Ч.Ветринский
Оттиск из NoNo 11 и 12 ‘Нижегородского Листка’ 1916 г.
Оригинал здесь.
Поэт-нижегородец Л. Г. Граве, Чешихин Василий Евграфович, Год: 1916
Время на прочтение: 10 минут(ы)
О Граве недавно напомнил А.Уманьский в статье, напечатанной в ‘Нижегородском Альманахе’ (изд. в пользу детей беженцев). В настоящей заметке мы сведем воедино сведения (во многом противоречивые), найденные в печати и сообщенные нам родными Граве, давно покинувшими Нижний и живущими в разных концах России.
Род Граве, по семейным преданиям, английского происхождения и появился в России при Петре II. При Екатерине II один из предков поэта был врачом во время чумы. Отец поэта, тамбовский помещик Григорий Семенович Граве, был женат на Екатерине Петровне Стремоуховой, принадлежавшей к нижегородской ветви дворян Стремоуховых. Сын их, Леонид Григорьевич Граве, родился в г. Елатьме 18 ноября 1842 г. Первоначальное воспитание он получил дома под руководством родителей, с матерью изучал французский и немецкий языки, с отцом — математику и др. предметы. Вскоре родители его разорились, так что юность Граве протекала уже в бедности.
Самые ранние стихи его помечены 1852 годом и писаны уже в Нижнем. Следовательно, семья Граве перебралась сюда не позднее начала 50-х гг. Дядя Л.Г. по матери, Владимир Петрович Стремоухов, был в 1855 г. (‘Пам. книжка Нижег. губ.’ на 1855 г.) членом общего присутствия губернской строительной и дорожной комиссии, вероятно он и пристроил куда-нибудь Граве-отца, кажется, одно время он служил в г. Семенове по полиции. В Нижнем у родителей Граве был свой дом, против теперешней уездной земской управы на углу Большой Печерки и Провиантской, в то время это была дальняя окраина города.
При изменившемся семейном положении будущий поэт продолжал свое образование без учителей. Он обладал выдающимися способностями и поразительной памятью, а впоследствии и большой начитанностью, между прочим, в истории, и даже в истории военной. Литературные вкусы с детства были привиты ему и брату Николаю (впоследствии провинциальный актер, по отзывам недурной, также писавший стихи, скончался 2 окт. 189… года).
Братья принадлежали к упадочной части дворянства, слившейся с новою разночинною интеллигенцией. Оба были в достаточной мере неудачниками, в чем и надо видеть один из корней глубокой неудовлетворенности и разочарования, которые проникают поэзию Леонида Граве.
Тяготеть к поэзии он начинает весьма рано. Перед нами пожелтевшая от времени, растрепанная, в писчий лист тетрадь отроческих набросков за 1852—1858 гг. Черновые стихов перемежаются пачкотней, росчерками, нехитрыми ребусами. Но в этих, детским еще почерком набросанных стихах, угадывается мысль, влекущаяся в волшебный мир чар поэзии, не похожий на обыденную жизнь. Он в десять лет уже овладел искусством версификации, и в его детских стихах совершенно нет ошибок против просодии, рифмы и т. п.
А.Уманьский высказывает предположение, что на развитие творческих способностей Граве сильно повлияла сама природа, вторгающаяся в Нижний с Волги, откосов, из безграничной дали Заволжья и Заочья. Может быть. Но для Граве характерно, что в мир поэзии он вошел не непосредственно, а через книжную готовую поэзию. Из нее он усвоил обширный запас готовых, часто условных образов, эпитетов, формул и легко распоряжался ими. Но это осталось и сильнейшей слабостью его творчества. Волгу он изображает такими общими чертами, что это похоже на любую реку. В стране березы и сосны он воспевает кипарисы и оливы, которых никогда не видел, потому что дальше Казани он, по-видимому, в молодости никуда не ездил. Подлинное художественное чувство природы в нем несомненно. Едва ли не большая часть его стихотворений зрелых лет посвящена именно созерцанию мира природы, но оно не нашло себе вполне оригинального выражения.
Рядом с картинками природы, та же детская тетрадь богата трескучими патриотическими стихами, модными в те 1853-55 гг. В одном стихотворном послании мальчиком по неведению воспет Ф.И.В. Оказывается, что это Фаддей Венедиктович Булгарин. В изображении пылкого мальчика, вдохновленного явно чьим-то посторонним влиянием, эта позорная фигура русской литературы представлена в виде ‘просвещенного философа’, который, после военных бурь молодости и многих трудов, сокрылся в уединении, но и из него вышел ради патриотических призывов к родине… Но рядом с этим курьезным отражением понятий консервативной среды, окружавшей мальчика, в его опытах мелькает и совершенно иное. Вот как он обращается к какому-то своему товарищу И.И.Д.:
Среди пиров, склонясь главой,
Сидишь ты мрачный и угрюмый,
Ты не раскроешь пред толпой
Свои возвышенные думы…
Но час придет, ударит гром,
Восстанут спящие народы,
И смело станешь ты с мечом
Под светлым знаменем свободы.
В этих опытах четырнадцатилетнего нижегородца звучат все время мотивы Жуковского, Пушкина, Лермонтова, потом Майкова, русских поэтов-классиков. В байроновском духе разочарованности набросана тема поэмы ‘Сон’, близко напоминающая ‘Тьму’ английского поэта. Попадаются переводы из Гейне и Гете, и имеется очень не дурное по стиху шуточное подражание первым сценам ‘Фауста’: роль Фауста исполняет писец казенной палаты. Не приходилось ли и юному поэту тогда работать канцеляристом?
Вообще, и в позднейшем творчестве Граве преобладают классические влияния, и его юношеская тетрадь — побледневшее за временем, но живое еще отражение в глухой провинции поэзии тридцатых годов XIX века.
Он слышит обращенный к нему голос ангела:
О сын земли! возьми святую лиру,
Тебе открыть заветный храм чудес:
Войди в него и проповедуй миру,
Слова любви, святую речь небес…
Иди смелей дорогою терновой
(Для гения печален путь земной),
Средь шумных грез, под бурею суровой
Будь тверд возвышенной душой…
Чистая возвышенная мечта, без пятнышка грязи и расчета, рожденная под обаянием великой русской литературы, мысль о поэзии как служении и подвижничестве — вот Граве в юности. В существенном он останется верен и в поздние годы этому же завету. В одном позднем стихотворении он говорит о себе:
…в стихах моих
Я в мудрый век сатир и нигилизма
Поклонником являюсь классицизма.
Уже в 1856 г. Граве пытался проникнуть в ‘Русский Вестник’, что ему не удалось. Но судьба одного его стихотворения замечательна. 11 февраля 1859 г. происходило в Москве заседание общества любителей российской словесности. В собрании, в составе Хомякова (председателем), Погодина, Шевырева, К.Аксакова, гр. Льва Толстого, Островского и др. видных деятелей литературы, был избран членом общества, между прочим, поэт Фет-Шеншин, и тут же М.Н.Лонгинов прочел стихотворение Граве ‘Голландские плотины’. ‘Гг. члены, — значится в протоколе, — с удовольствием выслушав сие чтение, делали свои замечания на означенную пьесу, обличающую в 17-летнем стихотворце дарование, подающее надежду на дальнейшее развитие’.
Стихотворение — звучный и юношески бодрый гимн борьбе и труду человечества.
Краткий бурный и ‘героический’ период студенчества Граве известен лишь в очень туманных чертах. Он самостоятельно подготовился к экзаменам, и в конце 1860 г. поступил в казанский университет, но числился здесь только с 16 ноября 1860 г. по 1 января 1861 г., и уволен по прошению. По семейным преданиям, причиной увольнения было участие в студенческой манифестации по поводу известного расстрела крестьян в с. Бездне, во время волнений 1861 года. По увольнении Граве, по-видимому, еще несколько времени оставался в Казани, вращаясь не студенческой среде. Его товарищем здесь был знаменитый впоследствии адвокат Плевако. В посвященном ему стихотворении Граве вспоминает эти годы:
Была пора, когда в груди моей
Священное горело ярко пламя,
Когда в толпе ликующих друзей
Я гордо нес свободной мысли знамя.
