ПОЭЗІЯ ТРУДА И БОРЬБЫ.
ПОЭЗІЯ ТРУДА И БОРЬБЫ.
Пo поводу 4-го полнаго изданія ‘Сочиненій Г. П. Данилевскаго’.
I.
II.
П. Сокальскій.
(Окончаніе слдуетъ.)
‘Русская Мысль’, кн. XI, 1885
Поэзия труда и борьбы, Сокальский Петр Петрович, Год: 1885
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Г. П. Данилевскій принадлежитъ къ разряду беллетристовъ-писателей, которые усердно читались нашею публикой, какъ это доказываетъ вышедшее въ 1884 году четвертое полное изданіе его сочиненій. Въ то же время, почти вс его лучшіе романы, переведенные на иностранные языки, пользуются успхомъ и въ заграничной публик.
Какъ признаки недюжиннаго дарованія, факты эти, однакоже, недостаточно еще оцнены и объяснены нашею критикой, что и подало намъ поводъ въ настоящей стать присмотрться нсколько ближе къ основнымъ мотивамъ произведеній г. Данилевскаго.
При бгломъ взгляд на полное собраніе его сочиненій, прежде всего бросается въ глаза обширное пространство времени, захваченное его романами и повстями. Начиная отъ второй половины XVIІ вка, отъ временъ царя Алекся Михайловича, онъ рядомъ образовъ и картинъ ведетъ читателя чрезъ главнйшія событія русской жизни XVIII и XIX вковъ вплоть до современнаго положенія нашего общества.
Вечеръ въ терем царя Алекся Михайловича, Первый выпускъ сокола, На Индію при Петр I, Мировичъ, Княжна Тараканова (эпохи Елизаветы Петровны, Петра III и Екатерины II), Потемкинъ на Дуна, Екатерина на Днпр Дунайская рзня, Послдніе запорожцы (эпохи Екатерины II), отрывки изъ романа 1825 годъ (эпохи Александра I) и Семейная старина — проводятъ предъ нами въ художественной форм почти всю новую исторію новой, интеллигентной Россіи.
Предъ воображеніемъ читателя живыми возстаютъ мтко очерченныя, самыя крупныя фигуры петербургскаго періода русской исторіи: Петръ I, Екатерина II, Петръ III, Павелъ, Александръ I, Биронъ, Минихъ, Потемкинъ, Орловъ, Разумовскій, Шуваловъ, Суворовъ, Ломоносовъ, Фонъ-Визинъ, Пушкинъ, Аракчеевъ и др., и вс они захвачены движеніями своей эпохи, обрисованы въ своей интимной обстановк, среди мастерской но техник интриги, такъ что читатель, увлеченный занимательностью разсказа, быстро поглощаетъ самые длинные романы безъ утомленія.
Соотвтственно этому, и русскій пейзажъ захватываетъ въ нихъ широкую раму, переносясь въ главнйшіе центры русской жизни: Петербургъ, Москву, внутреннюю и южную Россію, Среднюю Авію, но въ особенности Югъ и Новороссію. Эти послдніе въ лиц г. Данилевскаго имютъ въ полномъ смысл своего романиста-поэта, художественно воспвшаго ихъ своеобразныя красоты природы и особенности бытовой жизни. Обширныя степи, окаймляющія югъ и юго-востокъ Россіи со стороны черноморскаго побережья, Дона и Волги, вдохновили автора на многія прелестныя и глубоко-прочувствованныя описанія, которыя частью перешли и въ русскія хрестоматіи.
Но писалось все это не въ историко-хронологическомъ порядк. Первыми разсказами г. Данилевскаго, если не ошибаемся, были Святочная легенда (1852 г.) и Старосвтскій маляръ (1853 г.). Засимъ появились разсказы изъ временъ царя Алекся Михайловича ‘Вчеръ въ терем’ и ‘Первый выпускъ сокола’ (1856 г.), посл которыхъ мы видимъ автора уже обратившимся къ современной эпох въ разсказахъ Село Сорокопановка (1859 г.), Феничка (1860 г.), Четыре времени года (1860 г., поэтическія описанія деревенской охоты на Украйн) и Бглый Лаврушка за границей (1861 г.). къ этому времени относится его поздка къ Авовскому морю и Донскимъ гирламъ (командировка отъ морскаго министерства), которая доставила автору богатый запасъ наблюденій надъ жизнью бглыхъ крестьянъ въ степяхъ. И вотъ начинаютъ появляться одинъ за другимъ бытовые современные романы: Бглые въ Новороссіи (1861 г.), Воля, Новыя мста и Девятый валъ (1875 г.).
Въ этихъ крупныхъ по объему произведеніяхъ авторъ съумлъ развить, кром искусной интриги, значительное вншнее движеніе, какимъ не могутъ похвалиться многіе изъ нашихъ романистовъ, преимущественно погружавшихся во внутреннюю жизнь своихъ героевъ.
Это умнье придать вншнюю занимательность и движеніе своимъ разсказамъ составляетъ одну изъ выдающихся сторонъ дарованія г. Данилевскаго: она-то, можно полагать, и доставила имъ такой успхъ въ публик.
Но рядомъ съ занимательностью разсказа идетъ и другой полновсный факторъ успха, это — большой фондъ фактическихъ, реальныхъ наблюденій надъ дйствительною жизнью и бытовою обстановкой изображаемыхъ лицъ. Приведенные выше четыре романа изобилуютъ массою чертъ и подробностей, обрисовывающихъ знаменательную эпоху реформъ прошлаго царствованія, начиная отъ преддверія ‘освобожденія’ крестьянъ до послднихъ реформъ — земской и судебной. Иностранецъ, прочитавъ эти романы, получитъ о современной реформамъ Россіи такое ясное, опредленное понятіе, какое онъ не почерпнетъ ни изъ какихъ трактатовъ. Онъ узнаетъ не то, что было написано на бумаг или сказано на словахъ, а тотъ процессъ, которымъ живая русская провинція переваривала и ассимилировала главнйшіе законодательные акты,-составленные въ Петербург.
Громадное значеніе этой переходной эпохи еще мало нами сознается, потому что мы сами въ ней живемъ и дйствуемъ, и не можемъ отршиться отъ текущихъ страстей и увлеченій для того, чтобъ осмотрть ее со стороны, съ должнымъ спокойствіемъ. Между тмъ, на нашихъ глазахъ старое исподволь рушится, кругомъ идетъ ломка и починка, почти во всхъ сферахъ общественной я государственной жизни выдвигаются новые интересы и новыя отношенія, а личная жизнь, внутренніе процессы людей сознанія и интеллигенціи подвергаются колебаніямъ и усложненіямъ, въ трудной погон за твердою почвой, на которой можно было бы стать и приспособиться къ общественному строю. Но какъ приспособиться, когда онъ весь охваченъ движеніемъ и самъ колеблется на распутьи двухъ вковъ? Разсянныя черты этой великой эпохи взбаломученнаго состоянія общества и пріисканія новыхъ формъ личной жизни собраны въ значительномъ числ въ современныхъ романахъ г. Данилевскаго. Въ нихъ тоже все въ движеніи и въ исканіи, въ труд я борьб отдльныхъ лицъ за свое право существованія въ желательномъ ими склад, и будущій исторіографъ настоящей реформаторской эпохи найдетъ въ этихъ романахъ цнный матеріалъ для своихъ изслдованій.
