Поездка Муравьева в Хиву в 1819 году
Поездка Муравьева в Хиву в 1819 году
Солдатская библиотека
В. Потто
Дозволено цензурою. С.-Петербург.
В октябре 1899 года.
Типография Тгенке и Фюсно, Максимилиановский пер., 13.
Поездка Муравьева в Хиву в 1819 году, Потто Василий Александрович, Год: 1899
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Восточный неведомый берег Каспийскаго моря, представлявший в туманной перспективе за обширными степями Татарии путь в Индию и по меньшей мере выгодныя торговыя сношения с богатыми азиятскими странами, откуда шли в Европу шелк и богатыя ткани, был постоянным предметом стремлений русскаго [2] государства. Естественно, энергический и оригинальный человек, как Ермолов, не мог, с своей стороны, не попытаться проникнуть своим влиянием в эти желанныя страны, тем более, что весь западный берег Каспийскаго моря, с Дербентом и Баку, был уже в руках России. Помнились еще и несчастный поход Бековича, погибшаго под Хивою со всеми своими войсками, и попытка времен Екатерины Великой, окончившаяся пленением Войновича. Но плодотворная мысль, которой предстояла великая будущность, несмотря на препятствия, жила и проявлялась, как только открывалась возможность к тому. Даже прежния, повидимому неудачныя, попытки не остались без результата, познакомив с русскою страною туземцев восточнаго Каспийскаго побережья, и с начала ныняшняго столетия туркмены уже сами начинают домогаться заведения у них русской торговой фактории.
Князь Цицианов, несмотря на ничтожныя средства, которыми русские располагали тогда в Грузии, нашел однако возможным осмотреть восточные берега Каспийскаго моря и указал три пункта, выгодные для устройства укреплений. Дело, правда, при тогдашних обстоятельствах тем и ограничилось, Цицианов погиб, и все предположения его по этому вопросу были пока оставлены. Ртищев, с своей стороны, пытался возобновить переговоры с туркменами при [3] посредстве дербентскаго купца, армянина Ивана Муратова, который прежде вел торговлю с Асхабадом и имел в тех странах большое знакомство. Муратов ездил с туркменскими депутатами, прибывшими заявить, что и они возстали против Персии и опустошили все места близ Астрабада (это было во время русской войны с Фетх-Али-шахом персидским). Но послы застали главнокомандующего уже в гюлистанском лагере, — заключающим с Персией мир. Персияне отлично понимали, насколько туркмены, поддержанные Россиею, могли сделаться для них опасными, и потребовали, чтобы русское правительство не входило с ними ни в какия сношения. Ртищев принял это условие и, прилично одарив послов, отправил их обратно. Народ туркменский был очень огорчен этою неудачею.
Ермолов вполне оценил всю пользу, какую можно было извлечь из приязненных отношений к нам туркмен.
Крепкий опорный русский пункт на восточном берегу Каспийскаго моря должен был иметь своим результатом и еще одно важное преимущество. Им создавалась бы Россиею новая серьезная угроза Персии, которая в случае войны могла бы до значительной степени удержать ее от вторжения в Закавказские пределы. Ермолов, понимавший Персию и ея политику, как не многие, естественно не [4] мог упустить из виду этих важных последствий, хотя и старался повидимому не вызвать подозрений со стороны персидскаго правительства.
И в 1819 году в то самое время, как русския войска покорили Приморский Дагестан, он уже решил отправить на восточный берег Каспия экспедицию, с тем, чтобы войти в сношение с туркменами и собрать подробныя сведения о жизни, торговле и промышленности этих кочевников, а если окажется возможным то и основать там складочный пункт, с надежною гаванью, где русские корабли могли бы безопасно разгружаться на якоре. Но так как заведение какого бы то ни было торговаго пункта по ту сторону Каспийскаго моря неизбежно приводило Россию в столкновение с Хивою, и так как в сущности в руках русских не было хоть сколько-нибудь основательных сведений о земле, на которой намеревались завести торговую колонию, то Ермолов поручил елисаветпольскому окружному начальнику, майору Пономареву, отправиться в приморския кочевья туркмен для осмотра местности, а капитана Муравьева (Николая Николаевича, впоследствии — ‘Карскаго’) послал к хивинскому хану с письмом, в котором цветистыми восточными фразами выражал желание ‘из цветов сада дружбы сплести приятный узел соединения с ним неразрывною приязнью’ и просил его ‘отпереть русским ворота дружбы и любезных сношений’. [5]
Поручение, данное Муравьеву, заключалось главнейшим образом в том, чтобы склонить хивинскаго хана направлять торговые караваны не на Мангишлак, куда они приезжали после 30-дневнаго пути по безводным и песчаным степям, а по новому пути, дававшему возможность в 17 дней достигнуть Красноводска, лежащего при Балаханском заливе, в Красноводск же, ко времени прибытия караванов должны были приходить и русския купеческия суда из Астрахани, для взаимной мены товаров.
18-го июня 1819 года Муравьев отслушал в Тифлисе, в Сионском соборе, напутственный молебен и отправился в дорогу, почти не надеясь на возвращение. Несчастный пример Бековича, так ужасно окончившего свое полувоенное, полудипломатическое поручение, известная жестокость тогдашняго хивинскаго хана, Магомет-Рахима, наконец трудное степное путешествие — не обещали новому посланнику ничего утешительного.
В Баку Муравьеву пришлось прожить нисколько дней, пока снаряжалась команда, назначенная сопровождать Пономарева. Тут же, на рейде, стоял уже совершенно готовый к отплытию 18-пушечный корвет ‘Казань’, на котором путешественникам предстояло совершить переезд через море, и при нем купеческий шкоут ‘Св. Поликарп’, предназначавшийся для перевозки тяжестей. [6]
В ожидании отплытия, офицеры корвета устраивали морские прогулки, компания отправлялась обыкновенно к домику, стоящему на берегу и называемому ‘морскими банями’. Муравьев отмечает в своем путевом дневнике, что туда приходилось плыть мимо развалин большого караван-сарая, скрытого теперь под водою в полуверсте от берега, из-под воды показываются только одне верхушки его башен. Неизвестно, когда и вследствие какой катастрофы здание это погрузилось в море, но о нем упоминает, в своем описании Каспийскаго моря, и Соймонов, участник экспедиции Петровскаго времени.
18-го июля корвет вышел, наконец, в открытое море, и, после десятидневнаго плавания, путешественники увидали туркменский берег. 29-го числа Муравьев с Пономаревым, в сопровождении шести матросов, отправились к берегу на двенадцати-весельном баркасе, вооруженном коронадой и двумя фальконетами. И здесь, в самом начале экспедиции, Муравьеву пришлось уже встретить суровые испытания. Так как предполагалось возвратиться в тот же вечер на корвет, то не позаботились взять с собою воды и продовольствия. А рекогносцировка берега не привела между тем ни к каким результатам, нигде не было даже признаков близкого туркменского кочевья. Муравьев отправился было в обратный путь, [7] как вдруг поднялась сильная буря, волны, гонимыя ветром, высоко вздымаясь, затопляли баркас и вынудили наконец снова высадиться и ночевать на берегу. Обстоятельство это не мало встревожило маленькую партию. Бури в тех местах продолжаются иногда по неделям, а наши путники не имели с собою ни воды, ни хлеба, к тому же ежечасно можно было ждать нападения хищных туркмен, которые в те времена пользовались бурями, чтобы захватывать прибиваемыя к берегам суда промышленников.
Приближалась ночь. Фальконеты были сняты на берег, и команда расположилась ночевать на бугре, приняв строгия меры военной предосторожности. В то же время, чтобы дать о себе весть на корвет, разложили огромный костер, благо отличное топливо — прибрежный камыш был под рукой в неистощимых размерах. К утру положение команды стало еще тяжелее, буруны не уменьшались, а последние сухари были съедены, и воды не осталось ни капли. Томимые жаждой, люди глотали морскую воду, но от нея тошнило и появлялись боли в желудке. Вдруг огромная волна совершенно затопила баркас. И хотя матросы тотчас кинулись спасать его и, успев сбросить в море коронаду, вытащили судно на берег, но оно оказалось поврежденным. Тогда попытались еще раз найти кочевье или пресную [8] воду, но безрезультатные поиски только напрасно утомили людей. Муравьеву оставалось, по его собственному выражению, ‘сидеть у моря и ждать погоды’. В случае крайности решено было бросить баркас и фальконеты, и пешком пробраться в Астрабад. К счастию, на третий день погода утихла, баркас был исправлен и 31-го июля команда возвратилась на корвет.
При отсутствии карт не было никакой возможности определить хотя приблизительно даже место, где находились путешественники. К счастию, на следующее утро увидели несколько туркменских ‘киржимов’, лодок, плывших около берега. Надо было остановить хотя одну из них, чтобы добыть языка, и с этою целью с корвета был сделан холостой пушечный выстрел. Но туркмены не поняли сигнала и, напротив, перепуганные выстрелом, налегли на весла. Тогда по ним пустили два ядра и отправили в погоню шестерку с вооруженною командою. Одна из лодок была отрезана, туркмены, бывшие на ней, бросились на берег, но хозяин лодки, Девлет-Али, был захвачен и привезен на корвет. Это был шести-десятилетний старик из почетнаго сословия. От него узнали, что место, где была сделана высадка, носит название ‘Белый бугор’ или Ак-Тепе, что южнее лежит ‘Серебряный бугор’, а между ними стоит большое кочевье туркмен, где живет [9] и старшина Киат, один из ездивщих к генералу Ртищеву депутатом от туркменскаго народа. Благодаря этим указаниям, явилась возможность ориентироваться. 3-го августа путешественники подплыли к ‘Серебряному бугру’ и послали старика известить ближайшие кочевья о прибытии к их берегам русского корвета. Туркмены не замедлили явиться, а вослед за ними прибыл и сам Киат-Ага, лицо весьма значительное, которому повиновались несколько старшин, вместе с их родами. Принятые как гости, со всевозможной предупредительностью, туркмены скоро освоились с русскими настолько, что просили Муравьева показать им, ‘как русские солдаты играют ружьями’. ‘Мы слышали от стариков, — говорили они: — что ваши солдаты так выучены, что если один топнет ногою, то, сколько их ни есть, все топнут разом’. Им показали ученье с пальбою, и они чрезвычайно дивились ему. Киат отвел Муравьева в сторону и предупредил его, чтобы солдаты, ездившие на берег за водою, были осторожны и не расходились поодиночке. ‘Персияне — сказал он: — подкупили туркмен, не наших, а других аулов, и по вас будут стрелять из камыша’. Лучшею мерою в сношениях с азиятцами, впрочем, всегда была собственная осторожность, и, благодаря строгому порядку, заведенному Муравьевыми в продолжение всей долгой стоянки [10] у ‘Серебряного бугра’, не было ни одного несчастного или неприятного случая. А стояли здесь долго, около месяца потребовалось на то, чтобы обозреть берега и составить описанье и карты. Лишь 10-го сентября корвет прибыл наконец к Красноводску, и здесь начались приготовления Муравьева к поездке в Хиву.
‘Решаясь на это путешествие, — говорит сам Муравьев в своих записках: — я имел весьма мало надежды возвратиться назад, но шаг уже был сделан, и я был довольно спокоен, совершенно положившись на благость Провидения’.
19-го сентября, простившись с своими спутниками, Муравьев выехал в степь. Весь конвой его состоял из одного солдата, переводчика, армянина Петровича, и проводника туркмена, по имени Сеида. Все четверо ехали верхами, солдат вел вьючных верблюдов и смотрел за подарками, предназначавшимися хану и его сановникам. Не безопасно было ехать через степь с ничтожным конвоем, но ‘недостаток людей — говорит Муравьев : — я заменил добрым ружьем, пистолетами, большим кинжалом и шашкою, которые не снимал, с себя целую дорогу’.
Поднявшись на высокия скалы, окаймлявшия берега Балаканскаго залива, Муравьев в последний раз увидел корвет, высадивший его на этот пустынный берег и спокойно стоявший в заливе [11] на якоре. Перед, ним лежала теперь безграничная степь, безбрежное песчаное море, лишенная всякой зелени, мертвая пустыня, где лишь изредка пробивался тощий репейник, и глаз человека не встречал ни животнаго, ни перелетной птицы. Мысль об удалении из отечества, быть может для того, чтобы впасть в вечную неволю или умереть под варварскими истязаниями свирепаго хана, невольно западала Муравьеву в душу. Редкия кочевья, попадавшиеся на пути, не успокоивали взволнованнаго воображения, чувствовалось, по простому отсутствию пашен, что ленивые и беззаботные полудикари, добывавшие хлеб не иначе, как на базарах Хивы и Астрабада, должны жить за счет своих соседей. Действительно, встреча с такими кочевьями была не всегда безопасна: промысел их — воровство людей, которых они и продавали в Хиву за большия деньги, одно ожиданье такой встречи приводило трусливаго Петровича в отчаяние, и страх его был так комичен, что заставлял Муравьева смеяться в самыя тяжелыя минуты. Совсем другой человек был Сеид, сам известный наездник, прославившийся разбоями в Персии. Когда Сеиду было еще только 16 лет, он ехал однажды со своим престарелым отцом в степь. Там они нечаянно наткнулись на шайку текинцев, отец сидел на добром коне а Сеидова лошадь была не из [12] лучших. Не имея надежды спастись, старик соскочил с седла и, отдавая сыну своего коня, сказал ему: ‘Сеид! я уже стар и довольно пожил на свете, ты молод и можешь поддержать наше семейство. Прощай, спасай себя, пока есть еще время!’ Сеид выхватил саблю и отвечал: ‘Отец! если ты не хочешь бежать, то я не покину тебя и буду защищаться, тогда мы погибнем оба, и семейство наше осиротеет’… Спорить было некогда, они решились спасаться каждый на своем коне и наступившая ночь укрыла их от разбойников. Старый отец повсюду рассказывал после этого, что сын превзошел его в храбрости. На Сеида Муравьев мог, следовательно, понадеяться.
Но один в поле все-таки не воин, и потому все наши путники были рады, догнав караван, шедший в Хиву. И чем дальше уходил караван от морского берега, тем становился более и более, увеличиваемый разным людом, съезжавшимся с окрестных кочевок. На третий день, когда он вступал в совершенно безлюдную степь, в нем было уже до двухсот верблюдов и до сорока вооруженных людей. Все это отправлялось в Хиву за покупкою хлеба.
Для наших путников это сообщество было и хорошо и дурно, удобнее было защищаться в случае открытаго нападения, но зато надо было беречься и своих случайных спутников. ‘Как [14] бы то ни было, — говорит Муравьев: — а я всегда брал предосторожность и во все шестнадцать дней и ночей нашей поездки не снимал оружия’.
Зная подозрительность всех вообще азиятцев к людям, что-либо срисовывающим или записывающим, Муравьев был очень затруднен в ведении своего дневника, основательно опасаясь прослыть за шпиона. Поэтому он записывал все виденное только по ночам, когда все засыпали, и притом разными знаками, для того, чтобы никто не мог разобрать их, если бы эти записки, паче чаяния, попали в руки хана. Стараясь как можно меньше обращать на себя внимание, Муравьев оделся в туркменское платье и назвался Мурад-беем. Это представляло своего рода выгоду, хотя в караване все знали, кто он, но при встрече с чужими он не возбуждал уже опаснаго любопытства и избавлялся от вопросов, иногда весьма щекотливаго свойства. Только однажды при встрече с большим караваном, сопровождавшие его туркмены заподозрили наших путешественников и стали добиваться: что это за люди? Начальник каравана отвечал: ‘это пленные русские, нынче пришли их суда к берегу, мы поймали троих и везем в Хиву на продажу’. — ‘Везите, везите неверных собак, — отвечали туркмены: — мы сами только что продали русских и взяли хорошия деньги. Нынче этот товар в цене’. [15]
2-го октября путники достигли пределов Хивы. Но именно в эту ночь случилось большое лунное затмение, встревожившее весь караваи, так, как, по понятиям туркмен, оно предзнаменовало ему дурной прием в Хиве. ‘С стесненным сердцем, — говорит Муравьев: — переехали мы границу. Картина природы резко изменилась — повсюду возделанныя поля, сады и арыки,
— Отчего вы не обработываете свои земли таким же образом? — спросил Муравьев своих спутников.
