Собраніе сочиненій Эдгара По въ перевод съ англійскаго К. Д. Бальмонта
Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’
Какъ нжная красавица во сн
Чуть смотритъ въ небо, очи закрывая,
Волшебный садъ свтился въ тишин.
Лазурь небесъ блистаньемъ согрвая,
Кругомъ вставала сть цвтовъ живая.
На ирисахъ, сомкнувшихся толпой,
Роса дышала свтомъ и мольбой,
Какъ дышутъ звзды въ вечеръ голубой.
Отъ колыбели до могилы мой другъ Эллисонъ, какъ попутнымъ втромъ, былъ сопровождаемъ преуспяніемъ. И не въ чисто мірскомъ смысл употребляю я это слово — преуспяніе. Я разумю его какъ синонимъ счастья. Человкъ, о которомъ я говорю, казалось, былъ рожденъ для того, чтобы нагляднымъ образолъ подтвердить идеи Тюрго, Прайса, Пристли, и Кондорсэ — доставить частный примръ того, что было названо химерой перфекціонистовъ. Я думаю, что за краткій періодъ его существованія я видлъ опроверженіе догмата, утверждающаго, что въ самой природ человка есть нкоторое скрытое начало, враждебное блаженству. Тщательное изслдованіе его участи дало мн понять, что вообще злосчастія человчества проистекаютъ отъ нарушенія нсколькихъ простыхъ законовъ, управляющихъ человческой природой,— что, какъ извстный видъ существъ, мы имемъ въ нашемъ распоряженіи элементы счастья, къ которымъ мы еще не прикоснулись — и, что даже теперь, при настоящей смут и безумной спутанности всхъ мыслей въ великомъ вопрос общежитія, не невозможно, чтобы человкъ, какъ отдльная личность, при извстныхъ, необычныхъ, и въ высокой степени случайныхъ, обстоятельствахъ, былъ счастливъ.
Притомъ, мой юный другъ былъ вполн проникнутъ мыслями, подобными вышеизложеннымъ, и такимъ образомъ нелишнее будетъ замтить, что безпрерывная полоса наслажденія, которою отличалась его жизнь, въ значительной степени была результатомъ предумышленности. На самомъ дл, вполн очевидно, что при меньшей наличности той инстинктивной философіи, которая время отъ времени такъ хорошо замняетъ опыть, Мистеръ Эллисонъ уже самымъ чрезмрнымъ успхомъ своей жизни былъ бы вброшенъ во всеобщій водоворотъ несчастья, зіяющій предъ тми, кто надленъ необычными качествами. Но я отнюдь не задаюсь намреніемъ писать этюдъ о счастьи. Идеи моего друга могутъ быть изложены въ нсколькихъ словахъ. Онъ допускалъ лишь четыре основные принципа, или, говоря точне, условія блаженства. Главнымъ условіемъ онъ считалъ (странно сказать!) нчто простое и чисто физическое: какое-нибудь свободное занятіе на открытомъ воздух. ‘Здоровье’, говорилъ онъ, ‘достигаемое какими-нибудь другими средствами, врядъ ли достойно такого наименованія’. Онъ приводилъ въ примръ восторги, доступные охотникамъ по красному зврю, и указывалъ на земледльцовъ, какъ на единственный классъ людей, которые справедливо могутъ считаться боле счастливыми, чмъ другіе. Вторымъ его условіемъ была женская любовь. Третьимъ, и наиболе труднымъ для выполненія, было презрніе къ честолюбію. Четвертымъ — какой-нибудь предметъ безпрерывнаго стремленія, и онъ утверждалъ, что, при равенств другихъ вещей, объемъ достижимаго счастья былъ въ прямомъ отношеніи къ возвышенности предмета такого стремленія.
Эллисонъ былъ достопримчателенъ этимъ непрестаннымъ обиліемъ благихъ даровъ, расточавшихся для него судьбой. Въ личномъ изяществ и красот онъ превосходилъ всхъ другихъ. Умъ его былъ такого порядка, что пріобртеніе знаній было для него не столько трудомъ, сколько проникновеніемъ и необходимостью. Его родъ былъ однимъ изъ самыхъ знаменитыхъ въ государств. Его невста была очаровательнйшей и преданнйшей изъ женщинъ. Его владнія всегда были обширными, но, при наступленіи его совершеннолтія, обнаружилось, что въ его пользу судьба устроила одну изъ тхъ необыкновенныхъ, капризныхъ выходокъ, которыя заставляютъ дрогнуть весь тотъ людской міръ, въ которомъ он возникаютъ, и лишь въ рдкихъ случаяхъ не измняютъ кореннымъ образомъ весь нравственный составъ тхъ, кто является ихъ предметомъ.
Оказывается, что приблизительно за сто лтъ передъ тмъ, какъ Мистеръ Эллисонъ сдлался совершеннолтнимъ, въ одной отдаленной провинціи умеръ нкій Мистеръ Сибрантъ Эллисонъ. Этотъ господинъ составилъ, путемъ сбереженій, царское имущество, и, такъ какъ у него не было ближайшихъ родственниковъ, ему заблагоразсудилось пожелать, чтобы его богатство наростало въ теченіи столтія посл его смерти. Подробнымъ образомъ, и съ большой прозорливостью, означивъ различные способы помщенія капитала, онъ завщалъ общую его сумму ближайшему изъ кровныхъ родственниковъ, носящихъ имя Эллисона, который оказался бы въ живыхъ по истеченіи столтія. Были сдланы многочисленныя попытки, чтобы устранить это необыкновенное завщаніе, ихъ характеръ ex post facto обусловилъ ихъ недйствительность, но вниманіе ревниваго правительства было пробуждено, и въ конц концовъ былъ созданъ законодательный актъ, воспрещающій всякія подобныя накопленія. Этотъ актъ, однако, не помшалъ юному Эллисону сдлаться на двадцать первомъ году наслдникомъ своего предка Сибрайта, и вступить въ обладаніе суммой въ четыреста пятьдесятъ милліоновъ долларовъ {Случай, подобный, въ общихъ чертахъ, предположенному здсь, произошелъ не такъ давно въ Англіи. Имя счастливаго наслдника — Теллесонъ. Я встртилъ впервые разсказъ объ этомъ въ ‘Tour’, Князя Пёклера Мёскау, который опредляетъ унаслдованную сумму въ девяносто милліоновъ фунтовъ спіерлинговъ, и справедливо замчаетъ, что и въ разсмотрніи суммы такой обширной, и того, что съ ея помощью могло бы быть сдлано, есть что-то даже возвышенное’. Въ согласіи со взглядами, выражаемыми въ данномъ очерк, я принялъ утвержденіе Князя, хотя бы оно и было сильно преувеличено. Въ зачаточномъ вид, а начало даже цликомъ, этотъ очеркъ былъ напечатанъ много лть тому назадъ — прежде, чмъ вышелъ первый номеръ превосходнаго ‘Juif Errant’, Эженя Сю, можетъ быть внушеннаго ему разсказомъ Мёскау.}. Когда сдлалось извстнымъ, какими чудовищными размрами отличалось наслдство, возникли, конечно, различныя предположенія о способахъ пользованія имъ. Обширность суммы и возможность немедленно ею воспользоваться вскружили голову всмъ, кто размышлялъ объ этомъ предмет. Относительно обладателя сколько нибудь серьезной суммы можно воображать, что онъ совершитъ любую изъ тысячи вещей. При богатств, лишь просто превышающемъ состояніе другихъ согражданъ, легко себ представить его вовлеченнымъ въ крайнія излишества общепринятыхъ въ данную минуту экстравагантностой — или занимающимся политическими интригами —или стремящимся къ министерскому посту — или заботящимся объ увеличеніи знатности — или составляющимъ обширные музеи художественныхъ шедевровъ — или играющимъ роль щедраго покровителя литературы, науки, искусства — или сочетающимъ свое имя съ облагодтельствованными имъ крупными благотворительными учрежденіями. Но для непостижимаго богатства, находившагося въ рукахъ этого наслдника, такія задачи и вс ординарныя задачи, это чувствовалось, представляли поле слшикомъ ограниченное. Фантазія прибгла къ цифрамъ, но он только еще боле запутали дло. Оказывалось, что, даже при трехъ процентахъ на сто, годовой доходъ отъ наслдства возросталъ, ни много, ни мало, до тринадцати милліоновъ пятисотъ тысячъ долларовъ, это составляло милліонъ сто двадцать пять тысячъ въ мсяцъ, или тридцать шесть тысячъ девятьсоть восемьдесятъ шесть въ день, или тысячу пятьсотъ сорокъ одинъ въ часъ, или двадцать шесть долларовъ въ каждую убгающую минуту. Такимъ образомъ, обычные пути предположеній были совершенно прерваны. Люди не знали, что вообразить. Были даже такіе, которые предполагали, что Мистеръ Эллисонъ откажется по крайней мр отъ половины своего состоянія, какъ отъ достатка безусловно лишняго — и обогатитъ цлое полчище родственннковъ, раздливъ между ними свой излишекъ. Ближайшимъ изъ нихъ онъ, дйствительно, отдалъ свое, весьма крупное, состояніе, которое ему принадлежало до полученія наслдства.
Я, однако, не удивился, замтивъ, что онъ уже давно былъ подготовленъ относительно того пункта, который возбуждалъ такія разногласія среди его друзей. Что касалось дяній личной благотворительности, онъ удовлетворилъ свою совсть. Въ возможность какого-либо, точно говоря, улучшенія, совершеннаго самими людьми въ общихъ условіяхъ жизни людей, онъ (говорю съ прискорбіемъ) врилъ мало. Вообще, къ счастью или къ несчастью, онъ, въ значительной степени, былъ предоставленъ самому себ.
Онъ былъ поэтомъ, въ самомъ широкомъ и благородномъ смысл этого слова. Онъ понималъ, кром того, истинный характеръ величественной цли, высокую торжественность и достоинство поэтическаго чувства. Самое полное, если только не единственно врное, удовлетвореніе этого чувства онъ инстинктивно видлъ въ созданіи новыхъ формъ красоты. Нкоторыя особенности, или въ его раннемъ воспитаніи, или въ самой природ его разума, придали всмъ его этическимъ умозрніямъ окраску такъ называемаго матеріализма, и, быть можетъ, именно эта черта заставила его думать, что, по крайней мр, наиболе благодарная, если не единствснно законная, область поэтическаго творчества кроется въ созданіи новыхъ настроеній чисто физическаго очарованія. Такимъ образомъ случилось, что онъ не сдлался ни музыкантомъ, ни поэтомъ — если мы употребляемъ этотъ послдній терминъ въ его повседневномъ смысл. Или, быть можетъ, онъ не захотлъ сдлаться ни тмъ, ни другимъ, просто преслдуя свою мысль, что презрніе честолюбія есть одно изъ существенныхъ условій счастья на земл. Не является ли, на самомъ дл, возможнымъ, что, въ то время какъ высшій разрядъ генія по необходимости честолюбивъ, высочайшій — выше того, что называется честолюбіемъ? И не могло ли, такимъ образомъ, случиться, что многіе, гораздо боле великіе, чмъ Мильтонъ, спокойно остались ‘нмыми и безвстными’? Я думаю, что міръ никогда не видалъ — и что, если только цлый рядъ случайностей не вынудитъ какой-нибудь умъ благороднйшій къ занятію противному, міръ никогда не увидитъ — полный объемъ торжествующей законченности въ самыхъ богатыхъ областяхъ искусства, на которую человческая природа безусловно способна.