Занимательные для обыкновеннаго читателя, поучительные для иностранцевъ и для будущихъ русскихъ историковъ, означенные романы богаты и картинами южной жизни и степной природы, способными вдохновить не одного русскаго пейзажиста и жанриста. Многія изъ его описаній такъ и просятся на полотно.
Критикъ же и публицистъ найдетъ въ главныхъ дйствующихъ лицахъ этихъ романовъ воплощеніе общественныхъ силъ и мыслей, борящихся между собою за главенство, а также замаскированные художественною формой отвты автора на многіе, волнующіе нашу интеллигенцію, вопросы.
Посл Девятаго вала (1875 г.) г. Данилевскій сдлалъ крутой поворотъ отъ современной эпохи въ глубь исторіи и написалъ рядъ историческихъ романовъ и повстей, о которыхъ мы говорили выше. Возвратится ли авторъ опять къ современной эпох, или замкнется въ историческомъ род, этого мы не знаемъ, но, судя по намченнымъ общественнымъ мыслямъ въ лиц героевъ его современныхъ романовъ, мы думаемъ, что десятилтнее самоустраненіе его отъ интересовъ и движенія текущей жизни не могло пройти безслдно для самого автора. За это время назрло многое такое, что уже въ боле осязательной форм можетъ воплотить общественныя тенденціи писателя.
Слово ‘тенденція’ употреблено нами не случайно. Одинъ изъ удачнйшихъ переводчиковъ произведеній г. Данилевскаго на нмецкій языкъ, г. Ф. Лебенштейнъ, тоже обмолвился этимъ словомъ въ одномъ изъ своихъ предисловій къ переводамъ (именно къ переводу романа Потемкинъ на Дуна).
‘Тенденціозная поэзія,— говоритъ онъ,— составляетъ, по мннію суровыхъ эстетиковъ, запрещенный родъ литературы: прекрасное и разумное произведеніе должно излагаться, по самому существу своему, какъ рефлексъ природы, какъ чисто человческое вдохновеніе, не стсняясь никакими условіями соціально-политическаго положенія, не принимая никакого земнаго клейма. Но строгое соблюденіе этого правила уничтожило бы нкоторыя драматическія сочиненія Шиллера, Гтевскаго Фауста, да и цлый рядъ историческихъ драмъ Шекспира. Тенденціи передовыхъ людей безспорно должны длаться общественнымъ достояніемъ, проводясь въ ихъ общедоступныхъ произведеніяхъ, въ которыхъ будутъ видть авторитетныя указанія на жизненныя задачи народовъ, разршающихъ соціальные вопросы, авторы, поступившіе такимъ образомъ, всегда и везд длались народными любимыми писателями. Въ такой стран, какъ Россія, которая, несомннно, преслдуетъ цивилизаторскія цли, тенденціи въ литератур должны составлять главный ея интересъ. Таковымъ именно оказывается авторъ, новйшее сочиненіе котораго мы предлагаемъ читателямъ въ нмецкомъ перевод, издающемся въ этомъ выпуск Unw. Bibliothek. Авторъ этотъ безспорно стоитъ въ рядахъ видныхъ дятелей русской литературы’ и г. д.
Или вотъ, напримръ, отрывокъ изъ отзыва, помщеннаго въ внской Neue Freie Presse отъ 20 ноября 1874 года, по поводу выхода въ свтъ нмецкаго перевода Бглыхъ. ‘Знакомя насъ съ Данилевскимъ, этимъ ‘русскимъ Куперомъ’, переводчикъ заслуживаетъ немалой благодарности, такъ какъ Данилевскій указываетъ ту высокую степень, до которой развилась современная русская литература. Хотя, пожалуй, эти піонеры Востока Бглые Новороссіи и не придутся сплошь по вкусу строгимъ эстетическимъ гастрономамъ, тмъ не мене, однакожь, они даютъ весьма живую и врную картину южно-русской дйствительности и мстныхъ бытовыхъ условій. Крпостные, сами собою возвысившіеся до сознанія своего человческаго достоинства, ведутъ борьбу противъ горячихъ властолюбцевъ, противъ всякихъ ростовщиковъ и безсердечныхъ спекулянтовъ. При этомъ, конечно, не обходилось безъ зврствъ, человческая кровь нердко текла и смшивалась съ грязью старорусскаго неряшества, насилованіе и насиліе представляютъ неизбжныя арабески дйствія. По въ этихъ описаніяхъ, нравственная тенденція которыхъ весьма замтно направлена въ пользу угнетенныхъ и противъ угнетателей, есть жизненная правда,— правда въ реалистической, почти архи-реалистической форм’, и т. д.
Если имть въ виду подобные отзывы, переводы романовъ г. Данилевскаго на языка нмецкій, чешскій, польскій, французскій, сербскій, итальянскій и англійскій, успхъ ихъ въ публик какъ у васъ въ Россіи, такъ и за границей, чтенія профессора А. Ходзько въ Collè,ge de France по поводу романа Мировичъ, отзывъ о г. Данилевскомъ корифея польской литературы I. Крашевскаго, опубликованный въ польскихъ газетахъ, и другія проявленія оцнки трудовъ и таланта автора за границею, а съ другой стороны, вспомнить умренность отзывовъ нашей критики о г. Данилевскомъ, подвергнувшемся боле подробному разбору только со стороны извстнаго покойнаго критика Н. И. Соловьева (см. его Искусство и жизнь, т. I, статья: Дловые люди) и гг. В. П. Буренцна, Е. А. Маркова, А. П. Милюкова, Д. Л. Мордовцева, В. Г. Авсенко, В. В. Чуйко и нкоторыхъ другихъ, при поверхностномъ отношеніи прочихъ критиковъ нашихъ журналовъ и газетъ, то становится какъ бы непонятнымъ такое разнохарактерное отношеніе сторонъ къ одному и тому же автору.
Между тмъ, виноватыхъ тутъ нтъ: наша прежняя критика и модная нкогда публицистика недостаточно занимались г. Данилевскимъ, потому именно, что он не находили въ его произведеніяхъ ‘злобы дня’ и тхъ тенденцій, которыми он сами были проникнуты вслдствіе ‘своего кружковаго’ характера. Съ другой стороны, и авторъ казался имъ то слишкомъ объективнымъ и безстрастнымъ, то слишкомъ спеціальнымъ по мсту дйствія и лицамъ его романовъ, такъ что въ начал ихъ даже окрестили особымъ названіемъ или родомъ въ литератур — ‘художественною этнографіей’.
