Подход, Лейкин Николай Александрович, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 55 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. А. Лейкинъ.

НА ЛОН ПРИРОДЫ
ЮМОРИСТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ
ПОДГОРОДНОЙ ДЕРЕВЕНСКОЙ ДАЧНОЙ ЖИЗНИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Р. Голике, Троицкая улица, д. No. 18.

1893.

http://az.lib.ru/

OCR Бычков М. Н.

ПОДХОДЪ

Въ деревню Колдовино въхала, такъ называемая, купеческая телжка, окрашенная въ свтло-синій цвтъ съ красными и черными полосками по связямъ и спицамъ колесъ. Въ телжк сидлъ коренастый, грузный, среднихъ лтъ человкъ торговой складки, въ новомъ картуз съ глянцевымъ козыремъ и въ синей чуйк, опоясанной краснымъ кушакомъ. Вся фигура его съ рыжеватой подстриженной бородой и лоснящимся, заплывшимъ жиромъ лицомъ отличалась благообразіемъ и напоминала почему-то лавочнаго кота. Въхавъ въ деревню, онъ тотчасъ же осадилъ сытую лошадь и шагомъ похалъ по грязи. А грязь была по случаю осенняго времени непролазная. Колеса вязли въ ней чуть не по ступицу. Лошадь, мрно ступая и позвякивая маленькимъ бубенчикомъ и мдными бляхами франтовской деревенской сбруи, еле тащила телжку. Направо и налво стояли избы, крытыя тесомъ, и показывающія нкоторое благосостояніе крестьянъ Кое-гд въ маленькихъ окошечкахъ виднлись кумачевыя и блыя занавски, на подоконникахъ стояли чахлыя растенія въ горшкахъ, а въ окн одной избы выставленъ былъ даже гипсовый купидонъ, стоящій на колняхъ со сложенными руками. Былъ праздникъ, послобденное время. Кое-гд у воротъ сидли мужики и бабы. Завидя прозжающаго человка, они ему кланялись, а тотъ, самымъ ласковымъ, самымъ почтительнымъ манеромъ снимая картузъ, тоже отвчалъ на ихъ поклоны. Дохавъ до избы, на воротахъ которой была доска съ надписью ‘староста’, онъ остановилъ лошадь и сказалъ стоящей въ калитк двушк въ яркомъ расписномъ платк на голов:

— А ну-ка, на счастье, не дома ли голова-то деревни? Семенъ Михайлычъ дома?

— Тятенька? переспросила двушка.— Дома. Сейчасъ только отхлебали мы и онъ лежитъ на лавк.

— Ну, вотъ и отлично. Стало быть, можно засвидтельствовать почтеніе голов деревни, проговорилъ прозжій и, кряхтя, сталъ вылзать изъ телжки,— Лошадь-то я, умница, къ воротамъ… Вотъ тутъ черезъ столбъ возжи перекину — она и не уйдетъ. Лошадь смирная. Дочка Семена Михайлыча будешь? спросилъ онъ двушку.

— Невста. Замужъ пора. На-ка теб пяточекъ мятныхъ пряничковъ — позабавься. Своимъ ребятишкамъ домой везу, а ужъ съ тобой подлюсь.

Онъ ползъ въ карманъ чуйки, вытащилъ нсколько блыхъ круглыхъ пряниковъ и подалъ двушк.

Въ окно избы, между тмъ, глядла уже голова пожилой женщины, повязанная коричневымъ платкомъ, и что-то шевелила губами. Когда прозжій прошелъ черезъ калитку на дворъ, на крыльц его встртила рослая фигура пожилого мужика въ ситцевой рубах и въ жилетк, въ опоркахъ на босую ногу и съ всклокоченной головой.

— Аверьянъ Пантелеичъ! Какими судьбами? заговорилъ мужикъ.

— ду мимо изъ Крюкова отъ обдни, вижу вывска ‘староста’, какъ, думаю, не захать къ начальству деревни! Здравствуй, Семенъ Михайлычъ, отвчалъ прізжій.

— Милости просимъ, милости просимъ. Сейчасъ можно и самоваръ поставить.

— Не для самовара пріхалъ, а чтобы засвидтельствовать почтеніе. Вотъ трактира-то у васъ въ деревн нтъ или постоялаго двора… А то самъ бы я тебя сейчасъ въ трактир и чайкомъ, и горькимъ до слезъ удовлетворилъ. А трактира нтъ — ну, и аминь.

— Міръ не хочетъ питейное заведеніе въ деревн открывать. Что жъ ты подлаешь съ міромъ-то? Ничего не подлаешь. Три раза въ мое староство тутъ торговые люди набивались съ заведеніемъ — ни-ни. Деревня большая, мужики есть и не ослабшіе, а вотъ не желаютъ, да и что ты хочешь.

— Да, да… А было бы, такъ сказать, благоустройство для деревни и все эдакое. А вотъ теперь въ праздникъ посл обдни и вздумалъ бы кто горькимъ до слезъ позабавиться, а взять-то и негд. Я не ради пьянства говорю, а ради пользительности живота и все эдакое.

— Не хотятъ, отказываютъ, еще разъ повторилъ хозяинъ.

— Знаю, знаю. А что хорошаго? Хорошаго ничего…

— Стаканчикъ-то для тебя, Аверьянъ Пантелеичъ, у меня, впрочемъ, всегда найдется.

— Да я не для себя. Я къ слову. Я самъ кабатчикъ, мн, по настоящему, водки-то и нюхать не слдуетъ. Да…

— Вводи лошадь-то на дворъ. На лошади вдь пріхалъ. Семъ-ка я ворота отворю, приглашалъ гостя хозяинъ.

— И у воротъ постоитъ… Лошадь смирная… Хорошо, говорю, что вотъ я запасливый человкъ и ду, такъ у меня всегда съ собой бутылка водки на всякій случай въ телжк… Кому въ гостинецъ, кому такъ… И все эдакое…

— Грушка! Вводи Аверьяна Пантелеича лошадь! крикнулъ хозяинъ дочери, распахнувъ ворота.— Зачмъ ей на улиц-то стоять? Пусть подъ навсомъ… Можно и корму задать.

Двушка въ яркомъ расписномъ платк стала вводить во дворъ лошадь. Прізжій сунулъ въ телгу подъ сиднье руку, порылся въ сн, вытащилъ оттуда бутылку водки и, подавая ее хозяину, сказалъ:

— На-ка вотъ теб гостинцу отъ моихъ плодовъ земныхъ. Кабатчикъ не сетъ, не жнетъ, а плоды-то земные у него все-таки есть, хе-хе-хе… Бери, не стыдись. Везъ дьячку за выписку метрики, да не повстрчалъ его, такъ ужъ теб…

— Спасибо, спасибо… заговорилъ хозяинъ, принимая бутылку.— Прошу въ избу, гость дорогой.

— Постой… Есть и для супруги гостинецъ. Какъ ее по имени и отчеству величать-то?

— Фекла Ивановна… Ну, да что ей… конфузливо отвчалъ хозяинъ.

— Есть и Фекл Ивановн полфунтика чайку. Везъ дьячих, да вотъ не захалъ къ нимъ,— ну, а вотъ оно и кстати. На-ка…

Прізжій засунулъ опять руку въ сно, вытащилъ свертокъ съ чаемъ и подалъ его старост.

— Самъ ужъ ей дашь, самъ… Входи въ избу-то… Недолюбливаетъ она тебя, что мы, вотъ, проздомъ черезъ Быково у тебя въ заведеніи гуляемъ, ну, а теперь задобрить ее можешь.

— Ну, ладно… Э-эхъ! Бабы, вдь он неразумны, оттого и ругаютъ насъ. Непонятіе къ жизни, оттого и недолюбливаютъ. А мы, вотъ, всей душой рады… Постой, умница, постой лошадь-то ставить. Семъ-ка я еще въ телжку слазаю. Есть у меня тамъ и для ребятишекъ гостинецъ. Жестяночка монпасье. Везъ дьячковымъ дтишкамъ, ну да не видалъ ихъ, такъ вотъ оно и кстати пришлось.

— Что это ужъ ты больно много… замтилъ староста.

— Супругу твою задобрить хочу, чтобы полюбила. Бери-ка вотъ, бери…

Прізжій въ третій разъ засунулъ въ сно руку и вытащилъ коробку монпансье.

— О! Да у тебя тамъ цлая лавка! сказалъ староста, принимая коробку.

— Неисчерпаемый источникъ, это точно. Добръ вдь я, ну, и хочется людямъ угодить, сказалъ прізжій и, подмигнувъ, прибавилъ: — Пошарить, такъ и еще найдется. Рдко зжу — ну, и все эдакое…

Онъ вошелъ на крыльцо и тотчасъ же спохватился.

— Ахъ, да… Есть у васъ старушка-бабушка. По старымъ годамъ своимъ она, поди, чаю-то съ сахаромъ не пьетъ, за грхъ считаетъ, такъ вотъ ей фунтикъ изюмцу на чаепитіе, сказалъ онъ.

— Пьетъ, пьетъ и съ сахаромъ, отвчалъ староста.

— Ну, все равно. Бери. Изюмъ хорошій. Крестниц везъ. Крестница у меня есть въ Крюков. Михайлы Сидорова дочка. Ну, да не видалъ ея тамъ, такъ и ладно. А вашей бабушк на старые зубы годится.

Прізжій снова рылся въ телжк и наконецъ, доставъ оттуда два свертка, произнесъ:

— Бери ужъ кстати и пятокъ лимоновъ… По хозяйству пригодится. Хотлъ отцу Василію, да посл обдни не потрафилось зайти къ нему. Бери, бери… Одинъ изъ лимончиковъ разржемъ и съ нимъ чаю напьемся.

— Да ужъ больно много ты гостинцевъ-то… церемонился хозяинъ, недоумвая, что значатъ вс эти дары.

— Бери… Не стыдись, коли даютъ. Вдь я же у тебя угощаться буду.

— Ну, благодаримъ покорно. Спасибо.

Хозяинъ взялъ дары и послдовалъ вмст съ гостемъ въ избу.

II.

Кабатчикъ Аверьянъ Пантелеичъ входилъ за старостой въ избу, кланялся старостих и, какъ говорится, разсыпался мелкимъ бсомъ.

— Матушка, Фекла Ивановна, здравствуйте! голосилъ онъ съ сіяющей во всю ширину лица улыбкой.— Голубушка, добраго здоровья! хали мимо отъ обдни изъ Крюкова — какъ, думаю, къ главнокомандующему деревни по пути не захать! Человкъ онъ большой, властный, міромъ излюбленный, такъ какъ ему почтеніе не отдать. Вотъ кстати и гостинчика примите во все свое удовольствіе. Везъ на погостъ дьячку и дьячих, да не трафилось увидать ихъ, такъ ужъ вамъ все это съ пріятствомъ кушать.

— Милости просимъ, Аверьянъ Пантелеичъ, милости просимъ… приглашала старостиха кабатчика.— Садитесь, такъ гость будете. Вотъ пожалуйте сюда въ горницу.

— Сядемъ, сядемъ. А гд же бабушка, старушка божья? У меня и ей есть гостинецъ.

— А вонъ бабушка на печи лежитъ. Лежаночка у насъ, такъ ужъ она завсегда на ней.

Кабатчикъ прошелъ въ чистую, оклеенную обоями горницу старосты, въ которой стоялъ комодъ со шкапчикомъ и изъ шкапчика выглядывала чайная посуда. На шкапчик высились два пузатые самовара. У стны подъ окнами была обыкновенная избяная деревенская лавка, а остальныя стны были заставлены кроватью съ горой подушекъ, старымъ потемнвшимъ краснаго дерева диваномъ и надъ нимъ были налплены на обояхъ дв засиженныя мухами олеографіи. Въ углу помщались иконы съ теплящейся передъ ними лампадкой.

Съ лежанки сходила босая старуха въ синемъ кубовомъ ситцевомъ сарафан. Кабатчикъ тотчасъ же подскочилъ къ ней.

— Стой, стой, бабушка, я теб помогу слзть. Стара вдь ужъ, ноги-то, поди, не наши, нагулялись тоже въ свое время, заговорилъ онъ.— Здравствуй, бабушка, здравствуй, милая. Не узнаешь нешто меня? Аверьянъ Пантелеевъ я. Вотъ теб гостинчика на здоровье.

— Да ужъ больно ты много гостинцевъ-то… проговорилъ староста.— Такъ что намъ даже и совстно.

— Что за совсть! Берите на здравіе души. Гд ребятишки-то, Фекла Ивановна? Это вотъ ребятишечкамъ полакомиться въ свое удовольствіе.

— Да на задворкахъ гд-нибудь бгаютъ.

— Такъ вотъ передайте для ихъ зубовъ работку. Пусть пожуютъ и пососутъ. Батюшки! Въ горницу-то я вошелъ, а на иконы, гршникъ, и не помолился. А все изъ-за ласковости вашей. Очень ужъ вы меня лаской заговорили.

Кабатчикъ началъ креститься на иконы и, наконецъ, по приглашенію хозяевъ залзъ за столъ въ передній уголъ, подъ образа.

— Ухъ! отиралъ онъ лицо платкомъ, озираясь по сторонамъ.— Пріятно видть, когда крестьянинъ въ такомъ достатк живетъ. Домъ у васъ чаша полная, всего есть. А все труды. Труды великое дло. Человкъ ты основательный, трезвенный, работящій, обращался онъ къ старост.

А староста между тмъ лзъ въ шкапъ и доставалъ изъ него рюмки и тарелку. Старостиха гремла самоваромъ. Черезъ десять минутъ на накрытомъ красной бумажной салфеткой стол стояли откупоренная бутылка водки, дв рюмки и лежали рыжики и холодное вареное бычье сердце, нарзанное на куски. Староста, наливъ дв рюмки, кланялся кабатчику и говорилъ:

— Кушайте.

— Ой, кабатчику-то бы не слдъ водки пить! Ну, да ужъ разв только изъ-за того, что съ хозяиномъ. Будьте здоровы.

Выпили.

— Отчего кабатчику не слдъ водки пить? спросилъ староста.

— Не подобаетъ тмъ товаромъ баловаться, которымъ самъ торгуешь, такое ужъ это правило. Начнешь баловаться, привыкнешь, да весь свой товаръ и стравишь въ себя.

— Ну, ты мужикъ не таковскій.

— Крпимся. Теперь только ради пріятства съ хорошими людьми пью, да ради немощи на манеръ лекарствія, а когда-то вдь и я шибко баловался.

— Быль молодцу не укоръ. По второй рюмочк… предложилъ староста.

— Да разв ужъ, чтобы не хромать, согласился кабатчикъ и опять выпилъ.

Староста заговорилъ, что безъ ‘троицы домъ не строится’, ‘безъ четырехъ угловъ и крышу не кроютъ’. Кабатчикъ при каждой рюмк оговаривалъ себя, но бутылку со старостой все-таки выпилъ. Лицо его было потно, глаза масляны. Появился самоваръ на стол.

— Вотъ это мой напитокъ! возгласилъ онъ.— Но, откровенно говоря, чаемъ люблю баловаться больше въ трактир. Совсмъ фасонъ другой. Я, вонъ, и у себя дома… Завсегда посл обда къ себ въ заведеніе иду. Гости ли прідутъ ко мн — сейчасъ въ заведеніе къ себ ихъ веду чаемъ поить.

— Ну, а у насъ этого нтъ. У насъ дома, потому трактиръ-то пять верстъ отъ насъ, отвчалъ староста.

— А жаль, очень жаль, подхватилъ кабатчикъ.— Для вашего благоустройства бы слдовало. А то деревня у васъ этакая богатая, большая, а заведенія нтъ, негд и переговорить по душ съ благопріятелемъ. Да вотъ хоть бы и теб… Ты человкъ служебный, у тебя дла общественныя, служишь ты обществу, а гд теб объ общественныхъ длахъ съ нужнымъ человкомъ за чайкомъ переговорить? Вдь тоже всякаго къ себ въ домъ не поведешь къ самовару. Во-первыхъ, бабъ отнимать отъ дла надо, а во-вторыхъ, можетъ быть и такіе люди есть, которые тебя угостить желаютъ, такъ какъ ихъ къ себ-то звать!

— Что врно, то врно, но что жъ ты подлаешь съ міромъ-то, коли не желаетъ онъ въ своей деревн трактира!

— Знаю. Мужики боятся ослабнуть, коли трактиръ будетъ, а это вдь все пустяки. Ужъ кто захочетъ ослабнуть, тотъ и за пять верстъ въ кабакъ пить побжитъ. Да вотъ у васъ питейнаго заведенія не имется, а нешто нтъ ослабшихъ отъ вина людей?

— Есть, какъ не быть. Да вотъ Кириллъ Афанасьевъ, Матвй Федоровъ. У Матвя Федорова даже и жена вмст съ нимъ хлещетъ.

— Ну, вотъ видишь, видишь! А вдь всегда на питейное заведеніе поклепъ идетъ. ‘У насъ-де въ деревн питейное заведеніе и все эдакое, такъ оттого мужики и пьютъ’. Нтъ, ужъ кто не пьяница, такъ хоть десять питейныхъ заведеній въ деревн будь, онъ не сопьется.

— Это что говорить… соглашался староста.

— А нтъ питейнаго заведенія въ деревн — и благоустройства нтъ. Право-слово. Я не о пьянственности говорю, но вдь выпить иногда надо и ради лекарствія. Животъ пучитъ — надо выпить, выпить въ умренности, прямо для благоутробія, а какъ ты выпьешь, ежели питейное заведеніе въ пяти верстахъ? Дома тоже не каждый запасъ иметъ. А у иного такой слабый животъ, что вотъ ежели онъ не выпилъ, когда нудитъ — сейчасъ разстройство невровъ. Да и такъ… Вотъ у васъ теперича сходки… Посл сходокъ, ужъ это отъ начала свта, какъ свтъ стоитъ, такъ положено, чтобъ посл сходки выпить, а гд вамъ пить, коли трактира нтъ?

— Да теперь посл сходки у пожарнаго сарая пьемъ. У пожарнаго сарая на сходк сбираемся, у пожарнаго сарая, гд инструменты стоятъ, тутъ и пьемъ мірское вино, отвчалъ староста.

— А это разв модель? Это разв удобно? Сарай общественный. Въ немъ труба, ведра, багры, щитъ войлочный. Эти инструменты надо беречь пуще зницы ока, чтобъ было въ порядк на случай пожара, а тутъ около сарая и пьяные, и папироски курятъ. Долго ли до грха! А будь-ка у васъ трактиръ… Во-первыхъ, благоустройство и благолпіе…

— Ну, ужъ какое благолпіе въ трактир… замтила сидвшая тутъ же старостиха.

— Милостивая государыня, Фекла Ивановна, матушка моя разумная! Вы все смотрите съ пьянственной стороны, но возьмите вы теперь лекарственную часть. А прозжій человкъ? Гд прозжему человку выпить? возразилъ кабатчикъ.

— Богъ съ нимъ, съ прозжимъ человкомъ! Намъ бы своихъ-то мужиковъ только уберечь.

— Мужика, сударыня богобоязненная, не убережешь. Мужикъ не ребенокъ. А я вамъ прямо говорю: прозжаешь по деревн и виду никакого нтъ. Трактиръ видъ даетъ, сейчасъ, это, вывска, сейчасъ, это, прозжіе мужики… Да и вамъ-то… Ино трактирщикъ яицъ для яичницы у крестьянъ купитъ, молочка для чаю, курочку для селянки. Трактирщикъ можетъ ваши же избытки гостямъ продавать. У васъ покупать, а гостямъ продавать. Вдь ужъ ежели открыть трактиръ, то нужно при немъ и постоялый дворъ. А тутъ и господа охотники, которые ежели изъ Петербурга, могутъ свое пристанище имть, а крестьянамъ-то все барышъ, потому охотникъ, смотришь, и грибовъ купитъ у крестьянъ, и раковъ, и ягодъ, и всякой штуки… Да-съ… А крестьяне вашей деревни этого не понимаютъ. Вотъ Семенъ Михайлычъ, супругъ вашъ, отлично понимаетъ, а они не понимаютъ, закончилъ кабатчикъ и умолкъ, принявшись схлебывать съ блюдечка чай.

Староста сидлъ въ раздумьи и гладилъ бороду.

III.

Разговоръ между старостой и кабатчикомъ во все время чаепитія вертлся насчетъ трактира. Кабатчикъ горячо доказывалъ всю ‘пользительность’ трактира въ деревн. Староста соглашался съ кабатчикомъ, но ссылался на міръ, запрещающій открывать кабакъ. Старостиха, находившаяся тутъ же, время отъ времени возражала противъ кабака.

— Не знаю ужъ, какимъ угодникамъ намъ и молиться, что Богъ вразумилъ нашихъ мужиковъ такъ, что они не дозволяютъ открывать питейное заведеніе въ деревн. Теперь тишь и гладь и божья благодать, а открой-ка заведеніе, такъ что это будетъ! Упаси Господи! закончила она и вышла зачмъ-то изъ горницы.

Кабатчикъ только этого и ждалъ. Онъ посмотрлъ ей вслдъ, подмигнулъ на нее старост, погладилъ бороду, отдулся и тихо произнесъ:

— А что, ежели еще разъ ударить челомъ міру насчетъ разршенія питейнаго заведенія? Мн бы, къ примру, попробовать? Вдь я не пробовалъ. Я съ вашими мужиками ласковъ. И мстечко у васъ есть на краю деревни, чтобы избушку для заведеньица построить. Мстечко хорошее, самое приглядное.

Произнеся эту тираду, кабатчикъ умолкъ и вопросительно глядлъ прямо въ лицо старост. Староста отвчалъ не вдругъ, подумалъ, пощипалъ бороду и сказалъ:

— Наврядъ разршатъ. Главная статья, что у насъ голтепы мало, все мужики основательные, а они-то противъ кабака и есть.

— А ты основательныхъ-то уговори.

— Да какъ ихъ уговорить! Положимъ, что трехъ-четырехъ уговорить можно, но бабы ихъ ползутъ на рогатину и все дло испортятъ. Бабы сейчасъ на дыбы… Вонъ вдь моя баба тоже…

— Чудакъ-человкъ, да вдь бабы на сходку не ходятъ.

— А он дома будутъ дьяволить. Дома надьяволятъ, мужиковъ настрочатъ, ну, и…

— Ахъ, бабы, бабы! вздохнулъ кабатчикъ и покачалъ головой.— И всегда-то он помха въ мірскихъ длахъ и по благоустройству.

— Ничего не подлаешь. Тверезые мужики всегда ихъ слушаются.

— Да я бы на сходъ пять ведеръ вина выставилъ. Когда у васъ сходъ-то?

— Да вдь это такъ, что можно и въ будущее воскресенье назначить. Постукалъ въ субботу съ вечеренъ подъ окнами палочкой — вотъ и сходъ на утро будетъ, отвчалъ староста.

— Шесть ведеръ поставлю.

— Надо заране начать поить, заране… Обалдютъ къ сходу — ну, и тогда пожалуй…

— Да пусть только они ко мн въ Быково покажутся — запою.

— Но бабы… опять произнесъ староста.

— Да что заладилъ одно: бабы да бабы. Мы и бабъ удовлетворимъ. Нельзя ли какъ ни на есть на какой-нибудь вечеринк имъ угощеніе выставить? Ужъ я ублаготворилъ бы.

— У насъ бабы на посидлки не ходятъ. Только двки.

— Узнаютъ, что есть угощеніе — придутъ. Да вотъ я хоть у тебя въ изб какой-нибудь юбилей для нихъ устрою?

— Какой юбилей?

— А это по новомодному. Что вотъ, молъ, такъ какъ у меня въ Быков восемь годовъ кабакъ существуетъ, то я и угощаю всхъ. Меня поздравляютъ, а я потчую. Можно у тебя?

— Поговори-ка съ Феклой Ивановной! Да она глаза теб и мн выцарапаетъ.

— За мою-то ласковость?

— Да вдь ты съ кабакомъ подъзжаешь.

— Какой кабакъ! Просто трактиръ для благолпія деревни. А ужъ какую бы я за зиму избушку на конц деревни для украшенія выстроилъ, такъ просто быкъ забодаетъ! Съ узорами, съ вавилонами, чтобы вс прозжающіе любовались. Кабаки такъ не строются. Выстроилъ бы я на вашей земл на десять лтъ, а посл десяти лтъ — изба ваша. Сдавайте ее господамъ подъ дачу.

— Да я-то все это понимаю, а бабы не поймутъ. Не поймутъ и мужиковъ настрочатъ. Втолкуй ты моей баб, къ примру.

— И втолкую. Надо только съ хорошимъ ковровымъ платкомъ пріхать.

Староста улыбнулся и сказалъ:

— Ну, попробуй.

Кабатчикъ продолжалъ:

— И попробую. Только бы она у тебя въ изб юбилей мн для бабъ позволила устроить. А юбилей у меня будетъ устроенъ такъ, что каждая баба по рублевому шерстяному платку вмст съ угощеніемъ получитъ.

— Вотъ это ловко. Вотъ это, пожалуй, подйствуетъ.

— Ну, то-то. Я добръ, я денегъ не жалю, но только чтобъ было понятіе къ жизни. Такъ ты вотъ, Семенъ Михайлычъ, потолкуй съ своей бабой… А теб пять красненькихъ, ежели вся эта музыка съ трактиромъ устроится. Понялъ?

— Понялъ. Благодаримъ покорно. Потолковать съ бабой можно.

— Ну, а я дня черезъ три съ платкомъ заду.

— Зазжай. Ты маменьк-то, старушк, что-нибудь…

— Темненькой шерстяной матерьицы ей на сарафанъ.

— Ну, такъ. А я съ трезвенными мужиками переговорю.

— Ты толкуй такъ, что я домъ хорошій выстрою и двсти рублей каждый годъ міру аренды. Десять лтъ по двсти рублей получать будете и черезъ десять лтъ у васъ дв тысячи скопится и домъ останется. Сейчасъ тогда въ этомъ дом на дв тысячи можете школу открыть. А то вдь у васъ теперь ребятишкамъ-то четыре версты въ школу бгать. Ты на школу напирай.

— Это хуже. У насъ этого боятся. Нтъ, ужъ я такъ, что вотъ домъ подъ дачу, къ примру, а деньги на міръ, что ли. Что, молъ, мірское…

— Ну, ладно. Длай какъ знаешь. А потомъ, коли выйдетъ все по хорошему — сейчасъ сходъ! А на сходъ я шесть ведеръ, закуски разныя и три пирога…

— Да вдь и у меня, коли ежели ты праздновать будешь… Для бабъ-то что ты хочешь устроить?

— Мой юбилей.

— Ну, да, юбилей. Такъ вдь узнаютъ коли ежели мужики, что ты бабъ поишь — и они придутъ угощаться.

— Пускай приходятъ. По малости и про мужиковъ ведро водки привезу и три ящика пива.

— Ну, вотъ это дло. Какъ бы только мн мою бабу уговорить, чтобы пиръ теб у меня сдлать.

Староста почесалъ затылокъ.

— А вотъ съ сегодня начни оболванивать, а я дня черезъ три-четыре съ платкомъ пріду. Кого изъ тверезыхъ мужиковъ мн теперь обхаживать? спросилъ кабатчикъ.

— Да вотъ Антипа Яковлева, пожалуй. На краю его изба.

— Знаю, знаю, и даже сейчасъ къ нему зайду. Есть у меня съ собой и бутылочка водки въ телжк, есть и кофею фунтикъ для бабы. Ты вотъ что… Ты не зайдешь ли и самъ сейчасъ къ нему со мной?

— Да ужъ разгулялся, такъ отчего же, согласился староста.— Потомъ Емельяна Сидорова обойди. Этотъ галдть на сходкахъ любитъ и его слушаетъ міръ.

— Какой онъ такой изъ себя? спросилъ кабатчикъ.

— Рыжій. Мясникъ прозывается.

— Мясниковъ? Знаю, знаю. И къ нему, стало быть, сегодня. И для него бутылка есть. Вотъ только что для бабы евоной ничего у меня нтъ. Ну, да баб я меду горшечекъ съ молодцомъ посулю прислать. Такъ сбирайся, Семенъ Михайлычъ, сейчасъ со мной. Надвай сапоги-то. Или, можетъ статься, такъ въ опоркахъ пойдешь?

— Въ праздникъ? Въ гости, да въ опоркахъ? Что ты! Осудятъ! Я вдь староста.

Староста всталъ изъ-за стола и началъ обуваться. Кабатчикъ тоже всталъ, расхаживалъ по горниц, утиралъ платкомъ потное лицо и говорилъ:

— Ахъ, кабы вс мужики-то вразумительные, какъ ты, были,— какое бы для деревни чудесное происшествіе было! Вдь домъ и дв тысячи ни за что жертвую.

Черезъ четверть часа кабатчикъ, распростившись съ семьей старосты, вызжалъ на своей телжк съ двора. Съ нимъ рядомъ сидлъ староста и говорилъ жен:

— Я съ Аверьяномъ Пантелеичемъ только до Антипа Яковлева… Дло у насъ есть.

IV.

Антипъ Яковлевъ стоялъ за воротами, когда телжка съ кабатчикомъ и старостой подъхала къ его изб. Это былъ рослый, плечистый мужикъ лтъ шестидесяти, патріархальнаго вида, съ сдой окладистой бородой на все еще румяномъ, не взирая на годы, лиц. Двое блокурыхъ внучатъ его въ шапкахъ съ большого человка и въ кафтанишкахъ съ необычайно длинными рукавами возились тутъ же съ кудластымъ щенкомъ. Антипъ Яковлевъ и въ своемъ домашнемъ быту былъ патріархомъ. Двое его женатыхъ сыновей, каждый съ кучей ребятъ, жили съ нимъ не раздльно въ одной изб въ полномъ подчиненіи. Изба была большая, двухъ-этажная съ тесовыми воротами и крытымъ дворомъ. Антипъ Яковлевъ былъ богатый мужикъ и имлъ деньгу про запасъ. Подъзжая къ его изб, кабатчикъ воскликнулъ:

— Гора съ горой не сходится, а человкъ съ человкомъ сойдется, демъ къ теб, хотимъ въ избу входить, а ты ужъ тутъ какъ тутъ и у воротъ стоишь! Здравствуй, ддушка Антипъ Яковличъ! Здоровъ ли сердцемъ?

Антипъ Яковлевъ встртилъ гостей сурово.

— Здоровъ. Что мн длается! По кабакамъ и трактирамъ себя не изводимъ, такъ зачмъ хворать! сухо отвчалъ онъ.

— Ужъ будто умственный человкъ трактиромъ себя и известь можетъ! Поди ты…

— А то какъ же? Порядокъ извстный. Какіе столбы отъ виннаго малодушества свихивались.

— Трактиръ, ддушка, можетъ быть и для удовольствія сердца. Не все пьянство. Попилъ чайку и развеселилъ сердце, сказалъ кабатчикъ, вылзая изъ телжки и протягивая руку Антипу Яковлеву.— Впрочемъ, мы объ этомъ сейчасъ потолкуемъ, прибавилъ онъ.

— Да тутъ и толковать нечего. Только попусту.

— А ужъ будто попусту въ праздникъ-то и языкъ почесать нельзя? Былъ сейчасъ у старосты. Поклонился начальству, такъ думаю: какъ же это я обойду поклономъ такого уважаемаго христіанина, какъ Антипъ Яковличъ, коли ужъ я здсь въ деревн! На-ка вотъ гостинчика. Кто чмъ, а кабатчикъ всегда водкой даритъ, потому ужъ такое его руководство.

Кабатчикъ ползъ въ телжку, вытащилъ оттуда бутылку и подалъ ее.

— Не надо мн. Ну тебя… отстранилъ бутылку Антипъ Яковлевъ.

Кабатчикъ изумился.

— Да вдь я отъ чистаго сердца. На поклонъ… сказалъ онъ.

— Нечего мн и кланяться. Не за что.

— Вотъ те здравствуй! Такая твердыня на деревн живетъ, да ей не поклониться? А я и старух твоей на поклонъ хочу фунтикъ кофейку.

— А ей-то ужъ не за что кланяться и подавно.

Кабатчикъ почесалъ затылокъ.

— Ой-ой, какой серьезный человкъ! пробормоталъ онъ.

— Не серьезный, а что жъ зря дары принимать! На свои купимъ.

— Да вдь чаемъ-то меня все-таки угощать будешь. Ты чай, а я вотъ водочки и твоей старух кофейку…

— Не надо, не надо, ничего намъ не надо… опять повторилъ Антипъ Яковлевъ, а насчетъ чаю вопросъ оставилъ безъ отвта.

Кабатчикъ переминался съ ноги на ногу и спряталъ бутылку опять въ телжку.

— А я зачмъ къ теб захалъ-то? Во-первыхъ, поклониться, а во-вторыхъ, потолковать о дл, сказалъ онъ, кивнулъ на скамейку у воротъ и спросилъ:— Приссть можно?

— Сдлай, братъ, одолженіе: на то поставлена. Объ чемъ бы только ты со мной потолковать хотлъ, желательно было знать?

— Дло обширное. Конечно, все это еще только у меня въ моемъ собственномъ головномъ воображеніи и желаю я, такъ сказать, съ тобой посовтоваться, потому ты старикъ вразумительный и все эдакое… И не думалъ я, признаться сказать, объ этомъ раньше, а халъ мимо и вижу на краю деревни мсто свободное…

— Ну, ну?.. улыбнулся старикъ, торопя кабатчика, и слъ на скамейку.

Помстился рядомъ съ нимъ и до сихъ поръ стоявшій на ногахъ кабатчикъ.

— Мсто-то ужъ очень у васъ на краю деревни прекрасное, а стоитъ оно зря, пустыремъ… Такъ хочу я порадть для вашей деревни и изукрасить его, продолжалъ кабатчикъ.

— Кабакомъ, что ли? перебилъ его Антипъ Яковлевъ.

— Постой… Зачмъ такъ говорить? Дай прежде сказать. Школы у васъ нтъ въ деревн, а деревня обширная, хорошаго села стоитъ.

— Такъ ты думаешь школу строить, что ли? Вотъ удивилъ.

— То-есть, желательно бы мн, Антипъ Яковлевичъ, построить собственно не школу, а домишечко, избушечку приглядную и ударить міру челомъ, чтобъ на десять лтъ мн аренды… Подвсти рублей въ годъ платить вамъ буду, а по окончаніи всего этого происшествія, черезъ десять лтъ то-есть, дв тысячи мірскихъ денегъ у васъ скопится, а съ процентами ежели считать, то и больше, да и домъ вашъ будетъ. Тогда вы можете въ лучшемъ вид школу открыть. Вотъ какое мое руководство у меня въ ум.

— А до школы-то ты все-таки въ этомъ дом десять лтъ кабакъ держать будешь? спросилъ старикъ.

— Не кабакъ, голубчикъ, не кабакъ, а трактиръ и постоялый дворъ.

— Одинъ чортъ.

— Такъ вдь долженъ же я себ какое-нибудь льготное происшествіе сдлать, ежели я хочу міру черезъ десять лтъ домъ подъ школу пожертвовать. А школа вещь хорошая, умственная. Вотъ теперича у тебя внуки. Вотъ они со щеночкомъ балуются. Вдь черезъ годикъ ихъ ужъ грамот учить надо, а школы въ деревн нтъ. Каково имъ въ чужое-то село за четыре версты въ школу бгать!

— Такъ вдь домъ-то только черезъ десять лтъ подъ школу очистится, а при чемъ же тутъ внуки-то, коли имъ въ будущемъ году въ школу бгать надо? Или десять лтъ, не учась, твоей школы ждать? Брешешь ты, милый, что-то.

— Такъ-то оно такъ, сконфузился кабатчикъ.— Но я вообще… Я и для другихъ ребятишекъ. Я вообще для вашихъ деревенскихъ ребятишекъ… Такъ вотъ, прежде чмъ міру бумагу писать, я и хотлъ съ тобой потолковать, такъ какъ ты у міра голова, міръ тебя уважаетъ и предпочитаетъ и все эдакое. Такъ что ты скажешь насчетъ школы-то?

— Насчетъ кабака, а не насчетъ школы. Ты ужъ говори прямо. Вилять тутъ нечего… перебилъ кабатчика Антипъ Яковлевъ.

— Да какой же кабакъ! Не кабакъ, а постоялый дворъ въ хорошемъ дом, а домъ будетъ только на украшеніе деревни.

— Ну, постоялый дворъ. А постоялый дворъ будетъ съ продажей водки и при этомъ всегда пьянство и буянство и ночное шатанье.

— Зачмъ же пьянство и буянство-то? Можно честно и благообразно.

— Будетъ тутъ честно и благообразно! Живемъ тихо и смирно, и безобидно, а тамъ пропойцы явятся. Вдь ужъ три раза міръ у насъ кабатчикамъ въ кабакахъ отказывалъ, а ты опять…

— Да я собственно для школы, Антипъ Яковлевичъ…

— Поди ты! Ну, братъ, мелешь вздоръ! Вотъ еще какой школьный благодтель открылся.

— Зачмъ такъ? Зачмъ такъ, Антипъ Яковличъ? Разв я не сочувствую? Даже очень сочувствую и желаю, чтобы было украшеніе и благоустройство. Челомъ теб бью, ты ужъ не галди противъ меня на сходк-то.

— То-есть какъ это? спросилъ старикъ.

— Очень просто. Будь за меня, а ужъ я теб премного благодаренъ останусь.

Антипъ Яковлевъ презрительно взглянулъ на кабатчика и воскликнулъ:

— Чтобъ я на міру за кабакъ стоялъ? Да ты никакъ блены обълся, почтенный!

Онъ всталъ со скамейки. Всталъ и кабатчикъ и сказалъ:

— А я бы тебя и твою старуху, Антипъ Яковличъ, хорошими подарками удовлетворилъ.

— Уходи, уходи отъ меня. Зря толкуешь. Не таковскій я…

Антипъ Яковлевъ махнулъ рукой. Кабатчикъ пожалъ плечами.

— Ужасти какой серьезный человкъ! пробормоталъ онъ.— Прощай, коли такъ.

— Прощай, прощай. Позжай, съ Богомъ.

Кабатчикъ влзъ въ телжку и шагомъ похалъ отъ избы Антипа Яковлева. Староста шелъ около телжки.

— Видишь, какой строгій! Нтъ, этого не объдешь, сказалъ онъ и спросилъ:— Къ мяснику теперь? Къ Емельяну Сидорову, что ли?

— Да надо будетъ съ Емельяномъ Сидоровымъ потолковать.

— Ну, такъ ты и позжай къ нему. Вонъ его изба. А я потомъ задворками приду. Неловко мн съ тобой вмст. Антипъ Яковлевъ смотритъ.

— Ну, ладно.

Кабатчикъ стегнулъ лошадь. Староста свернулъ къ своей изб.

Емельянъ Сидоровъ, по прозванью Мясникъ, хоть и былъ изъ числа мужиковъ исправныхъ и не ослабшихъ, какъ ихъ называютъ въ деревн, но выпить подчасъ любилъ. Въ прежніе годы онъ имлъ барку, возилъ съ подряда въ Петербургъ кирпичъ и бутовую плиту на ней, стало-быть былъ человкъ бывалый, какъ говорится, любилъ краснобайничать на сходкахъ и считался за человка вліятельнаго въ деревн. Барочный извозъ онъ нын оставилъ и занялся скупкой телятъ у мужиковъ для продажи мясникамъ, отчего и самъ получилъ прозванье Мясника.

У избы на скамеечк сидла жена Емельяна Сидорова, женщина лтъ сорока, и грызла подсолнухи, когда подъхалъ кабатчикъ. Онъ снялъ картузъ и, не слзая съ телжки, воскликнулъ:

— Матушк-хозяюшк особенное! Съ пріятствомъ кушать!

— Спасибо. Благодаримъ покорно, отвчала женщина.— Попотчевала бы и васъ подсолнухами, да не мужчинское это кушанье. Куда дете?

— Былъ у обдни въ Крюков, помолился Господу Богу, а теперь пробираюсь домой и зазжаю кой къ кому изъ хорошихъ мужичковъ, чтобы почтеніе имъ сдлать. Былъ у старосты, былъ у ддушки Антипа Яковлича и теперь къ вамъ. Самъ-отъ дома?

— Сейчасъ тутъ былъ, да, надо полагать, на задворки ушелъ. Колесо у насъ тамъ у телги сломалось, что ли. А вы къ нему?

— То-то и дло, хочу поклонъ отвсить.

— Ой, что такъ? конфузливо проговорила женщина.— Зачмъ же это?

— Хорошимъ основательнымъ христіанамъ всегда отвшиваю. Самъ основательности придерживаюсь и въ другихъ это руководство люблю. Вы меня знаете?

— Еще бы не знать! Вы изъ Быкова. Кабакъ держите. Вотъ мы, бабы, очень ужъ на васъ недовольны, что вы нашихъ мужиковъ спаиваете. Какъ попадутъ въ Быково, такъ ужъ ничего и не жди хорошаго. Вернутся всегда не настоящимъ манеромъ.

— Матушка-голубушка, все это вздоръ. Никого силой споить невозможно.

— Ну, соблазнъ на дорог. А мужики слабы, да еще при своемъ малодушіи…

— Ну, на вашего супруга вы, кажется, не можете пожаловаться.

— Бывало, что и онъ у васъ загуливалъ, а придетъ домой выпивши, да все тычкомъ и наотмашь, такъ какъ же быть довольной-то?

— Пожалуйста, фунтикъ кофейку за это безпокойство… Везъ въ Крюково дьячих передать въ гостинчикъ, да не трафилось ее увидать, такъ ужъ вамъ. Пожалуйте…

Кабатчикъ быстро вынулъ изъ телжки фунтъ кофе, быстро слзъ и протянулъ кофе женщин.

— Ой, что это? Зачмъ же это? воскликнула та.

— Берите, берите. Это за безпокойство, чтобы неудовольствія на насъ съ вашей стороны не было. Про кабатчиковъ дамы думаютъ, что это вороны хищные, анъ выходитъ совсмъ напротивъ. Получайте. Что жъ вы стыдитесь!

— Ну, благодаримъ покорно. Вамъ мужа?

— Очень бы любопытно было его видть.

— Такъ пойдемте въ избу. Сейчасъ я его кликну.

— А лошадь-то можно, я думаю, здсь у воротъ оставить. Вотъ я и возжи черезъ столбикъ перекину.

— Конечно, можно. Никто ее не тронетъ. У насъ смирно.

Кабатчикъ возился около лошади и привязывалъ возжами къ столбу. Въ калитк воротъ показался Емельянъ Сидоровъ, а сзади его въ отдаленіи виднлся староста. Емельянъ Сидоровъ былъ средняго роста мужикъ въ потертомъ пальто и сапогахъ бутылками. Пощипывая рыженькую бородку, онъ говорилъ:

— Прямо къ самовару потрафилъ. Входи, входи, Аверьянъ Пантелеичъ, милости просимъ. Баба! Самоваръ поставь скорича.

— Смотри-ка, фунтъ кофею подарилъ. Вотъ ужъ не ожидала-то! Даже и совстно… показала женщина мужу свертокъ.

— Бери, бери. Чего тутъ совститься-то? Мало мы ему денегъ-то въ Быков оставляемъ! отвтилъ Емельянъ Сидоровъ.— Прошу покорно, Аверьянъ Пантелеичъ…

— Прежде всего дай настоящимъ манеромъ поздоровкаться. Здравствуй, проговорилъ кабатчикъ и протянулъ руку.

— Чего ты въ калитк-то! На порог не здороваются. Входи во дворъ.

— Въ такомъ раз постой, погоди. Поклонился жен гостинчикомъ, такъ надо и мужу…

Кабатчикъ ползъ въ телжку, порылся въ сн, вынулъ оттуда бутылку съ водкой и, войдя во дворъ, протянулъ и руку, и бутылку Емельяну Сидорову, сказавъ: ‘пожалуйте’.

— Спасибо, спасибо. Ну, вотъ теперь, здравствуй… заговорилъ Емельянъ Сидоровъ.— А то вдругъ на порог! На порог здороваться, значитъ, потомъ ссоритъся, а ужъ мы давай лучше въ мир жить.

— А чтобы въ мир намъ жить, такъ даже поцлуемся.

Кабатчикъ отеръ рукавомъ губы.

— Что ты, что ты! Разв нон Христовъ день, чтобы цловаться? забормоталъ Емельянъ Сидоровъ, пятясь, но кабатчикъ ужъ сочно облобызалъ его.

— Такъ крпче будетъ, надежне, сказалъ онъ.— Главная статья въ томъ, что дружбу-то мн съ тобой хочется прочную, надежную водить.— Ахъ, да… Сейчасъ жена твоя сказала, что у тебя колесо у телги поломалось. Какое колесо-то: заднее или переднее?

— Переднее.

— Переднее? Ну, вотъ и отлично. А у меня какъ разъ, есть въ Быков хорошій надежный скатъ, переднихъ колесъ. Подешь мимо Быкова, такъ зазжай и возьми себ.

— Недорого запросишь, такъ отчего же?

— Зачмъ дорого! Что дашь, то и ладно. Вдь колесами я не торгую. У меня другая статья.

— Ну, спасибо. Переднія колеса мн, дйствительно, нужны.

— А у меня они зря стоятъ.

Кабатчикъ, Емельянъ Сидоровъ и староста вошли въ избу. Изба была на полугородской манеръ и состояла изъ кухни и чистой комнаты. Въ чистой комнат, главнымъ образомъ, бросались въ глаза широчайшая кровать подъ ситцевымъ пологомъ съ грудой подушекъ, пузатый самоваръ и стариннаго письма иконы въ углу съ пучками вербы за ними и съ десяткомъ фарфоровыхъ и сахарныхъ яицъ, окружающихъ кіоты. Кабатчикъ усердно сталъ креститься на иконы и, кончивъ, опять сказалъ:

— Теперь еще разъ здравствуйте.

— Садись, такъ гость будешь, пригласилъ хозяинъ.— Сейчасъ вотъ мы твой гостинецъ и разопьемъ, пока баба самоваръ ставитъ, прибавилъ онъ, откупоривая бутылку, и спросилъ: — Пьешь вдь самъ-то?

— Только самую малость потребляю, а ужъ сегодня и то былое дло. Ну, да съ тобой побалуюсь рюмашечкой, чтобы дружбу закрпить. Тяжеленько-то тяжеленько мн будетъ, ну, да ужъ одинъ день не въ счетъ, отвчалъ кабатчикъ, тяжко вздохнувъ.

Хозяинъ поставилъ на столъ откупоренную бутылку и три рюмки. Хозяйка тащила тарелку соленыхъ грибовъ и край холоднаго пирога съ капустой.

VI.

Емельянъ Сидоровъ налилъ три рюмки, взялъ одну изъ нихъ въ руку, чокнулся ею о дв другія рюмки и сказалъ старост и кабатчику: ‘ну-ка’… Вс выпили. Кабатчикъ поморщился и, тыкая вилкой въ соленый грибъ, чтобы закусить, проговорилъ:

— Вдь вотъ нигд я водки не пью, а у васъ въ вашей деревн во второмъ дом выпиваю. А отчего? Оттого, что вы мужички почтенные, да и деревню вашу люблю. Въ цломъ округ, кажись, краше вашей деревни нтъ, и какъ только я ду мимо…

— Говори, Аверьянъ Пантелеичъ, прямо, говори безъ подхода… Онъ знаетъ, я ему передалъ… перебилъ кабатчика староста и кивнулъ на Емельяна Сидорова.

— Нтъ, въ самомъ дл, у васъ здсь мста чудесныя и мужики основательные. Да вотъ хоть бы взять его, Емельяна Сидорыча… Телятиной онъ занимается…

— Брось… Оставь… остановилъ кабатчика въ свою очередь Емельянъ Сидоровъ.— Ну, чего въ самомъ дл меня-то расхваливать! Самъ я знаю, какой такой я есть человкъ. Ты кабакъ, что ли, нарохтишься у насъ завести?

— Не кабакъ, голубчикъ Емельянъ Сидорычъ, а школу. Школой хочу порадть вамъ, главнымъ образомъ, а кабакъ это только…

— Оставь. Знаемъ. Чего ты?

Кабатчикъ перемнилъ тонъ.

— Да думаю въ начал и питейное заведеніе, произнесъ онъ.— Это точно… То-есть, трактиръ съ постоялымъ дворомъ. Тихій, скромный трактиръ, чтобы, теперича, прозжающіе чайку и все эдакое…

— Распивочно и на выносъ? спросилъ Емельянъ Сидоровъ.

— Да, ужъ надо распивочно и на выносъ. Деревня, такъ по деревенскому обычаю и дйствовать будемъ. Патентъ-то ужъ заодно… Заодно тяготы нести. А только боюсь я, что вотъ міръ…

— Надо заране оборудовать міръ.

— Вотъ поэтому я къ теб и пріхалъ на поклонъ. Ты краснобай, говорятъ, на міру, гуторить мастеръ, зубы заговаривать.

Емельянъ Сидоровъ самодовольно погладилъ бороду и сказалъ:

— Ты пои больше, всхъ пои.

— Да я радъ всей душой, но есть тоже люди супротивные. Вотъ, напримръ, сейчасъ Антипъ Яковлевъ. Я къ нему всмъ сердцемъ, съ низкимъ поклономъ… ‘Желаю, говорю, благоустройство вашей деревн’, а онъ…

— Этотъ зажрался, этотъ себ цны мры не знаетъ. Да ужъ на что теб: сыновья у него по сорока лтъ мужики, а онъ ихъ на помочахъ водитъ. Федосй Гавриловъ то же самое… Къ этому тоже не подступайся… заговорилъ староста.— А ты намъ доврься — вотъ мы съ Емельяномъ Сидоровымъ и будемъ орудовать.

— Голубчики, порадйте! Въ долгу не останусь, ей-ей, не останусь! воскликнулъ кабатчикъ.— Вдь я изъ-за чего хлопочу? Просто неловко такой большой деревн безъ питейнаго заведенія быть. Теперича, пріхалъ къ кому гость, сродственникъ, нужно его попотчевать — неужто за четыре версты за бутылкой пива бжать? А ближе у васъ нтъ. А родины, а крестины? А помянуть за упокой? А икон въ своей часовн празднуете? Какъ тутъ быть? Вотъ я и задумалъ предложить міру двсти рублей въ годъ. Мстоположенія вашего мн немного надо. Саженъ двсти квадратныхъ на пустыр отведете близъ дороги, я и доволенъ, а міру за все это происшествіе двсти рублей… И потомъ черезъ десять лтъ домъ вашъ.

— Ты вина побольше на сходку приволоки — вотъ это будетъ врне, училъ Емельянъ Сидоровъ кабатчика.

— Пятью ведрами могу поклониться, шестью, семью даже.

— На сходку и пяти ведеръ достаточно, а ты раньше подпаивай, подпаивай такъ, чтобы дня за три ужъ въ туман ходили.

— Ничего, голубчикъ, не пожалю, только бы мужички православные меня поняли. Теперича кто изъ вашихъ ко мн на постоялый въ Быково зайдетъ — вс гости дорогіе, всмъ по сороковочк съ закуской… А на сходку шесть ведеръ.

— Ты лучше мн и старост отдльно по полуведру, а на сходку пять ведеръ. И съ пяти ведеръ облопаются, ежели ужъ въ туман на сходку придутъ, говорилъ Емельянъ Сидоровъ.

— Ладно, други любезные, ладно. Какъ только дло оборудуется — по ведру даже пришлю.

— Нтъ, ты раньше… Ты такъ пришли, чтобъ мы передъ сходкой могли нашу голтепу твоимъ виномъ поить, а ужъ посл приговора-то ты особо по четверти хорошей, сказалъ староста.

— По четверти мало. Что намъ четверть! возразилъ Емельянъ Сидоровъ.— Тогда по полуведру и по ящику пива. Согласенъ?

Кабатчикъ посмотрлъ на него пристально.

— Да вдь я, милый человкъ, теб переднія колеса… сказалъ онъ.

— Колеса само собой. Да вотъ еще что… Ты бабъ, бабъ нашихъ одари. Он на сходку хоть и не ходятъ, а противъ кабака галдть могутъ не хуже Антипа Яковлева съ сыновьями. Вотъ, напримръ, моей баб хорошій мдный кофейникъ. Давно ужъ она у меня кофейникъ клянчитъ.

— Бабамъ я хочу пивное и сладостное угощеніе сдлать на какой-нибудь вечеринк, подъ видомъ того, что я себ юбилей справляю. Я ужъ говорилъ старост.

— Это само собой, а кофейникъ отдльно.

— Что жъ, можно и кофейникъ, только бы хорошему длу быть, согласился, глубоко вздохнувъ, кабатчикъ.

— Да и не одной моей баб. А вотъ у насъ есть вдова Буялиха.. Родственница она мн. Баба, ой-ой, какая голосистая! И сынъ при ней пропойный… Она на всхъ перекресткахъ будетъ противъ кабака звонить, такъ заткни ей глотку сапогами для дочери, что ли. Для дочери сапоги, ну, а ей хоть ситцу на платье.

— Я думалъ, благодтели, всмъ бабамъ, которыя на вечеринк будутъ, по платку.

— То особо. А ей сапоги для дочери и ситцу для самой. У ней можешь и бабью пирушку-то устроить. Давай сейчасъ пять цлковыхъ мн. Я живо ее подговорю и утрамбую… проговорилъ Емельянъ и, протянувъ руку, прибавилъ: — Выкладывай пятерку-то.

Кабатчикъ опять удивленно посмотрлъ на него.

— Постой… Да вдь теб я колеса, мдный кофейникъ, ведро вина… сказалъ онъ.

— А что жъ изъ этого? Надо и деньгами за хлопоты. За то ужъ я за тебя на первый сортъ говорить буду.

— Такъ-то оно такъ, но все-таки…

— Чего: все-таки? Ты лучше у міра ужиль. Ты вотъ хотлъ міру семь ведеръ, а мы говоримъ: пять. Давай, давай, не стыдись.

— Да вдь вамъ по ведру, такъ т же семь.

— Можетъ быть и не по ведру придется съ тебя, а больше. Надо, чтобъ и голтепа, и исправные мужики теб славу пли, а то никакого проку не будетъ. Ты знаешь ли, у насъ міръ-то какой? Троимъ торговцамъ уже въ кабак отказали и помолились даже, чтобъ никому ужъ не разршать и даже не разговаривать объ этомъ на сходк. А теперь нужно міръ побороть. Давай пятерку, давай.

Кабатчикъ вздохнулъ, ползъ за голенище, вытащилъ оттуда бумажникъ изъ синей сахарной бумаги и выложилъ передъ Емельяномъ Сидоровымъ пять рублей.

У старосты разгорлись глаза и онъ произнесъ:

— Давай и мн, коли такъ, пять рублей. Я начальство.

— Да вдь съ тобой я ужъ условился, что посл всего происшествія поклонюсь теб.

— То особо. А это впередъ, въ задатокъ, чтобы крпче было.

— Э-эхъ, господа! Да вдь еще конь даже у насъ не валялся насчетъ питейнаго-то заведенія, а вы…

Кабатчикъ кряхтлъ.

— Давай, давай… Чего ты, въ самомъ дл, жалешь пятерки-то? Вдь тысячи наживать будешь въ кабак-то.

Пришлось дать пять рублей и старост.

Жена Емельяна Сидорова внесла самоваръ и поставила на столъ.

VII.

Бутылка водки уже почти была допита, когда въ окно избы кто-то постучался и крикнулъ:

— Войти побесдовать можно?

Емельянъ Сидоровъ взглянулъ въ окошко и произнесъ:

— Терентій Ивановъ тамъ. Охъ, пронюхалъ ужъ. подлецъ, что тутъ за музыка! А не пригласить нельзя. Дло попортить можетъ. Войди, войди… поманилъ онъ стоявшаго у окна.

— А что это за Терентій Ивановъ такой? Исправный мужикъ? спросилъ кабатчикъ.

— Какое исправный! отвчалъ староста.— Шильникъ, ярыжникъ. Онъ тоже заломитъ себ халтуру, только ты не сдавайся.

— Зачмъ сдаваться! Нельзя же ужъ такъ, чтобъ меня, какъ липку, вс ободрали. Попоить его въ свое время можно, ну, баб его платокъ…

— Онъ безъ бабы. Вдовый.

Вошелъ черноватый, корявый, тщедушный мужиченко съ клинистой бородкой, въ дырявомъ синемъ армяк и въ стоптанныхъ сапогахъ. Быстро перекрестившись на иконы, онъ сказалъ:

— Чай да сахаръ. Господину хозяину! Господину старост! Господину кабатчику Аверьяну Пантелеичу.

Онъ по очередно подалъ всмъ руку и продолжалъ, обращаясь къ кабатчику:

— Говорятъ, заведеніе у насъ задумалъ открыть и угощеніе длаешь? А что жъ ты меня-то, Терентія забылъ?

— Насчетъ заведенія дло еще только въ головномъ воображеніи, а что ежели насчетъ угощенія, то самъ я здсь гость и вотъ Емельянъ Сидоровъ меня угощаетъ.

— Толкуй! Будто я не знаю, что ты по бутылк водки всмъ развозишь! Сейчасъ бабы сказывали, Антипъ Яковлевъ тоже говорилъ.

— Двумъ знакомымъ своимъ по бутылк въ гостинецъ подарилъ, это точно, не отрекаюсь.

— Такъ подари и мн. Что жъ я за обсвокъ въ пол!

— Садись, садись, перебилъ его Емельянъ Сидоровъ.— На, вотъ, выпей остатки изъ бутылочки. Остатки, говорятъ, сладки.

Онъ налилъ ему водки въ чайную чашку.

— Что мн остатки! Людямъ по бутылк, а мн остатки!

— И радъ бы, голубчикъ, тебя почествовать, да что жъ подлаешь, коли больше водки при себ нтъ. Всего только дв бутылки и были въ телжк. Да и не сюда везъ, а это ужъ такъ только. А везъ я дьячку въ Крюково, да не удалось мн его повидать только.

— Толкуй! Знаемъ. Ну, со здоровьемъ! Хоть чашечку отъ тебя урвать…

Терентій Ивановъ выпилъ, сплюнулъ на полъ длинной слюной, крякнулъ и отерся рукавомъ.

— Выпей еще полчашечки, тогда ужъ и бутылк конецъ, предложилъ Емельянъ Сидоровъ.

— Давай.

Терентій Ивановъ выпилъ еще полчашки и сказалъ:

— А все-таки мн, братецъ ты мой, Аверьянъ Пантелеичъ, обидно, что ты меня бутылкой не подарилъ. Первый я у тебя покупатель буду при кабак, а ты…

— Когда заведеніе настоящимъ манеромъ открывать задумаемъ, и тебя бутылочкой удовлетворимъ, сказалъ кабатчикъ.

— Тогда бутылки мало. Что тогда бутылка!

— У міра разршеніе просить будемъ, такъ нсколькими ведрами ему поклонимся.

— То особь статья. То міръ… А ты мн отдльно четверть, коли задумалъ открывать заведеніе.

— Да задумать-то я задумалъ, дйствительно.

— Такъ чего жъ звать! Вотъ староста здсь… Онъ начальство… Въ воскресенье сходку пусть назначаетъ, ты пиши бумагу, а мы поможемъ на сходк…

— Обстряпать дло нужно, какъ слдуетъ, прежде чмъ сходку назначать, замтилъ староста.

— Думаешь, не разршимъ? Разршимъ въ лучшемъ вид. Наголодались ужъ мы безъ заведенія-то. Разршимъ, только бы халтура хорошая была.

— Однако, троимъ ужъ не разршили.

— Наголодавшись не были.

— Да про какую голодовку говоришь? У насъ въ деревн никогда кабака не было.

— Портерная одно лто была, а въ портерной и винцо потихоньку продавали, а теперь и того нтъ. Одно вотъ только обидно, что Аверьянъ Пантелеичъ бутылочкой мн не поклонился. Э-эхъ!

— Пей чай-то… кивнулъ Терентью Иванову Емельянъ Сидоровъ.

— Что чай! Отъ него лягушки въ утроб, говорятъ, заводятся.

Разговоръ пошелъ вяло. Кабатчикъ какъ-то стснялся говорить при Терентіи Иванов о будущемъ кабак и сталъ переводить разговоръ на другіе предметы. Наконецъ, выпивъ дв чашки чаю, онъ опрокинулъ чашку на блюдечко кверху дномъ, положилъ на дно огрызокъ сахару и, поднимаясь съ мста, сказалъ:

— Ну, за угощеніе… Пора и ко двору. Ко мн милости просимъ.

— Приду, безпремнно приду, заговорилъ Терентій Ивановъ:— потому, какъ хочешь, а насчетъ бутылки мн обидно.

— Ну, вотъ, придешь и получишь, отвчалъ кабатчикъ — Гд хозяюшка-то? Прощайте, хозяюшка… искалъ онъ глазами жену Емельяна Сидорова.

— Прощай, Аверьянъ Пантелеичъ, прощай, выскочила та изъ кухни.

Хозяинъ и староста вышли провожать кабатчика за ворота. Вертлся тутъ же и Терентій Ивановъ и сильно стснялъ кабатчика. Кабатчикъ отвелъ хозяина въ сторону и шепнулъ ему:

— Такъ уговори родственницу-то твою, вдову-то, чтобъ я могъ у ней пирушку для бабьяго сословія сдлать.

— Буялиху-то? Да тутъ и уговаривать нечего. Что я ей скажу, тому и быть. Ты ужъ будь спокоенъ. А завтра или послзавтра я пріду къ теб, чтобы сказать, въ какой день этотъ самый пиръ… Я съ старостой пріду. Потолкуемъ и насчетъ бумаги міру.

— Ну, ладно. Прощенья просимъ. Прощай, городской голова! крикнулъ кабатчикъ старост и сталъ садиться въ телжку.

Подошелъ Терентій Ивановъ и, протягивая ему руку, заговорилъ:

— Да что бы ужъ теб, Аверьянъ Пантелеичъ, насъ троихъ къ себ въ Быково взять? Тамъ бы и попоилъ насъ.

— Нтъ, нтъ, не подемъ мы сегодня, отвтили въ одинъ голосъ староста и Емельянъ Сидоровъ.

— Ну, меня одного съ собой возьми.

— И радъ бы, милый человкъ, тебя съ собой взять, да еще по дорог въ одно мсто захать надо. Насчетъ лсу я хочу справиться въ Ягодин.

— А я подожду въ Ягодин въ телжк. Ты насчетъ лсу, а я твою лошадь покараулю.

— Нтъ, ужъ ты лучше въ другой разъ ко мн въ Быково приходи и я тебя какъ слдуетъ ублаготворю.

— Такъ-то оно такъ, переминался съ ноги на ногу Терентій Ивановъ:— да больно ужъ мн обидно, что ты меня сегодня бутылочкой-то не почествовалъ. Старост бутылку, Емельяну Сидорычу бутылку, а мн ничего…

— Прости ужъ, другъ любезный, не случилось третьей-то бутылки со мной, не захватилъ я. Ну, да мы въ другой разъ… Прощай!

Кабатчикъ стегнулъ возжами лошадь.

— Стой! Стой! замахалъ руками Терентій Ивановъ.— Погоди!

Кабатчикъ остановилъ лошадь. Терентій Ивановъ подошелъ къ нему.

— Слышь, Аверьянъ Пантелеичъ.. Тогда ужъ ты вотъ что… Ты дай мн деньгами на бутылку водки, а то, право слово, обидно…

Кабатчикъ улыбнулся, досталъ изъ кошелька сорокъ копекъ и подалъ ихъ Терентію Иванову.

— Ну, вотъ теперь спасибо, теперь благодаримъ покорно…

Кабатчикъ кивнулъ ему и снова похалъ. Староста и Емельянъ Сидоровъ, глядя на Терентья Иванова, улыбались и покачивали головами.

VIII.

Село Быково, гд кабатчикъ Аверьянъ Пантелеевъ имлъ трактиръ и постоялый дворъ, было большое село и находилось на шоссейной столбовой дорог. Питейное заведеніе и постоялый дворъ помщались въ новомъ двухъ-этажномъ дом самого Аверьяна Пантелеева. Домъ былъ деревянный, окрашенный въ ярко-желтую краску, съ зеленой крышей, и стоялъ на краю села. Трактиръ и постоялый дворъ были въ нижнемъ этаж дома, а въ верхнемъ жилъ самъ Аверьянъ Пантелеевъ.

На слдующее утро Аверьянъ Пантелеевъ только еще проснулся и пилъ у себя въ квартир чай въ сообществ своей супруги и ребятишекъ, какъ изъ нижняго этажа пришелъ буфетчикъ и доложилъ:

— Тамъ внизу въ трактир какой-то пьяный мужикъ изъ деревни Колдовино васъ спрашиваетъ.

— Ну, началось! вздохнулъ кабатчикъ.— Сильно пьянъ? спросилъ онъ.

— Изрядно намазавшись. И главное, даромъ водки и закуски требуетъ. Брешетъ, что вы у нихъ питейное заведеніе задумали открывать и общали всхъ колдовинскихъ даромъ поить. Я, разумется, вс эти пустословные разговоры безъ вниманія и деньги требую за водку, а онъ бунтуетъ и говоритъ: ‘зови ко мн хозяина’.

Кабатчикъ еще разъ вздохнулъ.

— Дйствительно, у меня есть легкое головное воображеніе насчетъ Колдовина, сказалъ онъ.— Поднеси ему два стаканчика и отржь рубца тамъ, что ли, или сердца на закуску. И какъ это скоро вс узнаютъ! покачалъ онъ головой и спросилъ: — Да колдовинскій ли еще мужикъ-то?

— Колдовинскій. Онъ къ намъ иногда заходитъ. Только, Аверьянъ Пантелеичъ, онъ водку водкой, а кром того, пару пива требуетъ…

— Э-эхъ! Ну, поставь ему и бутылку пива.

Буфетчикъ удалился, но черезъ четверть часа прислалъ подручнаго мальчишку.

— Что теб? спросилъ его кабатчикъ.

— Колдовинскій мужикъ бунтуетъ. Выпилъ два стакана водки и бутылку пива, и требуетъ еще пару пива. Буфетчикъ не даетъ, а онъ разныя слова… Прислалъ спросить.

Кабатчикъ сморщился и покрутилъ головой.

— Однако, долженъ же какой-нибудь предлъ быть, а то этому конца не будетъ, сказалъ онъ.— Кабакъ еще только въ мысленности, а ужъ они разорить хотятъ. Вели поставить пару пива и ужъ больше чтобъ ни на копйку…

— Слушаю-съ. Тамъ внизу еще мужикъ изъ Колдовина и тоже угощенія требуетъ.

— Тьфу ты пропасть! Поднеси еще два стаканчика.

— Онъ такъ желаетъ, чтобы вы сами внизъ сошли.

— Скажи, что не могу, что у меня урядникъ сидитъ.

— Слушаю-съ.

Подручный буфетчика ушелъ. Этимъ, однако, дло не кончилось. Еще черезъ полчаса передъ кабатчикомъ опять стоялъ буфетчикъ и улыбался.

— Тамъ еще трое изъ Колдовина, докладывалъ онъ.

— Фу! протянулъ кабатчикъ.— Стало-быть ужъ пятеро?

— Да, съ тми съ двумя пятеро. Требуютъ водки, требуютъ пива. ‘Аверьянъ Пантелеичъ, говорятъ, намъ обязанъ… потому, онъ теперь весь въ нашихъ рукахъ’.

— Да кто такіе, по крайности?

— Одинъ столяръ — вотъ что кіоту вамъ къ образу длалъ, другой бочаръ и баба съ нимъ евоная. Потомъ еще одинъ… Семенъ Давыдовъ.

— Ахъ, и баба еще!

— Баба-то главнымъ образомъ и подбиваетъ… ‘Ужъ коли, говоритъ, продаваться ему, такъ продаваться такъ, чтобы по настоящему было’… Это, то-есть, вамъ. Насчетъ питейнаго.

— Дай по стакану водки съ закуской и по бутылк пива.

— Куда-съ! Не утрамбовать ихъ этимъ. Баба зудитъ, что меньше какъ на дюжин пива и не миритесь. Они къ вамъ наверхъ хотли итти, да ужъ я урядникомъ пугаю.

— Ты поднеси по стаканчику водки и по бутылк пива и скажи, что настоящимъ манеромъ я въ Колдовин поить буду. Мужикамъ на сходк будетъ вино выставлено, а бабамъ будетъ вечеринка и отдльное угощеніе.

— Хорошо-съ. Я скажу.

Буфетчикъ ушелъ. Кабатчикъ напился чаю, взялъ торговую книгу и счеты и принялся щелкать на счетахъ. Снова явился подручный буфетчика.

— Бунтуютъ-съ колдовинскіе. Внизъ васъ требуютъ. Непремнно видть хотятъ. Никакого сладу нтъ. Тотъ мужикъ, которому вы три бутылки пива велли дать, даже тарелку разбилъ, говорилъ мальчикъ.

— Я вдь сказалъ, чтобы имъ объявили, что на сходк поить буду.

— Михайло буфетчикъ имъ говорилъ, но они не внимаютъ. ‘То, говорятъ, особь статья, а это особь статья, потому онъ обязанъ’.

— Сколько ихъ тамъ? Пятеро?

— Пятеро, да баба шестая.

— Поставить имъ еще по бутылк пива, и ужъ больше ничего — ни-ни.

— Слушаю-съ…

Опять удалился подручный буфетчика. Кабатчикъ бросилъ счеты и въ волненіи заходилъ по комнат, пощипывая бороду.

— Эдакъ ежели дло каждый день пойдетъ, то мн и пятисотъ рублей имъ на пропой будетъ мало! Помилуйте, что это такое! Только вчера легкій подходъ сдлалъ и свое умственное воображеніе насчетъ заведенія троимъ колдовинскимъ объявилъ, а ужъ сегодня спозаранку вся деревня на даровщину пить лзетъ! бормоталъ онъ.

— Напрасно ты, кажется, съ этимъ новымъ кабакомъ вязаться-то задумалъ, замтила жена.

— Ну, ужъ это не твое дло, не теб о торговыхъ длахъ разсуждать! оборвалъ ее Аверьянъ Пантелеевъ.— А только ужъ и народъ же нон! Охъ, какой народъ! Шагу безъ мзды не сдлаютъ. Говорили, Колдовино смирная, трезвая деревня. Какая это, къ чорту, трезвая деревня, коли спозаранку пропойные люди пить лзутъ.

Еще разъ появился передъ кабатчикомъ буфетчикъ.

— Чего ты съ одного лзешь! огрызнулся на него кабатчикъ.— Насчетъ колдовинскихъ теб вдь сказано мое ршеніе.

— Да что жъ мн длать-то, коли не внимаютъ! Я ужъ и урядникомъ пугалъ, и тмъ, и смъ, честью говорилъ — никакой словесности не чувствуютъ. Да тамъ еще колдовинскій мужикъ. Этотъ пріхалъ на лошади и требуетъ четверть водки.

— Шестой?

— Да ужъ это седьмой. На лошади пріхалъ. Требуетъ четверть и полдюжины пива.

— Кто такой?

— Терентій Ивановъ, корявый такой.

— Ну, не мерзавецъ ли человкъ есть! Вдь я еще только вчера его поилъ и сорокъ копекъ ему на бутылку водки далъ! воскликнулъ кабатчикъ.

— А сегодня за четвертью пріхалъ и за пивомъ. Стаканчикъ сейчасъ онъ ужъ на нашъ счетъ выпилъ. Такъ какъ прикажете: отпускать четверть или не отпускать?

— А вотъ я сейчасъ самъ внизъ сойду.

Кабатчикъ, бывшій въ одной жилетк, сталъ надвать на себя пиджакъ, чтобы итти внизъ въ трактиръ, какъ вдругъ на лстниц раздались чьи-то шаги и въ прихожую комнату квартиры вошли колдовинскій староста и Емельянъ Сидоровъ Мясникъ.

IX.

— Не ждалъ, поди, гостей-то сегодня? Ну, а мы вотъ какъ скоро!.. говорилъ кабатчику Емельянъ Сидоровъ, отирая грязные сапоги о половикъ въ передней.— Бабы наши сегодня утречкомъ говорятъ, ‘молотить’… А я имъ: ‘какая тутъ молотьба, коли Аверьяну Пантелеичу угодить надо. Къ нему подемъ’. Запрегъ лошадь, захватилъ вотъ старосту и къ теб… И лошадь-то, признаться, сегодня нужно было, чтобы подъ яровое на весну полоски дв вспахать, а я ужъ говорю: ‘плевать… Посл вспашемъ. Успется еще’. Баба ругаться — ну, да я ее утрамбовалъ. ‘Какъ я, говорю, дура ты безпонятливая, ведро водки на себя отъ Аверьяна Пантелеича потащу пять верстъ?’ Вдь пять верстъ отъ насъ къ вамъ.

— Люди говорятъ, четыре только… сухо отвчалъ кабатчикъ.

— Ну, четыре. И четыре версты надсадишься на себ тащить. Да вдь вотъ и старост ты тоже ведро общалъ.

Кабатчика покоробило.

— По полу-ведру я общалъ, кажется, а не по ведру, проговорилъ онъ.

— Ну, вотъ! Толкуй еще! На ведр сторговались.

— Ну, да, на ведр, а только двоимъ.

— Нтъ, каждому по ведру, подтвердилъ староста.— Чего ты жилишь-то? Тонешь, такъ топоръ сулишь, а вытащатъ тебя, такъ и топорища жаль.

— Да вдь ты меня еще не вытащилъ. Я еще и бумаги-то міру не подавалъ, а тамъ что міръ скажетъ.

— Все оборудовано, махнулъ рукой Емельянъ Сидоровъ, входя изъ прихожей въ комнату, и началъ креститься на образа.— Ну, теперь здравствуй! Гд хозяюшка-то? Надо и хозяюшк поклониться.

— А она тамъ около печки, по своему кухонному интересу. Придетъ, такъ поздоровкаешься. Что же ты оборудовалъ?

— Да все. Я и Буялиху насчетъ бабьей вечеринки подговорилъ, и все эдакое… Согласна въ лучшемъ вид. ‘Только, говоритъ, пускай онъ побольше угощенія присылаетъ и побольше посуды’. Да сметъ ли она артачиться, коли я прикажу! Послзавтра у ней вечеринку валяй. Чмъ скоре, тмъ лучше.

— Ладно. А только ужъ и деревня же у васъ алчная! Вришь ли, смучили меня сегодня ваши мужики. Съ самаго утра, съ самыхъ, то-есть, позаранокъ прутъ въ трактиръ на даровое угощеніе. Одинъ какой-то подлецъ даже тарелки въ трактир бьетъ.

— Ничего не подлаешь. Хочешь нажиться, такъ надо и отъ себя тщетиться.

— Да наживешься ли еще? Вдь это еще все буки.

— Вовсе не буки. Съ того и прутъ сюда пить, что поршили теб мсто подъ кабакъ отдать и приговоръ подписать. Староста сейчасъ же посл твоего отъзда пошелъ по деревн и сталъ говорить мужикамъ насчетъ кабака.

— Да, да… Обгалъ всхъ, кого можно. Несогласныхъ будетъ мало на сходк. Вс согласны и наше наврное возьметъ, подтвердилъ староста.

— Да что ты! улыбнулся кабатчикъ.

— Врно, врно. Наголодались. Въ самомъ дл за виномъ четыре версты бгать — шутка ли! Вс согласны. Одно только говорятъ, что пять ведеръ на міръ мало. Требуютъ семь, и пусть, говорятъ, онъ пять ящиковъ пива намъ на загладку выставитъ.

— Ахъ, Семенъ Михайлычъ, какъ ты это все поднимать любишь! крякнулъ кабатчикъ — Вдь ужъ условились, что на міръ пять ведеръ и ничего больше. А теперь ужъ семь ведеръ водки и пять ящиковъ пива.

— Да при чемъ же я-то тутъ? Мужики требуютъ семь.

— Ну, такъ вотъ свое ведро и отдай, которое ты у меня себ выговорилъ. Ты ведро отдашь, староста свое отдастъ — вотъ семь и выйдетъ. Я вдь и раньше такъ хотлъ. Вотъ вы и отдайте.

— Вишь, ты какой! Зачмъ же это я свое-то ведро отдамъ? сказалъ староста.

— И я не отдамъ, подхватилъ Емельянъ Сидоровъ.— Съ какой ты это стати пяченаго-то купца изъ себя строишь? Сначала общалъ, а потомъ пятишься.

— Да вовсе я не пяченый купецъ. Вдь вы берете по ведру, чтобы міръ поить, ну, и отдайте міру.

— Мы беремъ, чтобы до сходки міръ поить, чтобы такъ дло поставить, чтобъ ужъ на сходку нкоторые въ туман пришли. Въ туман мужикъ ласкове, сказалъ староста и тутъ же прибавилъ:— Ну, да съ мужиками дло ршенное, ежели семь ведеръ и пиво, а вотъ бабъ надо хорошенько на вечеринк ублаготворить. Вчера только услыхали о кабак, такъ и загалдли на всю деревню. ‘Что же это только будетъ! Никогда у насъ кабака не было! Мужики у насъ теперь вс сопьются, малые ребята безъ куска хлба останутся’. Разговоръ идетъ обширный. Ивана Епифанова жена привела сегодня своего мужа къ часовн и заставила положить передъ иконой три земные поклона, что онъ на міру противъ кабака кричать будетъ.

— Эка дура! Вотъ дура-то! покачалъ головой кабатчикъ.

— Да и другихъ бабъ подговариваетъ. Ты вотъ что, Аверьянъ Пантелеичъ, ты попробуй ее самоваромъ ублажить, подари ей самоварчикъ, такъ, можетъ, она и сдастся.

Кабатчикъ поднялъ руки къ верху и воскликнулъ:

— Господа, да вдь съ одного вола семь шкуръ не дерутъ, а вы хотите содрать двадцать!

— Не надо ей самовара. Ну, будетъ она одна несогласна — плевать, сказалъ Емельянъ Сидоровъ.

— Да вдь мужъ ея Иванъ Епифановъ будетъ несогласенъ на сходк, возразилъ староста.

— Да вдь ужъ несогласные на сходк все равно будутъ, безъ этого нельзя. А то ежели всмъ самовары дарить, то и въ самомъ дл очень много. Вотъ Буялих сапоги для дочери или четыре рубля — это точно. Я такъ и сказалъ ей. Да подари ей кофейникъ.

— Сапоги и кофейникъ! Охъ! вздохнулъ кабатчикъ.

— Да ужъ этой надо. Этой-то я такъ и сказалъ

— Сапогъ довольно! Чего ее ублажать! спорилъ староста.

— Мало, Семенъ Михайлычъ, мало. Женщина у себя въ дом пирушку длаетъ.

— Да вдь угощеніе-то будетъ не ея.

— Все равно.

— Никакихъ я кофейниковъ, никакихъ я самоваровъ… началъ было кабатчикъ.

— А моей-то жен кофейникъ общался? Безъ этого нельзя, перебилъ его Емельянъ Сидоровъ.— Да вотъ еще что… Гд т колеса-то, что мн отдать ладилъ?

— Посл колеса! Успешь! Чего теб? Не пропадутъ колеса, сказалъ староста.— Сначала Аверьянъ Пантелеичъ пусть потчуетъ насъ, Мы въ гости къ нему пріхали. Въ трактиръ къ себ поведешь или здсь угощать будешь?

Соображая вс т громадные расходы, которые придется ему понести на подкупъ міра, кабатчикъ растерянно чесалъ затылокъ.

— Да ужъ садитесь здсь. Сюда я велю подать закуску и выпивку, сказалъ онъ.— А то тамъ съ одного ваши мужики на меня налетать будутъ. Полонъ трактиръ вашими мужиками, и только и ждутъ того, чтобы я вышелъ и чтобы съ меня угощеніе стянуть.

— Безъ угощенія, братъ, ау! Безъ угощенія ничего не подлаешь! подмигнулъ староста, опускаясь на стулъ около стола.

— Да вдь ужъ я поилъ ихъ, господа. Никому не отказалъ. Всмъ была отпущена водка и пиво было дадено.

— А ты пои до туману. Не жалй. Все это теб потомъ въ пользу… Жалть тутъ нечего, наставлялъ Емельянъ Сидоровъ.

Кабатчикъ пошелъ въ кухню къ жен распорядиться насчетъ угощенія для гостей и спросилъ:

— Колбаски вамъ на закуску-то къ водк подать?

— Вали и колбаски, вали и ветчинки. Рыбки, ежели есть. Ужъ пріхали отъ деревни набольшіе головы къ теб, такъ ты угощенія не жалй, отвчалъ Емельянъ Сидоровъ.

— Ты яишенку съ ветчинкой намъ сооруди — вотъ что, прибавилъ староста.

— Ладно.

Кабатчикъ сдлалъ движеніе.

— Постой, постой… остановилъ его Емельянъ Сидоровъ.— Килечкой еще попотчуй, да селяночку нельзя ли?

— Да ужъ останетесь довольны. Господи! раздраженно проговорилъ кабатчикъ и удалился.

Староста и Емельянъ Сидоровъ прображничали у кабатчика далеко за полдень. Кабатчикъ еле могъ ихъ выжить отъ себя. Оба гостя были совсмъ пьяны. Узжая домой, староста долго искалъ глазами, что бы ему выпросить у кабатчика, и наконецъ выпросилъ баранью шапку, висвшую въ прихожей на гвозд. Съ лстницы гости еле сошли. Садясь въ телгу, они долго лобызались съ кабатчикомъ и клялись ему въ врности. Въ телгу имъ положили по ведерному боченку водки, а для Емельяна Сидорова, кром того, и передній скатъ колесъ. Староста, видя, что Емельянъ Сидоровъ узжаетъ съ новыми колесами, позавидовалъ ему и сталъ просить у кабатчика себ дугу, стоявшую тутъ же подъ навсомъ, гд они садились въ телгу. Кабатчикъ далъ дугу. Вызжая уже со двора. Емельянъ Сидоровъ вдругъ остановился въ воротахъ.

— Ахъ, да… Жена наказывала, чтобы я чайничекъ трактирный, расписной, у тебя попросилъ ей для заварки чая. Ихъ у тебя въ трактир, поди, много напасено, а нашъ-то дома трещину далъ, такъ какъ бы не развалился.

Кабатчикъ пожалъ плечами, но веллъ дать и чайникъ. Опять прощанія и изъясненія въ любви и врности, и наконецъ гости ухали.

— Ну, народъ нынче! вздыхалъ кабатчикъ, покачивая головою посл отъзда гостей.— Да это цыганскіе какіе-то, а не русскіе мужики! И того имъ дай, и это подари, и того поднеси… Тьфу, пропасть! Да они меня какъ липку обдерутъ до тхъ поръ, пока міръ составитъ приговоръ о дозволеніи открыть въ деревн заведеніе. Надо кончать съ этимъ дломъ, скоре кончать, ршилъ онъ.

Только что староста и Емельянъ Сидоровъ ухали, явилась вдова старуха Буялиха, та самая баба, у которой предназначалось сдлать вечеринку для угощенія колдовинскихъ бабъ. Это была высокая, тощая женщина лтъ подъ шестьдесятъ, въ ситцевой ватной кацавейк и сильно потертомъ головномъ платк. Отрекомендовавшись кабатчику, она сказала:

— Уговориться пришла насчетъ пирушечки этой самой.

— Да вдь Емельянъ Сидоровъ и староста сейчасъ уговорились со мной. Вечеринка для бабъ будетъ у тебя въ изб послзавтра, угощеніе и посуду я пришлю съ человкомъ, закуску тоже, такъ чего же теб?.. отвчалъ кабатчикъ.

— Такъ-то такъ, оно это дйствительно, но надо съ твоей милости задаточку за труды.

— Какого такого задатку? На сапоги для твоей дочери три рубля я посл всего этого происшествія дамъ, платокъ ситцевый ты вмст съ другими бабами получишь.

— Нтъ, милый, безъ задатку я не согласна. Рубль задатку, тогда такъ. Да и на сапоги не три рубля, а четыре. Какіе же это сапоги за три рубля! У меня дочь-то невста. Надо ей польскіе сапоги.

— За три рубля можно и польскіе сапоги купить. У меня жена, вонъ, за три рубля носитъ.

— Ты рубликъ-то дай — вотъ что. А тамъ на сапоги потомъ можешь, пожалуй, и три рубля. Ужъ Богъ съ тобой… Я согласна, стояла на своемъ старуха.

Кабатчикъ далъ.

— Вотъ спасибо, вотъ за это благодарю, заговорила старуха.— Ну, а кофейникъ-то мдный сейчасъ можно мн получить?

— Какой такой кофейникъ? Я кофейникъ не общалъ, отвчалъ кабатчикъ.

— Что ты! Что ты! Мн Емельянъ Сидорычъ сказалъ, что хорошій мдный кофейникъ.

— Кофейникъ это я его жен общалъ, а не теб.

— А я-то что же за обсвокъ въ пол? Я вечеринку для бабъ устраиваю, да буду безъ кофейника? Нтъ, я не согласна, коли такъ. Что жъ это такое! Это ужъ обида.

— Какъ не согласна? Емельянъ Сидоровъ съ меня вчера пять рублей взялъ, чтобы уговорить тебя на вечеринку. Сегодня прізжалъ и сказалъ, чтобы я былъ спокоенъ.

— Да что мн Емельянъ Сидоровъ! У меня мой домъ, а не Емельяна Сидорова. Онъ только мн свойственникъ приходится и ничего больше. Нтъ, ужъ кофейничекъ-то пожалуйста… Я только на кофейничекъ-то и польстилась, а то бы и вниманія не взяла. Шутка ли вечеринку устроить для всхъ бабъ!..

— Да ты сама, что ли, устраивать-то будешь? Вдь угощеніе-то будетъ мое, посуда моя, даже свчей привезу, чтобы теб освтиться.

— Ты и керосинчику привези. У меня дв лампочки.

— Ладно. Привезу и керосину бутылку.

— Что бутылку! Ты жестяночку фунтовъ въ двадцать, да чтобы и жестяночка мн осталась.

— Бочку еще не привезти ли! Это, наконецъ, несносно! Что это такое! вспылилъ кабатчикъ.— Да что вы меня ободрать хотите, что ли! Ну, куда теб столько керосину?

— Да ужъ кабакъ открываешь у насъ, такъ надо отъ тебя и попользоваться. Шутка ли? Какое у насъ въ деревн потомъ пьянство начнется! А у меня сынъ загульный. Пріятно нешто мн все это? Грхъ на душу беру, бабъ подговариваю, чтобы ротивъ кабака не галдли, такъ ужъ было бы за что гршить. Нтъ, безъ кофейника и керосина я не согласна.

— Ну, ладно, ладно. Будетъ теб кофейникъ, не кричи.

— И чтобы полпуда керосину. Это безпремнно, и съ жестянкой…

— Охъ! громко вздохнулъ кабатчикъ.— Да это жиды какіе-то, цыгане!

— Чего ты, милый, ругаешься-то? Мы теб пользу устраиваемъ, душу свою продаемъ, а ты…

— Ладно, ладно. Привезутъ теб послзавтра керосинъ и кофейникъ вмст съ угощеніемъ и посудой. Иди съ Богомъ! Рубль получила, и иди.

Кабатчикъ ушелъ изъ кухни, гд принималъ Буялиху.

— Какъ, иди! воскликнула она ему въ слдъ. — Я къ теб въ гости пришла, а ты: иди. Ты меня долженъ попотчевать. Всхъ потчевалъ, а я — иди. Обязанъ попотчевать. Мы для тебя все устраиваемъ, хлопочемъ, бабъ подбиваемъ, а ты вонъ меня гонишь.

— Да вдь всхъ васъ, колдовинскихъ бабъ, ршилъ я послзавтра у тебя попотчевать, сказалъ кабатчикъ, остановившись.— Вдь у тебя въ дом будетъ обширное угощеніе, такъ чего жъ теб еще?

— То особь статья, а это особь статья, отвчала старуха.— Сегодня я къ теб въ гости пришла. Вотъ тоже люди-то! Шла, шла, четыре версты перла, думала, что встртятъ меня тутъ, какъ родную, на почетное мсто посадятъ, а ты даже рюмочкой водочки съ пивцомъ не хочешь попотчевать.

— Ну, садись, тутъ въ кухн къ столу. Сейчасъ теб подадутъ угощеніе. Анна Ивановна! Угости тутъ вотъ одну колдовинскую гостью, вызвалъ кабатчикъ изъ комнатъ свою жену.

Буялиха сла къ столу, видимо недовольная пріемомъ кабатчика. Выпивъ два стаканчика водки и закусывая вареной говядиной съ горчицей, кабатчиц она говорила:

— Вдь вотъ мы для васъ какъ стараемся, чтобъ заведеніе вамъ открыть у насъ въ Колдовин, а муженекъ твой этого и не чувствуетъ. Шла я сюда, такъ думала, что онъ меня и чайкомъ, и кофейкомъ, и съ медомъ, и съ вареньицемъ, и съ постнымъ сахарцемъ…

— Да чаемъ я тебя напою и сама съ тобой попью. Вотъ закуси только сначала, отвчала кабатчица.

— Милая! Ласка отъ него не та. Я сейчасъ ужъ вижу, что ласка не та. Другой бы сейчасъ и кофейку и чайку на домъ, ребятишечкамъ пряничковъ, леденчиковъ…

Кабатчица промолчала.

— Ты мн все-таки хоть какого-нибудь гостинчика на домъ дай, продолжала Буялиха.

— Да хорошо, хорошо! Пряники у насъ есть. Я дамъ теб въ карманъ, насыплю.

— Ты кофейку хоть полфунтика…

— Хорошо, хорошо.

— Какіе, милая, бабамъ платки-то будутъ дарить на пирушк? Ты не можешь мн показать?

— Да не покупали еще. Завтра мужъ подетъ покупать въ городъ. Какіе платки! Платки, разумется, обыкновенные, ситцевые.

— Какъ ситцевые? Емельянъ Сидорычъ и староста сказывали всмъ бабамъ, что шерстяные. И я тоже бабамъ говорила, что шерстяные.

— Шерстяные, шерстяные! Чортъ васъ всхъ задави! откликнулся изъ комнаты кабатчикъ.

— А ежели шерстяные, то неужели ты меня-то, голубчикъ, отъ остальныхъ бабъ не отличишь? задала вопросъ Буялиха.

— Непремнно отличу. Теб платокъ будетъ изъ рогожи, послышалось изъ комнаты.

— Вотъ, вотъ, матушка, какъ онъ меня предпочитаетъ! плакалась Буялиха передъ кабатчицей.

Домой она ушла отъ кабатчика пьяная, награжденная вымаклаченными гостинцами, съ рублемъ въ карман и все-таки недовольная.

XI.

Въ назначенный для бабьей вечеринки въ Колдовин день, къ полуразвалившейся изб Буялихи подъхалъ цлый возъ съ ящиками пива, боченками водки, посудой и закусками. На возу сидлъ работникъ кабатчика Аверьяна Пантелеича, за возомъ прыгали деревенскіе ребятишки, били въ ладоши и припвали:

— У Буялихи пирушка будетъ! У Буялихи пирушка будетъ!

Работникъ пріхалъ съ возомъ и не разгружался. Онъ остановился у воротъ и закурилъ трубку. Къ возу за ворота выбжала Буялиха, уже полупьяная.

— Что жъ ты не вносишь въ избу ящики и боченки-то? спрашивала она.

— Аверьяна Пантелеича дожидаюсь. При самомъ разгрузка будетъ, отвчалъ работникъ кабатчика.

— Керосину привезъ?

— Привезъ, привезъ. Всего привезъ.

— Такъ давай мн скорй. Надо лампы заправлять.

— Все при хозяин. Таковъ приказъ мн былъ.

— Дай хоть пива-то парочку… протянула Буялиха руку къ ящику.

— Не вороши, не вороши… Не велно до самого трогать, отстранилъ ее работникъ.

— Ну, иродъ же твой хозяинъ! Я ему избу свою подъ пиръ отдаю, хлопочу, бабъ уговариваю, а онъ запрещаетъ. Я хозяйка здшней избы, я Буялиха, сама Буялиха. Можетъ быть, кому другому не велно выдавать, а не мн.

— Никому не велно.

Вышелъ за ворота сынъ Буялихи — молодой парень съ опухшимъ лицомъ и синякомъ подъ глазомъ.

— Сколько вина-то привезъ? спрашивалъ онъ работника, подбоченившись.

— А это ужъ самъ хозяинъ отпускалъ. Самъ и приметъ.

— Въ боченкахъ только, или есть и сороковки?

— Все есть.

— Дай сороковочку. Я хозяинъ здшній.

— Никому ничего не велно давать. Прідетъ, такъ у него спроси.

— А коли такія ваши слова, то мы и въ избу къ себ не пустимъ — вотъ что.

— Врешь. Впустишь.

Работникъ продолжалъ посасывать трубку.

— Ну, ладно же, черти! Покажу я вамъ, коли онъ и меня не уважаетъ, погрозился сынъ Буялихи, жадно смотря на возъ съ бутылками.

— Уйди ты! Не вертись тутъ! кричала на него Буялиха.— Пьяница…

— Сама такая же.

Подходили бабы и спрашивали Буялиху:

— Привезли ужъ угощеніе-то? Стало быть, можно и приходить къ теб?

— Вечеромъ, вечеромъ, умницы, приходите, когда стемнетъ, а раньше не слдъ.

— Платки-то тутъ? Въ возу? Покажи-ка, какими платками онъ насъ дарить будетъ.

— Не ворошите, не ворошите въ возу! Нтъ тутъ платковъ.

Вскор въ маленькой купеческой телжк подъхалъ и самъ кабатчикъ. Лицо его сіяло.

— Бабеночкамъ почтеніе! На юбилей ко мн пришли? Рано, старушки божьи, рано. Дайте прежде съ товаромъ разобраться… заговорилъ онъ, вылзая изъ телжки.

— Какія мы старушки! обидлась одна изъ бабъ.

— Не въ центру попалъ? Ахъ, ты, шустрая! Ну, прости, прости за обиду и будь молодкой… поправился кабатчикъ и сталъ вынимать изъ телжки перевязанную веревкой пачку платковъ съ разноцвтной бахромой.

Какая-то молодая бабенка не утерпла и сунулась пощупать доброту платковъ.

— Потомъ, потомъ разглядишь. Нечего тутъ… говорилъ кабатчикъ, отдергивая отъ нея пачку платковъ, и продолжалъ:— Ну, молодушки, тамъ, какъ стемнетъ, жду я васъ на вечеринку хлба-соли откушать и винца съ пивцомъ попить. Милости просимъ.

— Придемъ, придемъ. Не замедлимъ. У тебя имянины, что ли?

— Юбилей. Это господское празднество.

— Да, да… Юбилей… Вотъ какъ… подхватила Буялиха.— Бабы меня давеча спрашиваютъ, какой праздникъ, а я имъ и выговорить не могу. Забыла? какъ называется. Юбилей.

— Юбилей, юбилей… Это значитъ, что нон осенью около Покрова дня исполнилось ровно одиннадцать годовъ, какъ я самъ хозяйствую. И ежели, вотъ, Богъ приведетъ заведеніе мн здсь у васъ въ Колдовин открыть, то кажинный годъ буду праздновать и васъ поить около Покрова,— ну, а ужъ не придется, такъ не прогнвайтесь.

— Да откроешь, откроешь. Наши мужики будутъ согласны. На что другое они согласія не дадутъ, а на это-то будь покоенъ… заговорили бабы.

— Ну, не скажите! Я слышалъ, что тутъ ужъ тремъ торговцамъ отказъ вышелъ. Разв ужъ только вы за меня доброе слово своимъ мужьямъ замолвите.

— Замолвимъ, замолвимъ. Платки-то только бы намъ были хорошіе.

— Быкъ забодаетъ, собаки лаять начнутъ, когда обновки мои однете.

— А ты вотъ что… Ты пои больше, ты вина не жалй — тогда и разршатъ теб заведеніе, сказалъ хозяйкинъ сынъ.— А то я давеча попросилъ у твоего работника сороковочку — попотчеваться, а онъ не даетъ, да еще пронзительныя слова…

— А ему, милый человкъ, не велно было давать. Онъ работникъ, существенность подначальная. Онъ что привезъ сюда, то и обязанъ хозяину по накладной въ руки сдать.

— Да вдь я маменькинъ сынъ, стало-быть тоже здшній хозяинъ.

— А, милый человкъ, все равно нельзя. И ужъ ежели хочешь знать, то сегодняшнее угощенія только для одного дамскаго пола предназначено. Ты, какъ хозяйкинъ сынъ, свою препорцію сегодня получишь, но ужъ не такъ, чтобъ очень…

— А нешто мужикамъ сегодня подносить не будутъ? спрашивали остановившіеся у воротъ два мужика.

— Да приходите, приходите. По малости поднесемъ, а только настоящее мужское угощеніе будетъ на сходк. На сходк пять ведеръ я вамъ съ превеликимъ удовольствіемъ выставлю. Ну, Ферапонтъ, възжай во дворъ! Вводи лошадей, отдалъ кабатчикъ приказъ работнику.

Буялихинъ сынъ распахнулъ ворота. Скрипнули колеса и возъ, а за нимъ и телжка начали възжать во дворъ Буялихи.

— Стой! Стой! кричали мужики.— Погоди. А сейчасъ сороковочкой на насъ двоихъ попользоваться можно? Мы за твое здоровье въ лучшемъ вид бы выпили.

— Милые люди, да вдь на все своя препона есть, отвчалъ кабатчикъ.— Дожидайтесь своего термину и приходите вечеркомъ.

— То особь статья, а это особь статья.

— Да невозможно, голубчики. Видите, что я еще и не разгрузился съ своимъ.

— А разгрузиться нешто долго? Ты вотъ что, ты вина не жалй, вдь мы твои радтели. Будешь съ нами ласковъ и мы къ теб на сходк будемъ ласковы, а не будешь…

— Да ужъ нате, нате… Только никому не сказывайте, что отъ меня получили, а то вдь вс бросятся, досадливо сказалъ кабатчикъ.— Стой, Ферапонтъ! Стой!

Онъ вскочилъ на ступницу колеса у воза, порылся въ сн, вытащилъ оттуда бутылку и, передавая ее мужикамъ, прибавилъ:

— Спрячьте только, Бога ради, подъ полу, когда понесете по деревн. Эй, молодецъ! Хозяйкинъ сынъ! Запирай скорй за нами ворота! Запирай.

— Что я буду запирать и теб угождать, коли ты однимъ далъ сороковку, а мн не даешь! отвчалъ хозяйкинъ сынъ и, надувшись, отошелъ въ сторону.— Думаешь, что я безъ голоса на сходк-то бываю? Слава Богу, у меня глотка-то здоровая.

— Да на, на… Подавись! Чортъ съ тобой! Не усплъ въхать я — а ужъ и подай теб. Вдь ты туточный. Все въ твой домъ привезъ… А не даю теперь, потому, вдь ты облопаешься до вечера-то!

— Съ одной-то сороковки? Ну! Сказалъ тоже…

Кабатчикъ сунулъ и хозяйкину сыну бутылку.

Хозяйкинъ сынъ началъ запирать ворота.

XII.

И произошло великое бабье пьянство въ изб вдовы Буялихи! Пили даже и непьющія женщины. Непьющія явились, главнымъ образомъ, за платкомъ, которые раздавалъ каждой баб кабатчикъ Аверьянъ Пантелеичъ, оставались на минутку ‘пряничковъ пожевать’, но увлеченныя примромъ пьющихъ бабъ и сами напивались. Водка и пиво лились ркой. Были чай и кофе, но на нихъ мало кто обращалъ вниманія. Были сласти въ вид пряниковъ, подсолнуховъ и дешевыхъ леденцовъ, но ими бабы только набивали карманы, приговаривая, что это ребятишкамъ. Нкоторыя бабы явились съ грудными ребятами на рукахъ. Начались псни. Среди бабьихъ голосовъ раздавался плачъ грудныхъ дтей, но это мало мшало веселью. Въ псняхъ славословили кабатчика Аверьяна Пантелеича и его щедрость, что онъ ‘съ гривенки на гривенку ступалъ и полтиною ворота запиралъ’. При этомъ молодыя бабы клали ребятъ и приплясывали посреди комнаты, неистово притоптывая ногами въ полъ и помахивая платками. Пословица говоритъ, что баба выпьетъ на грошъ, а накричитъ на цлковый. Такъ было и теперь. Шумъ, визгъ, голосистый говоръ, пніе, жалобы на мужей — все слилось во едино. Въ половин пира двухъ-трехъ бабъ пришлось вытаскивать изъ избы, какъ совсмъ упившихся. Он подрались между собой и начали бить тарелки. Изъ мужиковъ на пиръ были званы только староста да сынъ Буялихи, но послдній въ самомъ начал вечера до того напился, что его пришлось связать и вынести на дворъ подъ навсъ, гд онъ и уснулъ. Тмъ не мене очень многіе мужики явились и безъ зова и требовали себ водки. Одинъ вдовый мужикъ доказывалъ кабатчику про себя, что онъ не виноватъ въ своемъ вдовств, а такъ какъ вс бабы получили по платку, то требовалъ и онъ себ платокъ за покойницу жену, грозя въ противномъ случа галдть на сходк противъ кабака. Платковъ у кабатчика больше не было, онъ вс ихъ роздалъ, но такъ какъ вдовый мужикъ не переставалъ грозиться, то его пришлось удовлетворить вмсто платка двугривеннымъ… Дв комнаты избы и сни были набиты гостями какъ боченокъ съ сельдями. Гости сидли на лавкахъ, на хозяйкиной постели, на печи, на подоконникахъ и на полу, но большинство тискалось къ столу, за которымъ подъ образами сидлъ самъ кабатчикъ, то и дло вынималъ изъ-подъ стола бутылки съ пивомъ и, ловко откупоривая ихъ крючкомъ, ставилъ на столъ съ совершенно мокрой, залитой разной хмельной дрянью, скатертью. Среди толпы время отъ времени протискивались къ столу и мальчишки-подростки, схватывали внезапно стаканъ съ пивомъ или рюмку съ водкой и выпивали ихъ.

Попойка кончилась въ десятомъ часу вечера, когда все привезенное кабатчикомъ угощеніе изсякло до капли. Нкоторые гости и гостьи требовали еще пива и водки, но взять было негд. Кабатчикъ оставилъ работника собирать опорожненную посуду, а самъ слъ въ телжку и ухалъ домой. Съ нимъ навязывался хать, чтобы проводить его до Быкова, совсмъ уже пьяный староста, но кабатчикъ, предвидя и тамъ бражничество старосты, наотрзъ отказалъ ему, чмъ привелъ въ страшный гнвъ.

— Ну, ладно! Покажу же я теб, коли такъ! кричалъ ему вслдъ староста.

— Ничего не покажешь. Завтра же я пришлю теб сороковку водки и полдюжины пива на похмелье, отвчалъ кабатчикъ, стегая лошадь.

По отъзд его, на деревн долго еще раздавались пьяныя псни, крики, визгливые голоса бабъ, ругань и звуки гармоніи.

Степенный и исправный мужикъ Антипъ Яковлевъ, отринувшій въ первый пріздъ въ Колдовино кабатчика всякіе переговоры съ нимъ насчетъ открытія кабака въ деревн, былъ у себя дома среди многочисленнаго семейства изъ женатыхъ сыновей и внучатъ. Онъ прислушивался къ крикамъ, пснямъ и бабьему визгу на деревн и плевался.

— Продадутъ, анаемы, свою деревню кабатчику, какъ пить дать, продадутъ! Вотъ что вино да разные подарки-то длаютъ! Люди на себя прямо руки накладываютъ, досадливо бормоталъ онъ.— Обрадовались даровому винищу и на разореніе идутъ. Черти! Дьяволы!

На слдующее утро Антипъ Яковлевъ, напившись чаю и расчесавъ гребнемъ свою длинную сдую бороду, пошелъ по деревн, чтобъ увидать кой-кого изъ основательныхъ мужиковъ и уговорить ихъ не сдаваться на предложеніе кабатчика. Подойдя къ одной изб, онъ постучалъ въ окно. Въ фортку выглянула пожилая баба съ подбитымъ глазомъ и пахнула на Антипа Яковлева виннымъ перегаромъ. Антипъ Яковлевъ сурово взглянулъ на нее и спросилъ:

— Гд это такъ разукрасилась?

— Охъ, ужъ и не говори, Антипъ Яковличъ! Согршили мы вчера, окаянныя. Бсъ попуталъ.

— На мужнинъ кулакъ наткнулась, что ли?

— И сама не помню, какъ и обо что! Вина я прежде никогда не пила, разв только самую малость въ праздникъ, а тутъ вчера подъхалъ съ пирушкой этотъ самый дьяволъ и соблазнилъ меня, окаянную. Да какъ соблазнилъ-то! Голова сегодня словно пивной котелъ!

— Безстыдница. Еще не стыдишься разсказывать. Мужъ дома?

— Охъ, ушелъ, ушелъ, мерзавецъ! Должно быть, ушелъ въ Быково опохмеляться къ Аверьяну Пантелеичу.

— Тьфу ты пропасть! плюнулъ Антипъ Яковлевъ.— Основательный божескій мужикъ, и изъ-за дарового угощенія съ кругу сбился. Вернется и протрезвится, такъ ты, Мавра Алексевна, уговаривай его, чтобы онъ хоть на сходк-то въ воскресенье противъ кабака стоялъ.

— Да какъ тутъ, голубчикъ, уговаривать, коли угощеніе мы отъ кабатчика приняли, платокъ взяли. Надо тоже и совсть знать.

— А онъ съ совстью! Кабатчикъ-то, я говорю, съ совстью? раздраженно крикнулъ баб Антипъ Яковлевъ и пошелъ къ другой изб.

Въ другой изб онъ засталъ самого хозяина. Тотъ вышелъ къ нему за ворота безъ шапки, хмурый, тяжело вздыхая и почесываясь. Очевидно, онъ вчера сильно выпилъ и результаты вчерашняго хмеля сильно мучили его. Лицо было помято, голосъ хриплый.

— Праздновалъ вчера у кабатчика? спросилъ его Антипъ Яковлевъ.

— Да вдь какъ не праздновать, коли вс праздновали.

— А вотъ я не праздновалъ. Слышь, Ларивонъ Панкратовъ, не продавай хоть ты-то въ воскресенье на сходк деревню кабатчику.

— Такъ-то оно такъ, Антипъ Яковлевичъ, да вдь Аверьянъ-то Пантелеевъ хочетъ намъ въ общество домъ пожертвовать.

— Какой домъ? Слушай его!

— Да какъ же… Двсти рублей каждый годъ отъ него на міръ будетъ, а черезъ десять лтъ онъ и домъ пожертвуетъ. Бумагу даетъ.

— Да вдь въ десять-то лтъ вы, черти, вс сопьетесь при кабак, изъ исправныхъ мужиковъ сдлаетесь нищими…

— Ну, никто какъ Богъ, Антипъ Яковличъ. А вдь тутъ домъ подъ училище и двсти рублей каждый годъ. Оно, положимъ, двсти рублей для общества деньги не велики, но можно триста потребовать міромъ. Онъ триста дастъ, ежели міръ поторгуется. Но главная статья — домъ подъ училище…

— Да никакого тутъ училища не будетъ. До училища вы даже не доживете.

— Ну, никто какъ Богъ. Живой о живомъ и думаетъ.

— Дуракъ! крикнулъ ему Антипъ Яковлевъ и сердито пошелъ къ другой изб.

Въ другихъ избахъ то же самое или почти то же самое. Очевидно, кабатчикъ пустилъ корни крпко въ обитателей деревни.

Побывавъ въ пяти-шести избахъ исправныхъ мужиковъ, понуря голову возвращался къ себ домой Антипъ Яковлевъ и бормоталъ себ подъ носъ:

— Продали деревню, продали!

XIII.

Было воскресное срое, осеннее утро. Въ Крюков звонили къ обдн и слабый звонъ колокола доносился до Колдовина, на грязной улиц котораго было замтно необычайное для праздничнаго утра движеніе. Молодыя и старыя бабы въ головныхъ шерстяныхъ платкахъ одного и того же рисунка, подаренныхъ имъ на пирушк у Буялихи кабатчикомъ, поспшно перешныривали изъ калитки одного двора въ другой, вызывали сосдокъ и шушукались. Пошушукавшись, он вмст съ сосдками бжали на другой дворъ. Слышались отдльно произнесенныя громко фразы въ род слдующихъ:

— По жестяному чайнику каждой въ придачу къ платку общалъ… ‘Коли ежели, говоритъ, міръ ршитъ — баб жестяной чайникъ?…

— Знаю, знаю, слышала. Чайникъ въ хозяйств вещь хорошая. Неужто опускать?

— Зачмъ опускать? Мой Сергй на міру будетъ кричать за кабакъ.

— И мой Иванъ Иванычъ тоже. Говорятъ, братья Трынкины артачатся. И чего имъ? Вс трое народъ трезвый, такъ какая имъ опаска отъ кабака?

— Да и пьяному нтъ опаски. Все это пустое… Ужъ ежели кто захочетъ загулять, такъ и за четыре версты пить убжитъ. Ты съ Трынкиной, съ Василья Трынкина бабой повидалась?

— Повидалась. А та рохля. ‘Что жъ я, говоритъ, могу супротивъ мужа? ‘

— Однако, платокъ она отъ кабатчика взяла.

— Нтъ, Васильева Марья не брала. Ее мужъ и на пиръ не пустилъ. Вонъ невстка ейная, Мирона жена, взяла.

— Побжимъ къ Марь. Вдь чайникъ, хорошій чайникъ…

И бабы побжали къ Марь, Василья Трынкина жен.

У сарая, гд хранились общественные пожарные инструменты, толпились мужики въ ожиданіи назначенной сегодня мірской сходки. Тутъ были пожилые и молодые. Нкоторые сидли на лежавшихъ у сарая бревнахъ и покуривали папиросы, свернутыя изъ махорки и газетной бумаги, и сплевывали длинной слюной. Слышалось:

— Сколько ведеръ?

— Пять.

— Мало. Надо требовать семь. А то не согласны.

— Онъ и привезъ съ собой, говорятъ, семь. Одно ведро теперь до сходки распаиваетъ, а другое подлитъ начальству: старост, сотскому… Ну, на писаря.

— Да разв до сходки поитъ?

— Василій Мироновъ сейчасъ стаканъ выпилъ.

— Нтъ, ужъ я до сходки — Богъ съ нимъ, съ виномъ, Алексй Ивановичъ.— Лучше я дойду до часовни и три копйки на свчку подамъ.

Два мужика поднялись съ бревенъ и разошлись въ разныя стороны. Одинъ отправился къ маленькой часовн, находящейся на конц деревни, другой пошелъ во дворъ Булялихи, стоящій наискось противъ пожарнаго сарая.

На двор дома Буялихи давно уже дежурилъ кабатчикъ Аверьянъ Пантелеевъ. Онъ пріхалъ въ телжк еще часовъ въ восемь утра и привезъ съ собой боченки съ водкой. Круглая сытая лошадь его, невыпряженная изъ телжки, стояла подъ навсомъ и позвякивала бубенчиками и мдными бляшками сбруи. Около него терся староста и былъ уже полупьянъ. Кабатчикъ былъ въ ажитаціи и лихорадочно пощипывалъ бороду.

Вошелъ мужикъ.

— Нашему богатю, Аверьяну Пантелеевичу? сказалъ онъ, раскланиваясь.

Кабатчикъ передвинулъ шапку со лба на затылокъ и, протянувъ мужику руку, спросилъ:

— Ты отъ пожарнаго сарая? Ну, что тамъ?

— Мало еще тамъ народу, но почитай что вс за тебя. Трынкины два брата проходили мимо. Ну, эти противъ тебя и даже хотятъ вмст съ Антипомъ Яковлевымъ бумагу куда-то писать, коли ежели міръ…

— Да выдеретъ, выдеретъ твое дло. Чего боишься! хлопнулъ староста кабатчика по плечу.

Мужикъ улыбнулся и спросилъ:

— Подносить, что ли, до сходки-то? Я слышалъ, что подносишь.

— Поднести не расчетъ, коли бы люди настоящіе были, а то люди свиньи, раздраженно отвчалъ кабатчикъ.— Вонъ Ванюшк, Буялихину сыну, поднесъ я сегодня два стаканчика, а онъ, подлецъ, на старыя-то дрожжи и не выдержалъ. Эво, въ углу валяется! А вдь онъ голосъ на міру. На сходку не явится — голосъ прочь.

— Вытрезвимъ къ тому-то времени, водой отольемъ. Вдь въ нашей власти, когда сходку назначать. А ты вотъ что… Ты поднеси-ка намъ съ Алексемъ Иванычемъ по стаканчику.

— Брось, староста. Ну, что за радость, ежели и ты налижешься! Вдь теб на сходк словесность нужна. Вдь ты начальство.

— Съ одного-то стакана? Да я, братъ, ни въ одномъ глаз…

— Ну, какъ ни въ одномъ глаз! Вдь ужъ изрядно пилъ сегодня. Ну, что за радость спозаранку? Вотъ выставлю міру вино, тогда и пей сколько хочешь.

— Полно. Ну, чего ты боишься?

— Какъ: чего? Ни коня, ни воза не видавши, я ужъ триста рублевъ просадилъ на угощеніе, да на подарки, а Богъ всть, выдеретъ ли еще что.

— Выдеретъ, выдеретъ. Наливай намъ, сказалъ мужикъ Алексй.

Кабатчикъ ползъ въ телжку, вытащилъ бутылку съ водкой, посмотрлъ ее на свтъ и сказалъ:

— Фу, ты пропасть! Пока мы въ избу ходили, тутъ ужъ кто-то полбутылки высадилъ. Ну, народъ! Нате, пейте…

Онъ сталъ наливать въ стаканчикъ съ толстымъ дномъ.

Староста и мужикъ Алексй выпили. Показался еще мужикъ въ заплатанномъ нагольномъ полушубк и съ рыжей всклоченной бородой.

— А Антипъ Яковлевъ у себя на двор сейчасъ сходку собралъ. Такія рчи противъ тебя говоритъ, Аверьянъ Пантелееичъ, что упаси Боже! проговорилъ онъ.— Братья Трынкины тоже ему помогаютъ. Икону вынесли. Антипъ Яковлевъ заставляетъ прикладываться. Человкъ десять у него тамъ. Заманилъ и меня, но я убжалъ.

— Пущай, что угодно, длаютъ. У насъ за Аверьяна Пантелеева двадцать восемь душъ печатныхъ. Вдь считали ужъ, сказалъ староста.

— Вонъ она, двадцать восьмая-то печатная душа гд валяется! кивнулъ кабатчикъ въ уголъ подъ навсомъ на сына Буялихи.— Да скоро и двадцать седьмая душа свалится.

— Ты про меня, что ли? Оставь.

— То-есть, Господи Боже мой! Двсти рублей міру хочу заплатить ежегодной аренды, домъ посл десяти лтъ отдаю, бабъ всхъ перепоилъ, мужиковъ поилъ, еще поить буду, бабамъ по платку и по чайнику, ребятишкамъ полпуда пряниковъ, а люди этого не чувствуютъ! воскликнулъ кабатчикъ.

— Чувствуемъ, чувствуемъ, Аверьянъ Пантелеичъ, откликнулся рыжебородый мужикъ.— Даже очень чувствуемъ, а только желаемъ съ тебя не двсти рублей арендательскихъ получить, а триста.

— Здравствуйте! Да ужъ тогда мн подвситься надо!

— Зачмъ вшаться? Въ нашемъ мст — кабакъ золотое дно будетъ.

— Мужики толкуютъ у пожарнаго сарая, что и пяти ведеръ мало. Семь хотятъ, прибавилъ Алексй.

— Рку имъ изъ вина не сдлать ли? Разориться мн, что ли?

— Полно, полно. Нтъ, ужъ ты семь-то ведеръ дай. Не обижай міръ, коли міръ тебя почитать хочетъ, уговаривалъ кабатчика рыжебородый мужикъ и, умильно взглянувъ на него, сказалъ: — Насыпь-ка стаканчикъ, чтобъ глотку прочистить. Ой-ой-ой, какъ я за тебя на сходк кричать буду!

Кабатчикъ опять ползъ въ телжку за бутылкой и стаканомъ.

На крыльцо вышла старуха Буялиха и голосила пьянымъ голосомъ:

— Черти вы, дьяволы! Сами пьете, а нтъ того, чтобы мн, старух, хоть бутылочку пивца поднести!

XIV.

Время близилось къ полудню. На дворъ Буялихи то и дло забгали мужики, клялись кабатчику въ врности, ободряли его въ успх и выпивали по стаканчику водки, такъ сказать, предварительно, въ ожиданіи посл сходки офиціальнаго мірского пьянства. Староста примазывался почти къ каждому въ компанію, отъ чего сильно покачивался на ногахъ. Кабатчикъ, боясь ему отказывать, только пожималъ плечами и упрашивалъ:

— Побереги себя, братъ, слезно прошу, побереги, а то вдь заржешь меня.

— Теперь ужъ ничего, теперь ужъ дло обозначилось. Самъ ты заржешь всякаго.

Пришелъ писарь изъ отставныхъ унтеръ-офицеровъ въ пальто, въ сапогахъ бутылками и съ подстриженными усами. Подъ мышкой держалъ онъ вмсто портфеля папку.

— Надо начинать, сказалъ онъ.— Иди и открывай сходъ, обратился онъ къ старост, подошелъ къ кабатчику и спросилъ:— Такъ пятнадцать рублей и полведра?

— Да, да… По окончаніи всего происшествія получишь, ежели дло выгоритъ.

— Выгоритъ, выгоритъ, какъ не выгорть! Супротивниковъ всего шестнадцать душъ, да и то Миронъ Трынкинъ изъ-за совсти, что жена его взяла у тебя платокъ, запрегъ лошадь и ухалъ въ Крюково къ обдн. Ежели онъ на сходъ не явится, то ты ужъ пошли ему четвертушку вина, но только тайкомъ отъ его брата, чтобы братъ не зналъ.

— Да ладно, ладно… Станетъ ли дло за этимъ! Глотнешь стакашекъ? предложилъ ему кабатчикъ.

— Нтъ. Ты лучше дай мн такъ бутылку, чтобы въ карманъ…

— Да вдь я полуведромъ теб поклонюсь.

— То особь статья.

Передъ открытіемъ схода начали будить спящаго подъ навсомъ сына Буялихи. Тотъ не просыпался. Ему начали тереть уши. Онъ дрался.

— Тащи сюда ведро воды! Ведро воды сюда тащи! командовалъ мужикамъ староста.

Притащили ведро воды изъ колодца и начали лить Буялихину сыну на голову воду. Кой-какъ онъ прочухался. Ему вытерли лицо полотенцемъ, нахлобучили на голову шапку и въ мокрой рубах и мокромъ армяк повели на сходъ, взявъ предварительно подъ руку. Кабатчикъ шелъ сзади всхъ. Выйдя за калитку, онъ перекрестился и остановился у воротъ Буялихи. Сходъ былъ наискосокъ отъ него черезъ улицу и онъ явственно могъ слышать и видть, что происходило на сход у пожарнаго сарая.

На сход были уже вс въ сбор. Толпа мужиковъ была подлившись на дв партіи: одна большая, другая маленькая. Маленькая партія состояла большею частью изъ мужиковъ-чистяковъ и групировалась около Антипа Яковлева.

— Достаточно ли зньки-то даровымъ виномъ налилъ? Ахъ, ты! А еще староста! встртилъ старосту Антипъ Яковлевъ и презрительно посмотрлъ на него.

— Не твое дло! Чего задираешь! Ты подносилъ, что ли? огрызнулся староста.— Ты не подносилъ, такъ и корить другихъ нечего! Ты лучше покори себя, какъ ты у сиротъ Ермиловыхъ за пять рублей на лугъ арендатель, когда этому лугу цна тридцать цлковыхъ. Думаешь, бороду-то сдую до пупа отростилъ, такъ на святого похожъ! Знаемъ мы тебя тоже!

Староста бросилъ окурокъ папиросы, который курилъ, вошелъ въ толпу мужиковъ и пріосанился, стараясь не качаться на ногахъ. Писарь помстился съ нимъ рядомъ. Староста снялъ шапку, перекрестился.

— Открываю сходъ… произнесъ онъ.

Писарь ползъ въ папку, вынулъ бумагу и принялся читать предложеніе кабатчика Аверьяна Пантелеича міру объ открытіи трактира и постоялаго двора въ Колдовин.

— Не надо! Не надо читать! Знаемъ!— кричали мужики.

— Нельзя, господа, не читавши… Долженъ же я для порядка…

Писарь продолжалъ читать. Мужики не слушали и разговаривали. Наконецъ чтеніе кончилось и заговорилъ староста.

— Такъ и такъ, православные. Бумагу мы слышали. Означенный крестьянинъ Ярославской губерніи, Любимовскаго узда Аверьянъ Пантелеичъ кланяется міру и проситъ…

— Проситъ деревню продать? А ты ужъ продалъ! Ты Бога прежде побойся! послышалось изъ партіи Антипа Яковлева.

— Я Бога боюсь чудесно, отвчалъ староста и продолжалъ:— И означенный крестьянинъ проситъ двсти саженъ земли на выстройку дома, чтобы открыть заведеніе… И чтобъ на десять лтъ. А по окончаніи домъ нашъ и можемъ школу открыть… И пять ведеръ вина отъ него на поклонъ и двсти рублевъ денегъ кажинный годъ.

— Мало пять ведеръ… Семь желаемъ!.. раздались голоса изъ большой партіи мужиковъ.— Семь, а то не согласны! Пусть семь выставляетъ! Семь ведеръ и триста рублей арендательскихъ! Триста, а не двсти!

— Ничего не надо! Не надо намъ кабака! загалдлъ Антипъ Яковлевъ.— Православные! Не забывайте Бога! Не продавайте деревню! Э-эхъ, вдь есть же у людей совсть! Не согласны! Ни за что не согласны!

— Чего ты, Антипъ Яковличъ, орешь-то? Вдь тутъ какъ міръ, а не ты… Я міръ спрашиваю… оборвалъ его староста.

— Триста и пять ведеръ вина! Тогда согласны и будемъ молиться… Пять ведеръ достаточно… кричалъ изъ большой партіи рыжебородый Емельянъ Сидоровъ по прозванью Мясникъ.— А лучше мы такъ постановимъ и поршимъ, чтобъ Аверьянъ Пантелеевъ намъ каждый годъ объ эту пору два ведра вина выставлялъ. Вотъ ежели онъ на это согласенъ, то и пусть доброму длу быть.

— Двсти рублей, ребята, довольно! Чего тутъ? Вдь домъ будетъ потомъ нашъ! слышалось возраженіе.— Двсти рублей, а вина семь ведеръ.

— Куда теб семь ведеръ, лшему! И съ пяти облопаемся. Лучше же триста рублевъ на общество.

— Православные! Побойтесь Бога! Неужто же продавать деревню! снова гремлъ возгласъ Антипа Яковлева.— И такъ вдь у насъ пьяницъ-то достаточно… Вонъ двое еле на ногахъ стоятъ… кивалъ онъ на сына Буялихи и на старосту.

— А ты мн подносилъ? Нешто подносилъ? подскочилъ къ нему староста.— Какую такую ты имешь собственную праву начальство корить! Я тутъ начальство, я тутъ набольшій, а ты…

— Не про тебя рчь… Чего ты лзешь-то? Я про другихъ говорю… увильнулъ Антипъ Яковлевъ и продолжалъ:— Не продавайте, православные, деревни, наплюйте вы на дьявола-искусителя, а ежели кто отъ него впередъ за это дло брюхомъ и подаркомъ вынесъ, то нечего его жалть. Мало нешто вы ему каждый годъ денегъ-то въ Быково перетаскаете — вотъ пусть это и будетъ изъ барышей.

— Триста рублей и семь ведеръ! ревлъ чей-то хриплый голосъ.

— Пять ведеръ достаточно… возражалъ тенористый голосъ.

— Пять ведеръ… Семь ведеръ… повторяли на вс лады ребятишки, какъ зрители, влзшіе еще далеко до начала схода на дв облетвшія отъ листа березы, помщавшіяся около пожарнаго сарая.

Кто-то изъ мужиковъ погрозилъ имъ кулакомъ, кто-то пустилъ въ нихъ камнемъ.

— Въ такомъ раз, господа почтенные мужички, надо будетъ у самого Аверьяна Пантелеева спросить, что онъ на это скажетъ — согласенъ или не согласенъ, проговорилъ староста и сталъ манить кабатчика, стоявшаго черезъ улицу у воротъ дома Буялихи.

Кабатчикъ перешелъ улицу и подошелъ къ сходу.

XV.

Прежде чмъ заговорить, кабатчикъ Аверьянъ Пантелеевъ снялъ шайку и началъ креститься, потомъ поклонился міру впередъ, направо и налво, и началъ:

— Православные христіане! Мужички Божіи! Я радю деревн, хочу выстроить зданіе на пользу общества, чтобы при немъ благообразіе въ вид украшенія… Къ примру, постоялый дворъ на манеръ гостинницы и лавочку… чтобы, значитъ, все подъ рукой… а вы тсните торговца во всемъ его состав… Я ли не длалъ учтивости колдовинскимъ мужикамъ? Каждый, который, къ примру, приходилъ въ Быково, угощался съ полнымъ русскимъ гостепріимствомъ и уходилъ сытъ и пьянъ. Женское сословіе тоже получило свою учтивость отъ меня. А вы тсните. Я слышу крики: триста рублей… Я слышу словесность, чтобъ семь ведеръ вмсто пяти. Но, ей-ей, даже вотъ хоть сейчасъ побожиться, двсти рублей очень достаточно, коли ежели цлое оное зданіе черезъ десять лтъ въ вашу пользу… А что до семи ведеръ, то и далъ бы, православные, семь, не постоялъ бы изъ-за двухъ ведеръ, но по моей головной меланхоліи, только пять ведеръ и захватилъ. Желаете оныя получить полностію, прикажите выслать депутатовъ на дворъ къ Буялих.

— Ты деньгами за два ведра въ придачу къ пяти додай! Мы деньгами возьмемъ… послышались голоса изъ группы мужиковъ, стоявшихъ около старосты.

Кабатчикъ развелъ руками.

— Не желаете помирволить торговцу — извольте… Красненькую накину. Гд наше не пропадало! Ой-ой-ой, господа, какъ нынче трудно для комерціи! вздохнулъ онъ и ползъ въ карманъ за деньгами.

— Ничего намъ не надо! Ничего! Мы не пустимъ кабака въ деревню! Кабакъ впустить — надо себя загубить! кричали изъ группы, тснившейся около Антипа Яковлева.

— Милые мои собратья, господа мужички почтенные, славянскія вы души! Да нешто это кабакъ? Трактиръ во всемъ своемъ благолпіи, чтобы скромно и тихо по рюмочк и чайку напиться. А то: кабакъ! Мысленность моя, чтобы по всей цивилизаціи завести… Пожалуйте десять рублей…

Кабатчикъ помахивалъ красненькой бумажкой, но ее никто не бралъ. Изъ группы мужиковъ около старосты кричали:

— Триста! Триста арендательскихъ! Не дозволимъ.

— Обижаете, православные… Вдь въ десять годовъ это тысяча лишняго. За что же, спрашивается, я вамъ всякую учтивость длалъ, коли вы хотите меня зарзать! вопилъ кабатчикъ.

— Староста! Отбирай голоса и считай, кто за кабакъ и кто противъ! говорилъ Антипъ Яковлевъ.— Мы противъ, вс противъ… Братцы, становитесь ко мн, кто противъ кабака.

— За триста пожалуй… а за двсти я не согласенъ… проговорилъ какой-то мужикъ въ групп старосты и перешелъ на сторону Антипа Яковлева.

Кабатчикъ испугался.

— Извольте… Пятерочку къ красненькой на угощеніе прибавлю!

Кабатчикъ опять ползъ за деньгами.

— Да что намъ въ пятерк! Ты говори прямо: даешь арендательскихъ триста или не даешь? раздавались голоса за старостой.— Вдь и намъ тоже стоило бы вязаться! Триста, а нтъ, такъ и я супротивъ питейнаго. Въ самомъ дл, ужъ коли ежели Бога забываемъ…

Второй мужикъ отдлился отъ группы старосты и двинулся къ групп Антипа Яковлева.

— Я и на вашу часовню пятьдесятъ рублевъ жертвую! Получайте! вскричалъ кабатчикъ.

— Въ годъ?

— Зачмъ же въ годъ? Пусть это будетъ единовременное происшествіе отъ щедротъ нашихъ.

— Староста! Дли народъ на согласныхъ и не согласныхъ… требовалъ Антипъ Яковлевъ.

Староста утерся рукавомъ и сказалъ, обращаясь къ своей групп:

— Православные! Что жъ давить-то человка? Вдь такой же христіанинъ. На часовню онъ полсотни жертвуетъ, такъ помирволимъ и мы ему. Ну, грхъ пополамъ… Возьмемъ съ него арендательскихъ двсти пятьдесятъ въ годъ, а на часовню особо.

— Пусть на часовню пятьдесятъ рублей въ годъ даетъ, тогда согласны.

— Православные, помилосердуйте!

Кабатчикъ воздлъ руки къ верху и сдлалъ умоляющую позу.

— Кто за двсти, кто за двсти пятьдесятъ? Выходи! кричалъ староста.

— Да мы ни за двсти, ни за триста не желаемъ кабака… стоялъ на своемъ Антипъ Яковлевъ.— Чего ты? Считай голоса, считай народъ.

Группа Антипа Яковлева увеличилась еще двумя мужиками. Староста медлилъ ставить вопросъ и считать голоса.

— Аверьянъ Пантелеичъ! Согласенъ ты на двсти пятьдесятъ или не согласенъ? задалъ онъ вопросъ кабатчику.

Кабатчикъ испуганно махнулъ рукой.

— Будь что будетъ. Пейте мою кровь… сказалъ онъ.— Пусть двсти пятьдесятъ.

Потъ съ него лилъ градомъ.

— И на часовню пятьдесятъ? послышалось изъ группы Антипа Яковлева.

— Пятьдесятъ, пятьдесятъ, но только въ ныншнемъ году. Что сказалъ, отъ того не отопрусь, отвчалъ кабатчикъ.— А пятнадцать рублевъ въ прибавку на угощеніе вотъ извольте получить.

Три мужика вышли изъ группы Антипа Яковлева и перешли къ групп старосты.

— Антропъ! Егоръ! Что жъ вы это длаете! Бога вы не боитесь! укоризненно крикнулъ имъ Антипъ Яковлевъ.

— Чудакъ-человкъ! Да вдь онъ пятьдесятъ рублевъ на часовню жертвуетъ, отвчали мужики.

— Братцы! Не поддавайтесь ему. Самъ я вмсто евонныхъ денегъ пятьдесятъ рублевъ на часовню пожертвую! Его деньги гршныя, Богу не угодныя. Берите мои, но не поддавайтесь только.

Одинъ мужикъ опять переблилъ къ Антипу Яковлеву.

— Сто на часовню жертвую! возгласилъ кабатчикъ.— Сто… Двсти пятьдесятъ арендательскихъ, пять ведеръ и пятнадцать рублевъ на похмелье.

— Вотъ такъ Аверьянъ Пантелеечъ! Вотъ такъ благодтель! Вотъ за часовню спасибо! За это теб отъ Бога воздастся.

Три мужика ушли изъ группы Антипа Яковлева. Одного онъ было схватилъ за рукавъ, но тотъ вырвался. Кабатчикъ, замтивъ перевсъ на сторон старосты, закричалъ:

— Староста! Да что же ты душу-то у меня вымучиваешь! Ставь вопросъ, считай голоса, да и пусть скорй рукоприкладствуютъ.

— Согласны, православные, двсти пятьдесятъ арендательскихъ и на часовню? спросилъ староста.

— Кто согласенъ? Вы согласны, да мы не согласны! Намъ хоть тысячу арендательскихъ давай — мы на кабакъ ни за что не согласны! размахивалъ руками Антипъ Яковлевъ.— Иванъ Максимовъ! Не грши! Иди къ намъ! Федоръ Антоновъ! Сюда!

Но мужики ужъ больше не переходили на сторону Антипа Яковлева. Мало того, пока онъ звалъ Федора Антонова, сзади его отдлился еще одинъ мужикъ и слился съ группой старосты. Староста считалъ голоса. Писарь проврялъ его счетъ. Кабатчикъ тяжело отдувался и, слдя за счетомъ, отиралъ потное лицо краснымъ платкомъ.

— Продали деревню, продали! крутилъ головой Антипъ Яковлевъ, уже предвидя малочисленность своей партіи.— Ну, да мы жалобу… Земскому начальнику жалобу… Даже выше… Я и къ исправнику поду, потому тутъ беззаконіе.

— Тридцать одинъ голосъ за заведеніе и тринадцать супротивъ заведенія! объявилъ староста.— Ну, Аверьянъ Пантелеевъ, поздравляю!

Аверьянъ Пантелеевъ, красный отъ волненія, лзъ въ свой бумажникъ, чтобы скоре разсчитаться въ пожертвованіи на часовню, и говорилъ старост:

— Посылай скорй депутатовъ къ Буялих на дворъ за боченкомъ-то съ водкой, посылай! Пусть пьютъ, да поздравляютъ другъ дружку. Ей-ей, вдь кругомъ облопошили меня. Никакъ нельзя такихъ денегъ давать, а только ужъ хотлось мн очень Антипу Яковлеву носъ утереть, такъ вотъ я изъ-за чего.

Изъ калитки дома Буялихи показались два мужика. Они несли боченокъ водки.

Читайте также: