Н. Г. Помяловский
Поречане
Рассказ
I
Дивный уголок земли
II
Бабу надо
III
Баба и любовное объяснение с нею
IV
О том, как в Поречне все бабы рот расстегнули
V
О том, как в Перечне все дамы рот застегнули
Поречане, Помяловский Николай Герасимович, Год: 1863
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Библиотека ‘ОГОНЕК’
Н. Г. Помяловский. Сочинения
М., ‘Правда’, 1949
На берегу реки Озерной раскинуты два большие поселения, составляющие предместье огромного и богатого города,— Большая Поречна и Малая Поречна. Они разделяются между собою речкою Чернавкой. При впадении Чернавки в Озерную стоит казенная верфь.
Действие нашего рассказа происходит в Малой Поречне.
Малая Поречна не город, не деревня, не посад. Организация этого селения оригинальна. Обе Поречны основаны Петром I. Он построил при Озерной верфь, для верфи понадобились работники, Петр и выписал из Новгородской, Тверской и Олонецкой губерний разного рода вольных людей, в числе трех сотен, из которых поселил две в Большой Поречне, а одну в Малой. Поколение за поколением, от этих колонистов разрослось население поречан до четырех тысяч. Они должны были работать на царя топором, пилою и долотом на казенной верфи треть года, а остальные две трети могли заниматься чем угодно.
Поречну мы назвали предместием города, но она в то же время составляла квартал города, имела полицейского офицера, городового, хожалых и бутарей. Составляя часть города, она, казалось, должна была подчиняться всем учреждениям и законам городским, но на деле было не так. За то, что поречане для верфи бросили родину, прикрепились к ней, подчинились морскому ведомству, не могли приписаться ни к мещанству, ни к купечеству, они получили многие льготы и привилегии: им даны были свое правление, суд и расправа, свои общественные суммы, не подлежащие ведению Думы, поречане были освобождены от податей, солдатчины и других повинностей, они сами заботились о своей церкви, школе, дорогах и т. п., наконец, наделены были землями, взамен тех, которые оставили для верфи. Вследствие такой конституции, данной поречанам, они, отстаивая свою вольность, всегда воевали с полицией и достигли того, что она не имела для них никакого значения.
При таком самоуправлении, поречане, по натуре своей, были народ своенравного закала. Вы и теперь встретите в Поречне осьмиконечные кресты, врезанные в ворота домов, — знак того, что в ней немало староверов, а в старые годы почти все население Поречны состояло из раскольников беспоповщинской секты. Несколько лет тому назад разрушена их молельня, кладбище, на котором покоились родные их и земляки, было разметано, могильный камень, дерево, железо и бронза были расхищены, самая молельня обращена в православную церковь. Впрочем, в то время большинство поречан были православными, и потому оскорбленье пало на меньшую часть их. Но тем не менее, в существе дела, в натуре своей, поречане все были раскольники, традиция прежних нравов сохранилась в полной силе в их быту. Поречане наследовали от отцов и дедов независимость и упорство в своих понятиях и жизни, которые еще более развились под влиянием привилегий, данных от Петра.
Самый род занятий, работы, которыми промышляли поречане, должны были вносить в их быт развивающие элементы. Они были столярами, плотниками, токарями, резчиками, позолотчиками. Всякая работа влияет на характер человека: сапожник и портной от сидячей жизни пьянствуют, никто на Руси так не лается, как бурлаки, потому что их работа невыносимо тяжела, мясники — все народ краснощекий и здоровый, потому что постоянно дышат испарениями свежего мяса и едят свежее мясо, рыбаки — люди кроткие, потому что живут среди природы,— недаром Христос из среды их выбрал своих апостолов, и т. д. То же самое было и с поречанами: род занятий влиял на их нравы, особенно токарное и резчицкое дело, которые составляют как бы переходную ступень от ремесла к искусству, стоят в средине между ними, требовали некоторой развитости и изящного вкуса, понимания симметрии, изобретательности рисунка, знания пород и доброт разного вида дерев, при них употребляются циркуль, транспортир, винты, винкель, стропило, ватерпас и множество других инструментов и приборов, требующих для обращения с ними некоторой образованности и развитости, необходимо было уметь считать и чертить,— а это без грамоты и письма почти немыслимо. Словом, их занятия требовали научных сведений, хотя и не очень больших. Вот почему в Поречне есть школа, и вот почему обыватели ее большею частию народ грамотный, скажем более: некоторые поречане выписывали газеты, даже журналы и покупали книги, правда, такие лица составляли исключение, но все-таки они были. Деды поречан — раскольники, а среди раскольников, как известно, много людей грамотных, поэтому-то грамотность, по преданию, вошла в обычай у поречан, если кто не читал современных изданий, то держал в доме какую-нибудь старинную книгу, рукопись, Библию, а зажиточные даже Четьи-Минею — издание очень дорогое. Все это более или менее должно было цивилизовать поречан.
Быт женщин в Поречне тоже отличался характерными особенностями. Происходя от беспоповцев, у которых мужчина и женщина совокуплялись, без брака церковного, поречанки развили и воспитали в себе широко-свободные отношения к мужчинам. Поречанка, прежде нежели вступала в супружество, женихалась со своим суженым год, два и даже более. Не только посторонние, но и родители редко обращали на то внимание, случалось даже так, что отец и мать ужинают, а дочь их за порогом совершает с своим душкой — если не эмансипацию, то… как бы сказать?.. ну, сипондряцию, что ли, как выражается один мой знакомый. После такой, нередко трехлетней сипондряци и женихавшиеся почти никогда не изменяли друг другу. Незаконное дитя, следствие жениханья, не стесняло никого: оно, как и законное, делалось прикрепленным к верфи поречаняном или поречанкою и приобретало права детей, рожденных в церковном браке. Но, господа, любящие клубничку, помните, крепко помните, что свобода нравов допускалась только между поречанами, пришлые из города не пользовались удобствами местной эмансипации: если из них кто обнаруживал поползновение на поречанку, то дорого платился за это. Так, один богатый купчик стал ухаживать за хорошенькой поречанкой, его избили до скоротечной чахотки, и последовало отдание души его, куда следует. Равным образом, одна довольно крупного чина особа изволила посягнуть на поречанку, эту крупного чина особу до жестокого возбуждения и чувствительности кожи отодрали жгучею крапивой, говоря: ‘это значит — мы сеем крапивное семя’. Подобных историй, устраиваемых пореченским амуром, было немало… Что же это значит?.. Откуда эта свобода для себя и стеснение для посторонних?..— ‘Нам самим баб надо!’ — говорили поречане… И в самом деле, где же взять их, если поречанки будут изменять местному амуру?.. Ведь очень редко не поречанка пойдет за прикрепленного к верфи. Вот почему поречанка, свободная дома, на стороне стеснялась строгим контролем. Но только в этом поречанки и были стеснены, в других отношениях они были женщины вполне самостоятельные. Их сила заключалась в том, что они, не походя на наших барышень, для которых отец должен заготовлять деньги в виде приданого для их замужнего существования, были независимы в материальном отношении. В Поречне муж редко заботился о прокормлении своей жены — она сама кормила себя, а иногда мужа и детей. Поречанки торговали в городе молочными скопами и добывали денег никак не менее своих мужьев и братьев. Скажут, что при нашем общественном строе это ничего не значит: муж всегда может отобрать от жены добытые ею деньги. Может. Но, с одной стороны, поречане в долгий период жениханья, предшествовавший свадьбе, имели возможность коротко узнать друг друга, вследствие чего меньше было шансов для несчастных браков, а с другой стороны, поречанки имели довольно крепкие мышцы: они носили в город на коромыслах молоко и сливки в жестяных кувшинах мерою в два и три ведра, делая поход верст в двадцать и более,— это развивало их мышцы, наконец, поречанки, по общей слабости женщин — перемывать кости ближнего, любили во время похода болтать, грохот экипажей по мостовой города заглушал их голоса, они должны были сильно напрягать легкие, — оттого легкие развивались, и вот почему поречанки были народ грудастый и горластый, они в спорах с мужчинами употребляли в дело грудные мехи, от которых зависела немалая доля их успеха. Итак, нравственная сила, денежная сила, мышечная сила и гортанная сила должны были создать тип поречанки. Человека, из которого должен выйти дурной муж, поречанка, если она не дура, разгадать может во время жениханья и бросить его, если ошибется — пойдет замуж, а муж станет куражиться, она спрячет от него свои деньги, станет муж драться, она сдачи даст, муж окажется сильнее, она заревет во всю свою здоровенную грудь, так что по крайней мере половина Поречны узнает, кто бьет, кого бьет и за что бьет, а вырвавшись из рук сожителя, она, выбежав на улицу, опозорит его на весь мир божий. Случалось и так: муж попадался бесталанный и притом слабосильный, тогда главою семейства становилась женщина: она кормила, поила и одевала семью, заправляла хозяйством, воспитанием детей, а супруг занимал то положение, которое обыкновенно, в большей части случаев, занимает у нас жена по отношению к мужу. Вообще в Поречне женщина не могла быть подавлена мужским деспотизмом.
Итак, в Поречне процветало самоуправление, вольный дух, образованность, эмансипация женских прав… Не правда ли, что дивное местечко, славный уголок земли?.. Но, читатель, не увлекайтесь. С поверхностного, птичьего полета Поречна была прекрасна, но взглянем поближе на нее, и на первый раз взглянем хоть на внешний вид Поречны.
Малая Поречна имеет довольно красивую кладбищенскую церковь, которая разделяет ее на два края или конца, имеет правление, школу, ресторацию ‘Магнит’, виноторговлю, два кабака, восемь мелочных лавок (мясных и булочных нет). В ней только три каменных дома, остальные — все деревянные, и среди деревянных не более десятка двухэтажных. Почти четвертая часть домов представляет собою вид печальный: это черные, гнилые, рассевшиеся на-двое и на-трое избушки, вросшие в землю, и у тех избушек прогнили крыши, покачнулись стены, отчего и подперты они досками и кольями, перекосившиеся окна нередко заклеены бумагою или тряпицею, а не то и просто заткнуты мужицким армяком или бабьим капотом. Левый край Малой Поречны вымощен булыжником, но было бы гораздо лучше для обывателей, когда бы совсем не существовало у них мощеного проспекта, который никогда не ремонтировался и был изъязвлен рытвинами, ухабами, буераками и разного рода чертоплешинами. Посреди проспекта Малой Поречны положены досчатые мостки, страшно исковерканные и испещренные прорехами и неуклюжими заплатами, дыры и заплаты ломали ноги трезвому и пьяному люду пореченскому. В Малой Поречне почти нет садов, обильная зелень только и встречается на кладбище, которое вследствие того служит для обывателей публичным садом. Некогда же селение было окружено дремучими лесами, переполненными сосною и елью, березняком, осиной и рябиной, в них попадались дуб и клен, но леса давно вырублены верст на двадцать кругом во все стороны — дерево пошло на топливо, постройки и поделки разного рода, даже коренья вырыты из земли и сожжены в печах поречёнских. Теперь сзади селения лежат необъятные для взора сенокосы, а спереди течет широкая, быстрая, светловодная красавица, река Озерная.
Таков общий вид Поречны. Отчего же он, несмотря на самоуправление, вольный дух, образованность и эмансипацию, так печален? А вот разберем, каковы в ней были самоуправление, вольный дух, образованность и эмансипация женских прав: тогда и увидим, в чем дело.
Иван Семеныч Огородников, пореченский селянин, столярный мастер, был здоровеннейший парень лет двадцати четырех, красавец собой, курчавый, широкоплечий, крепко-грудый и первый силач на Поречне. Он, несмотря на видимую доброту своего сердца, был, как увидим, мошенник на правую руку и на левую руку.
Иван Семеныч зимним вечером сидел в своей неприглядной, маленькой мастерской, которую рассматривал с полным отвращением. Взглянул он на верстак, на оструганную доску, на опилки под верстаком, на сальный огарок на нем,— и на все это плюнул со злостью…
— Чего же я злюсь? — спросил он себя.
— Не знаю, — ответил он сам себе.
Иван Семеныч стал снова озирать свое жилище.
‘Какое у меня,— думал он: — значит есть богатство и украшение в комнате?.. Посмотрим… В углу образ божией матери, но ведь без всякого оклада… Под ней Георгий победоносец… да что в нем плезиру? сам-то Геортий давным-давно слинял, и осталась от него одна лошадь да ноги самого…’
Иван Семеныч плюнул.
— Посмотрим, что еще у нас?.. Это что? — спросил он, глядя на маленькую, в полвершка величиною картинку, прикрытую стеклышком.
— Это что?
— Ах, ты леший, — отвечал он: — ведь это с табачной бандероли вырезанная цифра ‘2’…
— Ты зачем здесь?.. вон!
Иван Семеныч сорвал со стены цифру и растоптал ногами приклеенное к ней стекло.
— Что далее?— говорил он…— А!.. портрет генерала… Но отчего ему рожу перекосило?.. Разве такие бывают генералы? Разве у генералов бывают вместо щек титьки?.. Разве генералы имеют кривой нос?.. А зачем глаза его смотрят — один в Москву, другой в Питер?.. К чему рисуют такие святочные хари?.. Будто это генерал?.. Подожди, я доберусь до тебя,— сказал он, погрозив генералу кулаком…— Господи, как мне скучно, как тяжело! — заключил Иван Семеныч. — Отчего же это?
Иван Семеныч стал ходить по комнате, отыскивая в ней по углам и под лавками причину своей скуки, и нигде не отыскал ее.
— Чорт знает, что такое!..—проговорил он: — кажется, я человек работящий… дело свое справляю, значит, как следует, в храм божий хожу… по праздникам попов принимаю… царю я слуга верный… человек я образованный… я сыт, обут, одет… девчонки на меня зарятся… Чего еще недостает мне?.. А чорт с ней и со скукой!.. Дай, поработаю!
Иван Семеныч ввинтил доску в верстак и начал стругать ее. Но это мало развлекло его. Он со злостью бросил на пол струг и стал чесать рыжую овчину на своей голове.
— Лягу же спать, чорт их дери!
Полез он на печь, но не спится ему… После долгого поворачивания с боку на бок, он проговорил:
— Нет же, стану работать!
Он взял в руки долото и стал долбить им доску. Но вдруг бешенство напало на него…
— Тяжко, тяжко! — шептал он, всаживая долото в дерево…
В это время перед ним, при мерцающем свете сального огарка, на закоптелой и покрытой тараканами стене вырезалась картина генерала.
— Чего ты смотришь на меня? — закричал Иван Семеныч генералу грозно.
При дрожащем свете огарка генерал мигнул — одним глазом в Москву, другим в Питер.
— Молчи, чорт!— кричал наш герой. Генерал, разумеется, ни слова.
— Поговори ты у меня!
Генерал не говорит. Но у Ивана Семеныча, вероятно, было очень сильное воображение, доводящее его и в трезвом виде до галлюцинаций. При напряженном состоянии нервов ему слышалось что-то.
— Чего ж тебе надобно? — вопил он. Генерал опять мигнул в Москву и в Питер…
— Хорошо же!
Иван Семеныч всадил долото в лоб генерала.
— Я тебе и брюхо распорю.
Распорол.
— Я тебя совсем задушу!
Иван Семеныч сорвал невинную картину, бросил ее на пол и стал топтать ее своими крепкими ступнями. Но вдруг на него нашло раздумье.
— Что я делаю?.. Что я делаю?.. к чему это?.. Что это со мной? Боже мой, боже мой!..
Он стал шагать по комнате, снова осмотрел ее всю и потом остановился среди бедной хаты. В ту минуту он походил на египтянина, которому сфинкс задал неразрешимую загадку. В чем же состояла эта загадка? В вопросе: ‘что мне надо?’ Вся фигура Ивана Семеныча выражала темную грусть. Он никак не мог поймать за хвост ту причину, которая породила его грусть. Лицо его снова побагровело злостью, кровь бросилась в голову, зубы стиснулись, кулак сжался, но потом неожиданно лицо осветилось чем-то вроде небесной радуги.
— Кажется, так? — спросил он, ударив себя ладонью по лбу.
Он совсем просветлел.
— Да!— крепко ударил Иван Семеныч словом ‘да’.
Не узнать его теперь: светел стал он, ясен, радужен, похож на сторублевую ассигнацию. Но потом на него напало сомнение, и, подперев пальцем нос, он спросил:
— Будто?
Опять грустью подернулось лицо.
— Именно так!.. Да!.. знаю, что мне надо!.. Что?.. бабу надо… Эх, кабы Груньку!..
Иван Семеныч стал одеваться. Оделся и пошел на улицу искать себе бабу.
Милостивые государи, вам, разумеется, не надо бабы, а требуется дама, а вот Ивану Семенычу не надо дамы, а требуется баба. Отыщет ли он ее?
Иван Семеныч встретил на улице бабу (дама тож), и именно ту, которая ему требовалась.
— Аграфена Митревна, это вы? — спросил он.
— Мы,— было ответом.
— От нас салон-с вам.
— Поди прочь, околелый чорт!
— Мы не околели… От нас пришпект вам.
— Что тебе надо, тавлинник?
— Табаку не нюхаем… От нас паперимент вам.
— Свинья ты!
Иван Семеныч взял Аграфену Митревну за талию: у баб, как и у дам, есть талия.
— Отстань, леший! — сказала пореченская дама (баба тож).
— Полюби меня,— отвечал мой герой.
— Тебя?.. за что?..
— За мои таланты.
— У тебя таланты?
— У нас.
— А не хочешь ли, я тебе скажу, что ты, как есть, свинья.
— Это — мы?
— Вы.
Аграфена Митревна расхохоталась.
— Какие это, значит, есть у тебя таланты?
— Что же, Аграфена Митревна, посмотри ты на меня: чем я против других не вышел?
— А ты взгляни, дурак, у тебя изба колется на-двое.
Иван Семеныч почесал в затылке.
— Ну, что скажешь?
— Починим.
Иван Семеныч посмотрел в сторону, как человек, мучимый совестью.
— В кои веки?
— Уж сделайте одолжение…
— Поди прочь, необразованность.
— Мы необразованы?.. От вас ли я слышу, Аграфена Митревна? Да вот теперь сколько сказал я вам хороших слов.
Иван Семеныч говорил это с полным убеждением. Пореченская образованность выражалась в особого рода типическом красноречии. Это не было красноречие риторическое, стелющееся длинными периодами, не было красноречие семинарское, удобренное славянскими цитатами, это было красноречие чисто-туземное, оригинальное и своеобразное. Оно состояло в уменьи подбирать хорошие слова, вроде салон, паперимент, пришпект и т. п. Подслушав в городе, где поречане справляли нередко работы, или вычитав в газете хитрое, нерусское словцо, поречанин пускал его в ход в своем селении. Это слово в устах поречанина совершенно переменяло свой настоящий смысл. Поречанин хорошим словом и обругается, и похвалит, и выразит просьбу, вроде того, как и всякий наш соотечественник может выразить крепким русским словцом какое угодно расположение духа. Пореченское красноречие, кроме того, постоянно пересыпалось словами ‘значит’, ‘околелый чорт’ и ‘тавлинник’. К туземному красноречию у многих поречан развивалась положительная мания. Как теперь помню, переезжал я через Озерную в ялике. Со мною сидел молодой поречанин. Глядя на отстраивающуюся церковь, он сказал: ‘А ведь церковь строится в историческом стиле’. Впадая в его тон, я ответил: ‘Так, но в основе стиля лежит идеальная трапеция трансцендентального штандпункта’. Он заставил меня повторить хитрую фразу несколько раз, запомнил ее, и я уверен, что в тот же день пустил в ход идеальную трапецию. Таково было красноречие поречан.
— Мы необразованы? — продолжал Иван Семеныч: — да какой хотите рецепт устрою вам.
Аграфене Митревне, очевидно, нравились все салоны, пришпекты, паперименты и рецепты Ивана Семеныча, но она все-таки отвечала:
— Почище вас найдем.
— Где это?
— Здесь же — в Поречне.
— Кого это?
— Не вас.
— А нас, значит, к свиньям?
— Именно.
— За что же, Аграфена Митревна?
— А за то, что мы для вас — не в коня корм будет: рылом не вышли.
— Что ты говоришь, Аграфена Митревна?.. Побойся ты бога!.. Я ли не красив?.. Посмотри ты на мой рост, на плечи, на грудь, на лапы наконец,— ведь вона какая рука, кого тресну, так, значит, покойник и будет…
— Что ж из того толку?.. Все-таки у тебя ни кола ни двора… Я на молоке да на сливках добуду рубля два-три, а ты-то что?..
— Я же, Аграфена. Митревна, человек работящий.
— Знаю… и вор изрядный…
— Что ж?.. это не к худу: разживемся, даст бог.
— Ты-то?
— Мы.
— Дурак ты, дурак, право, дурак.
— Аграфена Митревна,— стал говорить Иван Семеныч патетическим голосом: — пожалей ты меня сироту, человека одинокого… Скучно одному, тошно!.. Ни отца, ни матери нет, ни братьев, ни сестер… Что же мне делать?.. не в кабак же итти… не чорту душу продать… Голубушка моя милая!.. полюби меня, Аграфена Митревна… Ей-богу, души своей не пожалею для того, чтоб ты в золоте ходила… Мне без тебя ведь жизнь не жизнь…
— А мне-то что? — ответила Аграфена Митревна. Темные тучи заходили по лицу Ивана Семеныча.
— Значит, Аграфена Митревна, так-таки и ничего? — спросил он.
— Само собою…
— Когда так, мне все равно!.. Что хочешь, а свое я возьму!.. Я люблю тебя, Грушенька!..
Иван Семеныч бросился на бабу (дама тож) и заключил ее в могучие объятия. Стал он ее ‘целовать, крепко к груди прижимать’… Но хотя Иван Семеныч был первый богатырь в Поречне, дама сумела высвободиться от него: она укусила Ивана Семеныча в шею, Иван Семеныч в ту минуту отпустил ее, баба (дама тож) ударилась в беги… Иван Семеныч за бабой, баба от него, он за бабой, баба дальше. Он уже настигает бабу, но когда оставалось только протянуть руку и схватить бабу, она скрылась за воротами своего дома…
— Ушла, свинья!— говорил Иван Семеныч.
— Околелый черт! — послышалось из-за ворот.
Темно на улице, и потому только рассмотреть нельзя, как по щекам Ивана Семеныча ползут ядовитые слезы. Он, читатели, сильно любил. Но странно любил этот человек, по-пореченски…
— Груня!.. Грунька!.. — заговорил он: — за что ты меня не любишь? Эх!..
Пошел Иван Семеныч в свою закоптелую, изъеденную плесенью и тараканами избу.
— Проклятое бабье!— говорил он: — чортова порода!.. Взять бы тебе, любезная моя Аграфена Митревна, да поднять подол, да задать хороших, шлепендрясов — вот и был бы паперимент вашей милости!.. А, ей богу, сделаю это!.. При всем честном народе опозорю… Ох, бедность, бедность!
Одиннадцать часов утра. Если бы поречане читали г. Берга, то они сказали бы: ‘Экие морозцы, прости господи, стоят’. Но в описываемое нами время г. Берг, прости его, господи, вероятно, ходил в курточке, а в тогу еще не был посвящен и не либеральничал с зайцем и зайчихою. Итак, поречане не сказали: ‘Экие морозцы, прости господи, стоят’. А морозцы стояли трескучие.
Кабак, наш отечественный парламент, по случаю праздничной обедни был заперт. Около парламента стояла огромная толпа муравьев. Муравьи суть крючники, т. е. джентльмены, занимающиеся при пособии железного крюка переноскою хлебных кулей на своих крепкокостных спинах. Прозваны они муравьями от местных бурсаков, которые крючника образно представляют в виде муравья, а куль его в виде муравьиного яйца. Муравьи волновались и шумели. Один из них говорит:
— Сказывают, тот, что помене, кочережку в узел вяжет.
— Чаво! — замечает другой: — камень кулаком расшибает.
— Да что, братики мои,— вмешался третий: — один из них, я слышал, четвертаки перекусывает.
— Ой ли? — ответили ему сомнительно: — да ты из каких?
— Неча хвалиться, мы витебские,— ответил смиренно муравей.
— То-то ‘витебские’… не ври!..
— Неча врать: что слышал, то и сказал…
В соседней церкви ударили в колокол. Муравьи устремились к дверям парламента, т. е. кабака, и стали ломиться в двери.
— Дядя Пантелей, отвори! — кричали они богу сивушного масла.
— Дядя Пантелей, в церкви к ‘достойни’ ударили.
— По закону, выходит, отвори!
От дяди Пантелея ни гласа, ни послушания…
— Дядя Пантелей, оглох, что ли?.. Леший!.. Право, леший!.. Ведь тебе ж говорят, что к ‘достойному’ лупят… Огвари, чорт!..
Из-за двери кабака послышался ответ:
— Ждите молебна.
Муравьи, потеряв надежду на скорое открытие парламента, порешили:
— Неча делать, давай ждать молебна.
— А кто видел молодцов? — послышалось в толпе.
— Каво? — спросил вновь прибывший муравей.
— Каво?.. не лезь… чего прешь-то?.. Ишь рот-то разинул,— смотри, ворона влетит.
— Чаво?
— Чаво!.. Спишь, что ли?.. Вздремнул?
— Не лайтесь, ребята, не с чего,— вмешался миролюбивый муравей.— Стой-ка, я лучше расскажу вам о молодцах.
— Ты видел их?
— Видел…
— Каковы?
Сильное любопытство слышалось в этом вопросе.
— Ростом — вона! — заговорил, одушевляясь, муравей, неистово меряя в воздухе руками: — плеча — эва!.. рожа — вона!.. силища,— скажу вам, непомерная!..
Затрезвонили к молебну.
— Ребята, лупи в кабак!
Муравьи опять устремились к парламенту.
— Дядя Пантелей, к молебну жарят!.. Отвори!..
Открылись двери кабака.
Мужики шумною толпой повалили в парламент.
— Ну, ребята,— начал муравей, тот самый, который объяснял о молодцах, волновавших умы крючников: — ну, братики, теперь собирай складчину.
— На что? — спросил вновь прибывший крючник.
— На дело.
— На кое?
— Тебе ж говорят, что из Москвы молодцы приехали… просто — богатыри, одно слово — богатыри!.. Сегодня лупку дадим поречанам… Во-что!
— Лихо!.. так это им сбор?
— На ведерную…
— Идет!.. Доброму делу всегда рад. Вот-те колесо.
Мужик дал гривну.
— Мало, братик, мало.
— Так вот-те еще колесо.
Мужик дал другую гривну.
Начался общий сбор. Около осьми рублей ассигнациями, — тех времен откупная цена кабацкого божка, имя которому ‘ведерная’, — были сложены на доброе дело.
Но наконец мы должны объяснить читателю, что это было за доброе дело.
Для этого дела зимою, каждый праздничный день, часа в три пополудня, на дорогу, легшую поперек реки, собирались крючники и поречане играть в старинную славянскую игру, называемую боем. Со стороны поречан сходилось до полутораста человек, а со стороны муравьев вдвое больше. Сначала с обоих берегов реки, на средину ее, сходились обыкновенно мальчики, крича: ‘дай бою, дай бою!’ — призывный крик к битью. Только к вечеру собирался взрослый народ, тогда дети отодвигались в правую руку от дороги и устраивали здесь малое плюходействие. Кулачная игра имела свои правила и постановления. Прохожих, не участвующих в деле, трогать запрещалось, приходить с вооруженною рукою — тоже, кто упал, того не били, а когда увлекался боец, кричали ему: ‘лежачего не бьют!’ Не позволяли бить с тылу, а бейся лицом к лицу, грудь к груди. Эти правила наблюдались строго: нарушителя их били свои же. В бою шли стена на стену, впереди каждой — силачи, а сзади — остальной люд, напирающий на противников массою… Выигрыш в битве состоял в том, чтобы выпереть противников на их же берег, после чего начиналась на средине новая боевая сходка. Бои существовали с незапамятных времен и запрещены в Поречне Николаем I лет четырнадцать назад, вследствие события, которое мы хотим рассказать. Эту игру обыкновенно поощряли купцы и военные… Бывало, на Озерной во время боевого дела стоят коляски и сани, в них сидят купцы и офицеры, вызывают силачей на единоборство, держат пари и сыплют в толпу серебро и бумажки, поощряют, жалуют. Большая часть денег выпадала на долю поречан, несмотря на то, что их было почти наполовину менее муравьев, они редко обращались в бегство. Работая на верфи, где приходилось лазить с топором и долотом, лепясь как ласточки по бортам суден, они, естественно, кроме силы приобретали и ловкость. Притом любовь к драке у них была в крови. Даже летом, когда боев обыкновенно не бывает, пореченские подростки бились между собою за кладбищем, край против края. Поречане, кажется, только тогда и не дерутся, когда лежат в люльке или зыбке, по лишь только начнут ползать по полу, то так и норовят, как бы расшибить нос своему братишке или сестренке. Бедовый народ. На бою они действовали дружно, крепко, стройно, умно. Муравьи же, хотя и обладали замечательною силой, необходимою для их ломовых работ, но не имели ловкости поречан. Правда, если крючник ударчт кого, то удар будет очень впечатлителен, но ему не часто удавалось ловить под свой дубоватый кулак лицо противника. Поэтому муравьи не часто одерживали победу. Муравьям зто было очень обидно, и вот они выписали двух молодцов-братьев, приезжих из Москвы, необыкновенных силачей и притом искусных водить бои. О них прослышали и поречане.
В Поречне два парламента. В одном парламенте толпятся поречане и решают тот же вопрос, который уже успели решить муравьи.
— Я,— говорит один поречанин, красноречивый по-туземному: — видел их, как есть, своею, значит, личною персоною.
— Так, — отвечают другие, ободрясь ‘красно-хитро сплетенным словом’, думая, что он хочет отрицать слухи о непомерной силе богатырей.
— Что ж, — продолжал оратор: — значит, следует сказать вот как: народ, должно полагать, свирепый. Силища, должно думать, дьявольская. Словом, черти!
— Их двое?
— Как есть двое!.. Давеча я был за рекою у кабака, так про одного, просто диво, что толкуют. Сказывают, что кочережку крутит, как веревку, булыжник кулаком расшибает, даже говорили, что четвертаки перекусывает. Но главная сила все-таки не в том.
— В чем же?.. в чем?
— Они бои важивали и всегда расшибали.
— Экие черти!.. принесло же их!..
— Да, принесло вот.
Вести нехорошо действовали на поречан. Хлестнев, первый силач после нашего героя, проговорил:
— Коли правда, что эти свиньи четвертаками облопались, то надо вести дело умеючи.
— А что против силы предпримешь?
— Глуп ты. Вот какой, значит, мы рецепт устроим: кто посильнее, тот держись более друг к другу, а остальные только отводи… потом все сразу на одного… Сшибем одного, я вам говорю, остальные бросятся бежать… Да что тут толковать? Поручаете мне вести бой?
— Веди, Алексей Петрович, веди: ты на это ходок.
— Ну, и дело!.. Да пойдемте, братцы, просить Ивана Семеныча, чтобы помог нам…
— Не больно-то он любит драться.
— Однако дирался же.
— Сегодня дело-то такое — пойдет.
Поречане выбрали из среды себя шесть человек и отправили их к Ивану Семенычу.
Ивана Семеныча все знали и уважали как силача. Особенно он прославился победою над одним, как выражались поречане, заморским богатырем. В городе жил один граф, человек необыкновенно сильный, специально изучивший бокс и любивший потешаться единоборством. У этого графа Ивану Семенычу случилось справлять какую-то работу. ‘Кто у вас сильнее всех?’ — опросил его граф. — ‘Я’, — ответил Иван Семеныч. — ‘Ты? Давай бороться’. — ‘Как же это так? А если я сомну вас?’ — ‘Ничего’. Стали бороться, и наш герой смял графа. К этому графу приехал однажды англичанин, знаменитый боксер, о котором в английской печати упоминалось, как об удивительном явлении природы и кулачного искусства. Граф познакомился с ним, поборолся и был побежден. Закипело в душе его патриотическое чувство глубоко оскорбленного самолюбия. ‘А что, — спросил он англичанина:— согласитесь вы подраться с одним знакомым мне поречанином?’ Боксер согласился. Далее предоставим рассказ самому Ивану Семенычу. Вот что я слышал от него. ‘Сидел я и строил оконный переплет. Слышу, карета едет. Ладно. Но вдруг карета, значит, остановилась около моих ворот. Это что такое? думаю себе: колесо, что ли, сломали? Взглянул: ничего не бывало, карета здоровехонька… Что за чорт?.. Соскочил с запяток лакей и идет на мой двор… приходит ко мне и презентует: ‘Ты — Иван Семенов Огородников?’ — ‘Я, значит’. — ‘Садись в карету и поедем’. — ‘Зачем?.. куда?’ — ‘Граф требует’. — ‘Зачем же в карету садиться?’ — ‘Повезем тебя к графу’. — ‘Да к чему же в карете? я и пешком могу’. — ‘Не толкуй, говорит, на та графская воля’. Делать нечего, оделся и сел в карету, — раз только в жизни и ездил в таком экипаже, ошалевши, еду — ничего не понимаю. Приехали. Позвали меня, значит, к графу. ‘Можешь побить, спрашивает, одного дурака?’ — ‘То-есть как побить?’ — ‘Переломать хорошенько кости одному господину?’.— ‘Кому прикажете?’ — ‘Пойдем’. И повел меня граф. Привел в большое зало. В зале сидят на креслах, я так полагаю, человек около полутораста, и все это, как я узнал после, родня да знакомые графа Т., тоже — графы да графини, князья и их жены. Видите ли, к графу-то приехал заморский богатырь и стал хвалиться, что его, значит, никто не побьет в России, граф осерчал и вытребовал меня. ‘Не опозорь’, — говорит. — ‘Как бог поможет, — отвечаю: — а кого бить прикажете?’ — ‘Дерись вот с этим господином’. По середине залы расхаживал какой-то барин, как есть барин, во фраке. ‘Их бить прикажете?’ — ‘Да. Но подожди’. Граф поговорил что-то с англичанином. ‘Ступай и дерись’. Снял я синий суконный армяк, перекрестился, понатужился, кушак лопнул, значит, — и стали мы драться… Разъярился я: убью, думаю, а не позволю позорить Россию, но чорт знает этого англичанина, извивается как угорь, т. е. ни по чему не могу задеть его, а он лупит меня и в рожу, и в горло, и в грудь. Этаких ловкачей я и не видывал. Подожди же, думаю. Наконец изловчился я и саданул его по правому плечу, гляжу, рука повисла, я по левому, — другая повисла. Гляжу: он еле дышит. ‘Что, голубчик?’ — спрашиваю, и замахнулся кулаком — убить его пожелал: значит, не позорь нашего отечества, — да граф закричал: ‘Не тронь!’ В это время господа стали реветь: ‘Ура!’, ‘браво!’, ‘молодец!’, стали хлопать в ладошки. ‘Удружу же я вам’, думаю себе, и взял я поднял у англичанина фрачишко, да шелепами, шелепами его и выгнал вон из залы. После бранили за это, говорили, что англичанин был тоже барин, английский барин, и хотел искать на графе, но все-таки граф пожаловал меня двадцатью пятью рублями, да его гости накидали кучу денег’. Такой подвиг Ивана Семеныча знали даже ребятишки поречан. С глубоким уважением взирали на него селяне Малой Поречны. При громадной силе, Иван Семеныч Огородников был неустрашим и предприимчив. Поречане говорили о нем, как о молодце, вот еще за какой подвиг. Тронулся лед на реке Озерной. Иван Семеныч был за рекою. Ему непременно надо было попасть домой. Что делать? Иван Семеныч, долго не думая, взял две доски и с ними стал переправляться на другую сторону реки через туго идущий лед: положил доску на плывущую льдину, прошел по ней, положил другую доску, которую держал в руках, поднял свободную, положил новую, прошел по ней, и так, переменяя доску за доскою, добрался до пореченского берега. Это узнал генерал, управлявший Поречною, за смелость и молодечество он пожаловал Огородникова, как и граф, двадцатью пятью рублями. Награда понравилась нашему герою, и он на следующий год, уже не по нужде, а из желания получить гонорарий, опять повторил переход через движущийся лед Озерной. Генерал узнал и это. Он опять призвал Ивана Семеныча, но вместо награды дал ему очень чувствительную порку, говоря: ‘Ты думал еще получить от меня деньги? Тогда тебе надо было попасть домой, а теперь ты рисковал жизнью из-за грошей. Так вот тебе’. Но, несмотря на порку, полученную от генерала, Иван Семеныч своим подвигом приобрел уважение себе от поречан. При такой силе, ловкости, смелости и решимости, наш герой был плут и вор очень искусный: крал он в лесах, крал на барках, гонках {Гонками называются плоты бревен, связанных вицами, т. е. кручеными еловыми кольями.}, крал на рынках, крал по домам в городе {Замечательно то, что поречане в своем селении друг у друга почти никогда не воровали. Однажды только обокрали чердак дьякона, да и то, вероятно, потому, что не причисляли его к своим.}, где работал, крал везде, где только можно, — и никогда не попадался. У него было нравственное правило, выражаемое фразою: ‘тот не вор, кто не попался’. За это достоинство тоже уважали его поречане, потому что все они, как увидим далее, были очень представительные мошенники. Иван Семеныч был человек пока не пьющий, и хотя изба его действительно кололась на-двое, но он, праведно и неправедно добывая деньгу, копил ее очень усердно: у него под печкой лежало двести тридцать четыре рубля, завязанных тряпицею, которая была заткнута в рваный, никуда не годный сапог. Пришли к Ивану Семенычу послы, но пришли в недобрый час, в тот недобрый час, когда ему ‘бабу было надо’, а баба наплевала на него. Он был человек упрямый и несговорчивый: что заладит, что затеет, то гвоздем вбивалось в его голову, требовались очень крепкие клещи, чтобы вырвать из головы его засевшую в нее мысль или намерение.
— Иван Семеныч, — сказали парламентеры: — мы к тебе с просьбой.
Они поклонились.
— С какой это? — спросил Иван Семеныч.
— Просим, значит, тебя сегодня на бой. Помоги нам.
— Не пойду на бой.
— Иван Семеныч, значит, уважь.
Поречане кланялись.
— Сказал, что не иду, ну, и не иду.
Тут вступил в переговоры один из выборных, Кругачев.
— Иван Семеныч, к крючникам, слыхал ли ты, приехали такие молодцы, что совсем расшибут нас… срам да и только… Ты у нас, значит, первый, как есть, силач… Помоги, значит… Хорошо ли, сам посуди, если разобьют нас?..
Напрасно вмешался Кругачев. Если бы не он, так, быть может, и уломали бы Ивана Семеныча, но Иван Семеныч подозревал, что с Кругачевым знается Аграфена Митревна. Он только озлил нашего героя.
— Да если бы, — отвечал он: — из тебя сегодня дух вышибли, так мне — все одно… даже было бы и ладно…
— Спасибо, Иван Семеныч, на добром слове: значит, уважил нас… Ведь мы не от себя к тебе пришли, а, значит, от Поречны… Нечестно поступаешь, право, нечестно.
— А вот я лягу на печку, — отвечал наш герой: — и буду лежать, и, ей богу, слова больше не скажу вам, а вы стойте тут да лайтесь.
Иван Семеныч полез на печку. Он решился, что б ни говорили ему поречане, ни слова не отвечать им. Человек он, как уже сказано, был характерный, человек воли сильной. Это поречане знали и потому, потеряв надежду на его участие в бою, начали, желая хоть сорвать свое сердце, ругать его.
— Ах, ты, подлец, подлец! — говорили они: — сволочь проклятая!.. тавлинник!.. околелый пес!.. татарин ты этакой!.. нехристь!.. своих выдаешь… халуй московский!..
Одним словом — пошли писать.
Иван Семеныч молчит. Казалось, никаким словом нельзя было прошибить Ивана Семеныча, но мнимый соперник его, Кругачев, отыскал такое слово.
— После этого, — сказал он: — тебе всякая баба в рожу плюнет.
Зарычал Иван Семеныч, но выдержал себя: ни слова не ответил.
— Еще вздумал волочиться за Аграфеной Митревной… Да она за твою подлость тебе глаза выцарапает, околелый чорт!
Доняли, проняли Ивана Семеныча. Хотя он опять выдержал себя — слова не сказал, но теперь он встал сначала на четвереньки, потом сел на печи, свесил ноги и пристально, не мигая, начал смотреть на врагов…
— Чего буркалами-то уставился на нас?.. Лошадь ты этакая!.. Свинопас!.. Встреться-ка ты с Аграфеной Митревной, — она тебе всю бороду выщиплет!..
Ярость неописанная сверкнула в расширившихся зрачках глаз Ивана Семеныча, на шее его вздулись жилы, как бечевки, задрожали губы, грудь стала работать, как паровая машина… Это, милостивые государыни и государи, в нем любовь бродила… Да, он страстно, бешено, могуче любил пореченскую красавицу Аграфену Митревну. Так способны любить только сильные телом и духом люди, и кроме того — люди мало развитые. Он готов был вышибить дух из своего мнимого соперника, он способен был схватить Аграфену Митревну, без всякого с ее стороны согласия, в свои самсоновские объятия, и пусть она кричит и кусается, он будет смачно целовать ее и плотно прижимать к своей широкой груди ее широкую грудь. Надо сказать, что поречанки любили таких молодцов, хотя отказ нашего героя участвовать в бою мог очень сильно уронить его во мнении местных дам (баб тож).
— Аграфена Митревна тебе, подлецу…
Диким зверем спрыгнул Иван Семеныч с печи.
Послы знали, с кем имеют дело, и потому в одно мгновение не стало в хате их вражьего духу…
— Так-то!
Вот и все, что на тот раз произнес Иван Семеныч.
В Поречне прошла весть о том, что Иван Семеныч отказался от боя Взволновалась Поречна. Ругань на нашего героя повисла над нею… Даже все дамы рот расстегнули, а если пореченская дама (баба тож) начнет ругаться, то хоть от святых откажись — неси их вон! Иван Семеныч лежал на печи и слышал, как расстегнувшие рот дамы, проходя мимо его дому, ругали его на всю вселенную. Ему послышалось даже, что Аграфена Митревна, зазноба его сердца, обозвала его околелым чортом. Пореченские дамы глубоко сочувствовали, что увидим далее, боевой славе своих мужей и братьев, питали в душе своей глубокое чувство местного патриотизма. Иван Семеныч лежал на печи и слушал с крупною, строптивой, кабаньей злостью направленную на него пореченскую брань.
‘Лайтесь!’ — думал он, поворачиваясь на печи с боку на бок. Раздраженные его отказом, мимо его дома идущие бабы (дамы тож) ругали его очень голосисто. Ивану Семенычу опять послышалось, что его бранит Аграфена Митревна.
— Подожди же. я тебе, значит, и усгрою паперимент,— сказал он, вскакивая на ноги.
Выбежал Иван Семеныч на улицу. На улице никого не оказалось.
— Бабы!.. свиньи!.. — проговорил Иван Семеныч.
Ушел он домой и, легши опять на лежанку, закрылся тулупом.
— Тяжко! — сказал он, но после стерпел, не позволил себе даже пред собою высказать вслух свои чувства — и замолчал.
Не попусти, господи, так сильно и так неудачно, как Иван Семеныч, любить кого-нибудь: такая любовь уводит в Сибирь таких молодцов, как наш герой, а людей — послабее его силою воли — загоняет в кабаки либо в петлю.
Избави всех, господи ты боже наш, от подобной любви!..
Яркое солнце облило своим светом пелену закрепленной морозом реки, дробя свои лучи в кристаллах ледяных плит, разнообразно раскиданных на поле фарватера.
— Дай бою! дай бою! — слышалось на Озерной.
— Дай бою! дай бою! — откликались с другого берега.
Дрались пока мальчишки. Но к трем часам собралось кульеносное и пореченское воинство. Молодой народ отодвинулся в сторону.