Въ одной изъ польскихъ газетъ I. Крашевскимъ высказанъ слдующій отзывъ о перевод романовъ г. Данилевскаго: ‘Данилевскій для меня не иметъ артистической законченности и прелести Тургенева, но его талантъ иного рода и никакъ не меньшей силы. Вы доставили большое одолженіе европейской литератур, знакомя ее съ этими любопытными произведеніями совершенно для нея новаго міра, за что вамъ слдуетъ благодарность’. Свойства таланта г. Данилевскаго также не заключаютъ въ себ кое чего изъ того, что нужно было для привычныхъ эффектовъ вънашей литератур. Онъ идетъ не столько въ глубь, сколько въ ширь, и не останавливается надъ подробнымъ психологическимъ анализомъ чувствъ и мыслей изображаемыхъ лицъ, вс они у него въ движеніи, въ дйствіи и выражаются не столько разсужденіями, сколько поступками. Иногда движенія этого у него даже слишкомъ много, и авторъ вдается въ такія вншнія подробности, безъ которыхъ можно было бы и обойтись, разъ лицо поставлено ясно и врно. Эти и нкоторыя другія стороны его таланта, составляющія какъ бы оборотную сторону его лучшихъ, сильныхъ сторонъ, способствовали тому мннію, будто авторъ за большимъ вншнимъ движеніемъ скрываетъ свое міросозерцаніе и свои идеалы. Эпическая сторона какъ будто преобладала, а за нею уже мало выступалъ современный интеллектъ, его недуги и волнующіе общество вопросы.
Но субъективность автора не можетъ скрыться. У каждаго писателя есть свое ‘стеклышко’, сквозь которое онъ смотритъ на міръ: оно выражается въ выбор сюжета, лицъ, эпохи, мста дйствія, въ особенностяхъ освщенія внутренней жизни,— словомъ, во всемъ. Такое стеклышко есть и у г. Данилевскаго.
Чтобы прослдить руководящую нить его творчества и его отношеніе къ общественнымъ вопросамъ, мы избираемъ среднюю эпоху его дятельности, именно четыре большихъ бытовыхъ романа: Бглые въ Новороссіи, Воля, Новыя мста и Девятый валъ.
Современный человкъ привыкъ къ ядовитымъ средствамъ для своего возбужденія, ему нужна квинтъ-эссенція психическихъ и соціальныхъ ненормальностей, которыми такъ богато наше время. Они были, правда, и въ прежнее время, но не были освщены сознаніемъ и потому какъ бы явились только въ новое время въ ужасающей пропорціи. Внутренній міръ душевныхъ страстей и нервныхъ желаній въ столкновеніи съ жесткою дйствительностью, въ которой вещи трутся какъ камни другъ о друга, болзненное, мучительное противорчіе чувства съ разумомъ, сознанія съ вншнимъ неустройствомъ жизни, вра въ правду и справедливость, ежеминутно подрываемая конкретными фактами условнаго существованія людей среди поразительнаго неравенства положеній и состояній,— вотъ гд кроется трагизмъ положенія современнаго интеллекта.
Онъ всячески борется изъ-за гармоніи съ жизнью, изъ-за душевнаго мира и. удовлетворенія себя хотя бы сознаніемъ не безполезно прожитаго вка. Формы этой борьбы, выражающіяся въ словахъ и поступкахъ, и составляютъ то содержаніе, которое, главнымъ образомъ, интересуетъ насъ въ произведеніяхъ беллетристики.
Смотря по тому, въ чемъ больше выражается душевная жизнь героя романа,— въ разсужденіяхъ ли, словахъ, или поступкахъ,— мы и раздлаемъ ихъ на людей теоріи и людей дйствія.
Большинство героевъ нашихъ романистовъ относятся къ первой категоріи, тогда какъ лица изображаемыя г. Данилевскимъ принадлежатъ, въ большинств ко второй категоріи. У него дйствуютъ люди ‘здоровые’, которые всего мене чувствуютъ себя ‘лишними’, никуда не годными, ни къ чему не способными, какими любилъ заниматься, напр., Тургеневъ. Нтъ у него также ‘больныхъ’, патологически страдающихъ избыткомъ воображенія и наслдственностью душевнаго разстройства, этихъ излюбленныхъ героевъ Достоевскаго.
Дйствующія лица упомянутыхъ романовъ г. Данилевскаго не грызутъ ни себя, ни другихъ тонко поставленными психологическими вопросами и болзненно-капризными желаніями, они не одарены никакими сильными страстями и талантами, способными импонировать толп и произвести эффектъ даже своими пороками. Нтъ, это большею частью средніе люди, которые хотятъ вить, дйствовать и завоевать свое законное мсто на жизненномъ пиру не рефлексіей, а упорнымъ трудомъ, но не порывая связей съ своими убжденіями о добр и зл, не теряя нравственнаго начала. Матеріальныя блага жизни имютъ для нихъ цнность, а самоуничтоженіе и самогрызеніе — никакой. Въ нихъ пробуждено чувство личности и есть охота постоять за себя на базар ежедневной толкотни. У однихъ главная цль — свобода, у другихъ — нажива, у третьихъ — та гармонія жизни, соотвтствіе внутренней жизни съ вншними условіями, которой равно добивается и король, и послдній нищій.
Вс они больше дйствуютъ, чмъ разсуждаютъ и критикуютъ. Міросозерцаніе ихъ — установившееся, сложившееся прежде, готовое, иначе они не могли бы дйствовать. Ростъ ихъ, стало быть, идетъ не въ смысл психологическомъ, а политическомъ: они повышаются въ общественномъ положеніи, а не въ тайникахъ ума и чувствъ.
Въ этомъ же — и ихъ большая вина предъ господствовавшимъ въ нашей журналистик ‘кружковымъ’ направленіемъ. Нкоторые публицисты бывшихъ Современника и Дла, при всей своей талантливости, отличались, однакоже, односторонностью и нетерпимостью: что не подходило подъ ихъ кругозоръ, иногда узкій, и что не подчинялось владычеству ихъ теорій, то они отвергали или, въ крайнемъ случа, замалчивали.
Съ Тургеневымъ, въ среднюю пору его творчества, пришлось имъ вступить въ разрывъ. Художественная сторона беллетристики и поэзіи подвергалась отрицанію, а частью и поруганію, отъ всякаго писателя требовалась дидактика, мораль, гражданская скорбь и тенденція въ заране опредленномъ, шаблонномъ направленіи. Подъ такую мрку уже не подходили и Пушкинъ, и Лермонтовъ.
Но мы не намрены винить никого. Такъ ужь сложились особыя условія историческаго роста нашей интеллигенціи, подъ вліяніемъ вншнихъ формъ государственной и общественной жизни и абстрактнаго, безпочвеннаго воспитанія она, вся поголовно, должна была становиться въ ряды оппозиціи, въ ряды ‘непримиримыхъ’ съ русскою дйствительностью. Въ чемъ же выражалась эта оппозиція? На борьбу съ дйствительностью у нея не хватало силъ, и волей-неволей приходилось обрекать себя на безсильную рефлексію, заданіе своего и чужаго вка. Довольствоваться малыми завоеваніями она не желала: все или ничего, панъ или пропалъ.
Такой необузданности никогда бы не понялъ европейскій труженикъ, шагъ за шагомъ въ пот лица, завоевывавшій себ въ обществ и въ природ мсто, соотвтствующее его труду, знанію и таланту.
Не то было у насъ. Разладъ съ средою составлялъ характерную особенность русскаго образованнаго человка. Такой человкъ чувствовалъ въ себ громадныя силы для невдомыхъ подвиговъ, а самъ падалъ отъ укушенія мухи. Онъ витіевато и поэтично разсуждалъ о любви, а самъ уходилъ отъ перваго ея серьезнаго требованія (Рудинъ). Онъ сохранялъ ‘голубиную непорочность’ своего сердца и помысловъ — и предпочиталъ лучше заплыть жиромъ отъ лни, чмъ ударить палецъ о палецъ для пользы русскаго народа и его прогресса (Обломовъ). Онъ проявлялъ немалую силу духа и характера въ стычкахъ изъ-за личнаго самолюбія, но не направлялъ эту силу на пользу общества, а заставлялъ ее служить идолу своего эгоизма (Печоринъ).
И всегда при этомъ подразумвается невидимый врагъ — вншнія условія и презрнная среда. То и другое задало вкъ героевъ, и писатель призывалъ состраданіе и милосердіе читателя къ своимъ незлобивымъ резонерамъ. Они становились невмняемыми и даже возводились на пьедесталъ, несмотря на великій эгоизмъ ихъ міросозерцанія.
Говоря это, мы вовсе не имемъ въ виду идеалистовъ сороковыхъ годовъ. То были живые, симпатичные люди, сохранявшіе любовь къ наук и искусству до послднихъ дней и работавшіе на Россію на самыхъ разнообразныхъ поприщахъ. Нтъ, мы говоримъ о бумажныхъ идеалистахъ резонерахъ, которые получили шаблонную формировку въ масс нашихъ повстей и романовъ и которые когда-то считались носителями высшихъ идеаловъ потому только, что презирали бдную русскую среду. Малйшій компромиссъ съ ней, а безъ этого нельзя дйствовать, трудиться, назывался паденіемъ, примиреніемъ, герой сбрасывался съ пьедестала и получалъ кличку ‘отрицательнаго’ типа, дльца, филистера и т. п.
Мало-по-малу въ ходячемъ лексикон нашей публицистики установились два рода людей: или передовой носитель идеаловъ, или отрицательный типъ, длецъ, вступившій въ сдлку съ русскою дйствительною жизнью, хищникъ, самодуръ.
Дв крайности этого періода не допускали середины.
Никому не приходило въ голову, что, быть-можетъ, носитель идеаловъ только прикрывалъ ярлыкомъ лность мысли и чувства, тряпичность характера, отвращеніе къ физическому труду, презрніе къ русской жизни, и драпировался рефлексіей, въ которой, по выраженію Шекспира, три четверти ‘трусости постыдной’.
Когда Базаровъ въ Отцахъ и дтяхъ захотлъ эмансипироваться отъ такой душной схоластической доктрины о ‘носителяхъ идеаловъ’, то ему пришлось учинить въ своемъ род революцію, т.-е. взбунтоваться противъ ходячихъ кружковыхъ теорій, и прямо заявить себя нигилистомъ, иначе — свободнымъ. Эта смлая демонстрація поставила въ тупикъ нашихъ кружковыхъ публицистовъ и они долго затруднялись, куда зарегистровать Базарова: въ герои, или въ отрицательный типъ? Прославлять ли его, или охуждать? Являлись даже инквизиторскія попытки залзть въ душу автора, творца этого образа, и пытать его, что за человкъ Базаровъ, и нтъ ли тутъ ироніи, насмшки. И авторъ открещивался отъ подозрній, будто онъ хотлъ осмять кого-нибудь своимъ Базаровымъ, напротивъ, это прекрасный человкъ, которому онъ очень симпатизируетъ. А, все-таки, странно,— говорилъ недоумвающій публицистъ,— не носитель идеаловъ, но и не хищникъ, неотрицательный типъ. Кто же онъ?… Такова вкратц памятная исторія недоразумній, порожденныхъ фигурою Базарова.
Человкъ просто захотлъ вырваться изъ душнаго кружка и выйти на вольный, свжій воздухъ и, вмсто нмецкаго учебника метафизики, взять въ руки лягушку, и канцеляристы отъ журналистики растерялись. Какъ назвать этотъ поступокъ? Что это за новая теорія? и т. п.
Вдь, это нарушало вс прежніе порядки. Носитель идеаловъ долженъ былъ жить на чей-нибудь счетъ: на то было крпостное право, крпостные мужики. Онъ долженъ былъ занять опредленное мсто въ литературной іерархіи: на то была бюрократія, 14-ти классная наносная Россія, на почвъ которой расла наша интеллигенція. Наконецъ, онъ долженъ былъ отличаться высотою теоретическаго развитія и брезгливо относиться къ презрнной сред, къ той русской дйствительности, которая проявляется въ работ надъ землей и скотомъ, въ промыслахъ, ремеслахъ, фабричныхъ производствахъ и торговл. На это была образцовая система оранжерейнаго, абстрактнаго, безпочвеннаго, ни къ чему не примнимаго образованія и воспитанія.
А практикъ, сколотившій Россію, настроившій города и деревни, мосты и желзныя дороги, или труженикъ, живущій землепашествомъ и промыслами, думалъ иначе: ‘Вишь, блоручка, дворянская кость! только книжки ему читать, да амурами заниматься’ — невольно шевелилось у него на душ при вид носителя высшихъ идеаловъ. Между ними стояла мрачная стна — крпостное право. И носитель идеаловъ могъ писать чувствительныя книжки (и даже стихи) о бдномъ мужик и, въ то же время, брать съ него оброкъ. Благодаря туманному мистицизму нмецкой философіи и безпочвенному воспитанію, для нашего интеллекта образовалась какъ бы два міра: одинъ — реальный, презрнный, другой — воображаемый, полный свтлыхъ идеаловъ. Въ одномъ можно было и посчь Ваньку, а въ другомъ можно было скорбть и проливать слезы о его бдной участи.
Раздвоеніе вносилось какъ метафизикой, отдлявшею духъ отъ тла, такъ и крпостнымъ правомъ, раздлявшимъ Ваньку на реальнаго и идеальнаго. Немало было и писателей, составившихъ себ славу на воспваніи идеальнаго Ваньки, въ то время, какъ реальный Ванька подавалъ ямъ трубку и чистилъ сапоги. Отвычка и презрніе къ физическому труду были настолько всеобщи, что молодые интеллигенты, напримръ, въ Наканун Тургенева, ошалли, какъ предъ геройскимъ подвигомъ, даже тогда, когда Инсаровъ, обороняя ихъ и себя, сбросилъ въ прудъ какого-то пьянаго нмца, на нихъ нападавшаго.
Свжо преданіе, а врится съ трудомъ.
Наконецъ, крпостная стна рухнула. Метафизика тоже, а съ нею и дуализмъ. Шаблонному носителю идеаловъ нанесенъ тоже ударъ: реальнаго Ваньку у него отняли, а оставили только воображаемаго. Успхи естественныхъ наукъ выдвинули впередъ унитаризмъ. Надо кормиться на собственный свой счетъ, надо взяться за черную работу въ ‘презрнной’ сред.
Вотъ въ эту новую область и ведутъ нашего ‘интеллигента романы’ г. Данилевскаго. Не всмъ же быть лишними, больными, невмняемыми. Есть, вдь, и здоровые, вмняемые, отвтственные, готовые трудиться. Посл блужданій по дебрямъ и гущамъ пора было имъ выйти на ровную дорогу и, отказавшись отъ безплодныхъ домогательствъ привилегій (на спасателя, генія благодтеля и т. п.), сдлаться просто русскими работниками, тружениками на пользу общую.
Какъ мы незамтно подошли къ роману г. Данилевскаго, такъ и самъ авторъ, живя одною жизнью съ русскою интеллигенціей, постепенно, въ силу историческаго ея роста, подошелъ къ своему первому бытовому роману: Бглые въ Новороссіи.
Получивъ вмст съ другими русскими писателями (Писемскимъ, Островскимъ, Максимовымъ и др.) командировку отъ великаго князя Константина Николаевича для изученія разныхъ областей Россіи, г. Данилевскій направился къ Азовскому побережью и Дону. Это было въ пятидесятыхъ годахъ. Тутъ онъ на мст изучилъ степи и бытъ бглыхъ крестьянъ, этихъ піонеровъ юга и юго-востока. Будучи и самъ урожденцемъ юга, авторъ былъ, однако же, пораженъ бойкостью жизни въ степяхъ и своеобразными ихъ красотами: необозримая ширь съ богатою травяною-растительностью, окаймляемая только голубымъ горизонтомъ, съ безконечною извилиной дороги, кое-гд перерзываемая оврагами, и съ безконечною синевой моря вдали, и среди этого раздолья вольная степная жизнь, бьющая ключомъ, полная труда и драматическихъ эпизодовъ, не могла не поразить воображеніе молодаго писателя. Ему чудилось: онъ видитъ предъ собой Америку, только русскую, съ ея бойкою колонизаціонною жизнью, съ ея рабами и эксплуататорами, съ облавами на бглыхъ и всякими приключеніями.
Вращаясь въ Петербург въ водоворот мыслей и стремленій интеллигенціи и перекинутый вдругъ въ эту необычную обстановку, гд люди какъ будто мыслятъ, чувствуютъ и дйствуютъ иначе, г. Данилевскій не могъ не натолкнуться на естественное заключеніе: да, вдь, здсь тоже разршаютъ т самыя задачи, что и въ Петербург, только иначе, посвоему и въ совершенно иной обстановк. Т же стремленія къ труду и наслажденію, къ независимости, свобод, нажив. Но какія своеобразныя формы! Какое раздолье! Какая ширина размаха!
И вотъ въ журнал Время, основанномъ Достоевскими, вскор посл возвращенія едора Михайловича изъ Сибири, появились Бглые въ Новороссіи (1862 г.)- Они произвели замтное впечатлніе на читателей. ‘Русскій Куперъ!’ — невольно срывалось у нихъ съ языка. Это было въ нкоторомъ род цлое открытіе новой страны съ новыми, жителями и нравами, и гд же?— не гд-нибудь за морями, а у себя подъ бокомъ, на окраин Россіи. Новизной и свжестью вяло отъ этихъ степныхъ картинъ и морскаго прибрежья, отъ загорлыхъ лицъ этихъ степняковъ съ южными страстями, бжавшихъ изъ-подъ барскаго гнета въ степи для труда и воли, отъ ихъ борьбы съ врагами, отъ ихъ необузданнаго разгула въ досужіе часы.
‘Что такое эти бглые?… Извстно, что: бглые, да и все тутъ. Крпостная Русь, нашедшая свое убжище, свои Кентукки и Массачузетсъ. Здсь бглыми земля стала. Не будь ихъ ничего бы и не ни Донщины, ни Черноморья, ни преславной былой Запорожской земли, ни всей этой вковчной гостепріимной царицы, къ которой стремятся съ свера и изъ другихъ мстъ за волею и люди, и звря, я птицы!… Приволье земель и работъ, только, на вкъ труда станетъ’…
Романъ этотъ, какъ извстно, былъ написанъ ране освобожденія крестьянъ, но, по условіямъ времени, не могъ тогда явиться въ свтъ, и явись онъ въ печати немедленно, то сенсація, имъ произведенная, была бы громче и ршительне, чмъ посл акта 1861 года. О немъ говорили бы такъ же много, какъ въ свое время говорили о Хижин дяди Тома Бичеръ Стоу. Ей и появленіе посл манифеста не уменьшило его художественныхъ достоинствъ. Оно почти совпало съ появленіемъ въ журналистик новаго направленія подъ названіемъ ‘почвы’, внесеннаго авторомъ Записокъ изъ Мертваго Дома.
Какая опять простая истина — опереться на народъ (на почву) и въ гармоніи съ нимъ вырабатывать новыя формы общественной и личной жизни! И какъ долго она служила у насъ предметомъ насмшекъ!
Данилевскій сразу поставилъ свой романъ и своихъ героевъ на реальную почву и повелъ своего читателя на свжій воздухъ, въ провинцію, въ Новороссію.
Необъятные горизонты широкой степи, вольный втеръ, носящійся надъ зелеными полями, испещренными яркими цвтами, оврагами и курганами, этими нмыми тысячелтними свидтелями передвиженія народовъ, плодородный черноземъ, кишащія въ зелени и прозрачной синев воздуха дикія птицы, южное сверкающее солнце съ длиннымъ лтомъ и короткою зимой, раздолье Дона и Азовскаго побережья — вотъ куда бжали отъ ‘задающей среды’ герои Бглыхъ въ Новороссіи. Здсь дышется полною грудью легкимъ теплымъ воздухомъ и природа какъ бы вчно улыбается. Но драма сокрыта здсь и въ природ, и въ людяхъ. Степной великанъ временами превращается въ грознаго врага. Сверкающая улыбка небесъ мало-по-малу переходитъ въ африканскую засуху. Вс ваши труды спалены яркимъ солнцемъ, все высушено, выжжено, и среди желтой, помертвлой травы не находятъ ни капли воды ни зврь, ни человкъ. Жажда томить все я всхъ. Степное ‘марево’ (миражъ) тщетно рисуетъ вамъ воздушные замки, опрокинутыя деревни надъ широкими озерами, лса и рощи. Степнякъ знаетъ, что это мечта и что упорный трудъ его надъ землею погибъ безслдно. И вдругъ набжала туча, разраслась быстро, заволокла все небо и разразилась тропическою грозой. Балки (овраги) полны бгущею пнистою водой, изъ тощихъ ручейковъ вырасли грозныя рки, копны сна, стада овецъ разсяны, разбросаны, частью увлечены потоками, крыши избъ разрушены и частью унесены. Словомъ, новое разрушеніе, страшное и неожиданное. То вдругъ налетитъ тучами саранча и въ два-три дня опустошитъ 2 необозримыя пространства хлбныхъ посвовъ. Къ этимъ врагамъ присоединяются хищные зври, громадныя дистанціи между жильями, въ короткія зимы страшныя вьюги, иногда приносящія сугробы снга, за которыми не видно человческихъ жилищъ,— словомъ, житель степей вчно находятся на военномъ положеніи. Это закаляетъ характеръ степняка, пріучаетъ его къ риску, предпріимчивости, удаляя отъ него мелочность и, напротивъ, развивая въ немъ наклонность къ крупному я широкому.
Вс эти черты и краски оказались и въ роман г. Данилевскаго, он были настолько ярки, что даже казались преувеличенными, потому что были сконцентрированы въ одной большой картин, тогда какъ въ дйствительности он разсяны на большихъ пространствахъ мста и времени.
Мы не станемъ пересказывать содержанія Бглыхъ въ Новороссіи, которое, конечно, извстно большинству русскихъ читателей.
Да первомъ план бглые крпостные: Пилороденко и Левенчукъ. Первый — тертый калачъ, бывшій лакей, любитель женщинъ, вина и воли, прожигающій жизнь смлыми похожденіями. Онъ увлекаетъ Левенчука — бжать въ степи отъ горькой доли крпостнаго. Левенчукъ — натура сосредоточенная, трудолюбивая, склонная къ постоянной любви и семейному очагу. Прелестны первыя главы романа, посвящаемыя первому знакомству его со степями подъ руководствомъ опытнаго Милороденка. Сангвиникъ и флегматикъ, оба малоросса, тсно сплелись узлами драмы, вскор разыгравшейся въ степи. Левенчукъ, ходя по заработкамъ, узналъ красавицу Оксану, ‘воспитанницу отца Палладія, и полюбилъ ее, она отвчала ему взаимностью. Все, казалось, улыбалось ихъ надеждамъ, какъ вдругъ случилось неожиданное происшествіе: Оксана похищена среди ночи и точно въ воду канула.
Въ степь бжали не одни крпостные. Эти искали воли и труда, а другіе, бглые высшаго полета, искали быстрой наживы. Представителемъ этихъ послднихъ былъ Панчуковскій, полковникъ гвардіи въ отставк, бросившій для барышей Петербургъ и модный свтъ, щегольскихъ товарищей, оперу, Невскій проспектъ и весь столичный комфортъ. Нмецъ Шульцвейнъ, колонистъ-милліонеръ, владющій чуть не полгерцогствомъ степной земли,— другой противуположный полюсъ дловыхъ людей, богатство коего сильно интригуетъ Панчуковскаго.
Но въ то время какъ Шульцвейнъ, въ колонистской куртк, самъ исполняетъ вс черныя работы своего ремесла, а жена его одна съ кучеромъ смло возить бочонки золота по степи для расплаты съ рабочими и за товары, русскій дловой человкъ задаетъ балы, живетъ бариномъ и постоянно прохаживается по части женскаго пола. Панчуковскій похитилъ Оксану и заключилъ ее въ строгій карантинъ въ своемъ степномъ дворц. Затмъ идетъ рядъ бурныхъ сценъ. Левенчукъ пытается мирно освободить свою невсту, но его подвергаютъ истязаніямъ. Подымается бунтъ рабочихъ, степное пожарище, осада панчуковскаго дворца. Пріздъ исправника разгоняетъ толпу: вдь, вс они бглые, безпаспортные. Левенчукъ остается связаннымъ въ заточеніи.
Но надъ нимъ бодрствуетъ его геній хранитель. Милороденко, посл ряда грабежей и похожденій, успваетъ втереться въ довренность Панчуковскаго и, въ качеств приближеннаго лакея, все высмотрвъ, освобождаетъ Левенчука я Оксану. Панчуковскаго связываютъ и. забираютъ вс его деньги. Затмъ — бгство въ степь и преслдованіе до самыхъ гирлъ Дона. Тутъ грандіозная картина природы, точно широкимъ аккордомъ, завершаетъ романъ, полный страстей и движенія. Бглецы счастливо отдлываются отъ преслдованія. Исправникъ убитъ выстрломъ съ лодки, а Панчуковскій видитъ только удаляющійся въ море иностранный корабль, уносящій бглецовъ.
Это цлая ‘эпопея’ бглыхъ рабочихъ. Душевные процессы въ ней не анализируются, а проявляются прямо въ дйствіи, въ борьб съ врагами рабочаго. ‘Блые негры’ и ‘блые эксплуататоры’, исправникъ и безпаспортные, жажда воли и труда и постоянный Дамокловъ мечъ надъ годовою,— мсто ли въ такой обстановк рефлексіи и анализу?
Резонеръ тутъ сдлался бы только добычею хищныхъ зврей и степныхъ орловъ или умеръ бы съ голоду. Вс здсь въ напряженіи, труд и борьб.
Но во глав фигуръ романа мы ставимъ отца Павладія, воспитателя Оксаны. Это — свтлый лучъ того времени, интеллигентъ, кровнымъ родствомъ связанный съ народомъ, истинный пастырь бглыхъ и степей, одна изъ рдкихъ фигуръ въ нашей литератур. Мы не припомнимъ другаго романа, въ которомъ русскій сельскій священникъ получилъ бы столь симпатичное воплощеніе. Это одинъ изъ тхъ практиковъ, который внесъ умъ и сердце въ свой трудъ, съ любовью приспособивъ его въ той ‘задающей сред’, отъ которой другіе бжали, онъ приспособился къ ней настолько, чтобы, въ свою очередь, на нее воздйствовать въ смысл культуры.
Вотъ, напримръ, сцена, когда къ нему приходитъ Левенчукъ просить руки Оксаны:
‘— А, Левенчукъ! Откуда Богъ несетъ? Что это?
Пришедшій поклонился въ поясъ.
— Это, батюшка, ужь примите, это вамъ свжая рыба съ тони, да часть дичинки, самъ стрлялъ.
— Спасибо, спасибо. Оксана, возьми!— крикнулъ священникъ въ сни.— Я это люблю. Спасибо!
Но Оксана не явилась. Левенчукъ помолчалъ и опять поклонился.
— Батюшка!
— Что теб?
— Какъ же насчетъ того-съ?
— Чего?
— Да насчетъ общанія вашего?
— Какого?
— А про Оксану…
Отецъ Павладій отошелъ и выставился изъ комнаты въ окно, въ которое еще громче неслось пніе соловьевъ.
— Видишь ли, братъ,— сказалъ онъ, не оглядываясь,— ты человкъ добрый, и я тебя узналъ, да ты бглый, значитъ — ничто. Ну, какъ теб поврить душу человческую? Ты — безпаспортный, бродяга, вдь такъ?
— Такъ.
— А я тебя покрываю?
— Покрываете…
— Ну, значитъ, и ты преступникъ, и я. Придутъ, потащатъ тебя, раба Божьяго,— и пропала двка…
Батюшка, что хотите возьмите, а отдайте ее за меня, другой годъ васъ прошу, молю, отдайте, не загубите моей души… Богомъ Господомъ молю!
— Ну, слушай, вотъ теб зарокъ: принеси сто цлковыхъ на церковь, да сто цлковыхъ на выкупъ твой,— напишу къ твоей госпож, авось дадутъ теб волю… Тогда и бери Оксану-то. Что, согласенъ? Хочешь, сяду и напишу твоей барын, прямо скажемъ все.
— Нтъ, батюшка! Богъ всть, какъ еще дома посмотрятъ теперь на мое бгство. Берите двсти цлковыхъ на церковь, а ужь на выкупъ у барыни моей не требуйте, не пуститъ меня теперь барыня. Знаю я, что не пуститъ. Смилуйтесь, батюшка, обвнчайте такъ… Мы за Кубань, мы въ Молдавію убжимъ…
Священникъ подошелъ къ окну, погасилъ свчи, сталъ къ окну и высунулся опять въ него по поясъ, глядя на освщенную мсяцемъ росистую окрестность, по которой раздавались соловьиные крики. Изъ сней вошла и тихо стала у косяка двери Оксана. Она плакала, плакалъ и Левенчукъ.
— Ну,— сказалъ священникъ, оглядываясь на нихъ,— перевидалъ я тутъ немало васъ, горемычныхъ! Богъ васъ благословитъ! Внчаю!
Левенчукъ и Оксана поклонились ему въ ноги.
— Когда хочешь, приноси только деньги, значитъ, ты порядочный человкъ, достаточный, надежный, ну, значитъ, тогда, и бери. А я, собственно, не себ беру, ни-ни! Что ее, въ самомъ дл, держать? Лисамъ думаю. Еще что скажутъ. Но ей же ей, Господи, желалъ бы я, чтобы ты ей принесъ счастье, горемычной сирот. И гд ея родина, и откуда ои’ — не знаю.
Левенчукъ вздохнулъ.
— Ну, вотъ вамъ, батюшка, семьдесятъ пять цлковыхъ, а остальные, можетъ и вс, къ Троиц отдамъ. Онъ вынулъ изъ конца затасканнаго платка деньги и отдалъ.
— Ты гд былъ это время и гд теперь стоишь?
— Былъ на неводахъ и въ контор хлбной былъ, а теперь опять всю весну при невод. Тамъ и дичинки вамъ набилъ.
— Контрабандой занимался?
— Случалось.
— Не хорошо, Харитонъ, поганое дло! Отвчать будешь, брось! Ну, ступай же, бери свою Оксану. Чай, подъ ракитной побесдовать рветесь. Ступайте же, цлуйтесь, мои пташечки! Только дале ни-ни… Чуешь ты, Харько?
— И, батюшка, будто мы ужь какіе антихристы? Законъ отцовъ знаемъ’.
Какъ это просто, но, вмст съ тмъ, какъ правдиво и сердечно!
Заброшенный въ глухую степь, этотъ пастырь мужественно несъ свой тяжелый крестъ въ борьб съ нуждою и природою. Почти вс переселенцы ‘Мертвыхъ водъ’ перемерли отъ воды колодца, жена его тоже унесена въ могилу, дтей нтъ. Отецъ Павладій пріютилъ сироту одного бглаго, погибшаго въ степяхъ, въ сообществ съ діакономъ, онъ устроилъ въ ложбин церковь, домъ, рощу, прудъ, паску,— свой святодуховъ кутъ, прелестный оазисъ среди степи. Бглые, не признававшіе закона, почитали и любили своего духовнаго пастыря, а онъ, пользуясь своимъ вліяніемъ, поддерживалъ въ нихъ человческія стороны и религіозность. Какъ хорошо складываются эти отношенія, когда они свободны и въ нихъ не мшается іерархическій бюрократизмъ! Отецъ Павладій выписывалъ и газеты, слдилъ за литературою и сохранялъ въ себ ‘душу живую’, что не мшало ему, однако же, въ виду всякихъ недостатковъ, раздавать деньги на процентики, принимать доброхотныя жертвованія, временами прикрывать бглаго отъ преслдованія, а то и отговаривать отъ преступленія. Этотъ круглый, приземистый и тучный старичокъ, съ отекшимъ лицомъ, съ красноватой, мясистой лысиной, едва прикрытой прядями сдыхъ волосъ, съ утлою косичкою, перевязанною полинялою ленточкой, и въ камлотовомъ сромъ подрясник, проведшій около сорока лтъ въ пустын, среди бродячаго населенія степей, и не утратившій ни человческаго образа, ни вры въ человка, чрезвычайно симпатично представляетъ собою самородный типъ русскаго сельскаго священника, предоставленнаго собственному творчеству въ жизни. Такой типъ любитъ и нашъ народъ, потому что пастырь самъ-то вышелъ изъ народа и близокъ къ нему. Да и иностранецъ на отц Павладіи пойметъ лучше всякихъ разсужденій, что такое православный сельскій священникъ на Руси и какая въ немъ таится громадная нравственная сила, когда ему не мшаютъ формальности и онъ можетъ быть самостоятеленъ.
Уже поздне, въ 70 годахъ, мы встрчаемся въ нашей литератур съ другимъ превосходнымъ типомъ симпатичнаго пастыря, но уже городского, въ лиц отца Туберосова въ роман 11. С. Лскова Соборяне. Онъ также оказываетъ нравственное вліяніе на своихъ городскихъ прихожанъ, но, какъ натура пропагандиста, существенно отличается отъ натуры піонера-колониста отца Павладія. Вообще можно замтить, что въ лиц сельскихъ пастырей въ бытовыхъ романахъ г. Данилевскаго (отецъ Смарагдъ въ Вол, отецъ Адріанъ въ Девятомъ вал) мы встрчаемъ симпатичные образы, съ цльными натурами, въ вчной борьб съ нуждою, простои безъ всякой рисовки несущими свой крестъ апостольской, практической любви среди деревенской бдности и темноты. Авторская кисть, видимо, съ любовью останавливается на этихъ фигурахъ и сообщаетъ имъ мягкій, правдивый колоритъ. Ни утрировки, ни глумленія, ни одной озлобленный черты нтъ въ этихъ портретахъ.
Въ своемъ лиц отецъ Павладій заставляетъ искренно полюбить бдное русское сельское духовенство, и въ этомъ большая заслуга г. Данилевскаго. Безъ этого элемента гуманности дикія, необузданныя страсти героевъ Бглыхь въ Новороссіи оставляли бы подавляющее впечатлніе.
Другое важное общественное явленіе въ этомъ роман, это — рабочій вопросъ на юг. Народныя движенія къ вол и мирному свободному труду надъ землею представлены въ схватк съ тремя главными врагами: крпостнымъ правомъ, паспортнымъ институтомъ и плантаторами работодателями. Первый врагъ уже разрушенъ манифестомъ 1861 года. Но спутникъ его, паспортный институтъ, досел тяготетъ надъ передвиженіемъ рабочихъ въ Россіи. Денежное хозяйство смнило прежнее натуральное, но въ степяхъ оно ввелось еще до освобожденія крестьянъ, ибо бглые были рабочіе вольнонаемные, которымъ надо было платить деньгами, хотя съ нихъ и срывали взятку за ихъ несчастіе, т.-е. платили дешевле потому только, что они бглые и безпаспортные. Это практиковалъ и отставной гвардіи полковникъ Панчуковскій, оставляя у себя народные гроши для духовъ и булавокъ, практиковали я другіе южные работодатели. Но рабочіе противъ этого не протестовали и благодушно покорялись вычету: мы-де нелегальные рабочіе, и намъ надо платить дань за свою свободу. И они также охотно несли эту дань мстному исправнику, моряку Подкованцеву, умвшему устроить себ изъ бглыхъ рабочихъ весьма доходную статью. Бглыхъ были тысячи, а исправникъ одинъ. Какъ не соблазниться пословицей: съ міра по нитк, голому рубашка? И благодушный народъ безропотно несъ эти нитки, а Подкопанцевъ благосклонно, сквозь пальцы, смотрлъ на безпаспортныхъ. Благодаря этому благодушію съ обихъ сторонъ, новороссійскія степи колонизировались, распахивались, засвались и убирались бглыми рабочими, а черноморскіе порты отпускали въ Европу до ста милліоновъ пудовъ всякаго зерна и на такую же сумму вносили ‘золота’ въ общенародную казну имперіи.
Какимъ мелочнымъ, въ виду такихъ результатовъ, представлялся паспортный институтъ, имющій всмъ извстное свойство пропускать сквозь свои сти ловкихъ воровъ и мошенниковъ и задерживать только неопытныхъ, честныхъ тружениковъ!
Въ принцип давно уже ршенный къ отмн и подорванный въ самомъ корн своей авторитетности, паспортный институтъ никого и ничего не обезпечиваетъ, а только ложится громаднымъ налогомъ на рабочую силу въ Россіи въ пользу мелкихъ полицейскихъ чиновниковъ и плантаторовъ. Въ роман г. Данилевскаго этотъ вопросъ вполн прочувствованъ и, можно сказать, исчерпанъ. Нын, съ отмною подушной подати, лишившей паспортъ фискальнаго значенія, платятъ только земля, имущество, промыслы и торговля, но не души. Остается лишь потребность легализаціи, или удостовренія личности, въ случа судебнаго разбирательства, выполненія воинской повинности и т. п. А это можетъ быть удовлетворяемо съ помощью какого-либо постояннаго документа, безъ особаго стсненія обывателей и безъ особаго налога. До сихъ же поръ при каждой перемн паспорта длаются такіе начеты на безграмотныхъ крестьянъ и мщанъ, и такъ безконтрольно, что паспортъ обходится ему въ 5—10 разъ дороже, чмъ это предполагаетъ законодательство. Милліоны рублей, такимъ образомъ, взыскиваемые незаконно, идутъ въ карманы писарей, старшинъ и членовъ управъ.
Непосредственныя впечатлнія, подъ которыми писались Бглые Новороссіи, отразились, между прочимъ, на свжести пейзажей и художественности картинъ этого романа. Приведемъ нсколько мстъ на выдержку.
‘Шелъ Левенчукъ часъ-другой (посл похищенія Оксаны) степью. Солнце начинало уже садиться. Туманъ пошелъ яромъ. Вышелъ онъ на косогоръ и ударилъ себя въ голову: и тутъ не везетъ треклятая доля! Съ дороги на семи шагахъ сбился! Гд же это я? И онъ сталъ смотрть. Стемнло. Дикіе гуси неслись къ западу, чуть шелестя надъ его головою. Семья дрофъ, вспугнутыхъ съ ночлега, поднялась въ ста шагахъ отъ него и побжала въ сторону, мелькая между, бурьянами. Ночные кузнечики трещали. Звзды зажигались. А въ полуверст огонекъ кто-то на ночь сталъ разводить…’
Небольшими штрихами какъ полно очерчено наступленіе вечера въ степи! Или вотъ, напримръ, ранняя южная весна: ‘Утромъ Подкованцевъ проснулся, надъ степью плыли теплые непроглядные туманы. Снгъ исчезалъ. Дождь пошелъ и лилъ три дня сряду. Стала небывалая распутица. За то тутъ же, между двухъ-трехъ дождей, среди не сошедшаго еще снга, откуда взялась зелень. Въ степи показались озерки, мелькнули весенніе цвтки. Въ облакахъ затурликали журавли. Потянулись вереницы гусей. Черезъ новыхъ три-четыре дня въ одинокихъ затопленныхъ оврагахъ, покрытыхъ лсками, загремли недалекіе крымскіе и кавказскіе гостя — соловьи. Въ воздух запахло почками тополей. Подулъ съ юга крпкій морской втеръ. Туманы уплыли. Пышно засинло у береговъ море. А Донъ, дробясь мутными потоками песчаныхъ гирлъ, бурлилъ, киплъ, шумлъ и катилъ къ нему свои пнистыя и привольныя воды’.
Но внцомъ картины этого романа слдуетъ признать большую часть главы XV: ‘Въ гирлахъ и плавняхъ на Дону’. По мастерству описанія и грандіозности картины это одинъ изъ выдающихся пейзажей въ русской литератур.
‘….Панчуковскій открылъ глаза, потянулся и отороплъ отъ чудной картины плавней, которая вдругъ развернулась передъ нимъ, будто выходя изъ какой-то дымки, изъ какого-то заколдованнаго тумана… Солнце еще не показывалось. Но блдный отблескъ, предшествующій зар, уже освщалъ въ равныхъ мстахъ окрестность. Донъ, сливаясь съ притоками и дробясь самъ на множество рукавовъ, шелъ здсь, уже не похожій на рку. Это было громадное пространство водъ, потопившихъ землю, холмы, луга и песчаные наметы, или, скоре, собраніе самыхъ разнообразныхъ ркъ, ручьевъ и острововъ, поросшихъ исполинскими камышами. Главной рки почти не было видно. То здсь, то тамъ, будто спта къ морю, будто обгоняя другъ друга, справа и слва вырывались изъ чащи камышей новые ручьи’.
‘…Панчуковскій не могъ оторваться отъ картины гирлъ, шумящихъ, грохочущихъ и бгущихъ въ пн и Камышевыхъ холмахъ. Передъ нимъ во ста шагахъ, за мелкимъ бродкомъ, стало выясняться огромное, тихое, свтлое, какъ зеркало, озеро. Это было не озеро, а тотъ же Донъ, въ конц долгаго пути завернувшій въ затишье трехъ песчаныхъ горбовъ и цлой дубравы лозъ и тростниковъ и легшій здсь на отдыхъ. По этому тиховодку шагала какая-то срая тнь, съ длиннымъ носомъ. Вотъ зааллся въ первыхъ лучахъ свта у нея хвостъ… Она повернулась. Цапля. Пролетло новое дуновеніе втра, вздохнуло утро. Съ разныхъ сторонъ опять отдернулись новыя завсы…’
‘Небо вдали, наконецъ, подернулось отблескомъ зари. На окраин небосклона, за камышами перебгали блые зайчики. Что-то особенно раздольно шумло. То море вдали цнилось и бурлило у береговъ, обдавая песчаные наносы широкихъ гирлъ кудрявымъ блымъ прибоемъ. Втеръ еще не смолкъ. Чайки съ криками носились по темному еще взморью. Влво выходили изъ тумана чуть видныя мачты судовъ, шедшихъ всю ночь по морю подъ парусами или стоявшихъ въ разброску у неводскихъ пристаней по Дону. Вправо виднлись верхушки рыбацкихъ землянокъ, крошечный домикъ купца Пустошнева, курени по притокамъ Дона. Съ нкоторыхъ крышъ подымался уже дымокъ…’
Мы привели нсколько отрывковъ изъ этой картины, которая постепенно вырастала предъ Панчуковскимъ, пропуская прелестныя подробности, напр., какъ на самую телгу его, порхнувъ черезъ камыши, налетла какая-то легкая, длинноногая птичка, какъ она, свободная и дышащая испугомъ и влагою, робко и ясно взглянула въ его глаза своими круглыми мерцающими глазками, какъ все ясне, подъ лучами восходящаго солнца, разстилалась поморская ширь и гладь, синя, во вс стороны и т. д.
Эта грандіозная картина пробуждающейся природы у впаденія Дона въ Черное море, схваченная вся въ движеніи, полная свжести и ширины размаха, и среди нея погоня Панчуковскаго съ исправникомъ за бглецами, сопровождающаяся неожиданною смертью послдняго, достойно завершаетъ собою народную эпопею, полную труда, страстей и борьбы.