ПОЭТ В ТЕАТРЕ
Мариэтта Шагинян.
‘Жизнь Искусства’, No 804, 1921
Поэт в театре, Шагинян Мариэтта Сергеевна, Год: 1921
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Перед постановкою ‘Короля Лира’ в Большом Драматическом театре Блок обратился к актерам с речью.
В этой речи не дается никаких указаний ‘постановочного’ характера. В ней нет филологических, археологических и исторических справок. Она очень непритязательна на первый взгляд. Сразу не увидишь в ней ‘ничего особенного’ и усомнишься даже, надобно-ли было ее произносить.
Но отведите ‘первый взгляд’, чтоб посмотреть на нее вторым и третьим, когда навстречу вашему вниманию побегут верстовые столбы этой краткой речи, превращающие все ее непритязательное шествование в путь, а следовательно делающие ее целенаправленной.
Верстовые столбы:
‘Трагедия очищает нас… горечью’ ‘пусть зритель увидит отчетливо все… сухое, горькое, что есть в трагедии…’
‘обратите внимание на то, как сухо и горько в сердцах у всех действующих…’
‘в этом старом сердце (короля Лира) тоже сухо и горько’
‘даже самые слова зрелы, сухи, горьки…’
‘… нет у Шекспира трагедии более зрелой, чем эта сухая и горькая трагедия…’ {Статья эта подготовлялась еще до кончины того, о ком она говорит. Автору пришлось дописывать ее под свежим впечатлением невозвратимой утраты.}
Блок чувствует настойчивость этих повторных определений и объясняет ее: ‘Я без конца твержу эти слова, потому что, мне кажется, в них заключается правда’.
Вы видите, что они не случайны. К какой-же цели подводят они?
Трагедия — в современном театральном преломлении — дает увлажняющий катарсис. Идеал ее — доведение зрителя до слез. Кто наплакался, тот успокоился. В результате трагического воздействия неизбежное умиление, слезы и успокоение. Так, приноровляясь к жидким современным нервам, действует наш театр. И это — в полном противоречии с жестокостью и возвышенным пафосом катарсиса античного, ключ к которому у нас утрачен.
Блок начинает с того, что предписывает актерам отказаться от ‘влаги’. Он говорит о короле Лире: ‘…в нем нет уже той животворной влаги, которая омывает всякое горе, увлажняет страдание, сглаживает острые углы, затягивает края раны, пылающей огнем’. Рана не должна и ей нечем затягиваться, она остается открытой, усыхая и вновь прорываясь от собственной сухости. Появляется особая формула новой, не утолимой, не смягчаемой скорби: ‘сухость и горечь’.
Один лишь инстинкт поэта подсказал Блоку эту гениальную формулу. Она выражена языком внутреннего опыта. Я-бы сказала даже, Блок выразил ее на языке, как-бы вкусовым образом ощущая и передавая ее психический эквивалент: на языке сухо и горько, во рту не хватает влаги, чтоб смыть этот привкус. Поэт и только поэт мог подобным камертоном сразу настроить души актеров на соответствующий лад и подсказать им как должно воспринять Шекспира и что надобно передать в зрительный зал.
Переводя эту вкусовую формулу поэта на язык филологии, какой-нибудь. ученый теоретик театра сказал бы: ‘Друзья мои, мы должны воскресить античный катарсиз вместо сантиментальной современной разрядки. Играйте Шекспира как греки играли Эврипида’. И актеры не восприняли-бы от этой речи ровно ничего, она их никак не настроила бы.
Вот слово: речь Блока настраивает. Она дает актерам почувствовать определенный строй игры и затем связует их этим строем. И все это при посредстве двух только слов, рождающих вкусовое ощущение. Какие перспективы для поэта в театре! Какая особая роль могла-бы .быть отведена ему на подмостках, в стороне от режиссерствующих, ставящих, компанующих! Он был-бы указателем строя, настройщиком трагедии, жрецом ее стройности.
Внимание, сосредоточенное на ‘верстовых столбах’ этой краткой речи, уже не может остановиться там, где поэт ставит точку. Оно загадывает дальше: почему сухо и горько в ‘Короле Лире’, почему нет в нем увлажняющего умиления, какова тема этой наиболее зрелой трагедии Шекспира? ! И вехи поставленные Блоком подводят к ответу. Король разделил свое царство меж дочерьми, он ничего себе не оставил, кроме ста челядинцев. Теперь внимание: на чем мы ни остановили взора, ничто не даст нам разгадки этой тайны ‘сухости и горечи’. Ни тема Корделии, ни тема Кента, ни тема обманутого отца, ни тема надругавшихся дочерей: во-первых, все эти темы слишком обыкновенны, во вторых, в каждой из них есть элемент увлажняющей разрядки или, выражаясь более грубо, элемент вгонения в слезу. Тайна скрывается не в них! Она — в ста челядинцах.
Что, собственно, случилось с королем Лиром? Дочери не лишали его крова. Ни Регана, ни Гонёрилья и не думали его выгонять. Они предлагали отцу пищу, кров, почет и услуги. И протестовали только претив одного: против ста челядинцев, которых непременно хотел держать король Лир. Почему они протестовали? Потому что эти сто рыцарей казались им лишними:
Зачем вам брать
И пятьдесят, и двадцать пять с собою
В тот дом, где вам дадут число двойное
Служителей! Тут и один не нужен.
Рассуждение самое благоразумное. Но именно оно-то и вызвало трагедию Лира. Оно выгнало его прочь от дочерей в бурю и в темень, привело его Сухому отчаянию. Трагедия Лира — есть бесцельная на вид трагедия борьбы за лишнее, но в сущности борьбы за культуру, за полному человечности. Весь ключь к ее разгадке кроется в следующих словах Лира:
… Жалкий нищий
И в нищете имеет свой избыток!
Дай человеку то лишь, без чего
Не может жить он,— ты его сравняешь
С животным…
Вот что превратило трагедию Шекспира в сплошную сухую горечь. Кто знает, какими путями шло прозрение поэта, в каких аналогиях блуждал его дух, когда он произнес в своей речи эту знаменательную формулу о сухости и горечи.
Горечью очищаемся, добавил он. Очищаемся без слез, без умиления, без чего-либо облегчающего. Здесь только одно требуется: принять до конца, все принять и все вынести и без облатки, без сахару, без воды: таким, как оно есть…
Я дописываю эти строки, когда иная ‘сухая горечь’ вошла нам в душу: умер поэт, произнёсший эту формулу, ушел чистейший, благороднейший поэт современности и мы должны выпить горькую чашу без единого ‘увлажняющего’ умиления. Слезы наши не облегчат нас,— они выедят нам глаза. Перед горькою тайною этой утраты нам остается только один завет.
Возвыситься до античности. Очиститься безысходною горечью.