Поль Верлэн и поэты ‘символисты’ и ‘декаденты’, Леметр Жюль, Год: 1886

Критика
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Скачать в PDF

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д—ОЙ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Поль Верлэнъ
и
поэты ‘смволисты’ и ‘декаденты’ *).

*) Поэты упадка литературы.

I.

Хоть и рискую показаться быть можетъ смшнымъ, я намренъ говорить съ вами о поэтахъ символистахъ и декадентахъ — поэтахъ упадка. Зачмъ? Во первыхъ изъ добросовстности. Кто знаетъ, на самомъ-ли дл они, какъ это кажется, недопустимы въ литературу и вправ-ли я обходить ихъ молчаніемъ?— Затмъ изъ самолюбиваго побужденія. Я хочу слдовать примру Поля Бурже, который счелъ-бы себя обезчещеннымъ, еслибы хотя одно изъ проявленій искусства осталось непонятымъ имъ.— Наконецъ ради любопытства. Быть можетъ, эти поэты и любопытны для изученія и опредленія, и личность ихъ или творчество сообщитъ мн, быть можетъ, какое нибудь впечатлніе, дотол еще не испытанное. Но такъ какъ умъ мой въ сущности очень робокъ, то мн необходимо, прежде чмъ приступить къ длу, обставить себя нкоторыми предосторожностями. Я прикроюсь двумя гипотезами, не поддающимися проврк ни та, и другая, и которыя мн стоитъ только объявить такими, чтобы не быть обвиненнымъ ни въ свтлости, ни въ снобизм.
Во-первыхъ, я полагаю, что поэты, называемые декадентами, не простые мистификаторы. По правд сказать, мн хочется врить, что они почти искренни — не потому что они страшно нервозны и торжественны, но потому, что все это длится уже давно, и безъ забвенія, безъ утомленія. Никогда улыбка не промелькнула на ихъ лиц. Такая упорная мистификація, требующая столько усилій, и усилій столь несоотвтственныхъ удовольствію или выгод, ею доставляемой, мн кажется превышаетъ человческія силы. Притомъ я соприкасался съ нкоторыми изъ этихъ посвященныхъ, и получалъ о другихъ свднія, въ достоврности которыхъ не могу сомнваться. Мн показалось, что большинство изъ нихъ добрые молодые люди, столь-же чистые, какъ и самомнительные, довольно невжественные и недостаточно умные для того, чтобы соорудить огромный фарсъ, въ которомъ ихъ обвиняютъ, и для того, чтобы писать ради потхи прозу и стихи, какіе они пишутъ. Наконецъ и невжество ихъ и время ихъ появленія на свтъ (что длаетъ ихъ умами очень юными въ литератур очень старой, чмъ-то врод варваровъ, чувственныхъ и жеманныхъ), ихъ лунатическое существованіе, злоупотребленіе ночнымъ временемъ и возбуждающими напитками, желаніе ихъ быть странными, таинственный неврозъ (имютъ-ли они его или думаютъ, что имютъ, или-же создаютъ себ его), мн кажется, что всего этого было-бы достаточно для объясненія ихъ явленія и, что незачмъ подозрвать ихъ въ обман.
Во-вторыхъ, я полагаю, что ‘символизмъ’ или ‘декадизмъ’ не есть случай вполн негодный для исторіи литературы. По сомннія мои на этотъ счетъ серьезнй, чмъ на первый. Конечно, не впервые уже видимъ мы литературныя болзни: ‘Жеманство’ подъ различными формами (во время Возрожденія, въ первой половин XVII столтія, въ начал XVIII), затмъ ‘крайности’ романтизма, поэзіи парнасской и натурализма. Но въ эти болзни входило еще много здоровья: литература, случалось, выходила даже изъ нихъ обновленною. Особенно-же къ языку относились всегда съ почтеніемъ при этихъ попыткахъ. ‘Жеманные’ и ‘гротески’ временъ Людовика XIII, романтики и парнассцы продолжали давать словамъ усвоенный временемъ смыслъ и легко поддавались пониманію. Скажу больше: забавы Вантюра или Цирано де-Бержерака требовали для того, чтобы считаться пріятными, большой точности въ выраженіяхъ. Случается, кажется впервые, писателямъ игнорировать традиціонный смыслъ словъ и, въ своихъ соображеніяхъ, даже духъ французскаго языка, и сочинять болтовню, совершенно непостижимую, не говорю уже толп, но и самымъ проницательнымъ изъ ученыхъ. Конечно, а могъ-бы придать нкоторое значеніе этимъ логогрифамъ, поврить, что стоитъ заняться ихъ разборомъ и что они предполагаютъ у своихъ авторовъ любопытное состояніе ума, будь мн только доказано, что эти молодые люди способны безошибочно написать хоть страницу на язык всхъ, но этого-то они никогда и не длали. Впрочемъ, такъ какъ ничтожное любопытство побуждаетъ меня заняться изученіемъ ихъ, я поневол обязанъ предположить, что они этого стоятъ, и я поддерживаю свою вторую гипотезу.

II.

Такъ нтъ-же! я не стану о нихъ говорить, потому что ничего не понимаю въ нихъ и это мн надоло. Не моя въ томъ вина. Простой Турангинецъ, выходецъ изъ расы благоразумной, умренной и насмшливой, съ складомъ двадцатилтнихъ классическихъ привычекъ и неизлчимой потребностью къ ясности въ рчи, я слишкомъ плохо подготовленъ къ пониманію ихъ евангелія. Я прочелъ ихъ стихи и не увидлъ въ нихъ даже того, что видла индюшка дтской басни, которая, хоть и не вполн различала, но все же хоть что нибудь видла. Я не могъ примириться съ этими серіями словъ, которыя, будучи связаны на основаніи законовъ синтаксиса, какъ будто имютъ смыслъ, тогда какъ они его не имютъ, а только коварно держать вашъ умъ въ напряженіи надъ пустотой, подобно обманчивому ребусу или шарад, разгадка которой не существовала-бы…
En ta dentelle ou n’est notoire
Mon doux vanouissement….
Я взялъ эти стихи прямо, не выбирая, въ одномъ изъ маленькихъ символистскихъ сборниковъ и имлъ глупость подыскивать въ теченіи четверти часа, что бы они означали. Лучше было-бы мн провести это время въ созерцаніи знаковъ, выгравированныхъ на Луксорскомъ обелиск, ибо обелискъ въ близкомъ сосдств съ чудеснымъ садомъ, и онъ розовый, такого очаровательнаго розоваго цвта при заходящемъ солнц… Если въ приведенныхъ мною стихахъ не больше смысла, чмъ въ шум втра въ листв или воды на песк, то въ такомъ случа я предпочитаю слушать рчь воды или втра.
Одинъ изъ нихъ, однако, изложилъ намъ, въ чемъ состоятъ ихъ намренія, въ брошюр, скромно озаглавленной ‘Трактатъ о глагол’, съ предисловіемъ (Avant-dire) Стефана Малармэ. Отсюда видно, что он придумали (будто-бы) дв вещи: символъ и поэтическую инструментовку.
Авторъ Трактата о глагол объясняетъ, что такое символъ:
‘Agitons que pour le repos vespral de l’amante le po&egrave,te voudrait le site digne que exhalt vaporeusement le mot aimer.
‘Or, en qute sous les ramures, il s’est larf’e
Предположимъ, что поэтъ пожелаетъ, для вечерняго отдыха любовницы, достойнаго ея пейзажа и который-бы вызывалъ грезы любви. Этотъ идеальный пейзажъ, онъ напрасно будетъ искать среди природы: всегда какая нибудь неподходящая деталь нарушитъ въ немъ желанную гармонію. Тогда онъ длаетъ выборъ среди матеріаловъ, доставляемыхъ ему дйствительнымъ міромъ. Онъ разбросаетъ по своему пестрые камни, онъ расположитъ прямые стебли на прямыхъ или гибкихъ стволахъ, усянныхъ птицами, онъ усыплетъ газонъ поблекшими втвями и оставитъ мелькающую сквозь листья широкую рку съ большими лиліями и двственнымъ торсомъ, и т. д.
И дале:
L’heure n’est trauge dsarmais
Что означаетъ: ‘Резюмируетъ’
‘L’ide, qui seule importe, duns Ія vie est passe’.
Это означаетъ кажется на человческомъ язык, что извстныя формулы, извстные образы физическаго міра вызываютъ въ насъ извстныя чувства, и что въ свою очередь т же чувства вызываютъ эти самыя виднія и могутъ быть ими выражены. Это значитъ также, что поэтъ не копируетъ точно дйствительность, но заимствуетъ изъ нея то, что соотвствуетъ въ ней впечатлнію, которое онъ желалъ воспроизвести… Но не кажется ли вамъ, что вы уже знали кое-что объ этомъ?
Выдумка символистовъ заключается быть можетъ въ томъ, чтобы не говорить какія чувства, какія мысли и душевныя состоянія они выражаютъ образами. Но даже и это не ново. Символъ есть, въ общемъ, удлинненное сравненіе, котораго намъ даютъ только второе выраженіе, система послдовательныхъ метафоръ. Короче, символъ, та же старинная ‘аллегорія’ нашихъ отцовъ. Ужасъ! пьеса г-жи Дезульеръ: ‘Въ сихъ цвтущихъ лугахъ…’ — символъ! Символъ же и Разбитая ваза, если вы отбросите дв послднія строфы.
Но только смотрите: если вы ихъ отбросите, оставшіяся будутъ также прелестны, но вы увидите, что он уже не выразятъ ничего особенно опредленнаго, что они наведутъ васъ только на туманную идею чего-то разбитаго, какой-то скрытой раны. Правда, что лучшая поэзія вся изъ образовъ, но изъ образовъ выясненныхъ. Отнимите объясненіе, вы будете въ состояніи выражать идеи и чувства только самыя общія и весьма простыя: зарожденіе или угасаніе любви, радость, меланхолію, разрывъ, отчаяніе… И такимъ образомъ (я шелъ къ этому) символизмъ становится весьма удобнымъ для поэтовъ, не богатыхъ идеями.
А вотъ второе открытіе изступленныхъ символистовъ.
Со временъ Гомера подозрвали, что существуютъ соотношенія, соотвтствія, сродства между извстными звуками, извстными формами, извстными красками и извстными состояніями души. Чувствовали, что умноженные а отчасти способствовали впечатлнію свжести и покоя, которымъ дышетъ слдующій стихъ Виргилія:
Роseitur in silva magna Formosa juvenen.
Чувствовали, что сладость и и скорбность острыхъ , удлинненныхъ нмыми е. способствовали прелести Расиновскихъ стиховъ:
Ariane, ma soeur, de quel amour blesse
Vous mourtes aux bords o vous ftes laisse!
Не безъизвстно было, что звуки могутъ быть рзкими или смягченными, какъ краски, печальные и веселые, какъ чувства. Но думали, что эти сходства и соотношенія нсколько неуловимы, не имютъ ничего постояннаго, ни строгаго и что они указываются намъ смысломъ словъ, образующихъ музыкальную фразу. Если и и расиновскаго двоестишія кажутся намъ соотвтствущими флейт или сумеречнымъ оттнкамъ, то потому именно, что это двоестишіе дйствительно заключаетъ въ себ идею изъ самыхъ меланхолическихъ.
Но если бы спросили у васъ, какимъ музыкальнымъ инструментамъ, какимъ краскамъ, какимъ чувствамъ прямо отвчаютъ гласныя и дифтонги и ихъ сочетаніе съ согласными, вы бы, думается мн, затруднились. И если бы вамъ сказали, что этотъ несчастный Артюръ Рембо вообразилъ, по тяжеловснйшему изъ заблужденій, что гласная и зеленаго цвта, у васъ пожалуй не хватило бы духа разсердиться, ибо вамъ показалось бы одинаково возможнымъ для нея быть зеленой, голубой, блой, фіолетовой и даже цвта жука, бедра взволнованной нимфы, или давленой земляники.
Ну, такъ послушайте! А — черно e, е блое, і голубое, о красное и желтое.
А черное — органъ, блое — арфа, голубое — скрипка, красное —. труба, желтое — флейта.
Органъ же изображаетъ монотонность, сомнніе и простоту, арфа — ясность, скрипка — страсть и молитву, труба — славу и овацію, флейта — ребячество и улыбку.
И вы можете увидть въ Трактат о глагол опредленными съ той же точностью и на вки вчные, оттнки звука, тембра, цвта и чувства, проистекающихъ изъ разныхъ комбинацій гласныхъ между собой и съ согласными.
Будемъ вполн откровенны.
Добрйшій Сюлли Прюдомъ радъ бы былъ то же сдлать. Онъ скромно говорилъ молодому ‘инструментисту’, зашедшему повидаться съ нимъ:
— Извините, пожалуйста. Я стараюсь понять, что вы хотите сдлать. Вы смотрите, не правда ли, только на музыкальность словъ, не придерживаясь ихъ смысла?
Милый юноша отвчалъ:
— Мы придерживаемся его до извстной степени.
— Но тогда, сказалъ Сюлли, будьте осторожны: вы утратите ясность. Въ какой степени юпые символисты придерживаются еще смысла словъ, различить трудно’ Но степень эта мала, и, что до меня, то я не могу отличить мстъ, гд они темны, отъ тхъ, гд они только непонятны.
Однако во всякой ошибк есть, какъ говоритъ Шекспиръ, душа истины. Еслибъ эти молодые люди хотли быть благоразумны, еслибъ они не портили непохвальными преувеличеніями евангелія, ими намъ принесеннаго, стало бы замтно, что ими сдлано два прекрасныхъ открытія, и весьма неожиданныхъ (ибо они извстны всего какихъ нибудь шесть тысячелтій).
Они открыли метафору и звукоподражаніе! {Я знаю, что среди поэтовъ, извстныхъ подъ именемъ декадентовъ, есть нкоторые, которыхъ можно читать и которые не лишены дарованія. Но эти въ сущности не что иное, какъ боле или мене способные ученики Бодлэра и мн казалось безполезнымъ говорить о нихъ.}

III.

Такъ стало быть нечего было больше открывать въ поэзіи?
Я не говорю этого. Быть можетъ и было что. Но что? я не знаю. Чего нибудь мене опредленнаго, мене разумнаго, мене яснаго, боле пвучаго, боле приближающагося къ музык, чмъ поэзія романтическая и парнасская. Наша поэзія всегда слишкомъ походила на красивую прозу. Даже и наимене вкладывавшіе въ нее умъ, вкладывали его все-таки слишкомъ много. Представьте себ нчто столь же непосредственное, столь же граціозно-несообразное, столь же мало ораторское или рчистое, какъ нкоторыя дтскія хороводныя псни (rondes) и нкоторыя изъ народныхъ псенъ, ряды впечатлній, записанныя какъ во сн. Но предположите въ то же время, что эти впечатлнія весьма тонки, чрезвычайно нжны и сильно захватываютъ, что отъ впечатлнія поэта, нсколько больнаго, который много упражнялъ свои чувства и живетъ обыкновенно въ состояніи нервнаго возбужденія. Короче,— поэзію безъ мысли, одновременно примитивную и тонкую, не выражающую послдованія идей, связанныхъ между собой (какъ въ поэзіи классической), ни физическій міръ въ его точныхъ очертаніяхъ (какъ то длаетъ поэзія парнасская), но душевныя состоянія, гд мы мало отличаемъ себя отъ вещей, гд ощущенія такъ тсно связаны съ чувствами, гд первыя зарождаются такъ быстро и естественно изъ послднихъ, что намъ стоитъ только записывать наши ощущенія, не задумываясь, а такъ, какъ они возникаютъ, чтобъ тмъ самымъ выразить впечатлнія, ими постепенно порождаемыя въ нашей душ.
Вы понимаете?.. Я тоже нтъ. Надо быть пьянымъ, чтобъ понять. Если это съ вами когда либо случится, тогда вы это подмтите. Чувственный міръ (вс улицы, если вы въ Париж, небо и деревья, если вы въ деревн) вступаетъ, если смю сказать, вамъ въ глаза. Чувственный міръ перестаетъ быть для васъ вншнимъ. Вы внезапно утрачиваете способность ‘объективировать’ его. выдлять его изъ себя. Вы испытываете на дл, что пейзажъ, какъ было сказано, не боле какъ состояніе сознанія. И тогда вамъ кажется, что вамъ стоитъ только называть ваши ощущенія, (perceptions) для того, чтобы сразу передать и ваши чувства, что вамъ уже не требуется опредлять соотношеніе между причиной и фактомъ, между знакомъ и означеннымъ предметомъ, такъ какъ оба сливаются для васъ во едино… Еще разъ — понимаете вы? Что до меня, я понимаю все меньше и меньше, не могу больше, и дохожу до какого-то бормотанья. Я понимаю только, что поэзія, которую я пытаюсь изобразить, была бы поэзіей отшельника, невропата и почти помшаннаго, но все же великаго поэта. И эта поэзія разыгрывалась бы на границ разума и безумія.
Что же касается до человка этой поэзіи, я хочу чтобъ онъ былъ существомъ исключительнымъ и страннымъ. Я хочу, чтобъ онъ и нравственно и соціально выдлялся изъ среды людей. Я представляю его себ почти безграмотнымъ. Быть можетъ онъ кое-чему поучился, но позабылъ объ этомъ. Ему мало извстны греки, латинскіе и французскіе классики: онъ не примыкаетъ ни къ какой традиціи. Онъ часто не знаетъ этимологическаго смысла словъ и точныхъ значеній, которыя они имли въ теченіи временъ, слова, стало быть, для него знаки боле мягкіе, боле податливые, чмъ какими представляются намъ. У него странная голова, профиль Сократа, безмрный лобъ, черепъ бугроватый, какъ тазъ изъ тонкой мди. Онъ не цивилизованный, ему неизвстны ни законы, ни общепринятая мораль. Въ парнасскомъ ценакл встрчалась эта физіономія рогатаго фавна, нетронутаго сына таинственной природы.
Онъ опьянялся вмст съ другими музыкой словъ, но только ихъ музыкой, и онъ остался чужимъ среди этихъ разумныхъ и ясныхъ Латинцевъ.
Въ одинъ прекрасный день онъ исчезаетъ. Что съ нимъ сталось? Я иду до конца въ своей фантазіи. Я хочу, чтобъ онъ была, публично изгнанъ изъ благоустроеннаго общества. Мн хочется увидть его за ршеткой тюрьмы, какъ Франсуа Виллона, не потому что онъ изъ любви къ вольной жизни сталъ бы сообщникомъ воровъ и бродягъ, но скорй изъ за промаха чувствительности, за то, что плохо держала, въ рукахъ свое тло и, если хотите, за то, что отомстилъ невольнымъ ударомъ ножа, ударитъ, точно во сн, за любовь, отвергаемую законами и обычаями современнаго Запада. Но соціально уничиженный, онъ остается душою чистъ. Онъ раскаивается также просто, какъ согршилъ — и раскаяніемъ католическимъ, въ которое входитъ и страхъ и нжность, безъ разсужденій, безъ гордой мысли, онъ остается и въ своемъ обращеніи, какъ въ грх, существомъ чисто — чувственнымъ.
Потомъ женщина, пожалуй, пожалла о немъ, и онъ позволилъ руководить собой какъ маленькимъ ребенкомъ. Онъ появляется снова, но продолжаетъ жить въ сторон. Никто не встртилъ его никогда ни на бульвар, ни въ театр, ни въ салон. Онъ гд нибудь, на одномъ изъ концовъ Парижа, въ задней комнатк виннаго торговца, и пьетъ тамъ голубое вино. Онъ такъ-же далекъ отъ насъ, какъ еслибы былъ невиннымъ сатиромъ въ лсу. Когда онъ болвъ, какой нибудь врачъ, котораго онъ зналъ когда-то больничнымъ служителемъ, помщаетъ его въ госпиталь, онъ засиживается тамъ, пишетъ тамъ стихи, псни странныя и печальныя звучатъ ему изъ складокъ холодныхъ блыхъ коленкоровыхъ занавсокъ. Онъ вовсе не вычеркнутый изъ списковъ: но и не былъ внесенъ въ нихъ. Его случай и рдкій и странный. Онъ находитъ возможнымъ жить въ цивилизованномъ обществ, какъ еслибы жилъ совсмъ среди природы. Люди для него не суть индивидуумы, съ которыми бы онъ поддерживалъ отношенія обязательныя или интересныя, но формы, которыя движутся и проходятъ. Онъ мечтатель. Въ немъ уцлла душа, столь же новая, какова была душа Адама, когда онъ впервые узрлъ свтъ. Дйствительность всегда сохраняетъ для него безсвязность и необъяснимость сновиднія.
Онъ подпадаетъ пожалуй на минуту подъ вліяніе нкоторыхъ поэтовъ — современниковъ, но они послужили ему только для возбужденія и раскрытія въ немъ крайней и болзненной чувствительности — его единаго достоянія. Въ сущности, у него нтъ учителя. Языкъ — онъ лпитъ его на свой ладъ, не такъ, какъ великіе писатели, не потому, что знакомъ съ нимъ, но какъ маленькія дти, потому что не знаетъ его. Онъ простодушно придаетъ словамъ неточный смыслъ. И такъ считается у нкоторыхъ молодыхъ людей за абстрактора квинтъ-эссенціи, за художника самаго тонкаго и ученаго кончающейся литературы. И считается такимъ только потому, что онъ варваръ, дикій, ребенокъ… Но только это ребенокъ съ музыкой въ душ, и есть дни, гд ему слышется голоса, какихъ до него никто, никогда не слышалъ…

IV.

Черты, мною собранныя изъ каприза и удовольствія — я вовсе не утверждаю, чтобъ он были подходящими къ особ г. Верлэна. Но мн все таки кажется, что родъ неопредленной поэзіи, весьма наивной и изысканной, которую я только что пытался опредлить, нсколько напоминаетъ поэзію автора Поэтъ — сатурналій и Мудрости въ ихъ лучшихъ страницахъ. Поэзія г. Верлэна представляется мн крайней ступенью или безсознательности или утонченности, какую способенъ допустить мой слабый умъ. Дале — все ускользаетъ отъ меня: тамъ бредъ безумія, тамъ черная ночь, тамъ, какъ говоритъ Бодлэръ, втеръ глупости проносится надъ нашими головами. Подчасъ этотъ втеръ и эта ночь сквозятъ въ творчеств г. Верлэна, но довольно крупные отдлы остаются понятными, а такъ какъ одержимые символизмомъ разсматриваютъ его какъ учителя и иниціатора, то можетъ быть, слушая т изъ его псенъ, которыя представляютъ какой либо смыслъ для ума, мы будемъ имть хоть намекъ на то, что намрены длать эти юноши, печальные и нжные.
Въ общемъ Поэты — сатурналіи (какъ и многіе другіе сборники той-же эпохи) суть, по просту, первой частью поэта, сносившагося съ Леконтомъ де Лилль и читавшимъ Бодлэра. Но эта книга представляетъ уже нсколько оригинальныхъ особенностей.
Подумаешь прежде всего, что поэтъ чуть-ли не невжда.— Вы скажете мн, что вамъ извстны и другіе въ томъ же род, и что это не есть еще признакъ оригинальности.— Но, допустивъ этотъ пунктъ, я предполагаю, что, не взирая на все ему недостающее, г. Верлэнъ все таки настоящій поэтъ Скажемъ же, что этотъ по этъ нердко невнимателенъ къ смыслу и значенію письменныхъ знаковъ, которые онъ употребляетъ, или же поддается крутымъ словамъ и такимъ, которыя кажутся ему изящными.
Открываю книгу на первой страниц. Въ двадцати стихахъ служащихъ вступленіемъ, читаю, что люди, родившіеся подъ знакомъ Сатурна, должны быть несчастливы: —
Планъ жизни ихъ намченный по линіямъ
Согласно логик коварнаго вліянія.
Что означаетъ здсь слово по логик, скажите мн? Нахожу въ томъ-же мст, что кровь этихъ людей
Катитъ,
Въ кипньи идеалъ ихъ жалкій разрушая.
Вотъ метафоры вовсе не послдовательныя. Поворачиваю страницу. Читаю, что въ древней Индіи,
Соотношеніе величественной высоты
Связали свтлаго Кшатрію со спокойнымъ пснопвцемъ.
Продолжаю перелистывать. Нахожу ‘скульптурные противни въ перемжку съ внками’ и ‘молніи чередующіяся съ искусствомъ’, и множество стиховъ такого-же рода, соединяющихъ въ себ столь непріятнымъ образомъ научное выраженіе съ словами поэтическими:
И атмосфера вся окрестъ цлуетъ, какъ сестра.
Эта ужасная пестрота, эти чудовищные диссонансы встрчаются вамъ ежеминутно во всхъ стихотвореніяхъ г. Верлэна, и чмъ дальше, тмъ больше. Неожиданное дло, этотъ поэтъ, котораго ученые считаютъ за оконченнаго артиста, нердко пишетъ (ршимся высказать нашу мысль) точно воспитанникъ профессіональныхъ школъ, больничный служитель или второклассный аптекарь, на котораго бы находили лирическіе моменты. У него страшный проблъ въ литературномъ воспитаніи. Мое литературное воспитаніе, по правд, длаетъ меня быть можетъ боле чмъ слдуетъ чуткимъ ко всмъ этимъ недочетамъ и смшнымъ сторонамъ.
Забавно смотрть посл того, какъ онъ корчитъ изъ себя непогршимаго артиста, скульптора строфъ, господина, не довряющаго вдохновенію,— и пишетъ съ блаженствомъ:
Для насъ, чеканящихъ слова подобно кубкамъ
И холодно слагающихъ прочувствованный стихъ,
Одно намъ нужно, нужно намъ при свт лампъ
Умнье ловкое и одолнье сна.
Но у этого, столь неумлаго писателя попадаются уже, не знаю какъ, стихи глубоко-нжные, полные грусти, свойственный только ему и которая происходитъ быть можетъ отъ слдующихъ трехъ соединенныхъ вещей: прелести звука, ясности чувства и полу-туманности словъ. Онъ говоритъ намъ напримръ, что мечтаетъ о незнакомой ему женщин, которую любитъ, которая понимаетъ его плачетъ съ нимъ: и прибавляетъ:—
Имя ея? я помню, что сладко и звучно оно.
Какъ имена дорогихъ, что изгнаны жизнью.
Взоръ ея взоръ статуй на намять приводитъ,
А голосъ далекій, спокойный, серьезный звучитъ
Какъ звучатъ голосовъ дорогихъ умолкшіе звуки.
Близко не приглядывайтесь. ‘Любимыхъ, кого жизнь изгнала’, значитъ-ли это ‘тхъ, для которыхъ жизнь была изгнаніемъ’, или ‘тхъ, которые были изгнаны изъ жизни, тхъ, кто умеръ?’ — ‘Умолкнувшіе звуки любимыхъ голосовъ’, что это? звуки-ли, которые имли эти голоса? или звуки, которые у нихъ теперь, хотя они и молчатъ, т, которые придаетъ имъ воспоминаніе?— Во всякомъ случа одно только эти стихи оставляютъ въ насъ яснымъ, а именно впечатлніе чего-то отдаленнаго, унесшагося, о чемъ мы можемъ только мечтать. И мн было сказано, что эти стихи прекрасны, и я поврилъ.
Сладости! сладости! сладости!
— Это что-же? спросите вы. Водевильная фраза должно быть. Она напоминаетъ ‘добрый, добрый’ Г. Флеранъ.— Нисколько. Это стихъ полный простодушія, и служитъ началомъ весьма нжному сонету. И сонетъ этотъ милъ, мн нравятся его два терцета:
—
Но въ сердц твоемъ золотомъ, говоришь ты, дитя,
Дикая страсть какъ рожокъ раздается.
Пусть звонитъ она на здоровье, бродяга!

* * *

Прислони свой лобъ къ моему, ручку въ руку мн дай,
И клятвы шепчи мн, которымъ ты завтра измнишь.
И будемъ плакать до утра, о страстная крошка?
Люблю я также ‘Осеннюю пснь’, хотя нкоторыя слова (мертвенный и задыхающійся) не совсмъ-то подходящія и плохо вяжутся съ ‘томленіемъ’, только что предъ тмъ выраженнымъ.
Рыданья протяжный
Скрипокъ
Осеннихъ
Ранятъ мн сердце
Томленьемъ
Все тмъ-же.
Весь задыхаясь
Мертвенно-блдный, лишь
Часъ звонитъ
Я вспоминаю
О дняхъ истекшихъ
И слезы лью.
И ухожу я
Подъ втеръ злобный.
Меня онъ носитъ
Туда, сюда,
Меня онъ носитъ
Какъ мертвый листъ.
(Однако, я припоминаю, что грустная прелесть весны, сравниваемая съ медленными рыданьями скрипки, вдь собственно одно изъ сопоставленій (assimilations), которыя авторъ Трактата о глагол считаетъ своимъ изобртеніемъ. Но, переносясь мыслью къ этому таинственному трактату, я вижу, что звуки о и on соотвтствуютъ, ‘побдоносной мди’, а не скрипкамъ: что послднія изображены гласными e, , &egrave,, и согласными s и z, и что они выражаютъ не печаль, а страсть и молитву… Чему-же врить)?

V.

Мы видли пока въ Г. Верлэн только элегическаго поэта, неровнаго и краткаго, мстами своеобразной прелести. Но уже въ Поэтахъ-сатурналіяхъ встрчаются стихотворенія, странность которыхъ не легко опредлима, которыя принадлежатъ поэту, нсколько помшанному или же не вполн проснувшемуся, съ мозгомъ отуманеннымъ чадомъ сновидній или виномъ, такъ что вншніе предметы доходятъ до него сквозь туманъ, а слова появляются сквозь лнивую память.
Послушайте прежде всего вотъ это:
Луна бросала цинковыя тни,
Подобныя тупымъ угламъ,
И клочья дыма, формою пятерокъ,
Густые, черные неслись съ высокихъ, острыхъ крышъ.

* * *

И небо было сро. Плакалъ втеръ,
Какъ плачетъ скрипка на баск.
Вдали озябшій, скромный котъ
Мяукалъ страннымъ, рзкимъ звукомъ.

* * *

Я шелъ и думалъ о божественномъ Платон.
О Фидіи
О Саламик, Мараон,
Надъ голубымъ миганьемъ газовыхъ рожковъ.
И больше ничего.— Что это такое? Это впечатлніе господина, прогуливающагося ночью по одной изъ Парижскихъ улицъ и раздумывающаго о Платон и о Саламин и находящаго смшнымъ мыслить о Платон и Саламин, ‘предъ свтомъ газовыхъ рожковъ’.— Почему это смшно?— Не знаю. Быть можетъ потому, что Платонъ скончался вотъ уже дв тысячи лтъ и потому что уголокъ Парижской улицы весьма отличенъ отъ нашей идеи о Пникс или объ Акрополис.— но съ этой точки зрнія все смшно.— Несомннно, поэтъ, согласно новшей формул, прежде всего существо недоумвающее.— Ни этотъ господинъ, столь гордящійся мыслить о Платон бродя по парижскимъ улицамъ, читалъ-ли его?— По правд сказать, не врю.— Но разв описанный имъ пэйзажъ легко себ представить? ‘Накладывать цинковыя окраски тупыми углами’,— прямо безсмыслица. Разв виднъ такъ ясно дымъ отъ крышъ ночью, особенно, когда горятъ газовые рожки? И иметъ-ли когда либо этотъ дымъ форму пятерки, особенно если втрено? (‘втеръ плакалъ’). И когда свтитъ луна, какъ-же быть ‘срому’ небу? И если котъ что мурлычетъ, скроменъ, какъ можетъ онъ мурлыкать ‘особымъ образомъ’? Во всемъ этомъ пущено много случайныхъ словъ.— Именно. Въ нихъ смыслъ, котораго желалъ поэтъ, но смыслъ только для него. И только онъ одинъ знаетъ въ чемъ пикантность сопоставленія Платона и газовыхъ фонарей. Но онъ не объясняетъ ея, а наслаждается самъ съ собой. Новая поэзія обязательно — субъективна.— Тмъ лучше для нея. Но тогда эта новая поэзія не боле, какъ нчто врод афазіи (aphasie)?— Возможно.
Вспоминаніе съ вечерней мглой
Краснетъ и дрожитъ на горизонт жгучемъ
Надежды пламенной, которая отходитъ
И выростаетъ на подобіе ограды
Таинственной, гд разные цвты —
Далія, лилія, тюльпанъ и ранункулъ —
Встаютъ вокругъ трельяжа, извиваясь
Среди болзненаго испаренія
Благоуханій тяжкихъ и горячихъ, ядъ которыхъ —
Далія, лилія, тюльпанъ и ранункулъ —
Захватывая чувства мн, и душу и сознанье,
Сливаетъ въ безпредльномъ умираньи
Воспоминаніе съ вечерней мглой
Постигли? Понимаешь, что есть соотвтствіе, сходство между воспоминаніемъ и вечерней мглой, между меланхоліей заката, угасаніемъ дня и печалью, которую испытываешь, вспоминая умершее прошлое. Но между мглой и надеждой? Какимъ образомъ духъ поэта переходитъ отъ одного къ другому? Конечно мгла можетъ изображать воспоминаніе, ибо она печальна, какъ и она, она можетъ (хоть и труднй) изображать также и надежду, ибо она еще сверкаетъ и иметъ иногда яркую, райскую окраску, но какъ можетъ она выражать оба вмст? И ‘воспоминаніе, рдя вмст съ мглою на горизонт надежды’, что это означаетъ? ‘Болзненное дыханіе тяжелыхъ благоуханій’ (благоуханіе далій и тюльпановъ)? Это, если хотите, воспоминаніе, но ‘безконечное томленье’,— вотъ гд скоре надежда… О, моя голова!
Въ былое время, когда желали выразить душевное состояніе посредствомъ образа, заимствованнаго изъ вншняго міра, каждая изъ чертъ этого образа имла свое значеніе, и поэтъ могъ бы дать отчетъ о всхъ деталяхъ своей метафоры, аллегоріи или смвола. Но здсь поэтъ выражаетъ въ единомъ образ два совершено разнородныхъ чувства, затмъ развиваетъ этотъ образъ или, врне, предоставляетъ ему самому развиваться съ нкотораго рода усталымъ капризамъ. Въ дйствительности онъ пишетъ безъ плана, безъ всякой заботы о томъ, что связуетъ ощущенія и чувства, которые смутно зарождаются въ немъ, однажды вечеромъ при вид неба, еще краснющаго отъ угасшаго солнца. ‘…Мгла, воспоминаніе.. Оно краснетъ, надежда… она цвтетъ, далія, лилія, тюльпанъ, оранжерейныя трельяжи, теплые ароматы… Томишься, засыпаешь…, воспоминаніе, мгла…’ Ни соотношеніе между образами и идеями, ни связь образовъ между собой, не обозначены. И со всмъ тмъ (прочтите еще разъ, прошу васъ) оно сладко звучитъ въ ух. Фразы, съ ея повтореніемъ словъ, напоминаніемъ звуковъ, ея сплетеніями и колебаніями, полна гармоніи и чарующей нги. Единство этого маленькаго произведенія стало быть не въ цломъ значеніи подобранныхъ словъ, но въ ихъ музык и въ меланхоліи и томленіи, которыми они проникнуты. Это поэзія сумерекъ, выраженная еще въ полу-сн, до размышленія, прежде чмъ образы и чувства, вызываемые вечерней мглою расположились по порядку и связались размышленіемъ. Это какъ бы поэзія, предшествующая слову, поэзія лимбовъ, записанный сонъ.

VI.

Такъ какъ я ищу въ Г. Верлэн, не несовершенное, что имъ написано, но самое любопытное изъ написаннаго имъ, то я и не остановлюсь на Праздникахъ ухаживанія (Tles galantes) ни на Доброй псн.— Добрая псня, это коротенькія любовныя стихотворенія, почти всецло трогательныя въ своей простот, и искренности, попадаются темныя мста, о которыхъ не знаешь, суть-ли он утонченности формы или неумнье. Праздники ухаживанія, маленькіе жеманные стишки, которые считаются ребяческимъ римоплетомъ за произведенія во вкус послдняго вка. Вы не можете себ представить въ какую диковинную и вымученную вещь превратился XVIII вкъ, пройдя чрезъ отуманенный мозгъ бднаго поэта. Приведу только одинъ примръ:
Мистическія баркароллы
И псни безъ рчей,
О милая, такъ какъ твои глаза
Какъ небо голубые…

* * *

И безподобны ароматы
Лебединой чистоты,
И такъ какъ непорочность
Дыханья твоего.

* * *

О, такъ какъ существо твое всецло
Какъ музыки проникновенье,
Какъ ангеловъ усопшихъ нимбъ,
Тоны благоуханья.

* * *

На высотахъ каденцъ
Въ свои соотношенья
Введи мое разборчивое сердце (?),
Да будетъ такъ!
Это маленькое стихотвореніе называется: Къ Кинтел и только весьма отдаленно напоминаетъ Беранже или Доре.

VII.

Десять лтъ спустя… Поэтъ гршитъ, былъ наказанъ, раскаялся. Въ своемъ отчаяніи онъ обратился къ богу. Къ какому Богу? Къ Богу своего дтства, своей первой исповди, по просту. И вотъ появляется съизнова съ книгой стихотвореній, Мудрость, которую печатаетъ у Виктора Пальме, издателя духовныхъ лицъ. Это одна изъ любопытнйшихъ книгъ, какія только есть, и быть можетъ единственная книга поэзіи католической (не только христіанской и религіозной), которая мн извстна.
Нтъ сомннія, что однимъ изъ общихъ явленій, оттнившихъ этотъ вкъ, есть ослабленіе католицизма. Литература, разсматриваемая въ своемъ цломъ, и та уже не католическая. И между тмъ — замтили?— художники, считаемые наиболе рдкими и оригинальными въ наше время, т которыхъ почитали и которымъ подражали даже въ самыхъ тсныхъ кружкахъ, были католиками или выдавали себя за таковыхъ. Вспомните только Бодлэра и Г. Барбэ д’Орвиньи.
Почему приняли они такое положеніе (ибо все-же извстно, что они не заимствовали отъ католицизма его правилъ нравственность и не придерживались, исключая разв случайнаго каприза его вншнихъ обрядностей)? Я пытался доказать это и пространно и не одинъ только разъ {См. Статью о Барбэ д`Орвильи и Бодлэр.}. Двумя словами, они вроятно были католиками по воображенію и по симпатіи, но главнымъ образомъ ради изолированія и въ вид протеста противъ духа вка, увлекаемаго въ сторону,— изъ за гордаго презрнія разума въ эпоху раціонализма,— изъ за притворства и лжи, въ которыхъ есть нчто поверхностное и вмст волнующее, они прикинулись, будто врятъ закону, для того чтобы слаще вкусить грхъ ‘созданный закономъ’, согласно изрченію Св. Павла: грхъ лукавства и грхъ любви… Католики не ради смха, а ради наслажденія, диллетанты католицизма, не приносящіе исповди и которымъ, если-бы они явились на исповдь, священникъ изъ прозорливыхъ и строгихъ, не ршился бы пожалуй дать отпущеніе.
Но онъ не отказалъ бы въ немъ Г. Верлену. Вотъ стихи, дйствительнаго раскаянія и боголюбія, ‘дла скорби о грхахъ’, ‘дла добрыхъ намреній’, ‘дла милосердія’. Поэтъ мыслитъ смиренно и послушно, что есть врный признакъ католицизма. Онъ до того искрененъ, что осмиваетъ свободомыслящихъ и республиканцевъ тономъ деревенскаго пастыря и завершаетъ свою вылазку противъ науки, какъ еслибъ былъ однимъ изъ редакторовъ Вселенной’.
Мудрецъ единственный, пока все тотъ же Моисей.
Онъ оплакиваетъ смерть императорскаго принца, ибо принцъ былъ добрымъ христіаниномъ, и раскаивается, что ошибался въ немъ.
Мой возрастъ зрлый, черный грозами и заблужденьемъ
Твою возненавидлъ юность…
Но нын Бога я люблю, его любовь и громы
Мн душу новую создали.
Онъ обращается съ привтомъ къ Іезуитамъ изгнанникамъ:
Изгнанники лишь дней, временъ владыки, не прощаюсь съ вами!
Воспваетъ св. Дву въ прекрасномъ кант:
Отнын я одну хочу любить, свою Марію — матерь,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зане, когда я слабымъ былъ и злобнымъ
И руки опускалъ, и отъ путей ослпли очи,
Она мн опустила ихъ и, руки мн сложивъ,
Меня наставила молитвеннымъ словамъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Порывами доброй къ крестамъ и ранамъ,
Мной призванная, опоясала меня.
Идеи его объ исторіи исходятъ изъ благочестивой души. Онъ жалетъ, что не родился во время Луи Расина и Роллена, когда писатели служили обдню и пли во время богослуженія,
Когда Ментнонъ осняла счастливую Францію
Мягкой тнью и миромъ своихъ наколокъ изъ льна.
Затмъ упоминается, и въ сильномъ негодованіи противъ эрозіи:
Нтъ: галликанскимъ былъ тотъ вкъ и янсенитскимъ!
Онъ предпочитаетъ ему ‘средній вкъ, массивный и нжный’, онъ желалъ бы существовать тогда, быть святымъ, обладателемъ
Высокой теологіи и крпкой морали.
Короче, вра самая дтская, самая покорная, мы за сто лье отъ литературнаго христіанства, отъ романтичной религіозности. Г. Верлэнъ ведетъ съ Богомъ бесды (я вполн серьезенъ) подобныя блаженному автору Подражанія. Онъ обмнивается съ Христомъ благочестивыми сонетами, сонетами страстными, которые, еслибъ не прерывались по временамъ неловкостями и недостатками выраженій, были бы поразительной красоты. Богъ говоритъ ему: ‘Сынъ мой, надо любить меня’. Поэтъ отвчаетъ: ‘Мн, любить тебя! Я дрожу и не дерзаю. Я недостоинъ’. Господь отвчаетъ: ‘Надо любить меня’. Но здсь я не могу удержаться, чтобы не цитировать дальше, ибо по мр развитія діалога, форма его становится все совершеннй, и мн думается, что послдніе сонеты заключаютъ въ себ нкоторые изъ наиболе прочувствованныхъ и религіозныхъ стиховъ, какіе когда либо писались:
— Люби. Изъ ночи выль. Люби. То мысль моя
Отъ вка, бдная забытая душа,
Чтобъ ты любилъ меня, единаго, кто при теб остался.
Страшусь, о Господа! Душа до глубины трепещетъ.
Я вижу, чувствую, что надобно тебя любить, но какъ
Я — нчто — Боже мой, теб я близокъ стану,
О правда, страшная для праведныхъ самихъ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Простри ты руку мн, чтобы я могъ поднять
Лежащіе во прах плоть и умъ больной.

* * *

Да, если заслужить захочешь ты, о сынъ мой, да,
И вотъ. Пускай невднье несмлое идетъ
Отъ сердца твоего открытыя объятья Церкви,
Какъ къ лиліи расцвтшей устремляется оса.

* * *

Приникни къ уху моему, пролей въ него
Уничиженья откровенное признанье.
Скажи мн все, безъ словъ гордыни иль возврата
И поднеси букетъ раскаянья отборный,

* * *

Затмъ открыто, просто къ трапез моей приди
И я благословлю тебя на ней отмннымъ яствомъ,
Въ которомъ даже ангелъ лишь свидтель будетъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Затмъ, иди! Храни смиренно вру въ это таинство
Любви, какою я проникъ и въ плоть и въ кровь твою,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дано теб да будетъ въ сей земл изгнанья
Стать агнцемъ, что безъ вопля стричь себя даетъ,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ребенкомъ стать, одтымъ въ ленъ и непорочность,
Забыть и самолюбіе жалкое твое и суть,
Чтобъ хоть отчасти сталъ ты мн подобенъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И чтобъ вознаградить твое стремленье къ долгу,
Столь сладкому, что наслажденье имъ безмрно,
Я дамъ вкусить теб отъ первороднаго земли —
Сердечный міръ, и къ бдности любовь, и вечера
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мистическіе, что вливаютъ въ духъ миръ упованья…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— О, Боже, что со мной? Увы! я весь въ слезахъ
Отъ радости неизрченной! голосъ твой
Приноситъ разомъ мн и боль и благо,
Но боль и благо такъ полны очарованья…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ восторг я и въ ужас, что избранъ,
Я недостоинъ, но твою я милость знаю.
О, трудно какъ, но и какой огонь! Вотъ я
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смиренною молитвой полнъ, но необъятное смятенье
Надежду затемняетъ, что мн изрекъ твой гласъ,
И я, дрожа, стремлюсь.
— Душа несчастная, такъ надо!
Попадалось-ли вамъ хотя бы въ св. Екатерин Сіенской или св. Терезіи боле сильное мистическое изліяніе? И думаете-ли вы, чтобы какой либо между святыми когда либо говорилъ съ Богомъ лучше Г. Верлэна? На мой взглядъ, здсь можетъ быть впервые французская поэзія выразила дйствительную любовь къ Богу.
Странное чувство, когда въ него вдумываешься, трудно-постижимое, не легко испытываемое во всей его полнот. Г. Поль Верленъ восклицаетъ вмст со св. Августиномъ: ‘Господи, ты такъ высокъ, такъ далекъ отъ меня, какъ любить тебя?’ Въ сущности то, что переводится имъ въ этомъ смысл, не есть невозможность любви къ Богу, по невозможность постиженія его такимъ, какимъ можно его любить, или (что то же самое) неспособность вообразить его, какъ только пытаемся постичь его’.такимъ, какимъ онъ долженъ быть: принципомъ явленій, вчнымъ, всемогущимъ, безконечнымъ… Какъ же быть? Какъ любить любовью то, что не иметъ ни границъ, ни формъ? Врующая душа достигаетъ этого удовлетворенія только иллюзіей. Она воображаетъ, что создаетъ безконечнаго Бога, приписывая ему благость, безконечную справедливость и т. д., и не замчаетъ, что тмъ самымъ ограничиваетъ его, что эти добродтели имютъ значеніе только для существа’ ограниченныхъ въ ихъ сношеніяхъ другъ съ другомъ. Тмъ не мене попытайтесь ка придумать лучше. Ибо подумайте: надо, чтобы Богъ былъ безконеченъ для того, чтобы быть Богомъ, и надо, чтобъ онъ былъ конечнымъ ради сношенія съ нами. Въ сущности, любить Бога можно только представляя его себ безотчетно существомъ лучшимъ и совершеннйшимъ, какое мы можемъ себ представить, и чудеснйшей человческой душой, управляющей міромъ.
Но такая иллюзія великое благо. Ибо, дозволяя любить Бога неразумно, какъ любятъ людей, она разршаетъ вс затрудненія, порождаемыя въ нашемъ ум зрлищемъ вселенной. Она отвчаетъ на вс ‘почему’. Почему міръ непостижимъ? Откуда неравномрное распредленіе благъ и лишеній? Зачмъ страданіе? Трудно было бы простить эти вещи Богу, который постигался бы разумомъ и котораго стало быть не любили бы: за нихъ благодарятъ Бога, постигаемаго вполн ошибочно, по любимаго. Все, что Онъ длаетъ — благо, ибо мы такъ хотимъ. Всякое страданье благословляется, не какъ справедливость, но какъ исходящее отъ него. Все хорошо, не потому чтобы Онъ былъ правдой и добрымъ, по потому что мы Его любимъ я что наша любовь объявляетъ Его праведнымъ и добрымъ, чтобы ни творилъ. Наша любовь стало быть создаетъ его святость. Замтьте. что это совершенно та же геройская и безумная предвзятость романтическихъ любовниковъ, рыцарей Круглаго стола (Table ronde) или пастуховъ Acтреи, то, что длало ихъ способными приносить въ жертву своимъ возлюбленнымъ не только свои интересы, но и свой разумъ и принимать самые неизвиняемые изъ ихъ капризовъ за непреложныя и освященныя повелнія. Такъ врно, что любовь бываетъ только одна! И въ самомъ дл, вс эпитеты, придаваемые авторомъ Подражанія любви къ Богу, приложимы также и къ любви къ женщин. Благоговйно-врующій любитъ, подъ именемъ Бога, красоту и доброту конечныхъ вещей, изъ которыхъ онъ извлекъ свой идеалъ,— и мистическій рыцарь любилъ этотъ идеалъ сквозь конечную форму своей возлюбленной, и поверхъ ея. Понятно тогда, что божественная любовь даетъ тмъ, кто проникнутъ ею, силу свершать величайшія изъ видимыхъ жертвъ, практиковать чистоту, нищету, отршеніе, ибо эти жертвоприношенія земныхъ вещей, мы свершаемъ ихъ для идеала, медленно создавшагося житейскимъ опытомъ: стало быть и тутъ опять мы себя-же приносимъ въ жертву самимъ себ.
Любить Бога, значитъ любить возвеличенную душу человческую, радуясь ея нескончаемому росту и измряя собственное свое достоинство по ея возрастанію, — а также дрожа, что это созданіе нашей мысли можетъ исчезнуть въ тайн и ускользнуть отъ насъ. Никакое чувство не можетъ превысить этого по сил. Особенно-же въ католицизм, гд разумъ не сохраняетъ, какъ въ протестанств, какіе-то постыдные полу-права, но всецло подчиняется любви. Понятно тогда, что для души, прямо-чувственной и любящей, какова душа Г. Верлэна, католицизмъ явился однажды единственной возможной религіей, единственнымъ прибжищемъ посл бдствій приключеній, гд разумъ его принялъ привычку отршенія.
Что за прелестныя вещи вдохновляетъ ему его благочестіе!
Услышьте сладостную пснь,
Что плачетъ только вамъ на радость,
Она проста, она легка:
То дрожь воды на мохъ упавшей.

* * *

Рчетъ онъ, тотъ знакомый гласъ,
Что въ доброт вся наша жизнь,
И что и зависть и вражда
Исчезнутъ съ наступленьемъ смерти.

* * *

Внемлите гласу, неотступно онъ звучитъ
Своей наивной, брачной пснью,
И знайте, благо высшее души
Другой души смягчить печали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мн памятно лишь зло, что самъ содялъ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Во всхъ движеньяхъ странныхъ личной жизни,
Отъ горестей своихъ, гд-бъ ни были они,
Отъ всхъ, и отъ себя, отъ пройденныхъ путей,
Одно во мн лишь цло — благость Бога.
И на женщину, предстательницу предъ Богомъ, на женщину — утшительницу, примиряющую и очищающую:
Женская прелесть, ихъ слабость, ихъ блдныя руки,
Что благо нердко приносятъ и властны на всякое зло…
И вчно усыпляющій, какъ мать, вс муки,
Когда и лживый онъ, тотъ голосъ!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Раскаянья милыя, горе, полное блага,
Грезы священныя, руки — избранницы свыше,
Руки, о руки, чтимыя мною,
Пришлите мн знакъ всепрощенья!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И снова я узрлъ то безподобное дитя…
И кровь христіанина псню чистую во мн запла.

* * *

Я вижу все еще, и слышу! О, велнье долга,
Сладко ты. Я знаю наконецъ, что значитъ слышать, видть,
Все слышу, вижу я! О, голосъ добрыхъ думъ.

* * *

Невинность, будущность! И мудръ, и нмъ,
Какъ буду васъ любить, васъ сжатыхъ на мгновенье,
О, ручки чудныя, что мн глаза закроютъ!

——

Увы! вс эти псни неясны. Но надо различать. Есть такія, которыхъ не понимаешь, потому что он неясны противъ воли поэта,— и другія, которыхъ не понимаешь, потому что он непонятны, и онъ такъ хотлъ. Мн несравненно больше нравятся послднія. Вотъ одно изъ нихъ:
Надежда свтится, какъ та соломенка въ хлву,
Чего боишься ты осы, полетомъ опьяненной?
Смотри, предъ каждой щелкою дрожитъ лучъ солнца пыльный.
Заснулъ-бы ты, на столъ опершись локтемъ.

* * *

О, бдная, о блдная душа, хоть этой ледяной воды
Испей. Потомъ усни. Ты видишь, я вдь здсь,
И буду нжить я твой сонъ отдохновенья,
А ты мн подпвай, какъ убаюканныя дти.
Вотъ полдень бьетъ. Уйдите, милая, прошу васъ.
Онъ уснулъ. Какъ странно, что вс женскіе шаги
Болзненно звучатъ въ мозгу несчастныхъ.

* * *

Вотъ полдень бьетъ. Я комнату полить велла.
Спокойно спи. Надежда свтится, какъ камешекъ въ щели.
О, когда-жъ зацвтутъ сентябрьскія розы?

——

Понимаете? Какая послдовательность существуетъ между этими идеями? Какая связь между этими фразами? Кто говоритъ? Гд это происходитъ? Сначала не знаешь. Чувствуешь только сладость, нжность, печаль, и что нкоторые стихи превосходны. Долго я не могъ понять этого сонета и все-же любилъ его. Перечитывая его не разъ, я открылъ въ немъ вотъ что.
Полдень, лто. Поэтъ зашелъ въ кабачекъ на краю большой, пыльной дороги, съ женщиной, той, что пригрла его вслдъ за его заблужденіями и несчастіями и чьи прелестныя маленькія ручки такъ часто вспоминаются имъ. Томительная жара. Поэтъ напился, онъ опьянлъ и мрачно-нмъ. И вотъ слышится ему голосъ подруги. Что говоритъ она?
Смыслъ этого сонета трудно понимается, потому что выраженіе чувствъ, довольно самихъ по себ ясныхъ, перебивается мелкими деталями, весьма опредленными, по совсмъ неизвстно, откуда они появляются, ни съ чего взяты. Когда догадаешься, что мстечко кабакъ, все довольно просто объясняется.
Первое четверостишіе. Голосъ говоритъ: ‘Не будь такъ печаленъ. Надйся. Надежда свтитъ въ несчастій, подобно соломенк въ хлв’. Къ чему это сравненіе, весьма впрочемъ врное, но столь неожиданное? Дло въ томъ, что мы въ деревенскомъ кабачк. Вроятно одна изъ дверей выходить въ хлвъ, гд коровы и лошади, и тамъ, въ полутьм, сверкаютъ соломенки подстилокъ…
Но пока раздается голосъ, поэтъ, вполн отуманенный, испуганно смотритъ на осу, жужжащую вокругъ его стакана. ‘Не пугайся, говоритъ ему его подруга: осъ всегда много въ это время года. Какъ ни закрывай ставень, всегда какая-нибудь скважинка пропуститъ лучъ, который ихъ и притягиваетъ. Усни лучше…
Второе четверостишіе. ‘Ты не хочешь?’ Тутъ поэтъ раскрываетъ и закрываетъ съ болзненнымъ чувствомъ свой высохшій ротъ.— ‘На, выпей стаканъ свжей воды, и усни’. Остальное ясно.
Первый терцетъ.— Голосъ обращается къ кабатчиц, которая вертится вокругъ стола и шумитъ. Онъ проситъ ее удалиться.— Конецъ понятенъ. Сонетъ завершается воспоминаніемъ и надеждой. ‘Сентябрьскія розы’ обозначаютъ вроятно начало послдней любви поэта’— Перечитайте теперь и скажите, не правда-ли, что вся вещица очаровательна!

VIII.

Любите-жъ разумъ: пусть всегда писанья ваши
Лишь отъ него заимствуютъ и блескъ и содержанье…
Никто не придавалъ такъ мало значенія этому правилу, какъ и Верлэнъ. Можно почти сказать, что онъ единственный изъ поэтовъ, никогда ничего не выражавшій, кром чувствъ и ощущеній и выражавшій только для самого себя, что и избавляетъ его отъ необходимости указывать на ихъ связь, такъ какъ она ему извстна. Этотъ поэтъ никогда не спрашивалъ себя, будетъ ли онъ понятъ, и никогда не желалъ ничего доказывать. И вотъ почему, исключая Мудрость, почти нтъ возможности резюмировать его сборники представить ихъ мысль въ сокращенномъ вид. Ихъ можно характеризировать только состояніемъ души, которому они въ большинств случаевъ служатъ передачей: полу-опьяненіе, галлюцинаціи, искажающія формы предметовъ и длающія ихъ походящими на безсвязное сновидніе, болзненное состояніе души, которая въ ужас предъ этими загадочными явленіями, лсалуется, какъ ребенокъ, затмъ томленіе, мистическая нга, умиротвореніе въ католическомъ воззрніи на вселенную, воззрніи вполн наивномъ…
Вамъ попадутся въ Прошломъ и недавнемъ (Jadis et nagu&egrave,re) неопредленныя сказки о дьявол. Поэтъ называетъ ихъ ‘сумеречными вещами’. Дло происходитъ въ Экбатан. Дьяволы на праздник. Но одинъ изъ нихъ печаленъ, онъ предлагаетъ остальнымъ разрушить адъ, принести себя въ жертву универсальной любви, и тогда демоны поджигаютъ городъ, который сгорлъ до тла: но
Жертва та отвергнута была.
Должно быть кто нибудь и праведный и сильный
Могъ безъ труда проникнуть ихъ коварство
И хитрой гордости самообманъ (?),
Графиня убила мужа, въ сообществ съ своимъ возлюбленнымъ. Она въ темниц, раскаявшаяся, и держитъ въ рукахъ голову мужа своего. Эта голова обращаетъ къ ней рчь: ‘Я былъ въ состояніи смертельнаго грха, когда ты меня убила. Призови на себя проклятіе, для того чтобы намъ уже никогда не разставаться’. Графиня думаетъ, что это дьяволъ ее искушаетъ. Она кричитъ: ‘Сжалься, Господи, сжалься’! И умираетъ, и душа ея возносится на небо.— Женщина любитъ человка — дьявола. Онъ разорилъ ее и терзаетъ. Но она продолжаетъ его любить. Она говоритъ ему: ‘Я знаю, кто ты. Я могу быть проклятой, чтобы никогда съ тобой не разставаться’. Онъ осмиваетъ ее и уходитъ. Тогда она убиваетъ себя. Здсь весьма прекрасная идея:
Она не знала, что адъ — отсутствіе.
Остальныя сказки въ томъ же род. Думаешь, что понялъ, но смыслъ ускользнулъ. Ибо нечего понимать — кром, что дьяволъ всегда зналъ, что бы онъ не длалъ, что не надо слушать его, не надо любить, хотя все это весьма заманчиво…
Если разсказы туманны, что же сказать о простыхъ отмткахъ впечатлній?
Ибо къ послднему все больше и больше приводится поэзія г. Поля Верлэна. Прочтите Калейдоскопъ.
На улиц, въ средин города изъ сновиднья,
Такъ будетъ, точно ужъ когда то жилъ,
Туманная и вмст острая минута…
О, это солнце, что встаетъ изъ мглы!

* * *

О, этотъ крикъ на мор! Этотъ гласъ лсовъ!
Такъ будетъ то-жъ, когда причинъ не знаешь:
Онъ будетъ пробужденьемъ медленнымъ отъ тьмы метампсихозъ,
И вещи будутъ ужъ не тми, что теперь.

* * *

Въ той улиц, въ средин города волшебствъ,
Гд жизни зазвонятъ по вечерамъ съ органовъ,
И гд въ кофейняхъ кошки сядутъ за прилавкомъ,
И гд пойдутъ толпою музыканты.

* * *

Такъ будетъ жутко тамъ, что кажется умрешь…
Право же, это ряды словъ, въ род создаваемыхъ снами… Обратите вы вниманіе? Иногда, во сн сочиняешь и декламируешь стихи, которые понимаешь и находишь отличными. Когда же случайно припомнишь ихъ въ минуту пробужденія, нтъ ничего… идея исчезла. Ибо во сн придавалъ этимъ словамъ особое значеніе, котораго не припомнишь, соединялъ ихъ соотношеніями, которыя тоже ускользнули. Когда же будешь стараться во что бы то ни стало припомнить ихъ, то можешь испытывать страданіе, доходящее до мучительной боли…
Но, вникнувъ, мн кажется, что если перечитать Калейдоскопъ, то увидишь, что неясность скоре въ вещахъ, чмъ въ словахъ и въ ихъ подбор. Поэтъ желаетъ передать здсь весьма странный и тяжкій феноменъ,— стремленія познать нчто, никогда не виданное. Случалось-ли это когда нибудь съ вами? Кажется, будто что-то вспомнилъ, хочешь прослдить и опредлить какой-то неясный отголосокъ, и убжденъ, что это отголосокъ, а онъ все больше и больше отходить и исчезаетъ, и это становится невыносимо. Въ такія-то минуты чувствуешь, что близокъ къ безумію. Чмъ объяснить это?
О, какъ мало мы знаемъ себя! Потому что наша умственная жизнь по большей части безотчетна. Непрестанно предметы производятъ въ мозгу нашемъ впечатлнія, которыхъ мы не замчаемъ и которыя накопляются въ немъ безъ нашего вдома. Въ извстныя минуты, подъ дйствіемъ толчка извн, эти невдомыя намъ впечатлнія пробуждаются на половину: мы внезапно сознаемъ ихъ, съ большей или меньшей ясностью, но все же не зная, откуда они пришли, не зная, ни какъ выяснить ихъ, ни какъ связать съ ихъ причиной. И это-то незнаніе и безсиліе наше тревожатъ насъ. Этотъ полу свтъ, внезапно раскрывшій намъ неизвстное, носимое нами въ себ, пугаетъ насъ. Мы страдаемъ отъ сознанія, что происходящее въ насъ въ данную минуту, отъ насъ не зависитъ, и что мы не можемъ и здсь, какъ обыкновенно, прибгнуть къ самообману.
Есть нчто, глубоко-безотчетное и безразсудное въ поэзіи г. Поль Верлэна. Онъ никогда почти не выражаетъ моментовъ вполн сознательныхъ или вполн разумныхъ. Вотъ почему нердко пснь его ясна (если она ясна) только для него самого.

IX.

Такъ и рифмы его подчасъ понятны только одному ему. Я не говорю о сплетающихся женскихъ римахъ, о звукоповтореніяхъ, о созвучіяхъ (assonances) внутри стиха, которые никмъ не употреблялись чаще и столь удачно. Но онъ любитъ употреблять стихи девяти-одиннадцати — и тринадцати-сложные. Эти нечетные стихи, составленные изъ двухъ силлабическихъ группъ, поддерживающихъ между собой числовыя соотношенія, необходимо нсколько сложныя (3 и 6 или 4 и 5, 4 и 7 или б и 6, 5 и 8), имютъ своеобразную каденцію, которая можетъ быть пріятна уху, хотя и затрудняетъ его. Хромые, они тмъ и нравятся, что чувствуешь ихъ хроманіе и потому что они напоминаютъ, разбивая ее, каденцію александринскаго стиха. Но для того, чтобъ это удовольствіе длилось и даже для того, чтобъ оно было замтно, надо чтобы стихи постоянно хромали на одинаковый ладъ. Но только что мы готовы были примниться къ извстной манер хроманія, какъ г. Верлэнъ внезапно измняетъ ее, не предупредивъ насъ. И мы растерялись. Онъ конечно, можетъ сказать: подобно тому, какъ александринскій стихъ помогалъ вамъ чувствовать разбитую каденцію моихъ стиховъ, воспоминаніе о послднихъ даетъ мн чувствовать каденцію, которою я замнилъ ихъ. Пожалуй,— но наше то ухо не можетъ сразу такъ быстро примниться къ столь необычнымъ ритмамъ, ежеминутно измняющимся. Это своенравіе въ самой неправильности, равносильно, для насъ отсутствію ритма. Вотъ стихи въ тридцать слоговъ:
Londres fume et crie. Oh! quelle ville de la Bible!
Лондонъ дымится, кричитъ, библейскій городъ!
Газъ мерцаетъ, плыветъ и вс вывски красны,
А дитя, въ ихъ ужасномъ скученіи
Страшатъ, какъ сенатъ старушонокъ.
Два первыхъ стиха перебиты посл пятаго слога, слдующій стихъ посл четвертаго, послдній вслдъ за третьимъ или восьмымъ.— А вотъ стихи одиннадцати-сложные:
Въ дворц изъ золота и шелка, въ Экатан,
Красавцы демоны и юношество — сатаны,
Подъ звуки музыки магометанской
Грховно услаждаютъ вс своя пять чувствъ,
Два первыхъ стиха какъ будто раздроблены вслдъ за четвертымъ слогомъ, пусть такъ. Но слдующій разбитъ (слегка) посл шестого, а послдній посл третьяго или седьмого.
Случается также, что г. Верлэнъ, употребляя десятисложный стихъ, разбиваетъ его то посл пятаго, то вслдъ за четвертымъ слогомъ. Т. е., что онъ смшиваетъ ритмы, не. только разнородные, но и противоположные по характеру:
Да и къ чему-бъ я началъ ныть?
Меня не любишь ты — и же тутъ.
Но не желая сожалнья,
Я буду съ твердостью страдать.
И такъ, въ большей части поэтическихъ произведеній г. Верлэна, соотношенія чиселъ между дленіями цезурой (hmistiches) слишкомъ часто мняются для нашихъ слабыхъ ушей. Если же поэтъ поетъ для собственнаго только слуха, пусть такъ, и не будемъ больше говорить объ этомъ. Предоставимъ его его личнымъ наслажденіямъ и уйдемъ.

X.

Нтъ, побудемъ еще немножко, ибо не смотря ни на что г. Поль Верлэнъ поэтъ рдкій. Но онъ двоится. Съ одной стороны онъ иметъ крайне искусственный видъ. Въ немъ ‘поэтическое искусство’, совсмъ летучее (subtil) и таинственное (явившееся въ немъ кажется въ позднйшее время).
Все въ музык, и только въ ней.
Вотъ отчего мн дорогъ нечетъ,
Туманенъ онъ и легче таетъ,
Не давитъ онъ и безъискусенъ.

* * *

И ты не долженъ подбирать
Все точныхъ словъ и безъ обмолвки:
Что лучше милой, срой псни,
Гд ясное слилося съ темнымъ…

* * *

Вдь главное для насъ въ тняхъ,
Не краски нужны, а оттнки.
О, только тнь и сочетаетъ
Мечту съ мечтой и флейту съ рогомъ..
Съ другой стороны онъ вполн простъ.
Пошелъ я, безмятежнымъ сиротой,
Богатство все въ глазахъ моихъ спокойныхъ,
На встрчу людямъ городовъ большихъ:
И не сочли они меня лукавымъ.
Или:
Страшусь поцлуя.
Какъ жала пчелы,
Страдаю, не сплю я,
Не зная покоя.
Страшусь поцлуя
Быть можетъ, благодаря этому простодушію, онъ такъ и нравится въ конц концовъ. По мр того, какъ я изучаю его и произношу надъ нимъ приговоръ, его нжное безуміе сообщается мн. То, что принималось мной сначала за вычуры, самонадянныя и туманныя, кажется мн (что бы самъ онъ ни говорилъ) неловкими смлостями поэта, чисто непосредственнаго, прелестною неуклюжестью. Кром того попадаются стихи, которые находишь только у него, стихи — ласки. Я могъ бы привести здсь многіе. И такъ какъ поэтъ выражаетъ свои идеи и впечатлнія только для самого себя, словами и музыкой своей собственной — вроятно, что когда эти мысли и впечатлнія сложны и неясны для самого него, они становятся непонятными и для насъ, когда же он по счастью просты и гладки, онъ чаруетъ насъ природной граціей, отъ которой мы уже давно отвыкли, и поэзія этого воображаемаго ‘разложившагося’ (deliquescent) походитъ на поэзію народную.
Въ моемъ сердц плачетъ,
Что тотъ дождь снаружи.
Гд взялось томленье,
Что вступило въ сердце? и т. д.
Закончимъ на этихъ пустячкахъ, очаровательныхъ, и скажемъ: У г. Поль Верлэна больныя чувства, но душа дтская, его болзненное томленіе полно простодушной прелести, этотъ декадентъ прежде всего первобытный.
Леметр Жюль
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Гастон Пари и французская поэзия средних веков, Леметр Жюль, Год: 1886
  2. Сюлли-Прюдом, Леметр Жюль, Год: 1886
  3. Ж. К. Юисман, Леметр Жюль, Год: 1886
  4. Пьер Лоти, Леметр Жюль, Год: 1886
  5. Гюи де Мопассан, Леметр Жюль, Год: 1886
  6. Эрнест Ренан, Леметр Жюль, Год: 1888
  7. Франсуа Коппе, Леметр Жюль, Год: 1886
  8. Альфонс Додэ, Леметр Жюль, Год: 1888
Электронная библиотека