Евгений Чириков
Евгений Чириков
Девьи горы
(Легенда)
Девьи горы
(Легенда)
Примечания
(М. В. Михайлова)
Примечания
(М. В. Михайлова)
————————————————————————
Девьи горы, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1916
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Средний плес Волги — от Нижнего до Самары — по преимуществу служил ареною борьбы племен и народов на Волге. Если вы выедете пароходом из Нижнего Новгорода вниз по Волге, то, спустя полсуток, пароход вас перенесет в Булгарское царство[1]. Ныне там Казанская и Симбирская губернии, а во времена ‘оны’ было цветущее царство булгар, народа финского племени. Было царство, и нет его… Ярославский князь Святослав[2] пробовал воевать с этим царством, но ничего не вышло: сжег только один булгарский город Ошель и вернулся домой с сильно поредевшими дружинами. Это было так недавно — в 1220 году. А спустя двенадцать лет азиаты ринулись во главе с Батыем[3] на Волгу, и Булгарское царство исчезло с лица земли, а вместо него образовалось царство Казанское. И Казанское царство тоже погибло… А ведь образоваться и погибнуть царству не так легко, как это выходит в истории с географией. Погибли!.. Что от них осталось? Черемисы, чуваши, казанские татары, село Булгары, верстах в двадцати ниже Спасского затона, когда-то столица Булгарского царства, ‘Великий город Булгары’, от которого уцелел один минарет, да еще ‘собрание булгарских древностей’ — в Казанском историческом музее. От царства Казанского осталась, кажется, только одна башня Сумбеки, в Казанской крепости, ибо казанские татары есть уже помесь монгол-завоевателей с покоренными и полоненными булгарскими женщинами… Да простит мне читатель, что я не мог обойтись без маленького кусочка истории и географии. Эта мимолетная экскурсия в чужие области необходима, ибо героинями рассказываемой сказки, по-видимому, являются именно булгарские женщины…
Перед Петровым днем[4] на волжских пароходах бывает великая сутолока: трудовой люд из приволжских и внутренних губерний огромными артелями и в одиночку плывет на заработки. По обыкновению, большинство едет на авось, понаслышке про высокие цены на косьбу и жнитво, поэтому одни плывут вниз, пробираясь в Донские степи, другие плывут вверх в бывшее царство Булгарское, ‘где — сказывают — хорошо платят помещики’. Самое доходное время для пароходчиков. Пассажир гуртовой[5] и самый нетребовательный. Как дрова! Этим пассажиром забивают нижние палубы так густо, что получается какой-то конгломерат из рук, ног и голов. Гудит палуба от немолчного гомона и говора, от споров на религиозные темы, от разных росказней, хохота, ссор и хоровых песен. Много люда темного, а попадаются и ‘бывалые’, всю жизнь свою бродяжничающие в поисках за лучшей долей, напоминающие ‘кладоискателей’, неугомонные идеалисты, верующие до сих пор в царство с молочными реками и кисельными берегами, фантазеры, мечтатели, неграмотные поэты, искатели ‘правды Божией’… С виду — серо, темно, все под одну сермяжную[6] краску, а приглядитесь попристальнее, вслушайтесь повнимательнее — и перед вами раскроется красочный мир народной души…
В такое именно время, в конце июня, плыл я из царства Казанского в царство Астраханское и по пути услыхал волжскую сказку про ‘Девьи горы’, которую хочу теперь рассказать вам…
Это было где-то под Вольском. Классная публика была неинтересна: все больше чиновники, тратившие время исключительно на уху из стерлядей, селянку и винт, две пожилые дамы, все время вязавшие какие-то косыночки и разговаривающие о квартирах и телятине, да молодая парочка, поглощенная взаимностью, уединявшаяся и несклонная к знакомствам и разговорам… Скучно! И вот я покинул ‘чистую публику’ и, сойдя на нижнюю палубу, стал бродить здесь, с трудом пробираясь между спутавшихся ног и рук… В одном месте поют грустную песню, поют, словно хором плачут. Редко услышишь теперь такую песню. От нее веет стариной, когда в своей песне народ изливал сокровенное своей души, от нее веет своеобразной поэзией и красотою речи, от нее рождается грустное беспокойство на душе, от ее напева хочется поплакать. Меланхолический тенорок грустно начинает жалобиться:
Ах, и куда мне, братцы, печаль-горюшко нести?
