ПОЗДКА ВЪ ДЕРЕВНЮ.
ПОЗДКА ВЪ ДЕРЕВНЮ.
ПОВСТЬ.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
Поездка в деревню, Новиков Евгений Петрович, Год: 1855
Время на прочтение: 80 минут(ы)
Встарину, когда не было еще на Руси ни желзныхъ дорогъ, ни шоссе, помщики зжали въ имнья на-долгихъ. Сломать походъ въ Тамбовскую Губернію было дло нешуточное: нужно было выписать изъ подмосковной лошадей, осмотрть дорожную карету, коляску, повозки, что нужно, починить, перетянуть шины на колесахъ, запастись на дорогу осями, уложить цлый домъ, выбрать красный день для отъзда. Все это называлось: собираться въ деревню. Такіе семейные караваны не такъ давно еще встрчались по старому астраханскому тракту, со всми затями русской старины, тяжелой на подъемъ и падкой на просторъ. Семейство господское, гувернёры и гувернантки, барскія барыни, люди на козлахъ, люди на запяткахъ, горничныя и старшіе люди въ повозкахъ, собачки въ карет, собаки въ коляск, чемоданы, подушки, перины — все это медленно подвигалось впередъ, отъ ночлега къ кормёжк, отъ станціи къ станціи, отъ деревни къ уздному городу. Прідетъ на станцію, входитъ на постоялый дворъ помщикъ, ударившись сначала о притолку, осторожно шагаетъ черезъ высокій порогъ, этотъ символъ домовитаго жилья, помолится на образй, заглянетъ на картину Іудии, поразившей Олоферна подъ тнью дерева, и нсколько призадумается надъ огненною ркою, гд художникъ наглядно изобразилъ кончину міра. Въ сосдней комнат шипитъ самоваръ, хлопотливая ключница нагрузила всякимъ добромъ и порожнюю клть, чтобъ не было тсно, а поваръ суетится у печки въ черной изб, гд, въ углу, уже брошена курица съ недорзаннымъ горломъ, или, съ свойственною русскому сметкою, импровизируетъ на ближнемъ выгон очагъ изъ сложенныхъ кирпичей и варитъ на немъ раковый супъ. Случится ли станція городъ, нельзя не зайдти помолиться, по зову соборнаго колокола… Изъ церкви Божьей спшитъ русскій баринъ поглазть на ряды съ бакалейнымъ товаромъ, или на постоялый дворъ, гд стоятъ завидныя лошади, отправленныя помщикомъ Быстроглазовымъ на лебедянскую ярмарку. Взглянулъ на часы: еще время терпитъ, передъ нимъ полуразвалившійся кремль, пустынно и тихо на древнемъ погост, гд чугунныя плиты вросли въ землю, нагнувшись, онъ читаетъ съ трудомъ узорочную надпись надъ прахомъ забытаго имени: ‘Помяни, Господи, душу раба твоего…’
Прошло это время. На большой дорог выросли и закабалились ей ямщики — не т смиренные лапотники тяжелаго извоза, которые тснятся кое-какъ на постояломъ двор, съ зарею встаютъ, съ зарею ложатся, и рядомъ съ лошадёнкою обходятъ пшкомъ полцарства русскаго, а лихіе троичники, удалые пвцы, друзья сарафанамъ, гроза обозамъ, всесвтные хозяева на цлую тысячу верстъ. Они одни владли тайнами обманчивыхъ гатей и объздныхъ дорогъ, для минованья болота, имъ старые господа платили на водку, чтобъ только хали тише…
И это время прошло. Разошлось богатое шоссе по всмъ концамъ безграничнаго царства, минуя деревни и города, спша прямо къ цли, туда, гд указанъ ему путь къ торговому, многолюдному центру, опустли селенья, заброшенныя въ сторон, вмсто нихъ новые дворы подростаютъ живо на новой дорог, на которую нехотя сворачиваетъ мужикъ съ непрозднаго проселка въ распутицу, дивится и лошадь, привыкшая къ оврагамъ и мелкому броду, этой вчно-гладкой, этой скучной прямизн, а все шумятъ столтнія ивы, нависши надъ окольными рвами девяностоаршинной дороги, гд легла неподвижно старинная русская жизнь, гд, завидя издали барскую упряжь, мужикъ заране скидывалъ шапку, изворачиваясь далекимъ полукругомъ, чтобъ не задть…
Мой разсказъ относится къ третьей, современной эпох.
Поздно сумерками подъхала тройка на одну изъ почтовыхъ станціи по тамбовскому тракту. И лошади и люди умаялись. Отпряженные кони не трогались съ мста. Извощикъ захватывалъ наскоро дугу и постромки, отзываясь нетерпливо на оклики товарищей со двора. Молодой человкъ, дремавшій въ бричк, потянулся, прочелъ на станціонномъ столб, при свт падавшаго на него фонаря: ‘Отъ С. Петербурга девятьсотъ-восемьдесятъ съ половиною верстъ, отъ Астрахани…’ и тутъ только вспомнилъ, куда и зачмъ онъ пріхалъ.
Растворивъ дверцы, онъ вышелъ, медленно обогнулъ экипажъ и въ довольно-густыхъ потемкахъ, за фонаремъ, на кого-то наткнулся.
— Василій!
— Чего изволите? отвчалъ другой заспанный голосъ.
— Полно спать, вели запрягать лошадей.
— Вы, стало, ночью хотите пріхать?
— Да, ночью, отвчалъ ршительно баринъ.
Василій повернулся и ушелъ, а баринъ остался караулить бричку.
‘Говорятъ, весело путешествовать?’ началъ онъ фантазировать: ‘я не нахожу этого. Можетъ-быть и весело, только не здсь… тьфу!’
Онъ плюнулъ въ сторону, проглотивъ комара, который рзво жужжалъ въ самомъ близкомъ сосдств съ его переносицею, потому-что вечеръ былъ душный.
‘дешь, дешь, хоть бы какое-нибудь разнообразіе, только и видишь: ржаныя поля, яровыя, гречиха версты на дв… А вдь хороша гречиха, я ее въ первый разъ вижу. Живешь въ город, ничего не узнаешь, это правда. Вотъ еще мн хочется просо увидть, говорятъ, красивый хлбъ.’
