Порода Хищников, Основский Нил Андреевич, Год: 1857 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 71 минут(ы)

РАЗСКАЗЫ
Н. ОСНОВСКАГО.

МОСКВА.
Въ Типографіи Каткова и К^о.
1857

ПОРОДА ХИЩНИКОВЪ,

(Посвящено С. В. Блохину).

Область распространенія этихъ птицъ, большею частію весьма обширная но своему горизонтальному протяженію на земной поверхности, не мене обширна и въ вертикальномъ.

Замтимъ еще, что разнообразіе пищи, видовыя различія и географическое распространеніе животныхъ, которыми питаются хищныя птицы, имютъ вліяніе на ихъ образъ жизни: он необходимо соображаются съ нравами своей добычи.

(Встн. Естеств. Наукъ.)

Сверцевъ.

I.

Въ половин января 18.. года, часу въ первомъ по-полудни, въ дом Алекся Степановича Мурзанова собралось общество художниковъ.

Мы скажемъ сперва нсколько словъ о хозяин дома.

Алексй Степановичъ Мурзановъ служилъ въ гвардіи и принадлежалъ къ высшему кругу.

Посл смерти отца (мать умерла прежде) получивъ въ наслдство восемьсотъ незаложенныхъ душъ, онъ вышелъ въ отставку, перехалъ на жительство въ Москву, купилъ домъ, отдлалъ его щегольски и зажилъ бариномъ. Мурзановъ былъ человкъ образованный, свтскій, гостепріимный и неженатый. Держалъ повара-Француза, выписывалъ дорогія, тонкія вина, въ которыхъ былъ знатокъ, задавалъ роскошные завтраки, обды и ужины, хотя для многихъ они были очень солоны. А потому неудивительно, что домъ его постоянно наполненъ былъ постителями. Вся лучшая молодежь старалась съ нимъ познакомиться, но Алексй Степановичъ сводилъ знакомство не со всякимъ встрчнымъ, былъ въ этомъ случа остороженъ и разборчивъ, хотя вообще со всми бывалъ вжливъ и любезенъ.

Маменьки пересплыхъ и юныхъ дочерей находили его страннымъ, часть молодежи, принятая въ домъ, звала его душою общества, а другая часть, непринятая,— гордецомъ, надутымъ, старички и старушки считали его человкомъ съ добрыми правилами, нравственнымъ, примрнаго поведенія, набожнымъ. Дйствительно, въ праздничные и торжественные дни, Мурзанова постоянно видали въ собор, усердно молящимся. Онъ не манкировалъ ни однимъ визитомъ, въ календар его тщательно помчены дни именинъ и рожденія всхъ почетныхъ и почтенныхъ обывателей столицы. Онъ соглашался почти съ мнніемъ каждаго, противоречилъ рдко, не спорилъ никогда. Любилъ выпить рюмку, другую (не боле) хорошаго вина, но еще боле любилъ подчивать. О картахъ не было помину: онъ ихъ не бралъ и въ руки, и бывалъ только въ дол у другихъ, и то, какъ говорилъ, въ самой незначительной части. Мудрено ли, владя такими талантами, прослыть за олицетворенную добродтель?

Прибавьте къ этому прекрасную наружность,— большой ростъ, блое съ небольшимъ румянцемъ лицо, голубые глаза, блокурые волосы, пріятный звучный голосъ, величественную, барскую походку, вкрадчивую, мягкую рчь — вообще все мягкое, и вы поймете, что отъ Алекся Степановича многіе были въ восторг.

Но на Мурзанов оправдывалась русская поговорка: ‘мягко стелетъ, да жестко спать’.

Года черезъ полтора или черезъ два, по водвореніи Мурзанова въ Москв, въ дом его мало-по-малу завелась игра, игра большая, азартная, въ которой, однакожъ, онъ не принималъ, повидимому, большаго участія, а былъ, какъ сказано выше, въ небольшой дол у Другихъ банкометовъ. Впрочемъ это было только повидимому, въ сущности же банкъ метали его агенты, испытанные шулера, которымъ онъ давалъ полпроцента, иногда и процентъ, съ выигрышной суммы, проигрыши, разумется, бывали рдки, и то умышленные, или ужь самые непредвиднные.

Алексй Степанычъ не только не игралъ самъ, по старался отвлекать и другихъ отъ игры, по крайней мр старался это показывать.

Члены этого спеціальнаго заведенія раздлялись на разные классы, смотря по способностямъ. Одни только и длали, что метали банкъ (это — обладавшіе проворствомъ рукъ), другіе занимались крапленьемъ, обрзываніемъ, разборкою и подборкою картъ, третьи рыскали по городу, собирали свднія, не получилъ ли кто денегъ, не продалъ ли, или не заложилъ ли кто имніе, не умеръ ли у кого богатый родственникъ и т. п. Члены этой послдней корпораціи принадлежали вообще къ людямъ образованнымъ, допущеннымъ въ хорошее общество, но промотавшимся.

— Забавно, бывало, слушать, говаривалъ мн Андрей Андреевичъ, какъ иной разъ Алексй Степапычъ начнетъ шпынять и пудрить проигравшагося. ‘Ну что, сударикъ, пробубенился и носъ повсилъ, говорилъ давича — не играй! не связывайся съ этими зубодергами! Не послушалъ! Самъ виноватъ! Кто тебя на галеры-то тащилъ? добро бы молоденькій, вдь зубы сълъ, полдюжины дтей, пора, кажется, и образумиться. Эхъ, вы!..’ Или: ‘Ну, князь, спустили вы нынче порядкомъ, на сердц, чай кошки скребутъ, совтовалъ лучше въ долю къ Андрею Андреевичу идти,— не захотли,— пеняйте теперь на себя’.

— Я, почтенный Алексй Степановичъ, отвчаетъ князь, или графъ,— о деньгахъ не жалю, дло въ томъ только, что мн нужно лошадей покупать, теперь въ Лебедяни ярмарка, а у меня до февраля денегъ не будетъ, въ Москв занять не у кого: вотъ въ чемъ бда, а не въ проигрыш.

— Да, замчаетъ Мурзановъ въ раздумьи:— большую сумму нынче не скоро сыщешь. Оно конечно, занять можно, вотъ хоть бы у Андрея Андреевича, но вдь это жидъ! аспидъ! мене двнадцати процентовъ не возьметъ, да еще дай ему непремнно дубликатъ, то-есть заемное письмо на двойную сумму, на случай неисправнаго платежа.

— За процентами я не постою, не важность нсколько лишнихъ сотенъ, говоритъ князь:— будьте добры, Алексй Степанычъ, возьмите у него мсяцевъ на шесть тридцать тысячъ.

— Помилуйте, князь, за что же этой ракаліи, сквалыжнику платить по двнадцати процентовъ и дубликатъ давать. Можетъ-быть вы какъ-нибудь извернетесь, можетъ, у меня случатся деньги — я вамъ съ удовольствіемъ дамъ на полгода за казенные.

— Нтъ, Алексй Степанычъ, пожалуста, возьмите у Андрея Андреевича, я надюсь, вы для меня это сдлаете.

— Извольте, съ удовольствіемъ, мн только досадно и обидно, что это случилось у меня въ дом, а насчетъ денегъ…

— Пустяки, перерываетъ князь,— стоитъ ли толковать о какихъ-нибудь двадцати пяти тысячахъ, не Богъ знаетъ что, не милліоны, не Индію проигралъ.

— Я, князь, лучше займу какъ-будто для себя, это избавитъ васъ, по крайней мр, отъ непріятности имть дло съ этимъ скаредомъ, и меньше, знаете, толковъ будетъ.

Князь жалъ руку Алексю Степановичу и узжалъ совершенно довольный, что устроилъ свои дла.

На другой или третій день, Мурзановъ вручалъ деньги (разумется собственныя) и бралъ дубликатъ, а какъ черезъ полгода князь, по непредвидннымъ обстоятельствамъ, денегъ не платилъ, то заемное письмо переписывалось, проценты приписывались, и года черезъ полтора или два, должнику приходилось платить Андрею Андреевичу (заемныя письма въ этихъ случаяхъ обыкновенно передавались на имя Милова) чуть ли не вчетверо противъ занятой суммы.

Продлки эти повторялись довольно часто, и состояніе Мурзанова росло не по днямъ, а по часамъ.

Игра же шла своимъ порядкомъ, употреблялись вс средства, вс штуки, вс мерзости, чтобъ завлекать и обыгрывать молодыхъ людей. Доставалось подъ-часъ и немолодымъ.

И такъ, въ дом Мурзанова собралось общество художниковъ. Какихъ?— читатель знаетъ изъ предыдущихъ строкъ.

Хозяинъ, повидимому, только что проснулся и былъ, какъ говорится, не въ дух.

По невол будешь не въ дух, какъ наканун, сверхъ чаянія, проиграешь тысячъ семьдесятъ, положимъ хоть и ассигнаціями.

Остальные постители, находившіеся, какъ увидимъ, боле или мене въ зависимости отъ хозяина, тоже были не веселы, по русской пословиц: ‘каковъ попъ, таковъ и приходъ’.

Мурзановъ, закутанный въ дорогой бархатный халатъ, съ ермолкой на голов, въ торжковскихъ туфляхъ, шитыхъ золотомъ, сидлъ, развалившись въ волтеровскихъ креслахъ, курилъ сигару, пуская синеватыя струйки дыма и прихлебывая кофе изъ чашки саксонскаго фарфора.

— Я всегда утверждалъ, сказалъ онъ,— что изъ Швенкеля пути не будетъ, никакого разсчета, ни малйшаго соображенія не иметъ, просто набитый дуракъ!— А вотъ этотъ госпошлинъ, прибавилъ Мурзановъ, указывая на входившаго въ то время въ кабинетъ человка небольшаго роста:— этотъ господинъ неблагодарное животное! Я вытащилъ его изъ грязи, погибъ бы безъ меня, какъ червякъ, и онъ же теперь забывается, въ грошъ меня не ставитъ. Я, кажется, продолжалъ ораторъ, обращаясь къ вошедшему,— однажды и навсегда сказалъ, что мн нтъ никакой, надобности знать, что ты длаешь и гд находишься весь день, но съ девяти часовъ я просилъ быть неотлучно здсь, особенно посл смерти криваго, такъ нтъ, не можешь для меня и въ этомъ быть акуратенъ, пропадаешь двое сутокъ такъ, что съ гончими собаками не отыщешь. Четырехъ пословъ вчера разослалъ, не сослдили-таки ни въ какихъ улусахъ не могли найдти, и чортъ знаетъ, что у васъ тамъ за дла творятся? Пьянствовалъ, должно быть, или на биліярд сражался?

Маленькій человкъ, къ которому обращена была рчь, молчалъ, потупивъ свои небольшіе, сро-желтоватые и безпокойные глазки.

— Чтожь не отвчаешь? заговорилъ опять разгнванный хозяинъ:— или не доволенъ чмъ? такъ лучше скажи прямо, а не длай со мной такихъ штукъ, он слишкомъ дорого обходятся.

— Виноватъ, отецъ! отозвался наконецъ маленькій и вмст рыженькій человчекъ, утирая носовымъ платкомъ свой крючковатый носъ, весьма похожій на клювъ хищной птицы: — виноватъ! зашалился, кутнулъ немножко съ пріятелями.

— Что мн толку въ твоей вин, шубу изъ нея не сошьешь. Ты тамъ кутишь да бражничаешь, а здсь чортъ знаетъ, что происходитъ! Вотъ какъ деньги понадобятся, такъ небось, ко мн прилзешь. Въ настоящее время,— теб это очень хорошо извстно, — васъ всего у меня трое только, а тутъ еще ты кутишь, у Грязнова рука болитъ, а Швенкель на-голо оселъ! Его только можно пускать въ дло съ пьяной компаніей. Вчера противъ Хруновича метать было некому, по необходимости посадилъ Швенкеля, этого разношерстнаго пса, а онъ, ни много, ни мало, изволилъ спустить въ три таліи шестьдесятъ тысячъ, шутка! Хруновичъ перегнулъ было ужь на сто на двадцать, да хорошо, что нмецкая свинья бить не сталъ, пришелъ меня спроситься, вовремя догадался! а я на ту пору въ кабинет съ княземъ заболтался.

Маленькій человкъ, къ которому относился разсказъ, и котораго звали Андреемъ Андреевичемъ, а по фамиліи Миловъ, тяжело вздохнулъ и на лиц его изобразился ужасъ.

— Ужь не продалъ ли васъ Швенкель? торопливо заговорилъ Андрей Андреевичъ, посл минутнаго молчанія.— Какъ же можно дозволить себ въ одинъ залпъ спустить шестьдесятъ тысячъ! Если чувствуешь, что не въ моготу, такъ лучше брось, забастуй по крайней мр вовремя.

— Что ты толкуешь — продалъ, продалъ, перервалъ Алексй Степановичъ: — не продалъ, а просто сдлать ничего не могъ, дубина, какъ есть дубина! Ты про игру Хруновича слыхалъ, ему пальца въ ротъ не клади, ухо держи остро, ну, выдалось вчера нсколько счастливыхъ талій — и оборвалъ. Къ тому же большой кушъ семпелемь поставилъ, конфетничать не любитъ!

— Да вдь онъ, отецъ, я слыхалъ, на очередь играетъ, замтилъ Миловъ.

— Ну чтожь изъ этого, что понтируетъ на очередь? крикнулъ Мурзановъ, топнувъ съ досадой ногою и бросивъ въ каминъ до половины еще недокуренную сигару: — чтожь изъ этого, что на очередь? повторилъ онъ съ сердцемъ:— его, братъ, на какую-нибудь пошлую штуку не надуешь, это вдь не Кагаловъ, не Мухрабатовъ, не слетокъ какой изъ павлиньяго гнзда, не изъ-подъ крылышка у маменьки выскочилъ. Противъ него баламутъ метать нельзя, крапленыхъ понтерокъ не подсунешь, догадливъ — свои возитъ. На липокъ что ли?— Тоже не много возьмешь, глаза больно хороши, даромъ что безъ очковъ.— Ну разсказывай, если придумалъ, что можно противъ него сдлать?.. Нтъ, братъ Андрей, онъ самъ дантистъ, тоже зубы повыдергаетъ, прошелъ огнь и воды, и мдныя трубы, видалъ виды не меньше насъ съ тобой.

Андрей Андреевичъ молчалъ, Алексй Степановичъ ходилъ крупными шагами по кабинету, остальные постители тоже безмолвствовали

— А когда Хруновичъ общалъ опять къ вамъ пожаловать? спросилъ Миловъ.

— Въ понедльникъ, а во вторникъ въ Питеръ укатитъ и воротится Богъ всть когда, онъ вдь у насъ прилетная птица. Стало-быть и шестьдесятъ тысячекъ тю-тю!..

— Пожалуйте, благодтель, мн сотенки дв рубликовъ, сказалъ Миловъ.

Просьба эта, казалось, нсколько удивила Мурзанова, видно было, что онъ поставленъ ею въ нкотораго рода недоумніе. И въ самомъ дл, человкъ, котораго онъ сію минуту такъ жестоко распекъ, проситъ у него еще денегъ.— ‘Недаромъ же такая смлость’, подумалъ Алексй Степановичъ, а сказалъ совсмъ другое.

— Это еще на что? Врно опять хочешь въ какой-нибудь кабакъ закатиться?

— Нтъ, отецъ, нужно крпко.

Мурзановъ вынулъ изъ кармана ключъ, подалъ его Андрею Андреевичу и сказалъ:— на, возьми, только предупреждаю, если тебя и завтрашній вечеръ не будетъ, тогда лучше ко мн и на глаза не показывайся, чтобъ нога твоя у меня никогда въ дом не была, и духомъ твоимъ чтобъ здсь не пахло.

Миловъ взялъ ключъ, подошелъ къ булевскому столу, отперъ стоявшую на немъ щегольскую, обдланную въ серебро, орховаго дерева шкатулку, досталъ тамъ пачку ассигнацій, отсчиталъ сколько ему слдовало, заперъ шкатулку опять, возвратилъ ключъ, раскланялся и тихонько, на цыпочкахъ, вышелъ вонъ изъ кабинета.

— Я хотлъ и вамъ, Иванъ Спиридоновичъ, замтить, началъ Мурзановъ по уход Милова:— давно хотлъ замтить, мой почтеннйшій, что зрніе, должно-быть, становится у васъ плохо, или и вы тоже черезъ пень колоду валите: на что это похоже, какихъ намедни Ермакову подсунули вы понтерокъ? крапъ можно было увидать изъ другой комнаты, стыдъ и срамъ!

— Это произошло отъ того, Алексй Степановичъ, отвчалъ обиженнымъ голосомъ и немного сконфузясь, Иванъ Спиридоновичъ, — отъ того это произошло, что Андрей Андреевичъ въ тотъ вечеръ забылъ дома свои очки съ увеличительными стеклами и настоящаго крапа не могъ бы разглядть-съ, я и подалъ ему карты съ крупнымъ крапомъ, которыя бываютъ необходимы, когда компанія подопьетъ-съ, тогда извстно, карта будь хоть тигровой сорочки, такъ не разберутъ съпьяну-то, притомъ же, вамъ извстно, что Ермаковъ близорукъ-съ.

— Положимъ, что Ермаковъ близорукъ, какъ вы говорите, хоть я этого и не замчалъ, но тутъ были и зрячіе, — увидятъ и неловко, а Андрею Андреевичу потрудитесь передать, чтобъ онъ впередъ очковъ не забывалъ, или имлъ бы ихъ дв пары, и одну оставлялъ бы здсь.

— Слушаю-съ, отвчалъ Иванъ Спиридоновичъ съ наклоненіемъ головы.

Ежели, по увренію многихъ, Андрей Андреевичъ походитъ на ястреба, то Иванъ Спиридоновичъ иметъ необыкновенное сходство съ неперелинявшимъ хорошо куликомъ. Такой же худенькій, на тонкихъ ножкахъ, съ небольшимъ количествомъ волосъ на голов, съ необыкновенно длиннымъ носомъ, загнутымъ не къ губамъ, а ко лбу, что очень удобно для ношенія очковъ, хотя Иванъ Спиридоновичъ ихъ не употребляетъ, съ большими, на выкат, черными глазами, совершенный куликъ, даже походка куличья.

Еслибъ Иванъ Спиридоновичъ посвятилъ хотя половину того времени, которое (то-есть тридцать лтъ) было имъ употреблено на изученіе теоріи крапа, образованія картъ и насыпныхъ очковъ, то-есть, чтобъ изъ осьмерки можно было сдлать семерку, изъ тройки — двойку или, пожалуй туза (чего, подумаешь, не сдлаетъ человкъ изъ любви къ искусству!), еслибъ пятнадцать только лтъ посвятилъ Иванъ Спиридоновичъ на изученіе жизни наливчатыхъ животныхъ, то утвердительно можно сказать, онъ превзошелъ бы знаменитаго современника нашего, Эренберга. Зрніе у Ивана Спиридоновича истинно было изумительное. Едва замтная точка, ничтожная крапинка на карт, для обыкновеннаго наблюдателя и въ микроскопъ едва ли видимыя, казались Ивану Спиридоновичу огромными пятнами. Дадутъ, бывало, ему колоду картъ пересмотрть раза два, три, и онъ уже безошибочно потомъ, по сорочк узнавалъ каждую карту, какъ-будто на ней была надпись: я де червонный валетъ, или: пиковая двойка. Но игрокомъ Иванъ Спиридоновичъ не былъ, и игрывалъ только въ свои козыри да въ дурачки. ‘Еслибъ Ивану Спиридоновичу дать руки Андрея Андреевича, говаривалъ Алексй Степановичъ съ истиннымъ сожалніемъ: — я бы ему двадцать тысячъ въ годъ положилъ. А то рукъ, рукъ нтъ! проворства не иметъ!..’

— А что, у Грязнова рука все еще болитъ? спросилъ Мурзановъ, не обращаясь въ особенности ни къ кому изъ находившихся въ кабинет.

— Распухла, согнуть никакъ не можетъ, отвчалъ молчавшій до сихъ поръ господинъ среднихъ лтъ, стройный, очень красивый и щегольски одтый.— Я сегодня встртилъ доктора, который пользуетъ Грязнова, онъ мн объявилъ, что на рук у него рожа.

— Лучше бы на лиц, замтилъ съ улыбкой Алексй Степановичъ:— по крайней мр рожа на рож была бы. Харя его никуда не годится, а руки — нечего сказать — золотыя, онъ, по моему, стоитъ выше Андрея Андреевича.

— Ну, съ этимъ я не совсмъ согласенъ, возразилъ франтъ: — что касается зрнія, не спорю, оно у Грязнова лучше, потому что онъ моложе, но относительно вольтовъ и вообще передержекъ, прошу на этотъ разъ извинить: Андрей Андреевичъ — величайшій художникъ, просто — мое почтеніе! Намедни какъ-то вольтовъ тридцать передъ нами сдлалъ, и мы не замтили ни одного. Да что мы? Самъ не замчаетъ, когда практикуется передъ зеркаломъ. Я подобной чистоты въ работ не видывалъ.

— Иванъ Спиридоновичъ! сказалъ хозяинъ,— не пора ли за дло, чтобъ завтра задержки не было? Вчера дюжинъ сорокъ растрепали.

Иванъ Спиридоновичъ поклонился молча и юркнулъ въ смежную съ кабинетомъ комнату, ключъ отъ которой постоянно носилъ при себ, и существованіе которой нельзя было подозрвать, потому что дверь скрыта была подъ большой картиной, превосходной работы, изображавшей Леду, дверь отворялась и затворялась вмст съ картиной. Комнату Иванъ Спиридоновичъ называлъ своею мастерской.