Конец всему… За мною мрак лежит…
Там слезы, кровь, темницы и могилы,
Там страшный вопль отчаянья звучит…
‘Кровь, темницы и могилы’ — как будто не одна риторика. Может быть, здесь отголосок не только безднинской истории, но и казней в Казани в 1863 г. (см. ‘Казанский заговор 1863 г.’ ‘Гол. мин’ за 1913, NoNo 6 и 7). Свидетелем их мог быть и Граве, вращавшийся в том же кругу, из которого были вырваны жертвы, или вблизи его. Сохранилось неизданное стихотворение Граве, от 23 мая 1865 г., ‘Мученики’ с таким эпиграфом из ‘Мишле’: ‘Мы также видели, касались мучеников. Мощи их не в Риме, не в Иерусалиме, они среди нас, на наших улицах, на наших площадях’… Подобный же отголосок брожения, раздавленного репрессиями, звучит в недавно напечатанном стихотворении (см. ‘Нижегородский Альманах’) ‘Титан’, которое начинается словами: ‘Ты победил, Зевес’… ‘И я упал… Порыв свободный сила превозмогла’ — читаем мы здесь. Одно стихотворение написано от имени политических ссыльных в Сибири.
Во второй половине шестидесятых годов мать вызвала Граве в Нижний, как своего единственного кормильца. Вернувшись с аттестациею неблагонадежного недоучившегося студента, Граве с трудом нашел место писца в казенной палате, председателем которой был Г.А.Шрейдерс (один из нижегородских покровителей Шевченко). Потом в <,судьбе>, Граве принял участие известный декабрист-нижегородец Иван Александрович Анненков. Л.Г. сначала был у него личным секретарем, а потом секретарем уездной земской управы, председателем которой Анненков стал с открытия земских учреждений осенью 1865 года. Граве секретарствовал в земстве до 70-х годов. В 1870 г. он женился по любви на некой Кругловой, званием крестьянке Владимирской губ. Говорят, она была очень хороша собою. К ней относится ряд его стихотворений, частью ненапечатанных, воспевающих ‘богиню’ его души. Но вскоре семья стала требовать все больших средств. Граве бросает службу в земстве, в то время мало интересную и плохо оплачиваемую, и делается частным поверенным. Адвокатурой он существует до конца своих дней. Он знал хорошо свое дело и выступал как довольно талантливый, оратор. Передают, что Плевако в некоторых делах, по которым обращались нижегородцы, рекомендовал вместо себя Граве. Нам пришлось слышать отзыв, что он охотно вел крестьянские дела, и крестьяне им бывали очень довольны. Но он не любил своей профессии, как меркантильной, и тяготился ею, поэтому она и обеспечивала его плохо.
Шестидесятые годы и начало семидесятых были, по-видимому, временем наибольшей поэтической производительности Граве. Кроме оригинальных стихов, он стал переводить полюбившегося ему итальянца Леопарди (с подлинника или по переводам французским или немецким, нам не удалось выяснить). Характерен этот выбор, делавший высокую честь вкусу Граве. В Леопарди сочетались глубокое пессимистическое настроение с живым тяготением к красоте и свободе. Жарким его поклонником был Герцен, ‘безмерно’ любивший его. Отголоски Леопарди констатированы и у Тургенева (‘Стихотворения в прозе’). В 1869-73 г.г. ряд стихотворений Граве появился в журналах ‘Отечественные записки’ и ‘Дело’. Уже названия этих радикальных журналов говорят о симпатиях поэта в его общественных взглядах. Но, по-видимому, редакции делали тенденциозный выбор из стихотворений поэта, давая место преимущественно тому, что носило определенный протестующий или гражданский оттенок.
Не встречая в Нижнем сочувственной его поэтическим настроениям среды, и не находя ее вполне и в печати, Граве под влиянием житейских забот забросил свое творчество. Характерно, что он со своим тяготением к чистому классическому искусству остался чужд, как Гацисскому, этому ‘литератору-обывателю’, по колена вросшему в нижегородскую почву и занятому ‘областничеством’, так и позднейшему литературному и ярко оппозиционному кружку, образовавшемуся в Нижнем около Анненского и Короленко.
Глубокое одиночество запоздалого романтика рано подсказало Граве (ему тогда было только 27 лет!) следующий превосходный, но безнадежно мрачный сонет (воспроизводим его по тексту, напечатанному в ‘Отеч. Зап.’ 1869 г. No 5, в собрании стихотворений эта пьеса искажена цензурой, как и некоторые другие):
Живой мертвец — давно под эти своды
Я погребен, давно не видит взор
Ни милых лиц, ни красоты природы,
От звуков слух отвыкнул с давних пор…
Лишь иногда во время непогоды,
Когда шумит и грозно стонет бор,
В мою тюрьму домчится песнь свободы,
Громов и бурь знакомый сердцу хор.
Тогда сильней, сильней воспоминанья
О вольных днях мне душу тяготят,
Но нет в груди ни вздохов, на рыданья —
К чему они? Кого они смягчат?
Закон людей не знает состраданья,
А к небесам мольбы не долетят…
В звуковом отношении замечательно выразительна эта смена рифм с ударяемыми ‘о’ рифмами, во второй половине с ударяемыми ‘а’, это дает во второй части сонета впечатление крика страдания.
Так он прожил жизнь с сердцем, втайне обращенным к призрачной мечте о жизни иной, прекрасной и свободной, безнадежно тоскуя и страдая… А внешняя жизнь, с постылой адвокатурой и с ежедневными заботами и прозаическими интересами окружающих, бежала своим чередом.
Не удивительно, что в нем часто вспыхивало сатирические настроение, и тогда он сыпал эпиграммами и шуточными стихами. К сожалению, они почти не сохранились. В памяти одного нижегородца уцелела эпиграмма на товарищей по профессии:
Я и в сонме дураков
Первым быть не вправе:
Есть А<,вило>,в, Об<,тяж>,нов,
А потом уж Граве, —
Эпиграмма замечательная беспощадным отношением автора и к самому себе. Им написана была также целая шуточная поэма Кохнаиза, по имени некоего Кохнова, изображавшая погоню за кушем и кутежами в среде нижегородской адвокатуры. Не сохранился ли ее список у кого-либо из нижегородцев?! В ней должно бы быть немало хороших стихов.
‘Я его видел у себя один раз и много раз на улице, — сообщает нам В.Г.Короленко: — Большая худощавая фигура, обращавшая внимание. Полуседые длинные волосы и борода, фетровая шляпа и какая-то развевающаяся черная альмавива (может быть такую одежду зовут иначе). Фигура эффектная, напоминающая художника’. — ‘Высокая оригинальная фигура Дон-Кихота, — вспоминает его А.Уманьский, — с каким-то мрачным, углубленным в себя взглядом’.
Чтоб заморить глодавшего его червяка, Граве рано стал прибегать к вину, и потом и к морфию. ‘Последние годы его жизни были так тяжелы, — пишет нам его дочь, — что я вижу его не иначе, как страдающим нравственно и физически, изнемогающего, падающего и все же терпеливого и любящего. Он был одарен прекрасной, чуткой душой, но душа эта совсем не умела приспособиться к жизни. Мне нужно с великим трудом раздвигать мрачную завесу последних лет его жизни, чтобы видеть более светлые дни. На моей памяти их мало. Одно могу сказать: я видела отца страдающим, но не видела озлобленным. Он умел, кажется, только любить’.
В эти тяжелые последнее годы нужды и неудач, Граве неожиданно улыбнулось подобье литературного успеха. С 1884 г. в Нижнем в ярмарку стала выходить газета издателя ‘Московского Листка’, Н.И.Пастухова, ‘Нижегородская Почта’. Это был сколок с ‘Московского Листка’ , издание для уличной массы. Кроме редактора Ф.К.Иванова (поныне здравствующего), в ‘Ниж. Почте’ участвовали поэты Л.Пальмин, Л.Трефолев. Здесь же начал В.Дорошевич, ныне столь известный. К нижегородскому поэту-неудачнику Ф.К.Иванов, Трефолев и др. отнеслись очень тепло. Стихотворения его стали часто печататься в ‘Ниж. Почте’ и потом в ‘Московском Листке’, в еженедельном иллюстрированном журнале Пастухова ‘Гусляр’, где печатались стихи Майкова и Фета, и некоторых других видных имен, в ‘Будильнике’ и др. московских изданиях. Амфитеатров вспоминает о Граве с уважением в предисловии к сборнику своих ранних юмористических пьес. Поэт печатает свои старые, давно написанные стихи, пишет и новые пьесы, хотя они далеко слабее прежних, снова берется за Леопарди. Пастухов, наконец, предпринял издание его стихотворений.
Но Граве уже был настроен совершенно безнадежно. Просматривая в Москве, куда он теперь наезжает, корректуру своей книги вместе с Ф.Ивановым, он остановился на одном своем стихотворении и, чокаясь с другом, предложил тост:
За приют холодный тленья,
За покой самозабвенья
Выпьем в добрый час!
В конце 1890 г. у него обозначилась чахотка. Он умер в 1891 г. 12 января в 9 часов вечера и погребен 15 января на кладбище женского Крестовоздвиженского монастыря, неподалеку от могилы Мельникова-Печерского, на средства, собранные в среде товарищей по частной адвокатуре.
Злая судьба преследовала Граве и по смерти. Сборник его стихотворений вышел в 1892 году с предисловием философа-консерватора П.Е.Астафьева. Оно имело в виду посредством неумело превознесенных стихов Граве ушибить гражданское направление поэзии 60-70-х годов. Отзывы о сборнике в печати были очень сдержаны, и книга не получила распространения, тем более, что издание, переданное вдове, большей частью сгорело в пожаре, который уничтожил также книги, и бумаги Граве, так что подлинных его рукописей уцелело немного. Теперь, по-видимому, не существует и того полного проредактированного поэтом списка его стихов, которым поэт, а после его смерти Ф.К.Иванов пользовались для печатания сборника.
Граве, как поэту, посвящены только названные статьи Астафьева и Уманьского. Обе они страдают некоторым преувеличением его дарования, очень искреннего, но мало оригинального, часто впадавшего в банальную растянутость и распространенность образов, в романс, в риторичность. Но хорошим сборникам избранных произведений русских поэтов давно бы пора не пропускать без внимания малую звездочку его поэзии, мерцающую нежным светом прекрасной мечты.
Основной мотив его несложного творчества — скорбное раздумье пред лицом обманщицы жизни, элегическое созерцание вянущей природы (символ его души), тоска, о былом. ‘Две эпохи’ полны поэзии умирающих ‘вишневых садов’, ‘дворянских гнезд’. Во всем разлита горечь от неожиданных ударов судьбы, как в стихотворении, содержащем намек на какую-то тайною последнюю любовь, увы! не осветившую его конца,
Свершилось! Час настал! Ты меркнешь надо мной,
Мое последнее прекрасное светило…
Социальный и гражданский мотив лишь изредка звучит в ранних произведениях поэта.
Место Граве в русской литературе, конечно, очень скромное, за спинами Майкова, Фета, Полонского. Иногда в нем слышится Тютчев (’20-е июля’). Но изящный и трогающий пессимизм настроений Граве сближает его больше с музою Тургенева, в котором так слита красота жизни, любовь к жизни и природе с элегическим созерцанием тщеты их. По своему пристрастию к самодовлеющим картинам природы, символизирующим жизнь сердца, Граве отдаленно напоминает австрийца Николая Ленау, тоже запоздалого романтика-пессимиста. Когда вчитываешься в неровные, но изящные стихи Граве и знаешь его биографию, жутко от мысли, как тупая русская жизнь и глухая обывательщина растоптали своими сапожищами в душе поэта, настоящего поэта ‘Божьею милостью’ нежные ростки прекрасных грез и очарований.