ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ
КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916
Поэзія душевнаго раздвоенія.
Поэзія душевнаго раздвоенія.
(Блинскій о Лермонтов).
Поэзия душевного раздвоения, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1910
Время на прочтение: 14 минут(ы)
‘Въ No 18 Литературныхъ Прибавленій къ Русскому Инвалиду (1838 г.) мы прочли прекрасное стихотвореніе ‘Псня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалаго купца Калашникова’. Не знаемъ имени автора этой псни…. но если это первый опытъ молодого поэта, то не боимся попасть въ лживые предсказатели, сказавши, что наша литература пріобртаетъ сильное и самобытное дарованіе’.
Такъ писалъ Блинскій еще въ ‘Моск. Наблюдател’ 1838 г. (т. XVI, стр. 621). Черезъ годъ, отмчая въ томъ же журнал появленіе въ ‘Отеч. Запискахъ’ Бэлы Лермонтова, Блинскій восхищался ‘необыкновеннымъ талантомъ’ и ‘высокимъ поэтическимъ дарованіемъ’ этого въ то время никому неизвстнаго поэта (ibid., 1839 г., ч. II, стр. 131—136). Читая въ середин этого же года въ ‘Отеч. Запискахъ’ стихотворенія Лермонтова и отдльныя главы изъ его ‘Героя нашего времени’, Блинскій писалъ Краевскому (24 авг.1839 г.): ‘Боже мой! Какой роскошный талантъ! Право, въ немъ таится что-то великое!’ А мсяцемъ позже (29 сент. 1839 г.) онъ писалъ Станкевичу: ‘на Руси явилось новое могучее дарованіе — Лермонтовъ’… И это писалось почти въ то самое время, когда Полевой снисходительно замчалъ, что ‘г. Лермонтовъ’ написалъ ‘полдюжины піесокъ, весьма недурныхъ’, а что все, написанное имъ въ проз было-де ‘очень плохо’ (‘Сынъ Отечества’, ноябрь 1839 г.).
Если бы нужно было доказывать тонкое пониманіе, чуткую отзывчивость и художественную проницательность Блинскаго, то одного этого случая было бы достаточно. Но этотъ фактъ не нуждается въ доказательствахъ, а потому достаточно только указать, что когда ‘Герой нашего времени’ вышелъ въ начал 1840 г. отдльнымъ изданіемъ, то Блинскій немедленно отозвался на это произведеніе громадной статьей — одной изъ самыхъ большихъ своихъ статей посл ‘Литературныхъ Мечтаній’, когда полгода спустя вышла книжка ‘Стихотворенія М. Лермонтова’, то Блинскій и ей тотчасъ же посвятилъ обширную статью.
Остановимся прежде всего на вншней форм и на нкоторыхъ частностяхъ этихъ статей. Вншняя форма первой статьи — подробное изложеніе разбираемаго произведенія. Подробно излагая на полусотн страницъ романъ Лермонтова, Блинскій преслдовалъ ту же цль, какъ и при такомъ же подробномъ изложеніи ‘Ревизора’ въ своей стать о ‘Гор отъ ума’: и тутъ и тамъ надо было доказать художественное единство произведенія, его ‘замкнутость’, по выраженію Блинскаго въ этой стать. ‘Мы должны прослдить въ его содержаніи, уже хорошо извстномъ читателямъ, развитіе основной мысли’ для того, чтобы уяснить себ ‘индивидуальную общность романа’,— говоритъ Блинскій, и дважды подчеркиваетъ ‘тяжесть’ принятой на себя обязанности — ‘излагать содержаніе художественнаго произведенія’, но этотъ путь — единственный для достиженія поставленной критикомъ цли. Это изложеніе приводитъ Блинскаго къ попутнымъ яркимъ характеристикамъ Максима Максимыча, Грушницкаго, Печорина и другихъ, вообще же это — не простое, рабское изложеніе, а блестяще комментированный пересказъ, сразу бросающій опредленный свта, на разбираемое произведеніе.
Доказывая это художественное единство, эту ‘замкнутость’ произведенія, Блинскій все время стоитъ на почв гегеліанской эстетики и даже пользуется ея терминологіей, но тутъ же надо отмтить и наслоенія шеллингіанства, которое навсегда вошло элементомъ въ философско-эстетическія воззрнія Блинскаго. Опредляя ‘замкнутость’, Блинскій объясняетъ ее внутреннимъ созерцаніемъ, внутреннимъ ясновидніемъ истины, въ которомъ не трудно узнать шеллинговскій Anschauung, ‘геніальную интуицію’, въ свою очередь объясненіе этого ‘созерцанія’ тождествомъ познающаго съ познаваемымъ является тоже основной шеллингіанской мыслью, перешедшей и въ гегеліанство. Отмчу еще изъ частностей этой статьи постоянно подчеркиваемое Блинскимъ раздленіе беллетристики и искусства: вопросъ этотъ важенъ потому, что сороковые годы были для Блинскаго эпохой постепеннаго перехода отъ ‘художественности’ къ ‘беллетристик’.
Статья о ‘Геро нашего времени’ писалась лтомъ 1840 г., въ эпоху зарождавшагося кризиса въ душ Блинскаго, во время назрвавшаго разрыва съ былой философіей ‘разумной дйствительности’, Блинскій начиналъ уже думать по-новому, но продолжалъ писать по-старому, онъ находился въ період нершительности, въ період подготовлявшагося кризиса. Вотъ причина сдержаннаго тона этой статьи и въ то же время прежнихъ утвержденій, что все благо, все — добро, все — разумная необходимость, что, напримръ, ‘нтъ дурныхъ вковъ, ни одинъ вкъ не хуже и не лучше другого, потому что онъ есть необходимый моментъ въ развитіи человчества или общества’… И все это Блинскій печаталъ тогда же, когда письма его къ друзьямъ были уже переполнены ‘воплями отчаянія’ и неврія въ жизнь. Достаточно привести нсколько словъ изъ письма Блинскаго къ Боткину отъ 12 авг. 1840 г., въ которомъ идетъ рчь какъ-разъ объ этой стать Блинскаго. Онъ сообщаетъ Боткину, что Катковъ познакомилъ его со скептической брошюркой Фрауенштедта и иронически восклицаетъ: ‘молодецъ Фрауенштедтъ! Посл его брошюрки пропадетъ охота не только резонерствовать или мыслить, но и что-нибудь утверждать… Очень радъ, что теб понравилась вторая статья моя о Лермонтов (т.-е. вторая половина статьи о ‘Геро нашего времени’, напечатанной въ NoNo 6 и 7 ‘Отеч. Записокъ’ — начинающаяся съ разбора ‘Княжны Мэри’,— И.-Р.У, кроткій тонъ ея — результатъ моего состоянія духа: я не могу ничего ни утверждать, ни отрицать, и поневол стараюсь держаться середины’… Этой ‘середины’ Блинскій однако не держался въ своихъ литературныхъ взглядахъ и характеристикахъ: и на ‘Героя нашего времени’, и на поэзію Лермонтова у него былъ вполн опредленный и нисколько не ‘серединный’ взглядъ, о которомъ рчь будетъ ниже.
Статья о стихотвореніяхъ Лермонтова была написана Блинскимъ черезъ полгода посл статьи о ‘Геро нашего времени’, за эти полгода Блинскій пережилъ самый острый періодъ своего нравственнаго кризиса — разрыва съ былымъ абсолютнымъ признаніемъ ‘разумной дйствительности’, но этотъ разрывъ отразился еще и въ первой изъ двухъ этихъ статей, такъ что тонъ и настроеніе ихъ вполн соотвтствуютъ другъ другу.
Но тутъ же, заходя нсколько впередъ, слдуетъ подчеркнуть, что новый тонъ и новое настроеніе состояли почти исключительно изъ признанія права личности, законности ‘вопля страданія’ ея противъ тяжелыхъ оковъ ‘разумной дйствительности’, въ этомъ Блинскій справедливо увидлъ также и сущность поэзіи Лермонтова. Почти все остальное въ воззрніяхъ Блинскаго осталось на первый взглядъ безъ существенныхъ перемнъ — особенно его теоретическіе и философскіе взгляды на поэзію, на искусство, на ихъ цль, хотя новые взгляды и мысли замтно стали пробиваться сквозь старую формулировку. Попрежнему Блинскій остался вренъ теоретической сущности философіи Гегеля, какъ онъ ее понималъ, попрежнему на первыхъ же страницахъ статьи о стихотвореніяхъ Лермонтова мы встрчаемся съ цлымъ рядомъ извстныхъ эстетическихъ воззрній Блинскаго: тутъ т же цитаты изъ пушкинскихъ ‘Черни’ и ‘Поэта’, которыя годомъ раньше Блинскій съ той же цлью приводилъ въ своей стать о ‘Менцел’, тутъ прежнее утвержденіе, что ‘преобладаніе внутренняго, субъективнаго элемента въ поэтахъ обыкновенно есть признакъ ограниченности таланта’,— утвержденіе, столько разъ примнявшееся Блинскимъ къ Шиллеру. Но зато теперь мы слышимъ оговорку, которая въ корн мняетъ мысль Блинскаго: ‘въ талант великомъ,— говоритъ онъ,— избытокъ внутренняго субъективнаго элемента есть признакъ гуманности’, и тутъ же Блинскій восхищается ‘благороднымъ Шиллеромъ’ и какъ бы вскользь замчаетъ, что ‘въ наше время отсутствіе въ поэт внутренняго, субъективнаго элемента есть недостатокъ. Въ самомъ Гёте не безъ основанія порицаютъ отсутствіе историческихъ и общественныхъ элементовъ, спокойное довольство дйствительностію, какъ она есть’… Этими словами Блинскій самъ зачеркиваетъ свою статью о ‘Менцел’. Но тутъ же повторяется и подчеркивается постоянная мысль Блинскаго, что ‘поэзія не иметъ никакой цли вн себя, но сама себ есть цль, также какъ истина въ знаніи, какъ благо въ дйствіи. Подобно истин и благу, красота есть сама себ цль, и по праву царствуетъ надъ вселенной только властію своего имени…’ Извстію, что это было основнымъ убжденіемъ Блинскаго, начиная съ самыхъ первыхъ его статей, съ той только разницей, что тогда Блинскій высказывалъ приматъ эстетическаго чувства надъ истиной и нравственностью, а теперь онъ соединяетъ ихъ равноправно въ тріединую группу, что уже сдлалъ и раньше, въ статьяхъ 1838—1840 гг. Тутъ же Блинскій снова повторяетъ прежнія свои мысли о раздленіи ‘разума’ и ‘разсудка’, о поэтическомъ вдохновеніи и экстаз, но тутъ же онъ высказываетъ совершенно новую и смлую мысль о томъ, что философія и искусство характеризуются отсутствіемъ общеобязательности. Все это достаточно подтверждаетъ то положеніе, что, оставаясь пока въ общемъ при прежнихъ взглядахъ, Блинскій нечувствительно переходилъ къ чему-то новому, иному.
Особенно характерны съ этой точки зрнія вступительныя страницы статьи о стихотвореніяхъ Лермонтова, заключающія въ себ опредленіе поэзіи. На первый взглядъ это опредленіе Блинскаго — ‘поэзія есть жизнь’ — представляется только развитіемъ стараго Надеждинскаго тезиса ‘ubi vita, ibi poesis’, ‘гд жизнь, тамъ и поэзія’, тезиса, неоднократно повторявшагося Блинскимъ во всхъ его статьяхъ, но въ дйствительности мы имемъ здсь новое пониманіе, новое толкованіе старой формулы — стоитъ только вспомнить то письмо Блинскаго, отрывокъ изъ котораго я привелъ выше. ‘Кроткій тонъ (статьи о Лермонтов) — результатъ моего состоянія духа,— писалъ Блинскій т.2 авг. 1840 г.: — я не могу ничего ни утверждать, ни отрицать и поневол стараюсь держаться середины. Впрочемъ, будущія мои статьи должны быть лучше прежнихъ: вторая статья о Лермонтов есть начало ихъ. Отъ теоріи объ искусств я снова хочу обратиться къ жизни и говорить о жизни…’ Вотъ объясненіе начала этой статьи, вотъ значеніе подробнаго развитія мысли, что ‘поэзія есть жизнь’. Такъ незамтно въ старыя формы вливалось новое содержаніе {Интересно подчеркнуть, кстати, до сихъ поръ еще, кажется, недостаточно отмченную связь этихъ мыслей Блинскаго съ знаменитой диссертаціей Чернышевскаго ‘Эстетическія отношенія искусства къ дйствительности’, съ ея главнымъ тезисомъ’прекрасное есть жизнь’. Но въ то время, какъ для Блинскаго ‘искусство выше природы’, для Чернышевскаго — наоборотъ, природа выше искусства. Сравнивая настоящую статью Блинскаго со статьей Чернышевскаго, не трудно убдиться въ сильномъ пониженіи уровня философской мысли и эстетическаго чувства за десятилтіе, протекшее, между этими двумя статьями.}.
Но не въ этомъ была главная перемна въ воззрніяхъ Блинскаго, а въ.признаніи законности права личности, какъ уже указано выше. Еще въ декабр 1839 года, въ эпоху статей объ ‘Очеркахъ бородинскаго сраженія’ и ‘Менцел’, Блинскій писалъ Боткину, самъ зачеркивая этимъ вышеназванныя статьи: ‘права личнаго человка такъ же священны, какъ и мірового гражданина, кто на вопль и судорожное сжатіе личности смотритъ свысока, какъ на отпаденіе отъ Общаго, тотъ или мальчикъ, или эгоистъ, или дуракъ,— а мн тотъ, и другой, и третій равно несносны…’ А мсяцемъ поздне вс читатели могли узнать изъ статьи о ‘Менцел’, что вопли поэта не могутъ быть художественны, ибо, ‘кто вопитъ отъ страданія, тотъ не выше своего страданія, слдовательно, и не можетъ видть его разумной необходимости’: здсь выраженъ именно столь ‘несносный’ Блинскому взглядъ ‘свысока’ на ‘судорожное сжатіе личности’. Это самопротиворчіе, неизбжное слдствіе и проявленіе наступавшаго душевнаго кризиса, уже не имло мста въ появившейся полугодомъ поздне стать о ‘Геро нашего времени’: тутъ Блинскій уже всецло признаетъ право поэта ‘вопить отъ страданія’, ибо такимъ воплемъ ‘бываютъ вс современные общественные вопросы, высказываемые въ поэтическихъ произведеніяхъ: это вопль страданія, но вопль, который облегчаетъ страданіе…’
Только съ этой точки зрнія можно было почувствовалъ и правильно освтить творчество Лермонтова, это воплощенное ‘судорожное сжатіе личности’. Блинскій тмъ боле понялъ теперь этотъ вопль, что самъ безумолчно ‘вопилъ’, какъ раненый зврь, во всхъ своихъ письмахъ 1839—1841 годовъ, онъ терялъ почву подъ ногами, онъ терялъ вру въ ‘разумную дйствительность’, въ объективную осмысленность жизни, именно въ такомъ настроеніи онъ могъ принять и понять Лермонтова, котораго еще мало понималъ (хотя и высоко цнилъ) двумя годами ране, называя ‘прекраснодушными’ наиболе мучительные вопли Лермонтова, въ род его ‘Думы’ (‘Моск. Наблюдатель’ 1839 г., ч. II, стр. 134). Двумя-тремя годами ране Блинскій возненавидлъ бы Печорина, какъ представителя ‘умерщвляющей жизнь рефлексіи’, неврія, отрицанія, теперь онъ понялъ его, потому что начиналъ понимать себя, потому что самъ пересталъ врить въ жизнь, утверждать міръ. Именно поэтому теперь Блинскій говоритъ о Лермонтов, что ‘въ его грусти всякій узнаетъ свою грусть, въ его душ всякій узнаетъ свою’: именно это ‘заставило насъ,— говоритъ Блинскій,— обратить особенное вниманіе на субъективныя стихотворенія Лермонтова и даже порадоваться, что ихъ больше, чмъ чисто художественныхъ. По этому признаку мы узнаемъ въ немъ поэта русскаго, народнаго….— поэта, въ которомъ выразился историческій моментъ русскаго общества’. И то, въ чемъ Блинскій увидлъ ‘паосъ’ поэзіи Лермонтова — стало вскор всеобщимъ, ходячимъ опредленіемъ творчества этого великаго поэта. Но это общеизвстное теперь опредленіе врно лишь постольку, поскольку врна была и точка зрнія Блинскаго.
Точка зрнія Блинскаго была та, что его, Блинскаго, мучительныя переживанія, исканія, отрицанія — только переходный моментъ на пути къ нкоторому новому синтезу, и это же основное свое убжденіе онъ примнилъ и къ характеристик творчества Лермонтова. Блинскій мучительно хотлъ врить, что за періодомъ ядовитой ‘рефлексіи’ Лермонтова ждетъ успокоительное ‘разумное сознаніе’, вра въ міръ и жизнь, онъ хотлъ врить въ это потому, что самъ былъ именно въ такомъ же круг воззрній и мучительно жаждалъ исхода, онъ врилъ, что этимъ исходомъ снова будетъ ‘пріятіе міра’ — и продолжалъ исповдывать его въ своихъ статьяхъ, тщательно скрывая отъ читателей вс свои муки, сомннія, проклятія, которыя только и звучатъ въ его интимной переписк этого періода. Въ своихъ статьяхъ онъ повторяетъ восхваленіе ‘разумной дйствительности’, принимаетъ жизнь, оправдываетъ міръ. Въ стать о ‘Геро нашего времени’, восхищаясь ‘Бэлой’, Блинскій восклицаетъ: ‘смерть Черкешенки не возмущаетъ васъ безотраднымъ и тяжелымъ чувствомъ, ибо она явилась не страшнымъ скелетомъ, по произволу автора, но вслдствіе разумной необходимости, которую вы предчувствовали уже, и явилась свтлымъ ангеломъ примиренія. Диссонансъ разршился въ гармоническій аккордъ…’ Нсколькими страницами ниже Блинскій повторяетъ, что ‘новйшее искусство, какъ необходимость, допускаетъ въ себя диссонансы, производимые въ гармоніи нравственнаго духа, но для того, чтобы показать, какъ изъ диссонанса снова возникаетъ гармонія — черезъ то ли, что раззвучная струна снова настраивается или разрывается вслдствіе ея своевольнаго разлада. Это міровой законъ жизни’. И во второй стать, говоря о ‘рефлексіи’ Лермонтова, Блинскій замчаетъ: ‘человку необходимо должно перейти и черезъ это состояніе духа. Въ музык гармонія условливается диссонансомъ, въ дух — блаженство условливается страданіемъ…’ Такъ Блинскій продолжалъ проповдывалъ въ своихъ статьяхъ ‘пріятіе міра’ и возводить ‘диссонансъ’ (т.-е. слезы, злодяніе, горе, смерть) въ міровой законъ. И въ это же самое время, въ знаменитомъ письм къ Боткину отъ 1 марта 1841 года, Блинскій вдохновенно выражалъ рзкое ‘непріятіе міра’ и восклицалъ: ‘говорятъ, что дисгармонія есть условіе гармоніи, можетъ быть это очень выгодно и усладительно для меломановъ, но ужъ, конечно, не для тхъ, которымъ суждено выразить своею участью идею дисгармоніи…’ А потому Блинскій сталъ проклинать свое былое примиреніе съ ‘разумной дйствительностію’ и сталъ ‘на всхъ вещахъ видть хвостъ діавола’ (изъ того же письма), но онъ не могъ — нравственно не могъ, если бы даже и могъ фактически — проповдывать это свое ‘послднее міровоззрніе’ для ‘малыхъ сихъ’, какими Блинскій считалъ читающую публику. И онъ продолжаетъ таить эту ‘послднюю истину’ для себя, а въ статьяхъ продолжаетъ проповдывать ‘высшій синтезъ’, ‘разумное сознаніе’ — принятіе міра. Онъ продолжаетъ повторять въ стать о Лермонтов, что ‘что дйствительно, то разумно и что разумно, то и дйствительно — это великая истина’, хотя и знаетъ теперь, что ‘не все то дйствительно, что есть въ дйствительности’ (эту же самую оговорку мы можемъ найти и въ стать о ‘Гор отъ ума’, въ расчлененіи ‘дйствительности’ и ‘призрачности’, дословно эту же фразу мы найдемъ и въ стать о ‘Менцел’). Въ стать о ‘Геро нашего времени’ Блинскій сожалетъ Печорина, который ‘не знаетъ’, что въ конц концовъ люди неотвратимо приходятъ къ высшему синтезу, ‘увряются, что въ жизни и зло необходимо, какъ добро’, и не видя возможности помшать злу, ‘повторяютъ про себя, то съ радостною, то съ грустною улыбкою: ‘и все то благо, все добро!’ Увы! какъ дорого достается уразумніе самыхъ простыхъ истинъ!’ Наконецъ, во второй стать, говоря о ‘горестной и страшной участи благороднаго Калашникова’, Блинскій все же попрежнему восклицаетъ: ‘…да перемнится печаль ваша на радость и да будетъ эта радость свтлымъ торжествомъ побды безсмертнаго надъ смертнымъ, общаго надъ частнымъ! Благословимъ непреложные законы бытія и міродержавныхъ судебъ…’
Я такъ подробно разбираю здсь вопросъ о душевномъ кризис Блинскаго потому, что именно въ статьяхъ о Лермонтов рзче всего отразился этотъ кризисъ Блинскаго и такъ какъ только врное его пониманіе даетъ возможность правильно освтить толкованіе Блинскимъ Лермонтова. Не желая примириться съ мыслію о томъ, что ‘мучительной рефлексіи’ можетъ не бытъ исхода, Блинскій старается видть и въ творчеств Лермонтова, и въ своихъ мучительныхъ философскихъ исканіяхъ, и въ тип Печорина — только переходъ къ нкоторому ‘высшему синтезу’, ‘разумному сознанію’. Особенно характернымъ съ этой точки зрнія является блестящая критическая характеристика Печорина. Остановимся здсь на этомъ вопрос.
‘Вышли повсти Лермонтова,— писалъ Блинскій Боткину то апр. 1840 года:— дьявольскій талантъ! Молодо-зелено, но художественный элементъ такъ и пробивается сквозь пну молодой поэзіи, сквозь ограниченность субъективно-салоннаго взгляда на жизнь’. Но уже черезъ два мсяца, отвчая Боткину на его мнніе о ‘натянутости и изысканности’ Печорина, Блинскій ршительно отстаивалъ Лермонтова и уже не возражалъ противъ его ‘субъективно-салоннаго взгляда на жизнь’ (т.-е. противъ мучительной ‘рефлексіи’ поэта), но заявлялъ: ‘Лермонтовъ — великій поэтъ: онъ объективировалъ современное общество и его представителей’. Это объективированіе, по мысли Блинскаго, заключалось въ художественномъ изображеніи мучительнаго распада человческой мысли на почв отравляющей душу ‘рефлексіи’: въ этомъ состоитъ сущность пониманія Блинскимъ творчества Лермонтова вообще и характера Печорина въ частности. ‘Переходъ изъ непосредственности въ разумное сознаніе необходимо совершается черезъ рефлексію, боле или мене болзненную’: въ этихъ словахъ Блинскаго сжата вся сущность статьи о ‘Геро нашего времени’. Справедливо указывая въ этой своей стать на близкое родство героя романа и самого автора (‘Печоринъ — это онъ самъ, какъ есть’, — писалъ тогда же Блинскій Боткину, разсказывая о своемъ знакомств съ Лермонтовымъ), Блинскій снова повторяетъ, что авторъ ‘видимо находится въ томъ состояніи духа, когда въ нашемъ разумніи всякая мысль распадается на свои же собственные моменты, до тхъ поръ, пока духъ нашъ не созретъ для великаго процесса разумнаго примиренія противоположностей въ одномъ и томъ же предмет’. Печоринъ — болзнь, и Блинскій подчеркиваетъ это неоднократно, но тутъ же онъ указываетъ на т скрытыя, ‘потенціальныя’ силы, которыя таятся въ Печорин — характеристика, ставшая съ тхъ поръ классической. Въ Печорин, — замчаетъ Блинскій, — ‘есть тайное сознаніе, что онъ не то, чмъ самому себ кажется, и что онъ есть только въ настоящую минуту’, люди благоразумной середины клеймятъ его и подхватываютъ его прямыя признанія о самомъ себ: ‘не торопитесь вашимъ приговоромъ, — возражаетъ Блинскій: — онъ клевещетъ на себя, поврьте мн, онъ и даромъ бы не взялъ того счастія, которому завидовалъ у этихъ другихъ и котораго добивался’… ‘Повторяемъ: онъ еще не знаетъ самого себя, и если не должно ему всегда врить, когда онъ оправдываетъ себя, то еще мене должно ему врить, когда онъ обвиняетъ себя, или приписываетъ себ разные нечеловческія свойства или пороки. Но винить ли его за это?..’ Печорина обвиняютъ въ томъ, что у него нтъ вры — вры въ жизнь: ‘прекрасно! но вдь это то же самое, что обвинять нищаго за то, что у него нтъ золота: онъ бы и радъ имть его, да оно не дается ему. И притомъ, разв Печоринъ радъ своему безврію? разв онъ гордится имъ? разв онъ не страдалъ отъ него? разв онъ не готовъ цною жизни и счастія купить эту вру, для которой еще не насталъ часъ его?..’ Конечно, не ту обычную вру, которой удовлетворяются ‘другіе’ и которую, по словамъ Блинскаго, Печоринъ ‘и даромъ бы не взялъ’, въ этомъ Блинскій видитъ проклятіе Печорина, ‘который не знаетъ, чему врить, на чемъ опереться и съ особеннымъ увлеченіемъ хватается за самыя мрачныя убжденія, лишь бы только давали они поэзію его отчаянію и оправдывали его въ собственныхъ глазахъ’.
Вотъ глубоко продуманная, яркая характеристика ‘Героя нашего времени’, вскор ставшая классической, распаденіе духа въ мучительной ‘рефлексіи’, раздвоенность чувства и сознанія — вотъ проницательное опредленіе Блинскимъ и Лермонтова, и Печорина. Блинскій врилъ въ переходность такого состоянія, врилъ въ исходъ, въ высшій синтезъ — а потому усиленно подчеркивалъ, что Печоринъ (а значитъ и Лермонтовъ, а значитъ и самъ онъ, Блинскій, какъ отмчено выше) еще выздороветъ, что его ‘рефлексія’, его отчаяніе — только ‘острыя болзни въ молодомъ тл, укрпляющія его на долгую и здоровую жизнь’. И во второй стать Блинскій настойчиво повторяетъ, что Печоринъ (также какъ и пушкинскій Фаустъ) есть только ‘болзненный кризисъ, за которымъ должно послдовать здоровое состояніе лучше и выше прежняго. Та же рефлексія, то же размышленіе, которое теперь отравляетъ полноту всякой нашей радости, должно быть впослдствіи источникомъ высшаго, чмъ когда-либо, блаженства, высшей полноты жизни’. Это настойчивое подчеркиваніе Блинскимъ, что Печоринъ есть болзнь, и болзнь, требующая излченія, отразилось, какъ кажется, въ полномъ скрытой и тонкой ироніи предисловіи Лермонтова ко второму изданію ‘Героя нашего времени’: ‘будетъ и того, что болзнь указана, а какъ ее излчить — это ужъ Богъ знаетъ!’ — иронически заключалъ Лермонтовъ это свое предисловіе. Слишкомъ ясно, что въ ‘болзни’ Печорина онъ видлъ не ‘переходъ’, какъ Блинскій, а конечный этапъ пути, эта ‘болзнь’ для него дороже всякаго здоровья, какъ справедливо замчаетъ одинъ современный писатель, касаясь, хотя и съ нкоторыми фактическими ошибками, этихъ мыслей Блинскаго и Лермонтова (см. Л. Шестовъ, предисловіе-къ книг ‘Достоевскій и Нитше’). Блинскій боялся думать, что его ‘болзнь’, его отрицаніе ‘разумной дйствительности’, его ‘непріятіе міра’ могутъ быть не мимолетнымъ и преходящимъ, а постояннымъ, ‘нормальнымъ’ состояніемъ духа, но иногда и онъ сознавалъ, что для нкоторыхъ людей этотъ ‘преходящій моментъ’, ‘минутная дисгармонія духа’ можетъ длиться — цлую жизнь.
Къ числу такихъ людей принадлежалъ Лермонтовъ, и самъ Блинскій высказывалъ это въ т минуты, когда переставалъ считать такое ‘дисгармоническое’ состояніе духа свое, Лермонтова, Печорина — только ‘временной болзнью’. Разбирая нкоторыя изъ наиболе горькихъ стихотвореній Лермонтова, Блинскій восклицаетъ: ‘страшенъ этотъ глухой, могильный голосъ подземнаго страданія, нездшней муки, этотъ потрясающій душу реквіемъ всхъ надеждъ, всхъ чувствъ человческихъ, всхъ обаяній жизни! Отъ него содрогается человческая природа, стынетъ кровь въ жилахъ, и прежній свтлый образъ жизни представляется отвратительнымъ скелетомъ, который душитъ насъ въ своихъ костяныхъ объятіяхъ, улыбается своими костяными челюстями и прижимается къ устамъ нашимъ! Это не минута духовной дисгармоніи, сердечнаго отчаянія: это — похоронная псня всей жизни!’ И эта похоронная псня всей жизни тсно переплетается у Лермонтова со страстной любовью къ этой самой жизни — это тонко почувствовалъ и глубоко понялъ Блинскій: онъ указываетъ и подчеркиваетъ, что не одно стихотвореніе Лермонтова было внушено ему чувствомъ тоски по жизни, онъ указываетъ, что это сочетаніе кажущихся противоположностей есть и въ Печорин, ‘который, съ одной стороны, томится жизнію, презираетъ и ее, и самого себя, не вритъ ни въ нее, ни въ самого себя…. а съ другой — гонится за жизнію, жадно ловитъ ея впечатлнія, безумно упивается ея обаяніями…’ И въ самомъ Лермонтов Блинскій съ удивительной проницательностью видлъ такую же раздвоенность, онъ видлъ ‘въ его разсудочномъ, охлажденномъ, и озлобленномъ взгляд на-жизнь и людей смена глубокой вры въ достоинство того и другого’ (письмо къ Боткину отъ 16 апр. 1840 г.).
Такъ понималъ Блинскій Печорина, такъ понималъ онъ Лермонтова, и до сихъ поръ такое пониманіе должно сохранить всю свою силу: въ обширной литератур о Лермонтов статьи Блинскаго до сихъ поръ являются непревзойденными ни по широт и глубин взгляда, ни по тонкости анализа. Изъ всей этой обширной литературы стоитъ упомянуть только о трехъ-четырехъ произведеніяхъ: обширная монографіи ‘М. Ю. Лермонтовъ’ Н. Котляревскаго, статья Михайловскаго ‘Герой безвременья’ (1891 г.) и статья Д. Мережковскаго ‘Лермонтовъ, поэтъ сверхчеловчества’ (1909 г.) — этимъ пока исчерпывается все заслуживающее, по той или иной причин, вниманія. Такъ напримръ, названная статья Михайловскаго является анализомъ творчества Лермонтова съ точки зрнія ‘общественной’, что ясно уже и изъ самаго заглавія: Лермонтовъ изучается въ ней какъ человкъ опредленной эпохи, давившей личность и принуждавшей ее къ невольному бездйствію. Эта точка зрнія вызвала возраженія: какъ будто Лермонтовъ пересталъ бы ‘вопить’ отъ внутренней боли во всякую другую эпоху, хотя бы эпоху шестидесятыхъ годовъ (см. С. Андреевскій ‘Литературные очерки’). Блинскій еще за полъ-вка до этого спора синтезировалъ его въ своихъ статьяхъ о Лермонтов, соединяя въ своемъ пониманіи Лермонтова общественную точку зрнія съ философской. Почти одновременно съ появленіемъ статьи о ‘Геро нашего времени’ Блинскій, цитируя Лермонтова, писалъ К. Аксакову (23 авг. 1840 г.): ‘жизнь…— пустая и глупая шутка! Да и какая намъ жизнь-то еще? Въ чемъ она, гд она? Мы люди вн общества, потому что Россія не есть общество. У насъ нтъ ни политической, ни религіозной, ни ученой, ни литературной жизни. Скука, апатія, томленіе въ безплодныхъ порывахъ — вотъ наша жизнь. Что за жизнь человка вн общества!’ Здсь мы видимъ первое проявленіе той мысли, которая скоро стала главною мыслью Блинскаго и которую въ примненіи къ Лермонтову повторилъ Михайловскій. Именно къ Лермонтову ее примнилъ и Блинскій, выражая надежду, что за ‘болзненнымъ кризисомъ’ Печориныхъ общество должно прійти къ еще высшему здоровью, Блинскій восклицаетъ:’но горе тмъ, кто является въ эпоху общественнаго недуга! Общество живетъ не годами — вками, а человку данъ мигъ жизни, общество выздороветъ, а т люди, въ которыхъ выразился кризисъ его болзни, благороднйшіе сосуды духа, навсегда могутъ остаться въ разрушающемъ элемент жизни!..’ И это оправдалось на всхъ ‘герояхъ безвременья’ той эпохи, на всхъ такъ называемыхъ ‘лишнихъ людяхъ’ сороковыхъ годовъ, не исключая и Печорина, ибо и онъ выросъ на той же отравленной почв.
Но Блинскій понималъ, что ограничиться такой характеристикой — значитъ остановиться въ самомъ начал своей критической работы, онъ понималъ, что безсознательныя философскія воззрнія Лермонтова шли неизмримо глубже этой общественной почвы, онъ понималъ, что ‘отрицаніе’ Лермонтова было прежде всего философскимъ, а не общественнымъ, что сущность вопроса не въ ‘бездйствіи’ Лермонтова, не въ его вражд къ николаевскимъ жандармамъ (‘Прощай, немытая Россія…’), а въ его отрицаніи всего міра, всей жизни, въ его ‘съ небомъ гордой вражд’. Уже въ 1842 году, подводя итоги своего отношенія къ Лермонтову, Блинскій писалъ Боткину (17 марта 1842 г.): ‘…содержаніе, добытое со дна глубочайшей и могущественной натуры, исполинскій взмахъ, демонскій полетъ, съ небомъ гордая вражда — все это заставляетъ думать, что мы лишились въ Лермонтов поэта, который по содержанію шагнулъ бы дальше Пушкина…’ И дале, сравнивая юношескія произведенія Пушкина и Лермонтова, Блинскій снова подчеркиваетъ, что произведенія Лермонтова ‘это — сатанинская улыбка на жизнь, искривляющая младенческія еще уста, это — съ небомъ гордая вражда, это — презрніе рока и предчувствіе его неизбжности. Все это дтски, но страшно сильно и взмагиисто. Львиная натура! Страшный и могучій духъ!’ Вотъ на что обращалъ вниманіе Блинскій, изучая Лермонтова — и былъ совершенно правъ. Необходимо выяснять соціальныя условія, общественныя причины, породившія Онгина и Печорина, Пушкина и Лермонтова, но это только первый шагъ на пути къ пониманію писателя, опредливъ, такъ сказать, ‘соціологическій эквивалентъ’ философіи и міровоззрнія поэта, критикъ долженъ дать ‘философскій эквивалентъ’ выясненныхъ раньше соціологическихъ и общественныхъ условій, критика общественная должна быть только введеніемъ къ критик философской, къ проникновенію въ міровоззрніе и міровосчувствованіе поэта. Въ своихъ ‘лермонтовскихъ статьяхъ’ и въ своихъ ‘пушкинскихъ статьяхъ’ именно на послднемъ сосредоточилъ все свое вниманіе великій критикъ — и именно потому эти его статьи навсегда связали имя Блинскаго съ именами Пушкина и Лермонтова.
1910 г.