Когда художникъ исчезъ, хозяинъ обратился къ щеголю и, потягиваясь, какъ-будто посл утомительной работы или продолжительнаго сна, протяжно спросилъ:

— Что новенькаго, Иванъ Карловичъ?

— Новаго много, отвчалъ франтъ тоже протяжно и какъ-бы нехотя.

— Вопервыхъ?

— Вопервыхъ, вовторыхъ и втретьихъ, теперь у меня пока на заднемъ план: главное вчетвертыхъ, именно — у меня захромалъ бурый жеребецъ, а самое главное впятыхъ, — въ карман осталась одна красненькая, а въ четыре часа я долженъ угощать обдомъ троихъ господъ, не считая себя, и стало-быть нахожусь не въ очень блестящемъ положеніи.

— Четвертому я помогу тмъ, что вмсто бураго можете приказать заложить моего сраго орловскаго, пятому вы помогите сами: для этого вотъ и ключъ отъ шкатулки. Теперь первое, второе и третье?..

Алекся Степановича начинало разбирать нетерпніе.

— Вопервыхъ, началъ Иванъ Карловичъ, повертывая въ рукахъ вальяжную золотую табакерку, и кладя въ карманъ пачку ассигнацій, вынутыхъ изъ шкатулки, — вопервыхъ изъ Петербурга пріхалъ князь Галевъ, онъ остановился у Коппа, я съ нимъ видлся — мы и прежде были немного знакомы.— детъ за ремонтомъ, и посл завтра вечеромъ непремнно будетъ у васъ.

— Это не дурно! замтилъ Алексй Степановичъ: — второе?

— Второе то, что у Ивана Петровича Сумбулаева умираетъ бабка, вчера ужь масломъ соборовали. Сумбулаевъ будетъ къ вамъ нынче ему нужно пятьдесятъ тысячъ, онъ ихъ хотлъ попросить у васъ, въ чемъ вы, надюсь, ему не откажете.

— Еще бы! Втретьихъ?

— Втретьихъ, имнье Передрягова 16-го числа продается съ аукціона, для выкупа нужно шестьдесятъ тысячъ, а у него ихъ нтъ, слдовательно на дняхъ тоже явится съ просьбой. Деньги вы разумется дадите, а черезъ полчаса он будутъ лежать опять у васъ въ шкатулк, а какъ за нимъ и безъ того уже есть сто сорокъ, то имнье на торгахъ останется за вами.

— Вс три извстія очень пріятны, сказалъ весело Мурзановъ, и потому, любезный Иванъ Карловичъ, позвольте вамъ предложить въ знакъ памяти и благодарности вотъ эту булавку: она хоть вещь и неважная, всего тысячу двсти заплачена, но вамъ, какъ франту, подобаетъ.

Иванъ Карловичъ поблагодарилъ и взялъ шляпу.

— Куда же? спросилъ хозяинъ.

— Нужно захать на почту, а потомъ заверну къ малолтному, къ Широкову.

Вскор по уход Ивана Карловича, явился Швенкель. Алексй Степановичъ принялъ его довольно холодно, и хотлъ было уже начать проповдь, но камердинеръ доложилъ о прізд графа Ивана едоровича.

Мурзановъ поморщился, сдлалъ кислую мину, однако веллъ принять.

Графъ вошелъ.

Это былъ мущина средняго роста, широкоплечій, что общало силу, съ черными волнистыми волосами, смуглымъ, какъ у Индйца, лицомъ. Глаза онъ имлъ черные, какъ уголь, чрезвычайно выразительные, блестящіе, блки глазъ были испещрены кровавыми жилками. На лбу прорзались преждевременныя морщины, мстами сдина тоже говорила, что графъ пожилъ, ему нельзя было дать боле сорока лтъ.

Графъ Иванъ едоровичъ принадлежалъ къ числу тхъ людей XIX столтія, которые слдуютъ италіянской политик XVII вка и твердо держатся правила: ‘цль оправдываетъ средства’.

Для графа не существовало ничего завтнаго, ничего святаго. Деньги и наслажденія: вотъ что было его девизомъ. А какъ послднія рдко достаются въ удлъ человку, не имющему первыхъ, то для пріобртенія денегъ изощрялся весь умъ, вс способности, употреблялись безъ разбора вс средства — хороши они или дурны.

Графъ не врилъ ни въ человческое достоинство, ни въ добродтель, готовъ былъ на все, чтобъ добиться своей цли, лишь бы не попасть подъ отвтственность, а потому хотя онъ большею частію дйствовалъ ршительно, дерзко, нагло, но вмст съ тмъ обдуманно и предусмотрительно, его трудно было, какъ говорится, поймать врасплохъ.

Графъ хорошо говорилъ и нердко бывалъ даже краснорчивъ, но не любилъ стсняться въ выраженіяхъ, и какъ въ разговор, такъ равно и въ поступкахъ доходилъ до цинизма. Онъ любилъ хорошо пость и былъ великій знатокъ и мастеръ кулинарнаго искусства, любилъ выпить, и пилъ много, но его никто не видывалъ пьянымъ.

Графъ превосходно стрлялъ изъ пистолета, имлъ въ жизни дв дуели, и слылъ за человка, котораго нельзя было оскорбить безнаказанно. Первая дуель кончилась пустяками и обошлась графу дешево — онъ былъ посаженъ только подъ арестъ, вторая имла исходъ съ одной стороны плачевный, съ другой — непріятный: противникъ графа не всталъ, а побдитель былъ сосланъ куда-то, очень далеко, долго находился въ ссылк, много терплъ и наконецъ вернулся на родину, но не исправившійся, не съ раскаяніемъ, а озлобленный и ожесточенный, казалось, противъ цлаго человчества.

Получивъ отъ отца небольшое состояніе, графъ въ скоромъ времени его проигралъ, потомъ игрой же въ карты, игрой наврное и разными другими низкими и отвратительными аферами, вновь нажилъ себ состояніе, вдесятеро большее, и называлъ его благопріобртеннымъ. ‘Оно досталось мн, говаривалъ онъ съ злою улыбкой, потомъ, слезами и кровью!’ У графа была своя логика, свои убжденія, свои правила, свой взглядъ на вещи. ‘Разбери-ка хорошенько, прибавлялъ онъ въ минуты откровенности кому-нибудь изъ пріятелей, какъ нажили состояніе себ многіе прадды и дды тхъ внуковъ, которые живутъ теперь припваючи, и ты будешь имть ко мн поболе снисхожденія, не станешь такъ сильно осуждать и упрекать меня. Иной думаетъ про себя: Вотъ я честнйшій, благороднйшій человкъ, могъ бы служить образцомъ нравственности’.— А посмотришь, у этой добродтели тысячъ двсти годоваго дохода, чтожь длать этому обращику нравственности? идти на толкунъ, изъ кармановъ платки воровать что ли? Нтъ, посмотрлъ бы я на эту добродтель, когда бы ей жевать было нечего, запла бы другую псню. Вотъ Кураевъ, напримръ, на этихъ дняхъ проигрался, спустилъ все до ниточки, доведенъ до отчаянія, готовъ на самоубійство и толкуетъ о добродтели. А еслибъ недлю назадъ пришелъ къ нему кто-нибудь съ просьбой о помощи, — небось тоже вдался бы въ философію, началъ бы доказывать, что всмъ не поможешь, и что онъ въ этомъ дл нисколько не виноватъ, пустился бы, пожалуй, мораль читать, сталъ бы проповдывать, что лнь и праздность мать всхъ пороковъ, что необходимо трудиться, работать, однимъ словомъ, что пишутъ въ прописяхъ и нравственно-сатирическихъ романахъ. Знаю я этихъ господъ моралистовъ и добродтельныхъ: они не кричатъ, пока ихъ не бьютъ, потому что въ чужую спину и сто палокъ залпить — не больно. Пушкинъ былъ правъ, сказавъ:

Кто жилъ и мыслилъ, тотъ не можетъ

Въ душъ не презирать людей.

Про другаго говорятъ: ‘Вотъ добрйшій человкъ!’ — Почему же, думаешь, онъ добрйшій? разв потому только, что не кусается, или потому, что по субботамъ раздаетъ нищимъ мдные пятаки, то-есть награждаетъ откупъ. Или кричатъ: ‘Слышали вы, какое несчастіе постило Ивана Петровича?’ — Нтъ, не слыхалъ: какое-же?— ‘Ахъ, какъ же онъ, бдный, проигрался!’ — Такъ чтожь, отвчаете вы, тутъ за несчастье? вдь сколько Иванъ Петровичъ проигралъ, ровно столько Сидоръ Карпычъ выигралъ, а это выходитъ все тоже, что при ршеніи уравненій: члены изъ одной части переносятся въ другую съ противными знаками. X былъ на правой сторон съ плюсомъ, перешелъ на лвую съ минусомъ. Y же изъ количества отрицательнаго сдлался положительнымъ, а уравненіе, то-есть государство, отъ этого нисколько не пострадало и не измнилось, для него все равно, у Петра ли деньги въ карман, у Сидора ли.— ‘Да помилуйте, говорятъ, вдь у Ивана Петровича куча дтей, онъ ихъ разорилъ, пустилъ по міру, притомъ же Иванъ Петровичъ (это главное) привыкъ жить хорошо, ни въ чемъ себ не отказывать!’ — И у Сидора Карпыча, возражаете вы, тоже куча дтей, которыхъ онъ обогатилъ, далъ имъ, какъ говорится, дорогу, а еще неизвстно, чьи дти лучше.— Сидоръ Карпычъ, вроятно, тоже будетъ жить хорошо, это еще не большая хитрость, не астрономія какая, съ деньгами всякій уметъ жить.— Я знаю предсдателя, получающаго всего полторы тысячи и проживающаго двадцать, это дло потрудне, а вдь живетъ. Иванъ же Петровичъ попривыкнетъ къ бдности, что, въ нкоторомъ род, будетъ геройствомъ. Но съ вами не соглашаются, считаютъ васъ оригиналомъ и находятъ, что вы порете вздоръ, и чтобъ окончательно поразить васъ, прибавляютъ: ‘Вдь Сидоръ Карпычъ выигралъ наврняка, а не на счастье.’ — А что сказали бы про полководца, который вздумалъ бы давать сраженія на-счастье, про купца, задумавшаго на-счастье торговать, про откупщика, взявшаго откупъ на авось, про жреца емиды, ршающаго дла съ завязанными глазами? Игра — своего рода война, торговля, откупъ… Кто хитре, предусмотрительне, ршительне, предпріимчиве, тотъ и выиграетъ. Говорятъ также, что игроку деньги достаются легко. Опять вздоръ! Нтъ занятія трудне и опасне игры. Игрокъ — тотъ же морякъ, безпрестанно долженъ бороться съ препятствіями, съ бурями, того и гляди, что попадетъ въ водоворотъ, наткнется на подводную скалу или сядетъ на мель. Притомъ, сколько нужно имть терпнія, энергіи, отваги, политики, хладнокровія, не говорю уже объ искусств, соображеніи и разсчет. Иной въ одну ночь посдетъ, стало-быть не легко.

Непонятны иногда кажутся съ перваго взгляда противорчія въ человческой природ. Чего, казалось бы, должны были ожидать крестьяне такого помщика, каковъ былъ графъ? угнетенія, нищеты, разоренія… А на поврку выходило противное: крестьяне графа благоденствовали, вс они единогласно говорили про него: ‘отца роднаго не надо, мы у него все равно, какъ у Христа за пазухой живемъ’, и не лгали. А между тмъ, за-частую у помщиковъ добрыхъ, и даже образованныхъ, крестьяне разорены, ходятъ по міру. Почему же это? Умъ везд умъ. Графъ понималъ, что его благоденствіе зависитъ отъ благосостоянія крестьянъ, ему принадлежащихъ, и потому падала ли у кого изъ нихъ лошадь, онъ давалъ лошадь, околвала корова, онъ покупалъ корову, случался неурожай — снабжалъ сменами. Хлбъ свой продавалъ нсколькими копйками дешевле, но за то не изнурялъ мужиковъ дальнимъ извозомъ.

Одни называли графа злодемъ, другіе, не знавшіе его хорошо — оригиналомъ, третьи — умнйшимъ мошенникомъ. Послднее опредленіе было едва ли не самое врное.

Впрочемъ, графъ былъ отчасти и оригиналъ. Воротясь изъ дальняго странствованія то-есть изъ ссылки, онъ отдалъ повару, возвратившемуся изъ ученья, слдующій приказъ:

— Теб, любезный, позволяется меня обкрадывать или обсчитывать, это все равно. Ежели говядина продается по семи копекъ, пиши въ счет десять, и въ скобкахъ прибавь: ‘на вырзъ’, возьмешь двадцать фунтовъ, означь этотъ всъ двойной цифрой, все это позволяю, но если ты осмлишься подать дурную говядину, дохлую, то-есть худую курицу, полежавшую зелень, не животрепещущую, а сонную рыбу, если блюдо будетъ подано на девятерыхъ, когда за столомъ сидитъ десятеро или въ обрзъ, однимъ словомъ, ежели ты заставишь меня краснть, то берегись! Еще одно замчаніе: самый лучшій человкъ на свт для меня — я самъ, и потому столъ долженъ быть всегда одинаковъ, понимаешь?— ‘Слушаю-съ’, отвчалъ поваръ. И дйствительно слушалъ: приказанія графа вс исполнялись въ точности.

Кучеру была прочтена лекція въ этомъ же род.

— Я, любезный, не знаю, сколько нужно давать лошадямъ овса и сна, но знаю, что он должны быть сыты, пусть дятъ хоть по четверти въ задачу, слышишь?

— Слушаю-съ, отвчалъ кучеръ,— встимо, коли лошадь будешь хорошо кормить, такъ и сыта будетъ, безъ корму что ужь за конь!

Камердинеръ и остальная прислуга тоже получили, хотя краткія, но энергическія наставленія.

Должно также замтить, что вся прислуга графа, получая хорошее жалованье и превосходно содержимая, не смотря на строгость и взыскательность, любила его и готова была за него въ огонь и въ воду, а это много способствовало тому, что вс дла совершавшіяся въ дом графа Ивана едоровича, были шиты и крыты.

Графъ вошелъ въ кабинетъ Мурзанова.

— Я слышалъ, началъ хозяинъ, посл обоюдныхъ привтствій и рукожатій, — что вамъ графъ, не посчастливилось третьяго дня на вечер у Зваева?

— Да, отвчалъ графъ:— не вс такъ счастливы, какъ вы, любезный Алексй Степановичъ.

— Не говорите, прервалъ хозяинъ: — и я вчера въ свою очередь поплатился, Хруновичъ взялъ шестьдесятъ тысячъ.

— Это удивительно! сказалъ графъ, пожимая плечами: — не то удивительно, что Хруновичъ сорвалъ шестьдесятъ тысячъ, а что вы, зная его игру, допустили до такой цифры. Стало-быть справедлива пословица: ‘на всякаго мудреца бываетъ простота’.

— Пословицу эту можно, кажется, безъ ошибки примнить скоре къ вамъ, графъ.

— Помилуйте, куда мн за вами тянуться, я и въ ученики не гожусь.

— Не думаю, графъ, но, признаюсь, тоже удивляюсь, какъ вы могли проиграть Зваеву, этой разноглазой ворон.

— Вотъ подите! прикидывается дуракомъ, олухомъ царя небеснаго, а на поврку выходитъ бестія первой руки. Посадилъ противъ меня метать какого-то хромоногаго аспида, Арича по фамиліи, величайшаго, какъ я узналъ посл, мошенника и шулера. И на какую штуку, думаете, поддла меня эта гадина?

— Не знаю и понять не могу, но очень любопытно бы услышать. Вс штуки, кажется, вамъ хорошо знакомы, вы, слава Богу, не новичокъ на зеленомъ пол, ратовали довольно.

— На самую глупйшую. Во время метки онъ замтилъ ногтемъ уголъ одной карты, я это видлъ и не сказалъ ни слова, какая, думаю, надобность длать мн замчанія, для меня же лучше, если карта знакома, вдь передернуть противъ меня нельзя, по крайней мр, полагаю, очень трудно. Аричь продолжалъ метать, перевса ни на чьей сторон не было, безпрестанно перемнялъ карты, то одну колоду, то другую, то третью, добрался наконецъ и до той, гд была замчена карта, — тузъ, прокинулъ абцугъ, другой, третій, хотлъ положить четвертый, и сдвинулъ уже немного седьмую карту, глядь: подъ ней мченый тузъ, то-есть падаетъ налво. ‘Атанде’, говорю. Хромоногая шельма остановился, хотя имлъ полное право докинуть абцугъ, потому что карта была уже затянута. ‘Ва-банкъ!’ говорю. Зваевъ сидлъ тутъ же, хотя и не принималъ будто бы участія въ игр.— ‘Не много ли? говоритъ: — вдь въ банк пятьдесятъ тысячъ.’ — Ничего, отвчаю — стерпимъ. Вынулъ вс свои билеты да и бухъ на туза. Аричь положилъ направо темную, а налво вскрылъ туза. Я разумется обрадовался и хотлъ попросить о присылк, какъ вдругъ… можете вообразить мое положеніе, и на правой сторон оказался тузъ же. Я сейчасъ смекнулъ въ чемъ дло, но помочь горю ужь не чмъ, и я, волей-неволей, двадцать пять тысячъ отдалъ, а остальныя спустилъ, потому что былъ, понимаете, разстроенъ, взбшонъ, горячился, однимъ словомъ, игралъ какъ сапожникъ.

— Жаль мн васъ, графъ, сердечно жаль, сказалъ Мурзановъ, выслушавъ исторію проигрыша, но штука такъ забавна, что трудно удержаться отъ смха.

— И смйтесь, пожалуста, безъ церемоніи, прервалъ графъ, — а жалть обо мн, право, не для чего.

— Вотъ насъ, началъ говорить Мурзановъ съ озабоченнымъ видомъ, — такъ больше всего донимаютъ казенные.

— Какіе казенные?

— Наивный вопросъ съ вашей стороны: точно не понимаете, разумется казначеи, коммиссіонеры, ремонтеры, и имъ подобные. Проиграется ракалія да посл и оретъ: ‘Я погибнуть долженъ, подъ судъ пойду, у меня деньги были казенныя’.— Что прикажете длать съ такими господами?

— Этотъ вопросъ ужь для васъ наивенъ, замтилъ графъ въ свою очередь.— Все дло состоитъ въ томъ, что надо стараться вникнуть только въ характеръ проигравшагося, — это самое главное. Ежели человкъ благородный, совсть въ немъ есть, да въ добавокъ еще горячъ, то бояться нечего, такой молодецъ или извернется какъ-нибудь, или пулю въ лобъ себ влпитъ, а на гадости не пойдетъ. Если же подлецъ, характера хладнокровнаго, разсудительнаго, то не мудрено, ползетъ съ жалобой, и съ такимъ надо идти на сдлку, т. е. помириться на половин напримръ, или, если иметъ собственность, взять заемное письмо, а коли ужь и на это нейдетъ, да притомъ и недвижимости нтъ или богатыхъ родственниковъ близкихъ нтъ, такъ остается послднее средство, швырнуть деньгами въ рыло, да въ шею, въ шею, чтобы впередъ не надувалъ порядочныхъ людей.

— Вы правы, графъ, вс ваши замчанія врны и у васъ необыкновенное соображеніе, сказалъ улыбаясь и внимательно выслушавъ Мурзановъ.

— Необыкновеннаго соображенія тутъ нтъ, а есть небольшое знаніе сердца человческаго. На иного, вы это сами знаете, и оплеухи не оказываютъ дйствія, а на другаго одно слово дйствуетъ не хуже пули. На эту тему много происшествій разыгрывалось: разскажу вамъ два изъ нихъ. Знавали, чай, артиллерійскаго полковника Павловича, а не знавали, такъ врно слышали объ немъ: удалая башка была! и силку имлъ, да какъ впрочемъ и не имть: двухъ аршинъ двнадцати вершковъ росту былъ, да косая сажень въ плечахъ.

‘И у тебя безъ малаго сажень будетъ’, подумалъ хозяинъ, посмотрвъ на разкащика.

— Павловичъ металъ однажды, продолжалъ графъ, на Липецкихъ водахъ штосъ, тамъ прежде большія игры составлялись, — а кто-то изъ неучаствовавшихъ въ игр и скажи: ‘Вы, полковникъ, сейчасъ передернули’, вдь охота подумаешь соваться, гд не спрашиваютъ. Павловичъ кончилъ талію, прехладнокровно подошелъ къ коментатору, взялъ его за шиворотъ и говоритъ: ‘Я тридцать лтъ передергиваю, но не люблю, чтобъ не играющіе мн это замчали’, да какъ рзнетъ, такъ мой малый какъ снопъ и слетлъ.

— Что жь, были какія-нибудь послдствія? спросилъ Алексй Степановичъ.

— Какъ же, минутъ черезъ пять не больше, лвая скула вздулась, какъ подушка, и глазъ затянуло, но всего забавне, въ этомъ происшествіи то, что вс нашли Павловича правымъ, говорили, что онъ вступился за свою честь, а получившаго оплеуху обвинили. Въ другой разъ, тотъ же Павловичъ обыгралъ одного ремонтера, Лавина,— молодой, славный малый былъ, посл игры, когда дло подошло къ разсчету, ремонтеръ и говоритъ: ‘Вы поступили со мной безчестно, обыграли на врное и должны стрляться’. А Павловичъ прехладнокровно ему въ отвтъ: ‘Нтъ, ужь вы меня извините, я стрляюсь только съ людьми благородными, а вы лучше кого-нибудь попросите за себя со мной драться, вотъ хоть моего повара, онъ, правда, иногда и обсчитываетъ меня, но на чужія деньги, я увренъ, играть не станетъ’. Чтожь вы думаете? слова эти такъ поразили моего малаго — общество же было большое, — что онъ поблднлъ какъ полотно, вынулъ деньги, положилъ ихъ на столъ, и ухалъ, а на другой день слышимъ, что Лавинъ приказалъ долго жить, то-есть застрлился. Вотъ оно какъ бываетъ! докончилъ графъ.

