Поэма о городах (Часть первая), Пяст Владимир Алексеевич, Год: 1940

Время на прочтение: < 1 минуты

Rambler
rax.ru
Опубликовано в журнале: ‘Новая Юность’ 2003, Љ5(62)
Оригинал здесь — http://magazines.russ.ru/nov_yun/2003/5/piast-pr.html
ВЛАДИМИР ПЯСТ
ПОЭМА О ГОРОДАХ
песнь первая

Евгений Голубовский

‘Бессмертье бросим и ему’

В 1823 году в Одессу, в ссылку, прибыл Александр Пушкин.

В 1933 году в Одессу, в ссылку, прибыл Владимир Пяст.

И те, и наши времена были еще ‘вегетарианскими’, говоря словами Анны Ахматовой, которая любила Пушкина и которую высоко ценил и любил Пяст, — власти еще позволяли себе ссылать поэтов на юг, к Черному морю .

Еще несколько лет тому назад я бы написал, что имя Пяста безжалостно и противоестественно выпало, вычеркнуто из русской литературы. Но в 1989 году в Москве вышел журнал ‘Наше Наследие’ с публикацией воспоминаний приемной дочери поэта Т.Ф.Фоогд-Стояновой и писем из Одессы В. Пяста в ОГПУ, в 1997 году ‘Новое литературное обозрение’ переиздало подготовленную знатоком ‘серебряного века’ Романом Тименчиком книгу мемуаров Владимира Пяста ‘Встречи’, где в раздел приложений включена и его ‘Поэма в нонах’, одесское издательство ‘Друк’ опубликовало подготовленное мной переиздание первой книги поэта ‘Ограда’, а в Томске ‘Водолей’ собрал его лирику…

И все же Владимир Пяст как поэт остается и сегодня, как принято было говорить,’вне литературного процесса’. Между тем его творчество ценили Александр Блок и Николай Гумилев, Осип Мандельштам и Велимир Хлебников. Ему посвящали статьи, строки в мемуарах и, конечно, стихи. Строка, давшая название этому вступлению, взята из поэмы В.Хлебникова ‘Жуть лесная’:

Сюда нередко вхож и част

Пестецкий, или просто Пяст.

В его убогую суму

Бессмертье бросим и ему.

Такие слова неистового Велимира дорогого стоят.

Владимир Алексеевич Пестовский (по семейной легенде, потомок польского королевского рода Пястов — отсюда и псевдоним) родился в Петербурге в 1886 году. Рано начал писать стихи. В ‘Записных книжках’ А.Блок называет его в числе четырех ближайших друзей. Это не помешало Пясту разорвать отношения с Блоком, когда тот написал поэму ‘Двенадцать’. Помирились они лишь весной 1921 года, когда изменились взгляды Блока на ‘тайную свободу’. И среди тех, кто на руках нес гроб с телом Александра Блока, был Владимир Пяст.

Владимир Алексеевич не принял октябрьского переворота… Он занялся переводами, мемуарами, теорией стихосложения, даже шахматами и спортом…

До какой-то поры его не трогала власть. А затем — первая ссылка. Вторая — в Одессу. И в ссылках он вернулся к стихам, вернее, к поэмам.

Часть его архива спасла Надежда Яковлевна Мандельштам, там была и первая глава ‘Поэмы о городах’.

В Одессе, женившись на Клавдии Ивановне Стояновой, удочерив ее девочек — Татьяну и Наталью, поэт завершил работу над поэмами.

Сейчас их экземпляры хранятся в Амстердаме у Т. Ф. Фоогд-Стояновой и в Одессе, у ее племянницы, сотрудницы Литературного музея, Анны Полторацкой. Представление о Пясте было бы неполным, если бы с любезного разрешения Анны Николаевны Полторацкой мы бы не публиковали первую часть ‘Поэмы о городах’. Как Осип Мандельштам держал в памяти телефоны Питера, его улицы и мосты, так Пяст, где бы он ни жил, оставался петербуржцем, влюбленным в родной город.

Эта публикация, будем надеяться, станет продолжением изучения творчества В. А. Пяста, умершего от рака горла под Москвой в 1940 году. Думается, что в ‘Библиотеке поэта’ когда-нибудь выйдет и том его сочинений.

г. Одесса

Владимир Пяст

Поэма о городах

Песнь первая

(вступительная)

О ПЕТЕРБУРГЕ — ЛЕНИНГРАДЕ[1]

1.

Григорий Гедеони пел Курбэ,

А я пою профессора Курбатова.

Wer ‘А’ gesagt der muss auch sagen ‘B’.

‘Акме’ сказав, ты скажешь и Ахматова.

Пускай ассоциации в зубах

Навязли, — не страшны на них атаки нам:

Мной будут петы Эрих Голлербах

И Эйхенбаум с тезкою Зубакиным,

2.

Нет, не Курбатовским учеником

По дебрям молодой

О Петербурге ныне я влеком

С товаром, на который есть лиценция.

Ему — ‘Грозою дышащий июль’,

Ему — слеза у Нового Голландского

‘Пролета’ пролита уж. И мою ль

Стопу не править по столпам Столпянского?

3.

Курбатов химик. У него пример

Прекрасен ‘установки’ эстетической,

Но я — ленинградолог-пионер,

Нуждаюсь я в закваске политической.

Курбатов — малоохтенских церквей

Пленяется порталом, фризом, стенкою,

Ну а со мной — казармы не в свойстве ль

На улице, крещенной Короленкою?

4.

Не выбросил ли Тупикова дом

С его ‘Былым’, проросшим после ‘Колосом’,

Меня на свет, — в обличии худом

С длиннучим носом и гремучим голосом?

Со впадиною сверху, где висок

Венчается твердыней мозга, теменем,

Уже в утробе скомкавшего срок,

Считаться не желавшего со временем?

5.

В том доме многие на волоске

От смерти не бывали ль и впоследствии?

Но дула блеск, внезапный шок в виске,

Нажим курка, такое ль это бедствие?

Не там ли Щеголева компаньон

С собой покончил. Где отсюда следует,

Что, труд о Пушкине прервав, и он,

Пройдет пять лет, за спутником последует?

6.

Пусть от болезни все же дирижер

Широких взмахов — умер Паша Щеголев.

В свой час под сень сойдет и Ольга Форш —

А памятник достроит ли свой Гоголев?

Уйдет и сильный Алексей Толстой —

Вслед за своим, хоть временным, наперсником…

И Ремизов, и с этими, и с той

Порвавший, но оставшийся им ‘сверстником’.

7.

Насупротив, лишь стукнет ему год

Буржуазии сын, на горе Друзиным

И неким прочим, двадцать лет живет

В арабском доме вычурном Мурузином,

И маленький — кто скажет Пяст, кто Пяст,

А кто и Пес, не с бабушкою вместе ли

Шагает в первый ножками подъезд

С той улицы, что памятна о Пестеле?

8.

Библиотека, бабушка… Не мерк

Тот детский свет: и ныне снится заново.

Все прибрано в приемный день — четверг,

И Дукмасову ждем, и Матафанова,

Булатов, Шатов… не мадам ли Прейс?

‘Сибирский винт’ — игра однако Невская.

В перчатках Маря Николаевна Прейс

И Клеопатра Павловна Мажневская.

9.

И лестницами — тоже ‘винтовой’

У ‘склада’темного, а рядом с ванною

И кухней затрапезною второй,

Окрашенною ‘вохрой’ деревянною —

С квартирным ‘низом’ ‘верх’ соединен,

Где утром папа ‘будится злодеями’,

Где шкап ‘зеркальный’ мною населен

Девочкой Клэмбой, Лев и Гоф — индеями.

10.

Естественник, каких уж он пород

К нам обезьяньих кличек ни приклеивал,

Не то игру: ‘А где у папы рот’ —

Для нас довольно страшную затеивал.

‘Где чресла, выя, уши, баки, нос?’

И сердце прыгало в груди у мальчиков,

Угадывавших ‘роковой вопрос’,

Вслед за которым шел укус их пальчиков.

11.

Был тучен папа в сорок свои лет

А потому, что разорвал с гимнастикой.

В былые годы, правда, не атлет,

Он с акробатикой дружил и пластикой.

У Бергамаско часто цирковых

Снимая, чисто в три шара жонглировал

И были случаи — среди иных —

В трико, в очках фотографу позировал.

12.

Бумаги, впрочем, нет мне об отце

Писать запомнившиеся подробности.

Я в мать лицом, но от него в конце

Концов свои наследовал способности,

И, новый Гете &lt,…&gt,

&lt,…&gt, когда б судьбой-индейкою

Не загнан был в жиры таких ‘фигур’.

Чью жизнь ценили разве что копейкою.

13.

Бумага…’Мене, текель, уфарсин’

Рекламы электрической зигзагами

Прошедшие — буржуазии сын

Прочтет как весть о кризисе с ‘бумагами’.

А я? Я в люльке часто лепетал

‘Мунгага’, по семейному преданию,

А первым словом — ‘деньги’, тот металл,

Который тож способствует изданию.

14.

(Об этом, впрочем, после.) Папа, встав,

Двууглекислой соды с винно-каменной

Щепоткой кислоты в стакан смешав,

Без виски пил такoй напиток пламенный

И предлагает выбор нам: ‘Анчар’,

Отрывки из ‘Полтавы’, из ‘Клермонского

Собора’ — так богат репертуар, —

Фет целиком и многое Полонского.

15.

Весь Беранже (на русском) наизусть,

И Алексей… (ну, старший, разумеется)

Пускай перевалит за полдень. Пусть

Котлета к завтраку вторично греется:

Мы раньше пили наше молоко,

В нем булькая, как папа содой, булкою, —

А под стихи и с пищею легко

Расстаться, как и с утренней прогулкою.

16.

Не надрываясь наш отец служил,

Хоть не дерзил, но не был и молчальником.

Зато и умер, также, как прожил

Полжизни, только что столоначальником.

Он к службе, впрочем, как и ко всему

‘Режиму’ относился с уважением,

Но нехотя, а все-таки ему

Пришлось соприкоснуться и с движением.

17.

Quandmeme! Интеллигентский наш квартал

Покиньте для сугубо пролетарского.

Толстяк, а в Володарский он летал

Легко район с проспекта Володарского.

Совсем чужой, сказал я, тех идей,

Что под полом точили нож губительский

На старый строй, — к породе он людей

Принадлежал ‘актерской’, пусть ‘любительской’.

18.

Спектакли их за Невскою текли

При обществе официальной ‘Трезвости’,

И душу мне в шесть лет моих трясли,

Как грушу тряс я в шестилетней резвости.

Не утопить забвения реке,

Когда-когда пойду долиной Стиксовой,

Мой первый вылет на паровике

Из-под аркад громады Фредериксовой.

19.

Сначала первой улицей Песков

И ‘Младо-Невским’ (ничего тут странного)

Несемся к Лавре… Там уж нет домов,

Одни сараи, церковь у Стеклянного,

‘Тракт Шлиссельбургский’, фабрики идут:

‘Максвелл’ и ‘Паль’. Завод Судостроительный,

Варгунина, ‘Фарфоровый’, и тут

Бывал окончен путь наш удивительный.

20.

Запевала: Как на матушке на Неве-реке…

Хор: Как на матушке, на Неве-реке…

Запевала: На заводе-то на Фарфоровом…

Подпевало: Где по улице

Ходят курицы,

Свинки с боровом.

Запевала: На заводе-то на Фарфоровом,

Против пристани, значит, Торнтона

Хор: Против пристани, значит, Торнтона,

Подпевало: Где суконная

Ткань законная,

Первый сорт она.

Запевала: Против пристани, значит, Торнтона

Стоит зданьице театральное,

Хор: Стоит зданьице театральное.

Подпевало: Для любителей,

Местных жителей,

Идеальное…

Задевала: Стоит зданьице театральное

Там по праздникам представлеия .

Хор: Там по праздникам представления.

Подпевало: Для охотников,

Для работников

Удивление.

Запевала: Там по праздникам представления,

и рабочий люд потешается.

Хор: И рабочий люд потешается…

Подпевало: И от пьянства-то,

От буянства-то,

Отвлекается.

Запевала: И рабочий люд потешается.

Только здание больно тесное.

Хoр: Только здание больно тесное.

Подпевало: Но уж труппа там

Из мужчин и дам

Расчудесная.

Запевала: Только здание — больно тесное,

А пожар случись- ах, опасное!

Хop: А пожар случись — ах опасное!

Подпевало: Там комедии

Да трагедии

Шли прекрасные…

Запевала: А пожар случись — ax, опасное,

Надо выстроить попросторнее.

Хoр: Надо выстроить попросторнee.

Подпевало: Надо сбор собрать,

Надо денег дать

Попроворнее.

Запевала: Надо выстроить попросторнee.

Богачи у нас больно жадные.

Хoр: Богачи у нас больно жадные.

Подпевало: Все великие

Люди — дикие

Плотоядные.

Запевала: Богачи у нас больно жадные.

Помогите нам, люди бедные!

Xор: Помогите нам, люди бедные!

Подпевало: Принимаются,

Собираются

Деньги медные.

Запевала: Помогите нам, люди бедные!

Вы пожертвуйте деньги медные.

Хор: Вы пожертвуйте деньги медные.

(Запевало и подпевало обходят, с шапками в руках,

слушателей.)

(А. Сердцев).

21.

Проходят годы, близя смерти срок.

Ты, торопясь, с читателем беседуешь,

И вдруг богатство в восемьдесят строк,

Отцом тебе оставленных, наследуешь.

Не Гете я, — Рабиндранат Тагор,

Хоть далеки мнe славные дела его,

Как маяки меж недоступных гор

На высотах массива Гималаева…

22.

Но у меня на Гималаях друг

(Как у того, кто пел о том с усмешкою)

С ним на свиданье, на пожатье рук,

Всегда медлительный, я не промешкаю.

Мне говорили ближние друзья

(Алмазна речь, когда любовью скажется),

Что будет миг, не обознаюсь я,

Что этот друг отцом моим окажется.

23.

И Блок, кому синонимом ПОЭТ,

Меня на точку для дыханья трудную

Однажды ставя, записал ‘секрет’,

Что зрит во мне традицию подспудную,

Которой суть вовеки не понять

Как paз певцам и рыцарям традиции:

Не в том она, чтоб был на месте ‘ять’,

Не в неподвижности, не в эрудиции.

24.

За слишком лестное благодаря,

Я, друг без лести преданный покойного,

Весь в этой вот традиции горя,

Спешу очиститься от недостойного…

Но кроме той, подспудной, кроме той,

Что х-лучам подобна, волнам Герцевым,

Я подчинен традиции простой

Отца, подписывавшегося Сердцевым.

25.

Boт почему мой образец — Тагор,

Чьи дед, отец писали и печатали…

К тому ж — из знаменитостей жонглер

Был чей родитель? Не Рабиндраната ли?

Положим, лису зелен виноград:

Жонглировать? — да ни за что на свете я

Не обучился б, я — Рабиндранат…

Лишь падкостью в стихе на междометия.

26.

Но разный (здесь зависимость от школ)

Смысл одному придать умею слову я.

И существительное, и глагол

‘Жонглировать’ — еще средневековые.

‘Жонглерами’ (об этом ряд страниц)

(Прочесть Фиц-Моррис-Келли не хотите ли?)

Тогда звалась — ну, скажем, каста лиц

Известных, как стихов произносители.

27.

Наш замкнут круг и ныне. Сосчитать

По пальцам можно — твердо и уверенно

(Bсe мимы — мимо!). Москвичей назвать,

Во-первых, двух: Шервинского, Чичерина.

А, во-вторых… Простите , не могу, —

Не не прими в обиду, мил — Сережников,

Не подпущу к святому пирогу

Профессоров и остальных пирожников.

28.

А в Ленинграде, — как слюда да кварц

Со шпатом — весь состав гранита Невского, —

Их только трое: неизменный Шварц,

В истолковании Артоболевского,

А третью с ними рядом назову

(Тут попрекнут меня саморекламою)

Омельянович (видно, наяву,

Как и во сне, я брежу этой дамою).

29.

Хотя мне к этой в третий paз пришлось

Прибегнуть рифме (все больнее заново).

Я помещаю — только с теми врозь —

Еще двоих: Чернявского, Лузанова.

(А пол прекрасный, спросишь? Из него,

Хоть это выглядит всего жесточе, но…

Не называю ровно никого,

Пусть это будет полом сим проглочено.)

30.

Был и таким жонглером мой отец, —

Напрасно я ‘происхожденья’ бегаю.

Признать бы в нем начало и конец

Его во всем и альфой и омегою.

Хоть, взяв девиз: ‘С наследственностью рви’,

Всегда не тем, что был, хотел казаться я. —

Я внал, что от отцов в моей крови

Заложен дар — стихов импровизация.

31.

Как, молодясь, не смел я отрастить

Ни разу в жизни бороду и бакены,

Так и за то прошу меня простить,

Чтo я не стал соперником Зубакину.

Но как потенциально искони

Рос у меня ‘вторичный признак мужества’,

Так дар отцовский холь я и храни,

Я б мог войти с Зубакиным в содружество.

32.

Кто дар какой от предков получил,

Тот перед ними падай на колени-ка!

Пускай вопрос Кольцов не изучил

И бродит вкруг да около евгеника,

Но перейдем (воздав науке честь)

К заневзаставским театральным хлопотам,

О них рассказ имея предпочесть

Отцовым в области камены опытам.

33.

Ты будь премьер, отец! всегда играй

Лишь Фамусовых, а не Тугоуховских.

Мне деревянный помнится сарай

Пo типу Луна-парковых и Буфовских.

Княжны, на авансцену чередой!

Картавьте все про прелести &lt,…&gt,овы

А в публику — мотайся бородой

Длиннущий профиль режиссера Карпова.

34.

Кто публикой? Хоть вижу в первый раз

Спектакль и публику впервые вижу я,

Навек ‘врезается’ разрез их глаз

Какой-то общий. Русые и рыжие.

Все чахлы, бледны. Невысокий рост.

Как будто здесь, в театре, средоточие

Другой п о р о д ы. Но какой же? Прост

К загадке ключ: все зрители — рабочие.

35.

Для них играют ‘Горе от ума’,

Не в переделке, неприкосновенное,

Как шло оно в Александринке — тьма

Десятков paз в то время довоенное.

Там Чацкий — Аполлонский — жен-премье.

Там Фамусов — ‘коронная’ Давыдова.

Однако в императорской семье

Семье рабочей кто-то уж завидовал.

36.

И точно так, как в библии богач

У бедняка, овечки обладателя,

Отняв, зарезал бедную палач,

Лишь для того, чтоб угостить приятеля,

И в дивных Мей стихах его воспел

(‘Нафана притча’), так готовлю стих и я

Чтоб петь, как центр столицы не краснел,

Переманив с окраины Евтихия.

37.

Семидесятник и пропагандист,

Гордясь своей ‘Рабочею слободкою’,

В круги ‘официозные’ артист

Переходил нетвердою походкою.

Хоть клевета — ‘подписанный контракт’

Назвать ‘собой торговлей’ не посмелa, но…

Но перелом свершился. Факт есть факт.

‘Lejeuestfait’, или ‘карьера сделана’.

38.

В театре их лишь ‘Бедность не порок’,

Одно я только видел представление,

Но полное о прочем в тот же срок

Себе сумел составить представление,

Не самый пир — веселая стряпня —

Вот чем успел по горло насладиться я:

Не миновала ни одна меня

‘Варгунинских’ спектаклей репетиция.

39.

Запала мысль счастливая — у нас

‘Вести работу’ Карпову ли в голову?

Библиотеку закрывали в час,

Когда мне веки закрывало олово.

Но тут-то стулья в абонентный зал

Из прочих комнат смело перетаскивай…

К шкапам прилавок! На него влезал

С улыбкой я, умильною и ласковой.

40.

Артисты в сборе. Карпов посреди.

Он жест за жестом обучает Шеина

(Молчалина) — как руку на груди

Ушибленную задержать приклеенно.

Он вместе с Софьей бухнется, вбежав,

‘Кapeтy’ с интонацией стремительно

‘Подаст’ за Чацкого. И брови сжав,

Перстом, с шипеньем, зал обводит зрительный.

41.

За ним я тоже: Tcc! да тш!. Но тут

За мною няня мамой посылается

И Карпова помощнику — капут:

Со своего ‘балкона’ он ‘снимается’…

И слезы градом… Но прыжком одним

Евтихий здесь, и за меня петиция,

И снова я — душой и жестом — с ним!

Перед глазами снова репетиция.

42.

Лет тридцать с лишком минуло с тех пор,

Как он ‘являлся за дитя заступником’:

Забыть про это — был бы мне позор,

Неблагодарный, был бы я преступником.

Дa, тридцать лет разъединяли нас

До новой встречи на путях прижизненных

От той, с младенческим подъемом глаз

Моих молящих, злых и укоризненных.

43.

Но как старик шестидесяти лет

(Добавить надо: с хвостиком порядочным)

Меня узнал и взрослого, секрет

Уж навсегда останется загадочным.

Свое ли дело доброе любя,

Издалека за мной следил он? Или я

С младенчества не изменил себя,

Хоть изменил себе… вплоть до фамилии.

44.

В мой год счастливый черный день пришел:

С подругой, лучшею моей поэмою,

Мы праздничный устраивали стол,

Быв оба с ног до головы богемою.

Она взяла, мой продала жакет:

(Единственный, добавил бы, да надо ли?)

Его проев, мы оба в бездны бед,

Само собой, немедленно попадали.

45.

Мою подругу кто не назовет

Женою монструозно-легкомысленной?

Дней через десять выступленье ждет,

Мы на афише оба ‘перечислены’,

А у меня засаленный пиджак,

Да ‘пясты’ — правда — в клеточку прекрупную,-

И смены нет… и это как-никак

Нам делает эстраду недоступною.

46.

Мой пpoтотип Нерон, сожегший Рим

И прочими прославленный победами.

Быв император хоть куда, вторым

Себя Гомером мнил между аэдами,

Семнадцать лет строча и заслужив —

Чем не почетный? — титул ‘литератора’,

Я, как Нерон, от бешенства чуть жив,

Когда во мне забудут декламатора.

47.

‘Любитель или профессионал’, —

Вопроса Карпов мне не задал праздного,

Моей подруги вовсе он не знал,

Но понял все из лепета бессвязного.

Ему тогда доверен был ‘Модпик’-

Кто расставался с кaccoй неохотнее?…

‘Так как же вы?’ и вытащил старик

Бумажку, оказавшеюся сотнею.

48.

На склоне дней его ‘склонял’ paйон,

‘Въездной’ к тому, где жизнь бурлит ‘заставская’,

И в девятьсот двадцать четвертом он

Жил на Гончарной, чей конец — Полтавская.

И обе, как колена дымовой

Глухой трубы, дорогой неизбежною

Вели туда, где двор был ломовой

Тележкина — и вот как раз в Тележную.

49.

Но лабиринту Лаврскому Пеан

В других местах поэмы полагается

Весь треугольник вплоть до Иоанн-

Предтечи сада вами прошагается…

Иль нет! IIодобный больший, чьим углом

Одним тупой Обводного с Можаевской,

Вершиной — не вокзал, Мурузин дом,

А третий стык — домина Полежаевской.

50.

Или еще пошире взять размах,

И в честь не трех, весьма многоугольного,

Пространства гимны складывать в стихах:

От Волкова — к Mypзинке и до Смольного.

До Мечниковскиx белых флигелей

(Он вечно жив, мой смертный путь в Полюстрово!),

До Беклешевки, замка Кугелей,

До Озерков, домэна Зубакустрова.

51.

До скаковых, мне выпавших, трибун,

До островов с невыпавшею Стрелкою,

До яхт ‘Крестовских’, чей лихой табун

ToSea-Canal выходит Невкой мелкою.

До Голодая — резиденций Ге,

И Островского вдоль проспекта Малого,

Не миновав по выгнутой дуге

Hи Замирайло окон, ни Айналова,-

52.

К Смоленскому, гдс над крестом венок

И ‘в самом чистом, самом снежном саване’

Где почивает Александр Блок,

Твой гордый бард, мой город… И до Гавани,

Воспетой тем, перед которым ‘фронт’

‘Единый’ создан миром поэтическим,-

От зарубежных начиная фронд,

Кончая ВАППОМ, сплошь коммунистическим.

53.

Оттоль Косою линией спустись

К ‘кожевенно-заводской’ территории,

И белой ночью в лодку сев, крестись

На флюгер серенькой Обсерватории.

Плыви Невой последний раз, баян,

Дивись, как встарь, на улицу Матисову,

Минуя ‘Сальный’ и другой буян,

Круги вокруг устоев малых рек описывай.

54.

И опиши цилиндры всех цистерн.

‘Гутуевским’ пройдя до ‘Канонерского’,

И радуги на отмелях из скверн

Текучих нефти и мазута мерзкого,

На порт взгляни и мимо. Пой шоссе,

Идущее от самого Калинкина,

И Автово, и Пущино, и все

‘Деревни’… И споет тебе Волынкина.

55.

Куда-то вдаль проложенный трамвай,

Бетонных зданий контур упоительный,

И ‘город Будущего’ воспевай,

Построенный у ‘Тракторостроительной’…

Воспой сверхисторический скачок

‘Эксперимента’ злого, но прекрасного,

Идя путем, где ‘Красный Кабачок’

В ‘Путиловца’ преобразился ‘Красного’.

56.

Пусть охлаждение земной коры

Поверхность ‘Поля’ все еще ‘Горячего’

Не остудило и до сей поры —

Ты величайший подвиг не опорачивай.

Пусть не проспект ‘Тургеневский’, пунктир,

И все ‘проспекты’ были ‘перспективами’,

Пятнадцать лет, преобразивших мир,

Оставят след морями и массивами.

57.

Твоим возможностям предела нет,

Коль определить их воображением,

Как встарь, к ‘Электросиле’, взяв билет,

Лети с благоговейным уважением,

Как потому, что вещий афоризм

Передовая затвердила нация,

Как потому, что самый коммунизм —

Советов власть плюс электрификация,

58.

Так потому, что властна и горда

От дома в отдалении порядочном,

Шесть раз в неделю и Она туда

‘Шестнадцатым’ спешит беспересадочным.

Шесть утр в неделю, верен ей, и ты,

Вскочив на неизменное ‘одиннадцать’,

Не устаешь — хотя ‘путем мечты’

К ‘Электросиле’ электросилой двинуться.

59.

Пой ‘Детскосельской’ по мосту проезд

Над Лиговской, здесь ‘астрономической’,

Пой ‘Салолин’, ‘Ленжет’ или ‘Жиртрест’,

Поставщика услады косметической.

И облетая ‘Петроград второй’,

Когда крыла твоей спирали приданы,

Возьми ‘Рыбацким’ на ‘Электрострой’,

При прежнем строе чьи огни не виданы.

60.

Но по ночам они играют вьявь,

Вздымаясь ввысь, я в воду опрокинуты.

Во все глаза смотри на них, представь

И ‘Больший Ленинград’, еще раздвинутый:

‘Пороховые’, ‘Мурино’, ‘Юкки’,

И те луга, где Ильичом накошено,

Шалаш в разливе у Сестры-реки, —

В грядущий город будет это вброшено!

61.

