Евгений Чириков
Евгений Чириков
‘Пороша’
‘Пороша’
Примечания
(М. В. Михайлова)
Примечания
(М. В. Михайлова)
‘Пороша’, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1927
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Выпал первый снежок, и мы, по обыкновению, отправились на зайчишек. Верстах в двадцати от города, в глухой, затерявшейся среди лесов деревеньке был у нас приятель, мужик, страстный охотник, Осип, наш постоянный спутник в таких случаях. Приехали под вечер… Подъезжаем к знакомой избе, а Осип уже у ворот стоит, скрестив руки по-наполеоновски. Ждет, ухмыляется и говорит:
— Зайчишек сколько угодно, а только уж не знаю как…
Лицо Осипа потускнело. На нем отпечаталась забота и огорчение. Он вздохнул, почесал за ухом и добавил:
— Верно, завтра без меня пойдете…
— Как так?
— Почему? А ты почему не пойдешь?
— Я-то? Да так… Препятствие мне вышло…
— Да в чем же дело?
Осип подозрительно огляделся, увидал идущую жену и тихо произнес:
— Потом скажу… Идет вон моя-то краля… Тихо!
Все это было неожиданно и загадочно. А кроме того, и огорчительно: без Осипа мы оставались, как без рук. Без него ничего путного не выйдет. В этот момент мимо проходила жена Осипа с ведрами на коромысле. Молодая, здоровая и красивая баба, а лицо злющее, глазами прямо съесть нас хочет. Чуть-чуть кивнула головой на наши приветствия.
— На охоту к вам приехали! — заискивающе говорю бабе.
Она поморщилась, сказала: ‘Вижу уж!’, — и, пихнув нашу собаку ногой под брюхо, пошла за водой. Очевидно, препятствие крылось именно в этой женщине.
Прошли в избу. Расположились. Осип стал самовар ставить. Держит себя как-то виновато и сконфуженно, точно из тридцатилетнего мужика снова в мальчишку превратился. Охает, вздыхает, то молитву шепчет, то ругается самыми скверными словами. И все это потихоньку, несмело, почти шепотом…
— Как же это, Осип? Без тебя дело не выйдет… Ты уж пойдем!
— Да я всей душой бы, а только…
И опять чешет за ухом:
— Препятствие!
Мы вынули флягу с коньяком, сами выпили и Осипу стаканчик поднесли. Перекрестился, поздравил с ‘порошей’, выпил, крякнул, вытер усы и говорит шепотом:
— Опять черт на моей бабе поехал!
— Неужто жена не пускает, а ты… слушаешься?!
Раньше мы не замечали, чтобы Осип был в особенном послушании у своей жены.
— Боишься своей бабы?
— Не в том беда! — посматривая боязливо на входную дверь, сказал Осип. — А скучает она, моя супруга… Ребят, видишь, у нас нет, а ей охота… Не рождаются у нас дети, а она, дура, взяла себе в башку, что от того и не рождаются, что я по лесам с ружьем шляюсь… Шляешься, говорит, как кобель бездомовый, потому, дескать, от тебя и приплоду нет! От земли, говорит, отбился, от жены отбился… Терпела, говорит, а больше не желаю.
— А ты и испугался? На-ка, выпей еще!
Выпил и опять смелее заговорил:
— Она ведь у меня вроде, как кобыла с норовом… Баба она, конечно, молодая, из себя видная, а тут у нас, в селе — верст пять отсюда — псаломщик есть, Ипатычем зовут. Ну, заглядывается на нее, глазами все прелюбодействует, когда она в церковь ходит… Ну, вот она, дура, и грозится: ежели, говорит, на охоту хоть один раз еще пойдешь, я, говорит, в кухарки к Ипатычу уйду! А он, Ипатыч, ненадежный, бабник… Он как раз сманит… Все глядит, где что плохо лежит…
В сенях послышался шум шагов, и Осип стих.
— Идет она. Тихо! — шепнул и пошел к самовару. Вошла баба с ведрами. Осип опять сделался кротким, забитым и заговорил с женой ласковым подобострастным голосом:
— Я, Малаша, самовар наладил… Я и яиц сварил… И хлеба нарезал…
— Вижу!.. И водки наглотался: слышу дух-то, за версту несет!
— Один стаканчик всего и выпил, а ты…
Мой спутник почувствовал неловкость, торопливо налил стаканчик и поднес бабе:
— Просим выпить и вас, хозяюшка!
— Много благодарна. Не употребляю… — хмуро ответила баба, а муж стал упрашивать:
— А ты выпей! Нехорошо отказываться-то… Хоть пригубь! Некрасиво выходит!
— Выпейте уж стаканчик! А то нам удачи не будет…
Баба поколебалась, традиция взяла верх над злостью. Взяла стаканчик и, поклонившись, с прежним злым выражением на лице, произнесла:
— Ни пуху, ни пера вам!
Выпила, поставила стаканчик вверх дном и отошла.
Сели за стол. Подсел и Осип. Когда жена выходила из избы, Осип подмигивал на флягу с коньяком, мы наливали, и он быстро опрокидывал стаканчик в горло. Потом стали готовить патроны, чтобы все было готово с вечера. Осип помогал и поминутно вздыхал. Его томила привычная страсть бродяжничать с ружьем и собаками, разбирала зависть к нам и досада на свою жену.
— Почему Осипу-то нельзя с нами? — спросил я бабу.
— Кто его знает! — ответила она, глядя в сторону. — Видно, набегался уж кобелем по лесам да оврагам… Видно, всему конец бывает… А вы спросите его, сколько ночей он в году с женой ночует, а сколько в лесу с оружием своим?
Мы переглянулись с Осипом. Ничего не выходит! Осип озлился: ходит по избе, что-то ищет, вещами кидается, взял свое ружье и перевесил на другое место. Баба покосилась и говорит:
— Что, никак и ты собираешься на охоту?
— А это мы утром поглядим! — повелительно ответил Осип. — Захочу — пойду, не захочу — дома останусь. Все в моей власти…
— Чего же, туда тебе и дорога! Не забудь только, что я тебе сказала про Ипатыча!
— Дура ты!
И супруги разговорились и мало-помалу перестали беречь свою супружескую тайну.
— Для чего я замуж выходила? А? — наступала баба, сверкая глазами.
— А ты, дура, спроси вот образованных людей! Вот спроси, в том ли причина, что люди на охоту ходят!
— Нечего мне спрашивать! А только я больше не согласна… Обнимайся со своей одностволкой, а я… я…
— К Ипатычу пойдешь? Да?
Баба ушла за перегородку, и вдруг оттуда понесся глухой вой. Точно ветер в трубе завыл. Баба заливалась горючими слезами и причитала:
— И зачем только я, дура, замуж пошла за этакого… Живу: ни девка, ни вдова, ни мужняя жена!
Осип досадливо махнул рукой и сказал нам:
— Извините уж ее, дуру!
А потом подошел к перегородке, оперся на косяк двери и стал утешать бабу:
— Ну, что я, дура, сделать могу? Не от нас это, а от Бога! Подай ей ребенка! Что я сделаю, ежели не родятся? Погоди до утра: из снега слеплю… Мало одного, так двух вылеплю… Вот спроси образованных людей: они охотники тоже, а детей имеют! А между прочим, спать пора, а ты скулишь, как сука за воротами… Господам мешаешь. Иди на печь! Я сейчас и лампу загашу. Буду я ждать, покуда ты отревешься. Карасин зря палить…
Мы уже улеглись. Погасла лампа. Белая снежная ночь смотрела в два маленьких окошечка. Зашуршали по стенам и за печкой стада прусаков-тараканов, а шепот за стеной долго еще мешал нам спать. Потом и шепот стих, а вся тишина казалась пропитанной тяжелой и смешной драмой супружеского несчастия… Рано разбудил нас Осип. Чуть светало. У него все было приготовлено: и самовар, и лошадка в санках-дровнях. И отношения с женой налажены в благоприятную сторону. Это было сразу видно по лицу: умиротворенное, спокойное и энергичное. И улыбка блуждала на нем.
— Ну, скорей вставайте да и поедем!
— А разве ты с нами поедешь?
Осип подмигнул и ухмыльнулся:
— Ничего… Обошлось. В остальный раз, говорит, отпускаю…
— Как же это уговорил?
— Бабу только поцелуй покрепче, она на все согласится… Я ведь ее характер хорошо знаю… Дура, конечно, а так она баба добрая, обходительная… Снежок, господа, идет. Охота будет хорошая!
Попили чаю и поехали. Баба вышла провожать. Лицо у ней было ласковое, и она помахала нам платочком…
Когда проезжали селом мимо домика Ипатыча, Осип погрозил своим кулаком и проворчал:
— Я тебе покажу, как на чужих баб охотиться! Кобель проклятый! Право!
Мягкий, белый, как лебяжий пух, снежок, валился с небес. Лошадка пофыркивала и бойко бежала вперед. А впереди выплывал лес, точно в сказке, — весь обсахаренный инеем, заколдованный, молчаливо-таинственный…
Печ. по: Чириков Е. Между небом и землей. Париж, 1927. С. 145-150.
Рассказ написан в Софии в 1920 г. и может быть отнесен к серии ‘ностальгически-мужицких’, т. е. воссоздающих обычаи и привычки русского народа в лирическом освещении. По воспоминаниям хорошо знавшего писателя Б. Лазаревского, Чириков ‘до тонкости чувствовал народную душу и знал российского мужика со всеми его манерами, положительными и отрицательными чертами’ (Россия и славянство, 1932. 165. 23 янв.). Название рассказа — ‘Пороша’, т. е. первый снег, означающий начало охотничьего зимнего сезона, — символизирует особое душевное состояние человека.