Недавно ‘Речь’ предлагала нам ‘выйти из-за ширм’ и объявить прямо, чего мы хотим: хотим ли мы того, чтобы администрация перестала стесняться какими бы то ни было законами и чтобы ей было предоставлено право вешать кого угодно? ‘Чего же вы хотите, может быть, этого? — спрашивает газетка своим шаблонно-фарисейским языком, писавшая в утро того самого дня, когда было совершено преступление на Аптекарском острове. — Грабежи и анархические действия совершаются совершенно беспрепятственно при наличности военных положений, чрезвычайных и усиленных охран’ и проч. Таким образом, газетка хорошо видит, что не доделано чрезвычайно много и даже, пожалуй, ничего не сделано по пути требования об исполнении закона, и, следовательно, никакой нет нужды, за исчерпыванием области законного, перепрыгивать в какую-то воображаемую область отмены всех законов, чего, видите ли, будто бы мы страстно желаем. Но безнаказанность грабителей и убийц, по мнению ex-думской газеты, ‘кажется, убедительно доказала’, что этих недействующих охран и военных положений не надо вовсе и их следует отменить. Казалось бы, если из худого кармана вываливаются деньги, то надо починить карман, а не то чтобы вовсе оторвать его, полагаясь ‘на милость Божию’ и добродетель воришек, которые, подняв деньги, принесут их владельцу.
Сама же газета называет все эти ежедневные убийства, разгромы и грабежи ‘партизанскою войною революции’, где революция является нападающей стороною. Но слыхано ли где и когда-нибудь, чтобы в то время, как одна сторона нападает, другая не защищалась? ‘Речь’ и подобные ей органы требуют мертвенности от России, а мы требуем, напротив, чтобы Россия жила, действовала, — и на войну отвечала войною, раз она ей объявлена хотя бы в партизанской форме. Не настоящею, конечно, войною, — потому что какие же вояки эти революционеры, стреляющие из подворотни и из-за бабьей спины: но вот именно объявлением на военном положении некоторых районов. Не хочешь быть ‘караемым’ — не совершай преступления. Не хочешь, чтобы тебя покарали быстро, энергично и без проволочек — не совершай преступления злодейского, беспримерного, наглого, массового, каковы были избиения сонных солдат и действительно беспримерные грабежи и анархические действия. Уж если кто, то только одно государство обладает правом оружия и правом даже крови, по праву: salus reipublicae suprema lex — на всем протяжении, где звучит русская речь и видно русское лицо. ‘Руки вверх’ оно предлагает подержать разным сорванцам и оборванцам, пока агенты полиции посмотрят, нет ли у них в кармане револьверов и бомб, с которыми эти ‘политики’ и ‘герои свободы’ шарят в обывательских карманах залежавшиеся кредитки.
Всего на днях в 240 ‘Русск. Слова’, в корреспонденции из Одессы, сообщалось, что множество зажиточных обитателей города получили угрожающие письма, от воров или революционеров — корреспондент отказывается разобрать, с предупреждением, что если к известному сроку они не сделают денежного взноса, каждый в определенной сумме, ‘на нужды революции’, то они будут убиты. Каковы эти ‘взносы’, видно из того, что у одного богача потребовано… полмиллиона рублей!! Что же, нельзя винить, если многие дадут: есть между богачами старые, слабые, есть, наконец, малодушные, боязливые. Все эти качества души, в просторечии именуемые ‘слабостями’, еще не есть мотив, чтобы новому порядку вещей кричать о них: ‘Голову долой!’ Но ‘заря новой России’ именно кричит: ‘Голову долой, или выворачивай карман!’ Об этом вести ежедневно печатаются, — буквально об этом, в этих самых словах! Неужели же ‘Речь’ не видит или откажется признать, что для ‘оставления церемоний’, судебных и административных, действительно накопилось много человеческого матерьяла в наши скверные дни. Повторяем еще раз, что России и правительству русскому совершенно неприлично принимать анархистов-революционеров за политическую партию или политическое мнение и считаться с ними как с политическою силою во всем правительственном составе, in corpore. Этот скверный оттенок ворам и убийцам придают только газетные их прихвостни, но достаточно понять, что собственное-то литературное и умственное значение этих газеток убого, — чтобы взять все это дело в одни скобки, поставить над ним ярлык: ‘уголовщина’ — и отнести это к ведению только той власти, которая специально ‘уголовщиной’ занимается. Половина дерзости революционной, у нас — хулигански-революционной, объясняется тем, что в собственных глазах они играют роль ‘политиков’, чего-то ‘исторического’, многозначительного, и робкая или неумелая власть помогает этому их самогипнозу. Сведите их с этой высоты, и эти хулиганствующие подонки из интеллигенции бросят заниматься таким ‘неинтересным делом’. И это необходимо, чтобы они бросили, ибо занятие это действительно есть скверное, воровское и разбойническое, раз что есть Дума, есть конституция, которая и без мальчишек и хулиганов может добиться всего для России, что нужно, что целесообразно и благотворно.
Политика России in corpore, правительства русского, государства русского — только одна, теперь и на ближайшие годы: укрепление и развитие конституции. Не велика вещь ‘дать’ ее, велик труд — приучить к ней, закон перевести в обычай, в ‘дух’ каждой хижины и всякой улицы. Вот что требуется, вот задача России. Поэтому г. Столыпин, высказавшийся, что красный террор никоим образом не поведет к белому террору, высказал то самое, что нужно, и единственное, что нужно. Но, конечно, исключение белого террора из правительственной программы не равнозначаще с распущенностью полиции или бессилием и неловкостью департамента государственной полиции, где на глазах восьми жандармов убегает грабитель-революционер.
Вообще бездарность нашей полиции феноменальна и почти соперничает с знаменитой адмиральской и адмиралтейской опытностью и искусством.
Задача большого правительства, центрального правительства, не борьба с этими шарлатанами революции, но неуклонное шествование по пути, взятому 17 октября. Конституция и парламент: вне этих имен и этих звуков нет пути, и не нужно. На правительстве лежит страшно тяжелая обязанность воспитать конституционное общество, — общество, к великому сожалению, какое-то неурожайное в эти годы, мелочное, самолюбивое. Достаточно вспомнить жалкий отказ общественных деятелей вступить в кабинет, — отказ, в котором так поразительно сказался даже в видных, казалось бы, людях самолюбивый расчет ‘как бы себя не уронить’. Мерялись и торговались, а родина в опасности! Скверно то, что стан России, громадная масса, даже масса образованного общества — конечно, здорова, добропорядочна, может быть, даже к героизму способна! Способна, поверьте, этому есть признаки. Но гордый высокий колос выронил зерно. Вершинка-то у этого общества никуда не годится: пуста, легковесна, малосодержательна. Вот где горе России!
Впервые опубликовано: ‘Новое время’. 1906. 23 авг. No 10935.