В.В. Розанов
В.В. Розанов
Пол и душа
Пол и душа
Пол и душа, Розанов Василий Васильевич, Год: 1902
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Ничего нет хуже эклектизма. Эклектизмом называется усвоение понятий из разнородных систем и кажущееся примирение их, когда они на самом деле непримиримы. Покойный наш критик и философ Н.Н. Страхов, постоянно читавший харьковский философско-богословский журнал ‘Вера и Разум’, неоднократно мне жаловался: ‘Какие они материалисты, эти профессора духовных академий. По методу своему, по основным точкам зрения они неотличимы от Бюхнера и Молешотта, а в конце своих компиляций приделывают веру в Бога. И все это уживается в их голове’. Помню, он это говорил мне по поводу нескончаемого жевания некоторыми из сотрудников названного журнала ‘Истории материализма’ Ланге.
В минувшем году я издал книжку ‘В мире неясного и нерешенного’, где не только высказал некоторые свои положения, но так как тема книги спорна и неясна, то и привел обширную полемику за и против моих взглядов. Между ними есть следующий. Все знают, что в человеке есть талант, гений, вдохновение, внезапное озарение. Это не то что построять вывод за выводом, ставить определенный вопрос и находить на него математически точный ответ, компилировать. Из биографий известно, что Декарт и Бэкон все свои великие открытия совершили до 26 лет, а в последующую жизнь только разрабатывали эти свои молодые открытия. Точно так же из биографий известно, что в этот бурный период роста многие люди уходили в пустыню, становились подвижниками-созерцателями, а другие, напротив, совершали великие злодеяния. Из множества наблюдений я вывел, что, так сказать, рациональная, компилятивная деятельность души имеет своим органом головной мозг, но талант, гений, вдохновение и внезапные догадки идут из больших и таинственнейших глубин нашего ‘я’. Это, в сущности, довольно обыкновенная мысль. Разве наши славянофилы не спорили против рационализма? Разве, опровергая позитивизм и выводы точных наук, не поступают так же богословы? Разве Карлейль не издевался над ‘логической машинкой’? Разве реакция германского гения против французского просвещения XVIII века не была реакцией к интуиции, вдохновению, гению против узкого и сухого умничания? И, наконец, наш народ не говорит ли очень глубоко, что то или другое он ‘внутренно знает, нутром чувствует’, — и, говоря так, не поддается ни на какие логические доводы. Да ведь и лучших наших чувств, самой глубокой нашей веры — доказать нельзя. Есть ‘idees innees’ [‘врожденные идеи’ (фр.)], о которых учил Декарт, и ‘нутро’ наших темных простолюдинов. Из этой веры, нерациональной, растут царства мысли, вдохновение и молитвы.
Но это все носило имя, а никто не искал его корня. ‘Idees innees’, ‘предчувствия’, ‘горение души’. Но откуда? Задавшись вопросом об этом, я несколькими годами размышления пришел к выводу, что кроме разума, как способности логической обработки вещей, в человеке есть еще второе духовное начало — его пол, причем я здесь не разумел ничего ни анатомического, ни физиологического, а простой внутренний факт, что самые души людей суть мужские и мужественные, женские и женственные и что взаимные искания ими дополнения друг друга вовсе не суть только физиологические, хотя и бывают таковыми в конце, а духовные (любовь). Пол человека и есть корень его духа.
Пол разлит во всем существе человека. Возьмите лицо: никогда у мужчины оно не будет безбородым, а у женщины не вырастет бороды. Пол имеет свои различия в лице, и то же — в голосе (бас, сопрано), то же — в характере, привычках, манере поведения, жизни и, наконец, самого мышления. Как древние изображали душу? Как маленькое юное крылатое существо во всем целом человеческом очерке, с ножками, туловищем, ручками, плечами и еще — с крылами. Наивное и вместе философское изображение. Весь человек — его душа, а вовсе не мозг один, как думают материалисты, и в числе их неудачный академист Заозерский. Но что такое крылья, которые приданы душе воображением народным? Это — вдохновение, это — энтузиазм, это — ‘idees innees’ и ‘нутро’ (не смейтесь над грубыми темными догадками нашего народа, они глубоки!)! Народ и древность крылышками отметили, что душа имеет гораздо более стремлений, чем сколько их выражает в своей бедной и связанной жизни на земле. Вот это-то прозрачное, полувоздушное, однако в телесном образе существующее и есть пол, который занимает всего человека, не сосредоточен в плече, ноге, голове, руках, но складывает и руку, и голову, и ногу человека в особую структуру, смотря по себе (полу). Чтобы указать, как мало это функционально, я обращу внимание читателей на то, что, напр., у рыб вовсе нет анатомического и физиологического выражения их пола, нет его органов и, однако, пол есть. Еще замечу, что где нет пола — начинается минерал, и, след., ‘дыхание жизни’ и ‘душа бессмерная’, которая оживила красную глину или физико-химическую массу первого человека, — и было вхождение или дуновение в минерал пола. И стал — человек, живая тварь.
Особенное подтверждение своей догадки я находил в биографиях. Кант, Спиноза, Декарт как бы умерли для жизни брачной, семейной и воскресли в удивительные прозрения философские. Почему бы такое соотношение? Заметно, что они не боролись со страстями, об этом нет данных. Страсти погасли в них, как молот, упав на наковальню, — останавливается. Но движения молота воскресли в теплоте, в огне, а страсть — оттого и прекратилась, что стала переходить в видения, восторги, размышления бессонные. Поразительно, что час страсти — ночь — есть вместе и час творчества, поэзии, размышлений, открытий. Попробуйте вы в двенадцать часов дня написать стихотворение, сцену в рассказе, или даже — помолиться: ничего не выйдет, душа в это время ‘без крылышек’. Ангелы летают ночью: так недаром рассказывают все сказки. Я вместе с детьми верю этой истине и даже имею к ней кой-какое объяснение. Ночь красивее дня. День — разум, логика, ‘проф. Заозерский’. Ночь — тайна, творчество, не компиляция, это — Декарт и Ньютон в размышлениях, Ромео и Юлия на свидании. Заметьте: цветы очень многие не пахнут днем, а в ночь благоухают. А ведь цветок в растении — уж конечно пол. Ночью цветы любят и поэтизируют, а небо горит звездами, которые — почему бы тоже? — так инстинктивно любят все влюбленные, от Адама до нас.
Поражающий вас талантами человек как часто бывает физиологически бесплоден. Великие цари остаются без потомства, и это одна из причин, почему появление гиганта-царя так часто затем сопровождается смутами. Напротив, люди и даже целые народы (Восток) чрезмерно плодовитые — мало духовно творят: молот постоянно движется, никогда не задерживаясь, — и ни теплоты, ни пламени нет. Эквивалентность, взаимная превращаемость духовного творчества и плодородия до того бьет в глаза своим постоянством и соотносительностью, что не воскликнуть: ‘Пол — это душа!‘ — нет возможности. А когда так, то все понятно и в рождении и в творчестве: отчего мы рождаем не минерал, который позднее оживлялся бы и воодушевлялся бы, а дитя с душою? Дитя живое и одушевленное? И отчего великие умы и люди, поэты, философы, цари творят живое из себя, не мертвечину, и создания их, поэтические, живописные, религиозные, мы любим, ими трогаемся, из них поучаемся, им следуем, как бы следовал путник за живым руководителем? Да, в них всех есть крылышки, в них бьется неродившееся физиологическое дитя, они в точности, а не в переносном смысле суть живые создания, в них есть все, что и в ребенке, — круглота и полнота сотворенного, только без мускулов, костей, один ‘дух’: прекрасное, парообразное и маленькое существо. Неродившийся ангел с закрытыми глазками, без первого вздоха, без вхождения воздуха в легкие — вот великая поэма или закон Ньютона, вот родник ‘критики чистого разума’. Я говорю не об обработке ‘Критики чистого разума’ или закона Ньютона, а о вдохновенном сюда прозрении ума, о догадке, ‘наитии’. Это было когда-нибудь в ночи, под мерцающими звездами. Это шевельнулось в Ромео, который не нашел себе Юлии.
Указав этот ‘х’, лежащий равно в центре духовного и физического рождения, я достиг по крайней мере одной цели, всегда научной: свести данное число явлений к возможно меньшему числу принципов. Потому что всякий принцип есть тот ‘камень’, о который наука разбивает себе голову. Необъяснимы принципы математики, без объяснений остаются первые положения механики. Принцип вообще есть непонятное, прямо данное, что наука невольно или нехотя принимает и затем уже начинает оперировать принципом для объяснения других явлений, которые она все относит и группирует по принципам и из них выводит (геометрия, механика). Указав пол, я указал душу и жизнь, родник духовного и физического, указал вместе родник вообще творческого: самой темной области, где всегда путался человек, не находя именно корней его. Однако ясен ли сам принцип? Он — двоится, раздваивается в мужское начало и женское, без всякого tertium [третье (лат.)]. Приведу одно мнение покойного Гилярова-Платонова, человека, во всяком случае, умного и религиозного, потому что, как я скажу ниже, мою теорию г. Заозерский назвал бессмысленной и атеистической: ‘Мужественный и женский элемент!.. От одного замечательного русского ученого слышал я замечание, что сочетания полов под разными видами и именованиями проходят по всему мирозданию: не только в животном и растительном царстве, но и в химических процессах и механическом движении светил формула все та же одна везде, — говорил он, поясняя этот закон опытами и математическими выкладками. Глубоко мне врезалось это замечание, а его полное развитие должно бы составить в научном отношении эпоху’. (‘Из пережитого’, 2-й том, цитирую по брошюре кн. Н.В. Шаховского: ‘Памяти кн. Н.П. Гилярова-Платонова’. Ревель, 1893.)
Итак, пол есть мировой феномен, какой-то мировой, межзвездный и вместе микроскопический свет. Конечно, — это отнюдь не орган и не функция, а что-то духовное и одновременно физическое. Ведь выкладки математические, и законы движения светил, и химические соединения, — каковые приводил в пример знакомый Гилярова, — все постигаемы умом, т.е. они все разумны и в некотором отношении духовны. Ну, хоть в том смысле духовны, как построенный архитектором дом несет на себе следы его и угадывается в плане и утилитарности своей всяким другим архитектором. Человек и есть такой ‘другой архитектор’, который угадывает и разгадывает смысл мироздания, построенного Первым Главным и Единственным всех вещей, и механики, и химии, и астрономии, Архитектором. Из этого взаимного любопытства и постигаемости и вытекают науки, и отсюда же участливость к нам, бедным — Божества, к творениям наших рук, судьбе, делам.
Но в основе этого взаимного участия и постижения глагол уже Откровения: ‘По образу и подобию Нашему сотворим его’ (человека) и сейчас же: ‘Мужчиною и женщиною сотворил человека Бог’. В тот ‘х’, куда уходит физиология и умственное вдохновение, входит и религия. Элементы или основные данные таким образом еще упрощаются, сводясь к одному: пол мужской и женский суть родник духовного и физического, постигаемого и сверхпостигаемого. Науки, поэзия и религия текут во вдохновенной, не компилятивной своей части из одного ‘х’. Самое сотворение человека, объясняется: ну, отчего не три, не пять полов создал Бог? Но, как Гиляров говорит, — и в звездах, и в химических формулах, и в математике — два начала, мужское и женское, и tertium non datur [третьего не дано (лат.)]. Выражение ‘по образу, по подобию Нашему’ твердостью своею не оставляет сомнений, что здесь в творении человека два пола были ограничены невозможностью иного чего-нибудь, что здесь не произвол был и не случай, но действовало отражение. Обращу внимание внимательных на следующее. В пророчествах еврейских всегда чередуются точно два голоса: нежный, увещевательный, кроткий — точно мать говорит Израилю, и сейчас же из-за него грозный, карающий, резкий — это как будто говорит отец. Один голос ‘с бородкой’, другой — ‘с нежными перстами’, иллюстрируем мы, чтобы запечатлеть в читателе свою мысль. Но если так, если всемирно и по-ту-светно так, то создание человека, раздвоенного в два пола, слишком понятно. Это — простая светопись, дающая на негативе то, что есть в оригинале.
Для меня же в особенности все это было отрадно потому, что тогда семья, о которой я так много писал, в натуральности своей становилась священною и религиозною тайною, явлением столь же философским, как и поэтическим, а главное — ‘под Богом’. Все, как сотворение человека, так науки, знание, семья, находило наконец своего ‘Отца Небесного’, Покровителя, Заступника и Руководителя. Люди несколько уравнивались, не принудительно, но качественно: всякий добрый семьянин, мать или отец — не хуже ничем Декарта или Канта, свернули на перекрестке таинственной мировой дороги не ‘направо’, а ‘налево’ или обратно. Одним дано бесплодие и философское сотворение, другим — обыкновенный ум и физиологическое сотворение. Теплота и движение, разно осязаемые, оба нужные, и в существе — одно. Это братство людей, признаюсь, меня тоже трогает. Ибо я люблю, когда малое кажется великим и даже когда оно есть подлинно великое. Замечу, что таинственный религиозный свет, которым светится решительно каждая семья — русская, греческая, китайская, — становится постижимым по религиозному источнику ее. Да и плодовитые народы Востока, с усиленно религиозным чином их семьи, тоже как-то приближаются и уравниваются со скопческими и вместе гениальными народами Европы. Евреи не выдумали алгебры, зато у них есть ‘книга Товии сына Товита’, и есть Иов с его семью сынами и тремя дочерьми, ‘человек, угодный Богу и непорочный — как никто на земле’. Соломон и Кант есть ‘левое’ и ‘правое’ одного явления.
Читатель, что в этом круге мысли худого? И если я подробнее и обстоятельнее, а главное — внимательнее разобрал явление, о котором вскользь, в восьми строчках, упомянул Гиляров, то я, может быть, только повторял того ‘русского ученого’, которого он слушал и из любопытных слов которого неизвестно почему ничего не записал. Но верно в самом деле проблему пола — разгадать русским, и тут может быть не лишена провиденциального характера и ‘Крейцерова соната’. Недаром русские столь же принадлежат Азии, как и Европе, узловой народ и с узловым положением. Ищу себе защиты Гилярова, если уж мой собственный авторитет ничтожен.
Книга моя ‘В мире неясного и нерешенного’, посвященная подробнейшему изложению и разветвлению этих теорий, включает и обширный материал споров, ими вызванных. Кажется, она написана честно, трудолюбиво. Зная, что я работаю на новой почве, я работал внимательно, бесстрастно, но с бесконечным любопытством к теме. Не сомневаюсь, что в Германии, Франции, Англии вокруг нее забурлил бы водоворот мнений. Ибо опровергнуть ее невозможно, но и принять ее — опасно для чрезвычайного множества тысячелетних мнений. Европа есть контингент гениального ‘духоборства’, но говоря, что самый родник-то гения есть пол, я как бы зову Европу к вторичному поклонению перед древней Азией. Вообще около этой теории начинается борьба, очень философская, но в центре — религиозная. Она также разрушительна, как и созидательна, с столь же многим заставляет проститься, как и многое новое обещает. Даже для усвоения своего, не говоря о критике, она требует ума первоклассного. Говорю это без опасности впасть в гордость, показаться смешным, ибо я писал уже много, лета мои немолодые, шуршание известности меня не занимает, но за дело я стою твердо и чувствую нравственный и умственный интерес стоять на точке, на которую стал.
Что же совершила с нею критика? Так как узел всех этих теорий — трансцендентный, т.е. религиозный, то и выступил первым против меня профессор канонического права Московской духовной академии г. Заозерский. Выписав заглавие книги, он прибавил курсивом: ‘Издание бесцензурное’. Читатель оценит, что это значит. Оттиски странной критики я и еще несколько людей не без видного положения получили по почте, очевидно разосланные автором или редакцией журнала ‘Богословский Вестник’. Статья его начинается с ужимок, с извинений перед читателем, что он взял нескромную тему. Подумаешь, какие целомудренные студенты Московской духовной академии и ее профессора, читатели столь специального журнала. Уж не водят ли их на лекции классные дамы? Таких застенчивых юношей опасно оставлять одних. Так я сужу по воздыханиям г. Заозерского. ‘О, если бы никогда не появлялось книг, подобных настоящей’ — такими словами начинает он статью свою.
Читатели обыкновенной литературы не могут поверить, что на страницах академического журнала я назван: 1) шалопаем, 2) молокососом, 3) вертопрахом, мои критики: 4) мошенниками, далее сам я: 5) богохульником, 6) врагом христианства, и после такой ‘дроби’ автор приписывает: ‘Я не хочу этим сказать что-нибудь обидное для г. Розанова’. Неправда ли, очень интересно? Значит, среди профессоров Московской духовной академии говорят так ‘крупно’, что уже подобные слова ‘никого не обижают’. Ибо почему г. Заозерский думал, что мне будет не обидно то, чем обиделись бы его товарищи? Кожа у всех людей одинакова, и, я думаю, о моей ‘необидчивости’ он заключил по необидчивости товарищей. А еще говорят, бурса Помяловского умерла после Помяловского.
Но что же он сделал с моими теориями? Заменив слово, понятие и целую философию ‘пола’ — термином ‘орган’, он говорит: вот куда перемещает г. Розанов из мозга душу. Философская работа его критики этим и кончилась. Он смеется, прыгает, беснуется, как мальчик, около этой подстановки, выписывает из меня цитаты, излагает (везде скверно и неверно), опять жмет плечами, смеется. Смейся, пожалуй, хоть целый век, надо сказать дело. Но он не только дела не умеет сказать, он не поднял в книге ни одного камешка, ни одной ниточки, чтобы на разборе ее показать несостоятельность целого. Он только твердит: ‘Душа сидит в мозге’, как учил уже Бюхнер. Ну, а характер? А тончайшая пластика и музыка души, о которой мы говорим: ‘великое сердце’, ‘сострадательное сердце’, ‘милостивая душа’, ‘мужественная’ или ‘робкая душа’ и тысяча еще других разнообразных слов? Укажу сейчас же одну психологическую черту, к которой в ‘мозге’ Бюхнера и г. Заозерского нет никакого ключа. Замечено, что величайшие гении были очень женственны. Рафаэль, Данте, Шиллер — вот примеры. Эти прелестные души, как матери, согревшие человечество, сказавшие ему сестринские песни и сказки, как подойдет к их объяснению г. Заозерский? Между тем если я скажу, что в них дохнуло то женское вдохновение, которое из-за мужского голоса звучало в старцах Израиля, то все-таки в этом указании и какой-нибудь ключ, какая-нибудь разгадка есть, есть намек в неизмеримо трудной области. А что есть у г. Заозерского? Он может только сказать, что Бог дал Шиллеру лишний фунт мозгов сравнительно с ним, Заозерским. Но. я думаю, этим дело не ограничивается.
Замечательно, с каким ожесточением г. Заозерский вооружился на мозг, между тем и о нем не зная ровно ничего, кроме того, что говорится в учебниках анатомии, и только прибавляя: ‘Здесь душа сидит’. Как сидит? Где сидит? Какой особенный мозг у насекомых, у муравья, пчелы, столь умных? Где мозг у растений, у которых решительно мы не можем отрицать легкого намека на душу, облачка души?! В сущности, профессор духовной академии есть просто переодетый в семинариста Бюхнер и в его ‘Stoff und Kraft’ [‘Материя и сила’ (нем.)], просто — это ученик Фохта, когда-то давшего знаменитую формулу: ‘Мысль течет из мозга, как желчь из печени и мочевина из почек’. Но это было в 60-х годах. В 1901 году и с кафедры Московской духовной академии, где читал философию знаменитый Кудрявцев, катятся эти же скучные булыжники позитивизма.
Коснемся вкратце ‘мозга’, который не разбирает, а только термин его знает г. Заозерский. Он имеет два полушария, левое и правое. И вся фигура человека имеет это двойное, правое и левое, сложение. Правое и левое легкое, правый и левый глаз. Глазом одним едва ли было бы менее удобно смотреть, чем двумя. Очевидно, ‘правое и левое’ вне утилитарных целей и подчинено какому-то более могучему закону. Замечательно, что нервы в человеке все взаимно перекрещиваются и, напр., правой стороною тела заведует левое полушарие мозга, а левою стороною тела заведует правое полушарие. В левый глаз идет нерв от правого глазного бугорка, и наоборот. Тело все перекрещено крест-накрест. Но полного подобия между правою и левою сторонами — нет. Если вы всмотритесь в лицо человека, то увидите, что оно несколько асимметрично. Правою рукою мы пишем, а не левой. У каждой стороны свой талант и несколько… своя ‘душа’, опять же мужская и женская.
Адам был сперва один, и Ева вышла из него: вот изначальный глагол религии. Но если она из него вышла, то значит, ранее была в нем, была и, выйдя, оставила по себе пустоту, пустоту томлений, вздохов, любви, которую мы все не понимаем. Как иногда мы предчувствуем свою будущую невесту до знания ее физического образа, цвета волос: если раз в истории было это чудо, то рассказ Библии о сотворении человека подтвержден! Но он говорит нам, что изначально человек был один, и не Адам и не Ева, но и Адам и Ева в одном. Оба пола, в сущности, даны в человеке, и возмужалость есть кризис, с которого вдруг начинает непропорционально расти один пол, а другой в росте задерживается. От этого в детском возрасте мальчики похожи на девочек, а девочки на мальчиков. Адам и Ева растут еще вместе, не разделившись. Правая и левая половина и суть отражение двойной его сложенности, и, без сомнения, одна которая-нибудь половина, напр. правая — мужественна, а левая — женственна, или наоборот, и обе эти стороны ‘в браке’, откуда и вытекает анатомическая переплетенность, ‘крест-накрест’, всех функций и органов. Левая и правая стороны как бы держатся за руки друг друга, точно Ромео и Юлия. Но и далее: он думает, мой критик, что из ‘мозга текут только силлогизмы’. Он очень гордится своим мозгом. Но тонкие люди рассказывают, и, между прочим, совершенно умершие ‘для мира и страстей’, что в мозгу-то и возникают самые страстные картины самого соблазнительного характера. ‘Вместо чувственные Евы влекусь к умственной Еве и горько рыдаю’, — говорит канон Андрея Критского. Вот что говорит правда и религия, ибо канон Андрея Критского есть одно из величайших созданий религиозного вдохновения. И я, говоря о душе-поле, и разумел этого ‘духовного Адама’, ‘духовную Еву’, текущих до сих пор в нас огнем и жизни, и вдохновения. Но вернусь к мозгу: извилинами, углублениями, буграми он или заведует отправлениями целого тела или служит механике умозаключений. А то, что в нем есть два полушария, левое и правое, делает и из него, как и из всего решительно в человеке, родник страстных пожеланий. Ведь ‘соблазняет’ нас и глаз: ну, а какое бы соотношение его с полом?
Возьмите пищу и влечение к ней: можете ли вы ухом чувствовать пищу? Через осязание наслаждаться котлетами? Между тем нам девушка нравится лицом своим, волнует взглядом, тембром голоса. Любовь вспыхивает в крови, любовью пылает весь человек, и если любовь, бесспорно, вытекает из разделения полов, то, очевидно, начало пола, сложение пола бежит в нас общею жизнью, оживлением, воодушевлением. ‘И вдохнул в лицо его (Адама) дыхание жизни, душу бессмертную’, — передает Библия. Ничего нет ошибочнее, как представлять душу чем-то статическим, лежачим, какою-то системой способностей. Больше всего она похожа на огонь или вихрь, вечно движущееся, а самый момент в нем движения есть вечное сложение и разложение общих полов. Возьмем ребенка. Он, довлеющий в себе, оба пола в себе несущий, и несущий их в крепкой обнятости переплетенных половин, — быстро растет, ярок, сияет. Но вот Ева выходит из него в 17—21 год: какое уныние, сердечная тоска, ‘ощущение безотчетной пустоты’, часто самоубийство! Это — годы искания Евы уже объектировавшейся, внешней. Скажем ли мы, что юноша ищет их функционально, анатомически? Увы, и животные знают любовь, выбор, а не только человек! И когда ‘Ева’ найдена, то ее потеря или ее измена возбуждает ревность, ибо он нашел ‘свое’. Какие это все секреты. Но их не поймет ни Бюхнер, ни… г. Заозерский.
Впервые опубликовано: Новое время. 1902. 4 апреля. No 9369.