Польское дело
Польское дело
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Через год. Января 15-го дня, 1867
Польское дело, Погодин Михаил Петрович, Год: 1865
Время на прочтение: 37 минут(ы)
Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух
М.: Институт русской цивилизации, 2011.
Много я писал, читал, думал, говорил о Польском вопросе — в продолжение сорока почти лет — с поляками и русскими, разных оттенков и возрастов: вопрос был переворочен, кажется, на все стороны, но вот в нынешнем году случилось мне побывать в Варшаве и Вильне, подышать тамошним воздухом, послушать тамошнего говора, посмотреть на польские физиономии — я шатался по улицам, гулял в саду Саксонском и Кусинском, заглядывал в костелы, библиотеки, портретные галереи, посещал театры, обошел места главных происшествий последнего времени, познакомился с действующими лицами, узнал от них много живых, характеристических подробностей, имел случай бросить взгляд на общество — и вопрос осветился передо мной новым светом. Основные мои убеждения не изменились, но приняли другой вид, расположились иначе в моем сознании, подтвердились новыми сведениями, сделались, кажется, яснее, убедительнее для постороннего, беспристрастного судьи — я решился пропеть старую песню на новый лад, и пропеть ее польским эмигрантам, так называемым завзятым полякам, радикалам, которые управляли восстанием, хранят в своей душе его идею, вели против нас войну открытую, ведут теперь войну подземную и составляют планы для будущих действий.
Я предполагаю в них чистейшую, благороднейшую любовь к своему отечеству, Польше, и надеюсь, что они позволят мне любить свое — Россию.
Пусть прислушаются к моим словам и друзья их, те русские, которые держат, так или иначе, их сторону.
Забудем на время настоящие наши отношения и все соединенные с ними взаимные обвинения, перенесемся из мира действительного в мире возможный, в область чистой науки, истории, географии, политики, руководствуясь только общими положениями разума, выразим события, так сказать, цифрами и станем рассуждать о них математически.
Мы разделим вопрос на его составные части и обсудим их, одну за другой, спокойно, беспристрастно, ставя себя на место друг друга. Собственное мое мнение, мою точку зрения на события, мои надежды и средства, мои соображения о том, каким образом Польша может быть восставлена и прославлена, я представлю в заключение.
Избираю газету, которую нельзя заподозрить в пристрастии к России, газету, приверженную к Польше. Пусть делают мне в ней возражения, кто хочет и как хочет, я готов отвечать, готов и сознаться в своих ошибках или неверностях, если какие встретятся {Статья предназначалась первоначально для печати за границей.}.
Мои соотечественники должны вперед согласиться, что говорить с поселенцами Цюриха или Лондона я должен другим языком, нежели каким говорится у нас, например, в цитадели или военно-судных комиссиях.
Хорошо было бы, скажу здесь кстати, если бы, хоть не для решения, то, по крайней мере, для уяснения подобных вопросов, где политика соприкасается истории, учредились когда-нибудь в Европе ученые съезды и публичные прения, с третейским судом. Пока, служители науки и истины, будем делать, что можно.
Смотря на последние несчастные события с лучшей, пожалуй, поэтической, отвлеченной стороны — все дурные стороны мы пока оставляем,— допустим, что были поляки, которые показали себя истинными подвигоположниками и совершили примечательные подвиги мужества, храбрости, терпения, самоотвержения. Поверим, что они шли на смерть в сражении или на виселицу, как на пиршество, доказывая силу и твердость своих убеждений, они проливали свою кровь без всякой жалости, не думая о последствиях, переносили всякую нужду, подвергались всем возможным лишениям без малейшего ропота, трудились до упаду, до истощения сил — и вместе с тем представили разительные доказательства необыкновенных способностей. Каких усилий, какой изворотливости, догадки, смелости нужно было, чтобы не потерять духа, чтобы найтись в разных тяжелых, неожиданных, мудреных, сложных обстоятельствах пред штыками, под пулями, при ясных уликах! Женщины — матери, жены, сестры — показали, говорят, спартанское великодушие во многих случаях. Что может сравниться с горячностью их чувств и готовностью на всякие жертвы? Сколько поэзии в некоторых общих явлениях!
Я говорю здесь, принимая на веру показания одной стороны о некоторых избранных личностях,— не о толпе, которая всегда готова следовать за первым фантазером или краснобаем, не о наемниках, которые за ничтожную плату бывают способны ко всяким злодействам, не о негодяях, которые рады всякому случаю буйствовать и неистовствовать. Я говорю, судя по слухам, о некоторых избранных личностях с лучшей их стороны, оставляя без внимания недостатки, пороки и проступки. Память таких идеальных личностей, если они действительно существовали, имеет право, какая бы судьба их ни постигла, не только на горячее сострадание, но и совершенное уважение.
Удивляясь им, все-таки должно сказать с глубоким вздохом: чего ради гибель сия быть? О, если бы все эти трудные подвиги, жертвы имели достойную себя цель, были обращены на добро!
Но какая же цель, кажется, может быть лучше, выше, благороднее, чем освобождение отечества от чуждого ига, восстановление самобытности, возвращение места в системе государств европейских, которое оно занимало некогда? Вот ведь цель поляков, которой сочувствуют лучшие умы, лучшие сердца в Европе!
Так точно! я совершенно согласен с этими положениями, отвлеченно взятыми, и, верно, ни один порядочный человек не осмелится сказать что-либо против, нельзя не отдавать полной справедливости такой цели, нельзя не сочувствовать ей от души.
Так о чем же вопрос?
Первый вопрос о физической возможности — и вот от поэзии мы перейдем теперь к прозе. При всяком желании, худом и хорошем, есть необходимые условия исполнения. Здравый смысл их указывает, опыт подтверждает, история проверяет своими свидетельствами. Ни солнца, ни луны нельзя достать рукою, как бы сильно кто ни желал, как бы кто ни рвался кверху, как бы ни был готов посвятить на это стремление всю жизни свою.
Вы желаете восстановить Польшу. Прекрасно! Но есть ли возможность физическая, нравственная, восстановить ее? Вот первый существенный вопрос, который нам следует теперь разобрать.
Польшей овладели, мы не станем теперь толковать — справедливо или нет, естественно или насильственно,— положим, даже вовсе без всякого права, по одному произволу, совершая уголовное политическое преступление,— Польшу разделили между собой, лет сто тому назад, три соседние государства Пруссия, Австрия, Россия и владеют теперь каждая своей частью.
Есть ли возможность польским изгнанникам в соединении с несколькими соотечественниками, по разным странам рассеянным, отнять у врагов захваченные части и составить из них новое или восстановить старое ценное?
Я говорю об изгнанниках и их единомышленниках, но соберем в воображении весь польский народ и отпустим его на войну против Англии, Пруссии и России, поляков, чистых поляков меньше 10 миллионов, а Россия заключает в себе 70 миллионов народа, Австрия — 35, Пруссия — 20. Как же 10 миллионов могут сладить с 125 или более миллионов?
Мы допустили 10 миллионов поляков, желающих восстановить древнюю Польшу, и заключили о невозможности для борьбы их с 70, 35, 20 миллионами. Но мы должны исключить из допущенного количества простой народ, который везде идет не с панами, а против панов, ненавидя их от души и считая злейшими врагами. Остается одному миллиону или менее помещиков, шляхты чиновников и мещан бороться с 70 миллионами русских, 35 австрийцев и 20 пруссаков. Как ни отважны поляки, но одному на сто с лишком идти не приходится!
А если к этим численным соображениям мы прибавим, что сто миллионов имеют в руках своих все средства: обученное войско, оружие, крепости, все нужные запасы, свободу действовать, как угодно, с развязанными руками, один же миллион даже без вычетов, которые довели бы его, может быть, только до нескольких тысяч, если не сотен, рассеянный Бог знает по какому пространству, должен действовать втайне, копаться под землею, двигаться впотемках, на всяком шагу подвергаться опасностям, не иметь ни точки опоры, ни места для соединения, ни убежища на случай опасности — не правда ли, что, предполагая борьбу таких несоразмерных величин, мы приближаемся к расчетам мономании или сумасшествия?
Итак, вот мой первый тезис: собственной вооруженной силой в данных обстоятельствах приниматься за дело восстановления Польши полякам невозможно.
Обратимся к иностранной помощи.
Иностранная помощь даром никому не подается. Только тогда можно надеяться на нее, когда ей случится приносить пользы больше помогающему государству, чем вспоможенно-му. На самый раздел Польши Европа смотрела хладнокровно, да и после раздела, в продолжение почти ста уже лет, ни при каких обстоятельствах не сделала шагу для действительного вспомоществования Польше.
На кого собственно из европейских государств Польша может надеяться?
Об Австрии и Пруссии говорить нечего — это не помощники, а враги, которые, пожалуй, смолчат, пока пожар будет угрожать России, пока Россия будет терпеть от восстания и тратить свои силы для его усмирения, но чуть пожар приблизится к их границам, как они явятся с огнеспасительными снарядами.
Германия — поляки слышали на Франкфуртском сейме от всех партий, самых крайних, и слышат в прусских палатах ежедневно приговор своим стремлением.
Франция — позвольте спросить вас, что сделала Франция для Польши во время первой республики, первой империи, при Бурбонах, при Орлеанах, при второй республике, при Наполеоне III, то есть при двадцати своих противоположных правлениях в обстоятельствах самых разнообразных? Одни слова, возгласы, ничтожные денежные вспомоществования, обещания, но как же им можно верить более?
И в каких обстоятельствах находятся ныне европейские государства? Наполеону нужно укрепление своей династии. Дела в Мексике, Италии, Риме, в Алжире, положение финансов развлекают его силы {Теперь новые отношения в Пруссии.}.
Англия опасается Америки и должна быть беспрестанно наготове по отношениям Северных штатов в Канаде. Дела в Азии и других колониях держат ее за руки {Теперь Ирландия представляет Англии новые работы и Лига реформы парламентской.}.
Италии много еще времени и трудов нужно, чтобы составить и порешить свои распри с папой и Австрией.
А там еще Восточный вопрос для всех в перспективе. Кому дело до Польши? Кто пожертвует для нее людьми и деньгами? На иностранную помощь надежда плохая.
Но может возникнуть европейская война, может образоваться коалиция западных государств против России, которую все они тайно ненавидят?
Совершенно согласен. Вспомните Наполеона I, величайшего полководца всех времен и всех народов, собравшего силы со всей Европы против России. Таких обстоятельств, в каких Наполеон был в Дрездене пред походом в Россию, в другой раз дождаться мудрено. Полякам обязан он был многими самыми ревностными услугами. Восемьдесят тысяч храбрых бойцов представили они ему для авангарда. Что же сказал он их депутатам в Вильне? Подождите. А чем кончился знаменитый поход? Куда девалась великая армия и польский 80-тысячный авангард? Самая ужасная европейская война против России не принесла Польше никакой пользы.
Вспомним, наконец, и вторую европейскую войну в Крыму. Опять Европа пошла против России: Франция и Англия напрягли свои силы, вооружась всеми адскими изобретениями новой науки. Италия прислала вспомогательное войско. Турция отдала союзникам все, что могла. Австрия содержала такой нейтралитет, который был тяжелее войны для России. Одна Пруссия если не помогала нам, то, по крайней мере, мешала меньше. Польский легион развернул свое знамя. Сам Мицкевич явился агентом в Константинополь. Чарторыжский послал туда сына. Многие польские генералы отреклись от Христа, надели чалму, лишь бы чем-нибудь повредить России. Год почти стояли соединенные войска, стоившие миллиардов Европе, под Севастополем, и по Парижскому миру что же было выговорено для Польши?
Предоставляю воображению самому пылкому придумать, сочинить европейские обстоятельства, которые могли бы вероятным образом содействовать восстановлению Польши!
Послушайте, что говорит ‘Times’, газета не слишком благоприятная России, в одном из последних своих номеров. Я исключу только слишком оскорбительные для поляков места и чересчур строгие приговоры:
‘Если бы Европа и вздумала теперь поднять оружие для восстановления польского королевства, то едва ли она нашла бы в нем, что восстановить. Но при настоящем положении дел нет и малейших указаний на то, чтобы Европа отважилась на такое предприятие. Европа в это отношении значит, впрочем, собственно Франция, но и Франция, хотя и хранит еще свои традиционные польские симпатии, однако видит, что время уже миновало для их практического применения. Крестовый поход на освобождение Польши мог бы притом быть предпринят только про содействии Пруссии или Австрии, но они едва ли возьмутся разрушить дело минувшего столетия. Что до Англии, то она стоит совершенно вне вопроса. Никогда впредь английский народ не согласится принять участие в какой-либо континентальной войне или для проведения новых границ в самом сердце Европы. Очень может быть, потому что поляки ничего не потеряют, если окончательно покорятся своей участи’. Вот что говорит ‘Times’.
Итак, собственных сил недостаточно, иностранная помощь немыслима, европейская война протии России и далека, и сомнительна. Какие же действия можно пустить в ход против нее?
Убийства, поджоги, грабежи. Мы оставим пока нравственную сторону действий этого рода без внимания и будем смотреть на них вашими глазами, будем говорить о них только в отношении к пользе, какую они принесли польскому делу. Повстанцы прибегли к этим мерам в страшных размерах. Они навели ужас на целый край, на весь народ, они поразили множество лиц, сожгли множество городов, местечек и сел, захватили огромные суммы. Скажите же теперь по совести, насколько вы подвинулись к достижению вашей цели этими оргиями зла?
Начнем с покушений на жизнь наместников. Убиваем был один, присылался на его место другой, переменялись лица — и только. Вы положили в гроб доброго, честного, благородного старика, князя Горчакова. Прислан был Ламберт с Герштенцвейгом. Оба подверглись той же участи. Место их заступил Лидерест и, получив тяжелую рану, должен был удалиться. Приехал брат Государев Великий Князь Константин с природным поляком маркизом Велепольским. Над головами обоих раздались выстрелы. Они, однако, остались, хотели испытать систему милосердия, снисходительности, формальной законности и — без успеха. Ну, вот и явился граф Берг, получил свой выстрел, но принял другие, деятельные меры, по высочайшему повелению, и восстание в царстве подавлено! Какая же польза, повторяю, получена от всех этих выстрелов?
От начальников перейдем к офицерам, солдатам, полицейским служителям, которые стали жертвами жондов: эта убыль, неприметная в русском войске, и для восстановления Польши опять недействительная!
А пожары! на сколько вы принимали участие в пожарах, это вы знаете лучше нас, это лежит на вашей народной совести. Мы или не умели, или не могли, или не хотели раскрыть их организации, хотя глас народа, глас Божий обвиняет поляков в большей части пожаров, как русских, так и польских, например, Костромского, Петербургского прежде, Симбирского ныне. В западных губерниях это оказалось по многим следствиям.
Пожары производят частное разорение, причиняют убытки, а существенного вреда такому обширному государству, как Россия, они нанести не могут. Города сжигаются и выстраиваются. Русские говорят даже, что с пожара люди разживаются. Опять меры совершенно бесполезные собственно для польского дела!
Итак, вы можете совершать убийства: наемных убийц всегда найдется во всяком народе множество, вы можете пережечь еще городов сколько угодно, вы можете произвести замешательство, смущение в то или другое время, вы можете доставить много заботы и хлопот правительству, и только! Сами же вы от того не выиграете ничего, да и выиграть ничего нельзя. Для чего же употреблять эти страшные средства, возбуждающие только ненависть?
Что сказать о клевете, лжи — Бог знает сколько выдуманных известий распущено было по Европе! Они имели временный успех в глазах необразованной толпы или той среды, которая рада сама сочинять, не только что верить. Рассудительные люди увидели вскоре, что известия о польских победах не заслуживают никакого вероятия, а прочие рассказы опровергались тогда же по большей части событиями.
Захваченные вами деньги разошлись по рукам, не всегда чистым, и употреблялись не всегда по назначению.
Фальшивые русские ассигнации, для которых учреждены фабрики… грустно исчислять все эти постыдные, противо-нравственные деяния… я хотел только доказать, что они были бесполезны для польского дела, говоря вообще, но я не могу здесь не прибавить, что нельзя же, однако, оставить нравственную сторону совсем без внимания, даже в том смысле, что она имеет свое влияние на успех всякого дела, следовательно, и вашего. Европейское общественное мнение изменилось ведь в отношении к польскому делу, большею частью вследствие такого образа действий!
Обозрите последнее восстание: оно состоит преимущественно из действий этого рода. Как ни объяснять, как ни оправдывать, в конце концов на деле итог оказывается все один и тот же. Разве прибавить только разные театральные демонстрации, манифестации, процессии, плакаты, траур и т. п., которые способны одушевлять толпу на минуту, производить, пожалуй, энтузиазм, рассеивающийся в воздухе?
Взглянем же теперь на события с этой стороны. Убийств совершено, сколько до сих пор известно, 2000. Половина жертв — русские, другая — поляки. Волосы становятся дыбом, кровью обливается сердце, когда читаешь о том остервенении, с которым совершены иные убийства, о тех мучениях, в которых погибали несчастные, обреченные жертвы. Положим круглым числом по пяти человек участников на каждое убийство, и вот в народе 10 000 убийц. Какой страшный ингредиент!
Если иезуитское правило о позволительности средств для благих целей подверглось справедливому проклятию всех религий, всех систем и всех народов — заметьте, что сами иезуиты позволяли себе все для религиозных целей, для спасения душ,— то скажите на милость, на каком основании надеетесь вы обелить пред судом потомства, пред судом современников беспристрастных последние, употребленные вами черные средства? Они бросают очень темную тень даже на самых чистых, благородных, идеальных, допущенных нами участников восстания, которые все, так или иначе, посредственно или непосредственно, принимали в них участие и должны подвергнуться осуждению.
Все это делалось ими, говорят, с прекрасной святой целью. Нет, не может быть прекрасною, святою та цель, будь она располитическая, для которой нужны такие адские средства! Вот этой простой истины не понимали лучшие ваши люди! Непостижимое ослепление! Как будто злой дух помрачал их глаза и они не видали той бездны, куда падали сами и увлекали за собой народ, добрый, любезный, веселый, талантливый, образованный. Удивляешься, как мог он допустить, вытерпеть все эти ужасы!
Убийствами, грабежами, поджогами, ложью, клеветой, изменой нельзя восстановить государства, нельзя сослужить службу свободе.
А что касается до вреда России, о котором вы думаете теперь даже больше, чем о пользе для своего Отечества, то о нем надо отложить всякое попечение. Сами себе часто мы, русские, делаем вреда столько, сколько никакие враги на свете нам сделать не в состоянии, а посмотрите — эта масса, эта туча, эта махина, что называется Россией, идет себе вперед, и горя ей мало! Все с нее, как с гуся вода. Так, видно, уже сотворил ее Всемогущий Господь Бог! Куда же подниматься вам на это чудище с какими-то щепочками, лучинками и зажигательными спичками! Что ей сделается?
Оставим всякие рассуждения, до которых поляки не охотники, когда речь дойдет до предмета их благородной мономании, поговорим теперь о примерах, на которые они могут ссылаться: не освободилась ли перед нашими глазами Италия, не то же ли счастье имела на памяти отцов наших Греция, Бельгия?
Нет, обстоятельства, в которых находились поименованные государства, далеко не те, в каких находится Польша. Италия насчитывает около 25 миллионов жителей, единоверных, единоязычных, живущих одной мыслью, питающих одно желание, а в Польше до какого числа мы досчитались? Италия имела одного врага, австрийцев, а Польша трех. Австрийцы господствовали в одной ее части, а враги польские рассеяны по всему ее пространству, и сверх того, во владениях итальянских правительство было итальянское, а в польских — иноплеменное, кроме России, с которой, впрочем, родства вы не признаете. Наконец, силы Италии относительно гражданственности, науки, искусства, литературы разве можно сравнивать с польскими? Италия отделена от Европы Альпами и открыта с прочих сторон, по морскому пути, а Польша заперта, окруженная сильными врагами. И все-таки Италия, несмотря на долголетние усилия и попытки, не могла сделать для себя ничего, пока соседом не случился быть полу итальянец, располагающий огромными силами и увидевший свои выгоды в оказании помощи. Но дело еще не кончено. Государство, совершенно образовавшееся, имея в руках все средства, затрудняется возвратить остальные части, Венецию, Рим и на юбилей в честь Данте, мечтавшего за 500 лет о единстве Италии, могло все еще выражать только pia desideria, a Мадзини все еще должен оставаться в ссылке.
Точно как Италия помогла Франции, так Бельгии помогла больше всех Англия, по своим расчетам, вместе с Францией, у которой также были свои. И могла ли Голландия спорить с такой коалицией?
Грецию восстановили все европейские государства, по старой памяти, согласись между собою, в особенных видах, и Турции должна была уступить.
Все эти примеры должны были, кажется, наоборот, доказывать Польше, как трудно народам, при самых благоприятных обстоятельствах, изменить свою судьбу, возвращать однажды потерянное, исправлять поврежденное.
И сколько есть еще в Европе желаний, стараний, усилий, более законных, естественных, справедливых, с благоприятными залогами и даже задатками, не только с наличными средствами, а между тем никак не могут они увенчаться успехом. Из 37 частей состоит Германия и не имеет почти никакого политического значения. Они занимают середину Европы. Большая часть европейских государей немецкого происхождения. Народ исторически древний, многочисленный, осторожный, настойчивый, ученый, пылает желанием соединиться и составить одно политическое целое, лучшие люди в том согласны, стихотворцы поют, ученые профессора доказывают. Что бы, кажется, могло мешать, в чем быть затруднению — нет, не могут немцы соединиться, не могут, так сказать, сойтись и подать друг другу руку, хотя нет никаких промежутков с противниками, никаких посторонних помех и поле везде открытое {В нынешнем году Пруссия сделала блистательный опыт, но с какими усилиями (250 тыс. войска и 1000 орудий), и сколько еще предстоит ей трудов, если не война тридцатилетняя.}. При всякой попытке, напротив, они еще разъединяются. И тем доказывают мыслящим людям, что дело не в одной политической самостоятельности и значительности. Сойтись трудно или невозможно, а у поляков и сойтись негде, да еще надо отбиться с трех сторон, от всотеро сильнейших врагов, которые ни за что на свете не пустят вас на волю и свяжут руки, лишь заметят малейшее движение!
Рассмотрим другие явления. Многочисленны и сильны немцы, а никак не могут возвратить себе ни Эльзаса, ни Лотарингии и давно отложили о том всякое попечение, так что эти страны совершенно офранцузились пред их глазами. Точно так и французы, сколько ни желают, при всем своем могуществе, приобрести Рейнский берег и получить естественную границу, должны ждать и ждать.
Германия после многолетних толков и споров отняла у Дании Шлезвиг и Голштинию в войне 30 миллионов против трех, да и не знает, что делать с ними, это приобретение могло и может навлечь страшную войну, так что игра не стоила свеч, и Бог знает, чем все это кончиться {Кончалось (если не зачалось) неожиданно, но такой конец есть только начало новых затруднений.}.
Взгляните на Венгрию, вспомните ее историю, вообразите ее местность, свойства народные, и на чем она остановилась в борьбе своей с Австрией? Идти законным путем по суду, на словах, а вооруженной рукой действовать не нашла никакой возможности.
Богемия, как особое сплошное целое, имеет гораздо выгоднейшее положение в отношении к Австрии, чем Польша в отношении к России, и между тем заботится только о равноправности.
Все племена, населяющие Австрию, алчут своей независимости и желают составить по-прежнему особые независимые государства: чего бы, казалось, стоило им соединиться и привести в трепет Вену? Нет, Австрия держится вопреки всем противникам.
Как бы легко, казалось, Молдавии и Валахии соединится с Трансильванией?
Шотландия перестала и заботиться об особой жизни, хоть родство ее племенное гораздо дальше с Англией, чем русское и польское.
Укажу вам еще на славян, стонущих века под игом турецкого, мусульманского владычества. Их девять почти миллионов, а турок один миллион. Турок ненавидит все христианские население Европы, турки ослабели совершенно, они невежды, без наук, без искусств, без законов. У славян есть точки опоры: Черногория и Сербия, получившая достаточную самостоятельность благодаря России. Есть место, где можно собираться с силами, приготовляться к борьбе. Под боком у славян Россия с 70 миллионами жителей (как под боком Италии был Наполеон), и ничего не могут сделать, несчастные, для своего спасения! Обстоятельства до сих пор так складываются в Европе, что славяне могут только стонать и терпеть, молиться и надеяться.
Сравните же все отношения Франции, Германии, Италии, Сербии, Венгрии, Молдавии, сравните их с нашими и скажите, могут ли они по аналогии внушать вам хотя малую надежду? Для вас не существует тех условий, которые, казалось бы, благоприятствуют исчисленным народам и, однако, не приносят им пользы: вы окружены, напротив, препятствиями, особенными опасностями, которых у них нет, и вы все еще не хотите отказаться от борьбы. Какой же приговор должен произнести всякий благоразумный человек вашим отчаянным усилиям? От великого до смешного только один шаг. Это невозможно, это невозможно! Некоторые части древней Польши потеряли даже свою национальность и совершенно онемечились. Померания, Силезия, восточная Пруссия — как, не говоря о прочем, сделать их польскими?
Спросите у рек, упавших в Вислу, могут ли они вынуть свои струи из нее и принять особое течение до Балтийского моря, положим, очень для них желанное? Нет, случились на дороге этим рекам удолья, ложбины и прочие низменности, и они, хотя не хотя, должны были своротить со своей широкой дороги и склоняться к Висле, принявшей их в свое русло. Так было и с Польшей. Припомним мимоходом историю.
На высокой степени могущества и славы стояла она, но исторические судьбы того хотели — свыше было так написано,— не могла она удержаться на высоте своей и разделилась между соседями: Австрией, Пруссией и Россией.
И до этих знаменитых разделов, о которых твердите вы и за вами Европа — задолго прежде,— начали отделяться от нее страны, одна за другой по естественному ходу вещей, так что разделы, собственно, составляют как бы необходимое продолжение прежних событий, начавшихся с лишком за 250 лет. Не только завоевания, приобретения Польши постепенно отпадали от нее, но и собственные коренные владения: Лифляндия, восточная и западная Пруссия, Померания, Силезия — кроме Малороссии и Северской стороны со Смоленском и Киевом.
Шведский посланник граф Шлиппенбах, в продолжение шведской с Польшей войны, предлагал разделить Польшу между Швецией, Пруссией и Австрией около 1660 года.
И польский король Иоанн Казимир предвидел уже это разделение, начав свою знаменитую речь на сейме 1661 года: ‘Utinam faisus vates sim’ — и проч.
Во избежание всяких споров не станем входить в рассуждение о внутренних причинах такого ослабления. Ваши собственные историки с Лелевелем во главе их указали. Из иностранных вспомним мимоходом писателя, совершенно постороннего, друга свободы Прудона, который не имел никаких побуждений смотреть на это дело с русской точки зрения. Какой же суд он дал древней польской истории?
Смятения между тем продолжались в несчастной стране. Многочисленные партии с оружием в руках губили ее окончательно. Избирательное право подавало повод к нескончаемым распрям. Козням не было конца, и вот начинаются так называемые разделы 1772 года.
Фридрих Великий отнял у австрийцев польскую провинцию Силезию (вор у вора дубинку украл) и, видя беспомощное положение Польши, раздираемой междоусобиями, предложил план ее разделения между соседями: Пруссией, Австрией и Россией.
Могла ли Россия смотреть спокойно на польские дела? Все ли равно было для нее, кто бы ни сидел на Польском престоле? Западные государства начали давно употреблять Польшу орудием против России. Пределы Польши простирались до Пскова, Смоленска и Киева, которые бывали уже под ее властью.
Кто обвинит Екатерину за то, что она приняла предложение Фридриха Великого и согласной с ним Австрии и воспользовалась случаем возвратить России губернии, населенных русским племенем, Могилевскую, Витебскую, Минскую (Белоруссию), а потом Волынь и Подолию, которые издавна простирали к ней руки, умоляя о помощи против угнетавших жидков и католиков? Как бы всякой другой, не исключая вас, поступил на ее месте? Скажете ли вы, что императрица Екатерина должна была предоставить дело одним австрийцам и пруссакам и не принимать в нем никакого участия?
Вот происхождение так называемых разделов Польши, вследствие которых Россия получила свои древние области. Своя рубашка к телу ближе. Так сложились обстоятельства, за русскими собственно губерниями последовали Виленская и Гродненская, в которых, кроме русских, живет еще собственно так называемая литва. Часть ее с незапамятных времен обрусела, а другая — сохраняет до сих пор древние нравы, не имея, однако, ничего общего с Польшей, кроме католической веры.
Мы изложили события, не прибавляя, не изменяя ни йоты. Отдавая совершенную справедливость благородным чувствам, благоговея пред любовью к Отечеству, пред готовностью приносить ему всякие жертвы, не щадя ни крови, ни трудов, ни достояний, ни жизни, мы видели совершенную, всестороннюю невозможность, которую и старались представить без преувеличений, без натяжек, без задних мыслей.
‘Finis Polonia!’ — воскликнул один из лучших сынов ее, Костюшко, обливаясь кровью на поле последнего сражения. Поляки хотят воскресить мертвую Польшу, почти сто лет уже погребенную, и не только воскресить, но, не имея угла, где приклонить свою голову, хотят еще возвратить себе те чужие страны, которыми они когда-то владели, они хотят отнять у России западные губернии.
По какому же праву?
По праву старого завоевания.
Если говорить о праве завоевания, то ведь мы отвоевали у вас эти губернии, нам принадлежат они, следовательно, по праву нового и наконец новейшего завоевания.
Станете ли доказывать правом давности, правом древнего владения, так мы владели им прежде и дольше вашего.
Сами же вы провозглашали в начале восстания 1831 года, что права народов не отчуждаемы. Если польские новые не отчуждаемы, то русские древние кольми паче!
Но кроме этих прав мы имеем еще большие, еще важнейшие права: единоплеменность, единоверие и единоязычие.
Все эти губернии заселены русским народом, исповедуют одну с нами веру, говорят одним языком, имеют один и тот же образ жизни и составляют одно с нами исконное целое, одно живое тело. Поляки там пришлые господа. Мы не войдем здесь даже в исследование, как они сюда попали и какими средствами удержались. Довольно сказать, что с самого начала они сделались ненавистными краю и в таком отношении остаются до сих пор. Одного мановения всегда достаточно было, со стороны русского правительства, чтобы их духу не осталось на Русской земле. Так и теперь: они живут только по милости правительства, которое их защищает. Галиция недавно предоставила тому разительное доказательство. Причины очень естественные. Паны поступали бесчеловечно с собственными своими крестьянами в Польше и возбуждали к себе их ненависть: можно себе представить, как они поступали с чужими крестьянами, которые говорили другим языком, исповедовали другую веру и принадлежали к ненавистному, враждебному племени. Это были илоты, осужденные на работу. Поляки отдавали их в аренду преимущественно жидам, и все вместе, жиды, иезуиты и паны, угнетали несчастный народ, приведенный ими почти в скотское состояние. Приглашаем европейских путешественников его освидетельствовать.
Как же хотят поляки получить себе такие земли? Сами жители того не допустят, и скорее все погибнут, чем отдадутся полякам. Что касается до нас, русских, мы не можем уступить ни одной пяди, при каких бы то ни было обстоятельствах. Это значило бы наложить руку на себя, разрубить свое тело, предать родных братьев на жертву исконным их врагам, усиливать неприятеля на свой счет, неприятеля, с которым новая война была бы неизбежна. Вся Россия завопила в один голос при одном слухе о возникавших притязаниях. Вопрос о западных губерниях можно считать для нас вопросом решенным.
Но это решение, не в гневе будь сказано, ожидает еще себе дополнения: восточная часть Люблянской и южная часть Августовской губернии, населенные чистыми русскими, а не польским племенем, должны быть отделены от Царства Польского и присоединены к составу Русской империи. Униатам должно быть предложено возвращение к Православию, чему они будут, вероятно, рады, если только отстранится влияние ксендзов. В этом отношении русские должны быть благодарны последнему мятежу, который указал нам на несчастных покинутых братьев. Нет худа без добра.
Предъявив столь смело свои притязания на западные губернии, заметим мимоходом, заговорив о границах 1772 года, поляки повредили себе много, возбудив вдруг всю Россию, как одного человека, и поставив против себя Австрию и Пруссию, которые увидели опасность лично для себя — да и остальная Европа не могла не испугаться такого заявления, грозившего общей войной. Вместо чужого достояния почему, спросим здесь кстати, не начали они искать своего — Познани и Силезии у Пруссии, западной Галиции у Австрии? Они не надеялись отнять эти провинции так легко у немцев, и мы виноваты, следовательно, своей снисходительностью. Так для нас выгоднее, говорили поляки! Почему же вы негодуете на нас, когда мы вздумаем избирать образ действия для нас выгодный, чего, впрочем, вполне систематически, еще не случалось?
Мы должны сказать теперь несколько слов о восстаниях польских в 1831 и 1861 годах как опытах, которым малого, говорят поляки, недостало до полной участи.
Нет, не малого, а многого. Я буду говорить о них после подробнее, а теперь скажу только, что в 1830 году поляки имели войско, обученное нами себе на голову, имели опытных офицеров, генералов, владели крепостями, были снабжены запасами, стояли твердою ногою на земле, ждали помощников из западных губерний, которые готовы были соединиться с вами, могли надеяться на иностранную помощь — и чем же кончилась, удачная сначала, вследствие нерешительности Великого Князя Константина Павловича и медленности Дибича попытка? Через месяц после прибытия Паскевича все было кончено.
Временный успех, если только можно назвать успехом тревожное состояние Варшавы в 1861, 1862 и 1863 годах, условливался единственно снисходительностью и человеколюбием императора Александра II, который не хотел сначала принимать строгих мер. Все ватаги или отряды повстанцев не могли встречаться с войсками в поле, кроме немногих случаев, когда численность подавала надежду на успех. Мятеж был бы прекращен с самого начала двумя-тремя порядочными залпами по Краковскому предместию князя Горчакова и решительным объявлением в западных губерниях, что польские помещики лишаются покровительства законов при первом поползновении к участию в мятеже.
Когда принялись за дело не шутя, оно и было тотчас кончено.
Что же делать полякам? Неужели сидеть склавши руки, терпеть, страдать?
Мой ответ все еще впереди, а оставаясь на вашем настоящем месте, продолжая смотреть вашими глазами или в ваши очки, рассуждать по-вашему, я, признающий по всем опытам совершенную невозможность достигнуть цели, вами предположенной, думаю, что все-таки лучше сидеть склавши руки и ждать погоды, чем лезть на нож без всякой пользы.
Повторяю, что это говорю я в ваших видах и отнюдь не в своих!
Какой же погоды можно вам дождаться? Тех благоприятных обстоятельств, которых теперь нет, которых ни мы, ни вы, никто теперь вообразить не может, которые всегда бывают в запасе у Истории. В делах человеческих всегда надо предоставлять многое случаю, как мы его, слепые, теперь называем, нечаянности, обращающей часто в прах самые верные расчеты и самые умные соображения. Потерпите, что выработает История. Время умнее всех. Это такой революционер, с которым никто сравниться не может. В ожидании таких неизвестных благоприятных обстоятельств должно, по необходимости, покориться судьбе. Призывайте их всей душой своей, питайте, пожалуй, ненависть свою к нам в сердце своем, если никак не можете освободиться от этого пагубного свойства,— и прекратите ваши собственные, личные, нравственно преступные попытки, перестаньте стрелять попусту холостыми зарядами.
Так говорит здравый смысл, того требует ваша собственная польза, даже с вашей неверной, по-нашему, точки зрения.
Сделаем опыт еще другого рассуждения. Уничтожим в воображении все настоящие препятствия, отбросим все невозможности, предположим, что какие-нибудь нечаянные благоприятные обстоятельства уже наступили, представим себе, что Польша приобрела себе независимость от России и составила особое государство в пределах нынешнего Царства Польского. Больше ведь сначала вы искать не можете, и с этого сами начинаете.
Поговорим теперь о таком вашем будущем положении. Вы отчутитесь опять среди ваших непримиримых врагов, австрийцев, пруссаков и русских. Если б вы даже решились остаться в покое, они вам не поверят, да и поверить не могут. Пруссия и Австрия испугались бы за Познань, за Вислу, за Си-лезию, за Галицию, и совершенно основательно. Вы никак не могли бы ведь оставить за ними чисто польские органы. Вы стали бы вооружаться на них, а они на вас, и опять 5 миллионов не могли бы сладить с 50. Но положим, чтоб вы на первых порах и сладили с ними, овладели бы Познанью, польской Га-лицею, но в таком случае вы стали бы лицом к лицу сорока миллионов немцев — возникла бы война, которой конец очевиден: новое разделение Польши! Пруссия возьмет Краков и Варшавское герцогство, Австрия возвратит себе Силезию. Россия опять не может оставить это деление без участия и возьмет себе русскую Галицию. Другого исхода ожидать нельзя. Что же вы выиграли la fin des fins?
Ясно, что, приобретя независимость — мы возвращаемся к первому нашему предположению,— вам окажется необходимым, целесообразным соединиться с кем-нибудь из ваших врагов или соседей. Польша, одна на своей равнине между Австрией, Пруссией и Россией, существовать не может.
Станем же добровольно выбирать, пока враги не захватили врасплох и опять не разделили.
С Саксонией? Опыт был, и очень неудачный. Курфюрсты никак не могли удержать вас и предохранить от гибели.
С Пруссией? Опыт есть, также незавидный. Если б Варшавское герцогство осталось за Пруссией, то есть к нашему времени, по крайней мере, вполовину было б онемечено.
С Австрией? Австрия сама для себя есть неблагонадежное целое, которое всякую минуту должно трепетать за свое существование. Притом пример галицких помещиков, которых в одну ночь погибло значительное количество в 1848 году, не может, кажется, ободрять много к такому соединению.
Остается одна Россия, с которой всех естественнее, удобнее, выгоднее, легче, ближе будет вам соединиться, с которой можно еще жить вам сноснее и своеобразнее. И многие ваши сеймы, короли, государственные люди, писатели считали и считают это соединение естественным и для обеих сторон полезным. Несколько раз в древности начинались переговоры.
Но вы уже соединены с Россией! Судьба заранее своими путями устроила это соединение. Зачем же труды, жертвы, муки, кровопролитие, если рано или поздно опять то же окончание неизбежно по всем человеческим соображениям? Подумайте!
Император Всероссийский и Царь Польский! Неужели это звучит хуже, чем король Прусский и Польский, чем император Австрийский и король Прусский? Император Австрийский и король Венгерский — в этом титле не было противного и оскорбительного для венгерцев: почему же так противно вам подобное?
Разделять судьбу Российской империи неужели не предпочтительнее той кровавой перспективы, на которой мы остановились в предыдущем параграфе?
Послушайте, что в ней происходит: 50 миллионов крестьян-землевладельцев. Двери в суды растворены. Цензура предварительная уничтожена. Земские собрания в полном ходу, такие, каких не бывало почти никогда, зародыш великого будущего. Городовые управления открыты. Народному образованию дается движение. Прочее впереди!
Вопрос предлежит только собственно о форме соединения, о жизни под этим титулом.
Настоящая жизнь, жалуетесь вы, тяжела для вас, невыносима? Поговорим же теперь, стараясь быть как можно спокойнее и хладнокровнее, о причинах, приведших вас в такое тяжелое положение, а после о средствах выйти из него.
Надо опять возвратиться несколько назад.
‘Finis Polonie!’ — воскликнул Костюшко, польское сердце не хотело верить этому вещему воплю, вырвавшемуся из души одного из лучших сынов Отечества. Множество поляков переселилось тогда во Францию, приняло участие во всех войнах революции, чтоб приобрести себе помощь. Они проливали свою кровь на всех сражениях, служили верой и правдой Франции. Под чуждым игом не переставали они питать своей надежды и хватались с жаром за всякий случай, обещавший им ожидаемое спасение.
Разнесся слух о распре между Россией и Францией. Вся Польша всколыхалась: Мицкевич поет в своем ‘Пане Тадеуше’: о, год двенадцатый.
На родине моей тебя воображаю
… доселе чтит тебя народ,
И песни про тебя слагает, и поет.
Забытый где-нибудь, доселе старый воин,
Услышав про тебя, не может быть покоен,
Невольно тесака хватает рукоять —
И кровь его кипит, и молод он опять.
Благословенный год самими небесами
И сердцем мы тебя прочувствовали все.
И что-то дивное с литвинами творилось,
Как будто небо им в то время растворилось.
Ура! война! война!
Наполеон пошел на Россию. Восемьдесят тысяч выставили ему поляки отборного войска, которое служило ему авангардом. Все были уверены в победе его, и сам Чарторыжский, друг Александров, потому только держал себя в стороне, что считал свое участие даже ненужным.
Отцы наши рассказывали нам, с каким остервенением поляки жгли, грабили, разоряли русские города, села, деревни.
Известно, как кончилась война. Поляки вострепетали о своей участи. Александр не попомнил зла. Этого мало: он хотел восстановить Польшу. Союзники воспротивились и готовы были начать войну с нами из-за Польши. Представитель Франции воспрепятствовал первый. Было предполагаемо вновь разделить Польшу. Александр должен был сделать уступки и принять титул Царя Польского. Он выразил желание дать царству конституцию. Чарторыжский предложил ему совершенно аристократическую — Александр разорвал ее и дал другую, которую ревностный республиканец Карно считал слишком либеральной, даже в сравнении с французской. Учреждено было особое польское войско, предоставлена почти полная автономия — вопреки мнению первых государственных людей того времени, наших и чужих, графа Поццо ди Борго, лорда Кастлерига и проч. И что же — поляки выразили свое неудовольствие даже при первом чтении всемилостивейшего манифеста, как тогда же засвидетельствовали Государю очевидные свидетели. Они хотели, чтоб присоединены были к ним наши русские губернии, бывшие у них несколько времени в подданстве. Удивительная черта в характере, который никогда ничем не может быть доволен! Поляки получили то, о чем и помышлять не смели при несчастном исходе войны, веденной ими с таким ожесточением против русских, и тотчас позабылись, захотели еще большего! И наступила минута роковая, до сих пор необъясненная, вполне неизвестная, когда Александр, может быть, в своих особых видах, готов был исполнить даже и это их, по нашим убеждениям, ни с чем несообразное желание {Не думал ли Александр такой уступкой со своей стороны вызвать уступку со стороны Австрии и Пруссии? Оставаясь Царем Польским, он, может быть, не придавал большого значения номинальному или географическому изменению границ.}. Как будто б Россия всячески старалась удовлетворить Польшу, делать для нее все возможное и невозможное. Политические обстоятельства {Какие? Не возражения ли государств европейских?} помешали Александру исполнить это намерение, как говорил он после Карамзину, горячо восставшему против такой мысли. Князю Чарторыжскому вверен был тогда Виленский учебный округ, где он на свободе распространял польское учение и поддерживал связь с Польшей, ослабленную мерами Екатерины.
Как бы то ни было, поляки продолжали питать свое неудовольствие: на всех сеймах возникали споры с правительством, начались заговоры еще при жизни Александра, так что сам он, друг и благодетель Польши, принужден был изменить свой образ действий, хоть очень милостиво. Открываемые заговоры отдавались на суд большею частью самих поляков, с соблюдением всех законных форм. Наказания определялись самые легкие или никакие. Сенат объявлял, что по несовершенству законов не мог произнести другого приговора!
Александр скончался. Не стану вспоминать о происшествиях, следовавших за его кончиною. Строгие меры, как в империи, так и в царстве, должны были быть умножены вследствие случившихся событий, которые в Польше были беспрестанно подновляемы. Император Николай приехал в Варшаву для коронации. Решено было убить его, братьев и наследника во время парада на Саксонской площади. Могло ли управление сделаться снисходительнее?
Впрочем, революция возгорелась отнюдь не вследствие принятых мер правительства, как объясняет один из главных заговорщиков того времени, Мохнацкой: ‘Если бы даже русские святейшим образом соблюдали конституционное учреждение в Царстве Польском, то полное его развитие не привело ли бы еще скорее к восстанию, чем его ограничение? Революция лежала в основании самого учреждения царства, и русские государи не могли предотвратить ее ни пунктуальным исполнением конституции, ни совершенным ее уничтожением, по этой же самой причине я не вывожу революцию из недостатков правительства, так как оно могло быть в тысячу раз хуже, если бы мы были независимыми’. А в другом месте. .. тот же писатель говорит: ‘По моему убеждению, ни свобода, ни учреждения, каково бы ни было их достоинство, не в силах усладить судьбу нации, которая некогда была велика и могущественна, впоследствии пришла в упадок и затем желает вновь возвыситься. Такая страна находится в состоянии постоянных инсуррекций, такой народ живет только восстанием, и в нем одном видит свое назначение. Царство Польское, основанное конгрессом, было только частицею общего, национального бытия. Дарованные ему права и привилегии постольку лишь имели значение, поскольку они доставляли возможность законным путем выказывать оппозицию главнейшим врагам польского имени’.
Поляки подняли знамя бунта. Год продолжалась отчаянная борьба. Варшава была опять взята приступом, войско захвачено в плен, и Польша, присужденная Европою России за освобождение от Наполеона, завоевана вновь. Все прежние отношения войною уничтожены, конституция отнята, войско раскассировано. Множество поляков опять выселилось за границу. Цвет поколения погиб, тысяча семейств осиротело, истрачены силы. Остановлено развитие. Положение края после такой несчастной попытки и таких жертв, какие вынуждена была для усмирения перенести Россия, сделалось, разумеется, тяжелее и неприятнее. Доверие к полякам уменьшилось, и могло ль быть иначе? Паскевич был строг, впрочем, только на первых порах. Язык, судопроизводство, местное управление оставалось польское. До религии не было и прикосновения.
Прошло еще тридцать лет. Материальное благосостояние, достигшее при Александре значительной степени, поднялось опять, старые раны начали заживать. Скончался император Николай. Александр II, находясь при вступлении своем на престол в совершенно других обстоятельствах, заявил тотчас свои намерения. Жить стало легче, как в России, так и в Польше. Польша получила многие права, которым обещано дальнейшее развитие. Множество изгнанников возвращено в отечество. В каждом году обнародовалось постановление, то или другое, но в одном и том же духе, искреннем и свободном. Поляки должны были ожидать расширения своих прав, и что же? В это самое время, когда обстоятельства изменялись в их пользу, когда все управление принимало характер либеральный, поляки (в подтверждение слов Мохнацкого) начинают новое возмущение. Государь приписал первые вспышки увлечению и продолжал расширять их права, местное начальство получило приказание действовать как можно снисходительнее, не прибегая ни к каким крутым мерам. Это снисхождение имело действие обратное, оно было сочтено слабостью, бессилием, невозможностью поступать иначе. Солдаты, офицеры и генералы наши до сих пор не могут равнодушно рассказывать о тех поруганиях, коим они подвергались на улицах, в обществах, в собраниях. Должно было удивляться терпению русского народа, но нельзя не сказать теперь, основываясь на верных свидетельствах, что Варшава подверглась несколько раз опасности облиться кровью, взлететь на воздух и испытать бомбардирование. Убийства следовали за убийствами, террор господствовал. Никто не считал себя в безопасности — ни поляки, ни русские! И в этом-то разгаре страстей, среди смертоубийственных покушений, под заревом пожаров является брат Государев с природным поляком для управления под его начальством. Его встречают выстрелом, от которого он едва не погиб. Такая встреча, однако же, его нисколько не ожесточила, и он начинает управление самым снисходительным, благодушным образом. В продолжение целого года соблюдают строжайшую законность, отдаляют всех русских чиновников поголовно, замещают их везде поляками, покровительствуют университету, возводят польский язык на степень государственного языка, чтут католическую церковь, во всех случаях употребляют систему не только снисходительности, но даже потворства. Вся Россия в страшном негодовании, видя мятеж не уменьшающимся, а ежеминутно возрастающим, а Великий Князь продолжает действовать в том же духе. Должны ли были поляки успокоиться, образумиться, удостовериться, что время настало другое? Нет, ничто не помогало, с каждым днем становилось хуже и хуже. Полиции как бы не существовало, организовывались шайки кинжальщиков, вешателей, поджигателей. Преступники получали свободу. Пленные повстанцы по нескольку раз попадали в крепости и находили случаи у бегать из нее. Тысячи фальшивых паспортов ходили по рукам. Похищались огромные общественные суммы. Тогда Государь увидел, что милосердие не уместно и несвоевременно. Мера долготерпения исполнилась. Великий Князь оставил Варшаву. Граф Берг получил высочайшее повеление кончить комедию, которая делалась трагедию со всеми ее ужасами — ив короткое время мятеж был укрощен, банды разогнаны, убийцы переловлены, убежища открыты, оружие собрано — остальные преступники скрылись, и все дела приведены в прежний порядок.
Но еще поколение пропало. Еще тысячи семейств осиротели. Еще Польша отодвинулась назад в своем развитии.
Неужели это не последняя попытка! Неужели еще надо проливать кровь? Гибнуть людям? Неужели через 30 лет опять возобновятся это несчастные явления? Сохрани Бог! Когда же это кончится? Что за перспектива!
На будущий раз, обогатившись опытами, говорят некоторые поляки, твердо стоя на своем, мы будем умнее, мы придумаем новые средства, и никому не может прийти в голову, какую форму примет польская революция.
Нет, не обольщайтесь ложными надеждами, не обманывайте себя, вы все те же, и ваши споры и внутренние раздоры, которые продолжаются в одинаковой степени везде, дома и на чужбинах, во внутреннем управлении и в изгнании, доказывают убедительно, что вы дети своих отцов, ничему не научились и ничего не забыли. Вы повторяете одни и те же явления, которыми преисполнена польская история.
Положим, однако, что вы ухитритесь придумать что-нибудь новое, но ведь и мы также, обогатившись опытами, сделаемся поумнее: если Варшавская железная дорога помогла нам справиться легче с восстанием 1862 года, чем то было в
1830 году, то к 1890 году откроются, без сомнения, новые источники сил, да одно уже обрусение западных губерний окажет нам новую помощь, чтоб преодолеть эту неизвестную, новую форму будущей революции.
Некоторые из вас надеются, что мы, по обыкновению, вскоре задремлем. Может быть: не ручаюсь за бдительность, но немцы не задремлют, и на них вы не нападете врасплох, а когда они ударят тревогу, тогда и мы проснемся.
Русские могут делать ошибки, промахи, могут потерять много ныне и завтра по своей оплошности, лености, добросердечию, легковерию, но в конце концов, то же следствие неминуемо, с напрасным пролитием крови.
Нет, в перспективе у вас, в эту сторону, только бесцельное человеческое жертвоприношение. Но о далеком будущем толковать нечего. Оно в руках у судьбы. Возвратимся к прерванному рассуждению о настоящем или ближайшем будущем.
Положение после попытки 1861 года стало хуже, чем в 1831 году, тяжелее вообще для народонаселения, и по причинам очень естественным. Кинжальщиков, поджигателей нельзя было оставить на воле в народе. Начались розыски по доносам пойманных виновников. Открывались такие преступления, о которых никто ничего не знал, указывались лица, на которых не падало никакого подозрения. Доверие, поколебленное в 1831 году, теперь почти совсем исчезло, и можно ли требовать его, если ужасный польский катехизис выходит, так сказать, беспрестанно новыми изданиями, пересмотренными, умноженными и исправленными как в Польше, так и в России. Военное положение остается на неопределенное время. Совершено несколько казней по приговору военных судов, то есть из десяти тысяч убийц выбраны самые виновные. Полиция умножена, преимущественно из русских солдат и офицеров. Наехало еще множество русских чиновников для приведения в исполнение крестьянской реформы. Польским чиновникам поручить ее не было возможности, потому что они, связанные старыми узами с помещиками, взяли бы их сторону и оставили бы крестьян в прежней от них зависимости. С русскими чиновниками необходимо должно было распространиться и употребление русского языка, без которого те не могли вдруг действовать. Наконец, участие ксендзов в деле восстания, благословение ими убийц, открытие складов оружия в монастырях, дознанные собрания и совещания повстанцев в костелах повлекли за собой ряд мер, по-видимому, стесняющих права католической религии, но, в сущности, направленных только к лишению средств действовать на умы в политическом смысле. Разве Италия поступает иначе со своими аббатами и монахами, а итальянские аббаты и монахи — в отношении к русскому правительству? Правительству нужно быть каждую минуту на стороже, в опасении, чтобы взрыв где-нибудь не последовал, и потому должно принимать для предупреждения разные стеснительные меры. Один мой старый воспитанник сказал мне недавно в Варшаве: ‘Ну что мне делать со своим сыном? куда я дену его?’ В том же положении находятся, разумеется, многие и премногие отцы, шляхты в Польше количество не соразмерное с народонаселением. Кто же виноват, что поляки сами запирают себе двери для службы везде, со своим катехизисом?
Из-за виноватых терпят невинные. Это правда, хотя вовсе невиноватых очень мало, если и есть кто-нибудь. Не все участвовали лично в восстании, но все помогали, сколько могли, посредственно и непосредственно. Не есть ли это все-таки вина, которая теперь необходимо и наказывается тягостью атмосферы для всех городских населений?
Говорят, что вначале действовали только иностранцы и вновь прибывшие, прощеные социалисты, но если бы благоразумные граждане подали тотчас свой голос, осудили бы торжественно сделавшиеся известными покушения, то восстание с самого начала лишилось бы значительной силы, общественное мнение в Европе не было б приведено в заблуждение, русское правительство получило бы поддержку управления маркиза Велепольского. Эти благоразумные люди молчали и таким образом оставили в неизвестности свой образ мыслей. Правительство не знало, на кого оно могло надеяться, встречая везде одну измену. Они боялись, слышится теперь в оправдание. Положим так. Ну что же теперь мешает им выразить свое мнение, убедить своих соотечественников в том ужасном вреде, какой причиняют они отечеству своими отчаянными выходками, своими пагубными замыслами? Почему теперь не стараются предупредить новые грозы, застраховать сколько-нибудь судьбу своих семейств?
Вот ненормальное положение Польши, вызванное ее последней несчастной попыткой. Пусть какое угодно правительство, английское, швейцарское, американское, скажет, что оно поступило бы иначе, пусть научит, что должно делать, и как поступать России. Что происходит пред нашими глазами в Америке, в Англии, в Италии?
Продолжая действовать в прежнем духе и питать подозрение русского правительства, поляки готовят себе только худшую участь. И теперь уже образовались две системы или два направления в русском обществе, одни, и самые многочисленные, думают, что на примирение, на искренние чувства надеяться никак нельзя и что должно действовать в отношении к шляхте решительно и грозно, не только в западных губерниях, но и в царстве, другие говорят, что надо еще испытывать снисходительные средства в надежде примирения и будущего союза.
Без сильных обязательных доказательств с польской стороны о переменах к лучшему первая система имеет за себя все данные. Без положительных доказательств невозможно ослаблять военного положения, расширять права законной свободы.
Нам остается говорить о положении дел в западных губерниях.
Тамошнее польское дворянство имеет еще меньше права жаловаться на стеснения, если они и существуют. Эти стеснения — естественное следствие предшествовавших обстоятельств, их собственного образа действий.
Русское правительство, возвратив эти губернии, оставило польских помещиков жить там и хозяйничать. Народ русский продолжал томиться, презираемый и выжимаемый ими под охраной и защитой русских законов. Русские крестьяне прикреплены были еще крепче к помещикам, чем то было под польским игом. Мы покровительствовали католической религии в ущерб нашей, заводили и содержали училища с господством польского языка. Народ выходил часто из терпения и готов был напомнить времена Колиевщины и последовать примеру галицких крестьян. Русские солдаты защищали польских помещиков своей грудью, что продолжается и теперь, и несчастные крестьяне, против них поднимавшиеся, ссылались в Сибирь. И между тем польские помещики тянули к Польше, а не к России, при всяком случае обнаруживая свои враждебные чувствования. Мицкевич, видели мы, описал их сердечное настроение в 1812 году. В 1831 году повторились те же явления. В истории Шмита мы находим множество новых доказательств. Перед 1861 годом подольские польские помещики отнеслись прямо к Государю с просьбою о соединении их края с Польшей. Между минскими выражалось то же намерение. Когда началось восстание, они помогали всеми средствами, собирали деньги, снаряжали банды, пересылали оружие, давали убежище, начинали открытое возмущение. В западных губерниях был главный польский арсенал. На западные губернии поляки возлагали твердейшую свою надежду, и действительно, сила их с западными губерниями увеличилась бы, по крайней мере, втрое. Можем ли мы в видах даже самосохранения не обращать внимания на эти губернии, как до сих пор, к стыду своему, делали, и если поляки хотят их отнять, принимают для того свои меры, то не должны ли мы, связанные с ними узами крови, языка и веры, стараться о сохранении их в своей власти, утверждении на веки веков и в отнятии у поляков всякой надежды? Пусть поставят они себя на наше место.
Вот ключи всех мер, принимаемых нами в западных губерниях, но еще слишком слабо и снисходительно, вопреки желаниям и требованиям всего русского народа. Верные свидетели и очевидцы согласно утверждают, что по неоспоримым документам и уликам три четверти помещичьих имений там могут быть конфискованы за доказанное участие в мятеже и что главные зачинщики, виновники остались в покое, выдав на казнь несколько пролетариев, сорванцов, служивших им слепым орудием.
Правительство поступило теперь очень милосердно, точно как поступало слишком снисходительно и при решении крестьянского вопроса. Русские крестьяне в западных губерниях освобождены были на тех же условиях от польских помещиков, как и во всей России от русских. Но разве польские помещики могут идти в сравнение с русскими после тех заявлений, после тех действий, в которых они оказались виновными? Этого мало: приведение в исполнение закона поручено было польским чиновникам, которые, разумеется, держали сторону помещиков, вели дело так, что крестьянам становилась не лучше, а хуже. Отводились неудобные земли, назначались неумеренные цены, и всякая тяжба решалась в пользу помещиков против крестьян. Учреждены были впоследствии поверочные комиссии, которые поворотили несколько дело на законный путь. Во всяком случае, правительство сознало, наконец, положительно, что давно уже сознано было народом, что жители этих губерний, чистые русские люди, должны быть по всем законам, естественным, политическим, историческим, защищены, охранены в своих интересах и что никакого элемента не должно там существовать, кроме русского. В этом смысле польские помещики могут быть терпимы в западных губерниях, только как русские.
Да им, кажется, и нетрудно бы сделаться настоящими русскими, если бы только они обдумали хорошенько свое положение. В их жилах, по крайней мере, в большей части, течет русская кровь. Они исповедовали греческую веру и говорили русским языком. Взгляните на надгробную плиту с русской надписью одного из прародителей графа Тишкеви-ча, которая была запрятана куда-то в Виленском археологическом музее, а теперь вскрыта наружу. Загляните в Литовский статут, пересмотрите церковные синодики, сколько их доселе сохранилось. Переберите древние акты в Виленском и прочих архивах, которые до позднейшего времени, то есть до XVIII столетия, писались по-русски. И вы убедитесь, что дворянство здешнее, большею частью, по происхождению своему есть русское и только по соединении Литвы с Польшей переменило свою веру, оставило свой язык, чтоб воспользоваться правами польской шляхты. Польским помещикам в западных губерниях, если они хотят владеть спокойно своими землями и не иметь против себя народ, ни теперь, ни вперед, ничего не остается делать, по моему мнению, как переходить в Православие и делаться русскими. Они оставили прежде Православие, чтобы сделаться поляками, а теперь, наоборот, пусть оставляют католичество и возвращаются к вере своих предков, учат детей своих по-русски и после временной разлуки опять породнятся со своими братьями. Католики отнимали церкви у православных: православные имеют полное право возвратить их для воссоединения.
Те из помещиков, которые живо сознают свое польское происхождение, пусть продают земли и идут в свое отечество в Польшу. Они должны делать это непременно в видах собственно пользы, а то легко может случиться, что какой-нибудь русский Бисмарк сделает предложение о конфискации польских имений, точно как Наполеон III секвестровал имения Орлеанской фамилии во Франции, находя это владение несовместным с государственными видами Франции.
Все почти русские, на всем пространстве Империи, призывают эту меру и считают ее, так или иначе, необходимой. Пусть поляки примут это к сведению и соображению и убираются подобру-поздорову восвояси.
Рассуждение о настоящем положении западных губерний и их отношении к России и Польше дает мне повод объясниться еще об одной форме Польского вопроса, в какой ставят его некоторые поляки: или мы, или вы! или Польша, или Россия! быть или не быть!
Приобрести независимость Царству Польскому в нынешних обстоятельствах, мы видели, невозможно.
Отнять у Австрии и Пруссии польские области — еще труднее.
Возвратить себе прежние завоевания, то есть отнять у России западные русские губернии,— кольми паче!
Но для поляков всего этого еще мало. Они думают еще покорить себе всю Россию и стать на ее место.
Кому быть? Они отвечают торжественно: полякам.
Что сказать об этой постановке вопроса и об этом польском решении? Рассуждать без шуток нет возможности.
Материалы для ответа заключаются, впрочем, в прежних рассуждениях. А здесь разве повторить вкратце: без западных губерний Польша существовать не может, по собственному признанию всех поляков, а западных губерний Россия ни за что на свете не уступит, следовательно, вопрос в такой форме решается сам собою. Нет, друзья мои, ставить его так, ставить все на одну карту для вас невыгодно. Быть или не быть? Приложите теорию вероятностей к такому вопросу. По всем данным, по всем положениям, по всем условиям, по всем правам оказывается, что быть России. Она имеет сто, тысячу вероятностей против вашей одной десятичной дроби. Зачем же вы хотите не быть?
Что вы, что вы? Дай Бог вам здоровья, мы, мнимые враги, желаем вам его. Зачем хотите вы стремиться к своей погибели? Зачем хотите стереть с лица земли любезное свое отечество?
Братья, братья! Обдумайтесь, опомнитесь, послушайтесь убеждений разума, истории, очевидности. Будем жить вместе: и вы, и мы! Да здравствует Польша, да здравствует Россия — и вот я приступаю теперь к изложению своего мнения об истинном, а не мнимом возрождении Польши, и этих видах, которые для нее открываются в настоящее время.
Еще Польска не згынэла — мы, русские, подаем вам эту благую весть, вам, зарывающим свое отечество глубже и глубже в могилу. Александр II, император Всероссийский и Царь Польский, освобождает три миллиона крестьян и наделяет их землей, намеревается обеспечить и остальных пролетариев и бобылей. Польская пословица ‘Coelum nobilium, paradisus clericorum, infernus rusticorum’ потеряла свое значение. Шляхте указаны границы. Аристократия, угнетавшая народ, ослаблена. Поселянам возращено человеческое достоинство. Они сделались людьми и перестали считаться быдлом. Монастыри со зловредным учением иезуитским закрываются. Тунеядство поражено в сердце.
Наполеон сказал, что Французской революцией галлы свергли иго франков. Общественной реформой императора Александра свержено иго пришлых ляхов, прародителей шляхты, неизвестного пока происхождения, над славянскими туземцами. Пути Провидения, пути истории, неисповедимы.
Вот чем Польша начинает новую жизнь. Вот где скрывается ее лучшая будущность.
Тяжело для вашего народного самолюбия: самым лучшим добром быть одолжену кровным врагам! Что ж делать? Смиритесь сердцем и помните, что Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. Какую жертву в настоящих обстоятельствах можете вы принести вашему отечеству выше этого смирения? Может быть, здесь есть вместе и наказание за ту страшную неразборчивость в средствах, которую вы дозволяли себе для достижения своей недостижимой цели. Добро, откуда бы ни шло, везде, всегда, хорошо. Позвольте же нам этим добром искупить хоть часть того зла, которое и мы также, волею или неволею, вам причинили в продолжение нашей вековой борьбы. Но перестаньте думать о старых формах: они обветшали. Новый порядок вещей начинается на севере. Помогайте развиваться Польше, возрождаемой династией русской, преемницей ягеллонской, шведской, саксонской. Вот куда вам надо направить свои стремления. Вот поприще, достойное ваших способностей.
Польша и Россия вместе в дружеском братском союзе, составляя одно целое, под державою Александра II! Это будет великое явление, с бесконечными благими последствиями для вас, для нас, для всего славянского мира, для Европы, для человечества. И никто не отнимет у вас вашей славы. Вы приобретете ее своими талантами, способностями, доблестями. Россия и Польша — вот чего боятся европейские наши враги. Соединение России и Польши в братском союзе есть не Бреннов меч на весах римских, а положительное предрешение многих европейских вопросов. Вот чему стараются мешать нам враги, раздражая ваше самолюбие, обманывая несбыточными надеждами.
Братья, братья! Обдумайтесь, вразумитесь. Покоритесь вашей судьбе, написанной выше, а не в действиях русского правительства, и вы исполните ваше великое назначение, которое предчувствовали, слыша звон, да не разобрали где.
На этом пути откроются для вас, может быть, средства исполнить ваши задушевные желания, желания законные, справедливые, не вроде тех, какие вы имеете относительно России, откроются или, по крайней мере, облегчатся средства освободить прочие родственные славянские племена от чуждого ига, о которых вы, к стыду вашему, и не помышляете. Великая задача, великое дело!
Сближайтесь с народом, образуйте его, обрабатывайте вашу историю, возделывайте ваш язык, занимайтесь литературой, посвящайте свои силы науке, искусству. Немцы в этом отношении служат вам примером. Считая себя в количестве 30 миллионов, они такими занятиями снискали себе славу и достигли высокой степени благосостояния без политической роли, за которой вы столько гоняетесь и которая, впрочем, не уйдет от вас, если только вы оборотитесь за нею в другую сторону. Я говорил вообще, а в частности — какое поприще откроется вам на пространстве Русской империи, до Восточного океана и пределов Индии! Чего вы не наделаете для общей, вашей и нашей, пользы, вместо того, что теперь влачите унылую жизнь среди иноплеменников, которые подают вам милостыню, не потому, чтобы принимали живое участие в вашей несчастной судьбе, а потому, чтобы на всякий случай иметь вас наготове для исполнения своих целей!
Такой обширный круг действий для вас уже начинался и после 1812, и после 1831 годов, по укрощении мятежей. Сколько было поляков в нашем генеральном штабе, по железным дорогам, в медицинском ведомстве, на Кавказе, на Амуре, в Новороссии? В каком цветущем состоянии застали Польшу обе революции?
Оно начинается и теперь. Давно ли установлен порядок, а уже на всех улицах в Варшаве строятся огромные дома, магазины ломятся от всяких товаров, театры полны, в Саксонском саду никогда не продерешься, железные дороги прокладываются во все концы? По улицам везде движение. Жизнь кипит.
Нынешние начала, основанные на свободе народной, должны быть успешнее и долговечнее.
Поляки вместе с русскими имеют право ожидать всех возможных средств, удобств, льгот и прав от ныне царствующего Государя. Не надо только мешать ему ни словом, ни делом и помышлением в исполнении благодетельных его предначертаний, какие Бог положил ему на сердце. Сердце Царево в руке Божией.
Припомним слова умного поляка, князя Любецкого, сказанные им однажды в административном совете.
‘Рассматривая оба государства,— сказал он,— мы не найдем ни победителей, ни побежденных, ни насилий, ни перемен в нравах и обычаях: единственно, с чем можно сравнить их отношения между собою,— это с теми отношениями, которые существуют между двумя братьями, исполненными одинаковых чувств благодарности к их отцу и повинующихся ему, не преграждая один другому дороги’.
Братья! Обнимемся братски, не помня зла, и пойдем рука об руку вперед, вперед, по пути истинного и верного прогресса, восклицая вместе: да здравствует Александр, Император Всероссийский и Царь Польский! Да здравствует освободитель! Еще Польска не згинэла. Боже, Царя храни!
А если нет, так нет!
1865 г.
26 ноября.
P.S. Я написал эту статью сгоряча по возращении из Варшавы и Вильни. Написав, я отложил ее в свой портфель. Через месяц прочел ее снова — и, признаюсь откровенно, услышал внутренний голос: нет, это фантазия, это утопия! Поляки не вразумятся. Habeant sua fata nations.
Все-таки я печатаю статью: пусть она останется для поляков доказательством русского непамятозлобия, свидетельством нашего искреннего доброжелательства, в пределах разумной возможности,— а беспристрастные читатели в Европе пусть увидят из нее настоящее положение Польского вопроса и наше, русское, к нему отношение.
1865 г.
21 декабря.
P.S. События обгоняют одно другое. Между поляками обнаружилось новое. Они замышляют или мечтают образовать что-то в Галиции. Известиями об их действиях, заявлениях и предположениях наполнены все газеты.
Русские в Галиции, которые составляют все народонаселение в восточной части, подвергаются всем возможным притеснениям, лишениям и ругательствам.
Позволяю себе сказать полякам еще несколько слов. Милостивые государи! Вы угнетаете русских в Галиции. Ваша система угнетения несчастных рабов доходит уже до крайней степени. Стоны их доносятся, наконец, и до всей России. Каким же образом вы хотите, чтоб мы, русские, не принимали мер против таких насилий в Волыни, в Подолии и вообще в наших западных губерниях, где вы такие же пришельцы, как и в Галиции? Неясно ли, как день, во-первых, что вы своими действиями в Галиции даете нам право поступать точно так же с вами, par le droit de reprsailles, даже в Царстве Польском? Какое право имели бы вы жаловаться? Верно ли логически и исторически мое утверждение? Но нет, в Царстве Польском русские освобождают польских крестьян от крепостной, хоть и в другой форме, зависимости, наделяют их землей, освобождают города от феодального ига. Чувствуете ли вы разницу? Если вы не можете дать нам лучшего примера, то берите его хоть с нас.
Поговорим теперь, с другой стороны, о ваших мечтаниях. Вы надеетесь, что австрийское правительство восстановит для вас Польшу, но как же вы не подумаете, что королевство Богемия, с вами смежное, триста лет почти находясь под владычеством австрийским, не может похвалиться никакими благодеяниями Австрии? Каким же образом Австрия, столь неприязненная для национальности чешской в продолжение веков, вдруг ни с того ни с сего окажется такой родственной благодетельницей для национальности польской и, стесняя систематически чехов, будет делать всякие любезности для поляков? Я говорил о чехах, а прочие национальности славянские — кроаты, далматы, славонцы, сербы — разве свидетельствуют вам не то же?
Послушайте, что говорят славянские газеты в последние номерах своих: ‘Австрия не только никогда не пользовалась сочувствием турецких славян, но постоянно возбуждала ненависть к себе в хорватах, сербах и румынах, населяющих ее южные провинции’.
Пограничное население Турции нимало не расположено в пользу Австрии, напротив, оно готово пристать даже к самой Порте, лишь бы не попасть под австрийское владычество. А вы, несчастные, ищете там спасения!
И когда вы соединяетесь, дружитесь с иконными врагами славян? Когда все славяне восстают духом и стремятся свергнуть с себя ненавистное чуждое иго и устремляют свои взоры к России!
Но вы в своем ослеплении ничего и никого знать не хотите, страдая своей, хотя во многих отношениях и почтенной, мономанией.
О, друзья мои, взываю в сотый раз: опомнитесь, образумьтесь и поймите. Что против рожна прати невозможно. Подумайте, что на вас восстает новая сила, с которой вам придется считаться. Это распространяющееся сознание русского народа. Своими покушениями, своими угрозами и объявлениями вы вредите только самим себе, как в Царстве Польском, так и в западных губерниях, вызываете соответствующие меры. Никакой надежды для вас нет, если смотреть на европейские обстоятельства хладнокровно. Какая бы ни случилась война, как бы она ни кончилась, пусть даже отказалась бы от вас Россия, по Висле ли, по Неману ли с Бугом, ну вас неминуемо поглотит тогда немецкий элемент, представивший вам разительные тому доказательства в Померании, Силезии и даже Познани. Следовательно, единственное спасение для польской национальности, для польского имени заключается только в соединении Польши с Россией. И если Россия убедится в вашем перерождении, вашем совлечении ветхого польского человека, в искреннем обращении ваших взглядов с запад на восток, тогда весь образ действий русского правительства, и теперь все-таки больше оборонительный, чем наступательный, наверное, изменится, к общему удовольствию,— и вы, и мы вздохнем спокойно.
Останетесь вы при прежнем, тогда в виду для вас ничего не может быть, кроме худого и худшего, и пенять вы будете не на судьбу, а на себя. На многих страницах этого сборника вы видели мои чувствования, мои правила и вместе все беспристрастие, с которым я смотрю на Польский вопрос, сколько уважал и любил всегда поляков, но теперь, признаюсь откровенно, я прихожу уже в отчаяние и говорю, кажется, в последний раз, отказываясь от своих прежних мечтаний, и восклицая: так, видно, хочет История!