Поэт-крестьянин, Авенариус Василий Петрович, Год: 1905 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. П. Авенаріусъ.

ЛЕПЕСТКИ и ЛИСТЬЯ.

РАЗСКАЗЫ, ОЧЕРКИ, АФОРИЗМЫ И ЗАГАДКИ ДЛЯ ЮНОШЕСТВА.

Съ портретами и рисунками.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе Книжнаго Магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ пер., д. No 2.
1905.

ПОЭТЪ-КРЕСТЬЯНИНЪ.

Иванъ Захаровичъ Суриковъ.

Въ ряду нашихъ родныхъ поэтовъ, вышедшихъ изъ народа, посл Кольцова и Никитина первое мсто, безспорно, занимаетъ Иванъ Захаровичъ Суриковъ.

Родился поэтъ нашъ 25-го марта 1841 г. въ деревн Новоселов, Угличскаго узда, Ярославской губерніи. Отецъ его, Захаръ Адріановичъ Суриковъ, изъ крпостныхъ крестьянъ графовъ Шереметевыхъ, служилъ въ это время подручнымъ въ овощной лавк старшаго брата своего Ивана въ Москв и назжалъ въ Новоселово только изрдка, ‘на побывку’. Жена его, екла Григорьевна, проживала постоянно въ Новоселов при старик-отц своего мужа. Платя въ графскую контору незначительный оброкъ и пользуясь порядочнымъ земельнымъ надломъ. Суриковы жили вообще въ довольств и достатк. Съ рожденіемъ сына, Захаръ Адріановичъ сталъ помышлять объ открытіи собственной овощной торговли, но осуществить свой планъ удалось ему только спустя 8 лтъ, и покуда маленькій сынокъ его Ваня, вмст съ матерью, оставался въ деревн. Отъ отца изъ Москвы разъ въ мсяцъ приходили письма ‘съ родительскимъ благословеніемъ навки нерушимымъ’ сынишк Ван, а иногда ‘съ оказіей’ и гостинцы: ‘ситецъ цвтной на рубашку, пряникъ печатный да крендельки’.

0x01 graphic

На слдующій же годъ по рожденіи Вани старикъ-ддъ его занемогъ горячкой и скончался. Единственнымъ въ дом лицомъ мужского пола оказался такимъ образомъ младенецъ Ваня, которому, какъ общему баловню, было съ этихъ поръ, какъ говорится, не житье, а масленица. О пребываніи своемъ въ деревн до 8-милтняго возраста Суриковъ всегда, бывало, вспоминалъ съ особеннымъ умиленіемъ. Этой же пор онъ впослдствіи, подъ тяжелымъ гнетомъ городской жизни, посвятилъ нсколько стихотвореній, живо рисующихъ намъ его беззаботное, свтлое дтство. Въ стихотвореніи, такъ и озаглавленномъ: ‘Дтство’ (1866 г.), онъ слдующимъ образомъ описываетъ свои зимніе досуги:

‘Вотъ моя деревня,

Вотъ мой домъ родной,

Вотъ качусь я въ санкахъ

По гор крутой,

Вотъ свернулись санки,

И я на бокъ — хлопъ!

Кубаремъ качуся

Подъ гору, въ сугробъ.

И друзья-мальчишки,

Стоя надо мной,

Весело хохочутъ

Надъ моей бдой.

Все лицо и руки

Залпилъ мн снгъ…

Мн въ сугроб горе,

А ребятамъ смхъ!

Но межъ тмъ ужъ сло

Солнышко давно,

Поднялася вьюга,

На неб темно.

Весь ты перезябнешь,

Руки не согнешь,

И домой тихонько,

Нехотя бредешь.

Ветхую шубенку

Скинешь съ плечъ долой,

Заберешься на печь

Къ бабушк сдой.

И сидишь, ни слова…

Тихо все кругомъ,

Только слышно — воетъ

Вьюга за окномъ.

Въ уголк, согнувшись,

Лапти ддъ плететъ ¹),

Матушка за прялкой,

Молча, ленъ прядетъ.

Избу освщаетъ

Огонекъ свтца,

Зимній вечеръ длится —

Длится безъ конца…

И начну у бабки

Сказки я просить,

И начнетъ мн бабка

Сказку говорить:

Какъ Иванъ-царевичъ

Птицу-жаръ поймалъ,

Какъ ему невсту

Срый волкъ досталъ.

Слушаю я сказку —

Сердце такъ и мретъ,

А въ труб сердито

Втеръ злой поетъ.

Я прижмусь къ старушк…

Тихо рчь журчитъ —

И глаза мн крпко

Сладкій сонъ смежитъ.

И во сн мн снятся

Чудные края,

И Иванъ-царевичъ —

Это будто я…’

¹) Своего дда Суриковъ едва ли могъ помнить, и онъ помщенъ здсь, очевидно, лишь ради полноты картины.

Но лто для деревенскаго мальчика, разумется, куда еще веселе и разнообразне зимы:

‘Лтомъ соберутся дти на лужайку

И игру затютъ въ городки иль свайку’.

А то ихъ зазоветъ къ себ на пчельникъ ддушка Климъ.

‘И бгутъ они полями

Межъ густой, высокой ржи —

И головками киваютъ

Василечки имъ съ межи…

Хорошо дтишкамъ — любо,

На душ у нихъ свтло,

Солнце ласково такъ смотритъ,

Въ поле тихо и тепло.

Вотъ и лсъ. И малыхъ дтокъ

Онъ накрылъ, что темный сводъ,

И смолой своей душистой

Отовсюду обдаетъ.

Чуть шумитъ вверху соснами

Перелетный втерокъ,

Ниже темь и тишь такая…

Что за чудный уголокъ!

Вотъ и пчельникъ дда Клима:

Хатка, садикъ и прудокъ,

И угодника Зосимы

Надъ калиткой образокъ.

За плетнемъ высокимъ, частымъ

Улья темные стоятъ,

И надъ ульями день цлый

Пчелы вьются и жужжатъ.

Старый Климъ сидитъ у хаты,

Точно лунь, онъ весь сдой,

На свои худыя руки

Оперся онъ головой,

Отъ густыхъ, высокихъ сосенъ

На него ложится тнь…

Дда взоръ такъ тихъ и ясенъ,

Точно свтлый лтній день.

Знать, чиста душа у дда,

Жизнь прожита не грша,

Что на Божій міръ онъ ясно

Смотритъ, добрая душа!’

Старый пчелякъ съ ласковою усмшкой встрчаетъ маленькихъ гостей.

‘Рады ласк ребятишки,

Дтскій смхъ ихъ зазвенлъ…

Пчельникъ ожилъ, точно новый

Рой на пчельникъ прилетлъ’.

(‘Ддъ Климъ’. 1879).

Въ стихотвореніи ‘На рк’ (1876 г.) мы сопутствуемъ Ван съ рыбаками на ‘лученіе’ рыбы, т.-е. на ловлю ея острогою при свт смоляной лучины. ‘Въ ночномъ’ (1874 г.) мы видимъ, какъ подъ вечеръ Ваня, съ толпой маленькихъ сверстниковъ, на неосдланной лошади, держась за гриву, мчится во весь духъ въ поле, къ опушк лса, какъ постепенно надвигаются тни:

‘Все темнй, темнй и тише…

Смолкли къ ночи птицы,

Только на неб сверкаютъ

Дальнія зарницы.

Кой-гд звякнетъ колокольчикъ.

Фыркетъ конь на вол,

Хрупнетъ втка, кустъ — и снова

Все смолкаетъ въ пол.

И на умъ приходятъ дтямъ

Бабушкины сказки:

Вотъ съ метлой несется вдьма

На ночныя пляски,

Вотъ надъ лсомъ мчится лшій

Съ головой косматой,

А по небу, сыпля искры,

Змй летитъ крылатый,

И какія-то все въ бломъ

Тни въ пол ходятъ…

Дтямъ боязно — и дти

Огонекъ разводятъ.

И трещатъ сухіе сучья,

Разгораясь жарко,

Освщая тьму ночную

Далеко и ярко…’

Случалось Ван бывать и въ сельц Юхт (верстахъ въ 5-ти отъ Новоселова), гд при барскомъ дом-дворц графовъ Шереметевыхъ имются прекрасный паркъ и оранжереи. Графскій садовникъ и добрый пріятель Суриковыхъ, Титъ Миронычъ, охотно водилъ любознательнаго мальчугана по своимъ цвтущимъ владніямъ и знакомилъ его съ жизнью диковинныхъ заморскихъ цвтовъ и растеній.

Но чуть-ли не всего миле было Ван ходить за три версты къ маленькому другу своему Сен, сыну дьячка мстной приходской церкви. Съ нимъ проводили они цлые часы въ прогулкахъ по окрестнымъ полямъ и лсамъ или въ дтской болтовн, усвшись гд-нибудь въ укромномъ мстечк, подъ втвистымъ деревомъ на берегу рчки Новоселки. Однажды маленькіе друзья собрались было даже, безъ вдома родителей, совершить вмст путешествіе пшкомъ на Волгу, но съ полпути были возвращены домой какою-то прохожею странницей.

Въ праздники къ отцу Сени назжали изъ Москвы его старшіе сыновья — семинаристы. Съ затаеннымъ страхомъ и благоговніемъ прислушивался Ваня изъ своего уголка къ разговорамъ великовозрастныхъ школяровъ о семинарской наук и о чудесахъ Москвы. И разрасталась въ его воображеніи первопрестольная Москва — съ Кремлемъ, съ колокольней Ивана Великаго, со всми ‘столичными штуками’—въ одинъ изъ тхъ волшебныхъ городовъ, о которыхъ столько наслышался онъ изъ сказокъ бабушки.

Минуло мальчику 8 лтъ— и мечты его стали дйствительностью. Захаръ Адріановичъ самостоятельно снялъ наконецъ въ Москв овощную или, врне сказать, бакалейную лавку и весною 1849 года выписалъ къ себ изъ деревни жену и сына.

II.

Дйствительность — увы!— далеко не оправдала ожиданій Вани. Лавка отца его находилась на одной изъ городскихъ окраинъ, въ Сорокосвятскомъ переулк, у Спасской заставы, и ни окружающія неприглядныя постройки, ни будничнаго вида обитатели ихъ, принадлежавшіе преимущественно къ ремесленному и фабричному люду, ни мало не соотвтствовали фантастической обстановк бабушкиныхъ сказокъ. Сама по себ отцовская лавка могла бы, пожалуй, представить для деревенскаго ребенка много заманчиваго: были тутъ и леденцы, и пряники, и гармоники, но самовольно прикасаться ко всмъ этимъ прелестямъ ему строго воспрещалось подъ страхомъ ‘трепки’. Въ тсномъ двор дома поиграть ему, тмъ мене разгуляться, было негд, домохозяинъ былъ кожевникъ, и изъ темнаго надзорнаго сарая, гд фабриковались у него сафьянъ и кожи, разносился кругомъ такой удушливый смрадъ, что хоть вонъ бги. И радъ былъ бы Ваня убжать за заставу, гд сейчасъ начинались обширные огороды, а за огородами вдали виднлась деревня Дубровки, — но огородники, не безъ основанія опасаясь посягательствъ мальчишки на морковь, горохъ, лукъ и иные лакомые овощи, гнали его домой, подъ угрозой ‘надрать вихры’.

Ближайшее знакомство Вани съ Блокаменною ограничивалось пока двумя трактирами близъ Спасской заставы, гд отецъ его ежедневно ‘распивалъ чаи’ и куда мальчику почасту приходилось бгать за отцомъ. Здсь же впервые отвдалъ онъ сочныхъ ‘растегаевъ’, о которыхъ столько наслышался въ деревн.

Прошло два мсяца, наступилъ Троицынъ день. Тутъ только Захаръ Адріановичъ удосужился показать сынишк настоящую Москву. Въ новенькомъ ‘городскомъ’ кафтанчик, въ чищенныхъ сапожкахъ и въ картуз со свтлымъ козырькомъ, Ваня съ ‘тятей’ и ‘мамой’, также разодтыми по-праздничному, двинулся въ Новодвичій монастырь. Торжественная церковная служба, стройный хоръ пвчихъ, множество иконъ и литыхъ хоругвей, нарядная толпа — все это не могло не поразить деревенскаго мальчугана. Посл обдни Захаръ Адріановичъ повелъ жену и сына вокругъ царскихъ гробницъ. Затмъ дошла очередь и до Ивана Великаго, Царя-колокола, Царя-пушки и отнятыхъ у французовъ чугунныхъ ядеръ. Съ затаеннымъ дыханіемъ слушалъ Ваня объясненія отца о каждой изъ этихъ диковинокъ. Побывали еще у Василія Блаженнаго, а въ заключеніе усладились въ городскомъ трактир неизмнными растегаями. Отъ всего видннаго у мальчика голова кругомъ пошла. Захаръ Адріановичъ былъ чрезвычайно доволенъ произведеннымъ на сынишку впечатлніемъ.

— А что, Ваня, вдь Новоселово-то наше Москв въ подметки не годится?— спросилъ онъ.

— Тамъ вольне! тутъ шумно…— неожиданно для отца отвтилъ мальчикъ.

И снова потянулась на цлые два года однообразная будничная жизнь въ Сорокосвятскомъ переулк. Тутъ Захаръ Адріановичъ изъ глухой окраины ршился перебраться ближе къ центру города, въ Замоскворчье, на Ордынку, гд покупателями у него были бы уже не полуголодные рабочіе, а сытое купечество. Въ разсчет своемъ онъ не ошибся: торговля у него здсь пошла бойче.

Тмъ временемъ и Ваня немножко подросъ: ему было уже 10 лтъ, пора было засадить его за грамоту, за цыфирь, чтобы потомъ отцу въ лавк счеты сводить. По сосдству отъ Суриковыхъ жили дв пожилыя двицы изъ разоренной купеческой семьи — Анна и Фина Финогеевны, зарабатывавшія себ кусокъ хлба обученьемъ купеческихъ дочекъ чтенію и рукодлью. Къ нимто былъ отданъ теперь ‘въ книжную грамоту’ и Ваня. Старшая изъ сестеръ, ‘тетенька Анна’, женщина очень благочестивая и начитанная въ житіяхъ святыхъ, старалась возбудить въ мальчик стремленіе къ иноческимъ подвигамъ, и оставайся онъ подъ ея единоличнымъ вліяніемъ — какъ знать?—омъ, можетъ статься, окончилъ бы жизнь въ монастыр. Но младшая сестрица, ‘тетенька Фина’, большая мечтательница и любительница музыки и поэзіи, имла запасъ романсовъ Мерзлякова и псенъ Цыганова, и ея-то вліяніе оказалось сильне: Ваня весь день, бывало, мурлыкалъ про себя чувствительныя псенки.

Но вскор об сестрицы были отодвинуты на второй планъ добровольнымъ наставникомъ мужского пола. Во флигель дома, гд жили Суриковы, перехалъ маленькій, худенькій человчекъ въ затасканномъ вицмундир — Ксенофонтъ Силычъ Добротворскій. Происходя изъ поповичей, онъ въ семинаріи дошелъ до философскаго класса, а затмъ ‘сбжалъ’, и посл долгихъ скитаній нашелъ пристанище, въ качеств мелкаго чиновника, въ Сиротскомъ суд. Сошелся съ нимъ Ваня съ перваго, же дня, когда у новаго жильца при переноск вещей разсыпались на крыльц книжки и тетрадки, изъ послднихъ одна, какъ оказалось, была со стишками. Мальчикъ живо подобралъ эти драгоцнности и бережно понесъ ихъ за владльцемъ, чтобы затмъ съ разршенія его и одобренія поглощать книжку за книжкой. Добродушному одинокому чиновнику полюбился смышленый мальчуганъ, почитавшій его, ученаго семинариста, кладеземъ всякой премудрости. Въ нравоучительно-шутливыхъ бесдахъ съ Ваней Добротворскій отводилъ душу, а кстати давалъ мальчику уроки — разумется, безплатно — и въ чистописаніи, и въ орографіи, въ которой ‘учительши Финогенихи’ не были такъ тверды, какъ онъ.

Ученіе пошло въ прокъ: 12-ти лтъ Ваня выводилъ буквы уже такъ бойко, что наук, по мннію Захара Адріановича, надо было поставить точку, тмъ боле, что мальчикъ началъ баловаться: весь день, поди, дармодомъ сидитъ за какими-то ‘Иванами Выжигиными’ (романъ . Булгарина) и другими непутевыми ‘баснями’. Окликнешь — не дозовешься: и ухомъ не ведетъ, за вихоръ поднимешь — тутъ разв очнется.

— Къ Ксенофонту у меня, смотри, ни ногой!— ршительно объявилъ отецъ:— онъ теб не пара. Веди заборъ по лавкамъ, что у кого изъ оптовыхъ складовъ, отъ мучниковъ беремъ, въ лавк стой со мной, помогай длу, веди запись выручк, а вечерами давай всему отчетъ.

И сталъ Ваня проврять ‘заборы’, ‘переводить на цыфирь’. Какъ правая рука отца, онъ постепенно посвящался имъ и въ коммерческія сдлки, сопровождалъ его для ‘чаепитія’ и въ трактиръ.

— Онъ у меня письменный малый!— не безъ гордости отзывался о немъ постороннимъ Захаръ Адріановичъ, и глядлъ уже сквозь пальцы, что сынъ, вопреки его вол, продолжалъ водить знакомство съ своимъ дорогимъ Ксенофонтомъ Силычемъ.

Мало выдавалось теперь у Вани времени для прежнихъ задушевныхъ бесдъ съ своимъ наставникомъ о ‘матеріяхъ важныхъ’, тмъ не мене однако при содйствіи Ксенофонта Силыча онъ, хоть и урывками, пополнялъ свои познанія не только въ русской грамот, но и въ исторіи, и въ другихъ наукахъ.

Но всего боле любилъ онъ стихи, для которыхъ завелъ даже особую тетрадку, чтобы заучивать ихъ потомъ наизусть. И вотъ не разъ прохожіе на улиц съ недоумніемъ оглядывались на подростка-приказчика, который, прислонясь къ стн дома, къ забору, или присвъ на тумбу, писалъ что-то карандашомъ на клочк бумаги, зачеркивалъ и опять писалъ. А Захаръ Адріановичъ качалъ головой, когда, принимая отъ сына письменные счеты и расписки, находилъ на нихъ неидущія вовсе къ длу двустишія или четверостишія.

III.

Однажды ночью Ваня былъ разбуженъ крикомъ: — Горимъ! пожаръ!

Онъ выскочилъ на улицу. Сосдній домъ былъ весь въ огн, а вслдъ затмъ пламя перебросило еще на два другіе дома. Въ короткое время отъ всхъ трехъ домовъ остались только черные остовы трубъ. Домъ, гд жили Суриковы, отстояли, но поразительная картина ночного пожара глубоко врзалась въ впечатлительное воображеніе начинающаго поэта. Нсколько дней подъ-рядъ онъ былъ какъ самъ не свой и въ раздумьи, украдкой отъ отца, заносилъ что-то въ тетрадку, передлывалъ написанное, сокращалъ, дополнялъ. Наконецъ въ воскресенье, спустя уже недлю съ-лишкомъ посл пожара, онъ съ начисто перебленнымъ большимъ стихотвореніемъ ‘Пожаръ’ не безъ робости предсталъ предъ своимъ высшимъ судьею въ литературныхъ вопросахъ — Ксенофонтомъ Силычемъ. Тотъ прочелъ — и со слезами на глазахъ обнялъ, расцловалъ Ваню:

— Молодецъ! далеко пойдешь!

А въ слдующій затмъ праздничный день Добротворскій нарочно собралъ у себя компанію пріятелей-канцеляристовъ и купеческихъ сынковъ, которымъ Ваня долженъ былъ лично прочитать свое произведеніе. Цнители эти еще мене самого хозяина понимали толкъ въ стихахъ, и стихи 14-тилтняго отрока показались имъ чуть не образцовыми, и стихотворца захвалили, а при прощаніи вс эти взрослые люди крпко пожимали Ван руку и просили ‘быть знакомыми’.

Стихотвореніе ‘Пожаръ’ едва ли, въ дйствительности, отличалось большими достоинствами, потому что, въ числ другихъ незрлыхъ юношескихъ опытовъ, было впослдствіи уничтожено самимъ писателемъ. Но первый успхъ поощрилъ Ваню продолжать строчить ‘стишины’, о которыхъ теперь не разъ съ сочувствіемъ справлялись его новые знакомые.

Только въ родительскомъ дом поэтъ нашъ не находилъ себ ни малйшаго одобренія: ‘стихоплетство’ его, какъ ‘пустая барская затя’, мшало только ‘правильной коммерціи’. Не у мста было оно и потому, что Захаръ Адріановичъ, расторговавшись, перебрался изъ Замоскворчья къ старымъ Тріумфальнымъ воротамъ — въ Ямскую, и открылъ тутъ уже дв лавки, изъ которыхъ меньшую отдалъ подъ начало 16-тилтняго сына. Тотъ однако не унимался, и когда дочери домоваго ихъ хозяина, Любникова, образованныя барышни, принявъ также участіе въ молодомъ талант, добыли ему рекомендательное письмо къ профессору Рулье,— Ваня, не безъ тайнаго страха, но и не безъ надеждъ, отправился къ ученому цнителю. Рулье занимался изученіемъ природы и не считалъ себя достаточно свдущимъ въ поэзіи, поэтому онъ направилъ Ваню съ такою же запиской отъ себя къ одному опытному писателю. Вотъ какъ самъ Суриковъ, 21 годъ спустя, въ письм къ этому писателю описываетъ свои тогдашнія похожденія:

‘Въ 1857 г. я, бывши еще 16-тилтнимъ юношею, съ письмомъ К. Ф. Рулье и съ тетрадкою моихъ начальныхъ опытовъ въ стихотворств (судя по времени, вроятно, очень плохихъ), съ трепетаніемъ и замираніемъ сердца являюсь къ вамъ. Вы въ это время были заняты — съ кмъ-то разговаривали, и я дожидался окончанія разговора.

Я ощипывался и стоялъ, какъ на иголкахъ, чувствуя неловкость своего положенія. Наконецъ вы окончили разговоръ, обратились ко мн:

‘—Что вамъ нужно?

‘Я хотлъ что-то сказать, но замялся, растерялся и, ничего не сказавши, сунулъ вамъ письмо Рулье и тетрадку стиховъ. Вы радушно просмотрли тетрадку стиховъ, обласкали меня и послали съ запискою къ К. Вотъ съ тмъ же замираніемъ сердца я отправляюсь къ К. Прихожу, вручаю ему вашу записку, К. усаживаетъ меня на диванъ, прочитываетъ мои опыты. Спрашиваетъ меня, курю ли я, и затмъ предлагаетъ мн трубку Жукова табаку. Начинается бесда, приблизительно такими словами:

‘—Вотъ А. В. Кольцовъ—это, дйствительно, самобытный талантъ, а Никитинъ — это подражатель. У васъ тоже ничего нтъ, я совтую вамъ заниматься торговлей, бросьте вс эти маранья, выкиньте ихъ изъ головы.

‘Я, глубоко убитый этими воззрніями, не помню, какъ вышелъ отъ К. съ поникшею головой’.

Приговоръ этотъ подйствовалъ на юношу столь подавляющимъ образомъ, что онъ хотя окончательно и не бросилъ писанія стиховъ (это было свыше его силъ), но сталъ крайне строгъ къ своимъ писаніямъ, отдлывалъ ихъ возможно-тщательно, и лишь спустя уже 5 лтъ ршился снова выступить съ ними на судъ знатоковъ въ стихотворномъ дл.

IV.

Въ 1859 году открылось первое движеніе на Николаевской желзной дорог, и почтовая гоньба между двумя столицами сама собой прекратилась. Состоятельное до тхъ поръ сословіе московскихъ ямщиковъ, лишившись разомъ своего главнаго заработка, быстро пало и обнищало, а обнищаніе обитателей Ямской неминуемо должно было отразиться и на торговыхъ оборотахъ поставщиковъ ихъ по овощной и бакалейной части — Суриковыхъ, отца и сына. Кром того, Захаръ Адріановичъ съ расширеніемъ своей торговли самъ зажилъ шире, обзавелся рысаками и пускалъ ихъ на бга въ Ходынскомъ пол. Неумренная страсть къ этому удовольствію не мало также, надо полагать, способствовала его быстрому разоренію. Съ разстройствомъ длъ старикъ Суриковъ сталъ дольше прежняго засиживаться въ трактирахъ, искать утшенія въ вин, и кончилъ тмъ, что вынужденъ былъ закрыть сперва одну лавку, а потомъ и другую. Махнувъ рукой на Москву, онъ укатилъ въ деревню къ старух-матери, чтобы заняться прежнею крестьянскою работой, сына же и жену оставилъ въ Москв на рукахъ старшаго брата своего, Ивана Адріановича: сына — въ качеств подручнаго въ овощной лавк, а жену — въ качеств стряпухи-поденщицы.

Тяжело жилось Ивану Захаровичу и его матери у Ивана Адріановича, человка суроваго и крутого. Днемъ — вчное помыканье, попреки даровымъ хлбомъ, ночью — сонъ на грязномъ войлок, въ полусырой кухн. Полтора года выжили они въ такомъ подневольномъ положеніи, посл чего стали умолять Захара Адріановича вернуться опять въ Москву. Тотъ и самъ тоже стосковался по Москв и не далъ долго упрашивать себя. Но открыть торговлю овощнымъ или инымъ боле или мене цннымъ товаромъ было ему уже не по средствамъ, нанялъ онъ у Тверскихъ воротъ открытое помщеніе подъ ломъ стараго желза и тряпья. Скупая то и другое по мелочамъ и сортируя у себя, онъ продавалъ затмъ желзо въ большія лавки, а тряпье прямо на писчебумажныя фабрики. Зажили Суриковы хоть и бдно, но опять своимъ домкомъ.

На короткое время, надъ молодымъ Суриковымъ проглянуло тутъ, засвтило солнце. Стукнуло малому 19 лтъ, и, по понятіямъ горячо любившей его матери, пришла самая пора пріискать ему спутницу жизни. При содйствіи свахи спутница вскор была найдена, это была сиротка изъ купеческой семьи, Марья Николаевна Ермакова. Молоденькая и пригожая изъ себя, невста приглянулась также жениху, и 15-го мая 1860 года была сыграна свадьба, завершившаяся веселымъ пированьемъ и танцами. Добронравная, работящая и безотвтная, Марья Николаевна сумла привязать къ себ юношу-мужа и нсколько скрасить ему вчныя будни продавца стараго желза и тряпья.

Благодаря совершенно случайному обстоятельству, торговля Суриковыхъ получила вдругъ новый оборотъ и неожиданное развитіе. Неподалеку отъ нихъ сгорло нсколько деревянныхъ домовъ, бездомные бдняки подобрали на пожарищ цлые мшки углей и принесли ихъ на продажу къ Захару Адріановичу. Тотъ взялъ непривычный товаръ неохотно и сталъ сбывать его затмъ ведрами по самой низкой цн на самовары. Товаръ однако оказался такой ходкій, что Захаръ Адріановичъ самъ уже началъ запасаться большими партіями угольевъ, которые по мелочамъ расходились такъ же бойко. Годъ отъ года новая отрасль торговли разрасталась, у Суриковыхъ былъ уже цлый складъ угля въ тысячу кулей, и уголья брались у нихъ уже не только въ розницу на самовары, но и оптомъ для кузницъ.

Постоянно возясь съ углемъ, Суриковы, отецъ и сынъ, весь день проводили въ угольной пыли, должны были дышать ею и не могли уберечь отъ нея не только рукъ, но и лица, и платья. Въ такомъ-то неприглядномъ вид за прилавкомъ застала разъ Ивана Захаровича старинная знакомая его, дочь прежняго домохозяина Суриковыхъ — Любникова, вышедшая уже замужъ за богатаго человка. Не мало смутился Иванъ Захаровичъ, когда разодтая по послдней мод дама, выйдя изъ щегольского экипажа, подошла прямо къ нему и запросто протянула ему черезъ прилавокъ руку въ свтлой лайковой перчатк. Но она видла въ немъ не торговца угольями, а поэта, и захала къ нему, какъ оказалось, нарочно затмъ, чтобы предложить ему познакомить его съ извстнымъ поэтомъ нашимъ А. Н. Плещеевымъ. Надо ли говорить, что молодой Суриковъ съ глубокою благодарностью обими руками ухватился за такое предложеніе.

Такъ-то въ 1862 году Иванъ Захаровичъ впервые сошелся съ истиннымъ знатокомъ поэзіи и вмст съ тмъ съ сердечнымъ, добрымъ человкомъ. А. Н. Плещеевъ, находившій особенное удовольствіе въ поощреніи молодыхъ талантовъ, принялъ Сурикова просто и радушно, напоилъ его чаемъ, просмотрлъ принесенную имъ тетрадь стиховъ и просилъ его на время оставить ее ему.

— Нкоторыя выраженія, если позволите, я подчеркну,— сказалъ онъ,— и вы на свобод передлаете, а тамъ и тиснемъ…

И точно: посл передлки, по указаніямъ новаго покровителя, двухъ-трехъ стихотвореній, Суриковъ усплъ пристроить ихъ въ слдующемъ 1863 году въ журнал ‘Развлеченіе’. Увидвъ въ первый разъ стихи свои напечатанными, онъ едва врилъ глазамъ своимъ и прослезился, сердце его невольно сжалось. ‘Къ добру ли?— думалось ему:— но шагъ сдланъ, и теперь нтъ уже возврата! ‘

Его то-и-дло тянуло къ А. Н. Плещееву, гд его принимали какъ родного и откуда онъ возвращался домой всегда ободренный, съ теплою врою въ свое поэтическое призваніе и лучшее будущее.

