Поль Бурже, Леметр Жюль, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

ПЕРЕВОДЪ Д—ОЙ.

Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельмавъ, Невскій, д. 148.
1891.

Поль Бурже.

I.

Не помню, чтобъ я когда-нибудь испытывалъ смущеніе, подобное испытываемому мной въ минуту, когда мн приходится говорить о творчеств и о литературномъ явленіи г. Поля Бурже. Его богатство, его кажущаяся сложность сбиваютъ меня съ толку. Онъ представится мн въ одномъ вид, но тутъ-лее немедленно опять въ другомъ. Самое обычное представленіе о немъ, что онъ мелочной, утонченный, женственный, очень тонкій и очень ласковый. Но онъ не весь тутъ. Ибо, наоборотъ, многія изъ написанныхъ имъ страницъ (быть можетъ наибольшее число ихъ) особенно замчательны мужественностью и прекрасной ясностью чисто-философскаго ума. Но точно также является онъ мстами и чистйшимъ диллетантомъ времени упадка, исполненнымъ аффектаціи и искусственности, съ болзненной чувственностью и сомнительнымъ мистицизмомъ, но вдругъ онъ открываетъ въ себ весьма серьезный умъ, суровости священнической, весьма озабоченъ моралью, серьезенъ до трагической точки зрнія на все.

Языкъ его представляетъ тотъ-же контрастъ: онъ мелоченъ или силенъ, педантиченъ или простъ, весь ледяной отъ абстрактности, неподвижный и чопорный, и внезапно граціозный, млющій или полный, колоритный, здоровый. Онъ превосходенъ и чуть-чуть не отчаянный. И удивляешься, что жестокое начало жестокой загадки и прелестный разсказъ встрчи любовниковъ въ Фолькстон, или мощная картина дуэли обоихъ половъ въ любви, по театру Дюма-сына, вышли изъ-подъ одного и того-же пера. И послднія страницы, такія прекрасныя,— что, пробгая ихъ, я конечно останавливаюсь предъ блестящими фразами, какъ слдующая, заканчивающая мысли о роли любви въ развитіи нашего нравственнаго существа: ‘…Въ конц длиннаго ряда нашихъ годовъ оно слдовательно или обогатилось, или раззорилось — подъ случайнымъ дйствіемъ этой страсти, въ высшей степени благотворной или разрушительной, — то сокровище пріобртенной нравственности, которое дано на храненіе намъ, хранителямъ часто неврнымъ и готовящимъ всецлое разореніе нашимъ наслдникамъ среди ласкъ и улыбокъ’. Или-же меня ослпляетъ, какъ великолпная молнія, слдующій пассажъ: ‘…Одна только любовь осталась неподводимой, подобно смерти, подъ общественныя условія. Она дикая и свободная, не смотря на законъ и моды. Женщина, раздвающаяся съ цлью отдаться мужчин, сбрасываетъ вмст съ одеждой и всю свою соціальную личность, она снова превращается для него въ то, во что онъ превращается для нея: въ существо естественное и одинокое, чье счастье не стоитъ подъ защитой никакого покровительства, чье несчастье неустранимо никакимъ законодательствомъ’. Я въ восторг отъ такой красоты мысли и формы, но, повернувъ страницу, я нахожу въ ней ‘цвтникъ’ или ‘выкидышъ’, который ‘проистекаетъ’ отъ извстнаго качества любви. Я вижу тамъ, что дама существо высшее и прелестное, ‘созданное изъ непоколебимой увренности’, точно увренность находится въ дам, а не въ поклонник. Не то такъ аффектировка конвульсивнаго языка: ‘Что тутъ длать противъ? Преклонить колна предъ страждущей сестрой и обожать ее за то, что она страждущая’…

Такія вещи приводятъ меня въ отчаяніе, и смущеніе мое ростетъ… Самый проникновенный умъ и самый сильный, и тутъ-же смертельный упадокъ, а также педантизмъ и извстнаго рода пристрастія, похожія на суеврія, и любовь къ нкоторымъ свтскимъ замашкамъ, которыя можно принять чуть ни за снобизмъ… какъ тутъ разобраться?

II.

Прибавьте къ этому, что г. Поль Буржё, будучи конечно и поэтомъ и романистомъ, прежде всего однако критикъ — и не только судящій и повствующій, но критикъ понимающій и чувствующій, особенно трудившійся представлять себ различныя состоянія души и длать ихъ своими. Среди множества душъ, проникаемыхъ имъ и соприсуществляемыхъ имъ своей, гд его душа?

На первый взглядъ кажется, что критикъ, чмъ обширне его умъ и мощне его симпатія, тмъ мене представляетъ индивидуальныхъ чертъ для желающаго опредлить его. Самые выдающіеся и оригинальные, не только изъ людей, но и между писателями, суть т, которые не все понимаютъ, не все чувствуютъ, не все любятъ, чье знаніе, умъ и вкусы ясно отмчены. Человкъ идеальный, тотъ, который появится въ конц временъ и будетъ одинаково понимать вс вещи, почти не будетъ вроятно имть умственной индивидуальности, и вс страсти, пороки и недостатки его будутъ конечно значительно смягченными. Члены маленькой философской олигархіи, которая, по Ренану, будетъ современемъ быть можетъ управлять міромъ, освобожденные всезнаніемъ отъ внутреннихъ страстей, должны будутъ имть такое сходство между собой, что дойдутъ до полной неотличимости. Они приблизятся къ Богу, этому великому ученому и великому критику, у Бога-же нтъ индивидуальности. Отнын писатель, который-бы вполн и глубоко постигъ вс способы, какими міръ отражался въ умахъ, не могъ-бы быть опредляемъ иначе, какъ только на основаніи этой самой способности все проникать и все обнимать.

Мы еще не доросли до этого. Въ сущности столько-же способовъ понимать критику, какъ и романъ, театръ или поэзію: стало-быть, личность писателя можетъ выразиться въ ней столь-же сильно, если она у него есть. Разв что потребуется немножко боле труда, чтобы выдлить ее въ ней.

Ясно видно (но мн требуются эти труизмы, для того чтобы успокоиться), что подобно всякому писателю и критикъ необходимо вкладываетъ въ свои статьи свой темпераментъ и свое воззрніе на жизнь, ибо онъ своимъ умомъ рисуетъ чужіе умы, что различія одинаково велики между Таномъ, Низаромъ и Сентъ-Бёвъ, какъ между… скажемъ Корнелемъ, Расиномъ и Мольеромъ, и что критика, наконецъ, такое-же личное воспроизведеніе міра, столь-же относительное и тщетное, стало-быть и столь-же интересное, какъ т, которые создаются другими родами литературы.

Критика безконечно варьируетъ, согласно разсматриваемому явленію, согласно духу, его изучающему, и точки зрнія, на которую становится этотъ духъ. Она можетъ разсматривать произведенія, людей или идеи. И можетъ судить или только опредлять. Сначала догматическая, она стала теперь исторической и научной, но не видно, чтобы движеніе ея пришло къ концу. Суетная, какъ доктрина, вынужденно не полная, какъ наука, она быть можетъ стремится обратиться въ искусство наслаждаться книгой, обогащать и утончать свои впечатлнія.

Г. Низаръ начинаетъ создавать себ идею общую, и какъ-бы очищенную, о французскомъ геніи. Эта идея извлечена имъ изъ перваго общаго вывода въ нашей литератур. Онъ вводитъ въ нее, какъ интегрирующую часть, врованія спиритуалистической философіи. Съ идеаломъ, такимъ образомъ задуманнымъ, онъ сравниваетъ произведенія писателей и экзальтируетъ или уничтожаетъ ихъ, смотря по тому, боле или мене они къ нему подходящи. Впрочемъ, онъ изолируетъ эти произведенія, оставляя по большей части въ сторон личность писателей, или говоритъ о нихъ только для того, чтобы приписать имъ, но имя произвола, заслугу или безчестіе — служенія или измны литературному идеалу, поставленному имъ въ начал опредленія. Онъ не видитъ ршительно никакой необходимой связи между произведеніями и производителями, между послдними и различной общественной средой, ни между послдовательными эпохами. И между тмъ исторія его развивается на основаніи непоколебимаго плана, и французскій духъ у него иметъ видъ нравственной личности, которая-бы развивалась и затмъ упадала въ теченіи временъ. Отсюда исторія строжайшаго единства. Она весьма систематична и страшно пристрастна и неполна, но какъ интересенъ умъ г. Низара? какъ онъ тонокъ, нженъ и надмененъ?

Г. Тэнъ, въ своей Исторіи англійской литературы, поступаетъ прямо обратно и длаетъ, однако, то-же самое. Въ то время, какъ г. Низаръ разсматриваетъ только произведенія, г. Тэнъ старается, главнымъ образомъ, разсматривать близкія или далекія причины, которыхъ они являются конечными выраженіями, и тогда какъ г. Низаръ отрзываетъ произведенія отъ ихъ корней, онъ, напротивъ, изучаетъ эти корни въ ихъ крайнихъ развтвленіяхъ и самую почву, въ которую они уходятъ. Но такое объясненіе книгъ людьми и людей расой и средой, часто не боле, какъ самообманъ. Ибо критикъ первоначально создалъ себ, молча, по первому бглому обзору англійской литературы, идею объ англійскомъ геніи (какъ г. Низаръ о генія Франціи), и отсюда вывелъ условія и среду, гд могли создаться чисто-англійскія произведенія. И тогда вс, не подходящія подъ эту среду, оставлены имъ намренно въ сторон. Такимъ образомъ приходитъ онъ другимъ путемъ къ столь-же узкой исключительности, какъ и г. Низаръ. Спиритуализмъ одного и позитивизмъ другого приводятся стало-быть къ однородному результату. И мы можемъ сказать, какъ и выше: Исторія г. Тэна удивительно систематична, пристрастна и неполна, но какъ геній г. Тэна интересенъ! какая сила обобщенія и вмст какое волшебство красокъ въ произведеніяхъ этого поэта-логика!

И такъ, догматическая или научная, литературная критика есть, въ конц-концовъ, не боле какъ личное и плшивое произведеніе ничтожнаго человка. Сентъ-Безъ весьма изящно смшиваетъ оба метода, иногда оцниваетъ, но больше описываетъ, судитъ произведенія на основаніи традиціи, классическаго вкуса, но расширяетъ эти традиціи, охотнй старается, прогуливаясь по всей литератур, создавать портреты и нравственныя біографіи, и поставляетъ неизвстно какое количество отдльныхъ вещей, но отмнныхъ, въ то, что онъ такъ хорошо окрестилъ натуральной исторіей умовъ.

Обхожу извстныя комбинаціи доктрины, исторіи и психологіи, свойственныя Шерреру, Монтегю и Брюнтьеру. Но, или я очень ошибаюсь, или г. Поль Буржё придумалъ родъ критики, почти новый. Критика становится для г. Бурже исторіей его собственнаго образованія, интеллектуальнаго и нравственнаго. Это, такъ сказать, критика собственнаго я (gotiste). Умъ его, будучи въ высшей степени и почти единственно произведеніемъ этого конца вка (вліяніе греко-латинской традиціи мало замтно въ немъ), онъ придерживается писателей послдняго тридцатилтія и выбираетъ между ними тхъ, съ которыми состоитъ въ большемъ соотношеніи по уму и сердцу. И онъ не даетъ ни портретовъ ихъ, ни біографій, онъ не разбираетъ ихъ книгъ и не изучаетъ ихъ пріемовъ: онъ не опредляетъ впечатлнія, какое произвели на него книги, какъ произведенія искусства, онъ ищетъ только, какъ-бы лучше объяснить и описать т изъ ихъ состояній сознанія и идей, которыя онъ наиболе усвоилъ себ подражаніемъ или симпатіей. И такимъ образомъ, составляя въ сущности какъ-бы исторію своей души. онъ пишетъ одновременно исторію чувствъ, самыхъ оригинальныхъ, своей генераціи, и тмъ самымъ создаетъ значительный — и окончательный — отдлъ нравственной исторіи нашей эпохи.

III.

Однимъ изъ средствъ къ знакомству съ г. Бурже было-бы примненіе относительно него того-же, что онъ длаетъ съ десятью писателями, фигурирующими въ его Опытахъ современной психологіи. Пришлось-бы искать, употребляя его выраженіе, ‘какіе способы чувства и отношенія къ жизни онъ предлагаетъ людямъ моложе себя’ или людямъ своей генераціи. Ибо, кажется, г. Поль Буржё не безъ вліянія на современную молодость, не на ту, пожалуй, которая получила обширное классическое образованіе и которую латинская и гальская традиція снабжаетъ и защищаетъ, но на самую безпокойную, нервную и самую невжественную часть пишущей молодежи. Какъ-бы ни прославляла его академія во всеуслышаніе, это не мшаетъ самымъ безпутнымъ изъ среды юнйшихъ писателей и тмъ, у которыхъ мозгъ наиболе неправильный — символистамъ, эстетикамъ, вагнеріанцамъ и маллармистамъ, относиться къ нему съ особой любезностью и видть въ немъ учителя. Сверхъ того, онъ иметъ за себя всхъ женщинъ. Никто, быть можетъ, въ настоящее время не вызываетъ въ извстныхъ душахъ культа боле нжнаго. Онъ для многихъ поэтъ изъ поэтовъ, другъ, утшитель, почти заправитель совсти. И наоборотъ, многіе изъ зрлыхъ людей, особенно между приверженцами галловъ и тми, кто сильно пропитанъ классицизмомъ, не терпятъ его. Но любятъ его или не любятъ, надо все-таки признаться, что умъ его есть одинъ изъ богатйшихъ и изящнйшихъ продуктовъ литературной и нравственной культуры второй половины вка.

Первое, что выдается въ немъ, и есть именно эта умственная и чувственная пытливость, а также и стараніе узнать, восчувствовать и понять состоянія духа изъ новйшихъ, такъ какъ они выражаются въ книгахъ оригинальнйшихъ изъ нашихъ писателей. Онъ самъ такъ резюмируетъ драгоцнное содержаніе своихъ Опытовъ.

— ‘По поводу г-на Ренана и братьевъ де-Гонкуръ, я указалъ на зародышъ меланхоліи, облеченный въ диллетантизмъ. Я попытался показать, по поводу Стендаля, Тургенева и д’Аміеля, нкоторыя изъ роковыхъ послдствій космополитическаго существованія. Поэмы Бодлера и комедіи г. Дюма послужили мн предлогомъ для анализа нкоторыхъ оттнковъ современной любви и указанія на извращенія или неспособности этой любви подъ давленіемъ духа анализа. Густавъ Флоберъ, гг. Леконтъ де-Лиль и Тэнъ дали мн возможность выставить на видъ нсколько образчиковъ дйствій, произведенныхъ наукой на различныя воображенія и чуткость. Я могъ, по поводу того-же г. Ренана, де-Гонкуровъ, Тэна и Флобера, изучить нсколько случаевъ столкновеній между буржуазіей и высшей культурой’.

И это дйствительно полный итогъ чувствъ, безпокойствъ и терзаній, придуманныхъ и выносимыхъ современной душой.

Эту душу г-нъ Буржё думаетъ охватить и любить всю, даже въ самыхъ болзненныхъ и поверхностныхъ ея проявленіяхъ. У него непонятныя слабости къ туманной и мистической поэзіи послднихъ маленькихъ кружковъ (и отсюда ихъ почтеніе къ нему). Онъ не хочетъ, чтобы хоть одинъ изъ умственныхъ недуговъ его времени остался для него чуждымъ или непонятнымъ. Это превосходная совстливость критика. Точно также, полагая, что космополитизмъ одно изъ знаменій нашего вка, онъ сдлался космополитомъ, старался стать имъ. Онъ жилъ въ Лондон и во Флоренціи почти столько-же, сколько и въ Париж. Онъ жилъ даже и въ Испаніи, и въ Марокко, и скажите, что могъ ему сказать Марокко, ему, мечтателю, человку внутренней грезы? Точно также утверждаетъ онъ и что знаетъ и любитъ крайнюю утонченность современной роскоши: онъ упрекнулъ-бы себя за незнаніе хотя-бы единаго изъ деталей самаго изящнаго рода жизни, придуманной послдними цивилизованными. Это его принадлежность, входитъ въ его отдлъ на тхъ-же правахъ, что и диллетантизмъ съ космополитизмомъ. И вотъ почему этотъ психологъ, рдкій и слабый пейзажистъ, окажется весьма часто обойщикомъ.

Впрочемъ, среди чувствъ, которыя г. Поль Бурже опредляетъ и объясняетъ, можно отличить и естественныя его чувства, а также любимыя имъ и т, надъ пріобртеніемъ которыхъ онъ нсколько потрудился, и узнать, кто изъ писателей его наиболе занимаетъ и отъ кого изъ нихъ онъ наиболе позаимствовался.

Отъ Бодлера, пристрастіе къ которому особенно очевидно, онъ какъ-бы заимствовалъ странную смсь чувственности съ мистицизмомъ, нчто въ род нсколько извращеннаго католицизма. Это чувство весьма свойственное нашему вку. Оно отстоитъ на сто лье отъ классическаго эротизма. Оно предполагаетъ расу, нсколько ослабленную, уменьшеніе мускульной силы и утонченность нервной системы, настойчивость духа анализа въ самый даже разгаръ ощущеній, наиболе способныхъ лишать васъ сознанія, и, какъ слдствіе, неспособность полнаго и спокойнаго наслажденія тломъ, чувство этой неспособности, парадоксальный возвратъ, среди разгула, къ презрнію тла, и въ самомъ загрязненіи стремленіе къ чистот, частью поддльное, частью искреннее, стремленіе, оживляющее сочность грха и перерождающее его въ интеллектуальный грхъ, въ грхъ лукавства…

Отъ г. Ренана перешла къ нему аристократическая надменность и главнымъ образомъ диллетантизмъ, ‘это расположеніе ума, весьма интеллигентное и вмст сладострастное, которое влечетъ насъ поперемнно къ различнымъ формамъ жизни и ведетъ насъ къ подлаживанію подъ вс формы, не отдавая себя ни одной’, отъ г. Тэна передался ему научный умъ, извстные пріемы сочиненія и слога и пристрастіе къ крупнымъ обобщеніямъ, отъ г. Дюма-сына (дло неожиданное) трагическое безпокойство о морали въ драмахъ любви.

Флоберу, де-Гонкурамъ, Леконту де-Лилю и вообще всмъ писателямъ прямо ‘артистическимъ’ (какъ-бы ни было ново содержаніе скрытой въ нихъ философіи) г. Буржё какъ-будто не придаетъ особаго значенія, хотя и превосходно понимаетъ ихъ.

Но къ Стендалю онъ чувствуетъ прямо нжность. Стендаль его страсть, его порокъ, а иногда и его предразсудокъ. Стендаль единственный изъ писателей, предшественниковъ генераціи 1860 г., допущенный въ его галлерею. Всегда произноситъ онъ его имя съ нкоторой таинственностью, какъ бога нкоей тайной религіи. ‘Анри Вейль’, это имя принимаетъ для него видъ уменьшеннаго имени,— или важность и значеніе имени святого и скрываемаго, которое произносится только предъ избранными. Онъ говоритъ ‘Анри Бейль’, какъ мольеристы говорятъ: ‘Покленъ’. Этотъ культъ весьма законенъ здсь, ибо Стендаль управлялъ съ большей противъ всхъ писателей увренностью, тонкостью, смлостью и послдовательностью инструментомъ, который употреблялъ и г. Буржё для проникновенія въ лучшія изъ чувствъ своей генераціи и чтобъ заставить ихъ проникнуть въ себя: анализъ.

Такимъ образомъ, мы приходимъ къ опредленію еще двухъ характеровъ ума г. Поля Буржё. Этотъ чудакъ-аналистъ и пессимистъ (пожалуй ‘скорбный’). Не будемъ отдлять эти дв вещи, ибо он у него тсно связаны. Г. Бурже изъ числа тхъ, для кого вншній міръ иметъ меньше значенія, чмъ міръ внутренній, для кого удовольствіе видть и передавать форму вещей и различные образы человческаго смшенія не сравнится съ удовольствіемъ разлагать чувства и мысли на ихъ первоначальные элементы и переходить отъ одного нравственнаго феномена къ другому до тхъ поръ, пока они. не натолкнутся на какой-нибудь изъ нихъ, не поддающійся разло-/ женію. Но духъ анализа естественно приводитъ въ великой скорби) Отчего? Ибо этотъ послдній, неразлагаемый элемента, есть всегда или роковой инстинктъ, или неудовлетворенное желаніе. То, до чего въ конц-концовъ г. Буржё доходитъ до глубины душъ, имъ изучаемыхъ, есть неизмнно (какую-бы форму онъ ни принималъ и какими-бы оттнками онъ ни обогащалъ себя, расцвтая на поверхности) чувство необходимости вещей — или несоотвтствія между идеаломъ и дйствительностью, между нашей мечтой и нашей долей. А это печально.

Такая печаль, если можно такъ выразиться, двухъ степеней. Г. Поль Бурже говоритъ намъ, что вс чувственныя состоянія, анализированныя имъ, ведутъ къ пессимизму. Онъ видитъ призракъ пессимизма встающимъ въ конц всхъ путей, которые онъ проложилъ себ въ томъ, что Шекспиръ называлъ лсомъ душъ. Ибо бодлеризмъ требуетъ, не взирая на уступки свои, плоти, сознанія въ мерзости и виднія мірового грха. Диллетантизмъ, этотъ даръ представлять себ съ точностью и симпатіей самыя разнообразныя нравственныя существованія, не допускаетъ возможности остановиться ни на одномъ.

Интеллектуальная аристократія платитъ дань болзненной чувствительности относительно всхъ пошлостей дйствительной жизни. Космополитизмъ, показывающій вамъ все величіе и разносторонность міра, чуть-ли ни въ тотъ-же самый моментъ даетъ вамъ чувствовать и монотонность его и безполезность, планета представляется меньшей тому, кто ее знаетъ: взгляните, куда экзотизмъ — этотъ картинный космополитизмъ — привелъ Пьера Лоти. Научный умъ приговариваетъ васъ къ виднію міра, управляемаго слпыми силами, и гд отсутствуетъ добро. И такъ дале.— И эти различные способы видть и чувствовать, сами по себ печальные, будучи подвергаемы каждый въ отдльности анализу, удвоиваетъ нашу печаль, выставляя намъ ея неисцлимость.— Короче: знать, все то-же, что быть печальнымъ, ибо каждое знаніе приводитъ къ подтвержденію непознаваемаго и къ другому — тщеты человческаго существа. Судите, стало быть, можетъ-ли г. Бурже быть веселъ, не имя въ утшеніе сильныхъ развлеченій, жизни всецло дятельной и крпкаго темперамента учителя своего, Стендаля.

Г. Поль Бурже защищался, впрочемъ, противъ названія пессимиста. Напрасно! Пессимиста не необходимо человкъ, утверждающій господство зла надъ добромъ міра, и не мизантропъ, не отчаявающійся. Каждый человкъ, размышляющій надъ человческой судьбой, находящій ее непостижимой и не обладающій для успокоенія своего ни христіанской врой, ни наивнымъ упованіемъ на прогрессъ,— можетъ сдлаться пессимистомъ. Одинъ ужь фактъ, что ничего не постигаешь въ мір и не видишь ему никакого толкованія, когда подумаешь о немъ,— онъ самъ по себ болзненный. Что не мшаетъ жить на равн съ другими и наслаждаться при случа небомъ, воздухомъ, и даже обществомъ мужчинъ и женщинъ: но въ минуты думъ нтъ возможности, вн позитивной вры, быть оптимистомъ: слишкомъ много ненужныхъ и безсмысленныхъ страданій, куда ни взглянешь, и слишкомъ непроницаемая стна тьмы…

Напрасно г. Бурже защищается. Даже самый языкъ его и тотъ иметъ тембръ, въ которомъ нельзя ошибиться: онъ издаетъ жалобный, ноющій, слезный звукъ.

Правда, отсутствіе позитивнаго врованія и духъ анализа можетъ у нкоторыхъ обратиться въ распущенность (напр., Монтэнь), но не у тхъ, въ которыхъ чувство къ нравственному добру и злу исключительно развито. Г. Бурже обладаетъ именно этимъ сознаніемъ. И это кажется его крайній и сокровенный отпечатокъ. Онъ гд-то опредляетъ съ большой силой и даетъ различіе между моралистомъ и психологомъ.

— Моралистъ,— говоритъ онъ,— весьма близокъ съ психологомъ по предмету своего изученія, ибо и тотъ и другой озабоченъ проникновеніемъ въ самую суть души и желаніемъ ознакомиться съ побужденіями человческихъ дйствій. Но психологъ довольствуется этой любознательностью. Такое знаніе носитъ въ самомъ себ цль… Онъ зритъ зарожденіе идей, ихъ развитіе, ихъ комбинацію, впечатлнія чувствъ, приводящія къ волненіямъ и разсужденіямъ, состоянія сознанія, вчно стремящагося къ поступательному или отступательному движенію, сложную и измнчивую растительность души и сердца. Тщетно обзываетъ моралистъ нкоторыя изъ этихъ, состояній души преступными, нкоторыя изъ этихъ осложненій презрнными, нкоторыя измненія отвратительными. Психологъ не иметъ почти понятія о преступленіи, презрніи, негодованіи… Онъ, напротивъ, съ особымъ интересомъ останавливается на опасныхъ состояніяхъ души, возмущающихъ моралиста, онъ наслаждается проникновеніемъ въ предосудительныя дянія, если он раскрываютъ ему энергическую натуру и если глубокая работа, ими проявляемая, кажется ему любопытной. Однимъ словомъ, психологъ анализируетъ только ради анализа, моралистъ анализируетъ для того, чтобы судить.

И все-же, какую-бы пропасть ни ставилъ г. Бурже между этими двумя родами мышленія, если его нельзя счесть за настоящаго моралиста, то онъ также и не чистый психологъ. По крайней мр онъ психологъ, весьма озабоченный вопросами нравственности, весьма взволнованный, опасливый, иногда испуганный. Онъ обыкновенно заботится о послдствіяхъ, какія могутъ имть выставляемыя имъ идеи на счастье и нравственное благо человчества. Онъ охотно восклицаетъ (въ выраженіяхъ боле изысканныхъ, не подымая рукъ, а скоре закрывая ими глаза): ‘Куда стремимся мы?’ Вс его изысканія надъ оригинальными ощущеніями своихъ современниковъ служатъ ему одновременно и къ исканію смысла, и цли жизни. Онъ весьма глубоко принимаетъ къ сердцу послднюю. Онъ никогда не шутить, никогда не ирониченъ и не свободенъ отъ смущенія. Улыбка ему незнакома. Онъ анти-язычникъ и анти-галліецъ. Въ немъ развитъ, какъ обычный признакъ христіанскаго воспитанія, вкусъ къ цломудрію. Вы нердко встртите въ немъ отголоски католическаго врованія его дтства. Онъ, какъ уже сказано, стоитъ предъ любовью и ея драмами съ видомъ столь-же серьезнымъ, какъ и Дюма-сынъ. И вотъ почему этотъ питомецъ Стендаля, т. е. самого отвлеченнаго изъ аналистовъ, выказалъ однажды, въ одномъ изъ краснорчивйшихъ своихъ этюдовъ, столько страстной симпатіи къ автору ‘Посщенія брака’. Въ общемъ бодлеризмъ, ренанизмъ и бейлизмъ суть привычки и вкусы его ума, быть можетъ также сознательныя пріобртенія художника, задавшагося цлью отражать и нести въ себ душу извстной литературной эпохи. Но суть его сердца и всего его существа, кажется мн, есть скорбная забота о нравственной жизни и невозможность удовлетворенія одними удовольствіями пытливости и спекуляціи. Арманъ де-Кернъ посл своего ‘преступленія любви’ совершенный г. Поль Бурже: и де-Кернъ, тотъ-же Ріопсъ Дюма-сына — мене умный.

IV.

Вс эти характеры критики встртятся вамъ и въ романахъ г-на Поля Бурже, съ кое-какими даже прибавками, пожалуй.

Во-первыхъ, та особеннаго рода пытливость, то желаніе пережить жизнь самую элегантную (въ нравственномъ и физическомъ смысл), какой она считается въ его время, иногда нчто въ род дандизма, а также и нсколько узкая щепетильность, въ род женской. Онъ любитъ современность, но только аристократическую. Въ сущности, не въ народ и не въ мелкой буржуазіи, но только среди бездйствующихъ классовъ, гд чувствительность становится утонченнй вслдствіе всхъ утонченностей жизни, мота встртиться тотъ родъ любви, достаточно сложной и богатой оттнками, способной представить для него матеріалъ, равный его аналитическимъ способностямъ. Да и природный вкусъ тянулъ его въ этотъ міръ, къ жизни, которая проходитъ въ окрестностяхъ Тріумфальной арки и къ душамъ и тламъ женщинъ, тамъ проживающихъ. Нкоторыя изъ страницъ его романовъ точно принадлежатъ человку, который заставилъ выблить себя въ Лондон. Въ немъ чувствуется нчто въ род модной англоманіи. Въ немъ замтна особая слабость къ прекраснымъ иностранкамъ, проводящимъ зиму въ Париж. Одна изъ первыхъ книгъ его, Эдель, есть меланхолическая и нсколько наивная поэма, въ особенности-же поэма весьма ‘шикарная’. Но было бы несправедливо и не серьезно слишкомъ на этомъ настаивать.

Сила анализа, столь замчательная въ его Опытахъ, не мене выдается и въ его романахъ. Никто, кажется мн, со временъ г-жи де Ла-Файетъ, Расина, Мариво, со времени Ланкло, Банжамена Констанъ и Стендаля не длалъ боле удачно выводовъ, не описывалъ съ большей врностью, не связывалъ съ большей правоподобностью, ни излагалъ боле подробно чувствъ, которыя должна испытывать какая нибудь личность во время извстнаго душевнаго состоянія. Это вызываетъ въ извстныя минуты, помимо даже сочувствія, возбуждаемаго самой драмой, еще и нчто въ род спеціальнаго интереса и красоту, свойственную анатомической лекціи. Страницы, въ которыхъ г. Поль Бурже объясняетъ намъ, почему героиня Второй любви отказывается отъ новаго опыта, или какой чисто-юношеской любовью Губеръ Ліоранъ любитъ г-жу де-Совъ и какъ, въ силу прелестнаго обмна ролей, Тереза обращается съ нимъ такъ, какъ будто онъ отдался ей (Cruelle nigme), или какъ въ Преступленіи любви искренность и невинность Елены Шазель обращаются только противъ нея и только обостряютъ недовріе къ ней Армана де-Кернъ, или по какой логик чувствъ Елена доходить до паденія ради мести человку, не доврившему ей и для того, чтобъ заставить его наконецъ поврить… вс эти страницы — и сколько еще другихъ!— совершенные образцы живой психологіи. Право, не думаю, чтобъ кто либъ изъ писателей, ни даже самъ Стендаль, выказали боле совершенную проницательность въ изученіи ‘страстей любви’.

Приведемъ нсколько строкъ, на-угадъ, для удовольствія:

— Подобно всмъ романическимъ женщинамъ, Елена относилась къ тонкостямъ сладострастія, общимъ ей и ея другу, какъ къ забот о чувств. То, что длаетъ женщину такого сорта вполн загадочной для человка распутнаго, это привычка его отдлять дла удовольствія отъ длъ чувства и предаваться радостямъ въ унижающей обстановк, между тмъ, какъ женщина романтичная и полюбившая, которой удовольствіе знакомо только въ связи съ благороднйшей экзальтаціей, переноситъ въ свои наслажденія тотъ самый культъ, который она вкладываетъ въ свои нравственныя ощущенія. Елена приступала съ любовнымъ благоговніемъ, чуть ни съ мистическимъ обожаніемъ, къ міру безумныхъ лаекъ и поцлуевъ…

Сотни страницъ подобнаго-же значенія попадаются въ трехъ, довольно короткихъ романахъ и въ повстяхъ г-нх_Бурже. Есть на чемъ основать себ солидную славу.

Опасность одна, что и писатель, одаренный такимъ аналитическимъ инструментомъ, не увлекся злоупотребленіемъ его и не разлагалъ иногда съ заботливостью и рзкостью, нсколько излишними, состояній души довольно простыхъ и извстныхъ. Вншній пріемъ психологическаго изслдованія не всегда пожалуй соотвтствуетъ въ автор жестокой эпигмы съ даннымъ объектомъ. Онъ не сдержанъ въ своемъ анализ. Онъ кое-гд походитъ на хирурга, виртуоза, который раскладываетъ и употребляетъ въ дло цлую коллекцію анатомическихъ инструментовъ, пилки, ножницы, щипцы, да того чтобы сдлать проколъ въ щек. Напримръ угрызенія совсти молодой двушки въ Непоправимомъ, ревность Губера въ Ж ее то кой загадк, кажутся мн анализированными черезъ-чуръ пространно, межъ тмъ какъ выставка всхъ этихъ разслдованій не оправдывается никакимъ важнымъ открытіемъ. Оно принимаетъ по временамъ видъ упражненія и ‘задачи’. Самъ г-нъ Бурже называетъ свой послдній романъ. Андре Корнелисъ ‘таблицей нравственной анатоміи’: и онъ правъ. Положеніе этого современнаго Гамлета, такого ршительнаго по характеру, и который не на минуту не задумывается надъ своимъ правомъ, это положеніе такого рода, что разъ данъ характеръ лица, оно предполагаетъ въ немъ весьма малое количество чувствъ, весьма простыхъ, описаніе которыхъ, постоянно повторяемое, становится монотоннымъ и, кром того, намъ Чіе особенно интересно, то, что онъ испытываетъ. Ибо положеніе это слишкомъ исключительно, слишкомъ вн вроятностей жизни. Знаю-ли я, что бы сдлалъ, еслибъ мн случайно пришлось открыть, что во времена моего дтства отецъ мой былъ убитъ по вол весьма порядочнаго человка?— если окажется, что убійца, любимый моей матерью и безумно любившій ее, женился на ней и сдлалъ ее вполн счастливой, и что онъ къ тому-же въ скоромъ времени долженъ умереть отъ болзни печали? Такая гипотеза прямо смущаетъ меня. Въ сущности, мн кажется, я ничего-бы не сдлалъ. Слдовало уступить этотъ сюжетъ Габоріо, который не сталъ-бы много распространяться о психологіи, и наверсталъ-бы все на счетъ мелодраматической и судебной части. Или же, вмсто того чтобы длать Андре Корнелисъ малымъ, столь поразительно-энергичнымъ (что пожалуй и не совсмъ совмстимо съ приписываемой ему привычкой къ крайнему анализу), я бы задумалъ его существомъ еще боле нершительнымъ, чмъ Гамлетъ, и, навьючилъ бы, сверхъ того, сомнніями и нершительностью по поводу права его на убійство. Быть можетъ я и ошибаюсь, но современный Гамлетъ не сдлалъ бы и попытки убить своего вотчима — особенно когда вотчимъ этотъ прелестнйшій изъ убійцъ, такъ что хотлось бы найти для приложенія къ нему иное, боле мягкое выраженіе. Ибо кажется, что г. Бурже, въ противоположность Шекспиру, старался сдлать Клавдія возможно мене отталкивающимъ и одновременно собрать вокругъ Гамлета вс обстоятельства, способныя парализировать и сдлать возможнымъ его поступокъ только при невроятной энергіи… По всмъ этимъ причинамъ, Андре Корнелисъ интересуетмспяне боле, какъ прекрасное сочиненіе но ‘прикладной психологіи’ на данный предметъ. И, высказывая до конца свое мнніе (не объ одномъ уже только Андре Корнелис), психологія г. Поля Бурже, нердко равная, а иногда даже и высокая, чмъ у Банжамена Констанъ и Стендаля, напоминаетъ мн также по временамъ и психологію г-жи Суза или г-жи де-Дюрасъ — съ большой претензіей. Замтьте, что не достаетъ уже немногое, чтобъ сдлать ее негодной.

Но что къ счастью выдляетъ г. Поля Бурже между всми и вноситъ жизнь въ его анализы, и тамъ, гд они глубоки, придаетъ имъ сверхъ того еще и трагичность — это чувство, встрченное нами уже въ его Опытахъ: заботливость о нравственной жизни. Романы его (исключая Андре Корнелисъ) суть драмы совсти, исторіи сомнній, угрызисній, раскаяній, искупленій и очищеній. Непоправимое — это исторія двушки, умирающей отъ воспоминанія о безчестіи, Вторая любовь — исторія женщины, которая, обманувшись, не считаетъ себя въ нрав начинать снова любовный опытъ: жестокая энигма уже по заглавію своему романъ христіанскій: ибо, когда Тереза обманываетъ Губера, любя его, а Губеръ возвращается къ Терез, презирая ее, короче, когда плоть торжествуетъ надъ духомъ, то это не представляется ‘загадкой’ для послдователей Беранже, ни даже Лукреція. Если-же г-нъ Поль Бурже въ ходитъ уступки плоти ‘энигматическими’, то потому только, что считаетъ ихъ позорными и унизительными, и опредляетъ ихъ въ этомъ смысл, потому что онъ въ глубин своего сердца христіанинъ.

Также въ Преступленіи любви поступокъ де-Керна ‘грхъ’ только въ глазахъ человка, врящаго въ нравственную отвтственность и цну душъ. Арманъ де-Кернъ, съ сердцемъ, изсушеннымъ дтствомъ, не знавшимъ матери, и безнравственностью обстоятельствъ, среди которыхъ онъ возросъ, а также и злоупотребленіемъ анализа, беретъ Елену, не будучи въ состояніи полюбить ее и не вря въ чистоту молодой женщины. Елена, покинутая, мститъ ему добровольнымъ паденіемъ, Онъ, стало быть, виновникъ ея паденія. Эта мысль вызываетъ въ немъ страшную тревогу, угрызанія и наконецъ великое состраданіе къ мировому страданью человчества. Онъ возвращается къ Елен, испрашиваетъ у ней прощенье и она прощаетъ его. И ее тоже, зрлище чужаго страданія (ея мужа) приводитъ къ понятію о христіанской жизни. И такъ, романъ этотъ есть исторія искушенія, исторія двухъ душъ, очистившихся страданіемъ…

Преступленіе любви кажется мн шедевромъ г. Бурже и однимъ изъ лучшихъ романовъ, написанныхъ за послднее двадцатилтіе: ибо я не знаю другаго, въ которомъ-бы встрчалась одновременно и такая сила анализа, и столько чувства, ни представляющаго лучшимъ изъ насъ боле правдиваго зеркала ихъ души. Сколько между нами такихъ, которые узнаютъ себя (одни больше, другіе меньше) въ Арман де-Кернъ! Кто не зналъ этого безсилія полюбить, полюбить всецло и всмъ своимъ существомъ, полюбить иначе, не однимъ только желаньемъ и любопытствомъ? Кто не зналъ этой неспособности, иные, чтобъ наслаждаться ею (ибо она по крайней мр оставляетъ насъ хладнокровными и иметъ видъ умственнаго изящества) или чтобъ страдать отъ нея въ извстныя минуты, когда испытываемъ пустоту неврующей жизни, отвлеченной и необычайно любопытной, и какъ было-бы хорошо любить, и какую можно причинять боль, не любя? Но такая тревога уже начало нравственнаго очищенія, признакъ, что не все доброе умерло въ насъ. Что я говорю? Это доказательство способности любви боле религіозной, боле глубоко-человческой, чмъ любовь великихъ любовниковъ. Во всякомъ случа это то, что отличаетъ Армана деКерпъ отъ тхъ, кто никогда не полюбитъ, отъ безсердечныхъ развратниковъ и отъ свирпыхъ виртуозовъ любви, отъ де-Вальмона или Ловеласа: и это-же длаетъ его нашимъ братомъ. Если онъ страдаетъ отъ невозможности любить, значитъ способенъ еще полюбить!

Прочтя въ первый разъ Преступленіе любви, я ошибался. Я говорилъ себ: что за слабый развратникъ (ron), воображающій себя такимъ сильнымъ! Онъ не можетъ полюбить Елену, потому только, что не врить, когда она говорить ему, что онъ ея первый любовникъ, но, будучи такимъ знатокомъ женщинъ, онъ долженъ-бы чувствовать, что она говорить правду! Ему-бы слдовало врить ей, и, даже вря, не имть силы ее любить — и вовсе не мучиться этимъ. Но я понималъ не врно. Де-Кернъ не Вальмонъ. Среди своихъ слабостей и кажущейся сухости, въ немъ сохранился остатокъ доброты и нжности, откуда и придетъ его ‘спасенье’. Но для этого требовалось, чтобъ онъ не призналъ Елены, чтобъ она изъ за него погибла, чтобъ онъ противъ воли былъ и жестокъ и несправедливъ къ ней. Это необходимо, для того чтобъ однажды, въ виду содяннаго имъ зла, онъ испыталъ-бы ужасъ и былъ растроганъ до глубины души, и чтобъ почувствовалъ пробужденіе въ себ христіанина, и чтобъ вопросъ о нравственной отвтственности и вс другіе того-же порядка, снова встали передъ нимъ, и чтобъ увидлъ онъ, точно въ блеск молніи, всю скорбь жизни — и всю ея загадочность.

Арманъ де-Кернъ человкъ настоящаго, человкъ, создавшій и пережившій вс состоянія души, анализированныя въ Опытахъ, и резюмировалъ собой все нравственное и умственное изящество, до котораго доросло стремленіе двухъ послднихъ генерацій. Этотъ современный человкъ представляетъ странное соединеніе научнаго ума, нжной сострадательности, возрождающейся религіозности, склонности къ мистицизму, толкованіямъ вселенной, какъ чего-то недостижимаго и въ высшей степи естественнаго. Конецъ Преступленія любви походитъ мистичностью на русскій романъ. Но то, къ чему русскіе писатели приводятся порывомъ своихъ религіозныхъ и мечтательныхъ душъ, изученіемъ простыхъ сердецъ и зрлищемъ безконечныхъ страданій и безконечныхъ отршеній, мы приходимъ, кажется мн, вслдствіе банкротства анализа и критики, вслдствіе чувства пустоты, ими въ насъ оставляемой, и громадной суммы необъяснимаго, оставляемой ими въ жизни. Въ силу-ли этихъ или иныхъ причинъ, кажется, что смягченіе человческой души начинаетъ сказываться въ конц этого вка и что намъ вскор придется пожалуй, кто знаетъ? быть свидтелями возрожденія Евангелія.

Это смягченіе, основанное на глубокой вдумчивости, скорби и состраданіи, оно-то и придаетъ цпу романамъ г. Поля Буржё. Оно же и придавало такую нжность его юношескимъ поэтическимъ произведеніямъ (Тревожная жизнь, Признанія).

Я не длаю вывода. Г. Поль Буржё еще достаточно молодъ, чтобъ еще развиться и представить намъ еще нчто неожиданное. Пусть онъ по прежнему чаруетъ насъ, трогаетъ и заставляетъ мыслить, пусть онъ продолжаетъ оставаться изящнымъ, серьезнымъ и томнымъ, и рисуетъ намъ безподобные женскіе образы (какъ Тереза де-Совъ, Кіева Шазель и об Мари — Алисы, или какъ Убертъ Ліоранъ, этого нжнаго подростка-двочку), и изучаетъ драмы сознанія въ любви. И еслибъ не было нескромнымъ и безполезнымъ выражать желанія, я бы прибавилъ: пусть онъ представляетъ намъ, если ему вздумается, и еще случаи чувственной психологіи, но пусть не останавливается на нихъ однихъ: онъ скоро былъ-бы приведенъ къ необходимости повторяться. И разв трагедіями любви исчерпывается все содержаніе жизни? Взгляните только въ самихъ себя и вокругъ себя: увидите, какъ много и другаго въ жизни. Г. Поль Буржё почувствовалъ это въ Андре Корнелис, но мы просимъ у него не такихъ чисто-‘анатомическихъ таблицъ’, особливо не анатоміи, столь исключительной. Пусть онъ остережется немножко и своего Стендаля и г. Тэна. Пусть подвергнетъ анализу иныя страсти, не одну только любовь, пусть приложитъ къ изученію иныхъ положеній, кром тхъ, которыя ставятъ насъ въ соприкосновеніе съ женщиной, свои чудесные дары психолога и въ то же время моралиста. И пусть, наконецъ, расширить міръ своихъ романовъ до широты Опытовъ. Я ни о чемъ иномъ не прошу этого юнаго мудреца, этого принца юности — юности весьма старческаго вка.

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ. СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.

Поль Бурже.

I.

II.

III.

IV.

Читайте также:

ЖЮЛЬ ЛЕМЕТРЪ.
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ.