ПОЭЗЯ ТРУДА И БОРЬБЫ *)
ПОЭЗЯ ТРУДА И БОРЬБЫ *)
По поводу 4-го полнаго изданія сочиненій Г. П. Данилевскаго.
*) Русская Мысль, кн. XI.
III.
IV.
П. Сокальскій.
‘Русская Мысль’, кн. XII, 1885
Поэзия труда и борьбы, Сокальский Петр Петрович, Год: 1885
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Бглые въ Новороссіи послужили какъ бы ядромъ, изъ котораго впослдствіи развились и вырасли еще два романа: Воля и Новыя мста. Между ними хотя и лежитъ промежутокъ времени въ нсколько лтъ (Воля 1861—63 гг., Новыя мста 1867 г.), но они связаны общею идеей. Вс три произведенія составляютъ, такъ сказать, эпопею ‘бгства’ въ поискахъ за своего рода обтованною землей.
Въ эпоху крпостничества бжали въ степи помщичьи крестьяне и обтованною землей ихъ была ‘воля’, ‘вольный трудъ’. Туда же бжали и афферисты, интеллигентные эксплуататоры для наживы, они давали капиталъ и землю для приложенія бглаго, вольнаго труда.
Манифестъ объ освобожденіи направляетъ это движеніе обратно: ‘воля’ оказывается и дома, теперь надо бжать изъ ‘бговъ’ обратно, къ своимъ пепелищамъ. Колонизація степей задерживается, прекращается и въ крестьянин пробуждается другое чувство: обтованною землей его становится союзъ съ родною землей, потребность жить и умереть на родной нив, въ кругу родныхъ и близкихъ, въ мір, наполненномъ свтлыми воспоминаніями дтства и юности. Земля ддовъ и отцовъ всегда имла магическое обаяніе для русскаго земледльца: тамъ могилы предковъ, тамъ привычныя картины, языкъ, обычаи и нравы, и какъ бы скудна ни была природа, но она для него — мать-кормилица.
Туда и направились герои романа Воля. Рядомъ съ крестьянами направляется и другое теченіе, изъ интеллигентнаго слоя, въ лиц отставнаго дйствительнаго статскаго совтника, петербургскаго чиновника Рубашкина. Вольный трудъ на своей вольной земл, въ своемъ вольномъ мір крестьянства,— вотъ что тянуло бглаго Илью Танцура домой. Намыкавшись на чужбин, грамотный, расторопный, одаренный духомъ иниціативы, молодой крестьянин составилъ себ нсколько идеальное представленіе о качеств провозвщенной ‘воли’. Выкупъ земли или оброкъ не входили въ это представленіе. И онъ палъ жертвою своего недоразумнія, запутавшись въ дебряхъ стилистики новаго закона. Съ другой стороны, и генералъ Рубашкинъ пріхалъ въ провинцію не для наживы, подобно Панчуковскому. Нтъ, его утомила петербургская чиновная жизнь съ вчнымъ однообразіемъ департаментовъ, швейцаровъ, докладовъ и бумажныхъ витаній около жизни. На, склон лтъ въ немъ пробудилась потребность настоящей, реальной жизни въ деревн, вдали отъ перьевъ и чернилъ, поближе къ земл, зеленымъ лугамъ и солнцу. Въ немъ, также какъ 4и у другихъ, копошилось смутное сознаніе дисгармоніи жизни и неопредленная надежда найти гармонію и примиреніе въ труд надъ землею. Но и его ожидали въ деревн одни разочарованія: очевидно, что къ новой, возвщенной лучшей жизни еще не были готовы ни снизу, ни сверху. Посл ряда неудачъ Рубашкинъ бжитъ обратно изъ провинціи въ Петербургъ, въ департаментъ.
Такимъ образомъ, мы видимъ въ первые шаги реформенной Россіи, шаги робкіе, полные недоразумній, въ схватк съ старымъ заматорвшимъ строемъ. Мсто дйствія романа въ юго-восточномъ углу Россіи, у береговъ Волги. Это даетъ поводъ автору набросать широкою кистью пейзажъ Приволжья и сосднихъ деревень. На этомъ фон нарисована большая картина нравовъ дореформеннаго общества, встрчающаго первые лучи освободительной политики. Оно еще крпко стоитъ за свои привычки и не уступаетъ мста новому строю безъ упорной борьбы. Беззаконія и непроходимое взяточничество окружаютъ вс отправленія личной и общественной жизни. Имуществомъ Рубашкина завладла упрямая старушка Перебоченская, которая посл долгой аренды земли вообразила себя полною ея собственницей. Она сильна связями со всми мстными властями и силу эту почерпаетъ въ фальшивыхъ ассигнаціяхъ, которыя раздобыла при помощи отца Ильи, Романа Танцура, гд-то на Дону, близъ Нахичевани, этого классическаго уголка всякихъ поддлокъ.
Благодаря ея протекціи, Романъ Танцуръ сдлался главнымъ прикащикомъ у богатаго князя по сосдству. Обирая отсутствующаго барина, Романъ Танцуръ усиливается привлечь на свою сторону и возвратившагося изъ бговъ сына Илью. Онъ-де поможетъ ему вести счеты и разсчеты и они шибко разбогатютъ. Но Илья не хочетъ идти въ дворовые, а тянетъ къ міру, къ крестьянству, къ своей земл’. Возникаетъ разладъ между отцомъ и сыномъ. Отношенія ихъ становятся натянутыми.
Съ другой стороны, генералъ Рубашкинъ тщетно ведетъ войну противъ Перебоченской, желая ее вытснить изъ своего имнія. Съ помощью взятокъ она крпко держится на позиціи, поддерживаемая цлою дворней двокъ, съ Палашкой во глав, лакеями, сосдями и мелкими властями. Процессъ постепеннаго вытсненія Перебоченской изъ имнія Рубашкина наполняетъ чуть не полромана, представляя различные фазисы борьбы съ перемннымъ счастьемъ. Наконецъ, взятка въ дв тысячи рублей, данная энергическому совтнику губернскаго правленія (Тарханларову), ршаетъ дло въ пользу Рубашкина. Но передъ тмъ произошелъ въ стнахъ дома формальный бой двухъ сторонъ. Взяточничество до того вкоренилось въ стран, что самъ губернаторъ платилъ ордынскую дань становому того стана, въ коемъ находилось его имніе. Безъ взятки ни шагу. Надо было платить становому, исправнику, засдателю, стряпчему, чуть не каждому чиновнику.
Въ борьб Рубашкина противъ Перебоченской Илья Танцуръ случайно сталъ на сторону перваго, подписавшись какъ грамотный свидтель на протоколахъ совтника правленія. За это отецъ его, Романъ, нашелъ средство отомстить ему: онъ выдалъ мстожительство бглаго отца невсты Ильи и довелъ до того, что этого отца (Таловрку) посадили въ тюрьму, гд онъ и кончилъ свою жизнь. А Илья, вновь направившійся въ приморскій городъ за невстой, усплъ ее выручить и привезти допой. Здсь мало-по-малу онъ становится во глав недовольныхъ крестьянъ, полагающихъ, что ихъ обманываютъ и не читаютъ подлинную царскую грамоту о вол, ее-де скрываютъ господа отъ народа, потому что она даромъ даетъ землю крестьянамъ. Недовольство это, вслдствіе неумлости и крутыхъ мръ становаго, разжигается до степени бунта. Призываются войска. Стрляютъ. Убитыми оказываются: Илья Танцуръ съ невстой и его ближайшіе друзья. Они же кстати вс знали о фальшивыхъ ассигнаціяхъ барыни, пріятельницы Романа, и о вліяніи ихъ на мстныя власти. Такъ или иначе, бунтъ усмиренъ: восемь человкъ убито и около двадцати ранено!— отчеканилъ исправникъ губернатору.
Такъ вводилась новая ‘воля’ въ нкоторыхъ мстностяхъ нашего отечества. Фигура Ильи Танцура — даровитаго, свободолюбиваго крестьянина, съ пробужденнымъ чувствомъ личности — по цльности характера выдвигается впередъ передъ прочими фигурами романа. Тмъ не мене, несмотря даже на свою трагическую смерть, онъ не возбуждаетъ особеннаго интереса. Онъ скоре нуженъ для фабулы романа, а фабула нужна, какъ цементъ, связывающій въ одно цлое данную эпоху, разрозненные эпизоды борьбы стараго строя съ новымъ. Эта борьба только въ начал и еще не разгорлась, какъ уже пали жертвы недоразумнія. Гораздо ближе къ пониманію читателя интеллигентныя лица романа: Тарханларовъ, губернаторъ изъ правовдовъ, Рубашкинъ, князь Мангушко, Саддукевъ, Перебоченская и другія, изъ нихъ въ боле симпатичномъ свт выступаетъ фигура Саддукева, мстнаго учителя гимназіи Изъ семинаристовъ, друга и родственника отца Смарагда. Несмотря на свои чудачества и вычурный языкъ, Саддукевъ выставленъ добрымъ человкомъ, котораго любили ученики и крестьяне, и сознательнымъ противникомъ мстныхъ порядковъ. Онъ обзавелся домкомъ, держалъ и гонялъ голубей, чтобы показать, что онъ сталъ ручной, консерваторъ, и уважаетъ собственность. ‘Положить я, какъ вс,— говоритъ онъ Рубашкину, пріхавшему къ нему за совтомъ,— какъ и вы, лишній тутъ во всемъ этомъ, непутный вовсе ни къ чему человкъ. Да у меня, скажу вамъ, своя задача есть, если такъ выразиться, свое помшательство… Въ этомъ общемъ разлад правды и дла во что бы то ни стало я ршился… жить доле! Да-съ, и какъ можно доле! видть осуществленіе хорошихъ порядковъ хочется на своемъ вку не на одной бумаг, а и на дл, а знаешь, что не дожить до этого безъ какого-нибудь чуда… Вотъ я и устремилъ вс помыслы на одно: пересижу, молъ, зло, переживу, пережду, авось хотя черезъ сто лтъ исполнится то, надъ чмъ вс слпые наши собратья бьются кругомъ. Ну, сто, такъ сто, и ршилъ я ухитриться непремнно сто лтъ прожить! Количествомъ, знаете, массою годовъ хочу взять!’
Саддукевъ дятельно помогаетъ Рубашкину въ осуществленіи своего права на имніе, снабжаетъ его не только совтомъ, но и деньгами, потомъ становится у него управляющимъ, пріобртаетъ довріе народа, и не опоздай онъ явиться на сходку крестьянъ, ожесточенную сченіемъ и крутыми мрами становаго, бунта бы не было и убитыхъ бы не было.
Нельзя вообще пропустить безъ вниманія ту черту въ міросозерцаніи нашего автора, которая подчеркиваетъ хорошія, свтлыя стороны въ сословіи, весьма близкомъ къ народу, въ сельскомъ духовенств и его отпрыскахъ — семинаристахъ. Въ нашей литератур оно боле подвергалось отрицательному воспроизведенію темныхъ его сторонъ. Всмъ памятны труды въ этомъ смысл Помяловскаго: его бурса — мрачный храмъ насилій и гнета надъ бднымъ юношествомъ. Но откуда же брались сельскіе священники, учителя низшихъ и среднихъ училищъ, нердко и профессора университетовъ? Многіе изъ нихъ оказались не только достойными гражданами, но и гуманными наставниками, оставлявшими самыя свтлыя воспоминанія въ ученикахъ. Какъ въ Бглыхъ въ Новороссіи душа отдыхаетъ на человческомъ образ отца Павладія, такъ въ Вол г. Данилевскій съ умлъ вывести вполн реальныя фигуры, далекія отъ всякой ходульности, исполненнныя гуманности, въ лиц Саддукева и отца Смарагда. Послдній вчно борется съ нуждою и болзнями слабо сложенной жены, но когда ставится вопросъ о добромъ дл, онъ не бжитъ, не отступаетъ отъ него.
‘Паша, есть у насъ деньги?— спрашиваетъ онъ у жены (получивъ письмо отъ Рубашкина о его крайней нужд). Дай три цлковыхъ: я генералу на время пошлю’.— ‘Какія у насъ деньги, Сморочка? Вонъ ты благочинному за треть благодарность послалъ, а за что благодарить-то? И я въ порванныхъ сорочкахъ хожу, да и у тебя на зиму шубенка вонъ какая опять будетъ. У насъ двое дтей. Церковнаго вина надо купить въ город, свчей, мало ли чего’?— ‘Э! Ему надо помочь! человкъ бдовой доброты, давай что есть, авось насъ посл не забудетъ! Мы неПеребоченская, фальшивыми ассигнаціями не торгуемъ, самъ знаетъ нашъ приходъ!’ Вынула Пашенька послднія деньги изъ коммода и отдала ихъ, говоря: ‘Въ городъ-то съ чмъ вы, безпутные, подете? А еще по такому длу хать собираетесь! Срамъ, безпутные! А еще ты, Сморочка, священникъ, да и онъ генералъ! Точно гимназисты живутъ!’
Отецъ Смарагдъ боле идеалистъ, чмъ практическій отецъ Павладій, но оба гуманны.
Романъ Воля въ художественномъ отношеніи далеко блдне и недодланне, чмъ Бглые въ Новороссіи. Наклонность къ вншнему, къ масс ненужныхъ подробностей и вводныхъ эпизодовъ сказалась здсь съ большею силой, чмъ въ Бглыхъ. Въ послднихъ и краски ярче, и люди ршительне, энергичне, и пейзажи боле свжи, поэтичны. Длинноты, которыхъ не чужды и Бглые, удвоились въ Вол. Въ послднемъ роман, правда, есть и мастерскія описанія природы (напр., въ первой же глав картина Приволжья съ его каменистыми, лсомъ покрытыми холмами и буграми и съ разщелиной, въ которую виднлась широкая полоса Волги), но они уже не связаны такъ тсно съ треволненіями людской жизни, какъ это было въ Бглыхъ, гд природа, степи и бглые составляли одно органическое цлое, дополняли другъ друга и жили одною жизнью. Два главныхъ лица, Рубашкинъ и Илья Танцуръ, не овладваютъ воображеніемъ читателя, одинъ слишкомъ слабъ, старъ и нершителенъ, другой — молодъ и энергиченъ, но не интересенъ. Главнымъ героемъ остается картина непроходимаго взяточничества, картина омерзительныхъ провинціальныхъ порядковъ, порожденныхъ союзомъ мелкой бюрократіи съ помстнымъ землевладльческимъ элементомъ. Изъ общаго этого фона выдляются мастерскія жанровыя картинки провинціальной жизни (описаніе бала у губернатора, бунтъ крестьянъ, штурмъ Перебоченской, встрча Рубашкина съ Тарханларовымъ ради взятки и т. п.), но полотно картины такъ велико, что оно не можетъ быть наполнено сплошь интереснымъ содержаніемъ, и въ масс подробностей и вншняго движенія утрачивается рельефъ, основная идея романа.
Въ Бглыхъ отсутствовалъ гнетущій элементъ бюрократизма. Тамъ страсти боролись на простор степей, на вольномъ воздух, и единственный представитель бюрократіи, исправникъ Подкованцевъ, являлся бонъ-виваномъ, жуиромъ изъ моряковъ, не научившимся еще заплсневлымъ пріемамъ подъячихъ стараго закала. Его взятки были широкія, какъ сама степь, и не возмущали бглыхъ, къ тому же, трагическая смерть его при выполненіи долга службы способна даже возбудить къ нему симпатію.
Словомъ, Бглые дйствовали на воображеніе и чувство читателя. Послдующій романъ Воля оставляетъ его не разогртымъ, холоднымъ, хотя, благодаря умнью разскащика, романъ прочитывается съ интересомъ до конца. Задтый въ немъ слегка вопросъ о фальшивыхъ ассигнаціяхъ, столь распространенныхъ на юг Россіи (благодаря близости моря и скученности еврейскаго и армянскаго элементовъ), получилъ значительное развитіе въ послдующемъ роман Новыя мста, гд онъ разросся до цлой эпопеи разлагающагося дворянства стараго склада.
Здсь мы встрчаемся уже не съ крестьянствомъ, а съ образованнымъ классомъ, и авторъ ршительне поставилъ основной общественный вопросъ, заключавшійся въ первыхъ двухъ романахъ. Разнообразныя лица не проходятъ предъ читателемъ какъ въ пестромъ калейдоскоп, оставляя лишь одно общее впечатлніе широкой бытовой картины (Воля), а группируются вокругъ двухъ главныхъ центровъ: Чулкова и Музыкантова.
Герой Новыхъ мстъ принадлежитъ къ разряду бдныхъ и недовольныхъ молодыхъ людей. Его утомили неудачи въ жизни, вчный внутренній разладъ и противорчія. Онъ бжитъ изъ Петербурга за границу. Тамъ онъ пострадалъ и поумнлъ. Случай (полученіе небольшаго наслдства,), приводитъ его опять въ Россію. Онъ реализировалъ свое имущество и опять собирается бжать изъ Россіи, но ршается хать не прямо моремъ, а сначала прохать всю Россію, и тутъ, забравшись на югъ, случайно натыкается на новый планъ: взять въ аренду казенный участокъ земли въ отчаянной глуши и трудиться надъ нимъ, вдали отъ свта.
Сказано — сдлано. Чулковъ очутился вдругъ въ положеніи степнаго Робинзона Крузе, въ тяжеломъ труд надъ землею. Интеллигентъ и чернорабочій — въ одномъ лиц. Автору видимо хотлось, наконецъ, осуществить въ этомъ лиц давнишній свой идеалъ, мелькавшій и въ прежнихъ романахъ. Основныя черты его: союзъ русской интеллигенціи съ физическимъ трудомъ и съ русскою землей, такъ сказать, коренной земскій идеалъ, не помщающійся въ тсномъ и душномъ город.
Чулковъ, поселившись на Безлюдовк, въ голой степи, шагъ за шагомъ въ неустанной работ мало-по-малу созидаетъ свое благополучіе.
Это даетъ поводъ автору нарисовать подробную картину сельскохозяйственныхъ заботъ и трудовъ своего героя. Онъ вынужденъ ломать, свою голову надъ каждымъ пустякомъ (въ глазахъ горожанина): нтъ жилища, нтъ воды, нтъ сосдей, дорогъ, общества, газетъ, гвоздей, стеколъ, плотниковъ и т. п.
Волей-неволей надо погрузиться въ практическую среду, все разузнать, пріобрсть, скомбинировать. Въ этомъ ему помогаетъ своими совтами лабазникъ сосдняго города, Иванъ Ивановичъ. Видя, какъ Чулковъ лично работаетъ, Иванъ Ивановичъ хвалитъ его за успхъ и говоритъ: ‘Да ты, баринъ, молодецъ, не блоручка. Теперича, значитъ, твое благородіе, за овечекъ, сна вдоволь, оно дешево, продать не продашь, а купи, ваше благородіе, овцы или рогатины, выкорми зиму, сорвешь опять барышъ. Помяни’.
‘Какая свобода, какое приволье, какая чудная дичь и глушь, какъ здсь счастливъ и ни отъ чего независимъ человкъ!’ — повторялъ себ Чулаовъ. Нердко любуясь сценами ночи, онъ лежалъ въ трав до разсвта, забывъ сонъ и съ замираніемъ сердца слдя, какъ незамтно бллъ востокъ, какъ откуда-то, будто кто незримый и сильный, вздохнулъ въ степи, тянуло втромъ надъ полями и, какъ на встрчу зари, колыхались головки, султаны, чашечки, стрлы и усики цвтовъ и травъ. Чулковъ видлъ, какъ просыпалась степь: какъ изъ норы выползали желтобурно лохматые сурки, какъ они становились на заднія лапки надъ сурчинами и сквозь блые зубы пускали оглушительный свистъ. Онъ видлъ, какъ во пути къ канатамъ Опалихи, изъ-за недалекаго пригорка, выбгала худая и рослая степная волчица, какъ легкимъ взмахомъ, точно перекати-поле, неслась она, запоздавшая гд-то на добыч, какъ съ обвислыми сосцами, неся въ зубахъ порваннаго зайца, она садилась на взгорье, переводила духъ, смотрла вдаль, подозрительно принюхивалась къ синему воздуху и убгала опить. Въ верст отъ его балки, въ глубокомъ размытомъ овраг лисица вывела семью. И Чулковъ, пробравшись туда, по цлымъ часамъ прислушивался по зарямъ, какъ она поднимала въ бурьян бготню съ лисятами, уча ихъ ремеслу добычи’.
Прежній идеалистъ не умеръ въ Чулков. Онъ остался чувствительнымъ къ красотамъ природы и только учился новому ремеслу.
Нашелся въ степи и своего рода ‘Пятница’ Робинзона Крузе, котораго Чулковъ встртилъ отдыхающимъ на трав. ‘Ипполитъ Гуслевъ, русскій офицеръ въ отставк, но владлецъ только вотъ этой сумки, да вотъ этого ружья, да вотъ этой папиросницы, любитель природы и ремесломъ, если комически выразиться, странствующая кукушка’. Онъ ничего не лъ цлый сутки и охотно принялъ предложеніе Чулкова остаться у него, закусить и отдохнуть. Гуслевъ остается жить у Чулкова и раздляетъ съ нимъ заботы одинокой жизни. Въ трудахъ незамтно проходятъ годы и благосостояніе Чулкова растетъ. Гуслевъ человкъ стараго склада, онъ говоритъ: ‘Наше время прошло. Мы какъ мухи осенью. Теперь романтизмъ уже не въ мод. Горе блоручкамъ! Везд|всплыло мщанство, лавочники становятся законодателями чувствъ и мнній, моды и удовольствій. Везд и отъ всхъ ныньче требуютъ пользы и личнаго труда. А на что я теперь способенъ? Хоть живой въ гробъ ложись’.
Старый романтикъ примыкаетъ къ новому человку труда и свободы, открываетъ ему въ степи благодать — воду, становится ему врнымъ другомъ и помощникомъ. Чулковъ же, пріобртая все большую силу, начинаетъ понемногу осуществлять на практик свои молодыя завтныя убжденія о служеніи пользамъ народа. Онъ заводитъ школу, больницу.
Рядомъ съ идилліей въ степи авторъ, на другомъ краю своей картины вывелъ мелодраму, въ центр которой стоитъ мстный предводитель дворянства Музыкантовъ, фигура вполн реальная, какъ бы списанная съ натуры. Онъ стоитъ во глав поддлывателей фальшивыхъ ассигнацій и, вмст, даетъ тонъ мстному обществу, какъ бонъ-виванъ, джентльменъ, хлбосолъ и мотъ. Фабула этой части романа взята съ натуры: такое дло дйствительно было въ одной изъ южныхъ губерній. Въ лиц Музыкантова представлено разложеніе стараго промотавшагося крпостническаго дворянства, неспособнаго къ труду при новыхъ условіяхъ, въ новой обстановк. Музыкантовъ хочетъ жить, попрежнему, широко и съ блескомъ, но погрязъ весь въ долгахъ и по наклонной плоскости спустился незамтно къ преступленію. Вся цль его жизни — нажива легкимъ способомъ при помощи діалектики. ‘Нашъ край — страна наживы. На нашемъ знамени написано ‘впередъ!’ къ червонцамъ, во что бы то ни стало. Это — знамя Новороссіи!— говоритъ онъ въ своей компаніи за веселымъ обдомъ.— Присмотритесь, главные капиталисты здшняго края — иностранцы. Вс они явились сюда какъ бы въ изгнаніе: одни ушли отъ общественныхъ невзгодъ, другіе- отъ семейнаго горя или неудачъ. Всхъ влечетъ сюда жажда перемны жизни, попросту — нажива.
И вся окружающая его компанія вполн раздляетъ его мысли, въ томъ числ и сынъ его Вава, и Еня Разноцвтовъ. Вс они дятъ, играютъ въ штоссъ, проигрываются и отыгрываются, пуская въ ходъ кольца, собакъ, ружья,— все, что есть подъ рукою. Эта картина разложенія пережившаго себя дворянскаго склада жизни наполняетъ большую часть романа, развтвляясь на нсколько эпизодовъ: открытіе шайки поддлывателей, подкопъ подъ казначейство и смертную казнь Ени Разноцвтова, которой предшествуетъ весьма драматическое описаніе послднихъ дней и минутъ осужденнаго.
Мы, впрочемъ, не считаемъ нужнымъ разсказывать содержаніе романа. Напомнимъ только, что Чулкова обкрадываютъ ночные грабители въ ту самую ночь, когда онъ привезъ изъ города большую часть своего капитала для передачи взаймы сосдк Чемодаровой, къ которой онъ неравнодушенъ. При этомъ Чулкова ранятъ, а Гуслева почти убиваютъ, такъ что онъ вскор умираетъ.
Въ такую тяжелую минуту, когда Чулковъ лишился и врнаго друга, и упорнымъ трудомъ нажитаго состоянія, прізжаетъ къ нему Музыкантовъ. Вожакъ поддлывателей разсчитывалъ соблазнить осиротвшаго и обднвшаго піонера степей приманкой легкаго и дешеваго богатства. Онъ теперь нуждается, думалъ Музыкантовъ, и, вроятно, легко согласится принять кушъ фальшивыхъ депозитовъ для распространенія.
‘Такой же веселый, разбитной и безцеремонный и съ тми же прыгающимъ отъ смха брюшкомъ и заигрывающими карими глазками, какъ въ первый разъ зимой, ввалился онъ опять въ низенькія комнаты безлюдовской усадьбы, весело поздоровался съ Чулковымъ, склонилъ къ нему съ улыбкой длинные, каштановые, надушенные какою-то бразильскою императрицей, бакены и шепотомъ, не сгоняя съ лица улыбки, сказалъ:
— А что, не вышло на мое? Не дали мн тогда, для раздлки съ притязаніями Чемодаровой, денегъ взамны, вотъ бы теперь он и были цлы! Ну, да не въ томъ дло. Я вамъ тогда сказалъ: не хотите мн помочь, такъ я вамъ когда-нибудь помогу! Вотъ теперь я и пріхалъ.
‘— Очень благодаренъ.
‘— Все дло въ насъ самихъ! Вы не врили, что я самъ былъ издавна другъ всего новаго, живаго и смлаго? Ну, чего вы, позвольте спросить, добились здсь такъ называемымъ честнымъ трудомъ? Чего вы достигли своими хлопотами? Я знаю, вы сошлетесь на понятія о чести. Честь — дло условное. Въ Америк честь одно, въ Англіи другое, у киргизовъ третье. Да-съ… Вы лучшій примръ. Трудились, трудились, какъ поденщикъ, застрявъ къ нашимъ мстахъ, одна минута, и все, нажитое вами, полетло вверхъ дномъ. И гд обезпеченіе вашей собственности и вашихъ правъ? Разгадка длу простая: что совершила надъ нами послдняя реформа, то же сдлали съ вами незваные гости… Насъ ограбили, такъ и мы должны грабить. На насъ напущена революція законодательная и литературная, мундирные демагоги и коронные теоретики-реформаторы, и мы напустимъ на нихъ новое знаменіе времени — фальшивую депозитку, тысячи, милліоны поддльныхъ рублей. Насъ разорили, и мы ихъ разоримъ! Противъ насъ не разбирали никакихъ средствъ, и мы не будемъ разбирать… Разорять ихъ, разорять…’
Музыкантовъ говорилъ, съ такимъ жаромъ, что закашлялся и даже пна выступила на его толстыхъ губахъ.
Чулковъ смотрлъ на него во вс глаза.
‘— Но какъ же все это относится ко мн?
‘— А, такъ вы не понимаете! Ребенокъ, бдняжка! Много вамъ помогъ губернаторъ, скажите мн? Много помогли вамъ жандармская и явная полиція? Нашли вамъ, возвратили вамъ ваши кровныя денежки? Отвчайте мн, ну, говорите же… Я не шутить сюда пріхалъ!
‘— Нтъ, не возвратили.
‘— Ага! ага! признались? согласились? А вотъ я вамъ ихъ нашелъ и возвращу…’
Засимъ Музыкантовъ, полагая, что довольно настроилъ Чулкова, завелъ рчь уже ближе къ длу. Онъ тихо взялъ подъ руку Чулкова, обнялъ его, сдлалъ съ нимъ нсколько шаговъ, подвелъ его почему-то къ печк и, склоня дрожавшія губы вплотную къ его уху, хотя въ комнат, кром нихъ, не было никого, прошепталъ:
‘— Вы приглядитесь кругомъ… развдайте, чмъ главнйше наживались тутъ… сперва въ отдаленное время нкоторыя изъ хлбныхъ заграничныхъ конторъ… а потомъ наши откупщики?— И когда Чулковъ на это промолчалъ, онъ еще ближе притиснулся и шепнулъ ему въ самую раковину уха:— фальшивыми ассигнаціями, батюшка, фальшивыми ассигнаціями съ окрестныхъ вольныхъ монетныхъ дворовъ! Свистните только, такъ къ вамъ, дружище, пудами ихъ повезутъ. Вы ихъ сбудете, поправите свои дла… Вы теперь нуждаетесь… А вашу способность дла, врьте, всякій оцнитъ! Вы бы могли получить десять, двадцать, тридцать тысячь, ну, и похали бы куда-нибудь ихъ мнять…
‘— Что за чертовщину вы мн здсь несете уже боле получаса?— сказалъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ Чулковъ, освободившись изъ рукъ Музыканта.— Или я все это въ бреду выдумалъ, или вы дйствительно это мн говорили сами?
‘— Какъ знаете!— рзко и презрительно отвтилъ Музыкантовъ, отходя въ сторону’.
Дло сорвалось. Музыкантовъ повернулъ на шутку и поспшилъ отретироваться. ‘Такъ вотъ за кого они меня считаютъ!— говорилъ себ глубоко оскорбленный Чулковъ.— По ихъ мннію, только кулакъ, мелкій барышникъ, прогорвшій отъ грабежа спекулянтъ и ничего больше!‘
Въ этомъ негодованіи пробудившейся гордости честнаго, порядочнаго человка виднъ прежній Чулковъ, образованный, честный. Онъ оказался крпкимъ. Черная работа надъ землей, въ захолустья, значитъ, не деморализировала его, не втянула въ атмосферу кулачества и барышничества, онъ живетъ для чего-то высшаго и лучшаго, чмъ просто нажива во что бы то ни стало.
И въ этомъ сопоставленіи двухъ фигуръ, Чулкова и Музыкантова, сказалась общественная идея романа, встрча двухъ складовъ понятій и стремленій: стараго и новаго.
Чулковъ, какъ герой романа, совсмъ не эффектенъ. Въ немъ нтъ ничего болзненнаго, ставящаго его въ непримиримое отношеніе къ жизни и сред, напротивъ, это вполн здоровая натура, которую не сломила рефлексія, даже боле, это — характеръ. Онъ страстно ищетъ выхода изъ лабиринта внутреннихъ противорчій и находитъ его въ труд.
Огромная дистанція между его сознаніемъ или представленіемъ о томъ, ‘какъ должно бы быть’, съ ‘тмъ, что есть’, наполняется трудомъ на пользу общую. Чулковъ самъ воздйствуетъ на среду и уметъ дать отпоръ тамъ, гд нужно, въ немъ было довольно сознанія, а трудовая жизнь и борьба съ людьми и природой развили его волю, завалили ею характеръ.
Въ эту же сторону направлено и предсмертное завщаніе умирающаго романтизма въ лиц Гуслева, оставившаго своему другу такое письмо: умираю, спасенія, кажется, не будетъ — я умру. Міръ не содрогнется, разумется, отъ моей смерти. Тьма темъ подобныхъ мн букашекъ умираютъ ежедневно и также безъ слда на свт. Но я хочу сказать, хочу по слать послднее ‘прости’ моимъ былымъ друзьямъ…. Все старые, добрые гуляки! Все весельчаки, лнтяи и вертопрахи, товарищи моей молодости и жизни. Гд-то вы дни доживаете? Вы, уже сдые, усталые, больные я, вроятно, недовольные новымъ, суровымъ, холоднымъ а шумнымъ временемъ, опомнитесь! Трудитесь, посвятите прочной работ хотя нсколько послднихъ лтъ своей жизни! Мы вс съ вами испытали немало счастія на земл. Но открываю вамъ, бдняки, величайшую тайну: выше счастія нтъ, какъ трудъ!’
А вотъ, рядовъ съ такими послдними словами романтика, складъ понятій и чувствъ изъ другаго міра, живущаго о-бокъ съ первымъ въ одной и той же сред, произведшей, между прочимъ, и Еню Разноцвтова. Да и съ какой стати налагать на себя какіе-то высокіе обты,— разсуждаетъ въ своей компаніи иниціаторъ подкопа подъ казначейство,— когда вс кушаютъ скоромное? Вс грабятъ, вс паразитничаютъ на счетъ другихъ. Одинъ, вонъ, дуракъ (Зытовъ все объ идеалахъ бредитъ, газету затваетъ тутъ издавать — хочетъ отчій домъ продать и купить типографію. Скоты! точно жизни не знаютъ… Бдняки бдствуютъ вопреки академіямъ и университетамъ пуще прежняго, а богачи богатютъ тни же старинными, неправыми путями. Медленнымъ трудомъ богатть и можно бы людямъ сильнымъ волей и духомъ, да много ли такихъ? Враки все, господа, что честный человкъ честнымъ и умретъ, не умретъ онъ у насъ честнымъ человкомъ, подлецомъ умретъ, подъ конецъ, все-таки, свихнется. Трудно не свихнуться!’
Этотъ юный моралистъ попадается съ поличнымъ при подкоп, но бжитъ изъ тюрьмы, а при новой поимк, будучи въ нетрезвомъ вид, убиваетъ исправника. Его присуждаютъ къ смертной казни разстрляніемъ. Весь эпизодъ заточенія его въ тюрьм, ожесточеннаго нераскаянія, бесдъ съ священникомъ, послдніе часы передъ казнью и самая казнь составляютъ сами по себ мастерскую, полную драматизма и психологическаго анализа главу XIII въ роман. Она какъ бы намренно поставлена рядомъ съ послднею, заключительною главой XIV, тамъ ‘казнь’, тутъ ‘счастье’ ветхаго (?) человка. Тамъ казнитcя бездлье, распутство, старый чужеядный складъ жизни, враждебной прогрессу, тутъ награждаются трудъ, настойчивость, врность честнымъ убжденіямъ, нравственная крпость, союзница прогресса.
А когда дло касалось діалектики, то Еня Разноцвтовъ и Музыкантовъ оказывались не ниже Чулкова и Гуслева: они умли говорить и защищать свое міросозерцаніе не хуже другихъ ‘прелюбодевъ слова’. Только въ этомъ и сказалось ихъ образованіе и принадлежность къ интеллигентному кkассу, но они были дурно воспитаны, потому что не прошли школы труда.
Романъ заканчивается женитьбой Чулкова на интересной, мечтательной, образованной и богатой вдов, сосдк Чемодаровой. Любовный романъ тутъ довольно блденъ, слабъ. Чулковъ, какъ натура дловая и нсколько сухая, не внесъ никакой поэзіи въ свою любовь, объясненіе его съ предметомъ страсти вполн прозаично.
Но авторъ какъ будто самъ испугался такого благополучно-буржуазнаго конца своего романа и въ заглавіе послдней главы вставилъ словечко ‘ветхаго’, назвавъ увнчаніе зданія Чулкова ‘счастіемъ ветхаго человка’. То былъ до сихъ поръ новый человкъ, въ своемъ род герой романа, въ борьб пробивающій новыя стези, а тутъ вдругъ разжалованъ гамакъ авторомъ. Недоумніе это поддерживаетъ и молодая жена Чулкова своими настойчивыми вопросами муху въ послдней глав: ты новый или старый человкъ? Чулковъ сначала отдлывался шутками, но потомъ объяснилъ, что онъ старый, ветхій человкъ. ‘Новый человкъ вполн выдержалъ бы съ своею задачей,— говорилъ онъ.— Я не хотлъ жениться до извстной поры. Это была моя задача (?). Разъ увлекшись дломъ, герои не сворачиваютъ на поду-пути съ дороги, не вступаютъ въ сдлки ни съ какими преградами (?) и неудачами. А я, не кончивъ задачи (?), примиряюсь на томъ, что дала мн золотая, счастливая случайности, наша женитьба. Не встрть я тебя, я былъ бы банкрутъ, аренду у меня взяли бы и черезъ нсколько мсяцевъ мой слдъ простылъ бы здсь…’
Эта фальшивая нота насчетъ задачи ‘не жениться до извстной поры’ происходитъ, по нашему мннію, отъ смшенія понятій новаго человка и героя. Не всмъ же быть героями, не признающими никакихъ (?) преградъ, а новымъ можетъ быть каждый образованный человкъ, который, выражаясь словами тоста Чулкова, ‘въ наши трудные дни, не надясь на другимъ, работаетъ самъ, не отказываясь ни отъ какого чернаго труда’, въ то время, какъ прочіе именно усиливаются жить на чужой счетъ и увиливаютъ отъ чернаго труда. А у насъ послдніе-то и преобладаютъ, сохранивъ еще традиціи крпостничества — презрніе въ физическому труду и привычку уклоняться отъ нравственной вмняемости. Опроститься, идти въ народъ, учиться ремеслу, не смотрть свысока на черный, физическій трудъ, мужественно нести отвтственность за свои слова и поступки,— все это. у насъ, въ Россіи, были (ы есть пока) новыя стремленія новыхъ людей, разница лишь въ томъ, что у однихъ они принимали уродливыя формы, а у другихъ, какъ, напр., у Чулкова, направились на ‘трудъ надъ землей’,— этотъ трудъ превыше всхъ трудовъ, по его морализующей сил и общественному значенію.
За бокаломъ шампанскаго, чокаясь съ своею женой, Чулковъ еще разъ подтверждаетъ этотъ тостъ: ‘за здоровье честныхъ тружениковъ, безвстныхъ, но не падающихъ духомъ, чернорабочихъ нашей ‘
Въ Чулков послдовательно проведена общественная идея, широкая и плодотворная. Она та же, что и въ Иль Танцур, что и въ Бглыхъ въ Новороссіи, именно трудъ въ союз съ землей.
‘Вс три романа,— говоритъ Н. Соловьевъ,— имютъ органическую связь и сквозь ихъ пеструю ткань проглядываетъ одинъ общій типъ, которому имя дловой человкъ. Въ его романахъ выражается какъ бы отвтъ на многія тургеневскія произведенія. Тургеневъ художественнымъ изображеніемъ своихъ лишнихъ людей ставилъ вопросы, г. же Данилевскій на нихъ отвчалъ и чуть ли не удачне другихъ. Гончаровъ превосходитъ его по таланту, а, между тмъ, когда дло дошло до изображенія дловаго человка, то онъ показалъ намъ только нмца, который, положимъ, и много здить, суетится, предпринимаетъ и длаетъ, но что именно и какъ,— неизвстно. Между тмъ, г. Данилевскій, при меньшихъ художественныхъ средствахъ, представилъ цлый рядъ картинъ, гд до тонкости разобрана ‘физіологія и патологія труда’. Романы его написаны какъ бы между дломъ и на нихъ лежитъ отпечатокъ практическаго труда. Все это, впрочемъ, вставленное въ поэтическую рамку картинъ юга, не иметъ отнюдь утилитарнаго или тенденціознаго характера. До сихъ поръ русскій дловой человкъ былъ по преимуществу сверянинъ, г. же Данилевскій указываетъ ему на югъ, на боле производительныя и боле благодатныя мста Россіи. Туда же, по всей вроятности, направится въ будущемъ и исторія наша, застывшая въ финскихъ болотахъ свера’.
Въ этимъ строкамъ мы прибавимъ, однако же, что выраженіе ‘дловой человкъ’ не исчерпываетъ общественнаго значенія Чулкова. Дловой дловому рознь. Какой именно? У насъ даже сформировалось слово ‘дльцы’ въ отрицательномъ смысл, для квалифицированія людей, ставящихъ свой личный интересъ въ антагонизмъ съ общественнымъ, для рыцарей темной наживы. Идея Чулкова гораздо шире: интеллигенція въ союз съ физическимъ трудомъ, активно обращенная на землю и производительную дятельность, но не отрываясь отъ высшаго нравственнаго начала и отъ служенія обществу, народу.
Это — гармонія интересовъ личнаго и общаго, а во внутренней жизни — примиреніе тревожныхъ противорчій, гармонія сознаніи и чувства. Соціальный и психическій (личный) идеалы взаимно переплетаются и поддерживаютъ другъ друга. Все это нельзя еще подвести подъ неопредленный и, вмст, узкій терминъ ‘дловаго’ человка.
Но если такова идея Чулкова, то нельзя сказать, чтобы она сразу давалась читателю формою. Въ Новыхъ мстахъ художникъ гораздо сильне выразился на сторон того края картины, гд фигурируютъ отживающіе люди: Музыкантовъ, Вава, Еня Разноцвтовъ и др. Это люди живые, реальные, легко рисующіеся въ воображеніи читателя. Въ другой же половин картины съ новыми людьми,— Чулковъ, Гуслевъ, Чемодарова,— видно боле публициста, чмъ художника: фигуры не ярки, частью дланы, и положенія ихъ пристегнуты головною работой, иногда неестественны и произвольны (напр., скитаніе Гусдева по степямъ безъ куска хлба, встрча его съ Чулковымъ, слишкомъ быстрое обогащеніе Чулкова и трудно допустимое долгое одиночество его въ безлюдной степи и т. п.). Идея и намренія явно перевшиваютъ форму, за вншнимъ движеніемъ и массою мелкихъ подробностей упущено главное: душевная жизнь героя романа, отчего онъ выходитъ сухимъ, какъ бы жилистымъ, и не дйствуетъ на воображеніе читателя. Вообще и здсь виднъ талантъ отличнаго пейзажиста, разскащика, бытописателя, широко глядящаго публициста, но художникъ расточилъ свои дары на отдльные эпизоды, а главнаго-то, рельефа, и не освтилъ такъ, какъ слдовало бы. Чулковъ нарисованъ точно безъ натурщика, силою одного воображенія: оттого онъ не ярокъ и имя его не сдлалось отрицательнымъ. Въ самомъ конц обрисовки, въ заключительной глав, мы указали даже на колебаніе автора, явившееся какъ диссонансъ въ аккорд, вскор, впрочемъ, разршившійся. Буржуазный конецъ иди, какъ прежде выражались, ‘мщанское счастье’ даже смутило не только автора, но и самого Чулкова.
Онъ открещивается отъ всякаго ‘героизма’ и самъ относитъ себя къ ветхимъ людямъ и простымъ чернорабочимъ, вопреки мннію о немъ жены и читателя. Все это указываетъ лишь на то, что самъ авторъ недостаточно углубился въ душу своего героя и, не имя передъ собою Живаго натурщика, очертилъ фигуру только въ общихъ чертахъ, заполнивъ не достающій психологическій анализъ вншними подробностями и описаніями.
Три предъидущихъ романа — они же и бытовыя современныя картины,— связаны общностью идеи и пейзажа, они сходны и по внутреннему смыслу, и по вншнимъ даннымъ.
Но вотъ еще одна большая картина изъ современной же эпохи, которая также представляетъ въ лицахъ дальнйшее движеніе реформъ въ провинціи, но по своей общественной иде какъ бы отдляется отъ предъидущихъ. Мы говоримъ о Девятомъ, обширнйшемъ изъ романовъ г. Данилевскаго, явившемся въ 1873 г. Въ немъ также два контрастирующихъ склада понятій и стремленій, два міра, старый и новый, въ тсномъ сплетеніи съ романомъ и семейною драмой.
Но здсь выступаютъ новыя стороны жизни, не затронутыя въ прежнихъ романахъ, а общественная идея произведенія, хотя и примыкаетъ къ прежней, но ведетъ къ новымъ, частью неожиданнымъ выводамъ, которые вполн примнимы и къ настоящему моменту нашей общественной жизни.,
Нмецкій переводчикъ этого романа назвалъ его Женскіе монастыри въ Россіи. Авторъ же прибавилъ къ заглавію Девятый валъ въ скобкахъ и другое: Христова невста. И точно, въ роман два теченія: одно ведетъ насъ за стны монастырской ограды, къ центру женскаго монастыря, игумень Измарагд, отъ которой идутъ притягательныя нити къ семейству помщика Вечерева, спеціально же къ его дочери Агла. Другое ведетъ насъ въ городъ, въ центръ борьбы земскихъ элементовъ въ провинціи, захваченной реформами и наплывомъ новыхъ предпріятій. Житейское море взбаламучено и въ мутной вод всякъ старается выудить свою рыбку. Искреннихъ сторонниковъ реформъ немного: изъ числа ихъ выдвигается молодой предсдатель земской управы Милунчиковъ. На сторон же мутной воды стоятъ на первомъ план Клочковъ, за нимъ Талищевъ съ сыновьями я другіе мстные помщики. Мсто дйствія — одна изъ южныхъ губерній, время — конецъ 60 годовъ, эпоха первыхъ шаговъ молодаго земства.
Мы напомнимъ вкратц фабулу романа. Передъ нами дворянская семья Вечерева въ состояніи разложенія, между членами ея нтъ ладу. Богомольная жена увлекла дочь Аглаю дать обтъ постриженія въ монахини и постоянно разъзжаетъ съ нею по обителямъ я монахинямъ, въ близкій къ ихъ имнію монастырь ‘Красный Кутъ’. А пріхавъ домой, возится съ черницами, молится передъ иконами, куритъ ладономъ, заставляетъ дочь читать священныя книги. Старикъ Вечеревъ остается въ своей деревенской усадьб постоянно одинокимъ, точно холостякъ. Это его томятъ, но онъ надется подъ старость пожить хоть счастьемъ дочери, объ обт дочери онъ ничего не знаетъ, ибо это тщательно отъ него скрывается.
Въ город проживаетъ бывшій учитель, бдный старикъ-идеалистъ, живущій въ своемъ домик пенсіей, Левъ Савичъ Ветлугинъ. Къ нену на лто прізжаетъ молодой сынъ его Антонъ Ветлугинъ, служащій въ одной изъ торговыхъ конторъ за Ураломъ, въ Средней Азіи. Въ удивленію своему, Антонъ Ветлугинъ встрчаетъ въ отц а во всей его домашней-обстановк глубокую перемну. На дом вывска: ‘контора агентства и коммиссіонерства’, на стол счеты, конторскія книги, учебникъ бухгалтеріи и т. п. Старика-идеалиста увлекъ на путь спекуляціи и быстрой наживы молодой помщикъ-кулакъ Клочковъ, избравшій себ девизомъ правило: держи носъ по втру, и все пойдетъ какъ по маслу. Отецъ Ветлугинъ, запутавшись въ долгахъ, проситъ сына похать съ цлью займа денегъ въ деревню къ Вечереву, своему пріятелю, у котораго онъ воспиталъ покойнаго его сына. Антонъ Ветлугинъ, герой романа, детъ къ Вечереву, встрчается тамъ съ Аглаей и увлекается. Въ начал и Аглая поддается обаянію любви и даетъ Ветлугину слово, но вскор это разрушаетъ мать, въ союз съ игуменьей Измарагдой, и почти внезапно увозитъ ее въ монастырь. Отецъ Вечеревъ отъ сильнаго потрясенія лишается ума и его увозятъ за границу. Молодой Ветлугинъ длаетъ попытку отнять свою невсту, проникаетъ въ монастырь, но тутъ терпитъ неудачу: Аглая письменно передаетъ ему просьбу забыть ее навки. Повидимому, романъ кончился. Ветлугинъ, освободивъ своего отца изъ когтей Клочкова, узжаетъ въ Москву. Въ земской же борьб Милунчиковъ сталкивается съ ожесточенными врагами, его вызываютъ на дуэль и убиваютъ.
Но Антону Ветлугину опять приходится постить этотъ край, въ качеств адвоката стороны, противной Клочкову, который, какъ опекунъ надъ имніемъ Вечеревыхъ и по другимъ дламъ, учинилъ много злоупотребленій. Ветлугинъ по пути зазжаетъ въ ‘Дубки’, гд услышалъ первое признаніе любви и видитъ печальное зрлище: запустлый домъ и садъ, обднвшихъ и угнетенныхъ крестьянъ, разореніе и нищету. Онъ написалъ письмо къ Агла въ монастырь, описалъ грустную картину, напомнилъ о бдствіяхъ, отца и крестьянъ я взывалъ къ ея нравственному долгу помочь своимъ близкимъ, бросивъ монастырь. На этотъ разъ Аглая, оставшаяся одна (мать умерла) и испытавшая лицемріе жизни за оградой, внимаетъ голосу жизни и оставляетъ монастырь. Засимъ Ветлугинъ и Аглая вновь сходятся и даютъ другъ другу обтъ союза. Уже назначенъ день свадьбы. Старикъ Вечеревъ за границей поправился, все улыбалось будущимъ счастьемъ. Но въ самый послдній моментъ Аглая вновь впадаетъ во внутреннюю борьбу и внезапно ночью бросается въ прудъ.
Романъ конченъ, а съ нимъ и семейная драма. Все повалилось или разъхалось. Торжествующимъ остался только Клочковъ, нажившій за это время сотня тысячъ рублей въ разныхъ темныхъ и учредительскихъ афферахъ.
Въ этомъ роман по художественной отдлк рельефне всхъ выступаетъ мать Измарагда, которой посвящена вся XXJII глава.
‘Изнженная, сластолюбивая черничка!— думалъ Ветлугинъ, ожидая въ горенк монастыря свиданія съ игуменьей.— Заране вижу ее: чистоплотная, худенькая, на ладонъ дышащая старушка, съ желтоватымъ, въ мелкихъ складочкахъ личикомъ, съ плаксивыми и усталыми отъ долгаго церковнаго бднія глазками… Придетъ, сядетъ, смиренно сложитъ на колнахъ ручки, звнетъ, перекреститъ ротъ и, перебирая четки, станетъ ждать, что я ей скажу… Воображаю, какъ она растеряется, когда я ей себя назову’.
Такой портретъ носится въ воображеніи не одного Ветлугина. И что же оказывается? ‘Предъ нимъ стоила высокая, дородная, съ красивымъ, блымъ и полнымъ лицомъ и съ большими срыми глазами инокиня. Густыя, черныя брови, усики надъ вздернутою губой, взглядъ строгій, властный и проницательный. Вся она будто изъ камня изваяна, стройная, гордая, точно говоритъ: вотъ я какая! смотри на женя и робй предъ моею силой и красотой!’
Мать Измарагда хладнокровно выдержала приступъ Ветлугина, разршила ему написать письмо къ Агла и, пока тотъ писалъ, въ раздумья стала перебирать четки. ‘Многое ей вспомнилось въ это мгновеніе: собственная молодость, лютая купеческая семья, темныя ночи, густой лсокъ, бракъ уходомъ, пирушка въ какомъ-то пхотномъ полку, измна, разлука, клобукъ’. Когда письмо было кончено, игуменьи уже не было въ горенк. Вмсто нея явилась старая, глухая инокиня, которая на вс вопросы Ветлугина только трясла маленькою головкой и, провожая его за ограду, приговаривала: ‘господа купцы, вы паши отцы, мы вами сыты, не забывайте васъ и на дальни дни’.
Мастерская страница посвящена также мать-Измарагд и въ XLIII глав (на берегу). Пріятель Ветлугина, Столешниковъ, думалъ огорошить ее письмомъ отъ Аглаи, но вышло наоборотъ: онъ самъ былъ импонировавъ львицею-игуменьей. ‘Сила, да еще какая сила!’ — повторялъ о въ себ, возвращаясь домой.
Въ роман г. Данилевскаго мастерское описаніе внутренней жизни женскаго монастыря, полное интереса и новизны, составляетъ одну изъ лучшихъ все страницъ (см. главы XXXIII и XXXIV).
До что влекло туда Аглаю? Вліяніе матери, впечатлнія дтства въ частыхъ поздкахъ по монастырямъ, обаяніе мать-Измарагды, домашнее одиночество,— все это вншнія причины, къ нимъ прибавилась психическая: избытокъ воображенія, развившійся отъ одинокой жизни и смерти брата, скрытный, сосредоточенный характеръ и искренняя вра въ ‘истину’ и ‘спасеніе’, ожидающихъ тхъ, кто въ монашескомъ обт отдается служенію Богу… Въ натур Аглаи было также немало гордости и безсердечія. Ветлугинъ тщетно указывалъ ей на христіанскую любовь въ міру, на подвиги добра безъ монашеской рясы, на обязанности къ больному, одинокому отцу. ‘Не понимаю, изъ-за чего беречь жизнь,— говорила ему Аглая,— когда всмъ и всему одинъ конецъ… Весь міръ единой души не стоитъ. Міръ не вченъ, только душа нетлнна. Небо и земля мимо идутъ, словеса же Господни не идутъ мимо’.
Какъ единственная наслдница богатаго помщика, Аглая была хорошею приманкой для практической игуменьи. Бдную двушку отуманили и вооружили діалектикой ad hoc. Но когда она пробыла нсколько лтъ въ монастыр и поняла обманъ, то новый призывъ Ветлугина къ мірской жизни и любви уже не нашелъ ее глухою. Она вышла изъ монастыря въ свтъ и дала обтъ любви Ветлугину, но передъ самымъ исполненіемъ его внезапно покончила съ своею молодою жизнью. Авторъ не объясняетъ того внутренняго процесса, коимъ Аглая дошла до своего фатальнаго ршенія: онъ является безъ подготовки, въ заключительныхъ страницахъ романа, когда читатель всего мене этого ожидаетъ. Но при исключительной натур Аглаи оно правдоподобно. Молодость неспособна къ ханжеству. Она отдалась своему обту, своей вр въ истину и спасеніе со всмъ пыломъ молодой фанатички, ищущей правды жизни. Но ее обманули. Сгоряча она бросилась въ другую сторону и дала обтъ любви. Но внутри ея передомъ былъ такъ великъ, что сдлалась она уже неспособной къ новой вр — въ счастье и любовь. Аглая такъ и осталась ‘Христовой невстой’, врной первому обту, и съ нимъ покинула земную жизнь.
Другое лицо романа, Ветлугинъ, составляетъ какъ бы вторую редакцію Чулкова, только въ другой обстановк, и немного разговорчиве, экспансивне. Онъ трудится не надъ землею, а по торговой части, какъ герой, вовсе не эффектенъ и по вншности, подходитъ къ прикащику или купцу. Но онъ силенъ нравственными качествами: трудолюбіемъ, выдержкою, почтительностью къ отцу, сочувствіемъ къ общественному прогрессу и дловитостью. Не блистая яркою, путеводною звздой для молодежи, онъ служить, однако же, хорошимъ представителемъ интеллигентнаго средняго русскаго человка изъ средняго сословія, основавшагося на труд, что не герой, но безспорно порядочный человкъ изъ новыхъ людей. Обрисовка такой не яркой личности требуетъ боле тонкой кисти и детальныхъ штриховъ, чмъ обрисовка рельефной, крупной фигуры. Ветлугинъ борется съ кознями Измарагды и съ кознями Клочкова, спасаетъ отца отъ печальнаго разоренія, защищаетъ прикащика Талящева, Фокина, затравленнаго пьяною молодежью на крышу сарая, даетъ деньги на учрежденіе школы, вызываетъ Аглаю изъ монастыря для служенія жизни,— словомъ, обнаруживаетъ немалую дозу энергіи, ршительности и гражданскаго мужества, появленіе его въ этихъ мстахъ оставляетъ плодотворный слдъ въ личной жизни близкихъ ему людей.
Мы со вниманіемъ прослдили за четырьмя бытовыми романами г. Данилевскаго, посвященными эпох реформъ. Мы остановились съ симпатіей на тхъ фигурахъ, въ которыхъ видли просвтъ, сулящій лучшее будущее. Дйствительное положеніе вещей, изображенное съ точностью и часто даже съ избыткомъ подробностей, указывало на то, что каждый шагъ впередъ долженъ быть сдланъ съ бою, что въ труд и борьб медленно подвигался средній русскій человкъ къ завоеванію возможной частицы свободы и благосостоянія.
А разъ это единственный правильный путь къ прочному прогрессу, то онъ уже самъ собой) очерчиваетъ и т нравственныя качества, которыми необходимо запасаться новымъ людямъ. Трудъ и борьба должны сдлаться ихъ поэзіею. Только въ борьб к вырастутъ волы, умньи жить въ гармоніи съ общественнымъ интересомъ и подчинять ему личныя стремленія, а прибавивъ къ нимъ знанія и образованіе, получится полезный гражданинъ, общественная дисциплинированная сила.
Въ длинной галлере лицъ, выведенныхъ г. Данилевскимъ во всхъ современныхъ романахъ, есть лица разныхъ категорій: одни падающія, какъ, напр., Аглая, Милуичиковъ, Илья Танцуръ, другія подымающіяся, какъ, напр., Чулковъ, отчасти Ветлугинъ, третьи покойно и тихо несутъ свой крестъ жизни, находясь въ равновсіи съ окружающею средой, но вноса въ нее начала гуманности, какъ, напр., отецъ Павладій, отецъ Адріанъ, Фокинъ, четвертые владычествуютъ, какъ мать Измарагда, или вносятъ разнузданность страстей, колеблющую обиходное теченіе жизни, какъ, папр., Панчуковскій, Милороденко, Перебоченская, Клочковъ, Музыкантовъ, Еня Разноцвтовъ.
Нкоторыя изъ этихъ фигуръ вышли вполн жизненными и остаются въ памяти читателя, это по преимуществу практическіе люди изъ дворянъ и представители сельскаго духовенства. Люди идей у него мене ярки, и въ этомъ сказалась слабая сторона романиста: недостаточность психологическаго анализа душевной жизни этихъ лицъ, по обычаю автора, они представляются увлеченный! вихремъ вншняго движенія и разныхъ событій, при которыхъ анализу оставалось мало мста. Нельзя также пройти молчаніемъ большаго объема его романовъ, переходящаго мстами въ растянутость и въ пестроту описаній частностей, случайностей я мелочей, за которыми стушевывается рельефъ общей идеи. Можетъ быть, это происходило оттого, что романистъ бралъ слишкомъ близкую эпоху и не могъ смотрть на нее изъ такого удаленія, въ которомъ, какъ въ перспектив, само собою очертилось бы главное и второстепенное, общее въ яркомъ освщеніе на главномъ план, а частное въ полутни. Тогда романы его, при богатств общественныхъ идей и роскоши южныхъ пейзажей, получили бы еще большее художественное значеніе въ глазахъ критики и читателей.
До и въ своемъ настоящемъ вид они обладаютъ большими достоинствами: мастерствомъ разсказа, вншнею занимательностью фабулы и интриги, массою реальныхъ наблюденій надъ русскою жизнью въ начальную эпоху реформъ, указаніемъ на общественныя язвы, превосходными описаніями природы.
Прослдивъ современнаго русскаго культурнаго человка въ его поворот къ труду я практической дятельности, авторъ въ антрактахъ между Новыми мстами и Девятымъ валомъ написалъ свои прелестные разсказы Семейная старина изъ украинской жизни предковъ. Это былъ переходъ къ историческимъ романамъ. Обозрвая эти разсказы въ послднемъ изданіи сочиненій г. Данилевскаго, невольно изумляешься масс употребленнаго на нихъ труда и изученія источниковъ.
Прибавимъ къ этому спеціальныя изслдованія, относящіяся къ Малороссіи, каковы: біографія малорусскаго писателя Квитки-Основьяненко я украинскаго философа Сковороды, изслдованіе объ украинскихъ школахъ XVIII вка (получившее уваровскую премію), жизнеописаніе и дятельность Каразина, основателя харьковскаго университета, разсказы о колонизаціи Слободской Украйны, послднее движеніе запорожцевъ Желзняка и Гонты противъ поляковъ.
Въ заключеніе скажемъ: не претендуя на освщеніе внутренняго міра дйствующихъ лицъ, т.-е. на психологическій романъ, г. Данилевскій по складу своего таланта и натуры обратился въ другую сторону — къ соціально-бытовымъ картинамъ, на фон которыхъ помщалъ романическую фабулу. Причемъ, какъ мы видли, герои его не остаются пассивно замкнутыми въ свой внутренній міръ, но переступаютъ его и бросаются въ реальную жизнь, въ трудъ и борьбу, въ творчество воли, и въ этомъ находятъ своего рода поэзію, которая одушевляетъ ихъ дятельность.
Оттого вс произведенія г. Данилевскаго отличаются богатымъ реальнымъ содержаніемъ, иногда переступающимъ рамки художественной необходимости, но за то широко охватывающимъ русскую общественную жизнь за цлыхъ два послднихъ столтія.