Отецъ-Суриковъ, однако, далеко не раздлялъ надеждъ сына и очень недружелюбно относился къ его новымъ знакомствамъ, особенно когда трактирные пріятели принялись издваться надъ старикомъ, что сынокъ-то у него въ ‘писаки’ записался, ‘отца въ печать понесъ’.

Напрасно Иванъ Захаровичъ старался разубдить старика, что онъ ни мало не думаетъ позорить въ стихахъ кого-бы то ни было, — Захаръ Адріановичъ стоялъ на своемъ и не шутя уже раскаивался, что далъ обучить сына грамот.

Въ 1864 г. Суриковыхъ постигло великое горе: екла Григорьевна, простудившись, скончалась. Захаръ Адріановичъ такъ глубоко затосковалъ по жен, что сталъ даже заговариваться. Добрые пріятели ршили, что остается одно: найти ему новую жену. И вотъ, не дале трехъ мсяцевъ посл того, какъ бдную еклу Григорьевну опустили въ могилу на Пятницко-Ярославскомъ кладбищ, Захаръ Адріановичъ стоялъ опять подъ внцомъ съ 30-тилтней двицей Надеждой Николаевной Палкиной, а вслдъ затмъ, по милости мачехи, Иванъ Захаровичъ съ молодою женою своею долженъ былъ покинуть не только домъ родительскій, но и торговлю отца, чтобы искать себ пристанища и заработка гд-нибудь на сторон, у чужихъ людей.

Наступила самая безотрадная пора въ жизни Ивана Захаровича, и до тхъ-то поръ извдавшаго не много радостей. Объ открытіи имъ собственной торговли безъ всякихъ денежныхъ средствъ не могло быть, конечно, и рчи. Надо было искать ручного или умственнаго труда, но гд его взять? По рекомендаціи одного писателя, принимавшаго въ немъ участіе, Суриковъ поступилъ наборщикомъ въ типографію. Но пробылъ онъ тамъ всего 6 дней.

‘По непривычк моей къ этой работ, разсказываетъ Иванъ Захаровичъ въ одномъ письм,— подъ гнетомъ нужды и безысходнаго моего положенія (мн нечмъ было платить за квартиру и и не на что было купить хлба), я захворалъ и слегъ. Поправившись отъ болзни, я не появляйся больше въ типографію, чувствуя неспособность мою къ этому длу: я близорукъ, набиралъ медленно, каждую букву мн нужно было подносить къ глазамъ, въ этомъ уходило много времени, и вырабатывать я могъ современемъ пустяки. Затмъ опять начинается мое скитаніе и голоданіе… Къ большему моему несчастію, теряю паспортъ (я тогда былъ крестьянинъ), а безъ паспорта я положительно не могъ никуда поступить. Выписывать новый нужны деньги, нужно было заплатить оброкъ, а у меня денегъ не было, съ квартиры меня гнали, на другую перехать не съ чмъ. Я не выдержалъ наплыва всхъ этихъ горечей жизни — и началъ пить!.. Продавалъ послднее мое имущественное отрепье, книги и т. п. и пропивалъ. Наконецъ дошелъ до того, что задумалъ покончить съ собою!.. Рано утромъ, не сказавши ни слова жен, я ушелъ изъ дома и направился къ Каменному мосту. Въ воду — и конецъ!.. Что-жъ такъ жить и мучиться! Только что начало разсвтать, я стоялъ уже на мосту. Дальше я писать объ этомъ случа не въ состояніи, — у меня захватываетъ духъ!.. Мн страшно… Поздне я описалъ этотъ случай, бывшій со мной, въ моемъ стихотвореніи: ‘На мосту’. Но какъ бы тамъ ни было, я уцллъ все-таки — не бросился съ моста и нашелъ въ себ силы для жизни’…

Въ то время, когда, полный отчаянья, Иванъ Захаровичъ уже перевсился черезъ перила моста, ему почудился голосъ покойной матери: ‘Родимый!’ — и онъ былъ спасенъ. Сквозь осенній дождь и туманъ онъ направился прямо къ Пятницкому кладбищу и здсь припалъ къ могил матери…

Въ стихотвореніи ‘У могилы матери’, описывая свое тогдашнее угнетенное душевное состояніе, онъ однако прибавляетъ:

‘Нтъ, въ груди моей горячей

Кровь еще горитъ,

На борьбу съ судьбой суровой

Много силъ кипитъ’.

Къ счастью, судьба не долго пытала его. Прошло едва полгода посл второй женитьбы Захара Адріановича, какъ до сына дошелъ слухъ, что отецъ опять одинокъ: молодая жена, захвативъ все свое добро, тихомолкомъ покинула старика.

Могъ ли тутъ сынъ не вернуться къ отцу? Примиреніе совершилось какъ бы само собою, и прежняя совмстная трудовая жизнь возобновилась.

Съ этого времени Захаръ Адріановичъ, хотя и попрежнему не одобрялъ сыновней страсти къ книжкамъ и ‘ стишкамъ ‘, но не попрекалъ уже его ими.

Съ 7-ми часовъ утра до 7-ми вечера въ открытой лавк отвшивая ржавые гвозди, замки, желзные листы, отмривая ведерки и полуведерки углей, Иванъ Захаровичъ улучалъ всякую свободную минуту за прилавкомъ, чтобы заглянуть въ купленную имъ по случаю книжку или записать не дававшій ему покоя ‘стишокъ’. Изъ такихъ случайно пріобртенныхъ книгъ съ теченіемъ времени у него образовалась довольно порядочная библіотека, а стихи его, все боле отдланные, охотно уже принимались въ разные мелкіе, преимущественно иллюстрированные журналы. Нердко, конечно, ему приходилось отдавать ихъ и безплатно, или же получать за нихъ по 10 коп. за строчку. Понятно, что такая плата могла служить ему только самымъ ничтожнымъ подспорьемъ. къ средствамъ, добываемымъ желзною и угольною торговлею. Но стихи его признавались уже достойными печатанія, его имя начинало длаться извстнымъ,— и это сознаніе было свтлымъ лучомъ, озарявшимъ срыя потемки его однообразной, безрадостной жизни. Почасту память его воскрешала теперь передъ нимъ его беззаботное дтство:

‘Дтства прошлаго картины!

Только вы свтлы:

Выступаете вы ярко

Изъ сердечной мглы.

Время дтства золотое,

Юность безъ тревогъ!

Хоть бы день изъ этой жизни

Возвратить я могъ!’

(‘На двор бушуетъ втеръ’. 1868).

Въ такомъ настроеніи его неудержимо тянуло въ Сокольники или еще дале за городъ, въ поля, гд, лежа на душистой трав, дышалось по-старому легко, гд окружающая природа наввала на него такія поэтическія картинки:

‘Засвтилась вдали, загорлась заря,

Ярко пышетъ она, разливается,

Въ пол грустная псня звенитъ косаря,

Надъ заливомъ тростникъ колыхается.

Отъ деревъ и кустовъ полемъ тни ползутъ,

Полемъ тни ползутъ и сливаются,

Въ темномъ неб, вверху, поглядишь — тамъ и тутъ

Звзды яркія въ мгл загораются’.

Въ 1870 году одно стихотвореніе Сурикова, наконецъ, было принято въ большомъ журнал Дло’, который оплатилъ строчку по 25 коп. и пригласилъ поэта къ постоянному сотрудничеству. Къ 1871 г. у него набралось уже 54 напечатанныхъ въ разныхъ журналахъ стихотворенія, которыя онъ ршился теперь выпустить отдльною книжкой.

Успхъ маленькой книжки подалъ Сурикову новую, какъ ему думалось — удачную мысль издать сборникъ изъ сочиненій однихъ только такихъ же, какъ и онъ, самоучекъ. На публикацію его объ этомъ въ газетахъ, дйствительно, откликнулось нсколько начинающихъ писателей — и москвичей, и провинціаловъ. Но что стоила ему обработка всего доставленнаго ему сырого матеріала!

Въ 1872 году сборникъ поступилъ въ продажу подъ названіемъ ‘Разсвтъ’. Нечего однако удивляться, что подобный сборникъ, составленный почти исключительно изъ весьма посредственныхъ произведеній, не нашелъ сбыта и принесъ нашему издателю чистаго убытка 397 рублей. Вдобавокъ, онъ въ это время, сильно простудившись, серьезно и надолго захворалъ. Подъ удручающимъ впечатлніемъ какъ этой болзни, положившей, быть можетъ, начало развившейся у него впослдствіи чахотк, такъ и полной неудачи сборника, у него вырвался такой вопль:

‘Темна, темна моя дорога,

Все ночь да ночь,— когда-жъ разсвтъ?

Убилъ я силъ душевныхъ много,

А все изъ тьмы исхода нтъ!

Къ чему-жъ борьба, къ чему стремленья?

Мн нтъ надежды впереди,

И тяготятъ меня сомннья

На полупройденномъ пути.

Куда иду? и гд святая

Цль неусыпнаго труда?…

И ноетъ грудь моя больная,

Что жизнь проходитъ безъ слда’…

VI.

Въ томъ же 1872 году переселился изъ Москвы на житье въ Петербургъ старый доброжелатель нашего поэта А. Н. Плещеевъ, и Иванъ Захаровичъ совсмъ упалъ бы духомъ, если бы нкоторымъ утшеніемъ ему не служила та духовная связь, которая установилась теперь между нимъ и писателями-самоучками, привлеченными имъ къ участію въ ‘Разсвт’. Провинціальные его ‘сотрудники’ обмнивались съ нимъ фотографическими карточками, высылали ему рукописи съ просьбой просмотрть и ‘пристроить’ въ какой-нибудь ‘журнальчикъ’, московскіе — сходились въ дружескій кружокъ въ отдльной комнатк недалекаго отъ лавки Суриковыхъ трактира и за стаканомъ чая читали другъ другу свои с

ПОЭТЪ-КРЕСТЬЯНИНЪ.

Читайте также: