ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ
КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916
Поэзія безтрагичнаго и трагическаго.
Поэзія безтрагичнаго и трагическаго.
(Б<линскій о Майков и Баратынскомъ).
I.
II.
Поэзия безтрагичного и трагического, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1910
Время на прочтение: < 1 минуты
Въ начал своей статьи о стихахъ Майкова Блинскій самъ разсказываетъ, какъ онъ впервые ‘открылъ’ Майкова по одному его неподписанному антологическому стихотворенію въ ‘Одесскомъ Альманах’ 1840 г., и какъ годомъ позже онъ снова съ восхищеніемъ говорилъ объ этомъ стихотвореніи ‘неизвстнаго, но даровитаго поэта’ въ стать о ‘Римскихъ Элегіяхъ’. Конечно, это является блестящимъ примромъ художественнаго и критическаго чутья Блинскаго, но, быть можетъ, еще боле заслуживаетъ удивленія та проницательная характеристика поэзіи Майкова, которую онъ далъ въ своей стать.
Майковъ занимаетъ одно изъ первыхъ мстъ въ ряду второстепенныхъ русскихъ поэтовъ, въ этомъ отношеніи надежды Блинскаго на развитіе таланта Майкова до ‘звзды первой величины’ остались неосуществленными. Но самъ же Блинскій указалъ на т стороны дарованія этого поэта, которыя не позволили ему выйти изъ второго ряда русскихъ поэтовъ. Майковъ — великолпный поэтъ ‘классической формы’, въ этой области у него мало соперниковъ, и въ ней онъ достигаетъ порою пушкинскихъ высотъ: это сразу замтилъ Блинскій и обратилъ на это особенное вниманіе. ‘…Стихотворенія въ древнемъ дух и антологическомъ род, это — перлъ поэзіи г. Майкова, торжество таланта его’, говоритъ Блинскій и заключаетъ, что ‘исходный пунктъ поэзіи г. Майкова — природа съ ея живыми впечатлніями, такъ сильными, таинственными и обаятельными для юной души, еще неизвдавшей другой сферы жизни’… Но лишь только Майковъ покидаетъ эту свойственную ему область, лишь только ‘думаетъ быть современнымъ поэтомъ’, какъ сразу падаетъ съ достигнутой высоты и въ лучшемъ случа пишетъ только ‘хорошіе стихи’. ‘Странное дло!— восклицаетъ Блинскій: — въ антологическихъ стихотвореніяхъ г. Майкова стихъ — просто пушкинскій, нтъ неточныхъ эпитетовъ, лишнихъ словъ, натянутыхъ или изысканныхъ выраженій, нтъ полутона фальшиваго: въ нихъ онъ — истинный, глубокій и притомъ опытный, искушенный художникъ…, но въ не-антологическихъ стихотвореніяхъ, по крайней мр въ большей части ихъ, есть и неточные эпитеты, и неопредленность въ иде, и изысканныя фразы, и чуждыя всякаго внутренняго значенія слова’…
Посл этого отзыва Блинскаго Майковъ жилъ и писалъ еще боле полу-вка, но если мы возьмемъ полное собраніе его стихотвореній, вышедшее черезъ пятьдесятъ лтъ посл статьи Блинскаго (1893 г.), то мы принуждены будемъ слово въ слово повторить отзывъ Блинскаго о поэзіи Майкова. Майковъ принадлежалъ къ числу тхъ поэтовъ, первая книга которыхъ является въ то же время и лучшей ихъ книгой, онъ былъ лишенъ того яркаго внутренняго развитія, котораго ждалъ отъ него Блинскій. И причины этого вполн ясно намтилъ самъ Блинскій: эти причины — узость міровоззрнія, а значитъ и узость таланта поэта, особенно бросавшаяся въ глаза при сравненіи съ. могучимъ талантомъ только-что умолкнувшаго Лермонтова. Майковъ въ ‘классической форм’ отражалъ ‘классическій духъ’, но — замчаетъ Блинскій — это отраженіе далеко не полное: ‘гармоническое единство съ природою, проникнутое разумностію и изяществомъ, еще далеко не составляетъ исключительнаго элемента древняго міросозерцанія’. Элементъ ‘наивнаго’ и ‘природнаго’ въ древней поэзіи былъ только другой стороной элемента ‘трагическаго’, а Майковъ даже ‘и не коснулся этого элемента’. Но если уже въ древнемъ мір элементъ трагическаго игралъ такую роль, то еще большее значеніе ‘трагедія’ пріобрла въ жизни современнаго человка.