А хор подтягивает, покрывая тенорок:
Пойду с горя в темны леса,
Во темны леса, в чисты поля.
В чистых полях растет трава
И цветут цветы лазоревы…
И опять тенорок:
Там цветут, братцы, цветы лазоревы…
А хор покрывает:
Я нарву цветов, совью венок
Милу другу на головушку…
Носи, милый, да не спрашивай.
Люби меня да не сказывай!..
На корме словно торжественное заседание. Народу сбилось — не продернешься. Что там такое? Спорят об антихристе. С трудом пробираюсь в круг: сидит на свернутом канате благообразный старик апостольского вида с кожаной сумкой за плечами и с самодельным узорным посохом в руке и жарко спорит с какой-то чуйкой[7]. Чуйка утверждает, что антихрист ни кто иной, как Вильгельм[8], император германский, а старик апостольского вида сердится:
— Ничаво ты в этом не смыслишь! Единожды антихрист был уже рожден, но его еще во чреве материнском прикончили и тем спаслись, и родится он вторично, и опять его узнают и вовремя погубят, а потом родится он в третий раз, и тогда — кончено!..
Тихо спрашиваю соседа-мужика, что это за проповедник:
— Кто его знает? С Черемшанских скитов никак. Про них сказывал… Знающий!
Действительно — ‘знающий’: говорит про антихриста так положительно и убежденно, словно пред ним раскрыты все судьбы мира. Всех слушателей покорил своей положительностью, только чуйка упирается, посмеивается и острит, поплевывая шелухою подсолнечных семечек:
— Тебе, старик, лучше знать. Ты, как видимо, знаком с ним, с антихристом, — острит чуйка, но сочувствия в серой толпе не находит. Никто не смеется, все покорены суровостью и серьезностью старика с посохом. Старик грозит пальцем и строго говорит:
— В нас самих он рождается, раб Божий. В кажнем человеке зло копится, и потому все мы пути рождения антихристу приуготовляем. Ты, может, больше всех этому делу помогаешь, а потому смеяться нечему. Молод ты, а на язык куда лют.
— Позвольте вам заметить: когда именно впервые родился он, антихрист? И от кого именно рожден? Как известно из священных книг, он должен родиться от блудницы…
Старик обернулся к правому нагорному берегу Волги, широко повел рукой и сказал:
— Вот эти горы — называются они ‘Девьи горы’, — как раз ты и плывешь теперь мимо тех поганых мест, где был зарожден впервые антихрист.
Все слушатели с любопытством и страхом воззрились на высокую гряду диких гор, ровными скосами круто ниспадающих к реке. Серые, мрачные, голые, без всякой растительности склоны этих гор всем казались зловещими, таящими в себе великое зло мира… В толпе послышался вздох. Бабенка, стоявшая со скрещенными под грудями руками, прошептала: ‘О, Господи, прости нам, окаянным!’ — и лишь чуйка осталась бесчувственной:
— А ну вас с эфтими глупостями! Неохота и слушать, — произнесла чуйка и стала пробираться чрез густую стену слушателей. Заметив меня, чуйка почувствовала почему-то солидарность во взглядах и мимоходом, пролезая мимо, заметила:
— Невежество! Он врет, а они уши развесили… Сходить — чайку испить. Оно полезнее…
Уход чуйки был понят публикою, как победа старика, а потому последний в ее глазах еще более возвысился и утвердил свой авторитет, говоря теперь уже таким властно-поучительным тоном, словно все рассказываемое им не подлежало ни малейшему сомнению и не было сказкой, вымыслом народной фантазии…
— Прокляты от Господа горы сии. Никакой злак не может произрастать. По единому слову Господню высохла смоковница[9], под которой укрывался от зноя пустынного пророк Елисей[10]. Так и тут… А некогда эти горы были покрыты вековечным лесом дубовым. Семером один дуб не могли обхватить — вот какой лес произрастал тут! Вплоть до Дубовки тот лес тянулся. От этого и Дубовкой посад названье имеет до сих пор. А где там хотя один дуб?
— От какой же стервы он тут? — пропищала вдруг бабенка. Кто-то ответил: ‘Всё от вашего брата’, — и все дружно расхохотались.
— Сказано: где черт не сможет, там баба поможет.
— Правильно!
— Верно, братцы! От их сколь греха на миру! У нас весной муж свою жену задушил… Теперь из-за нее должон перед страшным Судом отвечать, окромя следователя…
— Муж свою бабу убил, а у вас все мы, бабы, виноваты.
— А вы погодите! Дайте старца послушать.
— Тише, господа!
— Вам любопытно, как было… и от кого рожден был впервой антихрист на этих горах? Так. Конечно, всякому надо знать, — начал старик, когда публика притихла. — Уж не знаю, сколь веку прошло с тех пор. Ну да все равно. Черт всегда с Богом спорит. Вот и тогда было так: очень Черту-Дьявол у, то есть Сатане самому, очень захотелось заместо Бога на престоле сесть и над миром и человечеством царствовать едино, нераздельно, самодержавно. ‘Мой мир и больше ничего! Мое царство! Мой народ! Хочу огнем палю, хочу милую’. Все в обратную сторону: кто больше зла на земле сделает, тот ему будет любезнее. Хорошо. По-разному Сатана пытался мир человеческий покорить, и все не выходило. И вот надумал еще одно средство попытать. ‘Попробую, — думает, — на землю сойти и людей покорить той же путей, как сам Господь наш Иисус Христос’. Стало быть, чрез воплощение и рождение от девы. Однако тут как раз и загвоздка: непорочным путем воплотиться он не мог, то есть от непорочной девы. Стало быть, надо обмануть народ праведный… Надо, значит, деву ему. Хорошо-с. Где же ему эту деву добыть? И так, и этак старался, — не выходит: за кажной христианской девкой непорочной ангел-хранитель невидимо пребывает и мечом огненным Сатану отгоняет. Ничего не поделаешь, приходится поискать какую-нибудь нехристианской веры, чтобы в дело употребить. А в ту пору на этих самых горах, во лесах дубовых, непроходимых, жило-проживало девье племя не нашей веры. Вот откуда те девки взялись. Город Казань знаете? Так вот мы у татар Казанское царство отняли, а раньше, до Казанского царства, было тут другое царство народа иностранного, вроде как язычники, разному идолу поклонялись. И когда татары это царство покорили под нози своя, то начали над женщинами насильничать. Особливо князья и муллы ихние непорочных молоденьких девушек забирали себе в гаремы… Этакое заведение у них: особняк, битком набитый девушками, известными своею красотою и женскими прелестями. Вот тогда девы непорочные из этого покоренного царства и стали кто куда разбегаться, и много их спаслось в лесах дубовых, вековечных, на этих горах самых, почему и имя этим горам — Девьи горы… Девы ихние очень красивые из себя, черные только с лица, вроде как цыганки, и тоже отчаянные… ух! И стрелять, и драться, и верхом ездить, и так бегать — не всякий мужик так сумеет. Привыкли воевать с татарами, и потому безбоязненные, бесстрашные. Нашу девку ничего не стоит напугать, она куста боится, а те… Да уж коли одни в дремучем лесу на горах проживали — значит, отчаянные головушки были! Было при них всякое оружие и доспехи, и как им проживать было не на что, занялись они разбойным промыслом: суда и баржи грабили. Одним словом — разбойницы. Мужчин они все-таки опасались и всякого проходящего и проезжающего, и проплывающего, ежели он — мужчина, — казни предавали. Голову снимали, и кончено. Не доверяли им…
— Так им и нужно, пьяницам, охальникам! — обрадованно заметила бабенка, усмотревшая в действиях сказочных дев справедливое возмездие мужчинам за горькую бабью долю.
— А ты уж погоди! Чего ты? Молчи да слушай!..
— Хорошо-с. И дали они друг дружке такую клятву, чтобы всем никогда не познать мужчину, сохранить девство и считать так, что которая эту клятву нарушит, та… вместе с мужчиной должна погибнуть.
— Так и надоть! Кабы я знала, что в замужестве меня столько терзаний…
— Да ты помолчи, что ли! Не тебя судим.
— И вот на горах этих новое царство, бабье царство началось. Сатана туда и обратил блудные взоры свои. Вот где ему можно побаловаться и свое задуманное дело свершить! Естество человеческое всегда естеством останется. Через то естество и из рая мы изгнаны… Только как дело ему обработать? Хоша он и Сатана, а бабы тоже народ сметливый. Особливо была у них девка-атаман, Варварой звать.
— По-нашему зовут-то, — заметила бабенка.
— Имя, бабынька, не форменное. Оно было языческое, а только после уж сопричислилось к христианским, когда своей мученической смертию освятила его Великомученица Варвара[11]. А так оно, имя, самое барбарское[12]. Так вот, была у них атаманом девка Варвара. Огонь, а не девка! Кобылица дикая, необъезженная. Из себя красавица, а нравом лютая. Моложе прочих летами, а лютостью всех старше. Конечно, надо с головы начинать. Рыба, и та с головы тухнет. Вот и Сатана избрал Варвару. Принял Сатана образ человеческий, а сан духовный не нашей, а ихней веры. Как у нас, скажем, были святые, так и у них тоже свои. Вроде странников или, там, монахов, или пустынников каких. Только у нас святые больше старики, а у них это без различия.
— Ведь и у нас которые молодые были: Пантелеймон-целитель[13], Егорий[14]…
— Верно, но только мало. А у них даже больше молодых было. И принял Сатана вид святого пустынника, молодого и по красоте даже неописуемого. Вот раз атаман-Варвара с молодицами-разбойницами пируют в лесах по случаю того, что карабь купеческий ограбили, а всех мужчин вырезали и карабь потопили, пляскам бесовским предаются и игрищам поганым, поют песни непристойные про мужчин и вином с корабля упиваются — и видят: идет по тропинке странник-пустынник ихней веры. Даже примолкли все от страху и неизвестности, отколь явился этот святой человек духовного ведомства, то есть ихней веры. Он это что-то сказал, вроде как бы благословение дал, что ли. Они все наземь и башками в траву! Такая религия. И без разрешения сана подняться не могут. Вот видишь, и нашелся мужчина, который всех их в сумление привел!
Здорово он их обошел!
— Ну сатана. Конечно, уж… Где же им?
— Варвара тоже преклонилась, а сама через локоток выглядывает в том соображении, как ей с этим мужчиной поступить, и глаз оторвать не может. Красота неописуемая, молодой и священный. И чего хочешь! Мужчина по всем статьям превосходнейший. И во сне этакого не увидишь.
— Соблазнитель!
— Вы все как демоны проклятые, когда вам от нас получить надо!
— Да оставь ты! Не мешай али уходи прочь, — строго огрызнулся на бабенку хмурый мужик, внимавший рассказу с напряженным вниманием. Старик-сказочник тоже метнул в сторону курносой бабы гневный взгляд и продолжал:
‘Восстаньте!’ — приказал Сатана в образе прекрасного пустынника. Девки все поднялись, посматривают на него исподлобья, а, между прочим, всем он очень нравится. Переглядываются промежду собой, а он им турусы[15] разводит: ‘Бежал, дескать, я сюда ради спасения от татар, принуждавших меня принять мухоеданство[16], и намерен остаток жизни провести в сих горах, в лесах дубовых, в пещере, в постах и молитвах…’ Так… Хорошо-с. Опять это всем дал благословение общее, а Варваре наособицу: подозвал, по белой и румяной щечке погладил и дал ей свою ручку поцеловать. Такая, значит, религия. А Варвара стоит ни жива, ни мертва, глазами в него уперлась, оторваться не может. Огнем-пламенем греховным загорелась, кровь эта в ней закипела кипятком, в грудях жар, как в бане на полке, тяжко так вздыхает, а сама ухмыляется от греховного помысла, Сатаною в ней зарожденного…
— Готова, значит?
— Готова. Вся твоя, со всеми потрохами.
Дружный хохот, насмешливые взгляды в сторону курносой бабенки, которая сейчас же почувствовала обиду и не пожелала оставлять ее в молчании:
— Так ведь то сука поганая, а не скромная правильная девушка из честного семейства!
— Все вы на один лад!
— Оставьте уж перекоряться-то!
— Хорошо-с. Пошел прекрасный странник себе келью копать, а девки стали с атаманом своим совет держать, как им поступить с этим неожиданным человеком мужеского роду. Атаман у них последним говорит, а сперва другие… ‘Убить надо. Все одно: мужчина’. — ‘По-моему, тоже убить’. — ‘И по-моему’. И так все друг за дружкой: ‘Убить и больше никакого снисхождения’. А, между прочим, каждая втайне жалеет и думает по-другому: как бы спасти красавца от неминуемой гибели. Хитрят.
— Баба, известное дело!
— ‘Теперь послушайте, как я рассудила, — сказала атаман-Варвара. — Человек этот нашей веры и в святости своей лишен мужского звания. Для него мы не больше, как родные сестры, а следовательно, и он нам не больше, как родной брат… Не в погибель, а во спасение нам послан сей отшельник небесами, и наложить руку на него — грех незамолимый… Пусть он себе живет в землянке и спасается, а только нам надо строго помнить, что лишен он мужского звания, и оставлять его естество без всякого внимания. Правильно ли сказываю?’ И все девки в один голос: ‘Верно говоришь, премудрый атаман!’
— Аминь. Кончено. Готово. Отшельник вырыл себе землянку недалеко от атамановой стоянки под вековым дубом в семь обхватов. И было в том дубу дупло с хорошую избу. В землянке — в зимнее время, в дупле — в летнее. А на дубу — стоянка, где отшельник своему богу молится по-ихнему, вроде как татарин на мечети, что ли… Дело-то летом происходило, вот об эту же пору. Тепло, привольно. Ночки тихие, звезды яркие, пташки звонкие. Много работы разбойницам: купцы в Нижний к ярманке бичевой баржи свои тянут, инда стон по Волге-матушке идет. Кого ночь под Девьими горами застанет, — значит, конец пришел: здесь им смерть сторожит. Ночью под горами плач и скрежет зубовный и последняя молитва ко Господу душу испускающих от рук разбойниц. От тайной любви своей совсем осатанела Варвара. Кровью человеческой свою похотливость тушить стала. А оно не выходит. На свету вернутся в свое разбойничье логово, устамши от резни, надо бы уснуть, а ей, стерве, не спится. В башку грех лезет. Прикинется спящей, а как все кругом успокоится, она сейчас, как кошка по крыше, шмыг из шатра своего шелкового под занавеску да в кусточки, да ползком-ползком, а потом от дуба к дубу и так до пещеры отшельника доберется. Упадет под окошечком и зальется слезами горючими и власы на себе рвет. А тот прикидывается, будто не слышит и ничего не понимает. А от этого только пуще похоть бабы разгорается. Разгорается зорька на небе, разгорается и кровь девичья. Вот единожды, на зорьке, когда Варвара валялась, как пресмыкающая, под окошечком у отшельника, вышел он на волю из своего заточения и увидал девку. Та соскочила с земли, как тигрица лютая, и уставилась ему прямо в глаза. Инда дрожит проклятая: столь в ней похоти скопилось. А он стоит насупротив и тоже воззрился на девку глазами похоти. Ну и конешно: рыбак рыбака видит издалека. Слов между ними никаких не было, а прямо сорвались с места да друг к дружке. Окаянная сила метнула ее к Сатане, обняла она его накрепко руками за шею, губами, как пиявка, впилась и разомлела. Сатане только это и надо. Сейчас ее за талию и в леса, где погуще да потемнее…
— Гм! Окаянный! Ну!
— И вот таким манером Варвара связалась с Сатаною, полагая, что привела к падению святого отшельника. А тот прикинулся — плакал и говорил: ‘Что ты, девица, со мною сделала?’ А Варвара ему: ‘С тобой, мой миленок, и в ад кромешный с песней пойду, а без тебя и в рай неохота!’
— Значит, крепко полюбился.
— И так они любились тайно от прочих. От всех прочих девиц хоронились. Варвара ему наказывала: ‘Ни Боже мой, чтобы все промежду ними оставалось, потому — если девки узнают, что ты себя мужчиной обнаружил, то обоим не миновать смерти’. И как только грех свершился, небеса Божии потемнели, громы загремели, и земные утробы разверзлись. А почему? Зачала она младенца в чреве своем, и зародился на земле первый Антихрист. И стало свершаться возмездие: пришла засуха, все хлеба и травы погорели, глад, мор, пожары, а князья русские завели междоусобия, и брат восстал на брата, и сестра на сестру, и было полное затмение солнцу и луне, и звездам, тьма кромешная стояла три дня и три ночи, а из-за морей поползли на Русь драконы, змеи огромадные: один успел доползть до города Казани и жил в той местности, где ныне стоит Зилантов монастырь, много людей живьем пожрал, а другой дракон, еще страшнее, огромаднее, полз к Волге, до самых берегов дополз, пожрав много сел и деревень на пути своем, но только нашелся на Руси святой праведник, который жил в этих местах, под городом Вольском, к которому мы теперь приближаемся, и сей праведник молитвою и силою Честного Креста Господня остановил того Змия и обратил его в горы, которые потому и ныне называются Змиевы горы. Они под самым Вольском. Поедем мимо, покажу. И сразу сами увидите, это лежит на берегу огромадный окаменелый Змий, башкой сюда вверх глядит, а хвостом к Астрахани. И тому же святому праведнику в сновидении открылась тайна рождения Антихриста, и пошел он искать младенца, чтобы погубить его до зрелого возрасту. Хорошо-с. А между прочим, на Девьих горах все своей чередой совершается. Тепло летичко проходит, дело к осени близится. Опадает лист с дубов золотых, холодают ночки темные, неприветливые. Сидит атаман-девка на берегу реки и слезами горючими убивается. Почему она убивается? Почему слезами горючими заливается? А потому, что поняла беременность свою и боится, что с ней будет, когда у ней видимость обнаружит бабу в тягостях. И еще по-другому: как созналась она миленькому в зачатии младенца, тот сразу остудился к ней…
— Ну вот! И все вы такие же, как сатаны, — пискнула курносая бабенка, отирая слезы рукавом кофты.
— О чем, дура, ревешь?
— Чай, мне жалко ее.
— А ты не фырчи носом-то! Иди прочь! Нашла, кого пожалеть… дура курносая…
— Хорошо-с. В тот момент святой праведник, по тайному наитию свыше, как раз к этим местам подходил. Так вот прямо в землянку и уперся, в которой Сатана жил. Подошел это к окошечку, хотел испить водицы попросить, заглянул и видит, что стоит человек в странном одеянии и разоблачается. Облачение свое духовное скинул и оказался мохнатым, при хвосте… ‘Так вот оно где!’ — думает. А Сатана хвост подвязал, вышел из землянки, встряхнулся, обернулся черным вороном и полетел за Волгу и там сокрылся в синих туманах… Все понял святой, праведный человек. Значит, здесь он где-то скрывается, Антихрист! Где его теперь найти? Мудрено найти: он в варварином чреве седьмой уж месяц скрывается. ‘Погоди, — думает праведный человек, — хитер ты, Сатана, а все против Господа ничего не сделаешь…’ Помолился усердно, попросил Божией помощи и переоделся в одежду, оставленную Сатаною, и остался на проживание в землянке. Господь помог ему в замысле: тоже прекрасное обличье дал, и молодость вернул, и глаза огненной радостью зажег… И так он прожил до глубокой осени. Приходила к нему Варвара и плакала: ‘Не любишь, говорит, ты меня! Никогда не обоймешь и не приголубишь! Взял, что тебе было нужно, и оставляешь теперь безо всякого внимания… А мои девки заметили тягость мою и точат ножи булатные, чтобы убить нас обоих’. Так и раскрылось пред праведником все тайное и сделалось явным. И нашел он пребывание Антихриста. Приблизился он к Варваре, погладил ее по склоненной низко головушке и говорит: ‘Как настанет ночка темная, выходи ты на берег к Волге-матушке, я подъеду на лодочке косной[17], посажу тебя, бедную, с собой и увезу от лютой смерти’.
А в разбойной шайке девичьей суд идет: Варвару судят, к смерти присуждают вместе с миленьким. Такое постановление разбойный суд вынес: обождать, пока Варвара-атаман родит, а тогда ее с гор в Волгу скинуть, а младенца — сохранить, потому как он не от простого мужчины, а от их веры святого угодника. Хорошо-с. Уцелел бы проклятый Антихрист, ежели бы не праведник Божий! Как пришла ночка темная, подплыл он в косной лодочке к бережку, привязал лодочку к кустикам и стал ждать-поджидать. Вот идет она, сосуд дьявольский, по тропиночке, слышно, как впереди ее камешки под гору катятся. Помолился праведник Господу, попросил Его помощи и стал Варвару окликать: ‘Варварушка-сударушка! Здесь я, здесь, моя разлапушка!’ Спустилась Варвара с большим трудом под горные крутизны, от страху и устали задыхается, за грудь свою рукой белою хватается. ‘Ой, — говорит, — как взыгрался во чреве моем младенец твой! Знать, играет он от радости, что ушел от смерти лютыя, сохранил своих родителей’… И поплыли. А девки хватились, да поздно. Все выбежали на берег, крики подняли, руками замахали, ругаться зачали, а потом догадались в погоню идти. Сели на стружок[18] свой, подняли паруса, шелком шитые, И за ними! Видит праведный человек, что не убежать им от погони, и думу думает, как теперь ему быть. И вразумил его Господь своей жизнью за людской род пожертвовать. Как взял он топор да как размахнулся им, да по днищу косной лодочки! Хлынула вода в лодочку, и все в Волге очутилися. Захлестнула волна, разверзлась Волга-матушка и поглотила всех: и праведника, и Варвару, и Антихриста…
— Чай, этот праведник теперь во святых числится? — спросил кто-то в толпе.
— У Господа Бога числится, а нам, людям, даже его имя неизвестно, — строго ответил старик. И все стихли. Отчетливо заработали плицы[19] пароходных колес, послышались вздохи и шепоты.
— А ведь ты, старик, наврал все это! — прозвучал певуче чей-то голос сверху.
Все подняли глаза с кормы вверх: на верхнем трапе второго класса стоял батюшка в соломенной шляпе и укоризненно качал головою.
— Ежели я плохо соврал, так вы, батюшка, соврите лучше! — сердито ответил старик, и все хором засмеялись, а батюшка стал доказывать, жестикулируя указательным пальцем:
— Во-первых, в Святом Писании имеется указание, что Антихрист будет рожден от блудницы, а в вашем рассказе оный зарожден от девы непорочныя. Это во-первых, во-вторых…
Но тут загудел протяжный свисток парохода, оповещавший о подходе к городу Вольску, и спор сам собою заглох.
Батюшка, махнув рукою, скрылся с верхнего кормового трапа, а публика потянулась за стариком-сказочником, чтобы посмотреть, по его указанию, на чудесные Змиевы горы…
Я пошел на носовую часть трапа, заинтересованный теми же горами. Быть может, фантазия народная разбудила мою собственную, но чем больше я вглядывался в профиль высоких гор, тянувшихся за Вольском, тем явственнее вырисовывался огромный окаменевший Змий…
Печ. по: Чириков Е. Волжские сказки. М., 1916. С. 144-159.
[1] Булгарское царство — Болгария Волжско-Камская, государство в Среднем Поволжье. Образовалось в X в. В 20-40 гг. XIII в. подверглось монгольским завоеваниям и после упорной борьбы, сохранив некоторую автономию, вошло в состав Золотой Орды.
[2] Святослав — князь Юрьевский, сын Всеволода III, брат Юрия, великого князя Суздальского. Эпизод, о котором рассказывает Чириков, подробно описан С. М. Соловьевым в ‘Истории России’ (Кн. 1. Т. 2. М., 1960. С. 646).
[3] Батый (1208-1255) — монгольский хан, внук Чингисхана. Предводитель общемонгольского похода в Восточную и Центральную Европу, с 1243 г. — хан Золотой Орды.
[4] Петров день — вероятнее всего, день св. апостолов Петра и Павла, 29 июня (ст. ст.).
[5] Гуртовой — массовый. Скопление народа, ватага. От ‘гурт’ — стадо скота, ведомое на убой.
[6] Сермяжный — сделанный из сермяги, грубого некрашеного сукна.
[7] Чуйка — долгий суконный кафтан, армяк. Здесь — человек, одетый в чуйку.
[8] Вильгельм — имеется в виду Вильгельм II Гогенцоллерн (1859-1941), последний германский император и прусский король с 1888 г. Отрекся от престола 28 нояб. 1918 г.
[9] …По единому слову Господню высохла смоковница… — точнее: ‘смоковница засохла’ (Мф. 21:19). Смоковница расцветала при достаточном орошении даже на плохой почве. Поэтому Иисус и проклинает лишенную плодов, а имеющую только листья смоковницу, произнеся: ‘Да не будет же впредь от тебя плода вовек’.
[10] Пророк Елисей — один из библейских пророков, был учеником Илии. С его именем связано множество чудес — от чудесного перехода Иордана до исцеления больных. Он был свидетелем вознесения Илии на небо.
[11] Великомученица Варвара — пострадала в финикийском городе Гелиополе при императоре Максимилиане ок. 306 г. Особенно почитается в России. В народе существует поверье, что Варваре дана от Бога благодать спасать от насильственной и внезапной смерти. День памяти — 4 дек. (ст. ст.).
[12] Барбарское — то же, что варварское.
[13] Пантелеймон-целитель — великомученик. Родился в Никомидии, учился врачебному искусству у знаменитого в то время врача Евфросина. По приказу императора Максимилиана был подвергнут жесточайшим пыткам и казнен в 305 г. День памяти — 27 июля (ст. ст.).
[14] Егорий (простонародная форма имени Георгий) — великомученик, один из наиболее популярных христианских святых. Изображается юношей-воином на белом коне, поражающим дракона. День памяти — 26 нояб. (ст. ст).
[15] Турусы — пустая болтовня, вздорное вранье, пустословие.
[16] Мухоеданство — народная форма слова ‘магометанство’.
[17] Косная лодочка — легкая лодка для переездов, не для промысла (от ‘покосить’ — лавировать).
[18] Стружок, струг — речное судно, гребное или парусное.
[19] Плица — лопасть пароходного колеса.
Источник текста: Чириков Е. Н. Зверь из бездны. [Роман, повести, рассказы, легенды, сказки] / Вступ. ст., подгот. текта и примеч. М. В. Михайловой. —— СПб.: Фолио-плюс, 2000. — 846 с.