— ‘Наши земли ничего не производят’, — отвечали ему,
— А если земли ваши ничего не производят, то отчего же вы не переселитесь в Хиву?
— ‘Посол, — отвечали ему туркмены с гордостью: — мы господа, а это наши работники. Они боятся своего владельца, а мы, кроме Бога, ничего не боимся’.
Нужно оказать, что, несмотря на эти гордыя слова, туркмены охотно служили хивинскому хану. Муравьев высказал это.
Туркмены обиделись.
— ‘Господин посланник — сказал ему один из них, ударив рукою по ефесу сабли: — мы, туркмены, люди простые, нам такие вещи прощают, но уважают за храбрость нашу и за [16] острие кривой сабли, которая всегда предстоит к услугам хана’.
— Она также будет предстоять и к услугам Белого Царя, — сказал Муравьев: — с той минуты, как при моем посредничестве установится мир и доброе согласие между двумя державами.
С дороги Муравьев послал между тем двух гонцов: одного в Хиву, с известием к хану о своем прибытии, а другого — в ближайшую ханскую крепостцу, Ак-Сарай, для извещения о том же тамошняго хивинскаго чиновника. Из Хивы в тот же день прибыл навстречу Муравьеву туркменский старшина Берди-Хан, личность весьма примечательная: в 1812 году он служил у персиян, ранен в Асландузском деле и был одним из немногих, спасшихся в этот страшный день от истребления, вылечившись от раны, он служил некоторое время у генерала Лисаневича, потом возвратился на родину и, наконец, бежал в Хиву.
Последнюю ночь перед въездом в столицу хивинскаго хана Муравьев провел в какой-то бедной деревушке. Утром он хотел выехать рано, но один из туркменских старшин пригласил его на завтрак, и отказаться было бы весьма неполитично. Обстоятельство это, заставившее его промедлить часа два, оказалось весьма [17] важным в этой деспотической стране: только что наши путники выехали из деревни, как с ними встретился конный чапар и просил от имени хана остановиться, чтобы подождать двух чиновников, посланных к нему навстречу.
Те, действительно, скоро приехали и объявили Муравьеву ханское приказание — ехать в деревню Иль-Гельды и там ожидать. ‘Таким образом, — говорит Муравьев, — не случись нашего завтрака, обстоятельства могли принять совершенно другой оборот. Я в тот же день был бы в Хиве, и хан, удивленный моим внезапным прибытием, может быть, принял бы меня хорошо, а с другой стороны могло быть и то, что народ растерзал бы меня до въезда в город по повелению того же хана, до котораго бы вдруг дошли слухи, что русские пришли в Хиву для отмщения за кровь Бековича. Такие слухи в Хиве распространить легко, и владелец, никогда ничего не видевший, кроме своего маленького ханства и степей, его окружающих, мог легко этому поверить’.
В деревне Иль-Гельды была небольшая крепостца, ‘принадлежавшая Хаджат-Мегрему, одному из ханских любимцев. Въезд в нее был только один, через большие ворота, запиравшияся огромным висячим замком. Муравьев понял, что он арестован.
Действительно, Магомет-Рахим под разными предлогами день ото дня [18] откладывал прием, а между тем обращение с Муравьевым становилось с каждым днем грубее, пища отпускалась умереннее, а чай перестали давать ему и вовсе. Так прошло 12 дней. По слухам, хану было доложено, что Муравьев во время пути вел какие-то записи, и явилось сомнение, не лазутчик ли он. Хан приказал Хаджат-Мегрему еще более стеснить свободу заключенных и учредить за ними строгий надзор, а сам находился в большой нерешительности. Наконец, он собрал совет.
— ‘Туркмены, проводившие сюда Муравьева, — сказал хан собранию: —не должны были допустить его до моих владений, они должны были убить его и представить ко мне только письма и подарки, которые он вез. Но так как он уже здесь, то делать нечего, и я желаю знать, что посоветует мне кази’.
— Этого нечестивого — ответил кази: — следует вывести в поле и зарыть живым.
— ‘Кази, — сказал хан: — я предполагал у тебя больше ума, чем у себя самого, но теперь вижу, что у тебя его совсем нет. Если я его убью, то на будущий же год Белый Царь придет и полонит всех жен моего гарема. Лучше будет принять посла и отправить его обратно, а между тем пускай он посидит, нужно [19] разведать, за каким он делом приехал сюда, а ты уйди вон!’
Голоса в совете разделились: одни полагали, что Муравьев приехал, чтобы выручить русских невольников, другие — требовать удовлетворения за сожжение двух русских судов в Балаканском заливе, случившееся лет десять назад, иные же упорно стояли на том, что он приехал требовать возмездия за кровь князя Бековича. Говорили также, что к берегам Туркмении пришел русский флот, что там заложена большая крепость, и что Муравьев, узнав дорогу, на будущий год непременно приведет в Хиву русское войско. И, несмотря на изгнание кази, все разнородные мнения сводились к одному знаменателю: посла надо казнить, а на худой конец, тайно убить или взять в невольники.
Слухи об этом мнении совета и о тайных намерениях хана, доходя до Муравьева, не могли не тревожить его. С первого шага в Хиву он был уже пленником. Врожденная свирепость хана и без совета приближенных уже побуждала его умертвить иноплеменника, и только страх перед Белым Царем еще удерживал его. Проведав о худом обороте дела, туркмены, сопровождавшие Муравьева на пути, стали опасаться, чтобы и им не пришлось пострадать из-за него, и перестали оказывать ему уважение. Даже лучший из них, [20] Сеид, и тот своим изменившимся поведением доставил много скорбных минут Муравьеву. Поневоле приходилось ему более и более убеждаться, что мрачные предчувствия, тревожившая его перед поездкой, должны сбыться.
‘Я не знаю, — говорит Муравьев: — на что мне решиться, мне предстояли неминуемо или томительная неволя, или позорная и мучительная казнь, я помышлял о побеге и лучше желал, чтобы меня настигли в степи, где я мог умереть на свободе, с оружием в руках, а не на плахе, под ножом хивинского палача. Однако же мысль о неисполнении своей обязанности, когда еще могла быть на это сомнительная и малая надежда, меня останавливала. Я решился остаться, привел в порядок свое оружие и приготовился к защите, если бы на меня внезапно напали. К счастию, со мною была книга Попа — перевод Илиады, я всякое утро выходил в сад и занимался чтением, которое меня развлекало’.
Размышляя о своем бедственном положении, Муравьев думал, если его не лишат жизни, то, конечно, обратят в невольники, и мысль эта даже улыбалась ему, в сравнении с тем одиночным заключением, в котором он томился. ‘Будучи в неволе, — говорит Муравьев: — я утешался бы тем, что буду иметь возможность по крайней мере видеть моих соотечественников, я имел [21] в виду при первом удобном случае взбунтовать их против хивинцев и избавить от тяжелого рабства’.
Между тем быстро приближалась зима. Лист уже падал, утренники становились свежее. 48 дней прожил Муравьев между страхом смерти и надеждою. Но вот, 17-го ноября хан, долго колебавшийся, решился, наконец, принять посланника. В Иль-Гельды поскакал гонец, и Муравьев в тот же день выехал из крепости. ‘Очутившись в поле, — говорит он в записках: — я почти не верил, что освобожден от жестокого заточения, в котором ежеминутно ожидал себе смерти’. Но вот и Хива. Высокая каменная стена окружала город, над которым возвышался огромный купол мечети бирюзоваго цвета с золотым шаром наверху, пошли древние могилы, арыки, с прекрасными каменными перекидными мостами, и, наконец, громадные сады. Многочисленная толпа любопытных встретила посланника при въезде в город и сопровождала его до самого дома, принадлежавшего первому ханскому визирю. Так как обыкновенно хан Магомед-Рахим спал в течение дня, а занимался делами ночью, то письма и подарки были отправлены ему с вечера.
В числе подарков видное место занимали девять хрустальных стаканов, — именно девять, потому что число это считается хивинцами счастливым, — [22] и огромный поднос, на котором стояли две головы сахару и лежали 10 фунтов свинцу, такое же количество пороху и 10 кремней. Число десять, нужно сказать, у хивинцев одно из самых несчастных. Оригинальный подарок этот хивинцы сами растолковали себе следующим образом: две головы сахару обозначают предложение мира и сладкой дружбы, порох, свинец и кремни — войну, если они не согласятся на дружбу.
На следующий день, перед вечером, верховный визирь вошел к Муравьеву и торжественно объявил ему, что хан желает видеть посланника. Муравьев оделся в полный мундир, к которому пришил из предосторожности вместо чернаго красный воротник, опасаясь, чтобы кто-нибудь из русских, находившихся в Хиве, не узнал по мундиру офицера генеральнаго штаба и не растолковал бы хану, что специальность этого рода службы заключается именно в снятии планов, в описании дорог и обозрении страны в военном отношении. Во время пути Муравьев потерял свой головной убор и потому заменил его высокою персидскою шапкою, оружие от него отобрали.
Пройдя несколько дворов, в предшествии юз-баши и приставов, Муравьев остановился наконец перед кибиткою, в глубине которой увидел колоссальную, поражающую своею громадностью, [23] фигуру хана, в красном халате, сшитом уже из сукна, привезеннаго ему Муравьевым в подарок, небольшая серебряная петлица застегивалась на груди, на голове была чалма с белою, как снег, повязкою. Он сидел неподвижно на дорогом хорасанском ковре, имея по сторонам себя двух важнейших хивинских сановников. Хан, по словам Муравьева, был в сажень ростом, очень широкоплеч и так массивен, что ни одна лошадь не могла возить его два часа к ряду, лицо его, опушенное короткой, светлорусой бородою, вовсе не имело на себе отпечатка известной всем его свирепости, он говорил величественно, громким, но приятным голосом.
Остановившись против него, Муравьев поклонился, не снимая шапки, и, соблюдая этикет, ожидал молча, что скажет хан. После минутного молчания один из ханских приближенных произнес молитву: ‘Да сохранит Бог владение cиe для пользы и славы владельца’. Тогда хан, погладив себя по бороде, приветствовал Муравьева:
— ‘Добро пожаловать, посланник! Зачем приехал и какую имеешь просьбу?’
— Главнокомандующий наш — отвечал Муравьев: — желает войти в тесныя сношения с вами и хочет утвердить торговлю на пользу обеих держав. [24]
Затем он изложил подробно причины этого посольства. Но, несмотря на все красноречие, ему не удалось убедить Магомета-Рахима в выгодах, которыя произойдут от перемены торговаго пути. Хан отвечал на все решительным отказом и в заключение сказал: ‘Жители Мангишлака мне покорны. Для чего же я соглашусь переменить путь и отниму от них выгоды, которыя они теперь имеют?’ Как ни уговаривал хана Муравьев, обещая даже, что в случае согласия и дружбы, враги его будут и русскими врагами, все было напрасно: хан не переменил решения. Аудиенция была окончена.
Пока шли переговоры, двое ханских служителей принесли халат из золотой парчи с богатым к нему кушаком из дорогой ткани, на котором висел кинжал в серебряной оправе. Это были ханские подарки Муравьеву. По обычаю страны, он тут же надел халат, поверх своего мундира, и в этом уборе отошел от кибитки. У ворот дворца его ожидал прекрасный серый жеребец туркменской породы. Едва Муравьев сел в седло, как двое туркмен повели коня под уздцы, двое поместились возле стремян, и торжественное шествие посланника направилось по улицам Хивы к дому верховнаго визиря.
Собираясь в обратный путь, Муравьев [25] послал к оружейнику поправить свое двухствольное ружье. Его возвратили дня за два до отъезда починенным очень дурно, но зато оно оказало Муравьеву другого рода услугу. Когда он хотел зарядить его, оказалось, что левый ствол чем-то засорен:, его осмотрели и вытащили из него свернутую бумажку: это было коллективное письмо русских пленных, они извещали, что их три тысячи человек и просили довести о их судьбе до сведения Государя.
21-го ноября Муравьева покинул Хиву. Он пустился теперь по новой, пролегавшей мимо текинских владений, дороги, которая была значительно короче, хотя и гораздо опасней. Сильная стужа очень замедлила поход, а между тем явилось опасение, что корвет, при наступлении зимы, возвратится назад в Баку, не дождавшись посла. Нетерпение Муравьева скорее достигнуть берега и узнать свою участь было так сильно, что он бросил наконец караван и уехал в сопровождении только трех туркмен. 13-го декабря он был уже на берегу, корвет его еще ждал, и легко представить, с какою радостию он встречен был офицерами, уже терявшими надежду увидать его в этой жизни. Муравьев прибыл во-время. Не полагая, чтобы пребывание Муравьева в Хиве было продолжительно, корвет не запасся продовольствием и потому все это время [26] бедствовал: целый месяц люди держались на половинной порции, из 140 матросов пять уже умерло, а из остальных только двадцать были здоровы. С половины ноября в заливе стал показываться лед, и, опоздай Муравьев еще день-два, корвет неминуемо ушел бы назад.
Обратное плавание длилось шесть дней. 26-го декабря корвет вошел уже в Бакинский рейд, а 17-го января 1820 года Муравьев приехал в Дербент, где представился Ермолову и отдал ему отчет в своем путешествии. С ним вместе представились Ермолову два хивинские посланника, которые торжественно и вручили ему письмо от своего повелителя.
‘Отец победы Абул-Гази-Мамед-Рахим-хан — сказано было в этом письме: — приветствует высокостепеннаго и высокопочтеннаго главнокомандующаго Ермолова, который да будет нашею монаршею милостию отличен и да ведает:
‘Усердное письмо об обращении по дружбе и знакомству, присланное с Н. Н. Муравьевым, предстоящие при дворе нашем чиновники получили, и содержание онаго стало известно. Что касается до писания твоего, чтобы основание дружбы было возобновлено и утверждено через продолжение между нами сношений, и старанием обеих сторон купцы имели бы открытые пути и спокойно пользовались бы торговлею, то по сему делу будь [27] известен, что ныне караваны и купцы безопасно и спокойно ездят в сторону Яика и Астраханскаго владения. А как Ямудские и Гокланские народы некоторые служат нам, а другие Каджару, то когда по воле Божией поступят и они под власть нашу, тогда может исполниться то, что угодно будет Богу’.
‘Передав пышное письмо, — говорит Ермолов, — послы передали мне и ничтожные подарки: две хорошия шали, 10 бухарских мерлушек, два простых седла и несколько фунтов изюму’. Впрочем, нужно сказать, что два жеребца, присланные в подарок Ермолову, остались за морем, по невозможности перевезти их с собою. Хивинских посланников отдарили перстнями и отправили в Тифлис, где они должны были провести зиму, чтобы весной возвратиться на родину.
Ермолов очень ценил совершенное Муравьевым путешествие. ‘С почтением смотрю на ваши труды и на твердость, с которою вы превозмогли и затруднения и самую опасность, противоставшия исполнению положеннаго на вас поручения, — писал он к Муравьеву по поводу его экспедиции: — Вы собственно мне сделали честь, оправдав выбор мой исполнением столь труднаго поручения, и я почитаю себя обязанным представить Государю Императору об отличном усердии вашем к пользе его службы’. [28]
Действительно, хотя попытка открыть сношения с Хивою и не увенчаюсь полным успехом, однакоже посольство не осталось без результата: Муравьев собрал положительныя сведения о стране, до тех пор совершенно неизвестной, и убедился в возможности с большим успехом действовать противу Хивы даже оружием. ‘Безбрежныя и горючия степи, окружающия эту страну, — говорит он в своих записках: — составляют ея главную силу. Это препятствие, положенное самою природой, может устрашить другой народ, но не русский. Трехтысячнаго отряда достаточно, чтобы покорить и удержать за Россиею ханство, столь важное для нас при открытия торговых сношений с Азией’. Таково мнение, которое вынес из знакомства с Хивою Муравьев, этот истинно мужественный и непоколебимый русский человек, который в тяжелом заточении, среди свирепых дикарей, лицом к лицу с мучительною смертью, безпрерывно ему угрожавшей помышлял только о благе своей родной страны.