Владимир Ладыженский
Владимир Ладыженский
ПОЭТ ДОЛГА И ПРИМИРЕНИЯ
ПОЭТ ДОЛГА И ПРИМИРЕНИЯ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Поэт долга и примирения, Ладыженский Владимир Николаевич, Год: 1926
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Борис Зайцев. Собрание сочинений. Т. 11
Письма. Статьи. Воспоминания современников
М., ‘Русская книга’, 2001
Долго подготовлявшаяся, долгожданная революция, как сеть, внезапно пришла на страну. Все смешалось в кровавой ломке человеческих отношений. Потянулись годы как кошмарный сон, о котором страшно припоминать наяву. Спокойному художественному творчеству не нашлось места среди голода, тасканья поленьев по уплотненным квартирам, стонов казнимых, среди физических и нравственных потоков грязи, заливавших страну. В муках угасал Блок, во славу революции расстрелян Гумилев. В рабьем молчании должно было умолкнуть слово неприемлющих коммунизма. И неприемлющие коммунизма, о, далеко не все, а только те, кому улыбнулась судьба, дали небывалое в истории явление русской эмиграции. Численно ее хватило бы на небольшое европейское государство. В ней все классы общества и все профессии от казака и крестьянина до высшего цвета русской интеллигенции. Судьбе угодно было сохранить в ней если не всех, то наибольшее число известных русских писателей. Эмиграция поистине унесла с собой литературную славу России. И для славы России, тоскуя о ней, продолжают они свое художественное творчество. Радуясь, читает их эмиграция, и с такой же радостью из-под полы читает их лишенная своего исторического имени родина. На чужбине творят они, и на чужбине застигают некоторых из них юбилеи их творчества. Теперь празднуем мы двадцатипятилетний юбилей художественного творчества Б. К. Зайцева.
Четверть века — большой срок для деятельности художника. Красивую и чрезвычайно значительную страницу успел за этот срок вписать Б. К. Зайцев в историю русской литературы. Для критики она надолго доставит обильный материал для разбора эстетизма и путей лирического творчества. Но теперь, когда автор празднует свои художественные именины, хотелось бы поближе подойти к нему, хотелось бы попросту заглянуть в лицо человеческое. Кто же он, своими произведеньями радующий и волнующий современников? Художественное творчество всегда индивидуально, всегда хранит в себе черты своего автора, и потому наша попытка подойти к нему как к человеку не безнадежна. Вчитайтесь же вдумчиво в сочинения Б. К. Зайцева. Нежные сочетания красок в слове, выбор таких, которые сладко и грустно волнуют душу, западая в нее неотразимо, все это составляет тот узор лирической прозы, свойственный ему одному, тот стиль, про который давно уже сказано, что ‘стиль — это человек’. Так приоткрывается человечески лик автора, и во взоре его светится нежность.
И эта нежность, быть может, особенно нужна и дорога нам, находящимся ‘в плену мелкой жизни и мелкого стяжательства’. Этот плен великолепно расписан и в чеховском и в мопассановском творчестве, обвеянном грустью, и вот теперь прикасается к нему сострадательная нежность. Всякий поэт так же, как и Б. К. Зайцев, скажет нам: ‘Малая жизнь, ты не Верховная. Не связать тебе путника’,— и будет нас, земных путников, звать к жизни Верховной, перед которой так ничтожна наша суетливая и короткая жизнь. Еще один мотив, мотив примирения, вольет в измученную душу читателя Б. К. Зайцев. Примирение в сравнительно благополучных обстоятельствах жизни среди окружающей красоты Божьей природы было известно и одному из самых мятежных русских поэтов, который сказал:
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога!
Это среди сравнительно благополучной человеческой жизни. Б. К. Зайцев видел больше, перестрадал больше, и никакие человеческие страдания, свои или чужие, не поколебали в нем примирения и призыва к жизни Верховной.
‘Свет Божий состоит из разных сияний: бессмертен он с холма древней Ниццы, с оливковых склонов Грасса, не менее бессмертен в душе скромной и смиренной русской поэтессы, год назад умершей, чьи ‘Подвальные очерки’ мне только что довелось прочесть в рукописи’.
‘Подвальные очерки’ — какой ужас. Такой же или наверное еще больший ужас в том рассказе Б. К. Зайцева (‘Душа’), где написано: ‘Вспоминая кровь, должен сдержаться. Это трудно’. И все-таки примирение. Возможно ли оно? Пусть сам Б. К. Зайцев ответит, при каких условиях возможно оно, чтобы яснее показать нам свой лик человеческий: ‘Не позабывай уроков. Будь спокоен, скромен, сдержан. Призывай любовь и кротость, столь безмерно изгнанные, столь поруганные… Слезы же приими. Плачь с плачущими. Замерзай с замерзшими и голодай с голодными. Но не гаси себя и не сдавайся плену мелкой жизни, мелкого стяжательства, ты, русский, гражданин Арбата’ (‘Улица св. Николая’).
Любовь, кротость, долг, сострадание и горение духа, призыв к жизни Верховной… Пусть Б. К. Зайцев кладет все это в основы своего художественного творчества, теперь мы вплотную подошли к его миросозерцанию, теперь ясен для нас его человеческий лик. Художник не может творить иначе, как с высоты своего идеала, и этот-то идеал мы приветствуем, идеал, зовущий нас к жизни Верховной.
Примирение — в жизни личной, долг — в жизни общественной. Нельзя быть другом палачей и предателей. Тип Кухова в ‘Золотом узоре’ останется заклейменным, но правдивым и предостерегающим укором, а писателю Горькому, выразившему сожаление о смерти одного из величайших палачей, Б. К. Зайцев скажет:
‘Грустно одно, что друг палачей грязнит собой русскую литературу. Грустно, что этот недостойный русский литератор является в глазах Европы каким-то претендентом на литературный русский трон, в то время, как не только претендентом, а просто сотоварищем по ремеслу, ‘рядовым членом ордена литературного России его нельзя уже признать. Нет, русская литература — это не пустяк. Не для того она хранит железный перстень Пушкина, чтобы надевать его на окровавленные руки’.
Еще одна черта — отношение художника к литературе, отношение его к творчеству, дополняет для нас человеческий облик художника. Характерен конец обращения к Горькому, где писатель, не смея назвать имени поэтессы, говорит: ‘Не могу назвать ее по имени. Ваши обидят беззащитных. Она бы вам простила. Я — не могу…’.
Примирение — в жизни личной, долг — в жизни общественной. И пусть не во весь рост встал перед нами Б. К. Зайцев в этой короткой заметке. Подойдя ближе к его миросозерцанию, к тому идеалу, с высоты которого творит он, теперь, когда празднует он свой творческий праздник, хочется выразить ему любовь и благодарность. Благодарность за нежное утешение, за зов к жизни Верховной, за зов к долгу и примирению. И еще за одно. Это за то, что во времена, ‘когда любовь и кротость столь безмерно поруганы’, его человеческий облик поддерживает веру в русского человека.
Да, именно в русского. Откройте книжку Б. К. Зайцева, и перед вами заблестят кремлевские купола, зазвонят колокола Арбата, закопошатся московские люди, а за Москвой потянутся, нежной грустью повитые, поля русские…
Привет русскому таланту в день его праздника.
Ж-л ‘Перезвоны’, Рига. 1926. No 26. Очерк к 25-летию литературной деятельности Зайцева.
С. 342. ‘Тогда смиряется души моей тревога…’ — Из стихотворения М. Ю. Лермонтова ‘Когда волнуется желтеющая нива…’ (1837).
‘Свет Божий состоит из разных сияний…’ — см. т. 9 в нашем изд. С. 73. Запись в дневнике ‘Странник’ от 30 авг. 1926 г., на основе которой был написан очерк ‘Светлый путь. Памяти А. Г.’. А. Г. — Аделаида Казимировна Герцык.
С. 343. ‘Грустно одно, что друг полтей…’ — см. т. 9 в нашем изд., с. 72. Запись в дневнике ‘Странник’ от 17 авг. 1926 г., посвященная Горькому, который был ‘совершенно ошеломлен кончиной’ Ф. Э. Дзержинского.