— Это происшествіе, сказалъ Мурзановъ, очень назидательно.

— Взгляните на эту вещицу, Алексй Степановичъ, и оцните ее, сказалъ графъ, вдругъ перемнивъ разговоръ и развязывая салфетку, — она, надо замтить, наслдственная въ нашемъ роду, отъ отца къ старшему сыну переходитъ, что называется завтная.

— Такіе предметы, сказалъ Мурзановъ посл тщательнаго осмотра поданной ему вещи, — не имютъ цны, они безцнны или, правильне, слишкомъ многоцнны. Но если вы желаете знать цну золота, жемчуга и каменьевъ, то приблизительно, я думаю, ихъ будетъ тысячъ на десять, можетъ и боле.

— Я самъ такъ полагалъ, подтвердилъ графъ, вечеромъ завтра я къ вамъ заверну, выигрывайте въ десяти тысячахъ…

Находившійся во время этого разговора Швенкель, перекрещенецъ изъ жидовъ, что можно было замтить по его акценту трижды перекрестился. Алексй Степановичъ принялъ серіозную мину, наморщился и, посл продолжительной паузы, проговорилъ:

— Нтъ, графъ, это ужь черезчуръ, всему есть мра и границы. Я, конечно, и самъ человкъ безъ предубжденій, но на этотъ разъ вы меня извините, не могу, ршительно не могу.

У графа засверкали глаза.

— Отчего же? спросилъ онъ.

— Потому не могу, что это не въ моихъ правилахъ, противъ нравственности, противно моей совсти.

Графъ разразился злобнымъ смхомъ.

— Противъ совсти, противъ нравственности, говорите вы?

— Да, именно противъ совсти и противъ моихъ правилъ.

— Что мы съ вами, въ гулючки что ли играемъ, почтеннйшій и любезнйшій Алексй Степановичъ? Намъ кажется дурачить и морочить другъ друга не приходится, никакой надобности не предстоитъ въ этомъ, для этого у насъ съ вами есть много ословъ, малолтныхъ и стариковъ, выжившихъ изъ памяти и разсудка. Воронъ ворону глазъ не выклевываетъ.

— Какъ вамъ угодно, возразилъ хозяинъ, нсколько обиженный такою откровенностью:— у всякаго свои понятія о чести, благородств и нравственности.

— Ваши, напримръ, какія же? спросилъ графъ, закусивъ нижнюю губу, что длывалъ когда имъ начинало овладвать бшенство.

— Несогласныя съ вашими, графъ, за что я усердно благодарю Бога.

— Онъ вроятно васъ и милуетъ за это, то-есть, за ваши добродтели, хотлъ я сказать, врно слезы ограбленныхъ вами сиротъ, отцовъ и матерей доходятъ до Всевышняго, произнесъ графъ, уже окончательно взбшенный:— или, можетъ-быть, вы принимаете себя за Адама и надетесь, что за ваши добрыя дла будутъ отвчать потомки, какъ и за него. Не забудьте только, что у васъ ихъ нтъ, не отыщете я думаю и Евы, потому что изъ вашихъ реберъ… (Было уже замчено, что графъ не стснялся въ выраженіяхъ).

— Не забудьте, графъ, также, что вы находитесь у меня въ дом, гд есть человкъ тридцать кучеровъ и лакеевъ, проговорилъ Мурзановъ дрожащимъ отъ злобы голосомъ, — не забудьте этого…

— Знаю, прервалъ графъ, расправляя свои плеча,— знаю, что я у васъ въ дом, въ противномъ случа имлъ бы дло съ вашей личностію!

Мурзановъ подошелъ къ стн и дернулъ шнурокъ отъ колокольчика.

— Мы съ вами Алексй Степанычъ, гд-нибудь еще столкнемся, проговорилъ графъ, выходя изъ кабинета.

Вбжалъ камердинеръ.

— Для графа, сказалъ ему Алексй Степановичъ, меня никогда нтъ дома. Слышишь.

— Слушаю-съ, отвчалъ камердинеръ и удалился, чтобъ передать приказаніе швейцару.

Алексй Степановичъ долго ходилъ по кабинету мрными шагами, долго не могъ успокоиться.— Пускай посл этого каждаго каналью къ себ въ домъ, говорилъ Мурзановъ: — кажется и графъ, а подобнаго разбойника во всей вселенной не скоро отыщешь, христопродавецъ! уда! Профершпилился и думаетъ подняться на аферы…

‘Вотъ мошенникъ-то! думалъ въ то же самое время графъ про Мурзанова. Пустилъ полъ-Москвы по міру, грабитъ встрчнаго и поперечнаго, а толкуетъ о совсти, о нравственности, повсить мало, а туда же съ проповдями…’

‘Нечего сказать, хороши! разсуждалъ про себя Швенкель, бывшій свидтелемъ этой сцены. Обоимъ разомъ и въ Сибири мсто не скоро найдешь, а послушай со стороны, въ самомъ дл за святаго примешь!’ Швенкель на этотъ разъ забылъ, что его и самого слдовало бы повсить.

— До свиданья, сурово произнесъ, все еще не пришедшій въ себя Мурзановъ: — нынче для праздника и въ церковь не попалъ.

Швенкель взялъ шляпу, думая: ‘ишь какой богомольный! лучше бы ты мн денегъ далъ’.

Однако Мурзановъ денегъ не далъ, даже и не подумалъ дать, онъ еще не забылъ проигранныхъ Хруновичу шестидесяти тысячъ.

Въ этотъ же день, часу въ седьмомъ вечера, въ кабинетъ Мурзанова вошелъ Андрей Андреевичъ Миловъ, хотя хозяина не было дома, и постучался въ потаенную дверь.

— Кто? послышался голосъ Ивана Спиридоновича.

— Я, отозвался Андрей Андреевичъ, и былъ тотчасъ же впущенъ.

Черезъ пятьдесятъ минутъ Миловъ вышелъ изъ мастерской въ сопровожденіи Ивана Спиридоновича, которому доканчивалъ рчь: — такъ вы на всякій случай приготовьте тринадцать, и нумерки карандашомъ поставьте 1, 2, 3, 4, 5 и т. д. Оно хоть этого и ненужно, а все, знаете, лучше.

— Хорошо, хорошо, понимаю, будетъ готово, хитрость не велика! отвчалъ Иванъ

Спиридоновичъ и, проводивъ гостя до дверей кабинета, скрылся опять въ свою мастерскую.

На другой день поутру, въ кабинет Мурзанова собралось обычное общество. Поздне всхъ явился Андрей Андреевичъ, по глазамъ его видно было, что онъ не выспался.

— Гд былъ вчера? спросилъ хозяинъ: — врно опять кутилъ?

— Попалъ къ графу Ивану едоровичу, а у него вечеринка была.

— Хороши вечера! произнесъ сквозь зубы и съ сардоническою улыбкой Алексй Степановичъ: — вечера, гд собирается разная трактирная сволочь пьянствовать.

— Цыгане были, сказалъ немного оконфуженный Миловъ, не слыхавшій еще о ссор.

— Ну что твой графъ? отхватывалъ чай по обыкновенію венгерку или трепака, дирижировалъ хоромъ, заливался соловьемъ?

— Что жь, Алексй Степановичъ, надо отдать справедливость, не хуже Ильи-то хоромъ управляетъ. Вчера еще была потха…

— Какая это?

— Сначала, извстно, цыгане, плясъ, шампанское, а потомъ какъ поубрались вс, остались свои, начали купца обыгрывать.

— Какого еще купца тамъ отыскали?

— Кустоломовъ, чаями торгуетъ, богачъ!..

— Да онъ ни во что не играетъ, замтилъ Иванъ Карловичъ: — разв въ бабки или въ свайку.

— И то, говоритъ, игрывалъ, когда мальчишкой еще былъ, добавилъ, засмявшись, Андрей Андреевичъ.

— Какъ же вы его обыгрывали, если онъ не играетъ? спросилъ удивленный Мурзановъ: — въ плевки, что ли? Разкажи пожалуста: это должно-быть очень интересно и поучительно.

— Повадился этотъ купчина, изволите видть, началъ Миловъ, къ графу частенько,— онъ у него какъ-то пару лошадей купилъ, то завтракать прідетъ, то обдать, то на вечеръ явится. Графъ ничего, молчитъ да попиваетъ, а борода и радъ, что въ сіятельную компанію попалъ, на благодтелей наткнулся, любитъ, значитъ, на шарамыгу пость и попить. Продолжалась эта канитель мсяца два, не дается птица въ руки, ‘не играю’ да и только, хоть ты что хочешь! надолъ что ли онъ ужь больно графу, или другое, только вчера графъ и говоритъ Аричу: ‘съ купцомъ надо поршить’.

— Да когда же графъ съ Аричемъ усплъ сойдтись? не больше пяти дней или недли Аричъ обыгралъ его у Зваева до копйки, сказалъ Мурзановъ.

— Въ тотъ же вечеръ снюхались, соколъ сокола по полету видитъ, теперь такіе друзья, что и водой не разольешь, въ август вмст въ Нижній хотятъ хать. ‘Одному, говоритъ Аричъ, не ловко, а съ вами мы тамъ дла важныя во время ярмонки обработаемъ, къ тому же вы и авторитетъ имете:— графъ.’ — ‘Мы съ тобой, говоритъ графъ, прихватимъ еще Сулаева, у него регалій пятнадцать навшано, адъютантомъ у кого-то былъ: тоже авторитетъ’.

— Ну, продолжай! сказалъ Алексй Степановичъ, — что жь купецъ?

— Вотъ и говоритъ графъ: — съ купцомъ надо поршить!— Я ужь и маклера изъ узда припасъ.— Что жь, кукульвайчику что ли задать?’ спрашиваетъ Аричъ.— ‘Извстно, отвчаетъ графъ, съ нимъ иначе длать нечего, хитростью не возьмешь’.

— Экія дла, экія дла творятъ! произнесъ Алексй Степановичъ голосомъ проповдника, покачивая тихонько головой съ правой стороны на лвую и съ лвой на правую.

‘Хорошъ и ты сахаръ! подумалъ Швенкель, взглянувъ на Мурзанова: въ два года трое отъ тебя съ ума сошли, двое застрлились и одинъ зарзался, а о томъ, сколько пустилъ съ сумой, и говорить нечего…’

— Ну, продолжай, Андрей Андреевичъ, продолжай!

— Вотъ-съ, какъ арава-то посвалила, разъхались, остались только свои, то-есть графъ, Аричь, я и купецъ,— пошла опять попойка. Хлопаетъ борода, стаканъ за стаканомъ, здоровенный такой, ни какъ не споишь: на что графъ, и тотъ раскраснлся. Только видитъ Аричъ, что это въ долгій ящикъ пойдетъ, взялъ да дурману купчин и поддалъ, какъ тотъ хватилъ, — глядимъ, минутъ черезъ пять и ошаллъ, хлопаетъ глазами словно филинъ, а ничего не понимаетъ, что кругомъ его длается. Разложили мы сейчасъ зеленый столъ, исписали его мломъ, итогъ подвели, картъ ломаныхъ набросала, ждемъ, что будетъ. Аричъ тотчасъ къ купцу въ карманъ, вытащилъ бумажникъ, опросталъ его отъ излишней тягости и назадъ положилъ. Ну, тутъ, разумется, длежъ пошла.

— Сколько жь теб дали? спросилъ Мурзановъ.

— Я вдь, Алексй Степановичъ, тутъ постороннее лицо былъ, однако три сотенки получилъ. Часа этакъ, знать, черезъ три очнулся мой тетеревъ, и то ужь какъ ушата два на голову ему холодной воды вылили, смотритъ вытараща бльмы, а въ толкъ ничего не возьметъ.— Что жь, говоритъ графъ, подпишешь ты, Сидоръ Коновичъ, заемное письмо или не подпишешь?— А тутъ, понимаете, ужь маклеръ готовъ, изъ какого-то городишка привезли съ книгой, и въ книг мсто оставлено, чтобъ, значитъ, заднимъ числомъ написать: извстно вамъ, какъ эти дла длаются. Очнулся купецъ: — Какой говоритъ вексель? да хвать за бумажникъ, глядитъ: пусто… Эти депозитные, кредитные, ломбардные, все улетло… ‘Да это, кричитъ, разбой! грабежъ! я сейчасъ къ военному генералъ-губернатору поду.— Видно нмецкой штуки захотлъ попробовать? что такъ разорался, говоритъ Аричь.’ А надо вамъ замтить, что вечеромъ, во время кутежа, графъ разказывалъ, какъ одинъ Нмецъ хотлъ его надуть. Предложилъ батистовую фабрику завести пополамъ, графъ согласился, далъ денегъ, только фабрика не пошла, Нмецъ хотлъ было съ остальными деньгами тягу дать, дло было въ деревн графской, а графъ, его захвативъ, веллъ Нмцу три зуба выдернуть, раздть донага, выпачкать дегтемъ, обвалять въ пуху и выпроводить на большую дорогу. ‘Ступай дескать съ Богомъ по морозцу.’ Аричь-то къ этому анекдоту и сказалъ Кустоломову, который очень смялся надъ Нмцемъ: — видно нмецкой штуки захотлъ.— ‘Чмъ хать къ генералъ-губернатору, закричалъ графъ, засверкавъ глазами, я вотъ его лучше посвоему угощу. Ишь, какой! проигралъ, не хочетъ платить и ругается, я жь тебя выучу! Эй! кто тамъ?’ Явилось трое молодцовъ, вершковъ по одиннадцати ростомъ. ‘Стащите-ка, говоритъ, вотъ эту мочалку въ денникъ къ бурому жеребцу, если что случится — не наша вина, — сказать, что самъ вошелъ въ денникъ, а въ живот и смерти Богъ воленъ.’ — А къ бурому жеребцу, надо вамъ замтить, подступу нтъ, бьетъ задомъ и передомъ и кусается, на вилахъ даже кормъ подаютъ. Вотъ потащили раба Божьяго, упирается… струсилъ однакожь.— Подпишу, говоритъ.— ‘Ну подпишетъ, такъ пустите его.’ Только что выпустили, опять за свое: — Не подпишу да и только. Разовъ пять принимались, насилу уходился: подписалъ на двадцать пять тысячъ. Какъ поотдохнулъ немного и говоритъ: — Ну, ваше сіятельство! попарилъ ты меня хватски, важно жигнулъ, впередъ наука, не суйся въ волчье стадо, когда хвостъ овечій.— Смотри, говоритъ графъ, у меня ни гугу, а то я тебя и въ преисподней найду, изъ земли выкопаю.— Что ужь тутъ толковать, жен только не сказывай, видно что съ возу упало, пропало. Ты, ваше сіятельство, лучше на мировую давай, возьми за вексель половину, такъ сейчасъ домой отправлюсь и денежки привезу, чмъ ждать-то полгода. Графъ взглянулъ на Арича, а тотъ ему два пальца показываетъ.— Изволь, отвчаетъ графъ, двадцать процентовъ спущу.— Сорокъ.— Двадцать.— На тридцати помирились. Купецъ отправился за деньгами: я домой спать, а Аричъ съ графомъ въ Новотроицкій, потому что Кустоломовъ съ деньгами въ домъ къ графу хать уже не хочетъ, пуганая ворона куста боится.

— Смотри, Андрей, попадешься ты когда-нибудь съ этимъ разбойникомъ-графомъ,

— Господа до свиданія, до вечера, сказалъ хозяинъ, взявшись за шляпу, — нынче концертъ въ пользу бдныхъ.— Иванъ Карловичъ! подемте, а то опоздаемъ, ужь второй часъ.— Не забудь, Андрей Андреевичъ, что нынче будетъ Хруновичъ.

Миловъ поклонился.

— Вотъ благотворители-то! пробормоталъ Швенкель, когда Мурзановъ съ Иваномъ Карловичемъ вышли изъ кабинета.

— Слдовало бы когда-нибудь задать концертъ въ ихъ пользу, замтилъ Андрей Андреевичъ, обратясь къ Швенкелю и прибавилъ: — едоръ Ивановичъ, отправимтесь куда-нибудь на счетъ обда похлопотать.

— Съ удовольствіемъ, отвчалъ Швенкель:— нынче здсь и завтракъ плохъ стали подавать.— Нтъ, Алексй Степановичъ портится, не тотъ что прежде былъ.

— Извините, едоръ Ивановичъ, чмъ человкъ богаче, тмъ свиновате: это почти аксіома, исключенія рдки, и Швенкель съ Андреемъ Андреевичемъ отправились обдать.

II.

Письмо отъ матери къ сыну, изъ …ской губерніи въ Москву.

Не могу высказать теб, дружочекъ Сережа, чувствъ благодарности, которыя лежатъ у меня на сердц, къ благодтелю нашему Ивану Семеновичу, не знаю, какъ ужь и молиться за него. Страшно подумать, что сталось-бы съ нами безъ его помощи. Теб извстно, что покойный отецъ вашъ, дай Богъ ему царство небесное, человкъ добрый, благородный, честный былъ, но очень безпеченъ, и оставилъ дла свои слишкомъ запутанными, а тутъ еще два года неурожая, такъ что безъ Ивана Семеновича имніе наше 16-го числа было бы продано съ молотка: въ ныншнее время не только 20-ти тысячъ, и 300 рублей не скоро достанешь. Иванъ Семеновичъ, дай Богъ ему здоровья,— въ его лта это главное, — предложилъ мн 20 тысячъ, хоть я наврное знаю, что у него боле капиталу не осталось ни копйки, кром Свистуновки (правда, она не заложена.) ‘Про мой вкъ, говоритъ, будетъ: мн немного надо.’ Ты эти деньги, Сережа, получишь отъ повреннаго Ивана Семеновича и внесешь въ Совтъ, а квитанцію вышлешь по почт. Урожай ныншній годъ, благодаря Господа Бога, хорошъ, но цны на хлбъ низки. Сестру твою, Соню, я помолвила за Анатолія Сергевича Ульянова, — помнишь, молодой человкъ, служитъ у губернатора чиновникомъ особыхъ порученій, который, въ послдній твой пріздъ, былъ у насъ въ Орхов на храмовомъ праздник, человкъ онъ хотя и молодой, но солидный, съ хорошей репутаціей, большой хозяинъ, не мотъ, а ужь какъ любитъ Сонечку! И та тоже въ немъ души не слышитъ. Дай-то Богъ имъ счастіе, совтъ да любовь. Братъ твой Петруша учится хорошо, — изъ первыхъ учениковъ, мн это самъ директоръ говорилъ, и на экзаменахъ получилъ похвальный листъ за прилежаніе и успхи въ наукахъ. Только не нравится мн, что Петя и спитъ и видитъ поступить въ военную службу, да еще норовитъ въ кавалерію, впрочемъ, власть Господня, отъ судьбы своей не уйдешь. Для Машеньки пріискали гувервернантку, старушку добрую и со свдніями. Маша выросла и становится прехорошенькая, ты не узнаешь. Такъ вотъ дружочекъ Сережа, нынче хлбца хоть и родилось, за то расходовъ явилось много. Теб 500 при семъ посылаю. Отвези, пожалуста, прилагаемое при семъ письмо, а также и 2000 Варвар Александровн, это для покупокъ къ Сонечкиной свадьб. Я бы тебя этимъ и не обезпокоила, да затеряла адресъ Варвары Александровны. Сходи еще, пожалуста, слышишь: — сходи, а не създи, къ Иверской Божіей Матери, поставь ей, Заступниц, свчу въ пять рублей и отслужи молебенъ съ акаеистомъ, не полнись же! ты меня этимъ много утшишь. Свадьба назначена 24-го. Какъ грустно, мой другъ, что теб нельзя этотъ радостный день провесть вмст съ нами: какъ будто чего-то не достаетъ. Вс знакомые теб кланяются, а сестра Соня посылаетъ письмо. Прощай, будь здоровъ и не забывай любящую тебя мать.

Лукерья Широкова.

Письмо отъ сестры къ брату, оттуда же.

Поздравь меня, милый братъ Сережа, и порадуйся моему счастью. Да, я теперь слишкомъ, слишкомъ счастлива! Анатолій, женихъ мой, ты его видлъ, человкъ небогатый, у него всего 60 душъ, но онъ любитъ меня, я люблю его, — чего же еще боле! Онъ знаетъ меня хорошо, мы знакомы съ ребячества, знаетъ, что я не привыкла къ роскоши и могу довольствоваться самымъ необходимымъ, а потому вполн увренъ, что мы будемъ жить спокойно. Милый и добрый Иванъ Семеновичъ объявилъ мн, — это, Сережа, entre nous, — что деньги, которыя онъ далъ маменьк для взноса въ опекунскій совтъ, онъ даритъ своей крестниц, то-есть мн, но до свадьбы не веллъ мн объ этомъ говорить маменьк, и хочетъ, чтобъ Осиновка, въ которой 60 душъ, и земля которой прилегаетъ къ имнію Анатолія, была отдана мн, кажется, это согласно съ желаніемъ маменьки. Маш она назначаетъ Семеновку, а Орхово останется вамъ съ Петрушей. Я надюсъ, милый братъ, ты не будешь въ претензіи за эти распоряженія? Варвар Александровн послано черезъ тебя 2000 на покупку для меня кое-какихъ вещей, которыя у насъ или очень дороги или которыхъ совсмъ нельзя найдти. Поторопи, пожалуста, Варвару Александровну, времени остается немного… Прізжай, если можешь, къ намъ, а то безъ тебя, все чего-то будетъ не доставать. Прощай, будь здоровъ! цлую тебя тысячу разъ.

Сестра твоя С. Ш.

P. S. Анатоль теб кланяется, жметъ крпко руку и желаетъ тебя поскорй видть. Прізжай, пожалуста!

——

Дня черезъ три посл полученія писемъ отъ матери и сестры, и денегъ отъ повреннаго, Сергй Петровичъ Широковъ сидлъ въ кабинет своей небольшой квартиры, погруженный въ самыя невеселыя думы. Наканун онъ былъ на вечер у Алекся Степановича Мурзанова и проигралъ пять тысячъ. ‘Что мн длать? что мн длать теперь?’ восклицалъ онъ по временамъ, ломая свои руки. ‘Занять пять тысячъ негд, я ужь пробовалъ, никто не даетъ безъ залога. А нынче 14-е число и посл завтра продадутъ имнье. Боже мой, Боже мой! лишить мать, сестеръ и брата состоянія, пустить ихъ по міру! злодй я, злодй! А во всемъ виноватъ этотъ проклятый Иванъ Карловичъ, нужно было знакомить меня съ Мурзановымъ, ввести къ нему въ домъ. А какъ сначала счастливо было пошло, не умлъ воспользоваться: вотъ и все! третьяго дня дали пять картъ, и поставь я семпелемъ пятьсотъ рублей да не отписывай, такъ взялъ бы двнадцать тысячъ, а то выигралъ всего на все полторы, и т вчера спустилъ съ прибавкою пяти. Впрочемъ, вчера ужасно какъ не везло: семпель дадутъ, а какъ скоро загнулъ пароли или на шесть — убита, какъ убита. Этотъ Андрей Андреевичъ неимоврно счастливо мечетъ! И то сказать, что же за счастливо! Ивану Карловичу картъ, я думаю, тридцать далъ, только и тотъ понтировать не уметъ, тоже все отписывалъ и остался въ выигрыш пустяки, какихъ-нибудь тысячи четыре, — а богатъ должно быть! да и Андрей Андреевичъ, полагаю, тоже, даромъ что свинкой глядитъ, а бумажникъ словно чемоданъ. Разв попросить денегъ у Ивана Карловича, онъ, кажется, ко мн очень расположенъ, врно не откажетъ. Дастъ или не дастъ?— и Сергй Петровичъ, зажмуривъ глаза, вертлъ въ воздух указательными пальцами и потомъ сводилъ ихъ. Пальцы не сходились.— Не дастъ, думалъ Широковъ. И опекунскій совтъ съ своими экспедиторами, бухгалтерами и экспедиторскими помощниками, какъ грозный призракъ, вставалъ предъ Сергемъ Петровичемъ. Ему слышался, то голосъ аукціониста: ‘никто больше?’ и вслдъ за этимъ, послдній ударъ молотка и слова: ‘за вами-съ’, то вопль старушки матери, то упреки сестеръ, брата и всхъ знакомыхъ, и Широковъ вновь погружался въ думы, одна другой мрачне.— Пулю въ лобъ, вотъ что мн осталось, это единственное средство избавиться отъ всхъ непріятностей. Хорошо, я убью себя, а имнье все-таки продадутъ, и семейство останется безъ куска хлба. Сергй Петровичъ заплакалъ и бросился на колни передъ образомъ — благословеніемъ своей матери, но и молитва мало принесла ему облегченія. Господи! что же мн длать? воскликнулъ онъ въ совершенномъ отчаяніи.

— Отыграться! сказалъ вошедшій въ эту минуту Иванъ Карловичъ.— Отыграться, повторилъ онъ: — отчаиваться никогда не должно, отчаянье смертный грхъ, дло бабье, да къ тому же нисколько и не поможетъ. Умный человкъ и не ребенокъ старается вывернуться изъ плохихъ обстоятельствъ, изобртаетъ средства, которыми можно поправить дла, а не предается отчаянію. Экая важность, что проигрался! вотъ и видно, что молодо, зелено…

‘Вся людская мудрость — бредъ.

‘А ученье — ложный свтъ.

‘Мудрость жизни — карты,

‘Съ ними счастье не обманъ,

‘Коль сегодня пустъ карманъ,

‘Завтра жь мы богаты…

Такъ-то любезный Сергй Петровичъ! кто же не бывалъ въ жизни въ подобныхъ обстоятельствахъ, кто изъ играющихъ не проигрывался, да еще не такъ, скажите, кто? Я, лтъ пять тому назадъ, проигрался однажды, какъ говорится, въ пухъ, застрлиться хотлъ, и пистолетъ былъ ужь приготовленъ, да слава Богу, одумался вовремя. Продалъ свое тряпье, мебель, однимъ словомъ, все что было, и остался въ одномъ фрак, да на пятьсотъ рубликовъ за проданный хламъ, не боле какъ въ полчаса, въ дом же Алекся Степановича, взялъ тридцать семь тысячъ.

Широковъ немного повеселлъ.

— Буду съ вами, Иванъ Карловичъ, откровененъ, сказалъ онъ: — таиться передъ вами не для чего: вдь я проигралъ деньги, присланныя матушкой для взноса въ опекунскій совтъ.

— Ну это, конечно, непріятно, замтилъ Иванъ Карловичъ: — а какъ за откровенность платятъ откровенностью, то скажу вамъ, что и я въ тотъ разъ проигралъ чужія деньги, замтьте: чужія, а не родной матери, и безъ твердости характера, безъ риску, и не повези счастье, меня ожидали тюрьма и позоръ, потому что, надюсь — это останется между нами, потому что, заключилъ утшитель чуть слышнымъ голосомъ, — деньги были казенныя.

— Знаете, проговорилъ Широковъ нетвердымъ, прерывающимся отъ волненія голосомъ: — еслибъ я могъ какъ-нибудь извернуться безъ игры, гд-нибудь, напримръ, занять, хоть за большіе проценты, это было бы, мн кажется, лучше, а то карты все-таки дло рискованное, ну какъ…

Широковъ не кончилъ свою рчь.

— Еслибъ я имлъ деньги, прервалъ Иванъ Карловичъ, — то врьте, сію же минуту вручилъ бы ихъ вамъ, но, къ моему искреннему сожалнію, не могу этого исполнить, не смотря на все желаніе. Не дале какъ нынче поутру у меня было пятнадцать тысячъ, которыя далъ одному пріятелю въ займы на мсяцъ, еслибъ я зналъ, что вы имете такую крайность, то, само собой разумется, выручилъ бьт лучше васъ изъ бды, черезъ мсяцъ, если хотите, деньги къ вашимъ услугамъ.

— Мн нужно посл завтра, сказалъ Широковъ.

— Ну простите великодушно! въ такой короткій срокъ достать негд. Впрочемъ вотъ что: вечеромъ я буду у Алекся Степановича, игра, разумется, тоже будетъ, и если повезетъ, тогда извольте съ удовольствіемъ, завтра же поутру получите, самъ привезу.

Добрякъ! подумалъ Сергй Петровичъ и протянулъ благодтелю руку.

Глупецъ! подумалъ Иванъ Карловичъ и заключилъ жертву въ свои объятія.

— Или въ самомъ дл, сказалъ Сергй Петровичъ, нсколько обольщенный надеждою: — попробовать еще счастья?

— Что жь, попытайте: все равно немного больше, или немного меньше, неужели насъ и сегодня обоихъ будетъ преслдовать несчастье? Была-не-была, рискнемъ и закаемся: рискъ, говорятъ, благородное дло, я часовъ въ десять за вами заверну. Впрочемъ, гд вы сегодня обдаете? никуда не отозваны?

— Нтъ никуда.

— И прекрасно! подемте-ка въ Новотроицкій, хорошенько подимъ, выпьемъ бутылочку шампанскаго, такъ хандра-то, можетъ-быть, съ васъ и соскочитъ.

Пріятели похали.

Часу въ десятомъ вечера къ Мурзанову съхалась публика. Пожаловалъ и князь Голевъ, и Самбулаевъ, и Иванъ Карловичъ (это впрочемъ была, какъ читатель уже видлъ, домашняя птица) съ Широковымъ. Прибылъ и Передряговъ, съ просьбой выручить его изъ бды, дать въ займы шестьдесятъ тысячъ. Явилось и еще много другихъ любителей сильныхъ ощущеній.

Домъ былъ великолпно освщенъ, но съ улицы этого замтно не было, потому что окна тщательно были закрыты ставнями и сторами. Швейцару отданъ былъ списокъ гостей, которыхъ принимать и которымъ отказывать.

Столы въ зал были раскинуты, въ одномъ углу, для большаго удобства, нсколько столовъ были сдвинуты вмст, тутъ предсдательствовалъ Андрей Андреевичъ и металъ банкъ. (Миловъ не любилъ терять даромъ драгоцнное время.)

Въ буфет, смежномъ съ залой (Андрей Андреевичъ называлъ буфетъ комнатой горячительной, возбуждающей, а игорную залу — прохладительной), разставлены были дорогіе, рдкіе фрукты, завертывалось во льду шампанское, подогрвался лафитъ, Французъ-поваръ хлопоталъ на кухн о кушань. Ничего не было забыто, и немудрено: хозяинъ былъ такой гостепріимный!

Игра началась, но не крупная, не большая, то-есть не большая для Алекся Степановича, а въ сущности и не малая, потому что князь черезъ полчаса не досчитывался десяти тысячъ ремонтной суммы, Широковъ тоже усплъ спустить тысячи три.

Ждали Хруновича. Онъ явился часовъ въ одиннадцать.

— Я думалъ, что вы не будете, сказалъ Мурзановъ, протягивая гостю руку.

— По-нашему, по-питерски, еще не поздно, отвчалъ гость, и посл краткаго и незначащаго разговора спросилъ:

— Что жь, Алексй Степановичъ, бьете или нтъ на сто двадцать?

— Слишкомъ кушъ великъ, Михайло Михайловичъ, поставьте поменьше.

— Меньше ни одной копйки не поставлю.

— А какъ великъ? вмшался Андрей Андреевичъ, какъ-будто не слыхавъ.

— Разв въ долю хочешь? спросилъ Мурзановъ, пытливо смотря на Милова.

— Отчего же и не такъ, но все-таки желаю знать прежде, великъ ли кушъ?

— Отъ шестидесяти на сто двадцать, отвчалъ Хруновичъ, всматриваясь пристально въ Милова, и обратясь къ хозяину тихонько спросилъ: что это за чудакъ? я его прежде у васъ, кажется, не встрчалъ.

— Изъ прізжихъ, степнякъ, шепнулъ Алексй Степановичъ: — я съ нимъ и самъ знакомъ только съ прошлой зимы, а денежки водятся.

Но Хруновичъ былъ травленый волкъ, и словамъ Мурзанова поврилъ не вполн.

— Ну что жь, идете въ долю?

— Въ третью часть такъ и быть иду, была не была, куда кривая не вывезетъ, произнесъ Андрей Андреевичъ, нсколько подумавши, и усплъ въ это время сдлать вольтъ.

— Хорошо, сказалъ Мурзановъ: — а лучше кабы въ половину.

— Нтъ въ половину не пойду, не рука,— вчера спустилъ много.

Хруновичъ подошелъ къ столу. Играющіе дали ему мсто, какъ первенствующему, а Миловъ, обратясь къ остальнымъ понтерамъ, сказалъ:

— Господа! позвольте васъ просить эту талію повременить немного, не ставить, потому что карта слишкомъ велика, пожалуй собьешься, да талію фосъ сдлаешь.

Вс согласились безпрекословно, кром одного почтеннаго отца семейства, проигрывавшаго послднюю деревню.

— Отчего же это не понтировать? возразилъ онъ: — кажется, деньги у насъ не собственнаго изобртенія, а тоже государственныя.

— Въ такомъ случа я бастую, сказалъ Андрей Андреевичъ, — и мечу противъ одного Михайла Михайловича.

Вс озлобились противъ отца семейства и разомъ заговорили: — Вотъ еще важность какая, не можете подождать двухъ минутъ, еще успете проиграться.

Длать было нечего, почтенный мужъ согласился.

Ратоборцевъ окружили со всхъ сторонъ, какъ окружаютъ англійскихъ птуховъ, посаженныхъ въ ширмы для боя.

Вс удвоили вниманіе, кто протиралъ очки, кто глаза, малорослые вытягивались, ставъ на цыпочкахъ.

Войдя въ залы клуба, почти безошибочно можно знать, гд идетъ большая игра: тамъ всегда находится куча зрителей, по большей части не участвующихъ въ игр.

Что влечетъ ихъ? Какія пружины ими двигаютъ? спрашивалъ я себя часто: — вдь денегъ имъ не дадутъ, они не въ дол, а игра сама по себ, напримръ хоть палки, вовсе не занимательна, игра не хитрая, не коммерческая, не требующая размышленій, соображенія, памяти. Видно человкъ устроенъ такъ, что его затрогиваетъ и интересуетъ все чрезвычайное, выходящее изъ обыкновеннаго ряда вещей, — будь оно глупо или умно. Или въ немъ дйствительно находится злой, враждебный духъ, который ищетъ себ пищи, алчетъ насладиться злополучіемъ другаго. Посмотрите, съ какою радостью многіе изъ смертныхъ торопятся сообщить какую-нибудь непріятную новость. Всхъ людей можно раздлить въ этомъ отношеніи на три категоріи: a) на любящихъ вообще новости (эта корпорація самая многочисленная), b) на охотниковъ сообщать непріятныя новости (здсь исключенія рдки), и c) на любителей разсказать пріятную новость (этихъ меньше двухъ первыхъ классовъ, и притомъ еще многіе изъ этой послдней категоріи охотники до сочиненій: это конечно для красоты слога). ‘Слышали вы, говоритъ, положимъ, хоть Петръ Николаевичъ: — слышали, что Софронъ Макаровичъ умираетъ? Вчера ужь масломъ соборовали. Плохо бдняку, куча дтей и больная жена!’ Или, ‘Скажите, какое несчастіе постигло Кузьму Ивановича! у него все гумно сгорло, ни единаго снопа не успли спасти, а у Марьи

Карловны старшаго сына отдали въ солдаты, что въ корпус былъ. Разкащикъ вовсе не золъ, и вовсе никакого участія не принимаетъ въ пострадавшихъ, не рдко даже и въ глаза ихъ не видывалъ, а такъ, ему это просто доставляетъ удовольствіе, пріятно, въ нкоторомъ род, разсказать новость и притомъ новость поражающую. Да. именно въ человк бываетъ злой духъ!..

Мн случилось однажды въ половодье прозжать по Каменному Мосту въ Москв. Народу, когда идетъ ледъ, всегда около рки много, но на этотъ разъ стеченіе публики было необычайное. ‘Что бы это значило?’ подумалъ я, пробираясь къ барьеру. Причина объяснилась скоро. Отъ Крымскаго Брода несло огромную льдину, на которой находилось четыре человка, какъ посл узнали, ледоколовъ. Положеніе незавидное! Несчастныхъ тащило къ Каменному Мосту, и имъ предстояло два выхода: или льдина пройдетъ въ ворота, и тогда люди могутъ быть съ нея сняты, потому что по другую сторону моста рка отъ льда довольно очистилась, и по ней разъзжали лодки, владльцы которыхъ въ это время занимаются обыкновенно ловлей бревенъ, несущихся по вод, или: икра ударится въ быкъ, разлетится на сотни осколковъ, и тогда спасеніе едва ли было бы возможно. Разстояніе уменьшалось и уменьшалось, а какъ теченіе къ мосту усиливалось, то льдина неслась быстрй и быстрй, находившіеся на ней стояли на колняхъ и молились, но ни одинъ изъ четверыхъ не предавался, повидимому, отчаянію. Когда льдина была недалеко уже отъ моста, то у всхъ зрителей захватило дыханіе, воцарилась тишина, вс сняли шапки, начали креститься и творить молитвы, кто мысленно, кто вслухъ. Зацпившись угломъ за бью, икра перевернулась, проскочила сквозь ворота, и выплывъ на другую сторону невредимая, понеслась тихо и плавно по рк. Подъхавшіе рыбаки сняли несчастныхъ, и народъ, перекрестившись вздохнулъ свободно. Но я убжденъ, что въ числ зрителей были и такіе, которые желали бы посмотрть на катастрофу другаго рода, чтобъ потомъ тоже перекреститься и въ утшеніе себ прибавить: ‘что жь, вдь мы не виноваты въ этомъ!’ Таковъ человкъ!

Въ другой разъ мн пришлось быть свидтелемъ страшной, потрясающей сцены, и хотя это было давно, но она, глубоко врзавшись въ мою память, живо представляется по временамъ и теперь. Сцена эта была открытая, публичная, всенародная исповдь. Вотъ какъ это случилось. Я гостилъ въ деревн у одного моего знакомаго. Ночью, неизвстно отъ какой причины, загорлась кухня, къ которой прилегалъ анбаръ, раздленный на дв половины капитальною стною изъ бревенъ (сторона была лсная). Прилегающая къ кухн часть анбара тоже занялась, какъ говорится, во мгновеніе ока, а въ ней на этотъ разъ, спасаясь отъ мухъ, по случаю жаркихъ дней, расположился ночлегомъ одинъ пріхавшій сосдъ.

Анбаръ былъ пустой, но сторожъ проходя мимо, и не подозрвая, что тамъ кто-нибудь есть, изъ усердія или отъ нечего длать, наложилъ дверную цпь, замкнулъ ее висвшимъ тутъ же замкомъ и заснулъ.

Когда дворъ освтился пламенемъ пожара, какъ водится, поднялись шумъ, гвалтъ, бготня, крикъ, вопль, плачъ… Каждый спасалъ, что попадалось первое подъ руку, не разбирая, годное или негодное. О вещахъ цнныхъ въ подобныя минуты забывается. Не знаю, стоилъ ли чего или ничего не стоилъ помщикъ, спавшій въ анбар, но дло въ томъ, что въ первое время о немъ забыли, и вспомнили тогда, когда къ его опочивальн не было никакой возможности подступиться, потому что сильный, порывистый и противный втеръ, бросалъ пламя, не допускавшее подойдти къ анбару сажень на шесть, на семь.

Принесли бревно, попробовали его бросить въ дверь, думая этимъ маневромъ ее вышибить. Но попытка посл несчетныхъ повтореній была оставлена, потому что разстояніе было слишкомъ велико.

Огонь и втеръ усиливались. Находившійся въ анбар господинъ сначала сильно сердился, кричалъ, бранился, стучалъ, старался выломать дверь, но вс усилія были тщетны. Видя, что отъ всего этого результатъ выходилъ плохой, и сознавъ, вроятно, опасность, бднякъ началъ плакать, рыдать, молить о помощи, началъ давать обты, клялся посвятить свою жизнь Богу, говорилъ, что если спасется, то пойдетъ въ монастырь, сходитъ пшкомъ въ ерусалимъ, раздастъ имніе бднымъ, неимущимъ, отпуститъ крестьянъ на волю, позволитъ какой-то Акулин, которая за любовь къ повару и невниманіе къ барину сослана была въ то время на скотный дворъ, выйдти замужъ за Андрюшку…

Вспомнили наконецъ о другой половин анбара, и какъ дверь въ нее находилась съ боку, то войдти въ эту половину было еще возможно. Принялись вырубать въ три, четыре топора стну. Но работа отъ безпорядка, замшательства, торопливости и плохихъ топоровъ не спорилась.

Хозяинъ дома, предугадывая трагическую развязку, послалъ въ село, находившееся въ верст отъ его имнія, за священникомъ.

Священникъ вскор прибылъ въ облаченіи и съ запасными дарами.

Несчастному объявили о его опасномъ положеніи, не лишая, впрочемъ, совсмъ надежды, и предложили, не желаетъ ли онъ, на всякій случай, исповдаться, потому что, сказали ему, священникъ пріхалъ на пожаръ.

Долго колебался бднякъ и не соглашался, желая, вроятно, отдалить мысль страшной смерти и питая еще надежду на спасеніе.

Наконецъ, посл убжденій хозяина и священника, онъ ршился на исповдь. Она началась черезъ стну, которую между тмъ рубили и рубили, слдовательно, свидтелей покаянія было довольно. Притомъ же говорить черезъ толстыя бревна и при стук нсколькихъ топоровъ надо было громко.

Я стоялъ не далеко отъ наружныхъ дверей, на двор, въ какомъ-то оцпенніи, страх, и почти ничего не слыхалъ, меня била лихорадка. Помню только послднія слова страдальца, произнесенныя слишкомъ уже громко и отчаяннымъ голосомъ.

— Батюшка! отецъ мой! я не исполнялъ самой важной, самой святой заповди Спасителя: ‘возлюби ближняго твоего, какъ самъ себя.’ Я любилъ только, отецъ мой…

— Спасайся! выходи вонъ! раздался крикъ со двора. Вс находившіеся въ анбар въ одну секунду выскочили, въ числ ихъ и священникъ, и вслдъ за этимъ обгорлыя стропили и потолокъ съ громомъ рухнулись. Послышался пронзительный, раздирающій душу крикъ, къ небу взвился столбъ пламени, искръ и дыму. Вс предстоявшіе окаменли отъ ужаса, лишь мстами слышалось: ‘Господи! спаси и помилуй насъ!..’

Сколько, я думаю, нашлось бы аматеровъ, чтобъ взглянуть на подобную драму? Бгаютъ же… Но довольно: прошу у читателя извиненія за отступленіе и возвращаюсь къ разсказу, прерванному этими тяжелыми воспоминаніями.

Противники услись другъ противъ друга.

— Не угодно ли? сказалъ Андрей Андреевичъ, распечатавъ одну колоду и подавая другую Хруновичу.

— Благодарю, у меня свои есть, очередь еще не сошла.

— А вы на очередь изволите играть? спросилъ Андрей Андреевичъ самымъ невиннымъ голосомъ.

— Да, на очередь.

