Н. Страховъ
Поминки по Тургенев.
(Русь, 1 дек. 1883).
Поминки по Тургеневе, Страхов Николай Николаевич, Год: 1883
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ первый. Объ И. С. Тургенев и Л. Н. Толстомъ (1882—1885). Изданіе пятое.
Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1908.
Похороны Тургенева оставили по себ самое грустное впечатлніе. Чмъ пышне было зрлище, чмъ въ большемъ порядк и чинности совершалась длиннйшая процессія, тмъ ясне была ея искусственность и холодность. Чмъ больше было внковъ, тмъ видне было, что провожавшіе были въ скудномъ числ, конечно, сравнительно. Нельзя сказать, чтобы весь Петербургь провожалъ Тургенева,— многія и многія сферы изъ самыхъ видныхъ были или едва замтны, или блистали полнйшимъ отсутствіемъ {Военныхъ вовсе не было, по совту, который былъ имъ данъ начальствомъ.}. A что много было зрителей — значило только то, что было большое зрлище, на которое цлый мсяцъ приглашали газеты. Надъ гробомъ покойника, очевидно, разыгралась какая-то борьба, и насколько, съ одной стороны, похороны были непомрно раздуты, настолько, съ другой — они были непомрно оборваны.
То же повторилось и въ области литературы, во всхъ этихъ безчисленныхъ отзывахъ, восхваленіяхъ, спорахъ, которыми два мсяца наполнялись газеты и журналы. Одни видли въ Тургенев великаго писателя, геніальнаго вождя, указывавшаго истинные пути для вашей мысли и дятельности, другіе негодовали на такое преувеличеніе и упорно хотли ограничить вс его заслуги — областью художества, по ихъ мннію, совершено невинною. Это разногласіе дошло до необыкновеннаго ожесточенія съ обихъ сторонъ. Имя Тургенева сдлалось знаменемъ опредленныхъ мнній, опредленной партіи, и ревностные поклонники его, часто совершенно вопреки своему желанію, были вс зачислены въ эту партію. Поэтому ихъ осыпали упреками и злобными насмшками, память Тургенева старались защитить, охранить отъ его превозносителей, и для этого сводили его значеніе до наименьшей возможной величины.
Бдный Тургеневъ! Бдная русская публика! Вс умы въ такомъ напряженіи, въ такой тревог, что самыя ясныя мысли и чувства искажаются, и ни одинъ предметъ не является въ своемъ истинномъ вид.
Тургеневъ былъ любимцемъ публики въ продолженіе двадцати пяти лтъ. Двадцать пять лтъ онъ считался первымъ русскимъ писателемъ, прямымъ и достойнымъ преемникомъ Пушкина, Лермонтова и Гоголя. Никто изъ его современниковъ не имлъ такой свтлой, общепризнанной и широкой славы. Чмъ же объясняется это первенство, это долгое и живое обаяніе.
Художественнымъ мастерствомъ, отвчаютъ т цнители, которыхъ можно назвать въ одно время и хвалителями и хулителями Тургенева. Но это вполн неврно. По художественности, то есть до жизненности, яркости и глубин образовъ, Тургеневъ уступить не только Л. Н. Толстому, не только Гончарову, или Островскому, но и Достоевскому, и Писемскому. Настоящаго художества, то есть творчества въ полномъ смысл этого слова, мало у Тургенева. Его фигуры, обыкновенно, представляютъ довольно блдные очерки, черты ихъ врны, проведены осторожно, изящно, композиція проста и опрятна, но выпуклости, плоти, душевной глубины нтъ въ этихъ аквареляхъ, какъ остроумно назвалъ кто-то писанія Тургенева. Во множеств случаевъ, даже просто намчено нсколько отдльныхъ штриховъ и нтъ полнаго рисунка, тогда какъ у настоящаго творческаго писателя фигура всегда является разомъ по всей полнот жизни, и съ десяти строкъ читатель чувствуетъ, съ какимъ существомъ онъ встртился.
Было бы очень жаль, если бы пониманіе художества у насъ стояло такъ низко, что мы Тургенева признавали бы за великаго художника и серьезно сравнивали бы его произведенія съ Пушкинымъ или Гоголемъ.
Но, несмотря на то, сочиненія Тургенева въ продолженіе двадцати пяти лтъ представляли для публики такую занимательность, такую прелесть, что онъ бралъ верхъ надъ самыми даровитыми изъ своихъ совмстниковъ по литератур. Часто указываютъ на то, что онъ всегда держался современныхъ вопросовъ, выводилъ героевъ дня. Но кто же не пытался длать то же самое? Сколько было усилій схватить самую современную современность!
Давно уже художество заражено тою идеею, которою теперь все заражено,— идеею политическою, давно уже вра въ прогрессъ, въ развитіе почти вытснила вру въ вчныя истины и замнила собою самое исканіе этихъ истинъ. Тургеневъ вовсе не составляетъ исключенія въ этой общей погон за современностью, въ стремленіи отзываться на вопросы минуты. Его отличительная черта состоитъ не въ выбор предметовъ, а въ томъ, какъ онъ относился въ предметамъ.
Это отношеніе было — полное подчиненіе, подчиненіе искреннее, естественное, вытекающее не изъ разсчета или увлеченія, а прямо изъ мягкой натуры писателя. Тургеневъ шелъ постоянно рядомъ и вмст съ самою большою толпою публики, съ главною массою нашихъ образованныхъ людей. Онъ не хотлъ отдляться отъ этой массы (то есть и не могъ отдляться), онъ ни въ чемъ не расходился съ ея вкусами и мыслями, и потому никогда не противорчилъ этимъ вкусамъ и мыслямъ. Такого отношенія не выдерживалъ и не могъ выдержать никто изъ другихъ писателей. Всякій изъ нихъ, въ томъ или другомъ пункт, становился въ сторон отъ толпы, бралъ себ другія точки зрнія, подымался на высоты, съ которыхъ объективне и крупне являлась картина. Одинъ Тургеневъ не длалъ ничего подобнаго.
Возьмемъ дло съ вншней стороны, самой ясной. Возьмемъ языкъ. Сверстники Тургенева, нимало не задумываясь, писали такимъ языкомъ, какимъ каждому вздумается. Оригинальность языка считалась достоинствомъ, заслугою. Одинъ Тургеневъ писалъ общелитературнымъ языкомъ, избгая всякой шероховатости и особенности. Онъ писалъ языкомъ образованнаго русскаго общества и, естественно, былъ за то милъ этому обществу.
Точно такъ — одинъ Тургеневъ соблюдалъ то изящество, ту граціозность, къ которой стремится нашъ образованный классъ. Вы не найдете у него грубыхъ образовъ, дикихъ нравовъ, рзкихъ выраженій. Все опрятно и умренно, скоре встртится жеманство, чмъ отступленіе охъ приличія.
Но и это лишь вншность. По внутреннему содержанію своихъ произведеній Тургеневъ долженъ былъ имть главную и несравненную привлекательность для нашихъ образованныхъ людей. Кого онъ выводитъ на сцену? Онъ изображалъ представителей нашей образованности, ‘современныхъ героевъ’, и онъ одинъ умлъ это длать, потому что стоялъ наравн съ этими героями, нимало не думалъ отъ нихъ отдлаться. Ни у какого другого писателя русскій образованный человкъ не встрчалъ себя самого, или людей, стоящихъ съ нимъ на одной доск, ягодъ съ того же поля. И лишніе люди, и Рудины, и Базаровы, Литвиновы и т. д., все это — люди представляющіе нашу образованность. Если иные изъ нихъ недовольно типичны, то зато весь кругъ ихъ понятій, нравовъ и интересовъ былъ именно кругъ передового слоя, та самая атмосфера, въ которой вращались наши образованные люди.
Подумайте, какъ это должно было привлекать и занимать! Посл великаго переворота, произведеннаго Гоголемъ, наша литература потеряла вру въ прекраснаго человка, она оторвалась отъ общества и смотрла на все съ идеальной высоты, съ которой реальныя явленія или обнаруживаютъ свое безобразіе, или составляютъ типы живые и крпкіе, но объективируемые художествомъ холодно и, такъ сказать, высокомрно. Въ одномъ Тургенев не было этого высокомрія. Онъ одинъ продолжалъ старыя преданія. Какъ Пушкинъ писалъ Онгина, Лермонтовъ Печорина, такъ и Тургеневъ писалъ своихъ героевъ, то есть: почти переносясь въ нихъ душою, не пытаясь даже выходить въ другія сферы мысли, въ которыя подъ конецъ подымались его предшественники.
Рисуя задачи и стремленія вашего образованнаго класса, возводя въ перлъ созданія его радости и горести, Тургеневъ никогда не впадалъ въ противорчіе съ духомъ того общественнаго слоя, которому служилъ. Если бы онъ увлекся религіозностью, или патріотизмомъ, или славянствомъ, или задался бы чисто нравственными стремленіями, то онъ сталъ бы въ разрзъ съ общепринятыми понятіями, съ ходячими вкусами. Русскій образованный слой, заимствуя свое просвщеніе отъ Европы, естественно расположенъ не придавать вса различію народности, расположенъ къ общимъ мстамъ, къ неопредленности, или, если позволительно такъ выразиться, ко всеядности мнній и вкусовъ, и всегда инстинктивно уклоняется отъ строгой и ршительной постановки вопросовъ {Неопредленность мнній Тургенева видна всего боле изъ той важности, которую онъ придавалъ своему протесту противъ крпостного права. Роль такого протеста сыграли, какъ извстно, ‘Записки Охотника’,— не станемъ разбирать, основательно или ошибочно, намренно или случайно имъ досталась эта роль. Интересно то, что Тургеневъ очень крпко держался за такую свою услугу прогрессу, между тмъ, противъ крпостного права стояли лучшіе люди всякаго рода мнній, никакъ не одни западники. Явный знакъ скудости катихизиса людей. мечтающихъ, что они черпаютъ изъ самой сокровищницы просвщенія.}. Вотъ гд источникъ и того единственнаго случая, когда Тургеневъ попалъ въ разладъ съ западническою литературой. Нигилисты, въ жару своей проповди и первыхъ успховъ, вознегодовали на него, врно понявъ, что онъ отъ нихъ отдлился. Эта единственная неудача, на литературномъ поприщ больно поразила Тургенева. Но грубая и фанатическая односторонность была ршительно противна всмъ его умственнымъ и эстетическимъ привычкамъ, хотя онъ готовъ былъ въ этомъ случа даже насиловать себя, онъ не усплъ найти твердой почвы для примиренія и остался неопредленнымъ, общимъ западникомъ. Неудачная ‘Новь’ представляетъ лишь отвлеченное и холодное преклоненіе передъ нигилизмомъ.
Таковъ былъ Тургеневъ. Съ удивительною мягкостью, съ женственной отзывчивостію онъ подчинялся всмъ лучшимъ стремленіямъ, господствовавшимъ въ нашемъ просвщеніи. Поэтому онъ былъ самымъ чистымъ, полнымъ и искреннимъ представителемъ этого просвщенія. Въ немъ не было ничего оригинальнаго, никакой упорной послдовательности, никакой глубокой задачи, но при этомъ было столько ума и образованности, вкуса и художественнаго таланта, сколько можетъ совмститься съ настроеніемъ и умственной жизнью нашихъ просвщенныхъ людей.
Какъ же было имъ не любить его? Какъ не любить писателя, до такой степени имъ сочувственнаго и однороднаго? Поэтому понятно, что никакой другой писатель не могъ имть столько поклонниковъ, поэтому странно было бы винить все это множество въ какомъ-нибудь преувеличеніи, въ какихъ-нибудь заднихъ мысляхъ. Разв они не идутъ по главному руслу нашего просвщенія, нашего умственнаго движенія? Разв до сихъ поръ не съ Запада почерпается нами образованіе? Большинство у насъ слдуетъ вкусу, образу мыслей и примру образованныхъ странъ, и потому Тургеневъ, какъ самый европейскій изъ русскихъ писателей, долженъ пользоваться наибольшими симпатіями этого большинства. Разв есть другое такое же широкое русло? Разв можно указать другое направленіе, столь же распространенное, столь же правильно вытекающее изъ положенія вещей, столь же неизбжно увлекательное?
Нельзя упрекать людей за то, что они не обладаютъ самостоятельностью въ мысляхъ и твердостью въ чувствахъ. По существу дла, людямъ всегда нуженъ авторитетъ, нужна опора и руководство. Если нтъ вполн достойной того опоры, они хватаются за мене достойную, лишь бы она была близка и ясна. Нужно имть снисхожденіе къ жаждущимъ авторитета, а плакать разв о томъ, что мы не успли до сихъ поръ создать для нихъ авторитетъ боле высокій и твердый, чмъ тотъ, за который они хватаются.
Очень поразительно и характерно для Тургенева, что онъ до конца такъ и не вернулся духовно къ своей родин. Онъ, очевидно, искалъ, но такъ и не нашелъ пути къ этому возвращенію. Внутреннія силы, которыми живетъ Россія, оставались ему чуждыми, и онъ съ какимъ-то отчаяніемъ хватался за одно лишь понятное ему проявленіе народной души — за нашъ языкъ. Восхищеніе отъ русскаго языка не могло мшать никакому западничеству, и Тургеневъ настойчиво предавался этому восхищенію, считая, конечно, и себя самого большимъ мастеромъ языка. Но, намъ кажется, есть иныя, боле значительныя черты, въ которыхъ сказывалась въ Тургенев родственная любовь къ духовной жизни Россіи. Его симпатіи въ отношеніи къ людямъ были чисто-русскія. Простота, хрустальная ясность души, золотое сердце — вотъ что добрый и мягкій Тургеневъ ставитъ, очевидно, выше всякихъ другихъ достоинствъ, на чемъ любовно останавливается, какіе бы высокоумные герои ни играли главную роль въ разсказ, Иностранцы всегда изображаются, если не съ враждебностью, то съ тмъ отчужденіемъ, которое такъ трудно побдимо въ русскомъ человк, которое очень часто составляетъ нашъ недостатокъ, но которое въ чистой форм есть черта самаго тонкаго патріотизма. Религіозная жизнь, такъ глубоко проникающая духъ нашего народа, отразилась у Тургенева въ нсколькихъ разсказахъ, имющихъ и типичность и прелесть, хотя отношеніе автора къ предмету иногда переходить въ простое изумленіе.
Вообще, Тургеневъ до конца любовно обращался къ русской природ, къ русскому быту, къ тмъ преданіямъ, случаямъ, нравамъ, которыми окружена была его юность. Позволю себ сослаться на нчто личное: въ разсказахъ Тургенева, особенно въ небольшихъ, безпритязательныхъ, меня часто поражали мелкія частности, живо напоминающія что-то давно знакомое, слышанное или виднное въ дтств. Мн трудно было бы точно и прямо указать эти черты, но он вдругъ переносили меня въ среднюю полосу Россіи, въ атмосферу такихъ привычекъ, такого склада жизни, который свойственъ только этой мстности. Еще сильне дйствовали на меня въ этомъ отношеніи разсказы г-жи Кохановской. Это сохраненіе въ душ мстной умственной и бытовой, пожалуй исторической, атмосферы возможно только у писателей, обладающихъ живою памятью сердца, неизмнно любящихъ то, что ихъ нкогда окружало, чмъ питалась ихъ душа.
При всемъ этомъ, Тургенева нельзя назвать писателемъ, выражающимъ духъ своего народа, или нкоторыя стороны этого духа. Ренанъ, который все больше и больше впадаетъ въ фразу и теряетъ ту тонкость и отчетливость, которая была въ немъ такъ привлекательна, напрасно приложилъ къ Тургеневу общую характеристику великаго поэта, именно сказалъ, что нашъ писатель есть выразитель безчисленныхъ поколній, умвшихъ жить и чувствовать, но не умвшихъ высказывать свою жизнь и чувства. Тургеневъ есть пвецъ только нашего культурнаго слоя, только послднихъ формацій этого слоя. Если бы въ ‘Евгеніи Онгин’ не было безподобнаго образа Татьяны, не было той черты смиренія, скорби и чистоты, которая составляетъ смыслъ этой поэмы, то приключенія самого Онгина едва ли бы имли для насъ особенно высокій интересъ. Тургеневъ повторилъ, отчасти, этотъ мотивъ въ своей Лиз, въ ‘Дворянскомъ Гнзд’, повторилъ слабе и лишь въ очерк, но ‘Дворянское Гнздо’ именно поэтому, по общей широт точки зрнія, и остается лучшимъ его произведеніемъ. Но въ другихъ разсказахъ, несмотря на то, что и въ нихъ фигуры двушекъ изображены съ тонкимъ пониманіемъ (эти фигуры нужно признать, вроятно, лучшею стороною его писаній), интересъ движущихъ мотивовъ, источникъ коллизій и контрастовъ, вообще говоря, не иметъ большой глубины и серіозности, или, по крайней мр, не захватывается авторомъ во всей глубин. Вчные разсказы о томъ, какъ молодой человкъ хотлъ жениться и почему-то сплошалъ, былъ отвергнутъ, или же самъ измнилъ невст,— эти разсказы не возведены на ту высоту, которой можно желать отъ поэтическаго озаренія жизни. Самое лучшее въ нихъ, конечно,— встрчающееся иногда яркое изображеніе слпой страсги, покоряющей героевъ противъ ихъ воли. Другія пружины состоять въ мелкихъ чувствахъ самолюбія, тщеславія, упадка духа, въ слабыхъ зачаткахъ любви и вражды, но не въ развитыхъ до конца чувствахъ. Тургеневъ знаменитъ своими изображеніями слабыхъ людей, но едва ли гд достигаетъ вполн яркаго ихъ освщенія. Можетъ быть, лучшее въ этомъ отношеніи представляютъ т жалобные стоны, которые онъ влагаетъ инымъ изъ этихъ героевъ, вообще та струпа меланхоліи, которая звучитъ у него довольно часто и не даромъ замчена иностранцами.
Этотъ полубольной, жидкій и шаткій міръ, эти дтища и герои нашего культурнаго слоя невольно сами обличаютъ свою несостоятельность. Они не стоятъ на твердой земл, они рютъ по воздуху, они похожи на дымъ, какъ выразился одинъ изъ нихъ въ минуту тоски.
Брандесъ очень хорошо повялъ этотъ смыслъ Тургеневскихъ писаній и излагаетъ его такъ:
‘Тургеневъ глубоко убжденъ, что въ Россіи все какъ-то идетъ вкривь и вкось, никакая любовная исторія не кажется ему чисто-русской, если она не иметъ несчастнаго исхода, благодаря непостоянству мужчины или безсердечности женщины, никакое стремленіе не кажется ему чисто-русскимъ, если оно не превышаетъ силъ людей, или не посгибаетъ, встртивъ равнодушіе. Въ его глазахъ современная Россія — это страна, гд все не удается, страна всеобщихъ крушеній’.
‘Онъ былъ патріотъ, грустящій о своемъ отечеств и сомнвающійся въ его судьбахъ. Онъ не раздлялъ энтузіазма своихъ боле наивныхъ и мене знающихъ соотечественниковъ къ русскому народу. Онъ находилъ, что у него (т. е. у этого народа) лтъ великаго прошлаго. Когда авторъ этихъ строкъ стоялъ однажды на Римскомъ Форум, ему пришла въ голову мысль, что тамъ у каждаго фута земли есть боле богатая исторія, чмъ у всей русской имперіи. Хотя и русскій человкъ, Тургеневъ думалъ почти также. Онъ описываетъ гд-то печаль, охватившую его на всемірной выставк, при вид ничтожности вклада Россіи въ общую сумму промышленныхъ изобртеній человчества’ (‘Новое Время’, 1883 г., 12 сент.).
Такіе взгляды и мннія, конечно, очень по душ иностранцамъ и длаютъ изъ Тургенева одного изъ самыхъ ясныхъ представителей западничества. Ослпленіе почти невроятное, но оно существовало и существуетъ, къ нашему стыду и поученію. Онъ не врилъ во внутреннюю силу Россія и думалъ, что это страшно-громадное тло выросло безъ души, не развивалось, а какъ-то случайно скопилось. Это море народа, этотъ океанъ людей, глубоко и спокойно растущій, будто-бы не иметъ исторіи, будто-бы еще не живетъ могущественною нравственною жизнью, а только еще ищетъ себ души, есть только безформенная стихія, которую долженъ со временемъ оживить духъ, откуда-то имющій явиться.
Есть, однако, иностранцы, которые понимаютъ насъ боле правильно: такъ Юліанъ Шмидтъ, какъ немцъ, которому вполн привычны философскіе пріемы, длаетъ слдующія замчанія.
Указавъ сперва на ужасы нигилизма, онъ затмъ обобщаетъ свои разсужденія и, съ тою проницательностью, въ которой, можетъ быть, участвуетъ страхъ и ненависть, пишетъ:
‘Русскій народъ, какъ это теперь доказано, способенъ отдаться великой страсти. Если эта страсть возвысится на степень культа,— чего-то въ род религіознаго изступленія,— она можетъ сдлаться опасною для Европы. Здсь, по моему, Тургеневу, какъ и прочимъ европейски-образованнымъ русскимъ, недостаетъ надлежащаго общенія съ душою народа. Въ народ словно дремлютъ силы, совершенно чуждыя европейской цивилизаціи и непонятныя ей. Тургеневъ въ своихъ разсказахъ неоднократно описываетъ странные феномены русской религіи: какъ молодая нжная барышня скитается по деревнямъ, прислуживая юродивому, какъ сынъ попа, человкъ неглупый и способный, страдаетъ отъ дьявольскаго навожденія… Писатель повствуетъ все это съ чарующимъ реализмомъ, но замтно, что ему самому становится страшно’.
Затмъ Ю. Шмидтъ старается показать, почему Европейцы, будто-бы, ближе стоятъ къ религіи и лучше могутъ ее понимать, чмъ образованные русскіе.
Причина состоитъ въ самомъ ход нмецкой образованности, въ Лейбниц, Лессинг, Кант, Гердер и т. д., которые не давали произойти полному раздвоенію въ духовной жизни Германіи. У русскихъ не то.
‘Русскій идеалистъ’, говорить критикъ, ‘ничего не знаетъ о религіи народа, потому что она никогда не преподавалась ему въ просвщенной форм, идеализмъ, заимствованный имъ изъ-за границы, не вполн усвоивается имъ, не растворяется въ его крови, ибо онъ не самъ выработалъ его’.
‘Поэтому образованный русскій, почерпающій свои идеалы изъ чужбины, находится въ извстной изолированности’.
‘Быть можетъ, это — смлое мнніе, но я нахожу связь между этой полной отчжденностью отъ всякихъ религіозныхъ преданій и безнадежной меланхоліей, которая проявляется у нашего поэта внезапно тамъ, гд ея мене всего ожидаешь, она придаетъ его картинамъ своеобразную прелесть, но она поражаетъ насъ: какъ могъ такъ чувствовать писатель, обладавшій такимъ свободнымъ, такимъ богатымъ, такимъ любовнымъ пониманіемъ всего прекраснаго?’ (‘Новое Время’, 9 сент. 1883 г ).
Для Ю. Шмидта, какъ для протестанта и питомца высокой нмецкой культуры, очевидно, наша религія и душа нашего народа суть нчто хотя и могущественное, но дикое и темное, тмъ не мене, главныя черты Тургеневскаго настроенія замчены имъ врно и поставлены правильно. Нельзя не чувствовать себя потеряннымъ, оторвавшись отъ родной почвы и не найдя для себя другой твердой опоры. И таковъ былъ Тургеневъ, слишкомъ слабый для того, чтобы выйти изъ того неправильнаго положенія, въ которое ставитъ насъ наше отношеніе къ Европ.
Западники должны вполн гордиться Тургеневымъ и съ великимъ почетомъ вписать его имя въ исторію нашей литературы. Изъ всхъ значительныхъ писателей онъ одинъ остался почти вовсе чуждъ того, что въ вашемъ обществ принято называть ‘элементами славянофильства’. Онъ первый не подходитъ подъ общій законъ, по которому наши писатели сперва подчиняются вліянію Запада, но, по мр созрванія своихъ силъ, начинаютъ обнаруживать стремленія, вытекающія изъ самобытнаго духовнаго строя ихъ родины. Причины такого исключенія довольно ясны. Во первыхъ, Тургеневъ сознательно держался своихъ мыслей. Въ его время различіе и противоположеніе западничества и славянофильства вполн опредлилось и высказалось. Каждый писатель, если имлъ желаніе и силу быть послдовательнымъ, былъ обязанъ стать на ту или на другую сторону, не могъ уйти отъ этой дилеммы. И Тургеневъ даже хвалился тмъ, что ‘не измнилъ убжденіямъ своей молодости’, т. е западничеству 40-хъ годовъ. Во вторыхъ, Тургеневъ и вообще не имлъ столько силы и оригинальности, чтобы быть самостоятельнымъ. Аполлонъ Григорьевъ любилъ говорить, что Тургеневъ есть повтореніе Пушкина, разумется, не полное, а отчасти. И въ самомъ дл, и языкъ и вс художественные пріемы Тургенева — Пушкинскіе. Эта прелестная форма, отличающаяся простотою и ясностью, трезвостью реализма и одушевленіемъ творчества, эта форма, приводившая въ такое восхищеніе иностранцевъ, которые сами всегда черезчуръ плодовиты и рдко не злоупотребляютъ художествомъ,— она завщана намъ Пушкинымъ, она составляетъ привычный и неизмнный образецъ для вашихъ художниковъ слова.
Затмъ, ни яркаго своеобразія языка и быта, какъ, напримръ, у Островскаго, ни постоянно господствующей мысли, какъ, положимъ, у Достоевскаго,— нельзя найти у Тургенева. Можетъ быть, высшее мрило жизни для его дйствующихъ лицъ есть мечта о какомъ-то счастьи, обыкновенно съ любимымъ существомъ, счастьи иногда какъ-будто близко стоящемъ передъ глазами, но, большею частью, только мелькающемъ издали, вчно манящемъ и вчно исчезающемъ, такъ что подъ конецъ у нихъ остается лишь тоска незаполненной или разбитой жизни и страхъ смерти. Да и этотъ мотивъ, сказывающійся довольно часто, не выступаетъ съ полной силою, не воплощенъ съ художественною яркостью, а звучитъ какъ-то робко и жалобно.
Тургеневъ до конца дней не обладалъ никакимъ авторитетомъ. Его очень любили и жадно читали, всякая мысль, всякое чувство, которое онъ вздумалъ бы вложить въ свое созданіе, были бы приняты публикою съ отверстыми душами. Но ему нечего было сказать, не было въ немъ струны, которая, издавая господствующій звукъ, вносила бы ясность и гармонію во вс его звуки. Понятно, что Западъ, передъ которымъ онъ такъ преклонялся, не могъ дать ему какого нибудь руководящаго начала, Западъ внушилъ ему только вру въ прогрессъ, заставлявшую вчно оглядываться на другихъ и ждать чего-то впереди, но для насъ всего прискорбне должно быть то, что такой добросовстный, талантливый и мягкій душою человкъ равно не нашелъ себ твердыхъ опоръ и среди того хаоса, въ которомъ ему явился вашъ русскій нравственный міръ. Мудрено винить такихъ людей, какъ Тургеневъ, они — дти своего времени, но, очевидно, изъ тхъ дтей, которыя способны были бы примкнуть къ самымъ высокимъ стремленіямъ времени.