*) Романъ итальянской писательницы Анни Виванти, который мы предлагаемъ вниманію нашихъ читателей, только что появился въ печати и былъ встрченъ шумно, восторженно, возбудивъ въ то же время въ журналахъ и газетахъ разнообразнйшіе толки и мннія. Интересъ къ нему обострялся тмъ обстоятельствомъ, что талантливая писательница передъ тмъ промолчала цлыхъ десять лтъ. Когда у нея спросили о причин этого молчанія: что длала она въ эти десять лтъ?— она отвчала:
— Я слушала.
Истинный отвтъ на этотъ вопросъ читатели, быть можетъ, найдутъ въ самомъ роман и для нихъ станетъ яснымъ, что и Анна Виванти — одна изъ ‘поглощенныхъ’.
Анни Виванти — итальянка, родившаяся въ Англіи и сохранившая, тмъ не мене блескъ и богатство родного языка. Выступила она впервые на литературномъ поприщ въ 1890 году съ книжкой стиховъ ‘Лирика’ Кардуччи привтствовалъ ее многозначительной фразой:
— Было только три поэтесы до сихъ поръ: Сафо, Дебордъ, Вальморъ и Елизавета. Броунингъ. Теперь вы. Идите и работайте.
Когда въ 1898 г. ‘Лирика’ вышла пятымъ изданіемъ, Кардуччи снабдилъ ее очень лестнымъ предисловіемъ.
Въ ‘Поглотителяхъ’ читатели найдутъ не мало автобіографическихъ чертъ.
ПРЕДИСЛОВЕ.
У одного человка была канарейка, онъ сказалъ: ‘Какая очаровательная птичка! Если бы она могла вырасти въ орла! Богъ сказалъ: ‘Вскорми ее сердцемъ твоимъ, и она превратится въ орла’. И человкъ вскормилъ ее сердцемъ своимъ.
И канарейка обратилась въ орла, и орелъ выклевалъ человку глаза.
У одной женщины была кошка. Женщина сказала: ‘Какая прелестная кошечка! Если бы она могла сдлаться тигрицею!’. Богъ сказалъ ей: ‘Вскорми ее своею кровью, и она превратится въ тигрицу’. И женщина вспоила ее своею кровью.
И кошечка обратилась въ тигрицу и растерзала женщину.
У мужчины и женщины было дитя. Они сказали: ‘Какой чудный ребенокъ!.. Если бы онъ выросъ геніемъ!’…
КНИГА ПЕРВАЯ.
I.
Дитя въ люльк открыло глазки и крикомъ заявило, что оно голодно.
Ничто не шелохнулось во мрак тихой комнаты, и дитя повторило свой короткій нечленораздльный крикъ. Тогда послышался шелестъ платья, легкіе, быстрые шаги, дв нжныя руки приподняли дитя и, утшая, полились нжныя напрасныя слова. И вотъ ребячья щечка лежитъ на свжей материнской груди, а жадный ротикъ прильнулъ къ источнику сладкаго благо наслажденія.
Успокоенное и удовлетворенное дитя опять уже спитъ.
——
Маленькая Эдитъ Авори бгомъ вернулась изъ школы, шляпа съхала на ухо, косы распустились, запыхавшись, влетла она въ столовую Сраго Дома.
— Пріхали?— спросила она у Флоренсъ, накрывавшей столъ къ чаю.
— Пріхали, отвчала горничная.
— Гд он? А каковъ ‘бэби’? Куда его дли?
И, не дожидаясь отвта, двчурка кинулась вонъ изъ комнаты и вскарабкалась по лстниц наверхъ. Добжавъ до дтской, до сихъ поръ ей принадлежавшей, она остановилась. Сквозь закрытую дверь послышался жалобный крикъ, отъ котораго у нея перехватило дыханіе. Нершительно протянувъ руку, она толкнула дверь. И остановилась на порог, пораженная и разочарованная.
Возл окошка сидла женщина, строгая, четыреутольная, въ розовомъ ситцевомъ плать, и разсянно смотрла на зеленые Хертфоришрскіе луга. Такъ же разсянно и мрно похлопывала она лежащаго у нея на колняхъ малютку, обернутаго фланелью. Это и былъ бэби. Онъ лежалъ мордашкой книзу. Эдитъ замтила, что съ одной стороны пакета торчатъ красныя пяточки, а съ другой — продолговатая головка, покрытая черными мягкими волосиками.
— О, Боже!— воскликнула она,— такъ это-то и есть бэби?
— А я вдь думала, что вс маленькія дти бываютъ блокурыя и вс въ бломъ… и съ голубыми лентами,— бормотала Эдитъ.
Нянька не удостоила ее отвтомъ. Она продолжала разсянно похлопывать своею большою рукою по маленькой круглой спинк, покрытой фланелью.
Эдитъ робко приблизилась.
— Зачмъ вы такъ длаете?— спросила она.
Женщина, пренебрежительно изогнувъ брови, окинула ее взглядомъ съ головы до ногъ. И вдругъ неожиданно и рзко проговорила: ‘Втры! Газы!’,— и продолжала похлопывать.
Эдитъ, въ недоумніи, думала, что это можетъ значить. То ли она про погоду? или, можетъ быть, она просто хочетъ заставить Эдитъ замолчать?
Спустя немного она рискнула спросить:
— А его мама,— она кивнула на свертокъ,— тоже пріхала?
— Да,— отвчала нянька.— А когда вы будете уходить, будьте такъ добры закрыть за собою дверь.
Эдитъ послушно исполнила.
Заслышавъ голоса въ комнат матери, она заглянула туда и увидла двочку въ черномъ, съ такими же черными волосами, какъ у бэби, сидящую на диван возл матери Эдитъ. Она судорожно рыдала, уткнувшись въ платочекъ съ черною каймою.
— Поди, поди сюда, Эдитъ,— сказала мать. Посмотри-ка, это твоя невстка Валерія. Поцлуй ее хорошенько и скажи, чтобы она больше не плакала.
— А гд же мама мальчика?— спросила Эдитъ, выгадывая время, прежде чмъ поцловать это незнакомое заплаканное лицо.
Плакавшая двочка въ черномъ подняла свои темные, полные слезъ, глаза.
— Это я,— сказала она съ мелькнувшей свтлой улыбкой, и слеза, падая, задержалась въ ямочк щеки. Но это, знаешь, не мальчикъ, а двочка. Какая славная!— сказала она, цлуя Эдитъ,— ты будешь играть съ моимъ ангелочкомъ.
— Ну, она еще слишкомъ мала, чтобы играть,— сказала пренебрежительно Эдитъ.— И потомъ я видла, какъ ее бьетъ эта женщина.
Эдитъ, оставшись одна, оглянулась вокругъ. На материной кровати лежало маленькое фланелевое, съ вышивкой, одяльце, точно такое, какъ на бэби, крохотный чепчикъ, туфельки, резиновая гремушка. На стул были брошены черный жакетъ и шляпа, отдланная крепомъ и крупными тускло-черными вишнями.
Эдитъ раздавила одну между пальцами, она была клейкая и стеклянная. Двочка примрила шляпу передъ зеркаломъ. Ея длинненькое личико подъ этимъ мрачнымъ уборомъ понравилось ей, и она закивала головой во вс стороны и шляпа заздила взадъ и впередъ.
— Когда я буду вдовою,— подумала она,— у меня будетъ точно такая шляпа.— Она тряхнула головой, и шляпа упала прямо на стулъ. Поспшно раздавивъ еще одну вишню, она побжала взглянуть на ребенка.
Бабушка тетешкала двочку. Запихавъ кулачокъ въ ротъ, та большими глазами смотрла въ пространство. Мать ея, двочка въ траур, стояла передъ ней на колняхъ, хлопала въ ладоши и пла: ‘Милая! милая! милая! красавица! красавица! красавица!’. Въ это время Уильсонъ, нянька, стояла, равнодушно повернувшись къ нимъ своею широкой спиной, передъ комодомъ Эдитъ и выбирала изъ него ея вещи, чтобы отнести ихъ наверхъ въ ея теперешнюю комнату, такъ какъ эту отдали бэби.
Эдитъ скоро надоло тамъ, и она побжала въ садъ, къ ‘Коричневому Мальчику’, сыну садовника. Она нашла его въ огород. Онъ собирался обрзывать усы у земляники. Онъ весь былъ земляного цвта, и земля была у него всюду: на рукахъ, на лиц, въ волосахъ, потому то его и звали ‘Коричневымъ мальчикомъ’.
— Здравствуйте,— сказала Эдитъ, остановившись возл него и заложивъ руки за спину.
— Здравствуйте,— сказалъ Джимъ, не оставляя работы.
— Пріхали! Об тутъ,— сообщила двочка.
— Да?— и Джимъ прислъ на корточки, вытирая руки о панталоны.
— Ребенокъ черный,— сказала Эдитъ мрачно.
— Милосердный Боже!— воскликнулъ Джимъ, раскрывая свои большіе свтлые глаза.
— Да, да,— продолжала Эдитъ.— У него черные волосы и красное лицо. Ужасно, что такое.
— Охъ, миссъ Эдитъ,— сказалъ Джимъ,— какъ же вы меня напугали. Я вдь понялъ такъ, что онъ негритенокъ, потому что мать-то его вдь куда какъ издалека.
Эдитъ качнула головой.
— Конечно, это не настоящій негритенокъ. Но все-таки неправильный ребенокъ. Если бы онъ былъ правильный, то у него были бы свтлые волосы и голубые глаза.
— А мать какая?— спросилъ Джимъ.
— Черная, и она черная. А нянька! Ужасная женщина,— вздохнула Эдитъ.— Он вс не такія, какъ я ожидала.
И, обезкураженная, она присла на траву.
— Валерія, мать бэби, итальянка, и вся въ траур,— разсказывала Эдитъ все съ большимъ удрученіемъ. Он пріхали сюда навсегда. Бэби отдали мою комнату, а меня перевели наверхъ, рядомъ съ Флоренсъ, въ маленькую… вотъ такую маленькую!— И Эдитъ сдлала кругъ изъ большихъ и указательныхъ пальцевъ.— И мы вс наднемъ трауръ, потому что братъ Томъ умеръ. Онъ вдь отецъ бэби. А бэби моя племянница.
— Бдный господинъ Томъ!— сказалъ Джимъ, качая головой.— Вдь это былъ у васъ общій любимецъ, правда?
— О, да!— сказала Эдитъ,— и понятно. Насъ было столько, что, конечно, среднихъ любили больше.
— Я не понимаю, почему же?— спросилъ Джимъ.
— Очень просто,— разсудила Эдитъ.— Когда такъ много дтей, старшіе до того надодятъ, что ужъ на маленькихъ и смотрть никто не захочетъ… вотъ и все! А впрочемъ,— весело продолжала она,— теперь все равно. Вс перемерли.
За нею пришелъ ддушка, высокая и величественная фигура. Онъ медленно приближался, слегка волоча ноги по гравію дорожки.
Эдитъ вскочила ему навстрчу и вложила свою тепленькую ручку въ его холодные и сухіе пальцы. Вмст направились они къ дому.
— Ты ихъ ужъ видлъ, ддушка?— спросила она, попрыгивая вокругъ него.
— Кого, милая?— спросилъ старикъ.
— Да Валерію и двчоночку.
— Какую двчоночку?— сказалъ старикъ, пріостанавливаясь, чтобы отдохнуть.
— Да дочку Тома, ддушка. Знаешь, маленькую двочку бднаго умершаго Тома. Она пріхала жить сюда, со своей мамой. И нянька у нихъ есть. Ее зовутъ Уильсонъ.
— Ахъ, да?— сказалъ разсянно ддушка и двинулся было впередъ, но опять остановился.— Такъ Томъ, значитъ, умеръ?
— Да, ддушка же! ддушка! Ты же знаешь хорошо. Я теб ужъ тысячу разъ говорила объ этомъ за эти дни.
— Да, правда,— сказалъ задумчиво старикъ, снимая бархатную шапочку и проводя руками по тонкимъ сдымъ волосамъ.— Правда, Томъ умеръ. Бдный Томъ. Но… который Томъ? Мой сынъ Томъ? или его сынъ Томъ?
— Оба Тома,— сказала Эдитъ,— оба умерли. Одинъ четыре дня тому назадъ, а другой семь лтъ тому назадъ, нельзя же такъ путать! Ну, вотъ запомни: одинъ Томъ былъ мой папа и твой сынъ, а другой — его сынъ и папа бэби. Не спутаешь больше, нтъ?
— Нтъ, милая,— сказалъ ддушка.
И вдругъ, минуту спустя, опять остановился.
— Ты говоришь, ее зовутъ Уильсонъ?
— Кого зовутъ Уильсонъ?— воскликнула Эдитъ въ нетерпніи.
— Почемъ же я знаю?— сказалъ ддушка.
Эдитъ расхохоталась, засмялся и старикъ.
— Ну, все равно, ддушка,— сказала она,— не будемъ больше думать объ этомъ. Пойдемъ смотрть бэби.
— Какого бэби?— спросилъ ддушка.
— Да ддушка же! Бэби сына твоего, сына Тома.
— Какъ?— сказалъ ддушка.— Скажи-ка еще разъ…
— Ну будь же внимателенъ и запомни! Сынъ твоего сына Тома былъ отцомъ этого бэби.
— Сынъ… твоего Тома… твоего отца… подскажи мн, когда нужно говорить бэби…— сказалъ ддушка.
——
Эдитъ проснулась ночью и вскочила съ испугомъ.
— Что это? Что это такое?— закричала она.— Что случилось?
— Она, по всей вроятности, что называется ‘закатилась’,— отвчалъ сонный голосъ.
— Отчего же ее не перекатятъ въ другую сторону?
— О, миссъ Эдитъ,— воскликнула вышедшая изъ терпнія Флоренсъ,— спите же, наконецъ, будетъ вамъ болтать. Когда о ребенк говорятъ, что онъ закатился, это значитъ, что онъ цлый день спитъ, а ночь оретъ напролетъ.
Бэби именно такъ и поступала.
II.
Умренный февраль кротко умиралъ въ англійской деревн, когда ворвался мартъ съ воемъ втра и проливнымъ дождемъ. Разметавъ доврчивыя почки и трепещущую зелень, пронесся съ наглымъ свистомъ надъ степями, и умчался прочь.
Однажды, сквозь изгородь просунулась головка Весны. Быстро пробжала она, подгоняемая втромъ, но, убгая, успла бросить горсточку крокусовъ и пару-другую подснжниковъ. Затмъ вернулась потихоньку, выглянула между двумя ливнями, оглянулась вокругъ… И вдругъ нежданно явилась: высокая, блокурая, вся въ цвтахъ! Звздочки инея растаяли у ногъ ея, а ласточки понеслись въ небеса.
Валерія попросила у Эдитъ ея большую садовую шляпу, подвязала ее подъ подбородкомъ черною лентою, и пошла навстрчу молодому солнцу по изумрудному лугу.
Вокругъ блескъ свжей зелени страстно рвался къ юной лазури неба. А Томъ умеръ.
Томъ лежалъ во мрак, вдали отъ всего этого, подъ землею маленькаго кладбища въ Нерви, тамъ, гд море, которое онъ такъ любилъ сверкало и плясало въ нсколькихъ шагахъ отъ его закрытыхъ глазъ, отъ его неподвижнаго сердца, отъ его скрещенныхъ рукъ.
Ахъ, эти скрещенныя руки! Это единственное, что представляется Валеріи, когда она, закрывъ глаза, старается вызвать въ памяти его образъ.
Ничего больше не удавалось ей увидть. Ужасныя, да, лекія руки. Остановившіяся, конченныя, отрекающіяся руки, а между тмъ вдь ихъ она ласкала, он рисовали прелестные итальянскіе пейзажи, которые ей такъ нравились, и другія картины, которыя она ненавидла, такъ какъ всюду на нихъ сверкала жемчужная нагота блокурой модели изъ Трастевере. Эти руки неожиданно схватили ея руки тамъ, возл мадонны дель Монте,— еще на ней была тогда голубая матроска съ краснымъ бантомъ…
Въ ушахъ ея еще звучали слова, сказанныя со страннымъ и милымъ ея сердцу англійскимъ акцентомъ: ‘Хотите быть моей женушкой?’. А она захохотала и отвтила по-англійски, выложивъ все, что знала тогда — отъ него же за табльдотомъ: ‘Yes. Please. Thank you’ {Да. Пожалуйста. Благодарю васъ.}
Затмъ, они оба принялись такъ хохотать, что дядя Джакомо пригрозилъ имъ наказаніемъ отъ Мадонны.
И Мадонна наказала ихъ. Она поразила его на двадцать пятомъ году, черезъ нсколько мсяцевъ посл свадьбы, разбивъ его юность, какъ стеклянный шарикъ. Валерія слышала, какъ онъ кашлялъ день за днемъ, ночь за ночью, кашлялъ, кашлялъ, кашлялъ, жизнь уходила сперва то ничтожными припадками сухого кашля, то перхотою въ гортани, а позже — ужасными пароксизмами, оставлявшими его совершенно разбитымъ и безъ дыханія, а потомъ, наконецъ,— мягкимъ и легкимъ кашлемъ, на который онъ даже и вниманія почти не обращалъ. Перехали изъ Флоренціи, гд было слишкомъ втрено, въ Нерви, гд было слишкомъ жарко, изъ Ниццы, гд было слишкомъ шумно, въ Айроло, гд было слишкомъ тихо, наконецъ, въ порыв надежды, спшно набравъ пледовъ и пальто, кистей и красокъ, коньковъ и лыжъ, двинулись въ Давосъ.
А въ Давос сіяло солнце и родилась бэби! Тамъ Авори катался ежедневно на конькахъ или на салазкахъ, и черезъ восемь недль прибавилъ три кило всу.
И вдругъ однажды нкая американка, у которой былъ умирающій сынъ, сказала Валеріи:
— Вашей малютк не годится здсь оставаться. Отправьте-ка ее прочь, а то, смотрите, въ пятнадцать лтъ она также закашляетъ.
‘Отправьте-ка ее прочь!’. Разумется, нужно отправить. Валерія хорошо понимала это. Она чувствовала, что тучи микробовъ, вырывающихся изъ всхъ этихъ больныхъ легкихъ, настигаютъ и ее, и ея ребенка смертельною опасностью. Зародыши чахотки! она ихъ чувствовала, видла, дышала ими. Ей казалось даже, будто подушки пахнутъ ими, и простыни ими пропитаны, и одяла, казалось, что и пища отдаетъ ихъ вкусомъ. Для нея-то это все не бда, она чувствовала себя сильной и здоровой. Но дитя ея? Этотъ нжный цвтокъ ея крови? въ немъ вдь была и кровь Тома! Вдь вс его братья и сестры, кром одной, умерли въ юности. Вс бжали отъ смерти, и вс носили ее въ груди своей. Теперь Давосъ спасъ Тома. Но нужно было отослать малютку.
Посовтовались съ двумя докторами. Одинъ сказалъ: ‘Ну, разумется!’, а другой сказалъ: ‘Да вдь какъ знать!.’
Томъ и Валерія ршили не рисковать. Снжнымъ утромъ отправились они въ Ландкартъ, откуда она съ двочкой должны были хать дальше одн, такъ какъ Тому было предписано вернуться немедленно въ Давосъ. Но въ Ландкарт двочка заплакала, Валерія заплакала, и Томъ вскочилъ въ поздъ, ршивъ проводить ихъ до Цюриха, гд долженъ былъ встртить ихъ дядя Джакомо, чтобы проводить въ Италію.
— Тамъ ужъ вы будете въ безопасности, бдныя мои, брошенныя дурашки,— сказалъ онъ, обнявъ ихъ обихъ рукою въ то время, какъ поздъ мчалъ ихъ сквозь облака. Онъ далъ двочк палецъ, за который она уцпилась своею крошечною ручкой.
Но Томъ такъ и не дохалъ до Цюриха. Туда было привезено страшное мертвое тло, съ неподвижными членами и окровавленнымъ ртомъ.
Валерія плакала, двочка плакала, вокругъ нихъ собралась цлая толпа служащихъ и любопытныхъ. Двочка плакала, и Валерія плакала, а Томъ не могъ утшить ихъ, своихъ бдныхъ брошенныхъ дурашекъ.
Въ карман у него нашли завщаніе.
‘Валерія, дорогая, оставляю теб все, что имю. Отвези крошку въ Англію. Похорони меня въ Нерви, возл сестры моей Салли. Ты мн дала много счастья.— Томъ’.
…Таковы были воспоминанія Валеріи, пока она шла подъ умреннымъ англійскимъ солнцемъ и горько плакала подъ широкими полями старой шляпы Эдитъ.
Дойдя до мостика, перекинутаго черезъ потокъ, Валерія облокотилась на перила, заглядлась внизъ, и шляпа соскользнула съ головы и понеслась по теченію.
Валерія побжала ей вдогонку по берегу, но шляпа, плывшая посредин, вдругъ зацпилась за торчавшій камень. Валерія принялась бросать въ нее втки и камни, чтобы сдвинуть ее съ мста, и, наконецъ, шляпа опять поплыла дальше. Валерія бжала по покатому берегу, скользя по мокрой трав и спотыкаясь о влажные камни, а шляпа подскакивала и покачивалась на крошечныхъ волнахъ, распустивъ за собою длинную черную ленту, будто худую, помощи просящую руку.
На поворот, возл буковаго лса, повернула и шляпа, а за нею и Валерія.
Неожиданное восклицаніе заставило ее подскочить, поднявъ глаза, она увидала на противоположномъ берегу высокаго, блокураго, загорлаго юношу съ удочкой.
— Чортъ возьми!— воскликнулъ незнакомецъ при вид плывущаго головного убора.— Вотъ-те и форель!
Валерія робко обратилась къ нему:
— Простите, пожалуйста, не можете ли вы выудить мою шляпу?
Юноша усмхнулся и поклонился. Съ большимъ трудомъ и потративъ немало терпнія, удалось ему задержать и вытащить шляпу.
— Ахъ, эта форель!— пробормоталъ онъ.— Три дня стерегъ я ее и вотъ-вотъ было поймалъ!.. Такъ вотъ надо же!— воздохнулъ онъ выволакивая намокшую шляпу.— Вотъ вамъ ваша шляпа!
Онъ держалъ ее двумя пальцами за ленту.
Шляпа эта никогда не отличалась красотою, Эдитъ давно уже ворчала, ее надвая. Такъ что, разумется, не стоило три дня подстерегать ее.
— Благодарю васъ!— сказала Валерія.— Но какъ же мн достать ее?
— Я вамъ принесу ее,— сказалъ юноша, держа головной уборъ на разстояніи, такъ какъ съ него ручьи струились.
— Нтъ, пожалуйста, не безпокойтесь, бросьте мн ее.
Юноша улыбнулся.
— Ну, такъ отойдите въ такомъ случа, а то забрызгаю.
Онъ швырнулъ шляпу, и та мягко шлепнулась у ногъ Валеріи.
— На что она похожа!— сказала она, подбирая ее и разглядывая съ озабоченнымъ видомъ намокшій и обвисшій тюль по краямъ. И что же мн теперь съ нею длать? Надть ее немыслимо. А въ рук мн ее не донести по этому крутому и скользкому берегу.
— Въ такомъ случа, бросьте мн ее назадъ,— сказалъ юноша, улыбаясь,— я донесу вамъ ее до моста.
Хорошо нацлившись, она швырнула ему шляпу обратно, попавъ прямо въ грудь, и затмъ они пустились въ путь, каждый по своей сторон, улыбаясь другъ другу на ходу. На мосту они встртились и пожали руки.
— Мн такъ жалко вашей форели,— сказала она.
— Мн такъ жалко вашей шляпы,— сказалъ онъ.
И оба засмялись. И не знали больше, что сказать.
Видя влажные локоны на бломъ лбу и ямочки на щекахъ, онъ прибавилъ:
— А что же вы наднете завтра…. когда придете сюда?
— Завтра?— спросила она, наивно поднимая глаза.
— Да завтра. Вдь придете, правда?— сказалъ онъ, слегка покраснвъ по молодости лтъ. Въ это же время, хорошо?— И посмотрлъ на часы.— Значитъ, въ одиннадцать…
При этихъ словахъ Валерія также покраснла. Но, вспыхнувъ заревомъ, она сейчасъ же затмъ поблднла.
— Одиннадцать! Уже одиннадцать?— воскликнула она въ ужас.
— Да. А что такое? Чего вы испугались?
— Боже мой! Бэби!— вскрикнула она, задохнувшись.— Я забыла про бэби!
И, не произнеся больше ни слова, она помчалась черезъ лугъ съ разввающимися по втру кудрями и хлещущей по ногамъ шляпой.
Блдная, запыхавшаяся, прибжала она домой. Увидвъ на террас суровую, выжидающую фигуру няньки, она пробормотала:
— Я опоздала, Уильсонъ?
— Да, сударыня,— отвчала служанка строго и кисло.— Очень.
— Ахъ, Боже мой! а бэби? Плакала? Гд она? Что съ ней?..
— Она голодна,— былъ суровый отвтъ.
III.
Блокурый юноша приходилъ ежедневно къ рк, но ему лишь удалось поймать желанную форель. Двушка же въ траур, съ локонами и ямочками, больше не приходила. Кончились каникулы, и онъ вернулся въ Лондонъ, но передъ отъздомъ оставилъ на берегу — тамъ, гд они встртились — любовное письмо, прикрпивъ его къ лоскуту крепа, упавшаго со шляпы, и заложивъ камешкомъ, чтобы не унесло втромъ.
Валерія нашла письмо. Она недлю не выходила изъ дома, предаваясь раскаянію и воспоминаніямъ о Том. Но затмъ весна и юность дружно повлекли ее къ неизвстному, къ зазывнымъ струямъ, къ цвтущимъ лугамъ. Красня и робя, съ пучкомъ подснжниковъ за кушакомъ, пустилась она по тропинк къ мостику, отъ мостика къ буковой рощ…
Около воды лежало письмо. Дрожа, прочла она его. Его звали Фредерикъ Алленъ, онъ студентъ-юристъ и пишетъ въ газетахъ. Онъ писалъ еще, что глаза у нея ‘haunting’, и что, увы! по всей вроятности, никогда они больше не увидятся. Затмъ спрашивалъ, нашла ли она того бэби, изъ-за котораго такъ взволновалась тогда, и гд она его оставила, и что за бэби? И почему, о! почему она ни разу не пришла, хотя бы проститься? Онъ просилъ ее не сердиться, если онъ скажетъ, что любитъ ее и никогда не забудетъ. И просилъ ради Бога написать свое имя. Только одно имя! Пожалуйста! Пожалуйста! А онъ на вки вчные ея Фредерикъ.
Валерія вернулась домой, какъ во сн. Нашла въ словар ‘haunting’. Это значило — ‘неотступный’.
Ей понравилось, что у нея неотступные глаза. А у него какіе глаза? Ршительно не вспомнить. Можетъ, голубые. Можетъ, каріе.
Сперва она ршила было отослать письмо обратно и — только.
Потомъ ршила прибавить нсколько словъ… ну, конечно, выговора. Наконецъ, въ срый, дождливый день, когда вс были не въ дух, а бэби заливалась, потому что хотла Уильсонъ, а потомъ потому, что не хотла ея, а Эдитъ дерзила, и все было противно и ненавистно, Валерія взяла листокъ почтовой бумаги и, со страшными угрызеніями совсти, написала свое имя. Бумага была съ траурною каймою. И вдругъ Валерія разразилась слезами, упала на колни и принялась цловать траурную кайму, моля Бога и Тома простить ее.
Затмъ сожгла листокъ и пошла къ малютк, оравшей во все горло на все и на всхъ и желавшей, во что бы то ни стало, убить свою любимую резиновую овечку.
Во всякомъ случа, въ первыхъ числахъ апрля Фредерикъ Алленъ получилъ два письма вмсто одного.
Анна, развязная горничная, подавшая ихъ ему, задержалась въ комнат, принявъ разсянный видъ. Въ одномъ конверт былъ чекъ на шесть гиней изъ редакціи, въ другомъ — визитная карточка:
Валерія Нина Авори.
— Валерія Нина Авори! Что за чортъ! Кто бы это былъ?— говорилъ Аллинъ, вертя въ рукахъ карточку.— На теб, сказалъ онъ, бросая ее небрежнымъ движеніемъ Анн.— Это, должно быть, какая-нибудь модистка съ Реджентъ Стритъ или Пикадилли. Захочешь нарядиться, поди туда.
И, такъ какъ онъ получилъ на дв гинеи больше, чмъ ждалъ, и былъ поэтому въ дух, то ущипнулъ ее за подбородокъ, захлопнулъ книжку и отправился съ пріятелемъ внизъ по Темз.
Анна швырнула карточку въ угольный ящикъ, а кухарка на слдующій день сожгла ее.
Вотъ и все.
——
Апрль принесъ двочк зубокъ. Май принесъ другой и завихрилъ на затылк волосенки.
юнь снялъ прочь нагруднички и подарилъ ей улыбку съ ямочками, точь въ точь, какъ у Валеріи.
юль подарилъ ей пару словечекъ.
Августъ поставилъ ее, пряменькую и ликующую, возл стнки, а сентябрь погналъ ее на шатающихся ножкахъ прямо въ протянутыя мамины руки.
Звали ее Джованна Дезидерата Феличита.
— Я не могу запомнить столько именъ,— сказалъ ддушка.— Зовите его Томъ.
— Ахъ, ддушка, вдь это же двочка,— сказала Эдитъ.
— Да знаю я. Ты ужъ мн, кажется, говорила это,— сказалъ старикъ, немножко разсердясь.
Изъ-за постояннаго шума въ дом онъ сдлался нетерпливъ и раздражителенъ.
— Конечно, ддушка, конечно,— сказала госпожа Авори, нжно поглаживая его руку,— ты самъ выбери имя. Какое теб было бы легче запомнить?
— Нтъ такого имени, ршительно нтъ,— сказалъ старикъ.
— Ну-ка, милый! подумай-ка! Можешь запомнить ‘Анну’, какъ ты думаешь? или ‘Марью’?
— Нтъ. Не могу,— сказалъ ддушка.
Тогда Эдитъ предложила ‘Джулію’. А Валерія ‘Камиллу’. А Флоренсъ, накрывавшая на столъ, сказала:
— Попробуйте предложить ‘Нелли’ или ‘Кэти’.
Но старикъ упрямо отказывался запомнить какое бы то ни было изъ этихъ именъ и долго звалъ двочку ‘Томомъ’.
Однажды за столомъ онъ вдругъ сказалъ:
— А гд Нанси?
Госпожи Авори и Эдитъ такъ и подскочили, а Валерія подняла глаза съ изумленіемъ.
— Гд Нанси? — повторилъ нетерпливо старикъ.
Госпожа Авори нжно положила ему руку на плечо.
— Бдняжка Нанси въ раю,— сказала она кротко.
— Какъ?— воскликнулъ старикъ, бросая на полъ салфетку и окидывая всхъ безумнымъ взглядомъ.
— Къ сожалнію, твоя дочка Нанси умерла много, много лтъ тому назадъ,— повторила госпожа Авори.
Старикъ, дрожа, выпрямился во весь ростъ.
— Неправда!— крикнулъ онъ страшнымъ голосомъ. Нанси была тутъ еще сегодня утромъ. Я ее видлъ. Она ла тапіоку.
Губы у него задрожали, и онъ заплакалъ.
Валерія вскочила и вышла изъ комнаты. Черезъ минуту она вернулась съ двочкой на рукахъ, болтавшей ножками въ своей ночной рубашк и щебетавшей, какъ ласточка.
— Вотъ Нанси!— сказала Валерія слегка дрожащимъ голосомъ.
— Ну, да! смотри же, ддушка,— кричала Эдитъ, хлопая рученками,— не плачь, ддушка! Вотъ Нанси!
А госпожа Авори, вся блдная, говорила:
— Ну, видишь, отецъ, вотъ Нанси!
Старикъ поднялъ свои синіе глаза, и взглядъ его, слегка затуманенный, будто голубое стекло, на которое дохнуло время, встртилъ и удержалъ блестящій взглядъ ребенка.
И долго колеблющійся взглядъ старика всматривался въ его ясную глубину. Затмъ медленно выговорилъ:
— Вотъ Нанси.
И съ тхъ поръ бэби сдлалась Нанси.
IV.
Въ тотъ день, когда Нанси исполнилось три года и вокругъ праздничнаго пирога были зажжены по обычаю три свчки, Эдитъ положила локти на столъ и сказала:
— Ну, такъ значитъ, какою же выростетъ и будетъ наша Нанси?
— Хорошей, подскочила крошка,— очень, очень хорошей. Дай мн еще конфетку, которая длаетъ пумъ! Бабушка, держи мн ушки.
Эдитъ протянула ей хлопушку въ золотой бумаг съ картинками, и Нанси, когда бабушка заткнула ей уши, съ зажмуренными глазами, хлопнула ею, съ радостно-испуганнымъ визгомъ.
Эдитъ, теперь уже высокая и тоненькая, съ одной косой вмсто прежнихъ двухъ, съ большимъ бантомъ на затылк, повторила свой вопросъ.
— Что ты хочешь этимъ сказать?— спросила ее госпожа Авори.
— Я надюсь,— сказала Эдитъ серьезно,— что вы не захотите сдлать изъ нея заурядную барышню?
Тогда Валерія замтила робко:
— Дйствительно, мн приходило иногда въ голову… мн очень хотлось бы, чтобы она выросла… геніемъ.
И, высказавъ такую дерзкую мысль, Валерія закраснлась.
Эдитъ спокойно кивнула головою. Госпожа Авори съ сомнніемъ взглянула на фигурку своей внучки, тянувшей къ себ скатерть, въ намреніи добраться до хлопушекъ. Та сейчасъ же замтила на себ ласковый взглядъ и подошла къ бабушк.
— Заткни мн ушки,— сказала она,— и дай мн еще конфетку, которая длаетъ пумъ.
— Почему ты хочешь, чтобы теб затыкали ушки?— спросила она, улыбаясь.
— Потому что мн страшно.
— Тогда зачмъ же ты просишь конфетку?
— Потому что он мн нравятся.
— Чмъ же он теб нравятся?
— Потому что мн страшно,— сказала Нанси съ очаровательной улыбкой. Вс нашли этотъ отвтъ необыкновенно глубокимъ, и разговоръ вернулся на доказательства геніальности Нанси.
— Наврно, у нея будетъ талантъ къ живописи,— сказала Эдитъ. Ея отецъ, бдный, милый Томъ! былъ замчательный пейзажистъ. Да, кажется, и жанръ ему удавался. Правда, Валерія?
Но Валерія закрыла лицо руками и трясла головою:
— О, Боже! надюсь, что нтъ, надюсь, что нтъ!— и слезы градомъ посыпались изъ ея глазъ.
Мягкая госпожа Авори огорчилась, и почувствовала себя задтой.
— Но почему же нтъ, Валерія?— спросила она.— Ты же не можешь отрицать, что у моего бднаго сына былъ незаурядный талантъ…
— Не то, не въ этомъ дло!— рыдала Валерія. Но… я не знаю… запахъ красокъ… и потомъ… Эти модели! О, Боже! не могла я, не могла выносить!.. О, мой Томъ! дорогой мой Томъ!— и, несмотря на вс утшенія свекрови и Эдиты, Валерія продолжала судорожно рыдать. Тогда Нанси разразилась громкимъ крикомъ, и, такъ какъ онъ не прекращался, пришлось отправить ее въ дтскую, гд фрейлейнъ Мюллеръ, гувернантка нмка, недавно замнившая Уильсонъ, наградила ее нсколькими заслуженными шлепками.
Въ зал же разговоръ все еще вертлся вокругъ геніальности Нанси.
— Не окажется ли она геніемъ по музык?— спросила Валерія, печально утирая глаза.— Мать моя была большая музыкантша, она играла на арф и, кром того, сочиняла очень хорошіе романсы. А когда она умерла, и я отправилась въ Миланъ, къ дяд Джакомо, то тамъ и я тоже училась музык. Я всегда играла Шопена для дяди Джакомо, который впрочемъ, терпть не можетъ музыки… А потомъ… когда я вышла замужъ… Томъ…— тутъ Валерія опять разразилась рыданіями,— говорилъ мн всегда… что предпочитаетъ ме… меня… Пахману… и… другимъ.
Эдитъ, тронутая, поцловала ее.
— Совершенно врно. Выберемъ музыку. Въ конц-концовъ это самое прекрасное изъ искусствъ.— Она съ увлеченіемъ поцловала зарумянившуюся щеку Валеріи.— Да и малютка уже уметъ пть дв псенки. И фрейлейнъ Мюллеръ находитъ, что у нея отличный слухъ. Вдь, это же необычайно, неправда-ли?
Сейчасъ же вернули Нанси. Она была въ страшномъ гнв. Ее вела за руку фрейлейнъ Мюллеръ съ царапиной на щек.
Нанси попросили спть ‘Schlaf, Kindchen, schlaf’, она исполнила, это съ большою неохотою и малымъ голосомъ.
Но посл усердныхъ апплодисментовъ, въ которыхъ приняла участіе и фрейлейнъ, малютка удостоила пропть весь свой репертуаръ вплоть до плебейской псенки, случайно усвоенной ею отъ гордаго и недоступнаго помощника садовника Джима.
Итакъ было ршено, что Нанси будетъ великимъ музыкальнымъ геніемъ. Поэтому немедленно былъ пріобртенъ рояль съ маленькой клавіатурой и нсколько учебниковъ теоріи гармоніи и контрапункта. Эдитъ посовтовала Валеріи хорошенько изучить вс эти книги и затмъ передать Нанси ихъ содержаніе, но такъ, чтобы она этого не замтила.
Но Нанси все замчала. Боле того, черезъ нсколько дней достаточно ей было увидть, что мать входитъ въ комнату, чтобы она съ крикомъ и топотомъ немедленно же пускалась въ бгство.
Фрейлейнъ Мюллеръ хитро и дипломатично принялась преподавать ей единовременно азбуку и ноты по новйшей нмецкой метод.