— Это, по моему мннію, лучшая метода, по крайней мр раскаянія нтъ, не то что на резонъ, какъ играютъ многіе, глубокомысленно замтилъ Миловъ, тасуя карты и положивъ на столъ для съемки.

Хруновичъ снялъ и не спускалъ глазъ съ рукъ Андрея Андреевича, когда тотъ складывалъ карты, но ничего не замтилъ, что бы могло подать хоть поводъ къ подозрнію, что Миловъ шулеръ.

Андрей Андреевичъ въ свою очередь возрился, какъ ястребъ на добычу, въ понтерки, которыя Хруновичъ вынулъ изъ боковаго кармана, и на лиц Милова блеснула, мгновенная, незамтная почти улыбка.

Алексй Степановичъ находился тутъ же, и тоже внимательно слдилъ за движеніемъ рукъ Милова, но он, сверхъ ожиданія Мурзанова, оставались въ совершенномъ спокойствіи, и въ голов Алекся Степановича блеснула безпокойная мысль: ‘ужь не вздумалъ ли продать меня эта ракалія? Вотъ будетъ штука’.

— Мечите! сказалъ Хруновичъ, перегнувъ карту и положивъ ее на столъ.

Андрей Андреевичъ прокинулъ абцугъ, направо положилъ темную, а налво вскрылъ девятку.

— Дама! невольно воскликнулъ Хруновичъ.

Алексй Степановичъ поблднлъ.

— Пліэ-съ, очень скромно и хладнокровно сказалъ Андрей Андреевичъ, вскрывъ и на правой сторон девятку же.

— Талія сошла, добавилъ онъ, смшавъ нарты и бросая ихъ подъ столъ, гд ихъ были навалены уже груды.— А за вами, почтеннйшій Михайло Михайловичъ, мы будемъ имть удовольствіе записать тридцать тысячъ. Прикажете?

— Записывать не нужно, отвчалъ сконфуженный Михайло Михайловичъ: — вотъ деньги, сочтите.

— Какъ вамъ угодно. Господа, кто желаетъ продолжать? милости прошу! сказалъ Миловъ, обратясь къ зрителямъ и пересчитывая байковые билеты, поданные ему Хруновичемъ.

Игра завязалась общая. Андрей Андреевичъ металъ, хотя и на чистоту, безъ штукъ (он при Хрунович были неумстны), по металъ необыкновенно счастливо, былъ въ страшномъ дух, и отпускалъ шуточки. Если, напримръ, дама упадала на лвую сторону и кому-нибудь выигрывала, то Андрей Андреевичъ говорилъ: — ‘къ дамамъ должно имть уваженіе’, если же падала направо, то: — ‘мы и мамзелямъ спуску не даемъ, а вотъ и Валентину (т. е. валету) прекрасному нахлобучка’.— ‘Ваша пойдетъ съ однимъ угломъ.’ — Какъ?— ‘Да, такъ-съ: — она шла на шесть, я положилъ пліэ-съ, стало и пойдетъ рarle sans… какъ это sans perdre… что ли?’ — Вотъ и тузу щелчокъ, сымите-ка его со стола-то и т. п.

Хруновичъ спустилъ остальныя тридцать тысячъ, выигранныя наканун, добавилъ три или четыре своихъ и ухалъ.

Миловъ продолжалъ метать, понтеры горячились, а хозяинъ ушелъ къ себ въ кабинетъ, сказавъ, что у него сильно разболлась голова. Но агенты Алекся Степановича ревностно слдили за ходомъ игры и безпрестанно бгали къ нему съ донесеніями.

Пробилъ часъ по-полуночи.

Нкоторые игроки отстали, другіе продолжали понтировать, хотя бумажники ихъ видимо тощали и тощали.

— Баста! сказалъ Андрей Андреевичъ, кончивъ талію, въ которую Широковъ поставилъ послднюю сотенную, и взглянувъ на пришедшаго только-что изъ кабинета Ивана Карловича: — баста! Игра на ныншній день прекращается. Пойдти пропуститъ, чай ужь чижикъ детъ въ лодочк, скоро, я думаю, и поужинать дадутъ.

Слова эти обдали всхъ, какъ варомъ, но длать было нечего, непреклонность характера Милова всмъ была извстна.

Гости стали разъзжаться нкоторые остались ужинать. Андрей Андреевичъ, собравши деньги, отправился въ кабинетъ къ хозяину, сказавъ, что идетъ для разсчета.

— Ну, спасибо, спасибо, Андрей! Ныншній вечерокъ потшилъ, сказалъ Мурзановъ, пересчитывая принесенную сумму: — на вотъ и теб… Только скажи мн, пожалуста, наврное ты убилъ девятку у Хруновича?

— Наврное, отвчалъ Миловъ.

— Да какимъ же это манеромъ могъ ты положить пліэ? я смотрлъ въ оба, Михайло Михайловичъ тоже, но ничего не замтилъ.

— Что жь за мудрость была положить пліэ, когда во всей колод, кром девятокъ, другихъ и картъ не было. Я еще вчера вечеромъ зазжалъ къ Ивану Спиридоновичу сказать, чтобъ онъ приготовилъ тридцать такихъ колодъ, то-есть, на каждую карту.

Мурзановъ подхватилъ бока и захохоталъ какъ сумашедшій.

— Какъ же ты узналъ, что на очереди девятка, а не другая какая карта?

— Посредствомъ вашей вчерашней двухсотенной бумажки, черезъ камердинера Михайла Михайловича.

— Эки канальи! за грошъ продадутъ, замтилъ Мурзановъ.

— А очередь, продолжалъ Андрей Андреевичъ, узнать тоже было не трудно: она была снизу колоды, потому что верхнія карты были ломаныя, и самая первая изъ нихъ тройка, на которую Швенкель далъ шестьдесятъ тысячъ.

— Ну кабы эта штука открылась?

— Это какъ же? я нарочно и попросилъ остальныхъ понтеровъ въ эту талію не играть, для того, чтобъ на стол одна карта была.

— А еслибъ упали по об стороны девятки одной масти, тогда что?

— И этого быть не могло, потому что на углахъ картъ, для означенія ихъ масти, было по незамтной крапинк. Я для этого сегодня самыя сильныя очки надлъ. И въ такомъ случа ужь ршился бы передернуть.

— Ну, Андрей, нечего сказать, дока ты! я себ представить не могу, чтобъ такой игрокъ, какъ Михайло Михайловичъ, попался на такую глупую, пустйшую штуку.

— Что просто, то всегда кажется мудрено, замтилъ Миловъ философскимъ тономъ и въ тоже время подумалъ: погоди, я еще теб не такую покажу штуку…

— Пятьдесятъ дв девятки, пятьдесятъ дв въ одной колод, проговорилъ Алексй Степановичъ, и опять принялся хохотать, и хохоталъ до колотьевъ.

Не смялся въ это время Сергй Петровичъ Широковъ. Онъ вышелъ, или, лучше сказать, выскочилъ изъ дома Алекся Степановича, блдный, сконфуженный, осунувшійся. Его можно было принять за бжавшаго изъ дома умалишенныхъ, или за только-что выпущеннаго изъ лазарета, гд онъ мсяца три пролежалъ въ тифозной горячк. Сергй Петровичъ чувствовалъ какую-то двухъ-этажную лихорадку: голова была въ огн, а туловище въ мороз, онъ дрожалъ, а съ лица его, несмотря на двадцати-градусный морозъ, катился потъ. Вс предметы казались ему какъ бы въ туман. Проходившій въ это время мимо его квартальный представлялся ему пиковымъ валетомъ, и онъ ругнулъ квартальнаго, блеснувшее созвздіе Большой Медвдицы принялъ за червонную семерку и подумалъ: вотъ хорошо бы перегнуть на не. Широковъ слъ въ сани и приказалъ вести себя домой.

Какъ однакожь, подумалъ онъ, счастливо металъ Андрей Андреевичъ! отъ чего бы это? Иванъ Карловичъ просадилъ вчерашній свой выигрышъ весь до-чиста и пять тысячъ остался долженъ. Почему я не остался долженъ?.. Еще бы!.. Я не Иванъ Карловичъ какой-нибудь, я человкъ честный, благородный, играю на чистыя, да — на чистыя играю, а не на млокъ. Желалъ бы я однако знать, сколько помстится двухсотенныхъ или, пожалуй, хоть сотенныхъ въ портфель Андрея Андреевича? я думаю тысячъ на двсти войдетъ. Поставь я давеча валета, только валета, разбойника, поставь на двнадцать кушей отъ 1,500 руб., а не двойку — было бы лихо! Это составило бы осьмнадцать тысячъ, въ слдующую талію дана была тройка, слдовательно тридцать шесть, да своихъ оставалось четыре, и того сорокъ. Тридцать въ Опекунскій, дв Варвар Александровн, восемь въ остатк: вотъ прелесть-то! Завтра угостилъ бы я Ивана Карловича и Костю Лемохина въ Новотроицкомъ трактир ухой изъ живыхъ стерлядей, кулебякой съ свжею икрой и жаренымъ поросенкомъ. Хорошо, чортъ возьми, подаютъ поросятъ въ Новотроицкомъ: корочка такъ и хруститъ. Стоило бы это съ виномъ, я думаю, рублей сто, не больше, эка важность удлить отъ осьмнадцати-то тысячъ! Недурно посл и къ цыганкамъ захать, ужь кутить, такъ кутить! Славно Танюша поетъ эту… какъ-бишь ее?.. да! ‘вспомни, вспомни моя любезная!’ — И Широковъ заплъ.— По моему мннію, продолжалъ думать Сергй Петровичъ, Соня не можетъ быть счастлива съ Ульяновымъ, онъ, мн кажется… да чего тутъ кажется, просто дрянь! сквалыжникъ! Понравился сестр потому, что она лучше никого тамъ въ степи не встрчала, а маменьк за то, что солидный, видите, человкъ. Съ матушкой, я полагаю, удара быть не можетъ, она не короткошея… Такъ предметы и мысли мнялись въ голов Широкова. А опекунскій совтъ, Иванъ Карловичъ, Андрей Андреевичъ, Мурзановъ и аукціонистъ съ молоткомъ въ рукахъ и съ послдней, для многихъ страшною фразой: ‘за вами осталось’, какъ грозныя тни носились въ воображеніи Сергя Петровича и прерывали веселыя и невеселыя думы его. Тни эти давили его, какъ кошмаръ, какъ гробовая крыша.— ‘Что жь? умирать, такъ умирать!.. Умереть — уснуть, уснуть не боле, сказалъ Шекспиръ, а ему можно, кажется, поврить. Заряжай ружье, двойнымъ, разумется, зарядомъ, и бацъ. Только мозгъ брызнетъ… Но каковъ этотъ моментъ? Кто можетъ сказать, каковъ онъ?’ И Сергю Петровичу начали представляться послднія страданія, мучительныя, ужасныя, невыносимыя…— Можетъ-быть, думалъ онъ, боль эта продлится долго, очень долго, до тхъ поръ, пока не разложатся на первоначальные элементы азотъ, кислородъ, — а можетъ-быть даже цлую вчность! И кто знаетъ, кто можетъ убдить меня, что съ смертью кончится все земное, кто поручится, что каждая частица меня не будетъ слышать, видть, чувствовать!.. Боже! Боже!.. Еслибъ я не послушалъ этого демона Ивана Карловича и внесъ хоть оставшіяся пятнадцать тысячъ, имніе не продали бы, опекунскій совтъ, говорятъ, снисходителенъ, остальныя деньги какъ-нибудь выплатились бы, я бы могъ отказаться отъ своей части имнія въ пользу сестеръ и брата, одинъ былъ бы наказанъ, а теперь, теперь!.. Широковъ зарыдалъ какъ ребенокъ.

Странно покажется иному читателю, что человкъ, бывшій въ такихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, въ какихъ былъ Широковъ, могъ мечтать о пустякахъ. Дйствительно странно, но большею частію такъ бываетъ. Взгляните на умирающаго, онъ мене другихъ думаетъ о смерти, и боле окружающихъ его надется на выздоровленіе. Преступникъ на эшафот, подъ занесенною уже скирой палача, все еще надется: ‘вотъ, думаетъ онъ, сей-часъ будетъ землетрясеніе или наводненіе, вотъ сію секунду прискачетъ отъ короля посланный съ помилованіемъ и т. п.’ Глупо! а на дл такъ. Да и вообще, въ жизни мы все на что-то надемся и ждемъ, ждемъ и надемся… ‘И всхъ насъ гробъ, звая ждетъ!’

Широковъ пріхалъ домой. Савельичъ, старый камердинеръ, преданный безгранично своему барину, испугался, встртивъ его.

— Батюшка! Сергй Петровичъ, что съ вами?

— Ничего, Савельичъ, ничего, ступай съ Богомъ, ложись спать.

— Да какъ ничего, на васъ лица нтъ, вы, кормилецъ, нездоровы. Охъ ужь мн эти танцы! распотютъ да потомъ холодной воды давай, или мороженаго.

— О какихъ танцахъ болтаешь ты? спросилъ Широковъ.

— Да какъ же, батюшка! давеча Антонъ приходилъ отъ Горюновыхъ, только-что вы ухали, на вечеръ звать, нынче барышни Ольги Петровны рожденье, я и думалъ, что вы тамъ.

Широковъ схватился за голову, подумавъ: ‘хорошъ! и поздравить забылъ.’

— Не сдлать ли для васъ тепленькаго, сударь, мятки, или липоваго цвта?

— Ничего не нужно, ступай спать, разднусь я самъ, мн еще писать много надо.

Старикъ, поставивъ на столъ свчу, грустно удалился, бормоча: охъ молодежь, молодежь!

Оставшись одинъ, Сергй Петровичъ принялся писать къ матери письмо.

Письмо было кончено и запечатано.

Широковъ сидлъ въ какомъ-то томительномъ, тяжеломъ, страшномъ забытьи, передъ нимъ проносились картины прошлаго, мелькнули золотые дни дтства. Вотъ видитъ онъ себя ребенкомъ, играющимъ на роскошномъ зеленомъ лугу, съ миленькою сестрицей, и старая няня тутъ же сидитъ съ очками на носу и вяжетъ чулокъ, надъ головой голубое небо, перламутровыя облака, горячее солнышко. Не далеко журчитъ ручей свтлой и холодной воды, шумитъ березовая роща, и въ ней щебечутъ веселыя Божьи созданія. За рощей тянется обширное болото, гд держится много длинноносыхъ дупелей и бекасовъ, которыхъ онъ потомъ стрлялъ, прізжая на каникулы. Вотъ прыгаетъ проворная блка, пробгаетъ заяцъ.— Дти! говоритъ старуха няня: — пора домой, ужь роса подымается, мамаша чай ждетъ. Потомъ Широковъ вспомнилъ свое университетское житье-бытье, вспомнилъ профессоровъ и ихъ лекціи, товарищей, разговоры и споры съ ними, загородныя прогулки. Явилось передъ нимъ еще видніе, стройное, съ голубыми лукавыми глазками, съ малиновымъ ротикомъ, роскошными шелковистыми каштановыми волосами, съ гармоническимъ голосомъ… Ольга, Ольга! прости меня…

У Сергя Петровича брызнули слезы, онъ подошелъ къ стн, увшанной охотничьими снарядами, и снялъ двухствольное ружье.

Лягавая собака, забывъ о зим и думая, что баринъ сбирается на охоту, вскочила съ своей постели, подбжала къ нему и виляньемъ хвоста начала изъявлять свою радость.

— Прощай и ты, мой врный товарищъ! подумалъ Широковъ, взглянувъ на собаку.

Въ это время на лстниц, которая вела въ квартиру Широкова, послышались чьи-то тяжелые шаги…

III.

— Вы, Сергй Петровичъ, врно на порошу собрались? сказалъ вошедшій господинъ: — а какъ на двор слишкомъ двадцать градусовъ, то чтобъ не озябнуть, и стаканъ съ хересомъ приготовили, или съ ромомъ, что ли? по цвту-то не узнаешь. А! и письмецо къ матушк написано, врно прощальное, и начинается должно-быть такъ: не проклинайте, милая маменька, вашего… какъ тутъ? безумнаго или погибшаго сына, такъ что ли?..

Господину, сказавшему это не совсмъ-то лестное для хозяина привтствіе, было на видъ лтъ за шестьдесятъ. Это былъ одинъ изъ тхъ стариковъ, при взгляд на которыхъ видимъ, что вся жизнь ихъ прошла, какъ ясный майскій день, а старость похожа на теплый румяный вечеръ, вдали для нихъ видится ясная заря, позади не осталось ни одного облачка, везд и всюду чисто и свтло. Глядя на такія личности какъ-то отрадне становится на душ, легче на сердц.

— Я никакъ не ожидалъ, добрый Иванъ Семеновичъ (тотъ самый, который, если читатель не забылъ, далъ двадцать тысячъ для выкупа имнія), никакъ не ожидалъ видть васъ у себя, сказалъ совершенно растерявшійся и сконфуженный Широковъ.

— Признаться и я, любезный мой Сергй Петровичъ, тоже никакъ не ожидалъ найдти тебя — прости за откровенность, я не умю золотить горькія пилюли, — въ такомъ жалкомъ, гадкомъ и скверномъ положеніи.

Широковъ зашевелилъ губами, желая что-то сказать.

— Пожалуста безъ извиненій и безъ запирательствъ, предупредилъ старикъ: — пожалуста безъ запирательствъ, я знаю все, ршительно все знаю. Какъ и отъ кого?— это ужь мое дло.

Широковъ молчалъ, какъ уличенный преступникъ передъ грознымъ, но правдивымъ судьей.

— Неужели ты думаешь, началъ опять Иванъ Семеновичъ, пристально смотря въ глаза Сергю Петровичу, изъ которыхъ готовы были брызнуть слезы, — неужели ты думаешь, что сдлавъ неблагородный, низкій, безчестный поступокъ, можно поправить его, длая гадость, противную какъ божескимъ, такъ и человческимъ законамъ, противную самой природ? Кто-то не упомню, сказалъ, что совершались преступленія для поправленія неловкости, и сказалъ правду, замчаніе это отчасти оправдывается теперь на теб.

Широковъ стоялъ безмолвно, поникнувъ головой.

— Ты, конечно, воображаешь, что раскроивъ себ голову, сдлалъ бы доброе дло: успокоилъ бы мать и все любящее тебя семейство, выручилъ бы выстрломъ-то всхъ изъ бды? Или полагалъ только самъ успокоиться, думалъ только о себ?

Добрая натура Широкова взяла наконецъ свое: слезы хлынули, какъ говорится, ручьемъ.

— Плачешь, сказалъ Иванъ Семеновичъ, не выдержавъ строгой роли моралиста и прослезившись самъ, — плачешь — это добрый знакъ, значитъ совсть еще не совсмъ потеряна и есть возможность воротиться на прямую дорогу. А вдь и слезы всякія бываютъ. Бываютъ слезы отчаянія, раскаянія, сожалнія, горя, радости, зависти, ненависти, есть даже слезы такъ-себ, просто отъ привычки. У меня былъ одинъ пріятель, при немъ, бывало, о чемъ хочешь заговори, скажи хоть, что нынче поутру встртилъ секретаря гражданской палаты на ворономъ орловскомъ жеребц, или совтника казенной палаты, питейнаго отдленія, на пути съ торговъ, Иванъ Мироновичъ и заплачетъ: ужь такая натура мягкая. Начнетъ, бывало, хлестать своего камердинера старика по щекамъ, а самъ сейчасъ же въ слезы и приговариваетъ: — вотъ до чего я дожилъ, до чего ты, мошенникъ, довелъ, что я на старости лтъ тебя, собаку, колотить долженъ! Проживъ слишкомъ шестьдесятъ лтъ, пошатавшись довольно по свту, повертвшись въ разныхъ слояхъ общества, пробывъ шесть лтъ судьей, а потомъ столько же предсдателемъ въ уголовной палат нашей губерніи, я въ мою жизнь понасмотрлся кое на что. Однако, я все-таки, Сергй, долженъ теб сказать еще очень и очень многое. О томъ, что деньги внесены въ совтъ, говорить не стоитъ, — это дло уже конченное. Стало-быть имнье съ молотка не продадутъ, и ружье свое ты можешь повсить на стнку до будущихъ подвиговъ, то-есть до Петрова дня. Но ты долженъ знать, вопервыхъ, какія деньги я внесъ за твой, извини, безразсудный и безчестный проигрышъ, это необходимо, чтобъ показать теб, какъ иногда проступокъ одного человка вовлекаетъ и другихъ въ дла, противныя совсти. Банкрутство самый рзкій примръ былъ бы для развитія этой темы, но мы оставимъ банкрутство въ сторон. Вовторыхъ, теб нужно также знать, почему я ршился вторично заплатить въ опекунскій совтъ деньги, на которыя, по совсти, не имю никакого права.

‘Слушай же! Начну со втораго, то-есть, почему я заплатилъ за тебя. Съ покойнымъ отцомъ твоимъ мы были всегда пріятели, пріятели не на словахъ, а на дл. Вмст росли, учились, шалили и служили, однимъ словомъ, что называется, жили душа въ душу. Онъ даже и умеръ на моихъ рукахъ. Я любилъ его, какъ только можетъ любить братъ брата. Отецъ твой платилъ мн тмъ же. По выход изъ университета, мы поступили въ ……ій полкъ. Полковой командиръ былъ у насъ человкъ отличный, честный, благородный, вс его любили. Общество офицеровъ въ нашемъ полку было хорошее и, что большая рдкость, довольно образованное. Жили мы вс вообще дружно и весело. Вдругъ изъ Петербурга, изъ гвардіи, перевели къ намъ въ полкъ князя Раструбаева, большаго фанфарона и озорника, князь принадлежалъ къ числу тхъ молодцовъ, которые, прізжая въ провинцію, ко всякому почти слову, кстати и не кстати, прибавляютъ пошлую фразу: у насъ въ Петербург не такъ, или: мы петербургскіе вотъ какъ. Много такихъ шалапаевъ и пустозвоновъ встрчается на бломъ свт, какъ изъ военныхъ, такъ и изъ статскихъ. Статскіе при этомъ любятъ обыкновенно еще чмъ-нибудь щегольнуть, красными, напримръ, чулками, брелоками, обдомъ для пріятелей, цлковыхъ въ пятьсотъ, шестьсотъ и т. п. А глядишь, на брелоки-то или на обдъ пошелъ оброкъ душъ съ тридцати или сорока: и экономно, и похвально!.. Да, много есть на бломъ свт подобныхъ господъ: когда-то они повыведутся на святой Руси! Все бы это еще ничего, но дло въ томъ, что кром пустаго самохвальства и самоувренности, Богъ знаетъ на чемъ основанныхъ, князь былъ высокомренъ и до крайности дерзокъ. Разумется, общество офицеровъ не взлюбило вновь-прибывшаго, каждый держалъ себя отъ него какъ можно подале, старался быть осторожнымъ. А князь принялъ это совершенно въ другую сторону, подумалъ, что вс питаютъ невольное уваженіе къ его титулу и связямъ.

‘Разъ вс мы, офицеры, были приглашены на именинный пирогъ къ одному старшему ротмистру, котораго, несмотря на то, что онъ былъ изъ Нмцевъ, вс мы любили и уважали. Князь тоже былъ въ числ приглашенныхъ, но явился на завтракъ поздне всхъ, въ сюртук, на распашку, и съ лягавою собакой, то-есть сдлалъ два невжества — передъ именинникомъ и передъ товарищами, которые, изъ уваженія къ старшему товарищу, были въ мундирахъ. Во время завтрака, мой человкъ. позванный именинникомъ для прислугъ, подавая кушанье, наступилъ какъ-то нечаянно на ногу или на хвостъ княжеской собаки. Собака визгнула, а князь вскочилъ, и забывъ всякое приличіе, началъ ругать моего человка свиньей, скотиной и т. п. Ну, думаю, не важность, это просто одна привычка, многіе изъ нихъ людей скотами величаютъ. Только дло этимъ не кончилось, князь, замтивъ на многихъ лицахъ улыбку и принявъ ее за одобреніе или оскорбленіе, схватилъ стоявшій на окн толстый черешневый чубукъ и принялся имъ колотить моего человка. Вс, начиная съ хозяина, выскочили изъ-за стола и остановили безумца. Я, естественно, былъ взбшенъ до крайности. къ тому же былъ еще тогда очень молодъ, кровь волновалась не такъ, какъ теперь, я принялъ поступокъ князя за личное оскорбленіе и наговорилъ ему много колкаго и обиднаго. Онъ, разумется, отвчалъ мн дерзостью. Кончилось тмъ, что ршено было на другой день драться. Я никогда, даже въ молодости, не терплъ дуэлей, хоть на нихъ тогда была мода, но вызовъ былъ сдланъ не мной, и отказаться не было никакой возможности, помириться — еще мене. Отецъ твой, величайшая флегма, какихъ я только встрчалъ, во время всей этой суматохи, не сказалъ ни слова, и когда я, естественно, обратился къ нему, какъ къ другу, прося быть моимъ секундантомъ, отвчалъ: ‘хорошо, хорошо, все устрою, а ты ступай лучше теперь домой, успокойся да напиши-ка письмо къ твоей старушк, — не ровенъ часъ.’ Надо теб замтить, что у меня въ то время была еще жива старуха мать, любившая меня безъ памяти, а отецъ твой былъ на бломъ свт одинъ-одинешенекъ, какъ перстъ. Слова твоего отца имли для меня глубокое значеніе, но я ихъ тогда не понялъ и вспомнилъ только на слдующее утро. Не стану говорить, какъ провелъ я ночь наканун дня, въ который, по словамъ Гамлета, должно было ршиться: ‘быть, или не быть?’ Трусомъ я не былъ никогда, по откровенно сознаюсь, что умирать мн крпко не хотлось. Больше же всего тревожила меня старушка моя, я былъ твердо увренъ, что смерть сына положитъ въ гробъ и мать. На другой день поутру, собравшись, отправился я на квартиру твоего отца, по не засталъ его дома. Камердинеръ объявилъ, что онъ ухалъ съ часъ уже, и веллъ мн сказать, чтобъ я прямо халъ на условленное мсто. Я отправился, но прибывъ на мсто, верстахъ въ трехъ отъ города, нашелъ, что все дло было уже кончено.Полковой хирургъ перевязывалъ твоему отцу прострленную руку, секунданты укладывали въ ящикъ лепажевскіе пистолеты, а князя въ карету. Ему не нужна уже была помощь медика, потому что пуля прошла навылетъ сквозь сердце. Я взглянулъ на моего друга съ упрекомъ и со слезами благодарности. ‘У меня нтъ никого на свт, а у тебя есть мать, которую надо и поберечь!’ сказалъ онъ. Тогда мн стали понятны слова, сказанныя твоимъ отцомъ наканун. Съ тхъ поръ мы не разлучались и полюбили другъ друга, если только это возможно, еще боле. Я далъ себ клятву, ежели только представится случай, заплатить твоему отцу хоть немного за его благородный, истинно-пріятельскій поступокъ, но до сихъ поръ былъ у него въ долгу, потому что деньги, которыя иногда давалъ взаймы твоей матери, я не считалъ за одолженіе. Но часъ разсчета и для меня наконецъ насталъ, я могу теперь сказать себ, что спасая сына отъ преступленія, а мать отъ тяжкаго, жестокаго горя и, быть-можетъ, даже отъ смерти, я хоть немного поквитался съ моимъ другомъ. Понимаешь ли теперь, любезный мой Сергй Петровичъ, почему я не могъ не внести въ совтъ проигранныхъ тобою денегъ?

— Благодтель! отецъ мой второй! воскликнулъ Широковъ, бросаясь на грудь старика. Но Иванъ Семеновичъ остановилъ этотъ порывъ.

— Пожалуста безъ изліянія нжностей, безъ благодарностей, за возвращеніе долга благодарить не стоитъ, да и откровенно теб скажу, мн вообще не нравятся люди, которые слишкомъ нжничаютъ. Что длать? это ужь капризъ старика. Теперь объясню теб первое, то-есть какія именно были деньги, которыя я заплатилъ за тебя, продолжалъ Иванъ Семеновичъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ: — хотя крпко бы мн не хотлось говорить объ этомъ предмет, потому что я помню русскую пословицу: ‘ржаная каша сама себя хвалитъ.’ Но ты меня на это вынудилъ. Теб извстно, началъ старикъ, посл минутнаго отдохновенія, — что отецъ мой оставилъ мн посл своей смерти двсти незаложенныхъ душъ, он и теперь не заложены. Мужички у меня почти вс хорошіе, исправные и зажиточные, участь ихъ, въ случа моей смерти, обезпечена. Родныхъ у меня, кажется, нтъ, выключая твоего семейства, которое я считаю самою ближнею родней. Оброкъ съ крестьянъ я полагаю самый умренный, по съ меня довольно, потому что хоть я привыкъ измяла жить чисто и опрятно, сть сытно и вкусно, по роскоши не люблю, да къ тому же мн, старику, теперь нуженъ боле всего покой. Посл отца мн достался еще небольшой капиталъ, тысячъ съ пятьдесятъ, на ассигнаціи. Больше половины его въ мое управленіе кое-куда истрачено, а остальныя двадцать тысячъ, какъ я уже сказалъ, по совсти, мн не принадлежавшія, внесены сегодня по утру въ совтъ.

Шикоровъ опять было заикнулся о благодарности, но Иванъ Семеновичъ вновь остановилъ его словами:

— Пожалуста оставь! Я вдь ужь сказалъ теб, что не терплю нжностей, садись и дослушай! я былъ страстный охотникъ съ ружьемъ, въ особенности на крупнаго краснаго звря. Жду не дождусь, бывало, когда начнутся пороши, скоро ли дадутъ знать, что обложенъ медвдь, или обошли лосей.

Гостилъ я однажды у одного пріятеля въ деревн, въ Калужской губерніи. Сторона тамъ лсная, злодй-топоръ тогда еще разгуливалъ по лсамъ не такъ бойко, какъ нынче, а стало быть и зврю было привольне. Пріятель мой охотникомъ не былъ, но желая сдлать для меня сюрпризъ, послалъ въ село, отъ его имнія верстахъ въ десяти, за мужичкомъ медвжатникомъ и, переговоривъ съ нимъ, привелъ его въ мою комнату. Можешь представить мое восхищеніе, когда я услышалъ, что есть готовый, обложенный медвдь. Въ эту же ночь, приготовивъ ружье, безъ котораго я никуда не зжалъ, мы вдвоемъ съ окладчикомъ отправились въ путь, и къ разсвту были на мст. Облава была не нужна, потому что логово было извстно. Итакъ, зарядивъ ружья, — тогда еще они были съ кремнями, — мы вдвоемъ съ обходчикомъ похали на крестьянскихъ розвальняхъ къ милому другу, лошадь съ санями и возчикомъ оставили на опушк лса, потому что снга были глубокіе, и дорога кончилась, а сами, подвязавъ лыжи, побжали прямо къ берлог. Сердце билось у меня словно птичка въ клтк. Зврь, судя по слдамъ, которые еще были немного видны, и по словамъ обходчика, былъ огромный, что и дйствительно оказалось такъ. Взбудили мы наконецъ медвдя холостымъ выстрломъ изъ пистолета. Вылзъ непріятель изъ своей засады и прямо на меня, Я приложился и спустилъ курокъ — осчка. Изъ другаго ствола выстрлъ однако послдовалъ и угодилъ зврю подъ лвую лопатку. Пуля, какъ посл разсмотрли, прошла ниже сердца на полвершка, но зврь не упалъ, а только споткнулся, рявкнулъ и пустился стрлой на меня. Я хотлъ посторониться и отскочить за толстую сосну, но поскользнулся, — тогда былъ сильный пастъ, — и я ткнулся головой въ снгъ, чувствуя въ то же время, что на меня навалилось что-то тяжелое. Степанъ — такъ звали охотника — сначала выстрлилъ изъ своей одностволки, цля медвдю въ голову, по пуля сорвала только клочекъ шерсти. Товарищъ мой, видя, что дло не ладно, на первыхъ порахъ бросилъ ружье и хотлъ бжать, услышавъ же голосъ мой, и вспомнимъ, что съ нимъ былъ топоръ, выхватилъ его изъ-за пояса, и началъ гвоздить медвдя по голов. Степанъ былъ парень не сильный, топоръ тупой, къ тому же страхъ еще отымалъ руки, а потому и голова непріятеля нашего пострадала не сильно. Однакожъ зврь бросилъ меня, не успвъ сдлать большаго вреда, кром неважной царапины на самомъ не опасномъ мст, опрокинулся на Степана, подмялъ его подъ себя и началъ отрабатывать по-своему. Пока я усплъ образумиться, привстать и подняться, — на лыжахъ-то, знаешь, неловко, — дло было покончено. Гляжу: медвдь лежитъ и только ногами подрыгиваетъ, товарищъ мой тоже не встаетъ, блдный такой. ‘Подымайся, говорю, бояться нечего, зврь ужь приказалъ долго жить.’ — Батюшка Иванъ Семенычъ, простоналъ Степанъ: — смерть моя, умираю, отецъ родной, не дай погибнуть безъ покаянія!— Я сначала думалъ, что это съ испугу. Спрашиваю: ‘Что съ тобой?’ — Бокъ, батюшка, бокъ очень… Взглянулъ я на бокъ, вижу: кафтанъ располосованъ, рубашка тоже, а на снгу кровь. Впопыхахъ-то я этого и не замтилъ. Привезли мы бднягу домой, въ деревню, послали за священникомъ. Я полагалъ, что Степанъ и часу не проживетъ — такъ онъ былъ изуродованъ,— исповдалъ его священникъ, пріобщилъ Святыхъ Таинъ. Вотъ какъ будто и поуспокоился больной немного, а часа черезъ три — я все время ни на шагъ отъ него не отходилъ — началъ метаться, стонать, сдлался, значитъ, пнтоновъ огонь. Все, сердечный, просилъ, чтобъ я его семьи не оставилъ. Разумется, я успокоивалъ, сколько могъ, больнаго, хотя и самъ мучился душевно. Къ вечеру товарищъ мой скончался. Я выкупилъ на волю всю его семью, которая состояла изъ жены и двоихъ дтей, купилъ имъ землицы, выстроилъ постоялый дворъ, далъ деньжонокъ, и они до сихъ поръ, благодаря Бога, живутъ напорядкахъ. По я далъ еще клятву, что каждый годъ, въ Благовщеніе — это произшествіе случилось наканун Благовщенія — буду длать какое-нибудь добро. Понимаешь ли ты теперь, какія это были двадцать тысячъ? Проценты съ нихъ уже боле пятнадцати лтъ шли на исполненіе моего общанія, и капиталъ, слдовательно, не принадлежитъ мн. Ты знаешь, можетъ-быть, что у Русскаго народа есть прекрасный обычай въ этотъ веселый праздникъ покупать птичекъ и выпускать на волю. Помнишь также, можетъ-быть, что сказалъ Пушкинъ:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Зачмъ на Бога мн роптать,

Когда хоть одному творенью

Я могъ свободу даровать?

Немного, братъ Сережа, сказано, а вдь хорошо!

Тутъ Широковъ не выдержалъ, бросился къ старику, и обнявъ его, зарыдалъ.

— Полно, полно! дло, слава Богу, обошлось. Но я еще долженъ отъ тебя кое-чего потребовать.

— Все, все, отецъ мой!

— Вопервыхъ все это должно остаться между нами. Я не хочу, чтобъ кто-нибудь зналъ обо всемъ этомъ, вовторыхъ, сколько ты получаешь изъ дому денегъ?

— Три тысячи ассигнаціями.

— А жалованья?

— Восемьсотъ.

— Вотъ эти-то восемьсотъ, я требую, чтобъ до моей смерти присылались ко мн, это ровно проценты съ тридцати тысячъ, а посл, когда меня не будетъ, предоставляю на твою совсть. Ну, теперь прощай, до завтра, ложись и спи спокойно…

IV.

Теперь, читатель, мы перенесемся въ домъ Сулаева, — того самаго Сулаева, котораго графъ Иванъ едоровичъ предлагалъ Аричу захватить съ собой на Нижегородскую ярмонку.

Александръ Петровичъ Сулаевъ представляетъ для мыслителя много занимательнаго, любопытнаго и поучительнаго въ отношеніи того, какъ иногда изъ порядочнаго человка можно сдлаться мерзавцемъ, встрчая на жизненной дорог не то, что проповдовали намъ въ классной комнат учители, гувернеры и родители.

Сулаевъ былъ сынъ благородныхъ и богатыхъ родителей, воспитывался дома и подавалъ, какъ говорится, блестящія надежды на будущность, но увы! судьба или что другое ршили иначе.

Молодой человкъ не имлъ прямаго понятія о жизни, о людяхъ, объ отношеніяхъ къ нимъ, о всхъ дрязгахъ и мелочахъ такъ-называемаго свта.

Мать Сулаева была женщина рдкихъ правилъ, съ прямымъ взглядомъ на вещи, съ большимъ умомъ и образованьемъ.

‘Учись, трудись, будь справедливъ, длай добро, говори всегда правду, не льсти и не подличай передъ высшими тебя, не задирай носъ передъ низшими, не обижай, не оскорбляй ихъ, потому что обстоятельства измнчивы,’ вотъ афоризмы, которые безпрестанно твердила мать сыну. А сынъ, страстно любя и уважая мать, исполнялъ свято эти наставленія.

Но, увы! ни мать ни сынъ, ни гувернеръ-швейцарецъ не знали, что есть теорія низкопоклонничества, лести и разумнаго молчанія, которыя такъ хорошо, до такой утонченности развиты въ наше время. Ни мать, ни сынъ не имли понятія, что нкоторыя лкарства, какъ напримръ хининъ, имютъ свойства уничтожать и производить одну и ту же болзнь, какъ учитъ Ганеманъ, не знали, что лесть, низкопоклонничество и безсловесность очищаютъ путь къ разнымъ повышеніямъ, и что при хорошемъ, сознательномъ употребленіи этихъ специфическихъ средствъ, можно идти далеко, все въ гору и въ гору, и что есть еще русская поговорка: ‘правда глаза колетъ’, объясняющая, какъ опасно бываетъ иногда говорить правду.

Окончивъ домашнее воспитаніе, молодой Сулаевъ опредлился въ полкъ и, разумется, имлъ безпрестанное столкновеніе съ товарищами за убжденія, нердко доходило до ссоры. Но все бы это еще ничего, а главное, что командиръ полка, какой-то отчаянный формалистъ (изъ Нмцевъ), имлъ сверхъ этихъ качествъ тридцатилтнюю дочь, блдную дву съ постоянно-подвязанною щекой, сро-мутными глазами, съ непреодолимымъ желаніемъ достать себ мужа и необыкновенною способностью подрумянивать щеки своимъ горничнымъ.

Родитель вышерченной милой двицы, разузнавъ о состояніи Сулаева, обратилъ на него свои виды.

Зинаида едоровна тоже начала бросать свои томные, мутно-срые взгляды на молодаго, богатаго, красиваго корнета. Аттака однакожь была неудачна. Преслдуемый сначала вертлся, лавировалъ, но видя, что непріятель готовился на ршительный штурмъ, заблагоразсудилъ ретироваться, и пересталъ посщать домъ полковника. Тогда, естественно, со стороны послдняго начались мелочныя придирки по служб (Нмецъ былъ очень сварливаго характера), наконецъ придирки превратились въ совершенное гоненіе. Молодой Сулаевъ не зналъ, что ему длать, да и не могъ понять, за что его преслдуютъ. Служу я, думалъ корнетъ, кажется хорошо, по крайней мр стараюсь исполнять свои обязанности, а отъ полковаго командира мн просто житья нтъ. Но разсужденія эти не повели ни къ чему, непріятности съ каждымъ днемъ усиливались и усиливались. Александръ Петровичъ терплъ и думалъ уже подать просьбу о перевод въ другой полкъ, какъ въ одно утро случилось неожиданно самое непріятное произшествіе. Полковникъ назначилъ ученье. Сулаевъ на ученье не явился, потому что у него захромала верховая лошадь и самъ онъ былъ не очень здоровъ. Полковникъ обрадовался случаю придраться, явился на квартиру самъ, и заставъ его за книгой да за завтракомъ, принялся его распекать. Сулаевъ молчалъ, Нмецъ горячился все боле и боле. ‘Отчего вы не были на ученьи? какъ вы смете манкировать службой?’ — Я чувствую себя не очень здоровымъ, отвчалъ корнетъ. ‘Почему же вы не подали рапортъ о болзни?’ — Не усплъ еще, завтра подамъ. ‘То будетъ завтра, а сегодня я велю посадить васъ подъ арестъ.’ Сулаевъ началъ выходить изъ терпнія. Почему же вы не сажаете подъ арестъ Зонина? онъ почти ни на одномъ ученьи не бываетъ? замтилъ Сулаевъ. (Зонинъ былъ племянникъ полковника.) — Вы смете еще грубить, учить меня вздумали, молодой человкъ? курица яйца учитъі (Нмецъ любилъ русскія пословицы, но всегда ихъ ворочалъ на изнанку.) Мальчишка! лжецъ! Послднее слово окончательно вывело Александра Петровича изъ себя, и въ отвтъ на него послдовала оплеуха. Полковникъ подалъ рапортъ начальству, въ которомъ объяснялъ, что такой-то корнетъ не является на ученье, не занимается службой, и что когда онъ, полковникъ, началъ увщевать его, принимая въ немъ отеческое участіе, то вмсто благодарности офицеръ наговорилъ ему дерзостей, ругательствъ и даже грозилъ привести въ дйствіе боле недостойныя дворянина угрозы.

Нарядили судъ. Когда при допрос спросили Сулаева: — какъ онъ осмлился говорить дерзости и грубить начальнику? то Сулаевъ, не привыкнувъ лгать, отвчалъ: ‘Я не грубилъ и не говорилъ дерзостей, а просто далъ г-ну полковнику пощечину и сознаюсь въ моей вин откровенно, не запираюсь, зная, что запирательство дурное свойство человка и притомъ нисколько не уменьшаетъ вины, а напротивъ увеличиваетъ ее.’ — Вы опять лжете! воскликнулъ полковникъ, находившійся тутъ же, и и желая скрыть тяжкое оскорбленіе, — вы не били меня, а только стращали и грубили. ‘Я никогда не лгалъ и не лгу, возразилъ подсудимый, вспыхнувъ и забывъ гд онъ находится:— и въ доказательство, что я говорю правду, вотъ вамъ!.. Раздалась вторая пощечина. Каковъ былъ результатъ такой неслыханной дерзости, угадать не трудно…

Для молодаго, образованнаго человка, привыкшаго быть въ кругу порядочныхъ людей, любящаго книги и умную, образованную бесду, жизнь въ какой-нибудь крпости, куда разъ въ мсяцъ или два приходитъ почта съ оказіей, жизнь не веселая. Въ подобныхъ крпостяхъ обыкновенно живутъ два, три офицера, можетъ-быть закаленные въ бою, очень храбрые и честные, но не свтскіе, а потому для франтовъ, попадающихъ туда невзначай, неожиданно, не по собственному желанію, остаются два утшенія: чихирь и, если представится случай, карты: да еще, правда, третье развлеченіе — чеченскія пули, которыхъ музыка довольно однообразна, да и не всмъ приходится по вкусу.

Долго ли находился Сулаевъ въ крпости, я не могу опредлить съ точностью, знаю только, что онъ получилъ много наградъ, былъ произведенъ въ офицеры (потому что дйствительно былъ храбръ), привыкъ къ вину и сдлался игрокомъ. Однимъ словомъ, прежняго Сулаева не осталось и тни. Это произошло, можетъ-быть, частью оттого, что онъ не имлъ твердыхъ убжденій, или потому, что новыя убжденія смнили старыя, а прежнихъ правилъ поддержать было некому, потому что мать его уже умерла, а отецъ Александра Петровича былъ хотя и добрый, по слабый и малодушный старикъ.

Александръ Петровичъ вышелъ въ отставку, поселился въ своемъ имніи (материнскомъ) и повелъ самую буйную жизнь: каждый день пьянство, игра, и тому подобное.

Чтобъ показать, дочего измнился Сулаевъ, приведу одинъ примръ. Боле всхъ страдали въ имніи отставнаго ротмистра мужья молодыхъ бабъ и отцы красивыхъ дочерей. До старика Сулаева, который жилъ въ томъ же узд и, кажется, былъ еще предводителемъ, стали доходить жалобы. Старикъ, какъ сказано выше, былъ хотя и пустой человкъ, но слыша ежедневно разсказы о поступкахъ сына, унижающихъ званіе дворянина, ршился задать молодцу, какъ говорится, головомойку. Онъ пріхалъ къ сыну въ деревню и напалъ на буйнаго помщика со всею энергіей. Сынъ долго слушалъ, но вроятно, соскучившись слишкомъ продолжительною лекціей о нравственности, крикнулъ: — Эй, кто тамъ? розогъ — ‘Это зачмъ?’ спросилъ оторопвшій И сконфузившійся старикъ.— Да хочу немножко, васъ, папенька, поучить, какъ должно обращаться съ офицеромъ, имющимъ столько ранъ и… Тутъ Александръ Петровичъ показалъ на грудь свою, а старикъ давай Богъ ноги. Тмъ дло и кончилось. Спустя нсколько времени посл этой исторіи одинъ изъ друзей молодаго Сулаева спросилъ: ‘Ну, что, какъ теперь твой патеръ?’ Ничего, отвчалъ Сулаевъ: — посмирне сталъ.

Для полноты краткой біографіи Александра Петровича, я считаю нелишнимъ прибавить нсколько словъ о его наружности, которую онъ имлъ въ то время, когда совершались происшествія, мной описываемыя.

Ежели и не совершенно справедливо мнніе, что каждый человкъ иметъ сходство съ какимъ-нибудь животнымъ, то все-таки Сулаевъ, подъ старость, по моему мннію, походилъ на матераго волка. Александръ Петровичъ имлъ высокій ростъ, соразмрную полноту, былъ немного сутуловатъ. Глаза у него были срые, съ небольшимъ красноватымъ отливомъ, волосы на голов совершенно сдые, остриженные постоянно подъ гребенку, торчавшіе дыбомъ. Глядлъ Сулаевъ всегда пзподлобья. И отъ этихъ взглядовъ, у человка слабонервнаго, пульсъ иногда бился не нормально, и на сердц холодло. Настоящій волкъ! Одинъ мой хорошій знакомый и большой острякъ, котораго я однажды просилъ показать двухъ ново-купленныхъ борзыхъ кобелей, отвчалъ, взглянувъ на Сулаева, который случился тутъ же, — нельзя, опасно! ‘Почему же?’ спросилъ я, не понимая въ чемъ дло.— А потому, что собаки злобныя, волкодавы, сейчасъ примутъ въ шиворотъ, отвчалъ мой пріятель, показывая съ улыбкой на отставнаго ротмистра.

Посмотримъ же теперь, что длается въ дом Сулаева.

Въ довольно обширной, хотя не щегольски, но изрядно меблированной комнат, около стола, на которомъ поставлены были водка и закуска, сидлъ Сулаевъ съ Андреемъ Андреевичемъ. Графъ стоялъ нсколько поодаль, у окошка, выходившаго на дворъ, и внимательно пересматривалъ пять или шесть листовъ вексельной бумаги.

— Полно теб, ступай завтракать, сказалъ Сулаевъ, обращаясь къ графу: — котлеты остынутъ.

— Сейчасъ, отвчалъ графъ.

— Что это вы такъ внимательно разсматриваете? спросилъ Андрей Андреевичъ.

Графъ обратился къ Милову и, поглядвъ на него съ нкотораго рода недоумніемъ, сказалъ: — Спрашивалъ бы кто-нибудь другой, а не ты, Андрей, отъ тебя я подобной глупости, признаться, слышать не ожидалъ.

Миловъ, въ свою очередь, посмотрлъ на графа съ любопытствомъ и прибавилъ: — Право же не понимаю.

— Да разглядываю, братецъ, на свтъ бумагу, какихъ она годовъ.

Андрей Андреевичъ пожалъ только плечами, что означало: ‘хоть убей, ничего не понимаю!’

— Ну, ужь если ты и теперь не сообразилъ, въ чемъ дло, такъ я лучше теб разскажу анекдотъ. Былъ у меня одинъ знакомый фабрикантъ, дла велъ большія, только вотъ затялъ онъ банкрутиться. Надавалъ пріятелямъ и родственникамъ безденежныхъ векселей: порядокъ этотъ теб извстенъ. Учредили конкурсъ, кредиторы представили свои документы, и пошла работа. Кончилось дло тмъ, разумется, что вс согласились взять по пятнадцати копекъ за рубль, а какъ безденежныхъ векселей было впятеро больше, чмъ настоящихъ, то пріятель мой и остался съ капитальцемъ. Только во время конкурса, переборки бумагъ и векселей, случилась уморительная штука. Сидимъ мы какъ-то вдвоемъ съ купцомъ у него на квартир, да пуншъ попиваемъ. Входитъ человкъ и докладываетъ: ‘Аанасій Савельевичъ! къ вамъ какой-то чиновникъ пришелъ, желаетъ видться, дло, говоритъ есть.’ — Какой тамъ еще чиновникъ! отвчаетъ съ сердцемъ Аанасій Савельевичъ:— много ихней братьи шатается ко мн, теперь, видишь, некогда, мы знаемся со старшими, а эта мелюзга намъ тьфу!.. ‘Что жь, говорю я, за бда, вели позвать, можетъ и въ самомъ дл есть дло.’ — Какое къ шуту дло! Мы съ Петромъ Макары чемъ каждый день видаемся: коли бы что было, такъ сказалъ бы, такъ, пустяки какіе-нибудь, на чай сорвать хочетъ. ‘Да пусть войдетъ, не важность!’ — Ну, имъ скажи, чтобъ вошелъ. Чиновникъ явился, такой невзрачный, маленькій, гаденькій, ощипанный. ‘Ты отъ Петра Макарыча что ль присланъ?’ спрашиваетъ Аанасій Савельичъ.— Нтъ-съ, я самъ по себ. ‘А нельзя ли узнать, зачмъ это пожаловать изволили?’ — Есть дльце до васъ, только мн нужно потолковать по секрету. ‘Полно, братъ, калякать, говори! это нашего поля ягода! свой человкъ. Ну, разсказывай, что такое за дло у тебя?’ — Да одинъ векселекъ, Аанасій Савельевичъ, въ тридцать пять тысячъ, на имя Балотонова, у васъ нечистъ, такъ какъ будетъ угодно?.. Разозлился, гляжу, мой Савельичъ. ‘Какъ, кричитъ, нечистъ? Ахъ ты, крыса этакая! Я вотъ завтра скажу Петру Макарычу, такъ ты и пристанища нигд не найдешь, ишь съ чмъ подъхалъ! У меня векселя вс денежные, тутъ, братъ, дло начистоту, иголочки не подпустишь.’ — Какъ угодно, отвчаетъ чиновникъ: — только вексель данъ отъ 22-го мая 1821 года, а бумага 22-го года, — больно ужь что-то мудрено. Ну, тутъ, разумется, медаль перевернулась, какъ говорятъ Французы, и дло кончилось мировой.

Сулаевъ и Андрей Андреевичъ засмялись, а графъ принялся за котлеты.

Здсь, для большей ясности моего разсказа, я долженъ замтить, что Мурзановъ, состояніе котораго, какъ я уже замтилъ, расло не по днямъ, а по часамъ, началъ поступать слишкомъ деспотически съ своими помощниками, а что самое главное — сталъ давать имъ мало денегъ, и они вс мало-по-малу перешли на сторону графа, который дйствовалъ отдльно, съ Аричемъ и Судаевымъ, также уже въ большихъ размрахъ. Одинъ Андрей Андреевичъ еще не оставлялъ Мурзанова, по былъ въ хорошихъ отношеніяхъ и съ графомъ, о чемъ однако не считалъ нужнымъ объяснять Алексю

Степановичу. Мурзановъ же, думая совсмъ бросить игру (достойно замчанія, что человкъ наконецъ удовлетворился), отчасти былъ и радъ освободиться отъ своихъ пріятелей, знавшихъ вс его дйствія. Вообще вдь непріятно имть постоянно передъ глазами людей, которымъ извстны наши дла, да еще, сохрани Богъ! и помышленія.

Кончивъ расправу съ котлетами и бутылкою бургонскаго, графъ обратился къ Андрею Андреевичу съ вопросомъ:

— Такъ ты наврное полагаешь, что Мурзановъ нынче сюда явится?

— Наврное, отвчалъ Миловъ: — по крайней мр онъ такъ сказалъ мн вчера. ‘Я, говоритъ, еще съ отцомъ Сулаева былъ знакомъ: какъ же не навстить больнаго сына?’

— Хорошъ больной! сказалъ съ улыбкой Сулаевъ.

— Я вспомнить до сихъ поръ не могу объ обид, которую понесъ отъ этого подлеца, прервалъ графъ: — вся кровь подымается къ голов, стращать меня кучерами и лакеями! Ну, любезнйшій Алексй Степановичъ, мы съ вами нынче поквитаемся!

— Кровь-то у тебя больно ужь горяча, арабская должно-быть!

Во время этихъ разсужденій, изъ передней послышались голоса: ‘Дома?’ — У себя-съ, пожалуйте.

Графъ выбжалъ въ смежную комнату.

Вошелъ Алексй Степановичъ Мурзановъ.

— А я до сихъ поръ, мой почтенный Александръ Петровичъ, началъ гость, — не зналъ, что вы обртаетесь въ Москв, и еще имете свой домъ.

— Третьяго дня продалъ, отвчалъ Сулаевъ, злобно улыбаясь.

— Кому же?

— Мн, сказалъ вошедшій въ эту минуту графъ: — вы, мой дражайшій Алексй Степановичъ, находитесь у меня въ гостяхъ, извините, что я не могу принять васъ съ такими почестями, съ какими вы меня провожали, у васъ тридцать человкъ прислуги, а у меня такой роскоши нтъ: всего пятеро, но увряю васъ, народъ исправный, подобраны молодецъ къ молодцу.

Алексй Степановичъ поблднлъ, взглянувъ на отворенную дверь въ переднюю, гд дйствительно шевелились человкъ пять усачей и бакенбардистовъ, изъ которыхъ каждаго можно бы поставить въ первую роту Преображенскаго полка.

— Я надюсь однако, проговорилъ съ разстановкой дрожащимъ, тихимъ голосомъ Мурзановъ: — надюсь, что мн не будетъ сдлано никакихъ оскорбленій и насилій?

— Ршительно никакихъ, если вы намъ напишите, то-есть подпишите нсколько billets doux, сказалъ графъ.— Къ чему насилія и оскорбленія? Мы, слава Богу, люди здсь вс образованные, не мужики, не мастеровые. Что это, милый Алексй Степановичъ, продолжалъ графъ нсколько ироническимъ тономъ:— изволите поглядывать въ окошко, врно на моихъ бульдоговъ любуетесь? Не правда ли, какіа превосходныя собаки? Каждую изъ четырехъ въ одиночку на медвдя сажаю, а ужь злобы, право, непомрной! Вонъ, видите, чубарый, что около калитки прохаживается, никого даже изъ домашнихъ не знаетъ, кром кучера едота. Намедни какъ-то онъ сорвался, а на ту бду корова на двор была: насилу отбить могли, такъ горло и перехватилъ.

— Стало-быть надо послать за маклеромъ, потому что сами, графъ, вы врно не подете, началъ Мурзановъ, видя невозможность прыгнуть въ окно и перескочить черезъ заборъ.

— Посылать за маклеромъ нтъ никакой надобности, дражайшій Алексй Степановичъ. Вамъ должно-быть извстно, что есть семидневный срокъ, до истеченія котораго можно жаловаться на неправильно выданныя заемныя письма, такъ я для этого разсудилъ лучше приготовить векселя. Вдь мы съ вами временные купцы, за гильдію платимъ, намъ безъ этого нельзя, мы народъ торговый, коммерческій. Поди, въ другомъ мст и маклера-то еще не отыщешь, и въ книг мста, пожалуй, свободнаго не найдешь, а вексель, знаете, любезное дло, особенно какъ бумага разныхъ годовъ припасена, такъ хоть на большой дорог выдать можно.

— Давайте, сказалъ Мурзановъ, понявъ, что и на этомъ пункт для него ретирада отрзана.

Графъ вынулъ изъ кармана венгерки нсколько векселей, и подалъ ихъ Мурзанову, приглашая движеніемъ руки подойдти къ письменному столу.

Векселей было шесть, каждый въ двадцать пять тысячъ.

— Все ли теперь? спросилъ Алексй Степановичъ, возвращая графу подписанные векселя.

— Нтъ, не все, отвчалъ графъ.

Мурзановъ поблднлъ еще боле.

— Не все, повторилъ истязатель: — потрудитесь еще приссть къ столу и написать, что я вамъ продиктую.

Алексй Степановичъ слъ и взялся за перо

— Пишите: Любезный графъ Иванъ едоровичъ. Посылаю вамъ четыре векселя отъ… (слдуетъ годъ и число), что съ выданными прежде отъ (опять число и годъ) составляетъ всего на полтораста тысячъ. Разсчетъ слдующій: у Широкова выиграно двадцать тысячъ, у казначея Вермишелева, который проигралъ казенную сумму и зарзался, восемьдесятъ тысячъ (изъ этихъ денегъ на потушеніе дла употреблено десять тысячъ), у ремонтера Зарубаева сорокъ дв тысячи, у старика Минукина, который былъ опекуномъ у малолтныхъ Безпаловыхъ, шестьдесятъ восемь, да еще сотня набралась въ разное время по мелочамъ, — слдовательно, на вашъ пай приходится полтораста, которыя, по истеченіи полугода, вы получаете сполна. Я бы и теперь ихъ прислалъ, но знаю, что вы нужды не имете, а мн даютъ за полгода полтину на рубль процентовъ. Будьте здоровы. Вашъ истинный другъ Алексй Мурзановъ.

— Все ли наконецъ? спросилъ Мурзановъ, подавъ графу письмо и взявшись за шляпу.

— Нтъ еще, не все, отвчалъ графъ, наслаждаясь, повидимому, мученіями своего врага.

— Что жь еще нужно? воскликнулъ Алексй Степановичъ въ совершенномъ отчаяніи.

— Нужно еще… сказалъ мучитель, нарочно растягивая слова: — нужно еще прежде велть кучеру едоту… убрать собакъ, а то вы не попадете домой.

Черезъ дв минуты Алексй Степановичъ былъ уже за воротами, которыя ему отперли и садился въ свою коляску. Только когда Мурзановъ проходилъ переднюю, одинъ изъ присутствующихъ въ ней усачей сказалъ: ‘не будетъ ли отъ вашей милости на водку?’ но Алексй Степановичъ не обратилъ уже на эту насмшку никакого вниманья, а графъ крикнулъ какъ будто съ сердцемъ: ‘Я однажды и навсегда сказалъ, что на водку только позволяю просить у тхъ, кто возвращается отсюда съ выигрышемъ.’

— Много же получатъ! замтилъ шутя Андрей Андреевичъ.

— Получатъ свое, небось, перебилъ графъ: — эй! сколько васъ тамъ?

— Шестеро, отвчалъ вошедшій на зовъ камердинеръ.

— Возьми! сказалъ графъ весело, бросая пачку ассигнацій, заключавшую въ себ шестьсотъ рублей.— Трое могутъ гулять нынче, а трое завтра, по очереди, бросьте жеребій.

Когда коляска Мурзанова прозжала мимо оконъ дома, выходившихъ на улицу, то графъ, Сулаевъ и Андрей Андреевичъ привтливо раскланялись Алексю Степановичу, и потомъ вс захохотали.

V.

Въ небольшой квартир, состоявшей изъ двухъ комнатъ и передней, убранныхъ однако со всевозможною роскошью, происходило засданіе двухъ друзей, знакомыхъ уже читателю.

— Да разскажи ты мн, Андрей Андреевичъ, толкомъ, какъ все это случилось.

— Какъ бы ни случилось, Иванъ Карловичъ, только дло вышло самое гадкое, и чуетъ мое сердце, что насъ всхъ, рабовъ Божіихъ, не нынче, такъ завтра заберутъ.

— Да разскажи, какъ дло-то было.

— А вотъ какъ. Прізжаетъ вчера къ Сулаеву этотъ проклятый купчикъ, чтобъ ему ни дна, ни покрышки не было, немного подъ хмлькомъ, а познакомился онъ съ Сулаевымъ и съ графомъ еще на Макарьевской, только видно они гамъ его обработать не успли. На ярмонк-то отецъ самъ былъ, старикъ, братецъ мой, съ порокомъ, старикъ умный, выходитъ, сыну ходу большаго онъ не давалъ. Только сынокъ вчера явился съ денежками, откуда-то съ фабрики, по довренности отъ отца, получилъ. Пріхалъ и началъ хвастать, извстное дло спьяну: вотъ дескать он миленькія, — а денегъ было тысячъ сорокъ. У Арича глаза такъ и разгорлись, лакомъ больно до денегъ-то. Началась попойка, шампанскимъ то и дло накачиваютъ. Вотъ какъ Маслобоева разобрало ужь порядкомъ, Сулаевъ ему и говоритъ: ‘что жь не сразиться ли?’ — Изволь, отвчаетъ, мы съ нашимъ удовольствіемъ, вели грамотку подавать.— Принялись они въ штосъ, а шампанскаго все поддаютъ да поддаютъ. Лущитъ, смотрю, Сулаевь дурью голову, мечетъ противъ него круглый штосъ, а тотъ знай кушъ увеличиваетъ, все въ дублетъ да въ дублетъ идетъ, въ разум-то, значитъ, еще было: сразу дескать отыграюсь, а ужь куда тутъ отыграться! хоть всю Австралію на карты поставь, и той бы не хватило. Вотъ какъ по разсчету сорокъ тысячъ Сулаевъ записалъ, и говоритъ: ‘Баста, братъ, а то ты нынче не въ удар, что-то не везетъ теб, этакъ пожалуй все проиграешь.’ Маслобоевъ вытаращилъ глаза да ему въ отвтъ: — Мечи еще! ‘Не хочу, на сегодняшній день будетъ, сперва расплата,’ а завтра, если охота будетъ, опять поиграемъ.’ Только Маслобоевъ вдругъ — отуманило его что ли ужь очень шампанскимъ-то — и началъ.— Ты все передергиваешь.— ‘Для какого чорта, отвчаетъ Сулаевъ, мн противъ тебя передергивать, я просто круглый штосъ металъ, а ты давай-ка денежки.’ — Нтъ ты все передергиваешь’ Наладилъ одно: передергиваешь да передергиваешь. Посмиваемся мы, глядя, на эту комедію, чмъ-то, думаемъ, кончится похожденіе блуднаго купеческаго сына. Только Давыдъ ни съ того, ни съ сего и брякни: ‘Вы здсь вс подлецы и мошенники!’ да возьми еще, плесни виномъ въ лицо Судаеву… Ну и разсвирплъ же мой Сулаевъ.— ‘Такъ я жь тебя, говоритъ, передерну.’ Сгребъ это онъ моего Давыда Иванова за затылокъ, то-есть за самсонову-то силу, — волоса же такіе густые, курчавые, — и давай харей со стола млъ стирать, принялъ видно за щетку. ‘Вотъ мы, кричитъ, съ тобой поквитаемся.’ Ну и началась у нихъ тутъ, батюшка ты мой, настоящая травля, словно за Рогожскою заставой въ сборное воскресенье. Гляжу, вся компанія честная подвалила: кто въ волоса вцпился, кто подъ бока суетъ. Гршный человкъ, и я тычка два далъ. Только и Давыдъ здоровъ, впился въ Сулаева словно клещъ, а Швенкелю лвую бакенбарду такъ и выхватилъ. Аричъ же сейчасъ въ карманъ за деньгами, тотъ свою штуку знаетъ. А Семенъ Семеновичъ Ветчина въ другой комнат былъ, да только покрикиваетъ: меня не нужно ли? совладаете ли? Обычай Семена Семеновича теб извстенъ, пока стекло на стол, такъ его отъ стола арканомъ не оттащишь. Только на тотъ грхъ, видно, въ бутылкахъ и графинахъ чисто ужь было, смотрю и валитъ онъ это своею тушей на мсто побоища, словно буря какая. Постойте-ка, говоритъ, я его немножко давну. Я хотлъ удержать, такъ куда теб’, и меня было за шиворотъ прихватилъ. Ну и давнулъ онъ это раза, знать, два, три, не больше, слышимъ, Давыдка и захриплъ. Графъ, грха брать на душу нечего, участія въ свалк не принималъ, стоитъ поодаль да посмивается, вороватъ больно! Видитъ однако, что дло плохо, остервенились, вс такъ, что ни на что не похоже, точно блены обълись. ‘Будетъ, кричитъ, довольно, достаточно! Сказано: блаженъ, кто и скоты милуетъ, нынче же и книги стали писать о человколюбивомъ обращеніи съ животными, а въ Англіи и Германіи даже и штрафы берутъ.’ — Бросили наконецъ. Глядимъ, парень нашъ почти не дышетъ. Перепугались вс страшно, азартъто, знаешь, ужь посвалилъ немного. Графъ обратился ко мн: ‘вези, говоритъ его домой.’ — Да помилуйте, отвчаю, куда жь я повезу его, я и квартиры даже не знаю.— ‘Вези, кричитъ, квартира вотъ тамъ и тамъ, кому-нибудь сдашь, съ нимъ какая-то мамошка живетъ и человкъ при немъ есть, скажешь, что пьянъ.’ Длать нечего, запрягли лошадь Сулаевскую, умыли молодца, привели немножко въ порядокъ. Отправился я съ нимъ, а самъ все прислушиваюсь: дышитъ ли. Квартира отъ дома Сулаева — даль страшная, на какой-то прахъ ее возьми, Раскисаевк, что ли, ужь хорошенько не упомню. Привезъ наконецъ. Постучался въ двери. Вышелъ человкъ ко мн на встрчу со свчкой, а за нимъ двочка, лтъ семнадцати или осьмнадцати, не боле, да прехорошенькая, бестія, словно розанчикъ. Взглянула она на Давыда, да какъ всплеснетъ ручонками, а сама такъ и залилась. ‘Господи! говоритъ, когда это только кончится! Всякой-то Божій день въ такомъ вид вотъ возвращается! не стыдно іи вамъ такъ поить человка!’ Ну, думаю, въ такомъ вид еще впервой возвращается, а самъ слъ въ сани, да дай Богъ скоре улепетывать. Только и жалко же мн стало дорогой эту двушку, чай обманулъ, разбойникъ, бдняжку, вдь они на что другое, а на банкрутство да на эти дла — доки. Ночевалъ я у графа, всю ночь напролетъ хоть бы глазъ сомкнулъ. Нынче ранехонько поутру отправились мы развдывать: что и какъ? а тамъ ужь дымъ коромысломъ идетъ, и частный докторъ пріхалъ, и слдователь, — кутерьма страшная!.. Камердинеру-то ужь и руки назадъ: сударку тоже прибрали. Я скорй тягу.

— Да зачмъ же слдователь-то? спросилъ Иванъ Карловичъюъ.

— Какъ зачмъ? вдь Давыдъ-то отправился жаворонковъ слушать, ну и дали знать, еще ночью отцу: старикъ пріхалъ, говоритъ: съ сыномъ сорокъ тысячъ денегъ было. Вотъ по этому случаю человка съ двушкой и прихватили. Куда же дескать иначе дваться деньгамъ? они, значитъ, украли, а можетъ и убили Давыда.

— Скверно! сказалъ Иванъ Карловичъ, выслушавъ во всей подробности эту милую исторію.

— Да ужь такъ-то скверно, добавилъ, Андрей Андреевичъ, — что умъ за разумъ заходитъ, не знаю, что и длать, просто подхвата полы да и бги вонъ изъ Москвы куда-нибудь, хоть на острова Тихаго океана. Кусокъ въ горло нейдетъ, отъ водки даже отбило, кажется, вотъ и адмиральскій часъ наступилъ, а не позываетъ.

— Ну, а что же графъ? спросилъ Иванъ Карловичъ.

— Да что графъ, ничего. ‘Я, говоритъ, къ этому длу не причастенъ, хлопотать буду, денегъ не пожалю, если что съ вами посл дуетъ, то и на дорогу ленепзами снабжу, и посл не оставлю, а если вы вздумаете въ эту исторію меня путать, то хоть сто тысячъ, говоритъ, брошу, и все-таки останусь правъ, а вамъ тогда ужь отъ меня не видать ни полушки.’ Что ты будешь тутъ длать! померекали мы, померекали, и ршили, что въ случа чего графа не выдавать, принять все на себя, покрайности съ деньгами будемъ. Да и сказать по совсти, дйствительно графъ тутъ ни въ чемъ не виноватъ, — былъ въ сторон.

— Ну, Андрей, накутили вы ловко! какъ-то отдлаетесь. Подемъ-ка къ графу, тамъ теперь можетъ что и поразвдали. А не знаешь, кто слдователемъ назначенъ?

— Прахъ его знаетъ! да вдь они почитай вс на одинъ покрой.

VI.

Между тмъ, какъ частный докторъ въ квартир Маслобосва, отыскивалъ причины смерти безвременно погибшаго купеческаго сына, и, разумется, не находилъ ихъ, потому что причины спокойно, а можетъ и не совсмъ спокойно, завтракали въ дом графа, слдователь, очень похожій, какъ наружностью, такъ и характеромъ на американскаго бульдога, готовый вцпиться въ горло каждому, творилъ допросъ камердинеру покойнаго и еще молоденькой двушк.

Посл тщетно-предлагаемыхъ вопросныхъ пунктовъ, увщаній и, какъ объяснялъ слдователь, запирательствъ со стороны допрашиваемыхъ, подобіе бульдога обратилось къ находившемуся тутъ же мстному квартальному надзирателю съ слдующими словами:

— Ну, Иванъ Кузмичъ, отправьте этихъ двухъ невинныхъ пока по принадлежности и разсадите врозь, не забудьте также крендельки надть.

— Что угодно длайте съ нами, ваше высокоблагородіе, воля ваша, только мы тутъ ни въ чемъ не повинны.

— Знаю, знаю, любезный, отвчалъ слдователь, и, обратившись опять къ квартальному, прибавилъ: — а эту старую шельму посадите въ угольную, знаете?..

— Знаю-съ, отвчалъ надзиратель, улыбнувшись

— Это, братъ, похлеще селедокъ-то будетъ! замтилъ шопотомъ и безо всякой улыбки сторожъ своему товарищу.

— А что такое?

— Да меня однажды частный пьянаго веллъ запереть въ угольную, такъ даромъ что я безъ памяти былъ, а черезъ полчаса вскочилъ, какъ встрепанный, куда и хмль двался, рубаху словно кто въ клюковный морсъ окунулъ.

— Да отчего же?

— Да клопы такъ кишмя и кишатъ.

— И вы, моя красоточка, прибавилъ слдователь: — извольте отправляться. Оно хоть и жалко на такія бленькія и нжныя ручки наши браслетки надвать, а длать нечего.

Двушка, испуганная, блдная, съ ужасомъ въ глазахъ, упала на колни и залилась слезами.

— Что? хочешь покаяться, моя милочка, правду открыть? Давно бы такъ, это похвально! признаніе уменьшаетъ вину, стало быть и мру наказанія.

— Боже милосердый! Да за что жь это? Я ни въ чемъ тутъ невиновата, могла только проговорить осужденная, зарыдавъ какъ ребенокъ.

— Невиновата, такъ и оправдаешься, а пока нужно еще собрать о теб справки. Не пустить же мн тебя, мою крошечку, гулять по блу свту съ сорока тысячами, ты даромъ что принадлежишь къ пород длиннохвостыхъ, а шмыгапешь такъ, что тебя и самъ чортъ не отыщетъ, такъ-то сударьшя-барыня!

— А! едоръ Ивановичъ! мое вамъ почтеніе! какими судьбами сюда попали?

— халъ мимо, отвчалъ Швенкель:— вижу, стоятъ ваши дрожки, спрашиваю кучера, что такое здсь? онъ объяснилъ мн, я и забжалъ: кстати, давно не видался…

— Очень радъ, я на ныншній день свободенъ, мы съ вами не ударимъ ли въ клубъ пообдать?

— Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ, бутылочку шампанскаго выпьемъ, сказалъ Швенкель, обрадовавшись случаю узнать, какой оборотъ приняло дло, такъ его интересовавшее

— Ну, чего еще стоите? маршъ!

Старика камердинера и двушку повели…

Слдователь, оставшись вдвоемъ со Швенкелемъ, началъ объяснять сущность дла, и доказывать, какой нынче развратный вкъ, что такая еще молоденькая и хорошенькая двочка покусилась на воровство и убійство, въ чемъ хотя собственнаго сознанія ея и нтъ, но сомннія никакого не имется.

Во время этого назидательнаго разсказа, вошелъ жандармскій полковникъ, и, отозвавъ слдователя къ сторон, началъ ему что-то шептать.

— Скажите, пожалуста! проговорилъ слдователь, внимательно выслушавъ полковника: — а я ужь распорядился ихъ отослать. Впрочемъ, къ слдствію они все-таки будутъ нужны, такъ пусть посидятъ, неважность какая, къ тому же у двицы и паспорта нтъ.

— Нтъ, извините, едотъ едотовичъ, ихъ надо освободить. Двушку беретъ на поручительство мой одинъ хорошій знакомый, а камердинера-старика возьму на свою отвтственность хоть я, возразилъ полковникъ.

— Какъ вамъ угодно! Эй, сторожъ! ступай сейчасъ съ этою запиской къ частному, сказалъ слдователь.

— Это кто? спросилъ полковникъ, указывая на Швенкеля: — причастный къ длу, что ли?

— Никакъ нтъ, отвчалъ сконфуженный Швенкель: — я по своей надобности.

— Здсь не мсто, замтилъ полковникъ, довольно сурово и пристально всматриваясь въ жидовскую физіономію едора Ивановича: — не мсто для своихъ надобностей. Какъ ваша фамилія?

— едоръ Ивановичъ Швенкель.

— А! такъ это очень кстати, я былъ ужь у васъ на квартир, по, къ сожалнію, не засталъ дома, не угодно ли пожаловать со мной сейчасъ же къ генералу.

— Къ какому генералу? зачмъ? пробормоталъ Швенкель, пополоввъ.

— Я васъ познакомлю съ нимъ, человкъ отличный: къ тому же вы у него встртите нкоторыхъ короткихъ вашихъ пріятелей…

VII.

Спустя нсколько мсяцевъ.

Срое небо, изморозь, гололедица, на улицахъ грязно, на тротуарахъ скользко, прохожіе, скользя и падая, сердятся, и кого-то (должно-быть песокъ) побраниваютъ.

Комната, въ которую я васъ, мой читатель, попрошу мысленно войдти со мною, хотя суха и тепла, но не совсмъ свтла и опрятна. Здсь безошибочно вы можете примнить пословицу: ‘крпка тюрьма, да кто ей радъ’. Виды изъ окна этой комнаты не живописные и не привлекательные: вопервыхъ снаружи окна желзная ршетка и ‘окно высоко надъ землей’. Изъ комнаты виденъ дворъ, имющій видъ прямоугольника и огороженный со всхъ четырехъ сторонъ высокими, превысокими стнами, которыя идутъ къ верху все шире и шире, и похожи на усченный треугольникъ, обернутый основаніемъ въ высь Со двора, къ выходу. ведетъ довольно крутая лсенка, мимо комнаты смотрителя. При выход разгуливаетъ часовой съ ружьемъ и полицейскій служитель, ощупывающій, чтобъ сверху внизъ не приносили хлбныхъ и виноградныхъ удовольствій, веселящихъ сердце человка и приводящихъ духъ его въ нкотораго рода буйное движеніе.

Итакъ, снисходительный читатель, мы входимъ въ комнату, и въ ней встрчаемъ нашихъ старыхъ знакомыхъ: Сулаева, Арича, Швенкеля, Андрея Андреевича, Семена Семеновича Ветчину и даже, кто бы могъ подумать? скромнаго и мирнаго художника — Ивана Спиридоновича. Иванъ Спиридоновичъ сильно углубленъ въ самое невинное занятіе, онъ держитъ въ одной рук замасленную карту и повременамъ чиститъ ее кусочкомъ благо хлба, въ другой рук у него находится карандашъ, Эренбергъ, No 11-й, которымъ ставитъ иногда на карт точку и пристально ее разсматриваетъ, потомъ вычищаетъ эту точку и вновь опять ставитъ. Къ чему бы, кажется, въ такомъ мст и въ такихъ тсныхъ обстоятельствахъ подобное занятіе? Но, увы, такова сила привычки!

Бьетъ двнадцать часовъ, то-есть полдень.

Аричъ, прихрамывая, ходитъ изъ угла въ уголъ, Швенкель читаетъ какую-то назидательную книгу, Семенъ Семеновичъ завтракаетъ, Сулаевъ грызетъ ногти, Андрей Андреевичъ ничего не длаетъ — глядитъ въ окно.

Въ этой же комнат присутствуетъ еще новое, незнакомое читателю лицо, именно Карлъ Ивановичъ, преподаватель нмецкаго языка, бывшій во многихъ домахъ гувернеромъ. Карлъ Ивановичъ тоже ходитъ по комнат и повременамъ нюхаетъ табакъ.

— Вы за что, почтеннйшій Карлъ Ивановичъ, попали сюда?

— За долги, отвчаетъ Карлъ Ивановичъ, понюхивая табакъ.— Я долженъ дв тысячи купцу Ворокмеву: отличный добрый человкъ.

— Врно по доброт онъ васъ и спустилъ въ этотъ ридикюль?

— О! это сынъ Ворокуева: старикъ недавно умеръ. Ивану Карловичу нужны были деньги. Я и занялъ у купца, у старика Ворокуева.

— Да у васъ, кажется, прежде свои деньжонки важивались?

— Свои я тоже отдалъ Ивану Карловичу, ему очень нужно было, а потомъ еще нужно дв тысячи, я и занялъ. Иванъ Карловичъ мой ученикъ былъ, славный мальчикъ такой, славный мальчикъ!

— Мальчикъ не дуренъ, замтилъ Швенкель: — попуталъ Божьяго народу довольно, добрался наконецъ и до наставника.

— Онъ честный шеловкъ, онъ отдастъ.

— Дожидайся! прибавилъ Сулаевъ,— отдастъ, на томъ свт угольками.

— Я впрочемъ князю въ Петербургъ писалъ. Князь, я знаю, не откажетъ. Князь тоже ученикъ мой, отличный человкъ!

Входитъ сторожъ какого-то присутственнаго мста и подаетъ Аричу письмо.

— Отъ кого?

— Отъ секретаря.

Сторожъ, получивъ на водку, уходитъ.

Молчаніе и чтеніе.

— Вотъ насъ всхъ наконецъ и поршили, говоритъ Аричъ, кончивъ чтеніе присланной записки.

— Куда же? спрашиваетъ, блдня, Андрей Андреевичъ.

— Извстно куда, отвчаетъ Аричъ сквозь зубы и немного вздрагивая: — на дачу переселяютъ, на вольный воздухъ, на лтнія квартиры и травяное продовольствіе. Такъ что ли, едоръ Ивановичъ, вдь вы, кажется, въ гусарахъ служили? Одно только жаль, что на сверъ, а не на югъ: мн съ ревматизмами будетъ не очень удобно.

— Однакожъ это совершенно несправедливо, замчаетъ Швенкель.

— Что и говорить, едоръ Ивановичъ, прерываетъ Аричъ: — какая же тутъ справедливость! ты вроятно полагалъ, что правительство намъ, по крайней мр, десятилтнюю привилегію вышлетъ за наши геніяльныя изобртенія. Вотъ поди жь ты: нигд поощренія не найдешь!

— Меня-то, меня-то за что? Говоритъ, всхлипывая и проглатывая послдній кусокъ колбасы, Семенъ Семеновичъ.

— ‘Не ходи по лавк, не гляди въ окно!’ вотъ за что, отвчаетъ съ невольною улыбкой Аричъ.— Эхъ Семенъ, Семенъ! такой ты большой да тучный, а разрюмился. Хочешь я теб спою: ‘Что ты, милая, тоскуешь?’

— У тебя, братъ, характеръ такой, ты и въ аду не будешь унывать, а я что? разв участіе какое принималъ въ вашихъ длахъ.

— Вотъ отпираться, — ужь не хорошо. Участіе ты принималъ, и большое: одной водки, я думаю, на тебя пошло, сколько Самсонъ, во время петергофскаго гулянья, и воды не выкинетъ.

— Семенъ Семеновичъ, вмшивается Андрей Андреевичъ, — о томъ и груститъ, что тамъ водка очень дорога, а можетъ и совсмъ нельзя достать.

— Что правда, то правда, добавляетъ Аричъ:— сторона, Сеничка, тамъ не хлбородная, даромъ что серебра и золота вдоволь, а кром воды — ни, ни… А напитокъ этотъ, сколько мн извстно, шелъ у тебя только для наружнаго употребленія.

— Откупщики, замчаетъ Швенкель, — давно хлопочутъ, какъ бы этотъ напитокъ сдлать также и народнымъ. Постепенность, говорятъ они, постепенность нужна.

— Господа! возглашаетъ вошедшій во время этого разговора чиновникъ: — не угодно ли вамъ послдовать за мною для выслушанія ршенія?

— А нельзя ли не выслушивать? замчаетъ Аричъ: — вдь тамъ, я полагаю, нашего мннія и согласія требовать не будутъ, стало-быть можно бы обойдтись и безъ насъ.

— Нельзя-съ, на все есть своя форма. А вамъ, Карлъ Ивановичъ, присовокупляетъ чиновникъ, обращаясь къ Нмцу гувернеру, предоставляется свобода на вс четыре стороны. Вчера изъ Петербурга отъ князя Немицина въ Управ получены деньги для удовлетворенія вашего кредитора.

— О, я зналъ, я очень хорошо зналъ, что князь меня вспомнитъ. Князь добрый человкъ, такой славный мальчикъ былъ, мы съ нимъ все Шиллера читали — Вспомнитъ ли насъ графъ Иванъ едоровичъ? прибавляетъ Сулаевъ, натягивая сюртукъ на свои могучія плечи.

— Врно уже давнымъ давно забылъ, отвчаетъ Швенкель, и все почтенное общество выходитъ изъ комнаты.

—-

Предчувствую, что читатель останется недоволенъ окончаніемъ моего разсказа и, можетъ-быть, спроситъ: что же сталось съ Широковымъ, съ Мурзановынъ, съ графомъ?

Ежели, мой снисходительный читатель, я не надолъ вамъ, то потрудитесь прочесть еще страничку, гд получите на предлагаемые вами вопросы удовлетворительный отвтъ.

Мурзановъ приказалъ долго жить, оставивъ наслдственное и благопріобртенное какимъ-то троюроднымъ племянникомъ. Онъ умеръ въ деревн, на шестьдесятъ-пятомъ году отъ рожденія, какъ гласитъ надпись на великолпномъ памятник, — умеръ въ мир, тишин и спокойствіи, выражаясь офиціальнымъ слогомъ, посл кратковременной, но не тяжкой болзни, отъ апоплексическаго удара.

Графъ тоже окончилъ свою многотрудную, дятельную жизнь. Историческая достоврность требуетъ однакожь добавить, что подъ конецъ своихъ дней онъ сдлался очень набоженъ и богомоленъ, началъ здить по монастырямъ. Это иногда случается…

Объ участи Широкова пусть лучше отвчаетъ письмо его матери, нечанно мн доставшееся:

‘Итакъ, свадьба твоя, милый Сережа, назначена на 29-е. Буду молиться объ васъ въ этотъ день. Образъ Спасителя при семъ посылаю, а съ нимъ также и мое благословеніе. Ты можешь себ вообразить, какъ всмъ намъ хотлось бы пріхать въ Москву, попировать у тебя, по долгъ, и при томъ самый священный долгъ, прежде всего. Въ послднемъ письм ты, съ первыхъ же словъ, — это длаетъ теб честь — спрашиваешь о здоровь Ивана Семеновича. Каждый день, каждый часъ хуже и хуже: таетъ и гаснетъ, какъ свча. Докторъ вчера ршительно объявилъ мн, что врядъ ли промаячитъ еще недлю. Такъ грустно, такъ грустно…. Каждый изъ насъ съ радостью готовъ бы уступить половину своей жизни, но что длать! судьбы Божіи неисповдимы! А старикъ твердитъ свое: что онъ пожилъ довольно, длалъ, что могъ, и умираетъ съ спокойною совстью (еще бы!). Надо быть здсь, чтобъ понять, какъ онъ любимъ всми, и какъ вс чувствуютъ и понимаютъ, кого лишаются. Съ утра до глубокой ночи, несмотря на рабочую пору, дворъ Ивана Семеновича полонъ народу. Крестьяне толкутся, все желая узнать: не полегче ли, и удаляются со слезами. Замть при этомъ, что въ числ постителей, выключая всхъ своихъ, большая часть крестьянъ не принадлежитъ Ивану Семеновичу. Есть очень много приходящихъ издалека, изъ другихъ уздовъ. У Сонечки отъ слезъ глаза опухли, а мужъ ея, Анатолій, получилъ даже отъ начальства замчаніе за то, что, по случаю болзни общаго нашего друга и благодтеля, манкировалъ присутствіемъ, чего прежде за нимъ никогда не водилось. Такъ вотъ, милый мой Сережа, какія дла у насъ происходятъ Одной половиной души полетла бы къ вамъ, другая же прикована здсь, а души-то пополамъ не раздлишь. Да притомъ, какъ разсудила, что вы, благодаря Всевышнему, и здоровы, и веселы, и счастливы, такъ и ршилась ужь лучше остаться у постели больнаго. Оленьку за меня раздлуй, впрочемъ, это съ моей стороны, я думаю, лишнее порученіе. Вс паши теб кланяются и цлуютъ. Иванъ Семеновичъ, при объявленіи ему о твоей свадьб, улыбнулся, перекрестился и веллъ приписать въ моемъ письм, чтобъ ты никогда впередъ не забывалъ рожденія будущей твоей жены. Это ужь для меня что-то и непонятно.

‘Прощай, будь здоровъ! Авось, Богъ дастъ, скоро увидимся. Мать твоя Л. Ш.’

ПОРОДА ХИЩНИКОВЪ,

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

Читайте также: