ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ
КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916
Поэзія душевнаго единства.
Поэзія душевнаго единства.
(Блинскій о Пушкин).
Поэзия душевного единства, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1910
Время на прочтение: 34 минут(ы)
Когда Блинскій, въ начал тридцатыхъ годовъ, вступалъ на литературно-критическое поприще — Пушкинъ подходилъ уже къ концу своего жизненнаго пути. Это время — начало тридцатыхъ годовъ — было періодомъ охлажденія ‘толпы’ къ Пушкину, и Блинскій не избгъ этой общей участи и раздлялъ мнніе большинства о ‘паденіи таланта’ Пушкина.
Уже въ это время Блинскій собирался писать о Пушкин статью или рядъ статей, первое указаніе на это мы встрчаемъ еще въ 1835 году. Но вскор посл этого погибъ журналъ ‘Телескопъ’, въ которомъ работалъ тогда Блинскій, и его литературная дятельность прервалась на полтора года — съ осени 1836-го до весны 1838 года, когда вышелъ первый номеръ ‘Московскаго Наблюдателя’ редакціи Блинскаго и его друзей. Впрочемъ и въ этомъ промежутк вынужденнаго перерыва, Блинскій не оставлялъ мысли писать о Пушкин, въ письм къ М. Бакунину отъ і ноября 1837 года онъ сообщаетъ между прочимъ: ‘скоро примусь за статью о Пушкин, это должно быть лучшею моею критическою статьею’. Хотя и это намреніе осталось невыполненнымъ, но въ первомъ же номер ‘Московскаго Наблюдателя’ за 1838 г. Блинскій дйствительно помстилъ статейку о посмертныхъ произведеніяхъ Пушкина. Какъ ни незначительна эта статейка, но въ ней уже ясно сказался переломъ и философскихъ воззрній Блинскаго и его взглядовъ на Пушкина. Ревностный неофитъ гегеліанства, поклонникъ ‘разумной дйствительности’, объективной разумности міра и жизни — Блинскій увидлъ въ Пушкин величайшаго поэта ‘дйствительности’ въ этомъ смысл, кром того Блинскій сумлъ оцнить теперь ‘художественную’ сторону значенія Пушкина. Первая изъ этихъ мыслей при дальнйшей эволюціи Блинскаго подверглась значительному измненію, а вторая — о ‘художественномъ’ значеніи Пушкина — стала ‘лейтъ-мотивомъ’ его знаменитыхъ ‘пушкинскихъ статей’ сороковыхъ годовъ. Въ письм къ Станкевичу (отъ сент. — окт. 1839 года) Блинскій, какъ бы резюмируя отдльныя мста своихъ статей 1838 — 1839 гг., особенно подчеркнулъ и эту ‘художественность’ Пушкина, и его ‘міровое’ значеніе: ‘…Шиллеру до Пушкина — далеко кулику до Петрова дня. Какая полная хіудожественная натура!.. Нтъ, пріятели, убирайтесь къ чорту съ вашими нмцами — тутъ пахнетъ Шекспиромъ новаго міра!’
Здсь достигаетъ апогея преклоненіе Блинскаго предъ Пушкинымъ. Если въ указанной выше статейк 1838 года Блинскій еще находилъ, что ‘какъ поэтъ Пушкинъ принадлежитъ къ міровымъ, хотя и не первостепеннымъ геніямъ’, то въ статьяхъ 1839—1841 годовъ мы уже не находимъ подобной оговорки. Наоборотъ, въ одной изъ статей начала 1839 года (‘Русскіе журналы’, ‘Моск. Набл.’ 1839 г. No 4) Блинскій восторженно повторяетъ слова Каткова: ‘какъ народъ Россіи не ниже ни одного народа въ мір, такъ и Пушкинъ не ниже ни одного поэта въ мір’… ‘Эти строки — прибавляетъ Блинскій —…составляютъ одну изъ самыхъ основныхъ опоръ нашей внутренней жизни, одно изъ самыхъ пламеннйшихъ врованій, которыми живетъ духъ нашъ’… И это восторженное отношеніе къ Пушкину продолжало быть ‘основной опорой внутренней жизни’ Блинскаго вплоть до періода его духовнаго кризиса 1840—1841 гг., когда вс опоры рушились, когда твердая почва вры въ ‘объективную разумность міра’ ушла изъ-подъ ногъ Блинскаго. Именно къ этому времени относится начало охлажденія Блинскаго къ Пушкину: поэзія его перестала ‘консонировать’ душ Блинскаго, впервые глубоко пораженной и измученной ‘нестерпимыми диссонансами бытія’, ‘паосъ’ поэзіи Пушкина — ясное, солнечное, художественное ‘пріятіе міра’ — пересталъ быть родственнымъ и понятнымъ Блинскому, которому теперь стала ближе, родне — непримиримая и мучительная поэзія Лермонтова {См. ниже статью ‘Поэзія душевнаго раздвоенія’.}.
Извстно, чмъ и какъ разршился этотъ духовный кризисъ: Блинскій нашелъ спасеніе на почв вры въ прогрессъ, на почв ‘соціальности’, общественности. На этой почв укрпилось то пониманіе Блинскимъ поэзіи Пушкина, которое мы найдемъ въ его ‘пушкинскихъ статьяхъ’ сороковыхъ годовъ. Мы не увидимъ въ нихъ прежняго пылкаго обожанія Пушкина, превознесенія его выше всхъ поэтовъ, наименованія его ‘Шекспиромъ новаго міра’, наоборотъ, начиная съ 1841 — 1842 года Блинскій отказывается отъ прежней своей мысли, что Пушкинъ — ‘міровой’ поэтъ: впервые это выражено Блинскимъ въ обзор русской литературы за 1841 г. ‘Пушкинъ обладалъ міровою творческою силою,— говоритъ тамъ Блинскій:— по форм онъ соперникъ всякому поэту въ мір, но по содержанію, разумется, не сравнится ни съ однимъ изъ міровыхъ поэтовъ’… Причину этого Блинскій видитъ въ неразвитости историческаго и общественнаго уклада русской жизни, ибо ‘поэту принадлежитъ форма, а содержаніе — исторіи и дйствительности его народа’. И въ стать 1842 г. о ‘Рчи’ Никитенко Блинскій снова повторяетъ эти свои мысли, онъ подчеркиваетъ великое художественное значеніе Пушкина, заслонившее собою отъ самого поэта общественное содержаніе его поэзіи. ‘Пушкинъ — говоритъ онъ — художникъ въ полномъ значеніи этого слова, это его преобладающее значеніе, его высочайшее достоинство, и, быть можетъ, его недостатокъ, вслдствіе котораго онъ чмъ боле становился художникомъ, тмъ боле отклонялся отъ современной жизни и ея интересовъ и принималъ аскетическое направленіе, наконецъ охолодившее къ нему общество’… Пушкинъ — повторяетъ Блинскій нсколькими строками ниже — ‘былъ слишкомъ поэтъ, слишкомъ художникъ, можетъ быть, въ ущербъ своей великости въ другихъ значеніяхъ’…
Насколько въ настоящее время можно согласиться съ такими мнніями Блинскаго — объ этомъ скажу ниже, теперь достаточно только указать на нихъ {Замчу кстати, что этотъ ‘общественный критерій’ творчества Пушкина былъ по существу повтореніемъ аналогичныхъ мыслей Полевого, высказанныхъ еще въ начал 30-хъ годовъ и вызывавшихъ ране рзкій отпоръ со стороны Блпискаго. Особенно ясно сказалось вліяніе мыслей Полевого на пониманіи Блинскимъ ‘Бориса Годунова’, какъ это еще будетъ отмчено ниже.}. Съ такими взглядами вплотную подошелъ, наконецъ, Блинскій къ давно задуманнымъ и давно общаннымъ статьямъ о Пушкин.
Преклоняясь предъ художественной мощью поэта, Блинскій именно эту художественность поставилъ во главу угла своихъ статей, онъ сдлалъ Пушкина главнымъ выразителемъ теоріи ‘искусства для искусства’ и назвалъ эту теорію уже миновавшимъ фазисомъ развитія русской литературы, русскаго сознанія, онъ связалъ этотъ миновавшій фазисъ съ условіями соціальнаго развитія Россіи и увидлъ въ Пушкин ‘идеолога дворянства’, выражаясь современными словами. И все это — на фон восторженнаго восхищенія красотой и художественной мощью поэзіи Пушкина, восхищеніе это оставалось неизмннымъ съ начала и до конца ‘пушкинскихъ статей’, съ 1843-го до 1846 года, хотя въ другихъ отношеніяхъ Блинскій за это время все боле и боле охладвалъ къ Пушкину. Два-три примра. Въ начал 1841 года, въ стать о стихотвореніяхъ Лермонтова, Блинскій говорилъ о Пушкин, что ‘во всхъ томахъ его произведеній едва-ли можно найти хоть одно сколько-нибудь неточное или изысканное выраженіе, даже слово’, а три года спустя, въ обзор русской литературы за 1844 годъ, одновременномъ съ восьмой-девятой изъ ‘пушкинскихъ статей’, Блинскій подвергаетъ придирчивому и несправедливому анализу со стороны слога прелестное, тонко стилизованное ‘подъ Языкова’, посланіе Пушкина къ Языкову, находя неточными, слабыми и непонятными такія выраженія, какъ ‘удалое посланіе’, ‘молодое буйство’, ‘разымчивая, хмельная брага’, ‘свободная жажда’. Другой примръ: прежде Блинскій видлъ въ Пушкин не только колоссальный творческій даръ, но и великую умственную силу, а подъ конецъ своихъ ‘пушкинскихъ статей’, въ 1846 г., онъ указываетъ на Пушкина и на Гоголя какъ на примръ ‘художественныхъ натуръ’, у которыхъ ‘умъ уходитъ въ талантъ, въ творческую фантазію, и потому въ своихъ твореніяхъ, какъ поэты, они страшно, огромно умны, а какъ люди — ограничены и чуть не глупы’… (письмо къ Герцену отъ 6 апрля 1846 года). Какъ ни несправедливо подобное отношеніе къ Пушкину — въ которомъ даже мало компетентный въ этомъ Николай I видлъ ‘самаго умнаго человка въ Россіи’ — однако характерно здсь прежнее преклоненіе Блинскаго передъ ‘художественностью’ натуры Пушкина, въ этомъ, повторяю, заключается ‘лейтъ-мотивъ’ его знаменитыхъ ‘пушкинскихъ статей’, которыми Блинскій навсегда неразрывно связалъ свое имя съ именемъ Пушкина.
Непосредственнымъ введеніемъ къ этимъ статьямъ явилась статья о Державин. Но это введеніе было, такъ сказать, введеніемъ ‘отъ-противнаго’: Блинскій доказывалъ, что Державинъ не былъ ‘поэтомъ-художникомъ’, въ Пушкин же, наоборотъ, Блинскій видлъ по преимуществу поэта-художника. Какимъ образомъ сталъ возможенъ въ русской литератур поэтъ-художникъ?— вотъ вопррсъ, который Блинскій ршаетъ въ первой, второй и третьей изъ ‘пушкинскихъ статей’. Ршеніе это — историко-литературное: Блинскій перебрасываетъ мостъ отъ Державина къ Пушкину, характеризируя сперва писателей XVIII вка, современныхъ Державину, а затмъ Карамзина, Жуковскаго и Батюшкова, какъ непосредственныхъ предшественниковъ Пушкина въ томъ или иномъ отношеніи. Все это вмст должно было составить, по мысли Блинскаго, обширную ‘критическую исторію русской поэзіи’,— т.-е. главнйшую часть той ‘Критической исторіи русской литературы’, надъ которой Блинскій работалъ, начиная съ 1841 года и которую онъ такъ и не написалъ въ вид цльной книги. Но это и несущественно: въ ряд разрозненныхъ статей Блинскаго мы имемъ цльную и единственную въ своемъ род исторію русской литературы, въ статьяхъ этихъ впервые была вскрыта внутренняя связь, внутреннее развитіе русской литературы отъ Кантемира и Ломоносова до Пушкина включительно.
Изучая это развитіе, Блинскій окончательно отказался отъ своего ошибочнаго и не-историческаго взгляда на безсвязность явленій русской литературы. Еще въ 1840 году Блинскій настаивалъ на прежнемъ своемъ тезис — ‘у насъ нтъ литературы’ — и спрашивалъ: ‘гд ея историческое развитіе? Скажите, въ какомъ отношеніи находятся между собою эти поэты — Ломоносовъ, Державинъ, Карамзинъ, Жуковскій’ Батюшковъ? Докажите, что Жуковскій непремнно долженъ былъ явиться посл Карамзина, а не прежде, Озеровъ и Батюшковъ — не прежде ихъ обоихъ!.. Нтъ, каждый изъ нихъ дйствовалъ самъ по себ и отъ себя, независимо отъ прошедшаго, не спрашиваясь у настоящаго’… Къ 1842—1843 году Блинскій отказался отъ этой ошибочной точки зрнія, онъ призналъ, что въ русской литератур есть исторія, есть внутреннее развитіе — и подробно остановился на изученіи этого развитія въ своихъ ‘пушкинскихъ статьяхъ’. Во второй изъ этихъ статей, какъ бы отвчая самому себ на приведенное выше мнніе 1840 года, Блинскій доказываетъ, что ‘явленіе Жуковскаго вскор посл Карамзина очень понятно и вполн согласно съ законами постепеннаго развитія литературы, а черезъ нее и общества’. Еще подробне и общне говоритъ объ этомъ Блинскій во введеніи къ ‘пушкинскимъ статьямъ’: ‘наблюдая за ходомъ отечественной литературы, мы, естественно, часто должны были въ прошедшемъ отыскивать причины настоящаго и прозрвать въ историческую связь явленій. Чмъ боле думали мы о Пушкин, тмъ глубже прозрвали въ живую связь его съ прошедшимъ и настоящимъ русской литературы и убждались, что писать о Пушкин — значитъ писать о цлой русской литератур: ибо какъ прежніе писатели русскіе объясняютъ Пушкина, такъ Пушкинъ объясняетъ послдовавшихъ за нимъ писателей. Эта мысль сколько истинна, столько и утшительна, она показываетъ, что, несмотря на бдность нашей литературы, въ ней есть жизненное движеніе и органическое развитіе, слдственно у нея есть исторія’… Основныя вхи этой исторіи Блинскій и намчаетъ въ ‘пушкинскихъ статьяхъ’, задаваясь цлью ‘проложить другимъ дорогу тамъ, гд еще не протоптано и тропинки’. И несмотря на частичныя ошибки и заблужденія, дорога, проложенная Блинскимъ, до сихъ поръ остается, и навсегда останется, не минуемой для всякаго историка русской литературы.
Обратимся къ этимъ главнымъ вхамъ нашего литературнаго развитія, намчаемымъ въ этихъ статьяхъ Блинскимъ — къ Карамзину и Жуковскому, т.-е. сентиментализму и романтизму, которые пришли на смну ложноклассицизму XVIII-го вка. Во второй изъ ‘пушкинскихъ статей’ Блинскій подробно развиваетъ т мысли о Карамзин, которыя онъ высказалъ еще въ 1834 и 1841 гг., въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’ и въ обзор русской литературы за 1841 годъ. Но теперь Блинскій вноситъ и много новаго въ свое пониманіе значенія Карамзина: прежде онъ обращалъ главное вниманіе на его стилистическую реформу, теперь же онъ показываетъ зависимость этой вншней перемны отъ боле глубокихъ, внутреннихъ причинъ, по великолпному слову Блинскаго, ‘галлицизмъ выраженій’ Карамзина былъ только слдствіемъ ‘галлицизма мыслей’ его, ибо ‘новыя идеи естественно требовали и новаго языка’. Эти новыя идеи — человчность, ‘жизнь сердца’, вообше все то, что объединяется терминомъ ‘сентиментализмъ’, сущность этого теченія впервые была такъ подробно выяснена Блинскимъ.
Еще подробне остановился онъ на Жуковскомъ. Хотя Блинскій и считалъ его первымъ представителемъ русскаго ‘романтизма’ и даже заявлялъ, въ полемик съ Шевыревымъ, свое первенство въ выраженіи и развитіи этой мысли, однако еще настойчиве указывалъ Блинскій на сентиментальныя черты романтизма Жуковскаго. Мысль эта только недавно стала безусловно признанной (посл появленія въ 1904 году монографіи А. Н. Веселовскаго ‘В. А. Жуковскій’), а между тмъ эту мысль Блинскій не уставалъ твердить съ самаго начала своей критической дятельности. Еще въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’ Блинскій указывалъ на ‘одностороннюю мечтательность’ Жуковскаго и на то, что ‘у него часто подъ самыми роскошными формами скрываются какъ будто карамзинскія идеи’. Полугодомъ позже, въ стать ‘О русской повсти и повстяхъ г. Гоголя’, Блинскій еще опредленне подчеркнулъ, что ‘Жуковскій ввелъ литературный мистицизмъ, который состоялъ въ мечтательности, соединенной съ ложнымъ фантастическимъ, но который въ самомъ-то дл былъ не что иное, какъ нсколько возвышенный, улучшенный и подновленный сентиментализмъ’. Эта блестящая характеристика остается и до сихъ поръ справедливой, хотя самъ Блинскій иногда противорчилъ ей, заявляя, напримръ, что Карамзинъ никогда не былъ поэтомъ ‘и, слдственно, на Жуковскаго, какъ поэта, никакого вліянія имть не могъ’ (статья ‘Литературное объясненіе’, въ ‘Моск. Набл.’ 1838 г.). Однако такое утвержденіе оказалось случайнымъ, высказаннымъ въ пылу полемики — и Блинскій боле къ нему не возвращался. Онъ пришелъ къ мысли видть въ Жуковскомъ представителя русскаго ‘романтизма’ и впервые развилъ эту мысль въ начал 1840 года, но при этомъ онъ продолжалъ повторять свою мысль о Карамзинскихъ вліяніяхъ въ поэзіи Жуковскаго. Въ обзор русской литературы за 1841 годъ Блинскій подробно остановился на Жуковскомъ, снова подчеркивая тамъ введеніе имъ ‘романтизма’ въ русскую литературу, Блинскій попрежнему указываетъ на ‘однообразно-унылое чувство’ его поэзіи, которое ‘нердко походитъ на чувствительность’. Наконецъ, въ стать о Баратынскомъ, написанной уже въ конц 1842 года, Блинскій опять и опять повторяетъ эти два своихъ мннія — о введеніи Жуковскимъ ‘романтизма’ и въ то же время о сентиментализм его: ‘Жуковскій былъ не больше, какъ даровитый ученикъ Карамзина, шагнувшій дальше своего учителя’, говоритъ тамъ Блинскій. Вс эти мысли Блинскій объединилъ и окончательно развилъ во второй изъ своихъ ‘пушкинскихъ статей’. Онъ указываетъ здсь, что Жуковскій является ‘однимъ изъ знаменитйшихъ’ дятелей карамзинскаю періода русской литературы, что въ своихъ оригинальныхъ произведеніяхъ Жуковскій ‘является писателемъ, совершенно подчиненнымъ вліянію Карамзина’, что его складъ ума, взглядъ на предметы, характеръ слога и языка — чисто Карамзинскіе. Эта глубоко врная мысль Блинскаго о сентиментализм Жуковскаго почему-то осталась незамченной послдующими историками русской литературы, во всякомъ случа на нее до послдняго времени не обращали достаточнаго вниманія, усиленно подчеркивая другую указанную Блинскимъ сторону — романтизмъ поэзіи Жуковскаго.
Начиная съ двадцатыхъ годовъ, не прекращались въ русской литератур споры о ‘романтизм’, и Блинскій не одинъ разъ возвращался къ характеристик этого спора и къ выясненію встрчающихся въ немъ понятій и терминовъ. Но только во второй изъ ‘пушкинскихъ статей’, разбирая подробно поэзію Жуковскаго, Блинскій вплотную подошелъ къ вопросу о томъ, что такое романтизмъ, и далъ ршеніе этого вопроса. Впервые романтизмъ былъ опредленъ такъ глубоко: не какъ литературное теченіе, а какъ психологическая категорія и система міровоззрнія. Романтизмъ, по Блинскому, есть ‘внутренній міръ души человка’, въ глубин и основ котораго неизбжно лежитъ мистицизмъ. При такомъ широкомъ опредленіи {См. подробное развитіе его въ моей книг ‘Ист. русск. общ. мысли’, т. I, гл. II, а также въ стать ‘Вчные пути’, Сочин., т. VII.}, Блинскій неизбжно долженъ былъ найти романтизмъ даже въ древне-греческомъ мір, что нкоторымъ казалось страннымъ по причинамъ чисто-терминологическимъ, а между тмъ только именно такое обобщенное опредленіе проникаетъ въ самую глубь вопроса о романтизм. Опредленіе это не было достаточно оцнено въ свое время, и только сравнительно недавно были сдланы попытки вернуться къ точк зрнія Блинскаго.
Съ этой точки зрнія Блинскій приступилъ къ характеристик ‘романтической’ поэзіи Жуковскаго. Онъ не замтилъ, что у Жуковскаго нтъ главнаго, основного, имъ же, Блинскимъ, указаннаго признака романтическаго міропониманія — мистицизма, что его романтизмъ есть псевдоромантизмъ, что мистицизмъ замненъ у него разсудочнымъ піетизмомъ, Блинскій недостаточно оцнилъ всъ имъ же самимъ указанныхъ сентименталистическихъ вяній въ якобы ‘романтическомъ’ творчеств Жуковскаго. Но тмъ характерне рзкая отрицательная критика ‘фантастическихъ’ балладъ этого поэта: Блинскій ясно вскрылъ всю неубдительность, всю реалистичность этой надуманной фантастики. Однако цль этой критики у него была другая: не псевдо-романтизмъ Жуковскаго хотлъ обрисовать Блинскій, но нападалъ на всякій романтизмъ вообще, но имя и во славу реалистическаго міропониманія. Посл кризиса 1840—1841 года, Блинскій сталъ въ рзкую оппозицію былымъ своимъ ‘романтическимъ’ настроеніямъ, во второй изъ ‘пушкинскихъ статей’ мы находимъ окончательное сведеніе счетовъ Блинскаго съ отнын ненавистнымъ ему ‘романтизмомъ’, подъ которымъ Блинскій будетъ теперь понимать мистицизмъ, фантастику, всякую ‘мечтательность’ и всякаго рода попытку уйти чувствомъ или мыслью изъ окружающаго насъ міра дйствительности. Теперь Блинскій считаетъ такой романтизмъ — отжившимъ свое время: ‘XVIII вкъ — говоритъ онъ — дорзалъ его радикально. Этотъ умнйшій и величайшій изъ всхъ вковъ былъ особенно страшенъ для среднихъ вковъ’… Это восхищеніе вкомъ раціонализма очень характерно для Блинскаго сороковыхъ годовъ, въ тридцатыхъ годахъ Блинскій, какъ мы знаемъ изъ его статей 1838—1840 гг., ненавидлъ этотъ наиболе позитивный изъ всхъ вковъ. Теперь Блинскій, восторгаясь Шиллеромъ, отрицательно относится къ ‘романтическимъ’ сторонамъ его творчества, повторяя свое прежнее сравненіе Гёте съ Шиллеромъ, высказанное еще въ стать о стихотвореніяхъ Баратынскаго, Блинскій провозглашаетъ, что ‘геній Шиллера ничмъ не ниже генія Гёте’, что ‘мысль считать Шиллера ниже Гёте — и нелпа, и устарла’, но тутъ же онъ высказываетъ свое отрицательное отношеніе къ ‘романтическимъ’ балладамъ Шиллера, сожалетъ, что столько пушечныхъ зарядовъ таланта потрачено по воробьямъ, и объясняетъ эту сторону творчества Шиллера ‘невольной данью своей національности’, ‘которой умственную жизнь составляетъ теорія, созерцаніе, мистицизмъ и фантазерство’. Это отношеніе къ нмцамъ, къ Шиллеру, къ романтизму опять-таки крайне характерно для Блинскаго начала сороковыхъ годовъ. И чмъ дальше, тмъ это отношеніе Блинскаго къ романтизму становилось все отрицательне и рзче, такъ что въ седьмой изъ ‘пушкинскихъ статей’, написанной въ 1844 году, Блинскій уже опредляетъ романтическое, какъ ‘все неточное, неопредленное, сбивчивое, неясное, бдное положительнымъ смысломъ при богатств кажущагося смысла’. Теперь, въ 1843 году, во второй изъ ‘пушкинскихъ статей’, онъ еще не порываетъ всхъ связей съ ‘романтизмомъ’, и хотя рзко возстаетъ, но имя реалистическаго міропониманія, противъ ‘мистицизма и фантазерства’, однако признаетъ все-таки желательность синтеза между личнымъ и общимъ, т.-е. между ‘романтикой’, внутренней, задушевной стороной сердца, и реалистическимъ міровоздйствіемъ, ‘выходящимъ изъ сферы индивидуальности и личности’. Съ этой точки зрнія Блинскій подчеркиваетъ и значеніе Жуковскаго, въ поэзіи котораго впервые зазвучали мотивы ‘романтики сердца’, индивидуальнаго преломленія жизни, это было неизбжной ступенью къ поэзіи Пушкина. ‘Жуковскій былъ первымъ поэтомъ на Руси, котораго поэзія вышла изъ жизни’,— резюмируетъ Блинскій и переходитъ къ Батюшкову.
Почти вся третья статья посвящена этому поэту, подробному анализу еготворчества, въ статью эту и въ слдующія въ переработанномъ вид вошла значительная часть изъ статьи о ‘Римскихъ элегіяхъ’ Гёте. Не буду останавливаться подробно на характеристик Блинскимъ Батюшкова, достаточно указать, что въ этомъ поэт онъ справедливо видитъ дальнйшую ступень развитія русской поэзіи, непосредственно ведущую къ поэзіи Пушкина. ‘Что Жуковскій сдлалъ для содержанія русской поэзіи, то Батюшковъ сдлалъ для ея формы: первый вдохнулъ въ нее душу живу, второй далъ ей красоту идеальной формы’,— говоритъ Блинскій и видитъ въ Батюшков непосредственнаго предшественника Пушкина въ этомъ отношеніи. Такимъ образомъ подходитъ Блинскій къ Пушкину и обращается къ нему, начиная съ четвертой изъ ‘пушкинскихъ статей’.
Съ тхъ поръ — съ 1843 года — о Пушкин создалась цлая литература, стало извстнымъ неизвстное Блинскому, а потому неудивительно, что цлый рядъ фактическихъ указаній Блинскаго о стихотвореніяхъ Пушкина является ошибочнымъ. Но, разумется, дло не въ этихъ неизбжныхъ въ то время ошибкахъ, а въ общемъ взгляд Блинскаго на всю сумму поэтическаго творчества Пушкина. Прошло почти сто лтъ посл критическаго анализа стихотвореній Пушкина въ четвертой и пятой изъ этихъ статей Блинскаго — и до сихъ поръ анализъ этотъ остался единственнымъ, оцнивающимъ и группирующимъ лирическія произведенія великаго поэта. Съ тмъ большимъ вниманіемъ должны мы отнестись къ этимъ критическимъ взглядамъ Блинскаго и къ его пониманію и освщенію пушкинскаго творчества.
Въ четвертой стать Блинскій наскоро группируетъ и оцниваетъ лицейскія стихотворенія Пушкина и послдующія его стихотворенія 1818—1825 гг., большая часть которыхъ отнесена Блинскимъ къ числу ‘переходныхъ’, цль этой четвертой статьи — показать связь поэзіи Пушкина съ поэзіей его предшественниковъ. Только съ пятой статьи, появившейся уже въ 1844 году, Блинскій начинаетъ критическій анализъ творчества Пушкина поры его расцвта, а потому статья эта и начинается обширнымъ введеніемъ о критик и объ ея задачахъ. Мысли эти давно занимали Блинскаго и иногда онъ посвящалъ ихъ развитію обширныя статьи, здсь онъ съ особенной яркостью формулируетъ эти свои мысли въ нсколько новыхъ формахъ. Онъ подробно развиваетъ теорію критическаго очувствованія — такъ слдуетъ назвать его теорію современными терминами,— теорію необходимости перечувствовать, пережить, перестрадать горести и радости поэта, чтобы понять и оцнить его произведенія, чтобы уразумть паосъ его поэзіи, его творчества. Паосъ, это — живой нервъ творчества поэта, его преобладающая страсть, его любовь и ненависть, его сознательная или безсознательная святыня, его міропониманіе, міровоспріятіе, главная задача всякой критики — опредленіе такого паоса того или иного писателя, того или другого произведенія. За нсколько лтъ передъ этимъ Блинскій не употреблялъ въ этомъ смысл такого термина, а просто говорилъ о содержаніи творчества: ‘содержаніе — писалъ онъ въ обзор литературы за 1841 годъ — есть міросозерцаніе поэта, его личное ощущеніе собственнаго пребыванія въ лон міра и присутствіе міра во внутреннемъ святилищ его духа’. Но слово ‘содержаніе’ иметъ уже слишкомъ установившееся значеніе, такъ что Блинскій замнилъ его словомъ ‘паосъ’, употребленнымъ въ этомъ смысл еще Гегелемъ въ его эстетик (Hegel’s Werke, B. X, T. I, S. 252 sqq.). Однако дло не въ терминахъ: какъ бы ни называть сущность творчества поэта, несомннно во всякомъ случа, что именно выясненіе этой сущности — основная, главная задача критики. Въ процесс критики необходимъ и психологическій анализъ, и изученіе окружающей поэта среды, соціальныхъ и классовыхъ вліяній и т. п.— но все это только подготовительный матеріалъ для окончательной эстетической и философской оцнки поэта, паоса его творчества.
Что же считаетъ Блинскій такимъ паосомъ пушкинскаго творчества? Блинскій даетъ на это отвтъ на первыхъ же страницахъ пятой статьи: ‘Пушкинъ былъ призванъ — говоритъ онъ — быть первымъ поэтомъ-художникомъ Руси, дать ей поэзію, какъ искусство, какъ художество’… Вотъ центральная, основная мысль, которая послдовательно проходитъ черезъ вс ‘пушкинскія статьи’ Блинскаго и объединяетъ ихъ въ одно цлое, мыслью этой Блинскій начинаетъ первую изъ своихъ статей и кончаетъ послднюю изъ нихъ, но особенно подробно мысль эта развивается въ пятой стать — мысль ‘о художественности, какъ преобладающемъ паос поэзіи Пушкина’. Паосъ Пушкина, говоритъ Блинскій — поэзія-художество, искусство, какъ искусство. Извстно, какъ относился Блинскій въ сороковыхъ годахъ къ такому взгляду на искусство, еще въ стать 1842 года о ‘Рчи’ Никитенко онъ во всеуслышаніе отказался отъ прежнихъ своихъ эстетическихъ взглядовъ и теоріи ‘искусства для искусства’, онъ указалъ, что ‘нашъ вкъ особенно враждебенъ такому направленію искусства’, что искусство должно быть ‘осуществленіемъ въ изящныхъ образахъ современнаго сознанія, современной думы о значеніи и цли жизни, о путяхъ человчества, о вчныхъ истинахъ, бытія’… Такою искусства Блинскій не находилъ, не видлъ въ Пушкин. Но тутъ же Блинскій указывалъ, что теорія самоцльности искусства неизбжна и необходима, какъ ‘первый моментъ’ процесса постиженія искусства: ‘миновать этотъ моментъ — значитъ никогда не понять искусства, остаться при этомъ момент — значитъ односторонне понять искусство’.
Эти же мысли Блинскій повторяетъ и теперь, въ статьяхъ о Пушкин 1843—1846 гг. Въ начал третьей статьи онъ указываетъ, что ‘искусство, не будучи прежде всего искусствомъ, не можетъ имть никакого дйствія на людей, каково бы ни было его содержаніе’, но тутъ же онъ повторяетъ, что этимъ не исчерпываются требованія, предъявляемыя къ искусству. Искусство-самоцль есть только ‘первый моментъ’, въ дальнйшемъ своемъ развитіи искусство должно встать въ тсныя соотношенія ‘съ жизнью, которая всегда выше искусства, потому что искусство есть только одно изъ безчисленныхъ проявленій жизни’, — говоритъ Блинскій въ начал пятой изъ этихъ статей. Итакъ, съ одной стороны, ‘поэзія прежде всего должна быть поэзіей’, художество ‘составляетъ собою одну изъ абсолютныхъ сторонъ духа человческаго’, а съ другойтакое пониманіе есть только первая ступень въ эволюціи поэзіи: все это объясняетъ отношеніе Блинскаго къ поэзіи Пушкина. Въ поэзіи его Блинскій видлъ только ‘первый моментъ’ развитія поэзіи въ Россіи, онъ видлъ въ ней то самое ‘искусство для искусства’, которое нельзя миновать, но на которомъ нельзя и остановиться. Вотъ почему, разбирая въ конц пятой статьи знаменитый пушкинскій ‘Ямбъ’ (‘Чернь’), Блинскій съ полнымъ сочувствіемъ относится къ заключающейся тамъ проповди эстетическаго индивидуализма, которая, казалось бы, была совершенно непріемлема для Блинскаго сороковыхъ годовъ, съ его Девизомъ — ‘соціальность’: онъ принимаетъ этотъ эстетическій индивидуализмъ, но только какъ ‘первый моментъ’, только какъ тезисъ, неврный безъ антитезиса и синтеза. Такимъ тезисомъ, такимъ ‘первымъ моментомъ’ была для Блинскаго поэзія Пушкина — и вотъ причина, по которой Блинскій считалъ поэзію Пушкина уже прошедшимъ моментомъ развитія русской литературы: это свое убжденіе Блинскій высказалъ на первыхъ же страницахъ введенія къ ‘пушкинскимъ статьямъ’. Правда, этотъ прошедшій моментъ развитія Блинскій признаетъ великимъ, онъ ‘съ любовью, но безъ ослпленія’ преклоняется передъ Пушкинымъ, передъ всеобъемлемостью его генія (мысль, впослдствіи подробно развитая Достоевскимъ въ знаменитой пушкинской рчи), передъ удивительной простотой, пластичностью, мощью и художественностью его стиха, все это такъ, но несмотря на это Пушкинъ не современный поэтъ,— думаетъ Блинскій,— ибо паосомъ его поэзіи является только художественность, только искусство, только красота. А современный поэтъ долженъ, кром всего этого, быть еще и провозвстникомъ ‘современнаго сознанія, современной думы о значеніи и цли жизни, о путяхъ человчества, о вчныхъ истинахъ бытія’…
Такъ опредляетъ, такъ понимаетъ Блинскій творчество Пушкина, такъ оцниваетъ великій критикъ великаго поэта. Насколько оцнка эта остается въ сил до настоящаго времени? Или, иными, словами: дйствительно ли Блинскому удалось опредлить паосъ пушкинскаго творчества? Теперь, на разстояніи почти цлаго вка намъ, разумется, многое должно представляться въ иномъ свт, чмъ въ свое время Блинскому, но все-таки и до сихъ поръ основная мысль ‘пушкинскихъ статей’ Блинскаго остается въ сил, хотя и съ очень значительнымъ дополненіемъ. Блинскій проницательно отмтилъ ‘эстетическій индивидуализмъ’ Пушкина, указавъ на художественность, какъ на паосъ его творчества, но онъ не обратилъ достаточнаго вниманія на внутренній паосъ поэзіи Пушкина, онъ не замтилъ, что у Пушкина есть свои глубокія и затаенныя думы ‘о значеніи и цли жизни, о путяхъ человчества, о вчныхъ истинахъ бытій’. Этимъ внутреннимъ паосомъ поэзіи Пушкина является сама жизнь, идея ‘пріятія міра и жизни’, какова бы ни была эта жизнь — и именно это было особенно дорого Блинскому въ Пушкин въ эпоху принятія Блинскимъ ‘разумной дйствительности’. И въ ‘пушкинскихъ статьяхъ’ Блинскій не одинъ разъ указываетъ мимоходомъ на эту сторону пушкинскаго міропониманія, но не замчаетъ, что въ ней-то и скрытъ внутренній паосъ поэзіи Пушкина, длающій эту поэзію великой и ‘міровой’ не только по форм, но, вопреки мннію Блинскаго, и по содержанію.
Еще въ четвертой изъ ‘пушкинскихъ статей’, разбирая одно изъ ‘переходныхъ’ стихотвореній Пушкина (‘Друзьямъ’), Блинскій указываетъ, что грусть Пушкина была грустью души мощной и крпкой и что она всегда смнялась ‘бодрымъ и широкимъ размахомъ прояснвшей души’. И эту вполн врную мысль Блинскій не устаетъ повторять и подчеркивать. Разбирая въ пятой стать стихотвореніе ’19 октября 1825 года’, Блинскій снова замчаетъ: ‘не въ дух Пушкина остановиться на скорбномъ чувств… Пушкинъ не даетъ судьб побды надъ собою, онъ вырываетъ у нея хоть часть отнятой у него отрады. Какъ истинный художникъ, онъ владлъ этимъ инстинктомъ истины, этимъ тактомъ дйствительности, который на ‘здсь’ указывалъ ему какъ на источникъ и горя, и утшенія и заставлялъ его искать цленіе въ той же существенности, гд постигла его болзнь’… Нельзя лучше вскрыть внутренній паосъ поэзіи Пушкина, чмъ это сдлано въ приведенныхъ словахъ Блинскаго, а также и въ слдующихъ, десяткомъ страницъ ниже: ‘онъ — говоритъ Блинскій о Пушкин — ничего не отрицаетъ, ничего не проклинаетъ, на все смотритъ съ любовью и благословеніемъ. Самая грусть его, несмотря на ея глубину, какъ-то необыкновенно свтла и прозрачна, она умиряетъ муки души и цлитъ раны сердца’… Приводя послднее четверостишіе изъ ‘Брожу ли я вдоль улицъ шумныхъ’, Блинскій замчаетъ: ‘изъ этого, какъ изъ многихъ, особенно большихъ, пьесъ Пушкина, видно, что онъ поставлялъ выходъ изъ диссонансовъ жизни и примиреніе съ трагическими законами судьбы не въ заоблачныхъ мечтаніяхъ, а въ опирающейся на самоё себя сил духа’… Наконецъ, говоря о тхъ стихотвореніяхъ Пушкина, въ которыхъ слышны ‘муки сомннія’ или ‘вопль отчаянія’, напр., въ ‘Демон’ или въ ’26 мая 1828 года’ (‘Даръ напрасный, даръ случайный’), — Блинскій замчаетъ по поводу послдней пьески: она ‘есть не что иное, какъ порожденіе одной изъ тхъ тяжелыхъ минутъ нравственной апатіи и душевнаго отчаянія, которыя неизбжны, — какъ минуты,— для всякой живой и сильной натуры, но она отнюдь не есть выраженіе паоса пушкинской поэзіи, а скоре — случайное противорчіе паосу его поэзіи’ (курс. мой). И въ послдующихъ строкахъ Блинскій отождествляетъ этотъ паосъ Пушкина съ признаніемъ ‘разумной дйствительности’.
Послднее тождество ошибочно, такъ какъ пушкинское ‘пріятіе міра’ далеко не тождественно былому преклоненію Блинскаго предъ ‘разумной дйствительностью’. Однако, дло не въ этомъ, а въ томъ, что Блинскій съ удивительной проницательностью опредлилъ истинный паосъ пушкинской поэзіи — его ‘пріятіе міра’, повторяю, невозможно лучше и врне опредлить ‘паосъ’ пушкинскаго творчества, чмъ это сдлалъ Блинскій въ приведенныхъ выше замчаніяхъ. Но — удивительное дло!— опредливъ такъ отчетливо паосъ, содержаніе, сущность пушкинской поэзіи, Блинскій тутъ же, на тхъ же страницахъ отказывается видть въ этой сущности хоть что-либо, заслуживающее серьезнаго вниманія, а потому продолжаетъ считать сущностью поэзіи Пушкина только художественность, только эстетическій индивидуализмъ поэта. Онъ указываетъ, что публика не была въ состояніи оцнить все совершенство этой художественности пушкинскаго творчества, но что, съ другой стороны, публика эта ‘въ прав была искать въ поэзіи Пушкина боле нравственныхъ и философскихъ вопросовъ, нежели сколько находила ихъ — и это, конечно, была не ея вина’… Итакъ, вотъ въ чемъ дло: глубочайшій паосъ поэзіи Пушкина, его ‘пріятіе міра’ и разршеніе въ этомъ смысл всхъ нравственныхъ и философскихъ вопросовъ — все это не удовлетворяло Блинскаго, всецло отдавшагося въ это время иде ‘соціальности’ и общечеловческаго прогресса, и это помшало Блинскому оцнить всю силу и глубину пушкинскаго міропониманія. Блинскій не могъ замтить поэтому, что ‘художественность’ является только эстетическимъ эквивалентомъ пушкинскаго ‘пріятія міра’, точно такъ же, какъ ‘пріятіе міра’ является только философскимъ эквивалентомъ ‘художественности’ Пушкина. Эти два ‘паоса’ пушкинскаго творчества настолько же нераздльно едины, какъ форма и содержаніе: они проникаютъ другъ друга, они являются тломъ и душой пушкинской поэзіи.
Отчего же однако Блинскій, съ такой удивительной ясностью вскрывшій оба эти ‘паоса’ поэзіи Пушкина, не увидлъ ихъ нераздльности и, настойчиво подчеркивая вншній паосъ пушкинскаго творчества, не воздалъ должнаго его внутреннему паосу? Причина очевидна и я на нее указалъ выше: Блинскаго не удовлетворяло пушкинское ‘пріятіе міра’, строгое и подчасъ тяжелое міропониманіе, оправдывающее жизнь имманентно, ею же самою, Блинскій въ это время (1844—1846 гг.) былъ уже врующимъ ‘соціалистомъ’, убжденнымъ проповдникомъ теоріи прогресса, теоріи, оправдывающей жизнь не ею самою, а безконечно отдаленными послдствіями ея. Обратите вниманіе на обширные комментаріи Блинскаго къ ‘Теону и Эсхину’ Жуковскаго, во второй изъ ‘пушкинскихъ статей’: вдь это громкій, восторженный гимн трансцендентному оправданію жизни идеей прогресса, идеей ‘человчества’… Непостижимое тамъ Жуковскаго Блинскій видитъ здсь, на земл: для него ‘два противоположные берега — здѣ,сь и тамъ — сливаются въ одно реальное небо историческаго прогресса, историческаго безсмертія’… И съ восторженной врой предсказываетъ Блинскій ‘радостные дни новаго тысячелтняго царства Божія на земл’, съ восторженной врой слышитъ онъ голосъ свыше: ‘борись и погибай, если надо: блаженство впереди тебя, и если не ты — братья твои насладятся имъ и восхвалятъ вчнаго Бога силъ и правды!’ И онъ готовъ повиноваться этому голосу: ‘благо тому, — восклицаетъ онъ въ экстаз,— кто, падая въ борьб за свтлое дло совершенствованія, съ упоеніемъ страстнаго блаженства погружался въ успокоительное лоно силы, вызвавшей его на дло жизни, и восклицалъ въ священномъ восторг: все теб и для тебя, а моя высшая награда — да святится имя твое и да прійдетъ царствіе твое’…
Это восторженное исповданіе вры проходитъ черезъ вс ‘пушкинскія статьи’, я привелъ только наиболе яркое мсто, но всякій самъ найдетъ подобныя во второй, пятой, шестой и послдней изъ этихъ статей, т.-е. на всемъ протяженіи отъ 1843 до 1846 года. Понятно теперь, почему Блинскій не могъ оцнить пушкинское міропониманіе, столь далекое отъ этой горячей вры въ прогрессъ: въ этомъ случа Блинскій лишенъ былъ возможности критическаго вчувствованія въ кругъ пушкинскаго переживанія, а между тмъ самъ же онъ объявилъ такое вчувствованіе необходимымъ для пониманія и оцнки поэта. Это не помшало ему съ глубокой проницательностью вскрыть и освтить внутренній паосъ пушкинской поэзіи, но помшало поставить его на должное мсто и освтить имъ — а не одной только ‘художественностью’ — все творчество Пушкина, помшало увидть въ Пушкин великаго ‘мірового’ поэта съ вчно неумирающимъ содержаніемъ поэзіи. Нсколько ниже мы увидимъ, что въ послднихъ изъ этихъ статей (начиная со статьи восьмой) Блинскій прибавилъ еще нсколько очень существенныхъ чертъ къ своей характеристик Пушкина, но эти новыя черты только еще сильне подчеркнули ‘соціальную’ точку зрнія Блинскаго и еще боле затушевали значеніе пушкинскаго міропониманія и міровосчувствованія.
Отлагая общіе выводы, обращаюсь къ дальнйшему теченію ‘пушкинскихъ статей’ Блинскаго, остановившись такъ долго на главномъ, вопрос объ основной точк зрнія Блинскаго на поэзію Пушкина, не буду подробно разбирать отдльные взгляды Блинскаго на т или иныя произведенія великаго поэта, а ограничусь только наиболе существеннымъ. Шестая статья посвящена разбору юношескихъ поэмъ Пушкина. Къ ‘Руслану и Людмил’ Блинскій отнесся чрезмрно строго, подчеркивая художественную ‘незначительность’ этой юношеской поэмы, но тутъ же Блинскій указалъ на громадное значеніе этой поэмы для своего времени, а также на отрицательное отношеніе молодого Пушкина къ псевдоромантизму (пародія на ‘Двнадцать спящихъ двъ’ Жуковскаго въ четвертой псн ‘Руслана и Людмилы’). Переходя къ ‘Кавказскому Плннику’, Блинскій замчаетъ, что герой этой поэмы начнетъ являться и въ слдующихъ пушкинскихъ поэмахъ: ‘слдя за нимъ, вы безпрестанно застаете его въ новомъ момент развитія, и видите, что онъ движется, идетъ впередъ, длается сознательне, а потому и интересне для васъ’, мысль эта стала вскор ходячей — и теперь въ каждомъ учебник можно найти указаніе на внутреннюю связь Плнника, Алеко, Онгина. Кстати сказать, большинство современныхъ Блинскому критиковъ считало автора ‘Кавказскаго Плнника’ и ‘Цыганъ’ — байронистомъ, Блинскій тоже признавалъ несомннное вліяніе Байрона на Пушкина, но въ то же время впервые указалъ (въ десятой стать), что ‘невозможно предположить боле антибайронической….. натуры, какъ натура Пушкина’ — опять-таки мысль безусловно врная и впослдствіи сдлавшаяся общепризнанной.
Седьмую статью Блинскій начинаетъ съ подробнаго разбора ‘Цыганъ’. Свое отношеніе къ этой поэм онъ вполн выразилъ еще въ 1839 году, въ письм къ Станкевичу, восхищаясь художественностью Пушкина, Блинскій писалъ: ‘его натура художественная была такъ полна, что въ произведеніяхъ искусства казнила безпощадно его же рефлексію: въ лиц Алеко….. Пушкинъ безсознательно биче
валъ самого себя, свой образъ мыслей и, какъ поэтъ, чрезъ это художественное объективированіе освободился отъ него навсегда’… Въ настоящей же стать Блинскій говоритъ не столько о ‘Цыганахъ’, сколько по поводу ‘Цыгань’: пользуясь случаемъ, Блинскій высказываетъ свои завтные взгляды на женщину, на любовь, на ревность, на бракъ. Мы знаемъ, каковы были эти взгляды Блинскаго сороковыхъ годовъ,— знаемъ по его переписк, знаемъ по его статьямъ: это были взгляды ‘сенсимонистскіе’. Животная чувственность безъ любви бываетъ только въ бракахъ, — говоритъ Блинскій и прибавляетъ: ‘бракъ есть обязательство — и можетъ быть оно такъ тамъ и нужно’… Это презрительное замчаніе сразу характеризуетъ ‘сенсимонистскій’ взглядъ Блинскаго. Такимъ же ‘сенсимонизмомъ’ проникнуто и обширное разсужденіе Блинскаго о ревности Алеко, впрочемъ трудно назвать ‘разсужденіемъ’ пылкую атаку противъ этого ненавистнаго, ‘унижающаго человческое достоинство’ чувства. Ршеніе этого вопроса Блинскій даетъ чисто раціоналистическое, обычное для всякой системы утопическаго соціализма: пока есть любовь — не должно быть ревности, когда есть ревность — не должно быть любви, слдовательно, ревность есть логическая и нравственная безсмыслица…
Въ восьмой стать (1844 г.) Блинскій подходитъ, наконецъ, къ ‘Евгенію Онгину’ и продолжаетъ разборъ этого романа въ девятой стать (1845 г.), посвященной Татьян. Въ этой послдней стать мы имемъ дальнйшее развитіе ‘сенсимонистскихъ’ воззрній Блинскаго на женщину, на любовь, на бракъ: все это повліяло на обвинительный приговоръ, вынесенный въ конц концовъ Блинскимъ Татьян. Блинскій былъ несправедливъ въ своей оцнк этой лучшей ‘русской женщины’ своего времени, потому что не хотлъ судить ее съ единственно возможной — исторической точки зрнія, онъ былъ настолько несправедливъ въ своей оцнк этого величайшаго изъ пушкинскихъ созданій, что ставилъ выше Татьяны — Марію изъ ‘Полтавы’. ‘Творческая кисть Пушкина — говоритъ Блинскій въ конц седьмой изъ этихъ статей — нарисовала намъ не одинъ женскій портретъ, но ничего лучше не создала она лица^Маріи. Что передъ нею эта препрославленная и столько восхищавшая всхъ и теперь еще многихъ восхищающая Татьяна — это смшеніе деревенской мечтательности съ городскимъ благоразуміемъ?..’ Причины такого крайне неврнаго и пристрастнаго отзыва очевидны: Марія пожертвовала всмъ для любимаго человка, она пренебрегла пересудами молвы, она отдалась безъ условій, а Татьяна любитъ Онгина, но остается врна своему мужу, старому и чванному генералу… Это давно уже заставило Блинскаго признать Татьяну виновной въ профанаціи чувства любви, въ профанаціи всего того, что должно для женщины быть дороже жизни. Когда невста Блинскаго не хотла хать внчаться къ нему въ Петербургъ изъ боязни ‘общественнаго мннія’, то онъ, возмущенный, писалъ ей: ‘о, я понимаю теперь, почему вы такъ заступаетесь за Татьяну Пушкина и почему меня это всегда такъ бсило и опечаливало, что я не могъ говорить съ вами порядкомъ и толковать объ этомъ предмет!’ (письмо отъ 4 окт. 1843 г-)Еще полутора годами ране Блинскій обмнялся мнніями о Татьян съ Боткинымъ: Боткинъ писалъ ему, что замужняя Татьяна, любящая Онгина и все-таки продолжающая жить съ мужемъ — омерзительное нравственное явленіе, при этомъ онъ характеризовалъ Татьяну рзкимъ терминомъ, который, говоря словами Блинскаго, позволено употреблять въ однихъ словаряхъ, да и то только въ самыхъ обширныхъ… Этимъ терминомъ Блинскій называлъ когда-то всякую ‘эмансипированную женщину’, теперь Боткинъ, съ одобренія Блинскаго, называетъ этимъ словомъ Татьяну… ‘О Татьян… согласенъ,— отвчаетъ Боткину Блинскій (4 апр. 1842 г.): — съ тхъ поръ, какъ она хочетъ вкъ быть врною своему генералу…..— ея прекрасный образъ затемняется’. И въ свой девятой стать Блинскій всецло повторяетъ такое сужденіе о Татьян, разбирая ея ‘отповдь’ Онгину: это не разборъ, а несправедливый, пристрастный обвинительный актъ. Въ этихъ горькихъ и мткихъ словахъ Татьяны, окончательно вскрывающихъ сущность характера Онгина, Блинскій видитъ только ‘месть за оскорбленное самолюбіе’, ‘страхъ за свою добродтель’, ‘трепетъ за свое доброе имя въ большомъ свт’… И эту свою ненависть Блинскій переноситъ даже на Татьяну первыхъ главъ романа, обзывая ее ‘нравственнымъ эмбріономъ’…
Все это крайне характерно для ‘неистоваго’ и въ любви, и въ ненависти великаго критика. ‘Сенсимонистскій’ взглядъ на женщину заставилъ Блинскаго подойти къ Татьян — русской двушк начала двадцатыхъ годовъ — съ абсолютнымъ мриломъ, не обращающимъ вниманія на какую бы то ни было историческую почву. И это помшало Блинскому оцнить всю глубину натуры ‘бдной Тани’, это заставило его вынести ей суровый обвинительный приговоръ — который почти полъ-вка держался въ русской критической литератур, но который долженъ быть признанъ несправедливымъ и ошибочнымъ. Но все это не помшало Блинскому оцнить поэтическую прелесть образа Татьяны: Блинскій далъ увлечь себя предвзятому чувству только на нсколькихъ послднихъ, ‘резюмирующихъ’ страницахъ девятой статьи, когда Татьяна предстала передъ нимъ въ роли великосвтской дамы. Наоборотъ, въ первой, большей части этой статьи Блинскій говоритъ о Татьян съ восторженнымъ сочувствіемъ, превознося ‘великій подвигъ’ Пушкина, заключающійся въ томъ, что ‘онъ первый поэтически воспроизвелъ въ лиц Татьяны русскую женщину’, Блинскій называетъ здсь Татьяну ‘геніальной натурой’, ‘истинно-колоссальнымъ исключеніемъ’, и вообще какъ бы перегибаетъ палку въ другую сторону. Это одна изъ самыхъ блестящихъ статей Блинскаго, и она никогда не утратитъ своей цнности, чего стоитъ хотя бы одна блестящая характеристика типа ‘уздныхъ барышень’ и ‘идеальныхъ двъ’, служащая вступленіемъ къ знакомству съ Татьяной! И если рзкій заключительный выводъ Блинскаго не можетъ быть принятъ въ настоящее время, то вся его статья въ цломъ до сихъ поръ является одной изъ наиболе цнныхъ среди многочисленныхъ позднйшихъ характеристикъ Татьяны.
Съ еще большимъ основаніемъ можно повторить это о восьмой стать Блинскаго, объ его характеристик Онгина и Ленскаго. Если въ характеристик Ленскаго еще проглядываетъ слишкомъ явная антипатія Блинскаго сороковыхъ годовъ къ ‘романтизму’, то характеристика Онгина является образцомъ тонкаго анализа и глубокаго пониманія намреній автора. Но не буду останавливаться здсь на этомъ анализ, а скажу только о той общей точк зрнія, съ которой Блинскій разсматриваетъ типъ Онгина и съ которой онъ приходитъ къ опредленнымъ выводамъ о самомъ Пушкин. Подходя къ изученію типа Онгина, Блинскій прежде всего опредляетъ ту историческую почву, на которой могъ вырасти этотъ типъ — и это, несомннно, единственный возможный путь для правильнаго пониманія Онгина, который былъ неизбжнымъ результатомъ строго-опредленныхъ соціальныхъ условій. Вообще говоря, ‘соціологическій методъ’ въ критик необходимъ, какъ одна изъ ступеней, ведущихъ къ обобщающему критическому синтезу, Блинскій первый положилъ основаніе этому методу въ русской критик. Но опредливъ Онгина, какъ неизбжный продуктъ русскаго дворянства начала XIX вка, Блинскій вполн основательно не остановился на этомъ вывод, а перенесъ его на самого творца этого типа. Выражаясь современными понятіями, можно сказать, что Блинскій увидлъ въ Пушкин ‘идеолога дворянства’: эту мысль Блинскій настойчиво подчеркиваетъ, начиная съ восьмой изъ настоящихъ статей, и это было той новой чертой характеристики Пушкина, о которой у насъ была уже рчь выше. Въ ‘Евгеніи Онгин’ — говоритъ Блинскій, — особенно ясно отразилась личность поэта и его идеалы: ‘везд видите вы въ немъ человка, душою и тломъ принадлежащаго къ основному принципу, составляющему сущность изображаемаго имъ класса, короче, везд видите русскаго помщика… Онъ нападаетъ въ этомъ класс на все, что противорчитъ гуманности, но принципъ класса для него — вчная истина’… А въ десятой стать Блинскій даже прибавляетъ, что Пушкинъ ‘въ душ былъ больше помщикомъ и дворяниномъ, нежели сколько можно ожидать этого отъ поэта’… Такъ это или не такъ, но во всякомъ случа Блинскій отмтилъ этимъ важный фактъ для пониманія Пушкина: дйствительно, Пушкинъ тридцатыхъ годовъ очень часто былъ или хотлъ быть ‘идеологомъ дворянства’, безъ этой черты будетъ неполна его характеристика и будутъ непонятны многіе изъ его литературныхъ и общественныхъ взглядовъ.
Пушкинъ — дворянинъ, Пушкинъ — помщикъ: эти черты еще сильне подчеркнули ‘соціальную’ точку зрнія-Блинскаго, но въ то же время еще боле затушевали безотносительную цнность пушкинскаго міропониманія. Повторилась та же исторія, какъ и при опредленіи вншняго и внутренняго паоса пушкинскаго творчества: сосредоточивъ главное вниманіе на оцнк эстетическаго значенія Пушкина, Блинскій недостаточно оцнилъ философскую сущность его поэзіи, и теперь также, правильно отмтивъ соціологическую подпочву творчества Пушкина, Блинскій попрежнему не обратилъ достаточнаго вниманія на т вчныя цнности, которыя лежатъ въ основ пушкинскаго творчества, на его отношеніе къ міру, къ жизни, къ людямъ. А между тмъ именно въ ‘Евгеніи Онгин’ съ удивительной стройностью и полнотой выразилась безсознательная философія великаго поэта, которая для всхъ временъ сохранитъ свою вчную, неумирающую цнность. Блинскій не замтилъ въ содержаніи поэзіи Пушкина этой вчной цнности, обративъ вниманіе на ‘классовые идеалы’ Пушкина, онъ еще боле укрпился въ мысли, что время поэзіи Пушкина уже прошло, что Пушкинъ уже устарлъ настолько же, насколько его ‘классовые идеалы’ оказались отжившими свой вкъ передъ лицомъ историческаго прогресса. Если бы Блинскій былъ въ этомъ правъ, то Пушкинъ не былъ бы великимъ поэтомъ: великіе поэты — не старютъ. Именно въ этомъ и была основная ошибка Блинскаго: онъ недостаточно оцнилъ вчные элементы пушкинскаго творчества.
Перехожу къ десятой стать Блинскаго — къ его подробному разбору ‘Бориса Годунова’. Въ своемъ отношеніи къ этой трагедіи Пушкина Блинскій повторялъ теперь — въ 1845 году — сказанное за пятнадцать лтъ до этого Полевымъ и вызвавшее нкогда рзкую критику Блинскаго. Въ стать 1840 года объ ‘Очеркахъ’ Полевого Блинскій, говоря о ‘Борис Годунов’, спрашивалъ: ‘какъ же оцнилъ г. Полевой это великое созданіе Пушкина?— А вотъ посмотрите: ‘прочитавъ посвященіе, знаемъ напередъ, что мы увидимъ карамзинскаю Годунова: этимъ словомъ ргнена участь драмы Пушкина. Ему не. пособятъ уже ни его великое дарованіе, ни сила языка, какою онъ обладаетъ’. Теперь ясно и понятно ли, что это за оцнка?’ — съ негодованіемъ заключаетъ Блинскій. А теперь посмотрите на оцнку ‘Бориса Годунова’ Блинскимъ въ десятой стать: ‘Пушкинъ рабски во всемъ послдовалъ Карамзину — и изъ его драмы вышло что-то похожее на мелодраму… Историкъ сыгралъ съ поэтомъ плохую шутку. И вольно же было поэту длаться эхомъ историка, забывъ, что ихъ раздляетъ другъ отъ друга цлый вкъ!’… Вдь это та же самая мысль Полевого, только выраженная гораздо ярче и рзче. И неудивительно, что Блинскій въ этомъ случа пришелъ въ конц концовъ къ Полевому: вдь точкой зрнія Полевого двадцатыхъ годовъ была ‘общественность’, но имя которой, углубленной, ратовалъ теперь, въ сороковыхъ годахъ, Блинскій. Отсюда одинаково враждебное отношеніе ихъ къ консервативной философіи исторіи Карамзина: когда-то Блинскій ломалъ копья за Карамзина-историка, но уже въ конц 1841 года, т.-е. въ начал своей ‘соціальности’, онъ очень охладлъ къ его ‘Исторіи’, что и выразилъ въ своемъ обзор русской литературы за 1841 годъ, а нсколько поздне — во второй изъ ‘пушкинскихъ статей’ (1843 г.). А отсюда и его отрицательное отношеніе къ ‘Карамзинскимъ’ элементамъ пушкинскаго ‘Бориса Годунова’.
Въ настоящее время установлено, что Блинскій ошибался, считая Пушкина только перелагателемъ Карамзинскаго Годунова въ формы трагедіи, изслдованіе Жданова ‘О драм Пушкина Борисъ Годуновъ’ показало, что Пушкину матеріалами для драмы служили первоисточники, а не ‘Исторія’ Карамзина. Какъ бы то ни было, но Блинскаго не удовлетворило то психологическое объясненіе личности Бориса, какое далъ Пушкинъ въ своей трагедіи, и Блинскій далъ свою удивительную по проницательности характеристику Годунова, свое объясненіе причинъ возвышенія и паденія этой замчательной личности. Правда, многіе историческіе факты въ то время не могли быть извстными Блинскому: такъ напримръ, вслдъ за Карамзинымъ и Пушкинымъ онъ полагалъ, что крпостная неволя была установлена Годуновымъ,— мнніе, которое современная наука относитъ къ числу историческихъ сказокъ, опять-таки вслдъ за Пушкинымъ онъ не всегда врно понималъ отдльные поступки Годунова — напримръ, его ‘комедію’ съ отказомъ отъ царскаго внца, которая была вовсе не ‘комедіей’, а скрытой борьбой Бориса за самодержавіе противъ ‘конституціонныхъ’ замысловъ боярства и т. д. Но тмъ удивительне та поистин геніальная проницательность, съ которой Блинскій яркими, почти художественными чертами набросалъ характеристику Бориса Годунова, характеристику, которой удивляются теперь спеціалисты-историки (отсылаю читателя къ цнной стать Павлова-Сильванскаго ‘Народъ и царь въ трагедіи Пушкина’, во второмъ том ‘Пушкина’ изд. Брокгаузъ-Ефронъ).
Въ 1846 году появилась, наконецъ, одиннадцатая и послдняя изъ ‘пушкинскихъ статей’ Блинскаго. Это была вообще послдняя статья Блинскаго въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’, бросая этотъ журналъ, Блинскій все же хотлъ закончить въ немъ циклъ своихъ ‘пушкинскихъ статей’, продолжавшихся уже четвертый годъ. Поэтому онъ принужденъ былъ скомкать весь оставшійся громадный матеріалъ въ одну небольшую главу, поэтому и содержаніе этой главы является такимъ пестрымъ. Остается только удивляться — какъ сумлъ Блинскій на этихъ немногихъ торопливыхъ страницахъ сказать такъ много, что до сихъ поръ историки литературы только повторяютъ сказанное Блинскимъ о ‘Мдномъ Всадник’, ‘Моцарт и Сальери’, ‘Каменномъ Гост’.
Въ ‘Мдномъ Всадник’ Блинскій увидлъ развитіе идеи о столкновеніи личнаго и общаго. Къ тем этой Блинскій неоднократно подходилъ въ своихъ ‘пушкинскихъ’ статьяхъ, и не трудно было бы уже а priori опредлить, къ какой постановк этого вопроса придетъ Блинскій. Извстно, что въ періодъ своего примиренія съ ‘разумной дйствительностью’ Блинскій старался синтезировать личное съ общимъ, но въ этомъ ‘синтез’ личность играла подчиненную роль, извстно, что въ 1840—1841 г., поднявъ знамя мятежа противъ ‘Общаго’, Блинскій ставилъ человческую личность ‘выше общества, выше человчества’, но извстно также, что въ слдующіе годы Блинскій нашелъ точку опоры въ ‘соціальности’, а поздне — въ соціализм, и вмст съ этимъ его горячею врою стала вра въ прогрессъ, въ человчество. При этомъ онъ попрежнему продолжалъ горячо любить человческую личность, въ седьмой изъ ‘пушкинскихъ статей’, говоря объ Алеко, Блинскій замчаетъ, что ‘одинъ изъ высочайшихъ и священнйшихъ принциповъ истинной нравственности заключается въ религіозномъ уваженіи къ человческому достоинству во всякомъ человк, безъ различія лица, прежде всего за то, что онъ — человкъ…. въ живомъ, симпатическомъ сознаніи своего братства со всми, кто называется человкомъ’. Такимъ образомъ идея соціалистическаго братства строилась Блинскимъ на почв этическаго индивидуализма, права ‘общаго’ онъ обусловливалъ правами ‘личнаго’. ‘Общее выше частнаго, безусловное выше индивидуальнаго, разумъ выше личности,— говоритъ Блинскій въ начал пятой изъ ‘пушкинскихъ статей’:— это истина несомннная, противъ которой нечего сказать, но вдь общее выражается въ частномъ, безусловное — въ индивидуальномъ, а разумъ — въ личности, и безъ частнаго, индивидуальнаго и личнаго общее, безусловное и разумное есть только идеальная возможность, а не живая дйствительность’. Все это, однако, только этическая и философская сторона вопроса, остается еще сторона соціологическая. На чью же сторону стать при враждебномъ столкновеніи личнаго съ Общимъ? Къ кому и къ чему склонить слухъ — къ смятеннымъ жалобамъ бднаго безумца Евгенія или къ всесокрушающему тяжелому топоту Мднаго Всадника? ‘Смиреннымъ сердцемъ признаемъ мы торжество общаго надъ частнымъ, не отказываясь отъ нашего сочувствія къ страданію этого частнаго’,— отвчаетъ Блинскій, и иначе онъ не могъ отвтить, оставаясь врнымъ своему идеалу будущаго тысячелтняго царства Божія на земл, еще во второй изъ этихъ своихъ статей (1843 г.) Блинскій съ сочувствіемъ говорилъ о ‘греческомъ романтизм’, что ‘несчастія и гибель индивидуальнаго не скрывали отъ его глубокаго и широкаго взгляда торжественнаго хода и блаженствующей полноты общаго’… Эта же мысль проведена теперь Блинскимъ въ его разбор ‘Мднаго Всадника’, смыслъ этой поэмы (точно также какъ и поэмы ‘Галубъ’) Блинскій видлъ именно въ столкновеніи личнаго съ общимъ. (О другихъ возможныхъ пониманіяхъ читатель можетъ узнать изъ интересной статьи Валерія Брюсова о ‘Мдномъ Всадник’ въ третьемъ том уже указаннаго выше изданія Пушкина).
Съ такой же проницательностью опредлилъ Блинскій основную идею ‘Моцарта и Сальери’ — сущность и взаимоотношенія генія и таланта. Этотъ вопросъ всегда интересовалъ Блинскаго, одна изъ самыхъ первыхъ его рецензій (1834 года) о повсти нкоего К. Баранова ‘Ночь на Рождество Христово’ начинается ршеніемъ именно этого вопроса: въ талант Блинскій видитъ эхо генія, эта же мысль подробне развивается Блинскимъ полугодомъ поздне въ рецензіи на ‘Аббадонну’ Полевого. Еще годомъ поздне, въ стать о Ломоносов, Блинскій снова останавливается на вопрос о значеніи генія — и вообще постоянно затрагиваетъ этотъ вопросъ вплоть до послдней изъ ‘пушкинскихъ статей’. Все это тсно связано съ несомннной переоцнкой Блинскимъ ‘роли личности въ исторіи’, но при разбор ‘Моцарта и Сальери’ дло, разумется, не въ этомъ. Блинскій тонко вскрываетъ сущность пушкинской драмы — психологію сознающаго себя таланта и несознающаго себя генія, врне было бы сказать, что это противопоставленіе непосредственнаго генія и трудолюбиваго ремесленничества. Какъ бы то ни было, но Блинскій глубоко врно оцнилъ мрачную трагичность лица Сальери, онъ увидлъ, что на нсколькихъ страничкахъ этого драматическаго шедевра передъ нами проходитъ глубокая, законченная трагедія человческой души.
Это же самое видлъ Блинскій и въ ‘Каменномъ Гост’, въ этомъ ‘перл созданій Пушкина’, быть можетъ даже чрезмрно высоко ставившемся Блинскимъ по отношенію къ другимъ произведеніямъ Пушкина. Еще въ письм къ Станкевичу отъ сент. — окт. 1839 г. Блинскій называлъ эту драму ‘перломъ всемірно-человческой литературы’, а ея автора — ‘Шекспиромъ новаго міра’. Теперь, въ 1846 году, Блинскій уже отказался видть въ Пушкин ‘мірового’ поэта, вслдствіе отсутствія въ его творчеств общественнаго и философскаго ‘паоса’ — и мы знаемъ, что въ этомъ основная ошибка Блинскаго, но это не помшало Блинскому остаться при своей прежней, восторженной оцнк ‘Каменнаго Гостя’. ‘Для кого существуетъ искусство какъ искусство, въ его идеал, въ его отвлеченной сущности,— говоритъ теперь Блинскій, — для того Каменный Гость не можетъ не казаться, безъ всякаго сравненія, лучшимъ и высшимъ въ художественномъ отношеніи созданіемъ Пушкина’… И тутъ же самъ Блинскій называетъ эту драму Пушкина ‘богатйшимъ, роскошнйшимъ алмазомъ въ его поэтическомъ внц’, ‘перломъ созданій’ его, драма эта, говоритъ Блинскій, ‘въ художественномъ отношеніи есть лучшее созданіе Пушкина’. Но такъ чувствовать, такъ понимать это произведеніе могъ только тотъ, ‘для кого — какъ мы только-что слышали отъ Блинскаго — существуетъ искусство какъ искусство, въ его идеал, въ его отвлеченной сущности’… И, слдовательно, такое искусство существовало для Блинскаго въ 1846 году.
Этотъ выводъ чрезвычайно важенъ и мы должны обратить на него особенное вниманіе. Обыкновенно предполагается, что Блинскій послднихъ лтъ своей жизни былъ ожесточеннымъ и непримиримымъ противникомъ ‘искусства въ его отвлеченной сущности’, ‘искусства какъ искусства’. Общеизвстенъ разсказъ Тургенева о яростномъ негодованіи Блинскаго этой эпохи на мысли, выраженныя Пушкиномъ въ его ‘Черни’, о рзкомъ отрицаніи Блинскимъ самодовлющаго искусства, нкоторыя подобныя черты можно встртить въ послднихъ статьяхъ Блинскаго. На этомъ основаніи сложилась легенда о томъ, что общественная точка зрнія Блинскаго сороковыхъ годовъ окончательно устранила собою его былое признаніе ‘искусства въ его отвлеченной сущности’. Въ дйствительности дло обстояло далеко не такъ: изъ предыдущихъ страницъ ясно, что хотя Блинскій и сталъ признавать теперь теорію самодовлющаго искусства только ‘первымъ моментомъ’ пониманія искусства вообще, однако, онъ настойчиво подчеркивалъ невозможность миновать этотъ моментъ, пройти мимо него. Общественные и философскіе вопросы должны волновать поэтовъ нашего времени,— говорилъ Блинскій:— но это не отрицаетъ существованія искусства въ его идеал, искусства какъ искусства. Въ начал пятой изъ ‘пушкинскихъ статей’ Блинскій высказалъ эту мысль (встрчавшуюся у него и раньше) съ неоставляющей ничего желать опредленностью, повторяя свое любимое противопоставленіе искусства и беллетристики. ‘Всякая поэзія — говоритъ здсь Блинскій — должна быть выраженіемъ жизни, въ обширномъ значеніи этого слова, обнимающаго собою весь міръ, физическій и нравственный. До этого ее можетъ довести только мысль. Но чтобъ быть выраженіемъ жизни, поэзія прежде всего должна быть поэзіею. Для искусства нтъ никакого выигрыша отъ произведенія, о которомъ можно сказать: умно, истинно, глубоко, но прозаично… Произведенія непоэтическія безплодны во всхъ отношеніяхъ, между тмъ какъ произведенія наполовину прозаическія бываютъ полезны для общества и для частныхъ людей, но они дйствуютъ и въ этомъ отношеніи только наполовину’… И дале Блинскій повторяетъ, что ‘поэзія прежде всего должна быть поэзіею, а потомъ уже выражать собою то или другое’, что искусство составляетъ собою ‘одну изъ абсолютныхъ сторонъ духа человческаго’, — мы уже слышали выше эти слова. Такъ говорилъ Блинскій въ 1844 году, и теперь, въ 1846 году, для него, какъ мы видли, продолжаетъ существовать ‘искусство какъ искусство, въ его идеал, въ его отвлеченной сущности’… И что особенно характерно: указывая на чисто ‘художественную’ тему ‘Каменнаго Гостя’, Блинскій замчаетъ, ‘что ‘такая тема не можетъ пользоваться популярностію. Ее можно или понять глубоко, или вовсе не понять. Для непонимающихъ она не иметъ ровно никакой цны, для понимающихъ невозможно любить ее безъ страсти, безъ энтузіазма. Но первыхъ много, послднихъ мало, и потому она существуетъ для немногихъ’… {Эта же мысль легла въ основу глубоко-врной оцнки Блинскимъ пушкинскаго ‘Домика въ Коломн’, въ начал одиннадцатой статьи.}. Какъ видимъ, самъ Блинскій указывалъ, что ‘искусство въ его отвлеченной сущности’ существуетъ только ‘для немногихъ’ — и самъ причислялъ себя къ числу этихъ немногихъ.
Посл краткаго разбора ‘Каменнаго Гостя’, Блинскій заключаетъ свою статью нсколькими словами о сказкахъ и о повстяхъ Пушкина. О сказкахъ Блинскій сказалъ буквально ‘нсколько словъ’, заявивъ, что за исключеніемъ ‘Сказки о Рыбак и Рыбк’ вс остальныя пушкинскія сказки ‘были плодомъ довольно ложнаго стремленія къ народности’. Это мнніе Блинскаго не случайное, напротивъ, онъ постоянно проводилъ его съ начала и до конца своей критической дятельности. На первыхъ же строкахъ ‘Литературныхъ Мечтаній’ Блинскій отрицательно отзывается о Пушкин, какъ ‘автор Анджело и другихъ мертвыхъ, безжизненныхъ сказокъ’, а въ конц этой своей ‘элегіи въ проз’ снова возвращается къ сказкамъ Пушкина: ‘странно видть, какъ этотъ необыкновенный человкъ, которому ничего не стоило быть народнымъ, когда онъ не старался быть народнымъ, теперь такъ мало народенъ, когда ршительно хочетъ быть народнымъ’… Черезъ полтора года, въ рецензіи на вышедшую четвертую часть ‘Стихотвореній Александра Пушкина’ (1836 г.), Блинскій называлъ пушкинскія сказки ‘поддльными цвтами’ и категорически заявлялъ: ‘он, конечно, ршительно дурны, конечно, поэзія и не касалась ихъ’, а нсколько раньше, рецензируя какую-то сказку неизвстнаго автора ‘Царь-Двица’, Блинскій считалъ одинаковыми по достоинству и ‘плохенькое произведеньице’ Карамзина — его сказку ‘Илья Муромецъ’,— и сказки Пушкина и Жуковскаго: ‘въ самомъ дл, разв Илья Муромецъ уступитъ въ достоинств Царю Салтану, Берендею, Коньку-Горбунку и пр., и пр.?’ Интересно отмтить, что ‘Конекъ-Горбунокъ’ Ершова, ставшій въ скоромъ времени дйствительно общенароднымъ, вызвалъ тогда же очень суровую рецензію Блинскаго, замтившаго, что если сказки Пушкина, ‘несмотря на всю прелесть стиха’, не имли ни малйшаго успха, то ‘о сказк г. Ершова — нечего и говорить’… Мнніе это — самое неудачное изъ всхъ ошибочныхъ сужденій, когда-либо высказанныхъ Блинскимъ, и справедливость обязываетъ указать на него.
Вс эти мннія о сказкахъ Пушкина были высказаны Блинскимъ въ 1834—1836 гг., т.-е. въ то время, когда Блинскій, вмст съ большинствомъ и критиковъ и читателей, былъ увренъ въ ‘упадк’ пушкинскаго таланта. Но и посл 1838-го года, въ періодъ наибольшаго преклоненія Блинскаго передъ Пушкинымъ, онъ не измнилъ своего мннія о пушкинскихъ сказкахъ: укажу на его первую статью этого новаго періода, ‘Литературную хронику’ (1838 г.), въ которой Блинскій замчаетъ, что ‘мнимый періодъ паденія таланта Пушкина начался для близорукаго прекраснодушія съ того времени, какъ онъ началъ писать свои сказки. Въ самомъ дл, эти сказки были неудачными опытами поддлаться подъ русскую народность, но несмотря на то и въ нихъ былъ виденъ Пушкинъ’. Черезъ полгода, рецензируя дв книжки ‘Русскихъ сказокъ’ Бронницына и Ваненко, Блинскій писалъ: ‘Пушкинъ обладалъ геніальною объективностію въ высшей степени, и потому ему легко было пть на вс голоса. Но его геній изнемогъ, когда захотлъ, на зло законамъ возможности, субъективно создавать русскія народныя сказки, беря для этого готовые рисунки и только вышивая ихъ своими шелками’… Въ своихъ ‘пушкинскихъ статьяхъ’ Блинскій только повторяетъ эти свои постоянныя мннія. Въ конц пятой изъ этихъ статей Блинскій изумляется, съ какимъ ‘непостижимымъ искусствомъ’ умлъ Пушкинъ ‘спрыскивать живою водою своей творческой фантазіи немножко дубоватые матеріалы народныхъ нашихъ псенъ’, говоря такъ, Блинскій иметъ въ виду ‘Бсовъ’, ‘Утопленника’, ‘Зимній вечеръ’ и ‘жениха’ (о послднемъ онъ замчаетъ въ начал восьмой статьи, что ‘это — поэма, въ сравненіи съ которою ничтожны вс богатырскія народно-русскія поэмы, собранныя Киршею Даниловымъ’). ‘Эти пьесы — продолжаетъ Блинскій — въ тысячу разъ лучше его же такъ называемыхъ сказокъ, этихъ уродливыхъ искаженій и безъ того уродливой поэзіи’… И нсколько ниже онъ снова повторяетъ свое мнніе о ‘бдномъ мір русскихъ сказокъ’.
Таковъ былъ взглядъ Блинскаго на русскія народныя сказки, псни, былины и на сказки Пушкина. Что касается первыхъ, то уже давно указано на ошибочность такого взгляда Блинскаго, поэтому здсь отмчу только несомннную ошибочность отрицательнаго отношенія Блинскаго и къ пушкинскимъ сказкамъ. Пріемъ ‘стилизаціи’ — выражаясь современнымъ терминомъ — является въ настоящее время настолько обще-признаннымъ, что не можетъ возникнуть спора о его художественной законности. Когда Тургеневъ писалъ свою великолпную ‘Пснь торжествующей любви’, онъ не поддлывалъ этимъ средневковыхъ хроникъ и новеллъ, а художественно возсоздавалъ ихъ стиль, духъ, пріемъ письма. Въ настоящее время литературные ‘стилизаторы’ безконечно расплодились и опошлили этотъ художественный пріемъ, всегда законный въ рукахъ таланта, Пушкинъ же съ ‘геніальною объективностію’, отмчаемою самимъ Блинскимъ, примнилъ этотъ пріемъ къ русской сказк и создалъ образцы намренно лубочной народной, сказки. Это не ‘поддльные цвты’, а прелестные художественные лубки, аналогичные тому, что впослдствіи дали въ живописи Е. Полнова, Малютинъ, Билибинъ, а въ музык — Глинка (‘Камаринская’), Римскій-Корсаковъ (‘Сказка о Цар Салтан’). Пушкинъ въ своихъ сказкахъ далъ непревзойденный образецъ такой обработки народной поэзіи всею силою художественной техники, отрицательное мнніе Блинскаго должно, въ силу всего этого, быть признаннымъ не имющимъ достаточныхъ основаній и ошибочнымъ.
Остается сказать объ оцнк Блинскимъ повстей Пушкина, Блинскій имлъ возможность посвятить имъ только дв-три послднія страницы своей послдней статьи. Быть можетъ именно вслдствіе этого Блинскій былъ лишенъ возможности оцнить должнымъ образомъ такое великое созданіе Пушкина, какъ ‘Капитанскую Дочку’. Къ ‘Повстямъ Блкина’ Блинскій отнесся даже совершенно отрицательно, назвавъ ихъ ‘недостойными ни таланта, ни имени Пушкина’,нсколькими годами поздне Аполлонъ Григорьевъ перегнулъ палку въ противоположную сторону, безмрно восхищаясь этими повстями и видя въ нихъ ключъ для пониманія всего творчества Пушкина. Что же касается ‘Капитанской Дочки’, то Блинскій былъ несправедливъ къ этому лучшей)7 русскому роману, только впослдствіи превзойденному ‘Войною и миромъ’ Л. Толстого. Вообще Блинскій недостаточно цнилъ прозаическія произведенія Пушкина. Еще въ 1840 году онъ писалъ Боткину (16 апр.), проводя свою любимую мысль о необходимости различенія беллетристики и художественности: ‘напримръ, — говорилъ онъ,— Капитанская Дочка Пушкина, по-моему, есть не больше, какъ беллетрическое произведеніе, въ которомъ много поэзіи и только мстами пробивается художественный элементъ. Прочія повсти его — ршительная беллетристика’… И въ своихъ статьяхъ Блинскій не разъ высказывалъ такое же мнніе. Въ стать о ‘Геро нашего времени’ Блинскій мимоходомъ замтилъ, что ‘прозаическіе опыты (Пушкина) далеко не равны стихотворнымъ. Самая лучшая его повсть, Капитанская Дочка, при всхъ ея огромныхъ достоинствахъ, не можетъ идти ни въ какое сравненіе съ его поэмами и драмами’. Въ обзор русской литературы за 1843 годъ Блинскій поставилъ эту ‘лучшую повсть’ Пушкина далеко ниже повстей и разсказовъ изъ ‘Вечеровъ на хутор близъ Диканьки’ Гоголя. ‘Въ Капитанской Дочк — говоритъ Блинскій — мало творчества и нтъ художественно очерченныхъ характеровъ, вмсто которыхъ есть мастерскіе очерки и силуэты’… И теперь, въ 1846 году, Блинскій хотя и видитъ въ этой повсти ‘одно изъ замчательныхъ произведеній русской литературы’, а въ многихъ ея частностяхъ — ‘чудо совершенства’, однако тутъ же находитъ онъ и ‘рзкіе недостатки’ повсти. Вполн оцнена была эта вещь Пушкина только черезъ полвка посл Блинскаго, въ прекрасной работ Н. Черняева ‘Капитанская Дочка Пушкина, историко-критическій этюдъ’ (1897 г.). Изъ другихъ повстей Блинскій нсколько подробне остановился на ‘Дубровскомъ’, сумвъ дать въ нсколькихъ строкахъ оригинальную характеристику героини этой повсти. Кром того, и въ ‘Капитанской Дочк’, и въ ‘Дубровскомъ’ Блинскій увидлъ преобладаніе ‘паоса помщичьяго принципа’, и такимъ образомъ въ конц своихъ статей еще разъ примнилъ къ Пушкину извстный уже намъ ‘соціальный’ критерій. Кстати замтить, въ начал одиннадцатой статьи Блинскій именно съ этой точки зрнія черезчуръ подробно остановился на разбор ‘Родословной моего героя’, въ сущности это не столько разборъ, не столько критика, сколько сердитая полемика Блинскаго, давно уже стоящаго на ‘соціальной’ почв демократизма, съ аристократическими идеалами Пушкина.
Еще нсколько словъ объ историческихъ и журнальныхъ статьяхъ Пушкина — и Блинскій заканчиваетъ этотъ свой громадный, затянувшійся на четыре года трудъ о Пушкин, или, врне сказать, обширную критическую исторію русской поэзіи. Мы шагъ за шагомъ слдовали за Блинскимъ, особенно останавливаясь на тхъ вопросахъ, которые въ настоящее время должны или ршаться, или ставиться иначе, чмъ это длалъ въ свое время Блинскій, но если бы мы, наоборотъ, указывали на т сужденія, которыя до сихъ поръ сохранили всю свою силу, то статья эта выросла бы до громадныхъ размровъ. Блестящій и глубокій анализъ поэзіи непосредственныхъ предшественниковъ Пушкина и связь ихъ съ Пушкинымъ, критическая оцнка и классификація лирическихъ произведеній великаго поэта, опредленіе вншняго и внутренняго паоса его творчества, послдовательный разборъ всхъ поэмъ Пушкина, рядъ блестящихъ и глубокихъ характеристикъ героевъ этихъ поэмъ и вообще общественныхъ типовъ Россіи первой четверти XIX вка,— все это навсегда и неразрывно связало имя Блинскаго съ именемъ Пушкина. Съ тхъ поръ прошло около вка — и до сихъ поръ эта работа Блинскаго остается единственной во всей громадной пушкинской литератур.
Но именно поэтому необходимо было съ особеннымъ вниманіемъ остановиться на ошибкахъ Блинскаго, на тхъ ошибкахъ основной точки зрнія, о которыхъ уже говорилось выше. Главная ошибка — отношеніе къ поэзіи Пушкина, какъ къ поэзіи прошлаго, имющей отнын только историческую цнность по содержанію, хотя и вчно великую по своему художественному значенію. Ошибка эта произошла отъ той общественной точки зрнія, на которой стоялъ Блинскій, увидвшій идейную сущность пушкинскаго творчества въ его аристократизм, въ ‘паос помщичьяго принципа’. Въ этомъ была часть истины, а еще большая часть ея была въ опредленіи другого паоса пушкинскаго творчества — ‘паоса художественности’, но именно эти дв истины, соціальная и эстетическая, помшали Блинскому поставить на первое мсто философскую истину творчества Пушкина и оцнить главный внутренній паосъ пушкинскаго творчества. Блинскій съ удивительной проницательностью и глубиной вскрылъ эту сущность пушкинскаго отношенія къ міру и жизни, его геніальную безсознательную философію ‘пріятія міра’, которой, какъ солнечными лучами, пронизано все его творчество, Блинскій ясно видлъ это, но не оцнилъ вчнаго, не умирающаго значенія этой стороны пушкинскаго творчества: въ этомъ его основная и главная ошибка. Не оцнивъ вчнаго, типическаго значенія пушкинскаго міропониманія, Блинскій могъ считать поэзію Пушкина поэзіей минувшей эпохи, а самого Пушкина — великимъ, но не ‘міровымъ’ поэтомъ, и въ этомъ была вторая, производная ошибка Блинскаго. Но вотъ прошло уже три четверти вка, скоро цлое столтіе, а Пушкинъ все такъ же вчно-современенъ, все такъ же близокъ людямъ одинаковаго съ нимъ психологическаго типа, его поэзія не можетъ стать минувшей — это живая, безсмертная, вчно-настоящая поэзія. Соціальный ‘паосъ помщичьяго принципа’ умеръ вмст съ эпохой Пушкина, умеръ вмст со і всмъ тмъ, что было въ Пушкин смертнаго, но эстетическій паосъ ‘х)щожественности’ и философскій паосъ ‘пріятія міра’, взаимно слитые какъ форма и содержаніе, длаютъ пушкинское творчество великимъ и безсмертнымъ. Для раскрытія этой истины Блинскій, несмотря на вс свои ошибки, сдлалъ больше, чмъ посл него вс критики вмст взятые, и потому имя его останется навсегда неразрывно связаннымъ съ именемъ Пушкина.
1910 г.