И Блинскій посвящаетъ этому вопросу рядъ страницъ, глубоко важныхъ для характеристики его развитія — лучшихъ страницъ его статьи о Майков, въ нихъ ясно сказывается новый Блинскій сороковыхъ годовъ, преодолвшій свои мучительныя сомннія годовъ духовнаго кризиса, отразившагося въ статьяхъ о Лермонтов. На это необходимо обратить вниманіе.
Въ 1840 — 1841 г. Блинскій, отказавшись отъ вры въ ‘разумную дйствительность’, въ объективно-цлесообразное устроеніе міра и жизни, потерялъ почву подъ ногами. Онъ взглянулъ прямо въ глаза жизни и увидлъ въ ней не трагедію, разумно осмысленную, а безсмысленную драму. Онъ считалъ эту свою ‘рефлексію’ — временной болзнью духа, но все же онъ былъ всецло въ ея власти: въ стать о стихотвореніяхъ Лермонтова это сказалось достаточно ясно, какъ ни старался Блинскій указывать на ‘вчныя истины’, на законы Провиднія… Въ письмахъ онъ не старался прикрыть несуществующей врой это свое невріе въ жизнь: онъ рзко провозглашалъ это свое невріе въ смыслъ человческой трагедіи. Горе, слезы, гибель, смерть — все это для него перестало оправдываться идеей о ‘премудрой Благости’, которая царитъ надъ міромъ, въ диссонансахъ жизни онъ пересталъ искать гармонію. Когда ему указывали на глубокій внутренній смыслъ человческой трагедіи, онъ съ негодованіемъ восклицалъ: ‘дитя, полно теб играть въ понятія, какъ въ куклы! Твое трагическое — безсмыслица, злая насмшка судьбы надъ бднымъ человчествомъ’… (письмо къ Боткину отъ 12 авг. 1840 года).
Къ концу 1841-го и началу 1842-го года острый періодъ кризиса миновалъ. Блинскій ‘со всмъ фанатизмомъ прозелита’ перешелъ къ новой вр — къ вр въ ‘соціальность’ (письмо къ Боткину отъ 8 сент. 1841 г.), и мало-помалу стала намчаться эта новая соціальная точка зрнія Блинскаго на поэзію, на искусство, вполн проявившаяся въ стать о Майков. Спасеніе Блинскій нашелъ въ иде ‘человчества’, въ иде ‘прогресса’ — и сталъ прилагать критерій этого ‘содержанія’ къ произведеніямъ искусства, отъ поэта, кром таланта, онъ требуетъ въ этой своей стать ‘развитія въ дух времени’… ‘Поэтъ уже не можетъ жить въ мечтательномъ мір, онъ уже гражданинъ царства современной ему дйствительности… Общество хочетъ въ немъ видть уже не потшника, но представителя своей духовной идеальной жизни, оракула, дающаго отвтъ на самые мудреные вопросы, врача, въ самомъ себ, прежде другихъ, открывающаго общія боли и скорби и поэтическимъ воспроизведеніемъ исцляющаго ихъ’… Этотъ новый взглядъ на поэта высказывается пока только мимоходомъ, попутно. Точно такъ же мимоходомъ вырисовывается и новое отношеніе Блинскаго къ вопросу о трагическомъ — и не трудно было бы предугадать, въ чемъ будетъ заключаться это новое отношеніе, новое пониманіе трагическаго: прійдя къ новой вр въ человчество, въ прогрессъ, въ ‘соціальность’, Блинскій долженъ былъ снова примириться съ трагическимъ въ жизни, какъ съ неизбжнымъ условіемъ развитія человчества. И если годомъ раньше онъ негодующе восклицалъ, что трагическое — безсмыслица, то теперь онъ заявляетъ, что ‘трагическое, это — Божія гроза, освжающая сферу жизни посл зноя и удушья продолжительной засухи’… А годомъ поздне онъ будетъ оправдывать гибель личностей благомъ человчества, будетъ принимать смерть во имя того, что ‘проходятъ и мняются личности, а духъ человческій живетъ вчно’. Возставъ во имя личности противъ идеи разумности міра, Блинскій, такимъ образомъ, снова подчинилъ личность иде разумнаго устроенія человчества. Въ стать о Майков это сказалось въ факт примиренія Блинскаго съ трагическимъ, страницы эти являются какъ бы отвтомъ на указанное выше письмо самого же Блинскаго отъ 12 авг. 1840 года.
Конечно, все это было только своеобразной характеристикой a contrario поэзіи Майкова: элемента ‘трагическаго’ именно и не было въ творчеств Майкова, и это особенно подчеркиваетъ Блинскій, въ этомъ онъ видитъ причину того обстоятельства, что ‘когда г. Майковъ выходитъ изъ сферы антологической поэзіи — его талантъ какъ будто слабетъ’… И вся эта блестящая характеристика поэзіи Майкова осталась съ тхъ поръ непоколебленной: вся послдующая полувковая поэтическая дятельность Майкова была только все боле и боле полнымъ ея подтвержденіемъ, Блинскій имлъ бы полное основаніе гордиться этой своей статьей. Кстати замтить, онъ былъ ею очень доволенъ: ‘статьею о Майков — писалъ Блинскій Боткину въ март 1842 года — я самъ доволенъ, хоть она и никому здсь особенно не нравится, а доволенъ ею я потому, что въ ней сказано (и притомъ очень просто) все, что надо, и въ томъ именно тон, въ какомъ надо было сказать’.
Черезъ нсколько мсяцевъ посл статьи о стихахъ Майкова, Блинскій написалъ статью о стихотвореніяхъ Баратынскаго,— отъ ‘безтрагичной’ поэзіи Майкова онъ перешелъ къ поэзіи трагическаго. Онъ подошелъ къ этой поэзіи, оцнилъ ея красоту, но не принялъ ея и прошелъ.мимо. То, что онъ съумлъ признать и оцнить красоту этой отнын якобы чуждой ему поэзіи — это заслуга его, какъ чуткаго и тонкаго критика, то, что онъ прошелъ мимо и отвергъ музу Баратынскаго — это ошибка, легко объясняемая всмъ строемъ души ‘неистоваго Виссаріона’ въ это время (1842 г.).
Баратынскій, этотъ глубокій поэтъ горькой тоски и непримиреннаго отчаянія, могъ быть близокъ Блинскому во время его духовнаго разлада 1840—1841 г., въ періодъ его отчаянія и тоски, но въ этотъ періодъ Блинскій весь ушелъ въ Лермонтова и вспоминалъ о Баратынскомъ только мимоходомъ. Въ тридцатыхъ же годахъ, а также и во второй половин сороковыхъ, сущность поэзіи Баратынскаго не могла быть принята Блинскимъ,— сначала потому, что онъ страстно врилъ въ разумную объективную цлесообразность міра, а впослдствіи потому, что онъ страстно увровалъ въ историческій прогрессъ человчества: тоска и невріе въ жизнь
въ поэзіи Баратынскаго ни въ одномъ изъ этихъ случаевъ не могли созвучно ‘резонировать’ въ душ Блинскаго. Въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’ Блинскій еще не касался сущности творчества Баратынскаго, но довольно холодно отозвался объ этомъ поэт, указавъ, что его поэтическое дарованіе ‘не подвержено ни малйшему сомннію’ и что его ‘теперь, кажется, унижаютъ неосновательно’, однако черезъ годъ самъ Блинскій неосновательно унизилъ Баратынскаго въ особой стать, посвященной разбору только-что вышедшаго двухтомнаго сборника его стихотвореній (‘Телескопъ’ 1835 г., No 9): онъ поставилъ въ ней Баратынскаго ниже Козлова, заявивъ, что Козловъ — ‘истинный поэтъ’ и что ‘поэзія только изрдка и слабыми искорками блеститъ’ въ стихотвореніяхъ Баратынскаго. Это крайне несправедливая и ошибочная оцнка психологически вполн понятна: на слишкомъ разныхъ языкахъ говорили тогда поэтъ и критикъ, слишкомъ по-разному они чувствовали и смотрли на міръ. А когда пришло тяжелое для Блинскаго время 1840—1841 г., когда онъ могъ бы понять и почувствовать Баратынскаго — этотъ поэтъ почти совершенно умолкъ, когда же, наконецъ, въ исход 1842-го года появились его тоскливыя и безнадежныя ‘Сумерки’ — Блинскій уже справился, худо ли, хорошо ли, со своимъ тяжелымъ невріемъ въ жизнь, такъ что хватающая за душу сумеречная псня Баратынскаго снова не могла найти отклика въ его душ. Какъ-разъ въ то время, когда печаталась статья о Баратынскомъ (въ декабр 1842 года), Блинскій нашелъ уже новую вру, новое откровеніе въ иде человческаго прогресса, счастія, въ иде ‘соціальности’, равенства, справедливости, прочтя жоржъ-зандовскаго ‘Мельхіора’, онъ ‘въ экстаз, въ сумасшествіи’ пишетъ Панаеву (5 дек. 1842 г.): ‘мы — счастливцы: очи наши узрли спасеніе наше, и мы отпущены съ миромъ владыкою, — мы дождались знаменій, и поняли, и уразумли ихъ’… При такомъ настроеніи духа мрачныя, полныя неврія въ жизнь ‘Сумерки’ Баратынскаго не могли не вызвать горячаго отпора Блинскаго.
Но этого мало: настоящая причина враждебнаго отношенія къ Баратынскому лежитъ глубже — она лежитъ въ непріязни Блинскаго къ самому себ, къ своимъ же аналогичнымъ переживаніямъ 1840—1842 годовъ. Блинскому казалось, что онъ выздоравливаетъ отъ той болзни ‘рефлексіи’, о которой онъ писалъ еще въ своихъ статьяхъ о Лермонтов, ему казалось, что онъ снова выходитъ на твердую почву — почву ‘соціальности’ — посл смертельной опасности духа въ безднахъ отчаянія и неврія въ жизнь, ему казалось, что изъ мрака тоскливыхъ сомнній онъ снова выходитъ къ яркому свту увренности, къ солнцу новой вры, новаго откровенія… И вдругъ — ‘Сумерки’ Баратынскаго, книга великаго сомннія, книга великаго неврія, въ ней Блинскій услышалъ самого себя — и съ тмъ большей непримиримостью отнесся къ ней, а также и къ родственнымъ ей по тону боле раннимъ книгамъ Баратынскаго. Это ‘автокритическое’ значеніе статьи о Баратынскомъ длаетъ ее крайне цнной для характеристики не поэзіи Баратынскаго, а воззрній самого Блинскаго этого времени, недаромъ Блинскій такъ цнилъ эту статью, считая ее ‘чуть ли не изъ лучшихъ своихъ мараній’ (письмо къ Боткину отъ 9 декабря 1842 г.).
Итакъ, Блинскій выступилъ непримиримымъ врагомъ міровоззрнія Баратынскаго. Тмъ сильне надо, оттнить перемну взгляда Блинскаго на степень поэтическаго дарованія этого поэта. Блинскій, нкогда принижавшій Баратынскаго до Козлова и ниже, находившій въ его творчеств только ‘слабыя искорки поэзіи’, теперь ставитъ Баратынскаго, какъ поэта, очень высоко — непосредственно вслдъ за Пушкинымъ изъ всхъ поэтовъ пушкинской плеяды, онъ находитъ въ немъ ‘яркій, замчательный талантъ’, сплошь и рядомъ восхищается его ‘чудными, гармоническими стихами’, ‘удивительными стихотвореніями’. Но тмъ непримприме и рзче относится онъ не къ форм стихотвореній, а къ содержанію воззрній Баратынскаго — по намченнымъ выше причинамъ. Приводя заключительныя строки изъ великолпнаго стихотворенія Баратынскаго ‘Послдняя смерть’, Блинскій поневол восхищается, но тутъ же и негодуетъ: ‘великолпная фантазія, но не боле, какъ фантазія! И главный ея недостатокъ заключается въ томъ, что она везд является чернымъ демономъ поэта. Жизнь, какъ добыча смерти, разумъ, какъ врагъ чувства, истина, какъ губитель счастія — вотъ откуда проистекаетъ элегическій тонъ поэзіи г. Баратынскаго и вотъ въ чемъ ея величайшій недостатокъ’… Но вдь въ письмахъ Блинскаго 1840— 1842 годовъ мы какъ-разъ встрчаемъ горестное признаніе, что жизнь есть добыча смерти, разумъ — врагъ чувства и истина — губитель счастія… ‘ГореІ Горе! Жизнь разоблачена!’ — съ отчаяніемъ восклицалъ Блинскій только за полгода до этой своей статьи (письмо къ Боткину отъ 20 апр. 1842 г.), но тутъ же возобновлялъ борьбу съ самимъ собою, отъ демона сомннія и неврія въ жизнь ‘можетъ спасти человка только глубокая и сильная, живая вра’, — говоритъ Блинскій въ своей стать, эта страница о борьб съ ‘демономъ’ носитъ, несомннно, автобіографическій характеръ. Въ чемъ спасеніе? ‘Вра въ идею спасаетъ, вра въ факты губитъ’,— говоритъ тутъ же Блинскій: вотъ путь его спасенія. Этой ‘вры въ идею’ никогда не было у Баратынскаго — вотъ путь его расхожденія съ Блинскимъ.
Баратынскій поврилъ въ фактъ безцльности, безсмысленности міра и бытія — для него это стало истиной. Эту истину можно принять, ею переболть, но ее же и преодолть — такъ было съ Гёте, такъ было съ Пушкинымъ, съ его свтлымъ, радостнымъ, солнечнымъ міросозерцаніемъ, противъ этой истины можно возстать, отвергнуть ее съ негодованіемъ — отсюда ‘съ небомъ гордая вражда’ Байрона или Лермонтова, наконецъ, отъ этой истины спасаетъ ‘вра въ идею’ — такъ бываетъ чаще всего, такъ было и съ Блинскимъ. Баратынскій не пошелъ ни по одному изъ этихъ трехъ путей: онъ не обладалъ ‘врой въ идею’, онъ не былъ способенъ возстать противъ этой ненавистной истины, онъ не былъ въ силахъ принять и преодолть ее. И онъ остался наедин съ своею истиной, нося ее въ себ и боясь ея: въ этомъ — все содержаніе его поэзіи, его ‘Сумерокъ’. Одно спасеніе смутно брезжилось ему: возможность того, что на философскомъ язык называется ‘интуитивнымъ познаніемъ’, только оно можетъ разршить неразршимое, освтить новымъ, невдомымъ свтомъ страшную истину. Отсюда страстная любовь Баратынскаго къ поэзіи, въ которой онъ видлъ ‘полное ощущеніе извчной минуты’, своего рода ‘геніальную интуицію’, по выраженію Шеллинга и романтиковъ. Но, жадно стремясь къ полному ощущенію минуты, къ интуитивному познанію, Баратынскій былъ въ то же время подъ властью ‘обливающаго холодомъ разсудка’ (по его же собственному признанію и по выраженію Блинскаго),— и въ этомъ была его трагедія, Блинскій недаромъ упорно называлъ его ‘поэтомъ мысли’. ‘Предъ тобой, какъ предъ нагимъ мечомъ, мысль, острый лучъ!— блднетъ жизнь земная!’ — съ тоскою восклицалъ самъ Баратынскій, недоумнно вопрошая: ‘зачмъ не предадимся снамъ улыбчивымъ своимъ? Жаркимъ сердцемъ покоримся думамъ хладнымъ, а не имъ?’
Вотъ причина враждебнаго отношенія Баратынскаго къ ‘наук’, къ ‘познанію’, къ ‘уму’: въ этой области раціональнаго передъ поэтомъ стояла несокрушимая истина безсмысленности бытія, которая такъ томила его, возможное спасеніе чуть брезжилось ему въ области ирраціональныхъ переживаній. Возмутившее Блинскаго восхваленіе ‘незнанья’ передъ ‘наукой’ имло у Баратынскаго исключительно смыслъ противопоставленія ирраціональнаго раціональному, мистическаго позитивному — на это не обратилъ вниманія Блинскій. Онъ вступился за ‘науку’ противъ ‘невжества’, не замчая, что борется съ воображаемымъ врагомъ, что онъ неврно понялъ поэта, что мысль послдняго гораздо глубже и значительне. Баратынскій жаждетъ интуитивнаго познанія, а Блинскій предлагаетъ ему врить въ философію и исторію, въ науку ‘развитія въ мышленіи довременныхъ и безплотныхъ идей’ и въ науку ‘осуществленія въ фактахъ, въ дйствительности развитія этихъ довременныхъ идей’… Но именно эти науки и поставили передъ Баратынскимъ ту страшную ‘Истину’ безцльности бытія, отъ которой онъ искалъ спасенія! И еще въ юношескомъ своемъ стихотвореніи подъ такимъ заглавіемъ (‘Истина’, 1824 г.) поэтъ съ достаточной ясностью выразилъ свою мысль.
Блинскій не оцнилъ Баратынскаго — странно было бы стремиться это затушевать. Хотя въ стать своей Блинскій и воздалъ должное Баратынскому по крайней мр со стороны формы его поэзіи, хотя онъ тонко отмтилъ нкоторыя главныя черты творчества этого поэта и впослдствіи сжато повторилъ свою мысль въ обзор литературы за 1844 годъ, однако главное въ Баратынскомъ все же не было выявлено въ критик Блинскаго. Это — одинъ изъ тхъ крайне рдкихъ случаевъ, когда позднйшая оцнка значительно не совпала съ мнніемъ великаго критика. Въ заключительныхъ строкахъ своей статьи Блинскій вполн прозрачно называетъ талантъ Баратынскаго ‘обыкновеннымъ и бднымъ’ по содержанію, онъ отводитъ ему первое мсто въ пушкинской плеяд — т.-е. въ ряду второстепенныхъ талантовъ въ род Языкова, Козлова, Полежаева, Дельвига, Туманскаго ‘е tutti quanti’. Это несправедливо: Баратынскій, несомннно, одинъ изъ самыхъ крупныхъ русскихъ поэтовъ всего XIX вка, и если исключить Пушкина и Лермонтова, то Баратынскій по праву займетъ посл нихъ первое мсто не въ блдной ‘пушкинской плеяд’, а во всей русской посл-пушкинской поэзіи. Его справедливо называютъ поэтомъ ‘для немногихъ’, это не похвала и не осужденіе, а просто фактъ, съ которымъ надо считаться: немногіе сочувственно откликаются и отзываются душой на звуки вопрошающей поэзіи Баратынскаго. Въ ней все вопросъ и нтъ отвта — и это не подъ силу большинству. Гораздо легче идти за пушкинскимъ ‘пріятіемъ міра’, за лермонтовскимъ ‘проклятіемъ небу’, за ‘врой въ идею’ Блинскаго, чмъ оставаться лицомъ къ лицу съ трагической ‘истиной’ Баратынскаго. Въ области теоретической мысли впервые осмлился на это Герценъ, Блинскому же, какъ ни безконечно выше ‘большинства’ стоялъ онъ, нуженъ былъ твердый отвтъ на послдніе вопросы. Онъ нашелъ этотъ отвтъ для себя какъ-разъ въ то время, когда Баратынскій выступилъ со своей лебединой пснью, со своими ‘Сумерками’, въ этихъ ‘Сумеркахъ’ Блинскій увидлъ самого себя послднихъ двухъ лтъ, увидлъ вопросы безъ отвта, увидлъ побду смерти надъ жизнью, увидлъ невріе въ жизнь — и напалъ на все это во имя новой вры въ человчество и прогрессъ, но имя ‘науки’, но имя ‘разума’. Подойти ближе къ поэту, понять его до послдней глубины Блинскій не сумлъ или не захотлъ: онъ искалъ теперь отвта и спасенія въ новой ‘земной’ вр, въ новомъ откровеніи, въ разумномъ устроеніи человчества. Вотъ почему онъ отождествилъ ‘ирраціонализмъ’ Баратынскаго съ невжествомъ и указалъ на спасеніе отъ мучительныхъ вопросовъ въ ‘вр въ идею’, вотъ почему, наконецъ, замчательная статья о Баратынскомъ такъ важна для характеристики настроеній Блинскаго, но не для пониманія поэзіи Баратынскаго.
1909—1910 г.