— Хлба нониче, сударь, проговорилъ за нимъ чей-то голосъ, Господь уродилъ, ужь такіе хлба… просто, стояло все лто ко благовременью.
Прозжій живо оглянулся, сконфуженный, что его подслушали.
Говорившій между-тмъ ступилъ въ свтлую полосу отъ фонаря: это былъ мужикъ, какъ видно, со сна, съ растрепанными волосами, въ зипун на-распашку.
‘Онъ, кажется, до кармана моего добирается’, подумалъ молодой человкъ.
— Хорошо ли везли вашу милость? спросилъ, подъзжая, мужикъ.
— Хорошо. А ты кто такой?
— Староста, батюшка, ямской староста.
Прозжій вынулъ гривенникъ и сунулъ въ руки ямскому старост, стыдливо приговаривая:
— Довольно съ тебя… Вели запрягать лошадей.
— Лошадей нту-съ, сказалъ Василій, показавшійся въ дверяхъ станціоннаго дома.
— Что? нту? какъ же это такъ? Прозжій отороплъ. Ему было не досадно, а стыдно, что не случилось для него лошадей, не досадно, а стыдно, что онъ даромъ истратился. Такіе юноши встрчаются и не на станціяхъ…
Въ довольно-непріятномъ смущеніи вошелъ онъ въ комнату смотрителя.
Смотритель сидлъ у стола и писалъ. Лицо было у него стариковское, доброе.
— Не можете ли вы мн дать лошадей? сказалъ прозжій чрезвычайно-вжливо, подходя къ смотрителю, и заглянувъ черезъ плечо его въ книгу.
— Вамъ куды-съ? спросилъ смотритель, вставая.
— Мн не то, чтобъ къ спху… Прозжій запнулся. Будь у него громкое имя или крупное званіе, онъ бы тотчасъ выложилъ подорожную, но, на бду, не случилось ни того, ни другаго.
— Лошадей нту-съ, продолжалъ смотритель, снимая очки.— Часика полтора не угодно ли будетъ вамъ подождать?
— Гм! Жалко! проговорилъ сквозь зубы молодой человкъ.
— А вотъ, извольте посмотрть, сказалъ смотритель, опять надвая очки и уткнувъ пальцемъ въ книгу: — полчаса назадъ прохали двое, дв тройки, а тамъ почта прохала, да еще эштафета отправлена, та на курьерскихъ, одиннадцать лошадей въ полчаса — вотъ какой разгонъ, не поврите.
— Гмъ!..
— Никакого способья нту-съ, продолжалъ смотритель, на этотъ разъ окончательно снимая очки: — время такое вышло: разъздились господа, семь троекъ всего на двор, а разгонъ, не поврите, на шестьдесятъ лошадей… ну, тоже гнваются.
Прозжій только закусывалъ губы. Куда ужь ему гнваться! Ему бы только съ честью выпутаться, не уронить своего достоинства. Смотритель говорилъ такъ рчисто и складно, а у него языкъ не повертывался.
— Нельзя ли, по-крайней-мр, вольныхъ нанять? спросилъ онъ.
— И не совтую связываться: бдовый народъ — ямщики! Заплатите въ три-дорога, да еще въ-добавокъ того… на дорог станете.
— Нечего длать, подожду, сказалъ смиренно молодой человкъ.— Нельзя ли… чаю?
— Извольте… сейчасъ.
‘Теперь и сиди здсь!’ сказалъ онъ, садясь на диванъ и закуривая папиросу. ‘Впрочемъ, что жь! вдь за мной не горитъ’.
Николаю Александровичу Кольскому выпало на долю самое фальшивое воспитаніе. Отецъ его положилъ все имнье ‘на честные обороты’ и оставилъ сыну въ наслдство только честное имя. Матери его тоже давно ужь не было въ живыхъ. Николай Александровичъ съ малыхъ лтъ жилъ и росъ на рукахъ у роднаго дяди, старожила московскаго, который, самъ не имя дтей, любилъ его и баловалъ, безпрестанно твердя ему, что у него впереди тысяча душъ и что съ такимъ состояніемъ легко можно сдлать карьеру въ свт, а между-тмъ, до двадцатилтняго возраста, Николая Александровича держали въ дом совершеннымъ ребенкомъ. По окончаніи курса наукъ, Кольскій, по вол дяди, отправился служить въ Петербургъ. Онъ очутился тамъ какъ въ лсу. Въ обществ ему съ перваго же раза не посчастливилось. Безъ знакомства, безъ связей, онъ одичалъ, все кололо ему глаза, все какъ-будто напоминало ему его ничтожество. Самолюбіе Кольскаго выдержало пытку, къ которой онъ далеко не былъ приготовленъ воспитаньемъ. Безхарактерность его приняла видъ какой-то раздражительно-нервной меланхоліи, въ которой, ему казалось, что весь міръ глядитъ на него свысока, что вс презираютъ его, что хуже его нтъ никого въ цломъ город. Съ тмъ вмст рушилась его любимая мечта: занять хоть какое-нибудь мстечко въ обществ. Онъ долго вызжалъ на модномъ покро платья, но и это его не подвинуло. Фатомъ онъ не сдлался, потому-что духу не достало, только болзненно-жеманно рисовался онъ передъ всякимъ встрчнымъ и передъ самимъ-собою. Такъ провелъ онъ три года несчастнйшимъ человкомъ.
Ему было двадцать-пять лтъ, когда пакетъ за черною печатью привезъ ему извстіе о скоропостижной смерти дяди и вмст о томъ, что, по завщанію, писанному въ тотъ самый день, какъ онъ ухалъ на службу, старикъ назначалъ его единственнымъ наслдникомъ девятисотъ родовыхъ душъ въ Тамбовской Губерніи.
Кольскій взялъ отпускъ, пріхалъ въ Москву, исправилъ сорокоустъ и похалъ въ деревню.
Вотъ этотъ-то самый Кольскій сидлъ теперь на станціи, закуривъ папиросу и поджавъ задумчиво ноги, когда дверь отворилась и вошелъ въ комнату новый прізжій.
— Здравствуйте! сказалъ онъ: — я, кажется, видлъ васъ на Черемушской Станціи?
— Точно, я имлъ удовольствіе… отвчалъ Кольскій, привставъ съ дивана.
Онъ слыхалъ объ извстномъ разряд помщиковъ-степняковъ, которые здятъ, сами, впрочемъ, не зная наврное, зачмъ они здятъ — такъ, просто, отъ скуки, или чтобъ развять былое горе, на доморощенныхъ тройкахъ, а за недостаткомъ тройки — на пар, отъискиваютъ по дорогамъ знакомыхъ, пристаютъ къ прозжимъ и добродушно мучатъ ихъ своими разспросами.
Кольскому, Богъ знаетъ отчего, показалось, что онъ иметъ дло съ такимъ точно помщикомъ.
— А я ду въ деревню, продолжалъ помщикъ: — вчера изъ Тамбова. Преосвященный церковь святилъ, такъ я нарочно здилъ смотрть. У меня тамъ, правда, и дло есть, да затянулось. А мн теперь некогда: спшу на работу.
‘Какой чудакъ!’ думалъ Кольскій: ‘какое же мн дло знать, откуда онъ пріхалъ и куда детъ?’
— На какую же это работу? спросилъ онъ, стараясь придать лицу своему и словамъ выраженіе мягкое.
— На какую работу? Помилуйте! возка идетъ, а то будетъ сыпаться.
— Вы агрономіей занимаетесь? спросилъ Кольскій привтливо.
Помщикъ вымрилъ глазами Николая Александровича, словно говорилъ про себя: ‘вотъ странная птица!’ слегка улыбнулся и продолжалъ:
— Нту, батюшка, гд мн науками заниматься! У меня до зарзу работа.
— Виноватъ! сказалъ Кольскій, отъ котораго не ускользнулъ какъ-будто насмшливый взоръ собесдника.— Я хотлъ сказать: вы свдущи въ сельскомъ хозяйств?
— Въ сельскомъ хозяйств?— это другая статья. Оно, правда, у меня не село, а деревня, а хозяйствомъ я занимаюсь.
Помщикъ опять улыбнулся и началъ прохаживаться.
‘Ужь не дурачитъ ли онъ меня?’ думалъ Кольскій.
— Двадцать лтъ, батюшка, продолжалъ помщикъ: въ деревн живу, всякую ниву пшкомъ исходилъ, такъ эта наука мудреная, я вамъ скажу. Ну вы, чай, изъ столицы?
— Отчего жь вы такъ думаете? спросилъ Кольскій.
— Да по всему видно: по платью, по разговору… Ну я, просто, медвдь степной… не прогнвайтесь.
Замчаніе это пріятно защемило Николая Александровича. Онъ началъ смекать, что помщикъ вовсе не смется надъ нимъ.
— Помилуйте, мн очень-пріятно… сказалъ онъ.
— Такъ вы москвичъ? продолжалъ радушно помщикъ.— Въ старые годы и я тамъ живалъ. Какъ же, какъ же! люблю матушку…
— Я въ Москв былъ только проздомъ, а то я прямо изъ Петербурга, поспшилъ замтить Кольскій, весь съёжившись при мысли, что его по пріемамъ, по платью, по разговору, принимаютъ за москвича.
— Изъ Петербурга? Ну, я-было думалъ, вы изъ Москвы.
— Отчего жь такъ? спросилъ Кольскій тревожно.
— Отчего? отчего? Ну такъ показалось. Ужь вы не взыщите, отвчалъ помщикъ, смясь.
— А сами-то вы изволили быть въ Петербург?
— Нтъ, не былъ. Что мн тамъ длать? Тамъ все люди богатые, а у меня, батюшка, деревенька въ тридцать душъ: такъ тутъ не разъздишься.
— А ваше имнье близко отсюда? спросилъ Кольскій.
— Отсель верстъ двадцать, минуя Подгорье, моя деревенька.
— Такъ вы Подгорье знаете? спросилъ заинтересованный Кольскій.
— Имнье Игнатья Андреича? Какъ не знать! Имнье знатное!
— Да вдь Игнатій Андреичъ умеръ, поспшно подхватилъ Кольскій.
— Знаю, знаю, дошли до насъ слухи. Вдь онъ, покойникъ, все больше въ Москв живалъ. Какъ, помилуйте, Подгорья не знать! Оно, правда, не Подгорье — это по книгамъ, а у насъ оно, въ народ то-есть, все больше Зеленые Хутора называютъ… знаю, батюшка, знаю: первое помстье у насъ въ околотк, и крестьяне богатые, а я и не такимъ его помню, въ старые годы…
— Что жь? разорено?
— Кто говоритъ разорено? Копните-ка тамошняго мужичка, такъ у него, я думаю, за хлбомъ и денежки водятся. Мужики хоть куда! Покойникъ домовитый хозяинъ былъ, только жаль, давно не заглядывалъ…
— Можетъ-быть, управляющій…
— О, тонкая штука! сказалъ степнякъ, останавливаясь передъ Кольскимъ и щуря глаза: — хоть кого проведетъ. Однодворцевъ такъ и водитъ за носъ. Землицею, знаете, бдны, на хлбъ не хватаетъ, такъ они у бурмистра Ивана Аанасьича въ долгъ и берутъ. ‘Иванъ Аанасьичъ, дайте мучицы: ребятёнкамъ нечего сть’.— ‘Здорово, сосдъ! Что давно не видались? заспсивились больно’.— ‘Какъ такъ, Иванъ Аанасьичъ? Бувывали сплошь, тоже ржицы на помощь важивали’.— ‘Ну, хорошо, а хозяйка здорова?’ — ‘Здравствуетъ, батюшка, здравствуетъ’.— ‘И ребятишки здоровы?’ — ‘Здоровы, батюшка, только нечего сть’.— ‘Чего жь теб — мучицы?’ — ‘Мучицы, если милость ваша будетъ’.— ‘Смотри же, изъ новаго хлба отдашь?’ — ‘Знамо дло, изъ новаго’.— ‘И возить будешь?’ — ‘Буду, что угодно’. Ну, и отпуститъ ему лежалую муку, сойдетъ за хорошую, а приспетъ жнитво — и везетъ ему однодворецъ лучшую копну, да день-деньской и работаетъ на барскомъ гумн, какъ пріймутъ въ пятьдесятъ рукъ, да тутъ еще бочка вина, я вамъ скажу, ненужно и нанимать, а т-то поклонъ, а т-то другой: ‘благодтель, много лтъ теб здравствовать, что насъ по сусцкому длу не забываешь, продли теб Господи вку’. Онъ же надулъ и ему же благодарность! а? каково?
— Скажите, пожалуйста! поддакнулъ озадаченный такимъ многословьемъ Кольскій: — я и не зналъ этого.
— Гд жь вамъ знать! вдь вы въ Петербург живете. Должно-быть, васъ тамъ этому не учили.
— Прежде учили, а теперь ужь… на служб.
— Такъ что жь что на служб? Служба хорошее дло: повиновенію учитъ. Вкъ живи, вкъ учись, прибавилъ онъ назидательно.— Ну, а вы куда?
— Въ деревню, поблизости. Мн досталось наслдство…
— И вамъ тоже? Такъ кто жь тамъ еще умеръ? спросилъ добродушно помщикъ, которому никакъ не приходило на мысль, что онъ говоритъ съ наслдникомъ Игнатья Андреевича.— Вотъ этакъ-то валятся старики! продолжалъ онъ задумчиво: — молодые на мсто садятся. А что въ нихъ? Не разумютъ! Вотъ и Игнатья Андреевича племянничекъ, должно-быть, того же помёту. Ноньче мудреный вкъ, батюшка… Теб чего?
Вопросъ этотъ относился къ вошедшему ямщику.
— Старому ямщику на водку.
— Ахъ, это ко мн! сказалъ Кольскій, вынимая трехгривенный и отдавая.
— Эге! да у васъ, видно, казна широка!
— А что?
— А то, что съ него и гривенника было бы за глаза, а ужь вы и растедрились. Много вы этакъ трехгривенныхъ-то разсорили?
Кольскій покраснлъ: это былъ первый трехгривенный, который онъ платилъ на водку.
— Эхъ, баринъ, нашли кому позавидовать! говорилъ ямщикъ, ухмыляясь.— Не понадобится ли вашему благородію вольныхъ? Знатно бы прокатили!
— Нтъ, любезный, я не поду сегодня.
— Какъ вамъ будетъ угодно. Да что, баринъ, продолжалъ онъ, еще разъ оборотившись на порог: — только слава, что почта, а мы скоре вашу милость доставимъ, ей-Богу! Ямщикъ засмялся.— Что жь? не требуется? Прощенья просимъ.
Принесли самоваръ, и Кольскій попросилъ помщика откушать съ нимъ чаю.
Кто на Руси не испытывалъ истинно-дорожнаго наслажденія чаемъ въ уютной комнат, оклеенной веселыми обоями, подъ шумокъ самовара, и теплой бесды! За окномъ большая дорога, далеко-бгущая съ глазъ, въ тишин ночи призывный трепетъ слегка-подернутаго колокольчика, съ надзорья голоса ямщиковъ, лунный свтъ и длинныя тни, впереди постель изъ пахучаго сна… и мирно, и весело!
— Что жь вы давеча не изволили говорить? Васъ вольные ждутъ со вчерашняго дня, сказалъ вошедшій въ-попыхахъ смотритель, перебивая бесду двухъ новыхъ знакомцевъ.
— Что такое?
— Да бурмистръ изъ вашей деревни еще третьяго дня прізжалъ навдываться, нтъ ли письма изъ Москвы, а на случай, когда вы продете, чтобъ не задерживать. Я велю запрягать.
— Не трудитесь, пожалуйста, ужь я не поду сегодня, раздумалъ, сказалъ Кольскій любезно.— Только я, право, не зналъ… Удивительный человкъ Иванъ Аанасьичъ! Какъ онъ провдалъ?
— Такъ это вы подгорскій помщикъ, племянникъ Игнатья Андреича? спросилъ съ удивленьемъ степнякъ.— Да какой же вы посл этого чудакъ! Что жь вы прямо не сказали? Вдь я васъ спрашивалъ.
— Да такъ какъ-то, не случилось, отвчалъ, запинаясь, богатый наслдникъ.— А позвольте узнать, съ кмъ я имю удовольствіе…
— Рекомендуюсь: Томилинъ Егоръ Сергичъ, сосдъ по имнью, степной медвдь, а человкъ прямой, не во гнвъ вамъ будь сказано. Прошу любить и жаловать, мн очень-пріятно, я вашего батюшку знавалъ коротко, а съ дядюшкой одно время были пріятели.
— Надюсь, отвчалъ Кольскій любезно, но все еще нсколько-церемонно: — вы пріймете меня, Егоръ Сергичъ, подъ свое покровительство. Я человкъ здсь чужой, въ деревн никогда не бывалъ, а въ хозяйств совершенный невжа.
— Ну да мы васъ здсь съ Иваномъ Аанасьичемъ вышколимъ, мы за васъ пріймемся. Очень-радъ… Имя и отчество?
— Николай Александрычъ…
— Такъ, такъ, Александра Андреича сынъ… ну да какъ же! Я коротко знавалъ: честный былъ человкъ, и Игнатій Андреичъ, все однокашники были, вмст на охоту зжали. А вы что жь не говорили — а? мудреный вы человкъ! А мн не въ догадку, такъ все свысока: я человкъ, говоритъ, не здшній, я ничего не знаю, и агрономія… Эхъ вы, молодые люди! читайте старыя книги. Ну, я медвдь степной, я все попросту.
И Егоръ Сергевичъ разсмялся добродушнымъ смхомъ, который прямо шелъ къ сердцу.
Нужно замтить, что Николай Александровичъ смотрлъ на него уже другими глазами.
— Знаемъ ли мы, куда демъ? спросилъ Кольскій, вызжая на утро со станціи.
— Какъ, баринъ, не знать? отвчалъ ямщикъ, обернувшись и приподнявъ шляпу: — отсель до Тростёны столбовая дорога, а тамъ поворотъ.
Успокоенный такою увренностью, Кольскій заслъ въ уголъ брички и замолчалъ.