Теперь вернусь в мой ‘внутренний концентр’,

Теперь займусь ‘Варгунинской’ шаландою, —

С которой рядом находился центр —

Того, что с правом звали ‘пропагандою’.

Спектаклей наших рьяный ритуал.

Наш занавес, над люком подававшийся,

Был только ширмой — кто бы сознавал?

Другой игры, в подполье развивавшейся.

62.

Но подсознаньем это и в мое

Впивалось детское благополучие:

Из всех дорог запомнил я ее

Паровиком,- а ведь бывали лучшие.

От грандиозных в центре площадей

(А в ‘Эрмитаж’ с трех лет водился мамой я),

Но ничего — (а вдалбливали ей!)

Не сохранила в детстве голова моя.

63.

В гирлянду ‘ставших с именем’ актрис —

(Назвать одну Дестомб…) тогда ‘любительниц’,

Вокруг театра вившихся, вплелись

Другие лица — строгие — учительниц.

Подвижниц, схимниц,- хоть отвергших крест,

Без пострига — обыкновенно стриженных

Мирского чуждых — к Гению тех мест

Всемирною историей приближенных.

64.

Отец мой бритый, Карпов с бородой,

Вся их любительская корпорация

Для той марксистской пьесы молодой

Была удобнейшая декорация,

На час, когда в ‘сценический прыжок’

Лачинов вкладывал свое старание,

И назначал рабочий их кружок

Невдалеке подпольное собрание.

65.

В такие дни усиленный наряд

Полиции давался на Фарфоровый,

И фараонов там, как говорят,

По подворотням набивалось здорово.

Все сыщики меж зрителей снуют

В толпе рабочих, празднично бесфартучной,

Тем создавая истинный ‘уют’

В Семянниковском или же на Карточной.

66.

Там сыщиков — хоть покати шаром,

Ушел за водкой фараон зевающий,

Да, память в девятьсот тридцать втором

Об этих днях ‘За Невскою’ жива еще!

Но — за стеной Китайскою теперь,

Но — за экватором такого встретьте-ка,

Кто не слыхал бы имени в ту дверь,

Входившего, чуть щурясь, теоретика!

67.

Да, потому что это был ИЛЬИЧ,

Кто шел сюда с подходами марксистскими,

Что лишь за Невской — и нигде опричь —

Ищи ключей, что станут большевистскими.

Да, потому, что в результате сил,

Земного шара двигавших историю, —

Охват единый — ленинский! — вместил

Так совершенно практику в теорию.

68.

И потому — за тридцать восемь лет

Не больше двух сменилось поколений, но

Семянниковского завода нет,

А есть ‘Судостроительный’, но ‘Ленина’.

Другой завод гремит ‘Большевиком’,

И огневым пейзажем феерическим

Сияет ночь, и не паровиком

К нему летишь, а трамом электрическим.

69.

В том, что Россия — великанов трам,

Что Ленинграду — и только Петроградская

В нем сторона — хотя на малый грамм

Легла на чашу и игра их братская,

И в том, что достояние самих

Рабочих масс развернутый ‘Обуховский’,

Вина — и ‘пчел’ — ‘партиек’ — ‘трудовых’,

И трутней с трубками, как Тугоуховский.

70.

Я чувствую финальный мой аккорд,

Театра тему сливший с пропагандою,

Притушен был, как будто с клавикорд

В ‘Старинный вечер’, выточенный Вандою:

‘Надсаживавшегося’ ‘из Бордо’

Фатально мне напоминать ‘французика’,

Тогда как здесь — необходима в до-

Мажорном оркестрованная музыка.

71.

Дa прогремела б должная хвала

Все родникам разлива Большевистского,

Нужна бы мощь совместная была

Ансамблей Персимфанс и Кусевицкого,

Иль концертировал бы вам солист

С такою пламенностью убеждения,

Какой владел один Франтизек Лист,

В год моего скончавшийся рождения…

История перевернула лист,

И я за ней иду без принуждения.


[1] Печатается в авторской редакции.

Публикаторы А. Н. Полторацкая, А. Н. Катчук.

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека