Александръ Амфитеатровъ.
ПОПУТЧИКЪ {*}.
{* Герой этого происшествія покойный Чернякъ. Авт.}
Попутчик, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1906
Время на прочтение: 5 минут(ы)
О фантастическихъ и странныхъ встрчахъ въ вагон, о попутчикахъ сумасшедшихъ, таинственныхъ, попутчикахъ-преступникахъ разсказывается и пишется много чудесныхъ исторій. А я вотъ вамъ, Александръ Валентиновичъ, разскажу правду, какъ мн въ прошломъ году чортъ послалъ такого попутчика, что я отъ него еле ноги уволокъ.
Въ Петербург мы кое-что настряпали, и надо было удирать за границу. Полиція искала меня вообще, какъ революціонера, но спеціально по длу искать еще не начинала и даже не подозрвала моего въ немъ участія. Поэтому удиралъ я безъ особой конспиративности, даже съ нкоторою наглостью. Паспортъ у меня былъ прекрасный, а въ Риг ждалъ меня еще прекраснйшій. Билетъ я имлъ, для устраненія всхъ подозрній, шикарный — по первому классу, въ курьерскомъ позд одлся хорошо, бариномъ. Надъ головою моею, въ стк вагона качался щегольской чемоданъ, въ немъ лежала на всякій случай полная обмундировка инженера путей сообщенія: за такового я ршилъ выдавать себя въ случа надобности, такъ какъ по желзнодорожной части кое-что маракую.
Хорошо-съ.
Тронулся поздъ отъ Варшавскаго вокзала, ну, значитъ, наполовину я уже спасенъ! Хвала теб, перепелъ! Въ купе насъ было двое. Я и пожилой господинъ лтъ уже пятидесяти — крупичатая этакая, барская фигура, сразу видать, что изъ ‘дворянскихъ кадыковъ’ и ‘красныхъ околышей’. Рожа красная, глаза навыкатъ, великолпнйшіе усы съ подусниками и остатки военной выправки. Неопытный новичокъ изъ нашей братіи испугался бы этихъ эксъ-офицерскихъ признаковъ, но я, наоборотъ, имъ чрезвычайно обрадовался, потому что — врная гарантія, что не шпіонъ, а, если и шпіонъ, то ужъ очень глупый: шпіонъ ловкій и хитрый никогда не сохранить себ образа и подобія, столь обличающаго воинствующую благонамренность.
Хорошо-съ. демъ. Куримъ. Молчимъ.
Шпіонъ не шпіонъ, тмъ не мене, начинаю я замчать, что спутникъ мой смотритъ на меня какъ-то особенно. Что называется, таращится и таращится недружелюбно. Глазищи у него большіе срые, выпучилъ ихъ и вглядывается, будто въ сердц читать желаетъ. И этакъ — перегонъ за перегономъ, полустанокъ за полустанкомъ. Пренепріятно. ‘Кой чортъ?— думаю.— Неужели я ошибся, и насунуло-таки меня на шпіона? Ну, ужъ если такъ, погоди ты! Живой не сдамся, да и теб не сдобровать…’ У меня съ собою два браунинга было!
Прибыли въ Гатчину. Десять минуть остановки. За это время меня, конечно, десять разъ арестовать было можно,— только мигни жандармамъ на платформ. Нтъ, ничего. Попутчикъ мой съ мста не тронулся. Нтъ, значить, не шпіонъ.
По маломъ времени чувствую: опять таращится. Фу ты, дьяволъ!.. И чмъ дальше, тмъ враждебне. Прямо по нервамъ бьетъ взглядомъ своимъ. Несносно!
Вынимаю изъ кармана газету, нарочно купилъ на варшавскомъ вокзал ‘Новое Время’ для грима вящщей благонадежности. Углубляюсь въ фельетонъ г. Меньшикова, а самъ искоса, изъ-за листа, поглядываю на попутчика: каковъ?
Смотритъ.
Прочиталъ господина Меньшикова, изучаю господина Столыпина.
Смотритъ.
Столыпина кончилъ, ‘маленькое письмо’ самого старика уразумлъ, на послднюю страницу перешелъ, гд печатаются брачныя объявленія и амурныя письма.
Смотритъ, извергъ, смотритъ!
Не вытерплъ я. Складываю газету вчетверо и подаю попутчику:
— Не угодно ли попользоваться?
Взглянулъ удивленно и какъ будто смягчился.
— Ахъ, говоритъ, это у васъ ‘Новое Время’? А я думалъ. Благодарю васъ, читалъ, получаю. Постоянный подписчикъ со дня основанія.
Вру:
— Я тоже.
Потомъ вспоминаю, что мн всего на все тридцать лтъ, и объясняюсь боле удовлетворительно:
— То-есть, сперва мои родители, а потомъ я.
— Неправда ли, какъ пріятно пишутъ господинъ Меньшиковъ?
Такъ и сказалъ: не пишетъ, но пишутъ. Возражаю.
— Да, но, откровенно говоря, я предпочитаю Столыпина. Отвчаетъ съ важностью:
— Что жъ? Господинъ Столыпинъ тоже имютъ свои достоинства. Они — упористе, а господинъ Меньшиковъ — разнообразне.
И вдругъ хохочетъ:
— А вдь я издали думалъ было, что вы ‘Товарищъ’ читаете. Ха-ха-ха!.. Совершенно не вижу ныне безъ очковъ. Ха-ха-ха!..
Вторю ему:
— Ха-ха-ха!
А самъ думаю:
‘Интересно знать, однако, къ чему бы это съ твоей стороны повело, если бы я читалъ не ‘Новое Время’, но, въ самомъ дл. ‘Товарищъ’?..
— Ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха!
— Позвольте,— спрашиваетъ,— разъ мы съ вами уже разговорились, съ кмъ имю честь?
На такой случай — я вамъ говорилъ уже — отвть у меня имлся готовый, и сплетена была цлая исторія. Инженеръ путей сообщенія такой-то, служу тамъ-то и тамъ-то, получаю столько-то и столько-то, командированъ проврить изысканія для новой желзнодорожной втви, ведомой оттуда-то туда-то.
Попутчикъ слушаетъ, киваетъ головою, и ликъ его все проясняется и проясняется. А демъ мы, надо вамъ сказать, уже за Сиверскою, придвигаемся къ Луг.
Рекомендуется и онъ. Землевладлецъ. Штабсъ-ротмистръ въ отставк. Служилъ когда-то въ конной гвардіи, а ныне рантьерствуетъ, управляя въ Петербург тремя собственными домами. Я и дома-то знаю,— все на бойкихъ улицахъ, должны приносить уйму дохода. Пушистый зврь. детъ въ Псковъ, навдаться въ имнье, гд недавно произошли крестьянскіе безпорядки, и мужики похозяйничали широкою рукою. Призывалась команда, стрляли, были убитые и раненые. Разсказываетъ и — поговорка, что ли, у него такая?— чуть не къ каждой своей фраз вопросъ лпитъ:
— Правда, иль нтъ?
Въ упоръ, съ наскокомъ, басомъ,— ужаснйшій бурбонъ!
Надо что-нибудь отвчать. А не обращать же мн его въ вагон въ нашу эсъэрскую вру!
Вздыхаю только.
— Да,— говорю, наконецъ,— должно-быть, нелегкое это занятіе въ наше бурное время быть землевладльцемъ. Особенно крупнымъ, какъ вы.
Онъ какъ сверкнетъ на меня глазами.
— А вотъ-съ, каково хорошо стало это занятіе, милостивый государь вы мой, вотъ что значить въ наше время быть крупнымъ землевладльцемъ. Извольте вы видть сію вещицу?
И достаетъ изъ кармана великолпнйшій parabellum.
— Какъ вы думаете: зачмъ я эту штуку ношу при себ?
— Ну, дете въ бунтующую деревню, предвидите возможность самозащиты, кто же не носить? Ничего нтъ удивительнаго! Я тоже ношу. По ныншнимъ временамъ иначе нельзя.
— Для самозащиты? Нтъ, милостивый государь, ошибаетесь: не для самозащиты, а для нападенія-съ! Я не отстрливаться желаю, но аттаковать, да-съ!.. Вы видите передъ собою человка, который даль себ честное слово уложить хоть одного революціонера изъ собственныхъ рукъ.
— Гмъ…
Я невольно опустилъ руку въ карманъ и тоже слегка поласкалъ ручку браунинга.
— Что-съ?
— Нтъ, ничего, я просто сказалъ: гмъ.
— Не врите, что ли?
— Нтъ, почему не врить? Всякія бываютъ ‘честныя слова’ и прихоти! Только удивляюсь, что вамъ за охота самому? Довольно ихъ разстрливаютъ и вшаютъ и безъ васъ!
— Это, почтеннйшій, тамъ, гд-то и кто-то въ пространств, а я желаю, чтобы изъ собственныхъ рукъ! Да-съ! Какъ встрчу надлежащій экземпляръ, такъ и положу на мст, вотъ этимъ самымъ инструментомъ, ужъ будьте благонадежны: не промахнусь. И… и… знаете ли, что я вамъ еще скажу?
— Нтъ, не знаю.
— Васъ какъ по имени зовутъ?
— Константинъ.
— Отслужите завтра угоднику вашему молебенъ, ибо онъ, видимо, спасъ васъ отъ великой опасности, которой вы даже не подозрвали.
И виноватымъ этакимъ жестомъ простираетъ ко мн об руки.
— Mea culpa! Mea culpa! какъ говорятъ адвокаты. Простите, почтеннйшій: вдь я чуть было васъ не ухлопалъ.
— Вотъ теб разъ!— смюсь я, чувствуя, что у меня холодетъ затылокъ, а рука такъ на браунинг и замерла.
— Да! Какъ вошли вы въ купе, мн сразу помстилось: вотъ онъ, мой экземпляръ!
— Помилуйте! Но что же вы нашли во мн революціоннаго?
— А и самъ не знаю, что. Какъ-то,— извините,— не подходите вы къ первому классу.
— Вы находите?
— Да нтъ! Теперь не нахожу, а помстилось!
— И вы серьезно думали меня убить?
— До самой Гатчины. Въ Гатчин сталъ колебаться, не ошибиться бы. Ну, думаю, потерплю до Луги, авось обнаружить себя чмъ-нибудь мой революціонеришка. Тогда ему тутъ и капутъ. Но вмсто того вы такъ прекрасно себя аттестовали.
‘И терпентинъ на что-нибудь полезенъ!’ подумалъ я, бросая благодарный взглядъ на листъ ‘Новаго Времени’.
Затмъ до Пскова хали мы уже безъ всякихъ недоразумній, даже водки выпили и ветчиною закусили. Въ Псков попутчикъ мой вышелъ, разсыпаясь въ чувствительныхъ словахъ, какъ онъ меня полюбилъ, и какъ ему пріятно было со мною хать, и въ умилительнйшихъ извиненіяхъ, что сперва хотлъ было меня застрлить.
— Послушайте,— говорю.— Вдь все-таки скандалъ, преступленіе… Пришлось бы вамъ отвчать, ну, хоть за самоуправство.
— О, нтъ! Разъ я увренъ, что вы революціонеръ, какое же самоуправство? Революціонера можно!
— Вы уврены?
— Еще бы нтъ!
— Но вообразите себ: вотъ убиваете вы свой ‘экземпляръ’, опредляя его по предчувствію тамъ или чутью своему, и на экземпляр,— возьмите хотя бы меня для примра,— не оказывается никакихъ революціонныхъ примтъ, но, напротивъ, легальнйшій паспортъ и свидтельство о служебной командировк?
— Это ничего. Я сказалъ бы, что вы хотли меня экспропріировать, и я убилъ васъ въ законной самозащит.
— Это тоже можно?
— Теперь можно. Еще разъ простите меня, старика, ради Бога! До пріятнйшаго свиданія-съ.
— До свиданія.
Вышелъ. Затылокъ у него крпкій такой, красный, со складкою. Думаю: вотъ шарахнуть-то, чтобы впередъ не хвастался. И шарахнулъ бы, если бы только по одному своему длу халъ. Да нельзя: я курьеръ везъ.
Ну, молебна равноапостольному Константину я, положимъ, не отслужилъ. Но, когда перебрался черезъ границу, сошкольничалъ: послалъ дружку изъ Любека открытку, написалъ, знаете, коротко изъ ‘Свадьбы Кречинскаго’:
— Гончая ты собака, Расплюевъ, а чутья у тебя нтъ! То-то, поди, злился!
1906.
Парижъ.