ПОЭМА В НОНАХ
ПОЭМА В НОНАХ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
ПРИМЕЧАНИЯ К ГЛАВЕ 1-ой.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
I.
II.
III.
IV.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I.
II.
III.
Поэма в нонах, Пяст Владимир Алексеевич, Год: 1911
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Пяст Вл. Встречи.
М.: Новое литературное обозрение, 1997.
Рассказ мой в трех словах изобразить легко:
Младенцем я был хил, болезненно способен,
Мечтами юности ширял я далеко,
И был как Донкихот беспечен и беззлобен.
Натура нервная, я принял глубоко
Все, чем в России год усобиц был утробен
(Год Витте, Дурново, Иванова и Ко),
В чужих краях меня загрызла до психоза
Тоска по родине. — Все ‘умственно’ и проза.
(Медлительной своей ревнителей пера
Давно порадовать хотелось мне поэмой.
Лирических стихов прелестная игра,
Одной спокон веков очерченная схемой,
Мне надоела. Их душа всегда стара,
А к новой юности, и к новой красоте мой
Стремится дух. Кончать октаву мне пора,
Но я обычным здесь не подчинюсь законам
И дерзкие стихи расположу по ‘нонам’.)
О, ‘Жук’. Тебе строфу всецело посвящу,
О, мой любимый ‘Жук’, товарищ лучший детства,
Как часто и теперь по вечерам свещу
Возжгу я и возьму в кровать свое наследство
(‘Зажилен’ мною том, — хоть книг я не ‘свищу’),
Невинный разговор, невинное кокетство
Впиваю радостно, сияю, трепещу, —
И с вами я живу, о, Куликов, Клейнбаум,
Причастный всем ‘делам’, и спорам, и забавам…1
…Но мне иной толчок был дан при чтеньи вслух
‘Убийства в Улице’ бессмертного Эдгара.
И крался по утрам я, затаивши дух,
Ко шкафу, где томов миниатюрных пара
Стояла. Меж других (их было много) — двух,
Лишь двух искал, — лишь в них неотразима чара…
И в мире ко всему я становился глух,
Одними ими жил. В них было все ‘другое’,
Ни с чем не сходное, святое, дорогое2.
О, это был и ум другой — не вам чета,
Умишки важные напыщенных ученых.
В нем только небеса, в нем только простота,
Он видел мир до дна — во всех его законах,
В Явлении пред ним такая красота
Раздвинулась — какой не зрел никто из оных
Присяжных гениев от гипса и холста,
Но вы, ‘ценители’ всего, что непривычно,
Нашли, что слишком По смотрел геометрично.
И с той поры Эдгар — моих ‘властитель дум’,
А я — его огня носитель неземного.
Спускалась летом ночь, ложилась пыль, и шум
Смолкал от суеты и торжища дневного,
Иной вздымался шум, и вихрился самум
В душе от призраков смятения ночного,
Во веем величии вставал нездешний ум,
И поражал меня — охваченного дрожью,
И в вере склонного всегда к единобожью.
Вам, шахматы, хвала, священная хвала!
Хвала премудрому сплетенью комбинаций.
Вы — царство чистоты, где нет добра и зла,
Торжественный язык, единый сотням наций,
Вы — бесконечный мир, где краскам нет числа,
Где самодержец Ум воздвиг чертог для граций, —
И детская тропа в тот мир меня ввела,
И миру этому я ныне всем обязан,
Чем дорожу, живу, освобожден, и связан.
Кто уловил тот миг, когда за бытием
Иное бытие раскроется нежданно?
Когда смешно тебе глядеть на этот дом,
И на людей смотреть — забавно, дико, странно?
Особенно ты сам себе так незнаком
Становишься тогда, — а бытие — безгранно,
Пронизано оно слепительным лучом,
Но ты не зришь насквозь, лишь видишь, как твой темен
Обычный горизонт, и мнишь: как был ты скромен! —
Довольствоваться мог той узкою межой,
Что здесь вела тебя в теснинах человечьих,
Когда ты сам всему, что видится, чужой,
Когда не на земных ты говоришь наречьях!
Среди других рабов, довольный Госпожой,
Зачем, покорный раб, не пробовал увлечь их,
Зажечь их на мятеж — не малый, но большой:
Такой, чтоб рухнул гнет, чтоб рухнули твердыни,
Твердыни форм и чувств — бестрепетные ныне?
‘Безвластье тайное’! — Тебя я пережил, —
О, не рассудком, нет, — но в странном откровенье.
Я помню этот день: наш класс ‘гулять ходил’,
Мы вдоль Фонтанки шли — тягучей цепи звенья,
Вдруг я замедлил шаг, — меня остановил
Тот непонятный луч — на малое мгновенье,
Он существо мое надолго обновил,
И навсегда с тех пор мой обратился разум,
К чему нет доступа, что нам дано экстазом.
Тогда с рождения двенадцать только лет
Я прожил на земле, заманчиво огромной,
Но я уж был тогда мыслитель и поэт,
Поэт бескрасочный, безобразный и темный,
Еще не осенил меня безбрежный свет,
И был скиталец я — угрюмый и бездомный,
Предчувствие Одной я вкладывал в сонет,
Но воспевал других — и страстно и злорадно,
К недолжному стремясь порывисто и ждано3.
Нона — строфа, увеличенная на один стих — одну рифму — традиционная октава. Подобное, хотя не идентичное, строение строфы встречалось в средневековой поэзии.
1 ‘Жук’ — роман для юношества А.Я. Бабикова, книга, проникнутая необычным пониманием души ребенка и подростка, и особенно чистая. Куликов и Клейнбаум — фигурируют в ‘Жуке’.
2 ‘Бессмертного Эдгара’ — Эдгара По. Автор позволил себе повторить сочетание рифм К Д. Бальмонта, который, однако, называет Эдгара (в тех строках) только всего ‘безумным’. Единственное же число от слова ‘чары’ в этом значении не есть неологизм Бальмонта, но встречалось еще в стародавние времена, напр. в либретто ‘Руслана и Людмилы’: ‘Скрой от ненастья, от чары опасной их младость’.
3 Четыре строфы, составляющие VI отдел главы 1-ой, описывают мироощущение, сходное с ‘мистическим анархизмом’, вольный перевод этого термина автор дает словами ‘Тайное безвластье’.
Теперь перенесусь в иные времена…
Там, в длинной комнате, кипит еще собранье.
На мягкой мебели, у узкого окна,
Сидят говоруны. Их сонное старанье
Солгать по-новому — забавно. Не смешна
Одна фигура мне. В движеньях что-то ланье,
Испугана она кощунством, но гневна…
И вот он одевается в передней,
Стремительно уйдя от горькой лжи последней.
Мы с ним спускаемся, и вот уж на снегу,
И вот уже бежим, — он в меховой шинели,
Она распахнута, и только на бегу
Он запахнул се, волнуясь, на панели…
— ‘Я слушать речи их так долго не могу,
В потугах лжи своей они окоченели…’
— И здесь опасность есть! — ‘Себя я берегу’, —
И вынул револьвер движеньем грациозным,
Естественным, законным и угрозным.
Тяжелый револьвер, и отблеск фонаря
На лбу возвышенном и мягком подбородке.
Ты, поздний на земле, — Последнего Царя
Предтеча ранний ты, — нахмуренный и кроткий.
Свершаем краткий путь, о многом говоря,
Но вижу я в твоих и жестах и походке,
Что ты идешь — летя, что ты живешь — горя,
Что на большом пути ты перешел и кряжи,
Но ноги на земле твои в паучьей пряже.
Еще не раз его встречал я в тот приезд.
То он с извозчика дарил меня улыбкой,
То утром видимся — к жильцу волшебных мест,
Бывало, попадем — и он и я ошибкой.
…А там он говорил: ‘Боюсь, вам надоест’…
И раскрывал тетрадь, вставал — подвижный, зыбкий,
То молнии метал — и чудились окрест
Раскаты грохота — а он скользил по строчкам.
Так Доннар высек гром на сцене молоточком.
То просиял зарей, и вот лучи легли
На стенах, на ковре, на креслах, на рояли,
И, обратясь ко мне: ‘Вы мне бы помогли,
Вы с Н-ским хороши, вы часто там бывали,
Он не обидится?..’ Из трепетной дали
Его слова как сон, как радуга сверкали.
— О, люди! Вы его так плохо берегли!..
В ответ я промолчал, смутившись обращеньем:
Я сам к хозяину явился за прощеньем.
Теперь ты спутан весь, о, ты, который был
Как небеса волен, как небеса бескраен.
— Молчанье нарушал, и долго говорил
По поводу статьи другой из нас, хозяин,
Он тоже знал тогда, — теперь, увы, забыл,
Античной статуей из мрамора изваян,
Он статуей застыл. Тогда еще он жил,
Тогда еще умел на кожаном диване
Сидеть и говорить и в том и в этом плане.
На вечер в тот же день мы вновь пришли туда,
Он, в черном сюртуке,— явился из последних,
Поэтов молодых вставала череда,
И в оскорбительных раскатывалась бреднях…
Ах, с этих пор прошли столетья — не года,
Се — славою расцвел и на постах передних
Парнасских стяг подъял, кто робок был тогда…
— Рукоплескали мы друг другу в восхищенье,
Не зная наших дней стыда от пресыщенья.
Но если все тогда поэты на бобах
(Пришедший поздно — нет), когда хозяин драму
Прочел последнею… В магических стихах
Кошмарных развернул он мыслей панораму.
Кощунство было в ней, и обнял едкий страх
Внимавших: оскорбил Прекрасную он Даму…
Он кончил. Все молчат. И вдруг могучий Бах
Понесся с клавишей разбитого рояля,
И души укрепил, велича и печаля.
В тот памятный ‘сезон’ то был последний сбор,
В тот день триумвират уехал за границу,
Зарылся в книги наш хозяин с эти пор,
И всю весну смотрел на серую страницу,
В М. — проводили Б. И с публики побор
Взимать Развязный стал. Так жалкую блудницу
Тиранит свежий кот. Ему я не в укор:
В ком мощь — тот верх берет, кто этой мощи ищет,
И мечется — тому толпа по праву свищет.
И мне готовила наставшая весна
В края далекие желанную поездку,
Но до нее была мне встреча суждена,
Обязан ею я глухому перекрестку.
NN. и я сошлись. И цель была одна:
Здесь не живет ли И… — Теперь, судьбе в отместку,
Благодаря NN. — душа обновлена,
Над нами рок шутил, сводя нас в ночь глухую,
Но этим навсегда замкнул он цепь благую.
Вот я готов в отъезд. Дня остается три,
А хочется всему открыть объятья шире.
И я пошел на зов. Шурша, легли драпри.
Вот комната, а в ней союзника четыре:
Две девушки, NN., и я. ‘NN., запри
Все двери к нам. Пускай в отдельном будем мире’.
— И два часа подряд живем мы как цари:
Я с ними в первый раз, но вместе хором стройным
Поем стихи мы, дань платя одним достойным.
То вышел вещий хор, и ярче всех слова
Славянского певца о Самоутвержденье1.
Простился, и душа свободна и права
Была, как никогда. Доселе в заблужденье
Она бродила. Днесь была вольна, жива.
И я пошел туда, где в цепком огражденье
Меня ждала Одна, клонясь на кружева.
— ‘Теперь иль никогда’, шепнув, вознес хвалу я,
И первый, первый сжал уста для поцелуя.
Мы замерли в торжественном обете,
Мы поняли, что мы — Господни дети.
Да, в этом мире мы — отдельно я и ты,
Но будем там в Одно таинственное слиты.
Ты храм Ему в моей душе воздвигла,
Возможность невозможного постигла.
Возможность полноты, единства бытия