любящій взглядъ раждается посл легкой закуски! Вообще, вопросъ о вліяніи пищи на человческія страсти остается до-сихъ-поръ еще неблагодарно-неразработаннымъ.
Наши молодые люди были именно въ такомъ пріятномъ и располагающемъ къ нжнымъ ощущеніямъ положеніи при второй смн чая. Хорошенькая Ольга, съ видомъ веселаго и счастливаго довольства, лниво мшала въ чашк тончайшимъ и до болзненности высушеннымъ обломкомъ сахарнаго колечка, и откусывала отъ него кончиками блыхъ зубовъ такія маленькія крошки и такъ игриво, какъ-будто имла привычку сть только для шутки: она чувствовала себя почти-эирнымъ существомъ и была довольна.
Чолоковъ вынулъ добрую гаванскую сигару и, спросивъ дозволенія Ольги закурить ее, пустилъ струйки дв ея благовоннаго дыма, и прихлебнувъ чаю, хотя и не почувствовалъ себя эирнымъ существомъ, но былъ тоже доволенъ своимъ положеніемъ.
Занявшись своими особами, они нашли, что можно заняться другъ другомъ и окружающими ихъ предметами.
А окружавшіе ихъ предметы были такого рода, что невольно заставляли заниматься собою, и, пренося непривычнаго человка въ совершенно-новую и чуждую ему обстановку, возбуждали новыя, досел чуждыя ему мысли. Справа въ пн и брызгахъ шумлъ Терекъ, дробясь и прыгая по камнямъ, надъ нимъ отвсной стной стояли и громоздились голыя, дикія скалы. Прямо предъ крыльцомъ, по ту сторону улицы, крутымъ гребнемъ шла гора и на выдавшемся свс ея, надъ самымъ Терекомъ, темной вырзкой рисовался замокъ. Замокъ этотъ весь состоялъ изъ каменнаго, двухъэтажнаго, обнесеннаго галереями дома, примыкавшаго къ круглой башн, около дома трудно тснились, сложенныя тоже изъ плитняка, плоскокрышія жилья.
Въ вечернемъ свт, среди дикой и пустынной природы, замокъ былъ угрюмъ и живописенъ.
— Чей этотъ замокъ? спросила Ольга.
— Этотъ замокъ принадлежитъ извстной осетинской фамиліи Д*, отвчалъ Чолоковъ.— Когда я въ первый разъ прозжалъ здсь, въ немъ жила молоденькая, образованная и хорошенькая хозяйка, не знаю, тутъ ли она теперь. Еслибъ Терекъ не шумлъ такъ несносно, можетъ-быть, мы бы услыхали звуки фортепьяно.
— Кто она? Вы ее знаете? Она здшняя уроженка? спрашивала Ольга, лицо которой оживилось искреннимъ любопытствомъ.
— Нтъ, я ея не знаю, но она родилась и жила до замужства въ столиц.
Ольга задумалась.
— Не правда ли, надобно очень любить человка, чтобъ ршиться схоронить свою молодость въ этомъ ужасномъ мст? продолжалъ Чолоковъ, предаваясь легкой мечтательности.
— Я только-что объ этомъ думала, сказала Ольга.— Да! это огромная жертва, и сильно должно быть чувство, которое въ-состояніи оживить и сдлать сносными эти вчныя, голыя скалы.
— А впрочемъ, дло, можетъ-быть, было гораздо-проще, замтилъ Чолоковъ, снова уходя въ себя:— и любовь не играла тутъ никакой роли: двиц представился хорошій человкъ, она вышла за него замужъ и живетъ въ его имніи, очень-мирно занимаясь хозяйствомъ, не думая, что это имніе называется замкомъ, и что эти скалы представляютъ убійственно-грустный видъ.
— Боже мой! къ-чему такъ… (Ольга хотла сказать ‘пошло’, но пропустила это слово)… къ-чему такъ объяснять положеніе женщины въ подобной обстановк? Будь это въ другомъ мст, я бы поврила, можетъ-быть, но здсь… взгляните кругомъ: неуже-ли можно забыть эту природу?
Во взгляд Ольги былъ упрекъ, и она съ любопытствомъ смотрла на своего собесдника, желая разгадать, до какой степени онъ способенъ къ чувствительности.
Чолоковъ хотлъ-было продолжать въ прежнемъ тон, но посмотрлъ вокругъ и инстинктивно по своей порядочности замтилъ, что здсь, въ этомъ мст, въ-самомъ-дл неприлично говорить такъ, какъ онъ говорилъ обыкновенно въ Петербург. Онъ былъ еще живой человкъ, и новыя струны пробудились въ немъ въ этой новой для него атмосфер.
— Да, сказалъ онъ, задумываясь: — вы правы: здсь нельзя исключительно погрузиться въ мелочи жизни, все такъ велико, такъ сурово, что непремнно заставитъ подчиниться себ и стать нсколько подъ-ладъ къ природ. Здсь можно переносить много, можно ршиться на великія жертвы, можно всего скоре безвыходно грустить и страдать, но, воля ваша, счастливо любить здсь нельзя: здсь ничего нтъ веселаго, улыбающагося, допускающаго счастіе, какъ, напримръ, въ Грузіи. О, Грузія! это чудный край! продолжалъ Чолоковъ, одушевляясь, и на лиц его отразилась пріятность еще свжаго воспоминанія:— отъ Грузіи я въ восторг. Вотъ край! весь въ солнц, въ садахъ, въ зеленющихъ горахъ, край, созданный для любви. Въ немъ, мн кажется, нельзя не любить — не правда ли?
— А если некого? плутовски улыбаясь и поднявъ глаза на Чолокова, сказала хорошенькая Ольга.
— А еслибъ было кого? сказалъ Чолоковъ, тоже улыбаясь и глядя въ ея глаза.
Въ воздух была такая тишина, что ревъ Терека сталъ еще. слышне и ршительно заглушалъ слова.
Для продолженія разговора Чолоковъ и Ольга должны были ближе ссть другъ къ другу.
Южныя сумерки спустились такъ скоро и внезапно, что, подъ прикрытіемъ ихъ прозрачной темноты, не боясь быть нескромнымъ, можно было вглядываться другъ въ друга.
Есть слова, которыя не могутъ быть переданы на бумаг, они имютъ какой-то музыкальный, затрогивающій и раздражающій звукъ. Есть взглядъ, отуманивающій голову, онъ вырывается невольно, но, обмнявшись имъ, можно разомъ высказать боле, нежели многими словами.
За шумомъ Терека неслышно было словъ разговаривающихъ, за темнотою сумерекъ невидно было ихъ взглядовъ, но разъ только этотъ взглядъ, какъ электрическій токъ, пробжалъ между ними, румянецъ ярко вспыхнулъ на лиц Ольги, она потупила глаза, но вскор тихо подняла ихъ и съ улыбкой остановила на Чолоков.
Вскор позвали ихъ ужинать. За столомъ зашелъ разговоръ объ опасности военно-грузинской дороги отъ Ларса до Екатеринограда.
— Мы будемъ провожать васъ, если позволите, сказалъ князь, взглянувъ на Ольгу и обращаясь къ старушк Лысковой.
— Ахъ, батюшка, сдлайте милость! отвчала она:— съ вами, чай, и ружья есть.
— Кто же здсь безъ ружья здитъ? возразилъ князь, принимаясь за котлетку.
— И съ вами есть? спросила Ольга Чолокова.
— Да, и я придерживаюсь здшняго обычая, отвчалъ онъ и крайне пожаллъ, что не иметъ репутаціи Немврода, хотя, сколько намъ извстно, Немвродъ изъ ружья не стрливалъ.
— О, съ такимъ прикрытіемъ бояться нечего! полушутя, полусерьзно сказала Ольга.
Когда, на другой день, раннимъ утромъ путники наши выхали на дорогу къ Владикавказу, прозрачный туманъ вислъ на вершинахъ горъ, лучи солнца, просвчивая сквозь него, придавали суровому виду какой-то мягкій и влажный оттнокъ. Можетъ-быть, благодаря этому освщенію, Ольга и Чолоковъ много примирились съ дикою и безплодною мстностью, и имъ показалось, что и на ней можетъ взойдти и расцвсть пышный цвтокъ.
Въ перегиб между высокой, изломанной Бештау и лсистой, конусообразной Желзной, у подножія послдней стоитъ, протянувшись одной грязной улицей въ гору, небольшая казачья станица, извстная своими цлебными водами.
На кавказскихъ водахъ, какъ и во многихъ вещахъ міра сего, бываютъ иногда трудно-объяснимыя случайности.
Въ одинъ годъ, напримръ, большинство больныхъ лечится на срныхъ водахъ, въ другой ихъ шлютъ на щелочныя, въ третій — на кислыя, и т. д. Съзжаются ли ужь такіе больные, что ихъ надобно лечмть именно этими, а не другими водами, или вдругъ кредитъ тхъ или другихъ водъ въ извстный курсъ возвышается, или понижается въ мнніи докторовъ, только фактъ существуетъ.
Въ годъ нашего разсказа, особенно посчастливилось желзнымъ водамъ. У большинства больныхъ оказалось нервное разстройство, паралитикамъ стали помогать желзныя воды, и създъ на желзныхъ водахъ былъ огромный. Вс домики или, лучше сказать, казачьи мазанки, были заняты, два-три частные дома, единственные во всей станиц, и нумера гостинницы тоже были полны, цны квартиръ полнились втрое, постители негодовали, обыватели радовались, поэтому нтъ ничего мудренаго, что около половины іюня мы найдемъ въ Желзноводск всхъ дйствующихъ и многихъ еще недйствовавшихъ лицъ нашего повствованія. Старикъ Лысковъ лечился строго, въ ванну его возили въ колясочк на ослахъ, но на пить воды онъ не показывался. Въ Ольг найдено, было маленькое нервическое раздраженіе, и ей предписаны были легкія калмыцкія ванны и много движенія, у Чолокова маленькое нервическое разслабленіе, и ему предписаны были ванны посильне и два стакана чистой воды съ прогулкой. Князь Мухрубакаевъ пріхалъ позже, его противъ воли продержали нсколько времени въ Есентукахъ, на щелочной вод, но наконецъ перевели на желзныя. Богъ знаетъ чмъ былъ болнъ онъ, но бралъ самыя сильныя и холодныя ванны осьмаго нумера, пилъ по четыре рюмки горькой водки передъ обдомъ — неизвстно, съ вдома или безъ вдома доктора, и чувствовалъ себя лучше. Еще была толстая барыня изъ Петербурга, по фамиліи Терская, съ худенькой и зеленой дочерью, обимъ воды были равно-необходимы. Дама считала себя первой дамой и тонко намекала на свои связи и состояніе, дочка обращалась со всми весьма-привтливо и развязно и, независимо отъ водъ, не прочь была и отъ замужства — тоже, говорятъ, весьма-хорошаго лекарства въ нкоторыхъ болзняхъ. Затмъ было еще много боле или мене хромыхъ, безногихъ и разслабленныхъ, были наконецъ и такіе, которые боле обращали вниманіе на вино и карты, нежели на воды, эти послдніе, пили ли они вино оттого, что были здоровы, или были здоровы оттого, что пили вино (есть на семъ свт и такія счастливыя комплекціи), чувствовали себя лучше всхъ.
Разъ, часу въ седьмомъ утра, когда солнце начало уже немножко грть, туманъ, до половины закрывавшій Бештау, сталъ подниматься, и огромныя, но довольно-безвредныя зми, извстныя подъ названіемъ ‘желтопузовъ’, убрались съ дорожекъ, на которыхъ любятъ ночевать, а самыя лнивыя изъ нихъ были прогнаны бдительною метлою сторожей — на длинной нижней алле парка, прорубленнаго въ густомъ лсу по гор, съ боковыхъ тропинокъ начали показываться больные, торопливо-шедшіе къ ключамъ, отстоящимъ за версту и боле отъ станицы. Вскор между постителями показался и Чолоковъ.
Алексй Николаевичъ нашъ былъ одтъ съ глубоко-обдуманной, такъ-сказать художественной простотой порядочнаго человка. Въ-отношеніи этой наружной порядочности, онъ былъ первымъ на водахъ, сознавалъ свое положеніе, и, надо отдать ему справедливость, скромно и съ тактомъ имъ пользовался. Никого онъ не унижалъ, никого не стснялъ своимъ превосходствомъ, а, напротивъ, былъ очень-милъ, вжливъ и услужливъ со всми, чувствуя, что стоитъ такой твердой ногой на своей, для многихъ смертныхъ скользкой и недоступной стез, что его не можетъ поколебать или низвести короткость обращенія съ какими-нибудь хромающими въ этомъ отношеніи личностями. Такое обхожденіе Чолокова неоспоримо обнаруживало глубину пропитавшей его порядочности и ясность взгляда и тонкость анализа, съ которыми онъ обдумывалъ въ свободныя минуты жизни свои малйшіе поступки.
Алексй Николаевичъ, освженный недавнимъ сномъ, бодро и скоро по утреннему холодку прошелъ длинную аллею, кланяясь, кивая головой и пожимая руки (со многими незамтными, но только чувствуемыми оттнками) своимъ знакомымъ и подошелъ къ галере, гд сторожъ у ключа, съ получающею на водку услужливостью, поднесъ ему стаканъ воды. Алексй Николаевичъ выпилъ стаканъ и разсянно окинулъ взглядомъ внутренность галереи.
— Ольги Семеновны нтъ еще, какъ-бы желая предупредить его вопросъ, сказалъ Молокову маленькій одноногій господинъ, ловко подскочивъ на клюкахъ и пожимая Молокову руку.
— А, здравствуйте! отвчалъ Молоковъ, повернувъ въ другую аллею.— Ну, что, какъ вы?
— Доктора перемнилъ, продолжалъ Крапулинскій, подскакивая на клюкахъ за Молоковымъ: — тотъ ничего не смыслитъ. Буду лечиться по другой систем: утромъ теплую ванну, вечеромъ холодный душъ, кровь дистиллируется и приходитъ…
Но Молоковъ не дослушалъ, во что приходитъ кровь, потому-что пришла другая особа, гораздо для него интереснйшая, нежели кровь Крапулинскаго: прямо на встрчу ему съ пригорка спускалась Ольга Семеновна съ Матреной Тихоновной.
Матрена Тихоновна, женщина на вс угодья, исполняла во время прогулокъ Ольги роль ея дуэньи. Бойкая хлопотунья на кухн или за самоваромъ, теперь она имла степенный видъ: носила тафтяной капотъ, чепчикъ съ оборками и клтчатый платокъ, вчно-перекосившійся на-бокъ. Ольга шла закутавшись въ свой тифлисскій бурнусъ изъ козьяго пуха, густые, курчавые волосы ея были въ маленькомъ раздражающемъ безпорядк. Живой румянецъ отъ холода проступалъ пятнами и игралъ сквозь нжную кожу лица, влажные, темно-голубоватые глаза еще хранили истому недавняго сна. Завидя Чолокова, она улыбнулась и была хороша, какъ розовое, смющееся весеннее утро.
— А я сегодня чуть не проспала, сказала Ольга, протянувъ изъ-подъ бурнуса теплую кисть руки и подавая ее Чолокову съ провинціальной короткостью.
— Да ужь нечего сказать, матушка, проспитъ, да потомъ и начнетъ торопиться: ‘Матрена Тихоновна, поскоре, да скоро ли вы, Матрена Тихоновна?’ Такъ, кажется, будетъ свта преставленье, коль опоздаешь, а куда спшить — вода не уйдетъ. Ну, вотъ и пришли къ ней! говорила Матрена Тихоновна, какъ-будто въ-самомъ-дл сердясь, хотя до встрчи съ Чолоковымъ и ни слова не упоминала про торопливость Ольги.— Эй, голубчикъ, дай-ка водицы, продолжала она, обратясь къ сторожу.— Ухъ, умаялась!
— Подождите пить, Матрена Тихоновна: вода холодная, сказалъ Чолоковъ.
— Нтъ, оно лучше прохладитъ, да вотъ присяду на скамеечку, а вы гуляйте, за вами вдь не угоняешься.
Матрена Тихоновна выпила залпомъ стаканъ желзной воды, которой пользовалась по собственному произволу, безъ всякой методы, да и безъ надобности, и подсла къ какой-то больной. Ольга и Чолоковъ стали ходить сначала по галере, а потомъ подъ-руку спустились въ паркъ.
Не знаемъ, о чемъ они говорили, но говорили весело и громко, такъ, однакожь, что разобрать, о чемъ рчь была — трудно. На нихъ не обращали особеннаго вниманія, какъ на пару, которую вс привыкли уже встрчать, хотя иные изъ молоджи, пройдя мимо, и улыбались весьма-насмшливо. Встрчались имъ и пріхавшіе изъ Петербурга Терскія — толстая мать, съ худенькой, зелненькой дочерью, и только раскланялись. Съ Лысковыми Терскія, пріхавшіе посл, не знакомились домами, считая ихъ ниже себя, и обращались съ привтливой снисходительностью. Чолоковъ у Терскихъ не бывалъ, потому-что не любилъ ихъ, хотя они и были къ нему, особенно сначала, очень-благосклонны. Чолокову не нравились Терскія, вопервыхъ, за свой покровительствующій съ Лысковыми тонъ, который отзывался высокимъ о себ мнніемъ, вовторыхъ, Терскія, дамы втораго круга съ аристократическими претензіями, надоли ему и въ Петербург. Но въ Петербург онъ сжился съ этимъ кругомъ, боле: этотъ кругъ былъ ему потребенъ, какъ тамошній сырой и туманный, но все-таки необходимый для дыханія воздухъ. Здсь онъ позволилъ себ вольность пошалить и понжиться въ нсколько-низшемъ, но боле-балующемъ его кругу, какъ вчно-затянутая барышня любитъ ходить въ деревн въ блуз и безъ корсета. Вроятно, вслдствіе взаимности, и Терскія стали къ Чолокову холодне.
Но вниманіе нашей пары обратилъ на себя одинъ господинъ. Это былъ человкъ очень-высокаго роста съ сильно-выдающимися и крупными чертами лица, въ военномъ сюртук и надвинутой на брови папах, изъ-подъ которой выбивались густые черные волосы. Онъ безпрестанно попадался имъ на встрчу и бросалъ то огненный и пожирающій взглядъ на Ольгу, то мрачный на Чолокова. Чолоковъ, въ свою очередь, тоже попробовалъ отвтить пристальнымъ и холодно-удивленнымъ взглядомъ, но какъ это не произвело ршительно никакого усмиряющаго вліянія, а, напротивъ, господинъ въ папах началъ смотрть на Чолокова еще свирпе, то Алексй Николаевичъ и принялъ видъ, какъ-будто не замчаетъ его. Ольгу, однакожь, смущала нсколько эта встрча. Она и прежде часто замчала за собой длинную тнь незнакомца, но никогда онъ не принималъ такого мрачнаго характера.
— Кто этотъ господинъ? спросила Ольга.
— Право не знаю, отвчалъ Чолоковъ: — здсь такъ ихъ много.
— Но отчего онъ такъ непріятно и пристально смотритъ?
— Очень-просто: онъ въ васъ влюбленъ.
— Какой вздоръ!
— Отчего же вздоръ?
— Зачмъ предполагать у него такой дурной вкусъ…
— Какъ у меня, тихо прибавилъ Чолоковъ, смясь, и слегка прижалъ локоть руки, на которомъ доврчиво лежала рука его дамы.
Ольга не отвчала, но румянецъ ярче заигралъ на ея развеселившемся личик.
Больные и прогуливающіеся стали возвращаться къ квартирамъ: пара наша зашла за снисходительной Матреной Тихоновной, и вс пошли обратно.
Весело разговаривая, они лниво спускались и поднимались по волнующейся алле, какъ вдругъ на поворот имъ попался запыхавшійся и торопливо-поднимающійся въ гору князь Мухрубакаевъ. Волосы у него пристали ко лбу, лицо, и безъ того довольно-красное, раскраснлось еще боле, онъ усталъ и задыхался.
— Князь! куда это вы? спросилъ Чолоковъ.
— Какъ куда? на воды! отвчалъ князь, нсколько смутившись и кланяясь Ольг.
— Опоздали немного! продолжалъ Чолоковъ, подсмиваясь.
— Что прикажете длать! Разбойникъ Ванька вчно проспитъ я не разбудитъ во-время.
— Надо бы самимъ позаботиться, князь, сказала Ольга:— иначе вы рискуете всегда опаздывать.