Было пять часовъ утра. Солнце, поднимаясь, обливало свтомъ безграничную хлбную равнину. Тепло и влажно было въ воздух, старыя вётлы уносились медленно по краямъ дороги, перехватывая солнечные лучи. Не шелохнется листъ. Густой черноземъ, черня какъ уголь, на закат, переливался на солнц пепельными полосами, а кое-гд показавшіяся на немъ трещины жадно просили дождя. Драфы тянулись по пашн тяжеловсною поступью и, посл минутнаго разбга, взлетали низко надъ паромъ и снова спускались на земь. Всюду ровныя нивы, тамъ ржище, богато-убранное ржаными крестцами, перемежалось съ бархатною зеленью овсяныхъ полей и блою, какъ снжные пологи, гречихою, тамъ просо, поднимаясь красноватымъ боромъ, наклоняло къ земл свои благородныя кисти, ядреныя головки сквозистаго мака рябли въ глазахъ бловатою чешуею. Куда ни посмотришь, везд та же степь, глухая, безлсная, безводная, изрдка будто вросшія въ землю соломенныя крыши — и только: благословенная житница, гд лежатъ запасы на многіе дни, и стережетъ ихъ, вмсто хозяина, раскинувшееся надъ ними небо…
Ровною рысцою подвигались впередъ наши путники. Извощикъ, лниво покачиваясь на козлахъ, изрдка поводилъ кнутомъ надъ ушами лошадей, Василій подрёмывалъ, слегка упираясь въ плечо ямщику, а Кольскій лниво глядлъ на все это новое для него зрлище. хали молча… Есть что-то торжественное, что-то печальное въ этомъ одиночеств неба и земли, смыкающихся дружно на дальнемъ горизонт…
— Это что за деревня? спросилъ Кольскій, которому захотлось наконецъ слышать голосъ человческій.
Они възжали въ длинное селенье съ широкою улицею и множествомъ разбросанныхъ по сторонамъ кривыхъ переулковъ.
— А здсь поворотъ. Деревня — Тростёны. Здсь, баринъ, все однодворцы живутъ, все помщики, сказалъ, усмхнувшись, ямщикъ: — никакъ за семьдесятъ будетъ помщиковъ.
— А Подгорье гд же?
— А вонъ оно все въ виду, отвчалъ ямщикъ, указывая рукою въ пространство, гд нсколько холмилась степь, но такъ, что нельзя было различить, были ли то жилыя строенія, или просто бугристая полоса.
Какъ Кольскій ни напрягалъ зрнія, но не могъ ничего разглядть.
— Да гд же церковь? Я церкви не вижу, сказалъ онъ сомнительно.
— А церковь тамъ, назади, отвчалъ ямщикъ съ убжденьемъ: — деревня большая, какъ церкви не быть?
— Да ты, братъ, видно и самъ дороги не знаешь, замтилъ Кольскій.
— Знать-то мы знаемъ, отвчалъ ямщикъ уже съ меньшею увренностью: — деревня большая, и дорогу знаю: зжали наши ребята неоднова, а вотъ нешто дороги запаханы, не пришлось бы поколесить.
— Такъ-то лучше. Не взять ли провожатаго?
— Тетушка! эй, тётушка! подъ сюды. Гд дорога въ Подгорье?
Рослая баба, съ огромною кичкою на голов, въ вид двурогаго мсяца, услышавъ окликъ, опустила на земь коромысло съ ведёрками, приподняла немного поняву, посмотрла пристально на экипажъ, потомъ, захвативъ коромысло, юркнула въ ворота.
— Эхъ, глупая баба! какъ нмая словно! сказалъ съ досадой ямщикъ.— У кого бы тутъ разузнать? Мужичокъ! мужичокъ!
Но, прежде чмъ они успли подъхать, мужичокъ перешелъ ужь дорогу и скрылся изъ виду.
— Отчего здсь такое безлюдье? спросилъ Кольскій, звая.
— Оттого и безлюдье, баринъ, что степь. Таперь по дворамъ ребятёнки одни остались, да которыя старухи обаполы двора все что да нибудь, ну т дома присиживаютъ. Вдь вотъ оно, баринъ, какая бда, продолжалъ ямщикъ, снимая шляпу и зачесывая за ухо волосы: — уродитъ Господь хлба — бда, не уродитъ — еще пуще бда. То сила не беретъ, бьешься какъ рыба объ ледъ, а то и вовсе сидишь, скламши руки. Ну ужь степная уборка! Вотъ хуть бы гречишку Господь у руку угребъ! завершилъ онъ со вздохомъ, надвая шляпу и хлестнувъ, ни съ того ни съ сего, пристяжную направо.
— Ну, вотъ и языкъ, баринъ, мужикъ-то знакомый. Эй, Алёха! крикнулъ ямщикъ, подъзжая къ изб, гд цлая семья высыпала имъ навстрчу, мужикъ впереди, а за нимъ безъ движенья, какъ муміи, бабы и двки, кто посмле, только закрывали лицо рукавомъ, а кто поробче, выглядывали изъ-за воротъ.
— Куды вашей милости нужно? спросилъ крестьянинъ, проворно подбгая къ остановившейся бричк.
— Въ Подгорье, любезный, въ Подгорье, сказалъ Кольскій, осклабляясь навстрчу услужливому мужику.
— Не могу знать, гд такое Подгорье… отвчалъ мужикъ, покачавъ головой:— Пересуха, такъ это вотъ есть, да какъ оно прозывается?
— Подгорье и прозывается. Ну, какъ же не знаешь? село такое большое, помщика Кольскаго, Игнатья Андреича?
— Игнатья Андреича? нтъ, не слыхалъ! отвчалъ мужикъ съ убжденьемъ.
— А бурмистра Ивана Аанасьича знаешь? спросилъ, улыбаясь, ямщикъ.
— Ивана Аанасьича? А ну, этого знаю, что на Зеленыхъ Хуторахъ, Ивана Аанасьича знаю, и вотчину знаю: зеленые Хутора, опять Вязники — все его же, и это я знаю.
— Ну, вотъ намъ и нужно къ Ивану Аанасьичу, сказалъ Кольскій, который, чмъ дальше халъ, тмъ больше начиналъ сомнваться въ своемъ прав собственности.
— А вотъ сейчасъ, подешь налво, версты четыре отселева Пролазы будутъ, Пролазы-то продешь, тамъ дорога воловья, воловью дорогу минуешь, направо, все вправо, все вправо, до самаго Нмца, и Нмца минуешь, ступай на Березки Ивана Савельича, а тамъ и Зеленые Хутора.
— Ну, сколько же верстъ?
— А кто ихъ вдаетъ? Она такая, безмрная.
— Баринъ! отозвался ямщикъ:— мужикъ-то хорошій, прикажите взять провожатымъ, а здсь что межа, то дорога.
— И лучше.
Минуту спустя, верховый уже халъ передовымъ, съ какою-то мурмолкою на голов, долговязыя ноги болтались по бокамъ лошадёнки, вмсто уздечки, торчала веревка.
Своротили съ большой дороги. Проселокъ, сначала широкій, становился уже-и-уже, наконецъ и вовсе пошелъ межнякомъ, гд колеса заваливались въ глубокія колевины, и бричка такъ несносно качалась, что Кольскій вышелъ прогуляться пшкомъ. Солнце стояло высоко, на струившемся воздух предметы казались подвижными, съ трудомъ различалась деревня отъ дикаго персика, покрывавшаго паръ. Пшеходы то-и-дло зацплялись за высокоростущія былья полыни, коренастой блены и лопуха, которые надушили и платье Кольскаго. Отъ гречныхъ полей, съ теченьемъ втра, доносились душныя, пронзительныя испаренія меда.
— Алёха! сдается мн… началъ ямщикъ.
— Да и мн сдается, кабыть знакомое что-то.
— Никакъ Ивана Аанасьича тройка?
— Кабыть его.
— Ну, конечно, его. Я, вдаешь, сразу смекнулъ. Ишь ты, корабль, плыветъ распушомши.
Въ-самомъ-дл, въ сторон, на разстояніи версты, или боле, тянулся объёмистый тарантасъ, въ противоположномъ направленіи съ бричкою, полуутонувшій въ гречих, какъ лодка въ зыбкомъ мор.
— Баринъ! сказалъ ямщикъ, обращаясь къ Кольскому, который видлъ только движущееся пестрое пятно въ отдаленіи: — это никакъ Иванъ Аанасьичъ сустрвать выхалъ: прикажете остановиться?
— Скатертью ему дорога, таперь ништо сдлаешь! сказалъ провожатый, истощившій всю пантомиму извстныхъ ему знаковъ, въ напрасныхъ усиліяхъ обратить вниманіе кучера, сидвшаго на облучк.— Ну, что бы направо-то взять, а таперь, ишь, разъхались.
— А тамъ бы и вовсе не разъхались, замтилъ философски ямщикъ:— хитёръ народъ Божій! запахали дороги, вотъ этакъ-то почеломкаешься, и сиди до заката.
— Ну, длать нечего, ступайте впередъ, сказалъ, садясь въ бричку, Кольскій, который, сверхъ-того, избгалъ прозаическаго столкновенья съ управляющимъ на степномъ межняк.
Между-тмъ дорога раздвинулась и стала прозжею. Еще минуту — и въ лощин, на разстояніи двухъ или трехъ верстъ (въ степи разстоянья обманчивы), открылась большая деревня. Провожатый остановился..
— Вотъ и Зеленые Хутора! Таперь только держись. Не заплутаешься, небось, сказалъ онъ, придерживая лошадь и пропуская бричку впередъ.
— Алёха, прощай. Будешь на станціи, заверни! закричалъ ему вслдъ извощикъ, пустившій скорою рысью.
Кольскій смотрлъ во вс глаза. Какъ оазисъ въ пустын, рисовалось село въ сплошной масс каменныхъ строеній, соломенныхъ крышъ и деревьевъ, господская усадьба, окутанная живописною зеленью, не пряталась, а какъ-будто просилась наружу съ какою-то барскою спсью. Около нея стянулась въ подвластный кружокъ вся людная деревенская семья. У Кольскаго разбгались глаза, билось сердце какимъ-то незнакомымъ, сладкотревожнымъ ощущеньемъ. Много перечувствовалъ онъ въ эти минуты. Тутъ была и гордость, и дтская робость, и что-то въ род досады. То казалось ему, что это слишкомъ для него хорошо, что и домъ съ осанистой колоннадой, и церковь съ узорочною архитектурою, и большое село, и эта земля, по которой онъ халъ — вся эта его неотъемлемая собственность — все какъ-будто смялось надъ нимъ, какъ-будто жаловалось: какъ это мы теб достались? ты что такое? посмотри на себя: вдь ты сущая мелочь! То опять казалось ему, что вся эта группа безмолвно преклоняется передъ нимъ, что даже ямщикъ присмирлъ — и вотъ ждетъ, не дождется Подгорье, съ поклономъ, со встрчею, съ хлбомъ и солью, когда-то онъ въдетъ. Онъ сталъ прибирать даже на этотъ случай привтствіе, ласковое, но барское, насквозь проникнутое достоинствомъ, но выходило, на бду, все что-то жеманное и неуклюжее. И вотъ, версты, какъ не бывало, раздвигается село, ростетъ церковь въ глазахъ, рисуются скирды зубчатою полосою, вонъ и прудъ показался, густыя деревья охватили домъ и усадьбу. Еще ближе: замтно опускается церковь, одна только колокольня высится надъ верхушками тополей, выростаютъ низкія крыши, сверкаютъ серпы въ сторон, закручивая свясло, оглянется баба, другая, съ двурогою кичкою на голов, поглядитъ, поглядитъ, и опять за работу. Глупая баба! какъ же это она не узнала его? А вонъ и зады деревенскіе, възжаютъ въ деревню… Духъ занимаетъ у Кольскаго. Ничего не видать, только связные переулки, усадьба и церковь спрятались за деревья, словно кокетничаютъ, за-то вдругъ покажутся. А это кто на дорог? Впереди мужикъ съ бородой — видно, староста или десятскій, за нимъ развязный дтина, въ длиннополомъ сюртук, размахиваетъ руками. Нтъ! воззрился, подбгаетъ: догадался, видно. Стой! крикнулъ Кольскій, и бричка остановилась.
Проворный дтина усплъ, однакожь, подбжать къ экипажу, и Кольскій былъ нехотя высаженъ.
— Кто ты такой?
— Земскій здшней конторы-съ, отвчалъ запыхавшійся малый, съ курчавыми блокурыми волосами, съ глазами весьма выразительными и довольно-пріятною наружностью.
Кольскому двадцать — пять лтъ, земскому двадцать — четыре… почти-что ровесники. Оба недоврчиво взглянули одинъ на другаго, одинъ свысока, другой исподлобья, и оба какъ-то неловко отвели другъ отъ друга глаза.
Вотъ первая встрча. Кольскій и этимъ доволенъ.
Господская усадьба села Подгорья, въ-самомъ-дл, когда-то была хороша. Двухъэтажный домъ съ колоннадой объ одиннадцати окнахъ показался Кольскому чуть не дворцомъ, хоть, правда, немного-ветхимъ и ужь черезчуръ насупившимся, но вдь можно очистить и выблить стны, вставить выбитыя рамы — и опять пойдетъ на сто лтъ. Видно было, что въ этомъ сел, въ былые годы, жили хозяева, и жили на барскую ногу, потому-что тутъ были и дворовыя избы съ просторнымъ помщеньемъ, и прачечная, и столярная, и ткатская, и Богъ знаетъ, чего еще не было, даже флигеля для прізжихъ. Великолпная конюшня, во всю ширину двора, какъ видно, строенная съ любовью охотникомъ до лошадей и заводчикомъ, особенно понравилась Кольскому съ своимъ крылатымъ конемъ надъ китайскою башенкою, оснявшею парадныя ворота, и блествшею на солнц стрлковиднымъ шпицемъ. За-то бурьянъ и крапива, облипавшія стны прочихъ строеній, говорили о давнемъ упадк. Отъ дома несло какою-то непріятною сыростью и запахомъ тлна. При-всемъ-томъ въ наружныхъ стнахъ отражалась какая-то вковчная прочность, сложенныя въ три ряда кирпичей, он строились, видно, не на нсколько лтъ, а съ разсчетомъ для будущихъ поколній: можно было наврное сказать, что он переживутъ еще не одного Кольскаго. За оградой зеленлъ большой запущенный садъ, тутъ природа вытснила всякіе слды искусства, все раздвинулось въ ширь, все пошло въ ростъ. На другой сторон, за рчкой, обтекавшей селеніе извилинами, шумла водяная мельница, дальше, на выгон, втряная замахивала исполинскими своими крыльями, направо, на возвышеніи, рдко-бывающемъ въ степныхъ мстахъ, красовалась гордость села — церковь изящной архитектуры, съ иголочки новая. Покойникъ, какъ видно, былъ богомоленъ.
Все вмст производило пріятное впечатлнье: словно маленькій городокъ съ растянутыми во вс стороны слободами. Сравненіе это тотчасъ представилось Кольскому.
— А вотъ это починить надо, сказалъ онъ, дойдя до ограды, въ которой каменные столбы стояли недвижно, а деревянная ршетка вся почти развалилась.
— Надо бы, сударь: совсмъ не годится, отвчалъ земскій, отворяя калитку, которая съ розмаху ударилась о внутреннюю стну, держась на одной только петл.
— Эй вы, народъ! Петрушка, Сёмка, едоръ! что тамъ засли? Вотъ я васъ! Отворяй ворота? Нешто не видишь, баринъ пріхалъ? кричалъ земскій на весь дворъ.
Человка четыре бросились изъ конюшни отворять ворота, заложенныя съ незапамятнаго времени. Наконецъ ворота раздвинулись со стономъ. Бричка въхала съ барскимъ добромъ, довольно — незавидной поклажей. Какъ она была мизерна на этомъ барскомъ двор, помнившимъ когда-то лучшія времена! Не разъ, должно-быть, гремли тутъ охотничьи клики, свисталъ арапникъ, завывали бубенчики, охорашивалась тройка, на всхъ рысяхъ примчавшаяся къ крыльцу и остановившись, какъ вкопаная, только брызги летли и дрожь пробгала съ ногъ до головы благородныхъ животныхъ. Теперь только дв большія собаки залаяли дико, припустивъ на прізжихъ.
— Цыцъ, медвжонокъ! закричалъ одинъ изъ конюховъ, невжливо ударивъ ногою собаку, которая такъ и неслась съ распушонымъ хвостомъ на встрчу гостямъ, а тутъ завизжала и пустилась на трехъ ногахъ на прежнее мсто, гд, облизываясь и поджимая хвостъ, продолжала визжать и по временамъ огрызаться.
— Оставь! она свое дло длаетъ, сказалъ Кольскій великодушно.
— Баринъ! пожалуйте ручку! послышалось съ разныхъ сторонъ, и Кольскаго вмигъ обступили дворовые: кто ловилъ его руку, кто цаловалъ въ плечо.
— Ну, здравствуйте, здравствуйте! очень-радъ! говорилъ Кольскій направо и налво, спша въ пристройку, заране приготовленную къ его прізду.
На двор, столько лтъ пустынномъ, пошла суматоха. Изо всхъ избъ высыпали дворовые, мальчишки и бабы, и, обомлвъ на порог, кланялись въ-ноясъ, другіе забгали на встрчу и ловили Кольскаго налету, вс окна поднялись разомъ, отвсюду высовывались любопытныя лица. Это было нчто въ род тріумфальнаго шествія. Кольскій таялъ отъ удовольствія.
Онъ усплъ ужь исчезнуть въ дверяхъ, какъ все еще продолжалась выставка запоздалыхъ, и дворъ оживлялся все больше-и-больше вновь-прибывавшими лицами.
— Андрюшка! кричалъ хлопотливо земскій, выходя изъ флигеля и затворяя завтную дверь: — скорй самоваръ.— Василій Андреичъ! васъ баринъ спрашиваетъ.— Эй ты, Петрушка! садись чтоль на чалую поскоре да вороти Ивана Аанасьича: баринъ, молъ, безъ васъ пріхалъ и сердится, вернитесь, молъ, поскорй!— Сна да овса лошадямъ! кричалъ земскій, раздавая приказы скороговоркою.
— Да гд жь я таперь найду его, Ивана Аанасьича? Далеко, чай, ухалъ! говорилъ Петрушка, побжавъ къ конюшн и возвращаясь бгомъ.
— Гд хочешь, а отыщи, поворачивайся. Самоваръ скорй, эй вы, постылые!
— Ну что таперь будешь длать? сказалъ Петрушка въ отчаяніи.
— Землякъ, а землякъ! проговорилъ ямщикъ, лниво-отпрягавшій своихъ лошадей: — слышь, позжай низомъ, а суходольемъ не зди, да не звай, смотри.
— Да не нагонишь таперь! кричалъ въ изступленіи Петрушка.
— Я ти говорю: нагонишь, возразилъ спокойно ямщикъ: — дальше Тростёны, не бось, не ухалъ.
— Сергй Михайлычъ! сказала старуха, приступая къ земскому: — что баринъ-то нашъ, какой онъ съ виду-то, молодой, аль старый?
— А ты чтожь не смотрла, баушка?
— Опоздала, родимый, опоздала, дай глаза-то у меня… того.
— Ну, посл увидишь… Что жь не несутъ самоваръ?
— Шестой ужь сегодня, Сергй Михайлычъ, спасибо, вскиплъ, говорилъ, слдуя въ припрыжку за самоваромъ, востроглазый мальчишка.
— Сергй Михайлычъ! а Сергй Михайлычъ! сказалъ, тихо подталкивая земскаго въ бокъ дтина лтъ двадцати, раскосый, лицо значительно съ придурью: — вы съ бариномъ-то говорили: сердитъ что ли, али такъ обойдется?
— Бдовый такой! отвчалъ земскій со смхомъ, отъ котораго разомъ просіяло нсколько лицъ.— Ну, смотрите жь, неравно спроситъ, чтобы вс на-лицо были…
— Да ужь знамо дло, Серёжа, знамо, не убжимъ, отвчалъ старикъ-поваръ, насмшливо подпирая локоть рукою.
— Ты смотри у меня! отозвался сердито земскій: — я теб не Серёжа, а я толкомъ говорю: ты у меня держи ухо востро!
— Знамо, Сергй Михайлычъ, знамо, не пересказныя рчи, отвчалъ поваръ на тотъ же ладъ: — за что жь такъ помыкаетесь? вдь мы не пни, али власть дана?
Сергй ничего не сказалъ, только закусилъ губы. Дверь опять отворилась, и показался Василій.
— Сергй! ступай къ барину.
— Сейчасъ.
И въ глубокомъ молчаніи толпы, шапка на бекрень, руки въ карманахъ, камердинеръ медленно направлялся къ бричк, провожаемый завистливыми взорами.
— О-о-охъ! промычала старуха, недождавшаяся отвта у земскаго.
— Что, старая, пригорюнилась? спросилъ поваръ, разсянно смотрвшій на все это зрлище.
— О-охъ, горюшки мои, горюшки! стара стала, слпа, не догляжу, не дослышу, о-охъ! Тмъ мене пуще горе беретъ. Вамъ, молодымъ, не въ домекъ. Мене тоже четырнадцати годочковъ во дворъ взяли, а я на ногахъ-таки высокенька была, а ужь на что бойка, на это проворна была. Я на прялк не пряла, веретенцемъ, и то по шести холстовъ напрядала, я была завистна на это. Пошутить, это ужь вс говорятъ, лёгонька. Это какъ у насъ на старин было, тоже хорошіе ребята, бравые были, тогда такой народъ тоже, и Лисовскіе — нон народъ и вполовину не сталъ: все какіе-то несулёзные. Нон, кои молодёжь, кои господа тоже, померли, и все были, и все ршилися.— Вотъ это мн помнится, какъ старому барину, тожь, какъ свадьбу игралъ, вотъ этотъ самый домъ — и, и, и, жаромъ такъ и горитъ, а мы въ закуточку такъ-то глядимъ, и… набуркалася полна горница гостей-то, псни скакальныя, а на двор-то лошадей, хвитажей ихъ, крикъ, шумъ, веселье… куды все ушло? куды все двалося? И стара и слпа стала.
Старуха говорила немного на-распвъ, точно сказку пересказывала, или давно-виднный и забытый сонъ.
— Что жь? пора старымъ костямъ на покой, что ли? спросилъ поваръ.
— И то пора, Савелій Михайлычъ.
— Ну вотъ, погоди маленечко, отвчалъ поваръ: — недолго, авось-либо и на нашу долю что выпадетъ.
И оба, повсивъ головы, поплелись въ избу.
А Кольскій, укрывшись отъ взоровъ въ уютномъ флигел, сидлъ на диван и прихлёбывалъ чай въ самомъ лучшемъ расположеніи духа. Изрдка обращался онъ къ земскому, который, стоя на-вытяжк съ заложенными назадъ руками, смотрлъ на него исподлобья.
— Крестьяне на пашн?
— На пашн-съ. И оброчные были, только недолго.
— А сколько?
— Да года четыре назадъ…
— Я спрашиваю: сколько крестьянъ?
— Въ Зеленыхъ Хуторахъ?..
— Что за Зеленые Хутора? отчего же Зеленые? сказалъ Кольскій, какъ-будто досадуя.
— Въ Подгорь, подхватилъ живо земскій: — пять-сотъ-семьдесять-дв, въ Вязникахъ двсти-десять, да въ Лысовк стопятнадцать.
— Это хорошо, что твердо знаешь. Откуда взялись эти Зеленые Хутора? спросилъ Кольскій, смягчаясь.
— Такъ изстари прозываютъ-съ. Все зелень да роща одна, здсь на рдкость: нигд нту-съ, окром въ вашемъ имньи.
Кольскій подошелъ къ окошку и сталъ наигрывать пальцами по стеклу. Неизвстно отчего, только земскій начиналъ ему нравиться.
— Сколько земли? спросилъ онъ вдругъ, оборачиваясь.
— Въ Подгорь?..
— Нтъ, круглымъ числомъ?
— Во всхъ трехъ имньяхъ восемь тысячъ десятинъ съ залишкомъ.
— Есть и неудобная? спросилъ Кольскій какъ-то робко. Онъ боялся проговориться.
— Вся удобная-съ.
Кольскій улыбнулся.
— Гд да гд?
— Подъ усадьбою десятинъ полтораста, подъ выгонами десятинъ сто, господскаго посва тысячи дв съ половиною, да около трехъ у крестьянъ, исполу и въ наймы десятинъ пятьсотъ, еще десятинъ триста нови…
— Что? нови?
— Да-съ, нови — земли, то-есть, нераспаханной, въ залеж.
— А? въ залеж? что жь? это хорошо.
— Хорошо-съ, поддакнулъ земскій въ недоумніи.
— Только тутъ счету не выходитъ, сказалъ Кольскій, сводившій въ ум итоги: — шесть тысячъ пять-сотъ, остальные-то гд жь?
Кольскій радовался, какъ дитя, своему глубокомысленному замчанью.
— Подъ паромъ тысячи полторы десятинъ, отвчалъ земскій.
— Ахъ да, подъ паромъ. Я и забылъ.