Эллисонъ не сдлался ни музыкантомъ, ни поэтомъ, хотя не было человка, глубже его влюбленнаго въ музыку и въ поэзію. Если бы жизнь его сопровождалась обстоятельствами иными, чмъ т, которыя были налицо, не невозможно, что онъ сдлался бы художникомъ. Ваяніе, хотя по природ своей и строго поэтическое, было слишкомъ ограничено по своему объему и послдствіямъ, чтобы когда-нибудь надолго удержать его вниманіе. И я уже назвалъ вс т области, гд поэтическое чувство, согласно тому, какъ оно понимается въ общепринятомъ смысл, способно проявляться. Но Эллисонъ утворждалъ, что область самая богатая, самая истинная, и наиболе естественная, если даже не самая обширная изъ всхъ, была, необъяснимымъ образомъ, позабыта. Ничего не говорилось о создател садовъ-ландшафтовъ, какъ о поэт, между тмъ моему другу казалось, что созданіе сада-ландшафта открывало для истинной Музы цлый рядъ самыхъ пышныхъ возможностей. Здсь, дйствительно, для воображенія былъ полный просторъ — развернуться въ безконечныхъ сочетаніяхъ формъ новой красоты, такъ какъ самые элементы этихъ сочетаній, принадлежа къ высшему порядку, являлись самыми блистательными, какіе только могла доставить земля. Въ многообразіи и многоцвтности цвтка и дерева онъ видлъ салыя непосредственныя и самыя сильныя стремленія Природы къ физическому очарованію. И въ руководящемъ завдываніи этими усиліями, или въ ихъ сосредоточеніи, или, говоря точне, въ ихъ приспособленіи къ глазамъ, существующимъ, чтобы созерцать ихъ на земл — онъ думалъ найти наилучшее средство — достигнуть наибольшихъ результатовъ — для осуществленія, не только своей собственной судьбы, какъ поэта, но и величественныхъ цлей, для которыхъ Божество напечатлло въ человк поэтическое чувство.
‘Въ приспособленіи къ глазамъ, существующимъ, чтобы созерцать ихъ на земл’. Объясняя эту фразу, Мистеръ Эллисонъ въ значительной степени приблизилъ меня къ разршенію того, что мн всегда казалось загадкой — я разумю тотъ фактъ (никмъ, кром невждъ, не оспариваемый), что въ природ не существуетъ такихъ зримыхъ сочетаній, какія можетъ создать геніальный художникъ. Нтъ такихъ эдемовъ въ дйствительности, какіе вспыхнули на полотнахъ Клода. Въ самыхъ чарующихъ природныхъ ландшафтахъ всегда встртишь какой-нибудь недостатокъ или что-нибудь лишнее — много лишняго и много недостатковъ. Въ то время какъ составныя части могутъ, каждая въ отдльности, посмваться надъ высшимъ искусствомъ художника, распредленіе этихъ частей всегда будетъ давать возможность внести улучшеніе. Словомъ, нтъ такой точки на обширной поверхности земли, находящейся въ природной цльности, пристально смотря съ которой, художественный глазъ не нашелъ бы чего нибудь оскорбительнаго въ томъ, что называется ‘общимъ составомъ’ ландшафта. И, однако же, какъ это непостижныо! Во всемъ другомъ мы справедливо научены смотрть на природу, какъ на нчто высшее. Передъ ея отдльностями мы съ трепетомъ отказываемся отъ соперничества. Кто вознамрится поддлать краски тюльпана, или улучшить соразмрность лиліи долины? Критика, гласящая, что въ ваяніи или въ портретной живописи природа должна быть скоре возвышена или идеализована, нежели передана просто, заблуждается. Никакія живописныя или скульптурныя сочетанія отдльныхъ чертъ человческаго очарованія не могутъ сдлать больше того, какъ только приблизиться къ живой, исполненной дыханія, красот. Лишь въ ландшафт этотъ критическій принципъ вренъ, и разъ человкъ почувствовалъ его врность въ данномъ случа, только безудержный духъ обобщенія заставилъ его объявить этотъ принципъ приложимымъ и ко всмъ областямъ искусства. Я сказалъ, почувствовалъ его врность здсь, ибо чувство — не аффектація и не химера. Математики не могутъ доставить доказательствъ боле безусловныхъ, чмъ т, которыя художнику доставляютъ чувство его искусства. Онъ не только вритъ, онъ положительно знаетъ, что такія-то и такія-то, повидимому, произвольныя соединенія матеріи образуютъ, и только он одн образуютъ, истинную красоту. Его доводы, однако, еще не созрли до выраженія. Анализу боле глубокому, чмъ до сихъ поръ виднный міромъ, предстоитъ вполн изслдовать и выразить ихъ. Тмъ не мене его инстинктивныя мннія подтверждены голосомъ всхъ его собратьевъ. Пусть извстный ‘общій составъ’ будетъ имть недостатки, пусть исправленіе будетъ внесено въ самый распорядокъ формы, пусть это исправленіе будетъ предоставлено всякому художнику въ мір, каждый признаетъ его необходимость. И мало того: для исправленія основныхъ въ этомъ общемъ состав недостатковъ, каждый отдльный сочленъ братства укажеть на тождественное улучшеніе.
Я повторяю, что лишь въ расположеніи ландшафта физическая природа допускаетъ улучшеніе, и что поэтому данное ея свойство было для меня тайною, которую я не могъ разгадать. Собственныя мои мысли относительно этого предмета говорили мн, что первоначальнымъ замысломъ природы было такъ распредлить все на земной поверхности, чтобы во всемъ удовлетворить человческое чувство совершенства — и въ красивомъ, и въ возвышенномъ, и въ живописномъ, но что этотъ первобытный замыселъ былъ разрушенъ извстными геологическими переворотами — переворотами въ форм и въ распредленіи красокъ, исправленіе или смягченіе которыхъ составляетъ душу искусства. Сила этой идеи была, однако, въ значительной степени ослаблена тмъ, что она необходимымъ образомъ заставляла разсматривать земные перевороты какъ нчто ненормальное и совершенно непригодное для какой-либо цли. И это именно Эллисонъ внушилъ мн, что они были предварительными показателями смерти. Онъ говорилъ такимъ образомъ:— Допустимъ, что первоначальнымъ замысломъ было безсмертіе человка на земл. Передъ нами тогда — первоначальное устроеніе земной поверхности, приспособленное къ его блаженному состоянію, не какъ существующему, но какъ бывшему въ замысл. Перевороты были подготовленіемъ къ его поздне задуманному смертному состоянію.
‘Теперь’, говорилъ мой другъ, ‘то, что лы разсматриваемъ, какъ улучшеніе ландшафта, можетъ дйствительно быть таковымъ, насколько это касается лишь моральной или человческой точки зрнія. Каждое измненіе, въ природной сцен, весьма возможно, создаетъ на картин пятно, если мы предположимъ эту картину созерцаемой издали — въ масс — съ какой-нибудь точки, далекой отъ земной поверхности, хотя находящейся и не вн предловъ земной атмосферы. Легко понять, что именно то самое, что можетъ улучшать близко разсматриваемую подробность, можетъ, въ то же самое время, нарушать общее, или зримое съ боле далекой точки, впечатлніе. Можетъ существовать извстный классъ существъ, нкогда человческихъ, но теперь для человчества невидимыхъ, для которыхъ, изъ дали, нашъ безпорядокъ можетъ казаться порядкомъ, наша неживописность — живописной, словомъ, землеангеловъ, для вниманія которыхъ, боле, чмъ для нашего вниманія, и для ихъ утонченнаго смертью воспріятія прекраснаго, могли быть созданы Богомъ обширные сады-ландшафты полушарій’.
Говоря со мной, мой другъ привелъ слдующіе отрывки изъ одного писателя, мннія котораго о садахъ-ландшафтахъ считались весьма существенными:—
‘Собственно говоря, есть лишь два стиля сада-ландшафта: природный и искусственный. Одинъ стремится возсоздать первоначальную красоту мстности, приспособляя ея элементы къ окружающей сцен, культивируя деревья, въ содружественномъ сочетаніи съ холмами или равниною сосдней мстности, угадывая и воплощая въ дйствительность эти тонкія отношенія величины, соразмрности, и цвта, которыя, будучи скрыты отъ зауряднаго созерцателя, повсюду зримы испытанному наблюдателю природы. Конечный результатъ, достигаемый природнымъ стилемъ сада-ландшафта, состоитъ скоре въ отсутствіи всякихъ недостатковъ и непріемлемостей — въ господств здравой гармоніи и порядка — чмъ въ созданіи какихъ-либо особыхъ дивъ и чудесъ. Искусствонный стиль иметъ столько же разновидностей, сколько есть разныхъ вкусовъ, предъявляющихъ свой спросъ. Онъ находится въ нкоторомъ общемъ отношеніи къ различнымъ стилямъ зданій. Существуютъ стройныя аллеи и уютные уголки Версаля, Итальянскія террасы, и разнообразный смшанный старый Англійскій стиль, находящійся въ извстной связи съ Отечественной Готической или Англійской Елисаветинской архитектурой. Что бы ни говорилось противъ злоупотребленіц искусственнымъ садомъ-ландшафтолъ, примсь чистаго искусства, въ той или другой части сада, придаетъ ему извстную большую красоту. Частью это происходитъ отъ услады зрнія, благодаря зримости порядка и замысла, частью это иметъ моральный характеръ. Терраса, со старой, обросшей мхомъ, балюстрадой, сразу вызываетъ передъ глазами прекрасныя формы, что проходили здсь въ иные дни. Малйшее проявленіе искусства есть очевидный знакъ заботливости и человческаго интереса’.
‘Изъ того, что я уже сказалъ’, промолвилъ Эллисонъ, и вы можете видть, что я отвергаю высказанную здсь мысль о возсозданіи первоначальной красоты мстности. Первоначальная красота никогда не бываетъ такъ велика, какъ та, которую можно создать. Конечно, все зависитъ отъ выбора мста съ надлежащими данными. То, что было сказано объ угадываніи и воплощеніи въ дйствительность тонкихъ отношеній величины, соразмрности, и цвта, является однимъ изъ примровъ спутанности языка, служащей для прикрытія неточности мысли. Указанная фраза можетъ означать что-нибудь, можетъ не означать ничего, и ни въ какомъ случа не можетъ быть руководящей. Что истинный результатъ природнаго стиля сада-ландшафта можно видть скоре въ отсутствіи всяческихъ недостатковъ и непріемлемостей, чмъ въ созданіи какихъ-либо особыхъ дивъ и чудесъ, это — положеніе, боле приспособленное къ шаткимъ мыслямъ толпы, нежели къ пламеннымъ снамъ человка геніальнаго. Указанная отрицательная заслуга является принадлежностью той хромающей критики, которая въ литератур превознесеть до небесъ Аддисона. На самомъ дл, въ то время какъ достоинство, состоящее въ простомъ избганіи порока, взываетъ непосредственно къ разумнію, и можетъ, такимъ образомъ, быть очерчено кругомъ правила, боле высокое достоинство, вспыхивающее въ творчеств, можетъ быть постигаемо только въ своихъ результатахъ. Правило приложимо лишь къ заслугамъ отрицательнымъ — къ достоинствамъ, которыя побуждаютъ къ воздержанію. Вн этого, искусство критики можетъ только внушать. Насъ могутъ научить создать ‘Катона’, но намъ тщетно стали бы говорить, какъ замыслить Паренонъ или ‘Inferno’. Но разъ извстная вещь сдлана — разъ чудо совершилось — способность пониманія длается всеобщей. Софисты отрицательной школы, смявшіеся надъ созиданіемъ, благодаря неспособнооти создавать, теперь громче всхъ въ раздач аплодисментовъ. То, что въ хризалидномъ состояніи своего основного начала оскорбляло ихъ вялый разсудокъ, въ завершенности выполненія всегда рождаетъ восторгъ, взывая къ ихъ инстинкту красоты.
‘Замчанія автора относительно искусстврннаго стиля’, продолжалъ Эллисонъ, ‘мене подлежатъ возраженію. Примсь чистаго искусства въ той или иной части сада придаетъ ему извстную большую красоту. Это справедливо, врно также и указаніе на человческій интересъ. Выраженную здсь основную мысль нельзя оспаривать,— но что-нибудь можетъ быть за предлами этого. Можетъ быть извстный эффектъ въ соотвтствіи съ основной мыслью — эффектъ, который недостижимъ при обычныхъ средствахъ, находящихся въ распоряженіи отдльной личности, но который, если его достигнуть, могъ бы придать саду-ландшафту очарованіе, далеко превосходящсе чары, придаваемыя ощущеніемъ чисто человческаго интереса. Поэтъ, имющій изъ ряду вонъ выходящія денежныя средства, могъ бы, не отвергая необходимой идеи искусства, или культуры, или, какъ выражается нашъ авторъ, интереса, такъ напитать свои замыслы необычностью размровъ и новизной красоты, что онъ достигъ бы впечатлнія нкоего духовнаго вмшательства. Можно видть, что при достиженіи такого результата онъ сохраннтъ вс выгоды интереса или замысла, въ то же время отршая свое произведеніе отъ сухости и отъ технической стороны общепринятаго искусства. Въ самой суровой пустын — въ самыхъ дикихъ мстахъ никмъ нетронутой прпроды — явно видится искусство создателя, но это искусство явно видится только размышленію, ни въ какомъ отношеніи оно не иметъ непосредственной силы чувства. Теперь, предположимъ, что это ощущеніе замысла, возникшаго въ ум Всемогущаго, на одну ступень понижено — что оно приведено какъ бы въ гармоническую или содружественную связь съ чувствомъ человческаго искусства — что оно образуетъ какъ бы нкое междуцарствіе: — вообразимъ, напримръ, какой-нибудь ландшафтъ, сложная обширность и законченность котораго — ландшафтъ, красота котораго, пышность и странность — возбуждаютъ представленіе о заботливости, или дятельныхъ усиліяхъ, или надзор, со стороны существъ высшихъ, но родственныхъ человчеству — тогда ощущеніе интвреса будетъ сохранено, между тмъ какъ вложенное здсь искусство будетъ вызывать впечатлніе посредствующей или вторичной природы — природы, которая не есть Богь, и не эманація Бога, но которая все еще остается природой, какъ созданіе ангеловъ, витающихъ между человкомъ и Богомъ’.
Въ посвященіи своего огромнаго состоянія осуществленію подобнаго виднія — въ свободныхъ занятіяхъ на открытомъ воздух, обусловленныхъ личнымъ надзоромъ за выполненіемъ своихъ плановъ — въ безпрерывномъ стремленіи, этими планами доставляемомъ, въ высокой духовности такого стремленія, въ презрніи честолюбія, давшемъ ему возможность истинно ощущать единственную страсть его души, жажду красоты, которую онъ утишалъ, прикасаясь къ вчнымъ источникамъ, безъ возможности насыщенія,— и, прежде всего, въ сочувствіи женщины, которая была женственной, и своимъ очарованіемъ и любовью окружила его существованіе пурпурной атмосферой Рая — Эллисонъ думалъ найти, и нашелъ, изъятіе изъ общихъ заботъ человчества, съ гораздо большимъ количествомъ положительнаго счастья, чмъ это когда-нибудь грезилось пылкой фантазіи M-me Сталь, въ ея зачарованныхъ дневныхъ сновидніяхъ.
Я отчаиваюсь дать читателю хоть сколько-нибудь ясное представленіе о чудесахъ, которыя мой другъ совершилъ въ дйствительности. Мн хочется описать ихъ, но я падаю духомъ, при мысли о трудности описанія, и колеблюсь между подробностями и обобщеніемъ. Быть можетъ, наилучшее — соединить и то, и другое, въ ихъ крайностяхъ.
Первой заботой Мистера Эллисона былъ, конечно, выборъ мстности, и едва онъ только помыслилъ объ этомъ, какъ его вниманіе остановилось на пышной природ острововъ Тихаго Океана. Онъ уже задумалъ путешествіе къ Южнымъ Морямъ, но размышленія одной ночи побудили его оставить эту мысль. ‘Если бы я былъ мизантропомъ’, сказалъ онъ, ‘такая мстность была бы мн какъ разъ подстать. Завершенность ея островного уединеннаго характера, и трудность входа и выхода, были бы въ данномъ случа первйшимъ очарованіемъ, но я еще не сдлался Тимономъ. Мн хочется покоя, но не подавленности одиночества. Я долженъ сохранить за собой извстный контроль надъ размрами и длительностью мосго покоя. Кром того, нердко будутъ возникать часы, когда я буду нуждаться въ сочувствіи къ тому, что мной сдлано, со стороны людей поэтически настроенныхъ. Итакъ, я долженъ найти какое-нибудь мсто недалеко отъ люднаго города — сосдство его, къ тому же, дастъ мн возможность наилучшимъ образомъ выполнить мои планы’.
Отыскивая подходящее мсто, такимъ образомъ расположенное, Эллисонъ путешествовалъ въ теченіи нсколькихъ лтъ, и мн дано было сопровождать его. Тысячу мстъ, которыя привели меня въ восхищеніе, онъ отвергъ безъ колебанія, и его доводы въ конц концовъ убдили меня, что онъ былъ правъ. Мы прибыли, наконецъ, къ одному возвышенному плоскогорью, красоты и плодородности удивительной, съ него открывалась панорамная перспектива, немногимъ разв меньшая по размрамъ, чмъ панорама Этны, и, какъ думалъ Эллисонъ, а равно и я, она превосходила прославленный видъ съ этой горы, во всхъ истинныхъ элементахъ живописности.
‘Я сознаю’, сказалъ путникъ, испустивъ глубокій вздохъ восторга, посл того какъ, заколдованный, онъ чуть не цлый часъ смотрлъ на эту сцену, ‘я знаю, что изъ людей самыхъ разборчивыхъ, будь они на моемъ мст, девять десятыхъ здсь почувствовали бы себя вполн удовлетворенными. Эта панорама дйствительно великолпна, и я могъ бы наслаждаться ею уже въ силу чрезмрности ея великолпія. Вкусъ всхъ архитекторовъ, которыхъ я когда-либо зналъ, побуждалъ ихъ, во имя ‘перспективы’, ставить зданія на горныя вершины. Ошибка очевидна. Величіе въ любомъ изъ своихъ видовъ, въ особенности же величіе въ объем, поражаетъ, возбуждаетъ — и затемъ вызываетъ утоленіе, угнетаетъ. Для созерцанія случайнаго, ничего не можетъ быть лучше — для созерцанія постояннаго, это худшее, что только можетъ быть. И, при созерцаніи постоянномъ, наимене пріемлемая форла величія есть величіе объема, худшая форма объема есть объемъ разстоянія. Оно враждебно сталкивается съ чувствомъ и съ ощущеніемъ уединенности — съ чувствомъ и ощущеніемъ, которому мы повинуемся, когда ‘узжаемъ въ деревню’. Смотря съ вершины горы, мы не можемъ не чувствовать себя вн міра. Тотъ, у кого болитъ сердце, избгаетъ далекихъ перспективъ, какъ чумы’.
Лишь къ концу четвертаго года нашихъ изысканій, мы нашли мстность, относительно которой Эллисонъ самъ сказалъ, что она его удовлетворяетъ. Излшинее, конечно, говорить, гд была эта мстность. Недавняя кончина моего друга, открывъ доступъ въ его помстье нкоторому классу постителей, окружила Арнгеймъ извстнаго рода тайной, и полуразглашенной, если не торжественной, знаменитостью, похожей на ту, которою такъ долго отличался Фонтхилль, хотя безконечно высшей по степени.
Обыкновенно къ Арнгейму прізжали по рк. Поститель покидалъ городъ раннимъ утромъ. До полудня путь его лежалъ между береговъ, отмченныхъ спокойной, уютной красотой, на нихъ паслись безчисленныя стада овецъ, и блая ихъ шерсть выступала свтлыми пятнами на яркой зелени волнистыхъ луговъ. Мало-по-малу впечатлніе сельской культуры уступало впечатлнію чего-то чисто пастушескаго. Это впечатлніе постепенно переходило въ ощущеніе уединенности — иэто послднее, въ свою очередь, превращалось въ сознаніе полнаго уединенія. По мр того какъ приближался вечеръ, каналъ становился все боле узкимъ, берега длались все боле и боле обрывистыми, и одтыми въ боле богатую, боле пышную, и боле мрачную листву. Вода становилась прозрачне. Потокъ длалъ тысячи поворотовъ, такъ что въ каждую минуту блистающая его поверхность была видима не боле, какъ на восьмую часть мили. Каждое мгновеніе судно казалось захваченнымъ въ заколдованный кругъ, будучи оснено непреодолимыми и непроницаемыми стнами листвы, кровлей изъ ультрамариноваго сатина, и, не имя дна,— киль съ поразительнымъ изяществомъ совпаденія балансировалъ на кил призрачной лодки, которая, какой-то случайностью опрокинутая вверхъ дномъ, плыла въ постоянномъ содружеств съ дйствительной лодкой, дабы поддердивать ее. Каналъ превращался теперь въ ущелье — хотя этотъ терминъ не вполн здсь примнимъ, и я пользуюсь имъ лишь потому, что нтъ слова, которое бы лучше опредлило наиболе поразительную — не наиболе отличительную — черту сцены. Характеръ ущелья сказывался только въ высот и параллельности береговъ, онъ совершенно терялся въ другихъ чертахъ. Стны лощины (между которыми свтлая вода продолжала протекать совершенно спокойно) поднимались до высоты ста, а мстами и полутораста, футовъ, и до такой степени наклонялись одна къ другой, что почти не пропускали дневного свта, между тмъ какъ длинный, подобный перьямъ, мохъ, густо свшиваясь съ переплетенныхъ кустарниковъ, придавалъ всей расщелин видъ похоронной угрюмости. Извивы становились все боле частыми и запутанными, и нердко, казалось, возвращались къ самимъ себ, такъ что путникъ быстро утрачивалъ всякое представленье о направленіи. Онъ весь, кром того, былъ овянъ изысканнымъ чувствомъ страннаго. Мысль природы еще оставалась, но характеръ ея, повидимому, претерпвалъ измненія, въ этомъ ея творчеств чувствовалась какая-то зачарованная симметрія, какое-то поразительное однообразіе, что-то колдовское. Нигд не было видно ни сухой втки — ни поблекшаго листка — ни случайно лежащаго камешка — ни куска темной земли. Кристальная влага, волнуясь, ударялась о чистый гранитъ или о мохъ, ничмъ не запятнанный, и съ очертаніями такими четкими, что они, смущая, восхищали глазъ.
Посл того какъ судно, въ теченіи нсколькихъ часовъ, проходило по лабиринту этого канала, причемъ сумракъ становился мрачне съ каждой минутой, рзкій и неожиданный поворотъ приводилъ его внезапно, какъ будто оно падало съ неба, въ круглый бассейнъ, очень значительнаго объема, если сравнить его съ шириной ущелья. Онъ имлъ около двухсотъ ярдовъ въ діаметр и, за исключеніемъ одного мста, находившагося прямо передъ судномъ, когда оно въ него вступало, со всхъ сторонъ былъ окруженъ холмами, въ общемъ одинаковой высоты со стнами стремнины, хотя совершенно иного характера. Ихъ стны уклономъ выходили изъ воды, подъ угломъ градусовъ въ сорокъ пять, и были одты сверху до низу — безъ малйшаго видимаго пробла — въ покровы изъ самыхъ роскошныхъ цвтущихъ цвтковъ, едва одинъ зеленый листъ виднлся гд-нибудь въ этомъ мор ароматнаго и переливнаго цвта. Бассейнъ былъ очень глубокъ, но такъ прозрачна была вода, что дно, состоявшее, повидимому, изъ плотной массы небольшихъ круглыхъ алебастровыхъ камешковъ, было явственно видно, вспышками, то-есть тамъ, гд глазъ могъ позволить себ не смотрть въ находящееся далеко внизу опрокинутое небо, на двойной расцвтъ холмовъ. На этихъ холмахъ не было деревьевъ, не было ни одного сколько-нибудь высокаго кустарника. Впечатлніе, возникавшее въ наблюдател, было впечатлніемъ роскоши, теплоты, красочности, спокойствія, однообразія, мягкости, тонкости, изящества, чувственной нжности, и чудесной изысканности культуры, возбуждавшей мечтанія о какой-то новой рас фей, трудолюбивыхъ, полныхъ вкуса, щедрыхъ, и прихотливыхъ, но насколько глазъ могъ прослдить вверхъ этотъ миріадноцвтный склонъ, отъ остраго угла, соединяющаго его съ водой, до смутнаго его окончанія среди извивовъ нависшаго облака, онъ смотрлъ, и становилось на самомъ дл затруднительнымъ не думать, что эта панорама есть водопадъ рубиновъ, сафировъ, опаловъ, и золотыхъ ониксовъ, безгласно струящихся съ неба.
Мгновенно вступивъ въ эту бухту изъ мрака стремнины, поститель восхищенъ и совершенно пораженъ, видя полный шаръ заходящаго солнца: въ то время какъ онъ думалъ, что оно уже давно за горизонтомъ, оно было прямо передъ нимъ, являясь единственнымъ окончаніемъ безграничной перспективы, видимой черезъ другую расщелинообразную пробоину въ горахъ.
Но тутъ путникъ покидаетъ судно, которое доставило его такъ далеко, и входитъ въ легкій челнокъ изъ слоновой кости, украшенный девизами изъ арабесокъ, выступающими яркимъ багрянцомъ изнутри и снаружи. Корма и носъ этой лодки высоко поднимаются надъ водой своими острыми концами, такъ что въ цломъ она иметъ видъ неправильнаго полумсяца. Она покоится на поверхности бухты съ гордою граціей лебедя. На дн ея, покрытомъ горностаями, лежитъ, какъ перышко — легкое весло изъ сатиноваго дерева, но нтъ въ челнок ни гребца, ни слуги. Гостя просятъ не безпокоиться — Парки о немъ позаботятся. Боле обширное судно исчезаетъ, и онъ остается одинъ въ челнок, который, повидимому, недвижно, медлитъ на середин озера. Но въ то время какъ путникъ размышляетъ, какое принять направленіе, онъ замчаетъ, что волшебная ладья слегка движется. Она тихонько повертывается вокругъ себя, пока ея передняя часть не обращается къ солнцу. Съ легкой, но постепенно увеличивающейся быстротой, она устремляется впередъ, въ то время какъ слабые всплески, ею создаваемые, повидимому, разбиваются о края этой ладьи изъ слоновой кости въ божественныя мелодіи — повидимому, являются единственно возможнымъ объясненіемъ умиротворяющей, хотя меланхоличной, музыки, незримую причину которой изумленный путникъ тщетно высматриваетъ вокругъ себя. Челнокъ упорно продолжаетъ свой путь, и скалистыя ворота перспективы приближаются, такъ что ея глубины становятся зримы боле явственно. Направо возникаетъ цпь высокихъ холмовъ, съ безпорядочной роскошью покрытыхъ лсомъ. Видно, однако же, что черта изысканной чистоты тамъ, гд берегъ погружается въ воду, все еще преобладаетъ. Нтъ ни малйшаго признака мелкихъ постороннихь предметовъ, постоянно встрчающихся въ ркахъ. Налво сцена иметъ боле мягкій характеръ и боле очевидно искусственный. Здсь берегъ поднимается изъ воды уклономъ, въ постепенномъ восхожденіи образуя широкіи травяной газонъ, по ткани своей ничего такъ не напоминающій какъ бархатъ, и такой блистательно зеленый, что его можно сравнить съ оттнками чистйшаго изумруда. Это плоскогорье мняется въ ширин отъ десяти до трехъ сотенъ ярдовъ, выростая изъ рчного берега стною въ пятьдесятъ футовъ высоты, которая простирается въ безконечности изгибовъ, но слдуетъ общему направленію рки, пока не теряется въ отдаленности по направленію къ западу. Эта стна представляетъ изъ себя сплошную скалу, и она была образована черезъ перпендикулярный обрзъ нкогда извилистаго обрыва, составлявшаго южный берегъ рки, но ни малйшихъ слдовъ работы не было оставлено. Вытесанный камень иметъ окраску вковъ, и съ него, въ распространенномъ изобиліи, свшивается плющъ, коралловая жимолость, душистый шиповникъ, и ломоносъ. Однообразіе линій — и верха, и низа стны — вполн смягчено отдльными деревьями гигантскаго роста, ростущими то по одному, то небольшими группами, вдоль по плоскогорью, и въ области, находящейся за предлами стны, но въ тсномъ соприкосновеніи съ ней, такимъ образомъ, что многочисленныя втви (въ особенности втви чернаго оршника) свшиваются и погружаютъ свои нависшіе края въ воду. Дальше, на заднемъ фон, взоръ задерживается непроницаемой преградой изъ листвы.
Все это возникаетъ передъ глазами, пока челнокъ постепенно приближается къ тому, что я назвалъ воротами перспективы. При большемъ приближеніи къ нимъ, однако же, ихъ расщелинообразный видъ исчезаетъ, новый выходъ изъ бухты открывается слва, и стна, въ этомъ направленіи, также изгибается, все еще слдуя общему теченію потока. Въ это новое отверстіе глазъ не можетъ проникнуть очень далеко, потому что потокъ, сопровождаемый стною, продолжаетъ уклоняться налво, пока они не исчезаютъ въ листв.
Ладья, тмъ не мене, скользитъ магически по извилистому каналу, и здсь берегъ, противоположный ствн, походитъ на берегъ, противоположный стн въ узкой перспектив. Высокіе холмы, мстами выростая въ настоящія горы, и покрытые растительностью безумно роскошной, все еще закрываютъ сцену.
Легко плывя впередъ, но съ быстротой незамтнымъ образомъ увеличивающейся, путникъ, посл нсколькихъ короткихъ поворотовъ, находитъ дальнйшее свое движеніе повидимому, прегражденнымъ гигантскими воротами или, скоре, дверью изъ полпрованнаго золота, тщательно выкованной, разукрашенной лпными украшеніями, и отражающей прямые лучи солнца, теперь быстро заходящаго, съ лучезарностью, которая какъ будто обнимаетъ весь окружающій лсъ пламенемъ. Этотъ входъ вдланъ въ высокую стну, которая, повидимому, перескаетъ здсь рку подъ прямыми углами. Черезъ нсколько мгновеній становится, однако, очевиднымъ, что главная масса воды, постепеннымъ и легкимъ пзгибомъ, убгаетъ налво, и стна слдуетъ за нимъ попрежнему, между тмъ какъ потокъ значительной величины, отдляясь огь главнаго, съ легкими всплесками направляется подъ дверь и такимъ образомъ скрывается изъ виду. Челнокъ попадаетъ въ меньшій каналъ и приближается къ воротамъ. Ихъ могучія створы медленно и благозвучно раскрываются. Лодка скользитъ между ними и начинаетъ свое быстрое нисхожденіе въ обширный полукругъ всецло опоясанный пурпурными горами, основаніе которыхъ омывается блистательной ркой, по всему протяженію. Въ то же время весь Эдемъ Арнгейма сразу вспыхиваетъ передъ глазами. Это цлый потокъ зачаровывающей мелодіи, это — подавляющая роскошь страннаго, нжнаго аромата, это — подобное сну смшеніе высокихъ, стройныхъ, Восточныхъ деревьевъ, кустовъ, расположенныхъ рощицами, цлыхъиполчищъ золотыхъ и алыхъ птицъ, озеръ, обрамленныхъ лиліями, луговъ, заросшихъ фіалками, тюльпанами, маками, гіацинтами, и туберозами, далеко перерзанныхъ линіями серебряныхъ ручьевъ — и надо всмъ этимъ смутно возникающая громада полу Готической, полу Сарацинской архитектуры, держащейся какъ бы чудомъ въ воздух, переливающейся въ багряномъ свт солнца сотнями своихъ оконъ, минаретовъ, и башенокъ, и кажущейся призрачнымъ созданіемъ соединившихся вмст Сильфовъ, Фей, Геніевъ и Гномовъ.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
