В усадьбе, Лейкин Николай Александрович, Год: 1893

Время на прочтение: 38 минут(ы)

Н. А. Лейкинъ.

НА ЛОН ПРИРОДЫ
ЮМОРИСТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ
ПОДГОРОДНОЙ ДЕРЕВЕНСКОЙ ДАЧНОЙ ЖИЗНИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Р. Голике, Троицкая улица, д. No. 18.

1893.

&nbsp

ВЪ УСАДЬБ

I.

Весна. Раннее утро. Часъ восьмой въ начал. Праздникъ. Собаки, спущенныя на ночь во двор усадьбы по блоку, привязаны уже къ будкамъ. Дворникъ мететъ дворъ. Серебрятся на солнц поднятыя парниковыя рамы и въ парникахъ копается огородникъ. На широкую галлерею съ цвтными стеклами, пристроенную къ дому, вышелъ владлецъ усадьбы или ‘баринъ’, какъ принято называть въ деревн, и слъ къ столу пить чай. Пыхтлъ самоваръ, распространяя струи пара, въ отворенную дверь галлереи врывался свжій воздухъ изъ сада, слышалось щебетаніе птичекъ, пахло начинающей распускаться черемухой. Баринъ былъ въ халат, покуривалъ папиросу и любовался красивымъ видомъ сада и двора, расположенныхъ подъ горой и спускающихся къ рк. На двор показался человкъ одтый въ ‘спиньжакъ’, въ высокіе сапоги и картузъ городского покроя. Пошептавшись съ дворникомъ, онъ прошелъ въ садъ, кивнулъ огороднику и что-то сказалъ ему. Тотъ указалъ на галлерею. Черезъ минуту человкъ въ ‘спиньжак’ стоялъ у открытой двери на галлерею и кашлялъ въ руку. Баринъ посмотрлъ на него и спросилъ:
— Что надо?
— Къ вашей милости, Иванъ Николаевичъ. Мы крестьяне туточные… Сосди ваши… отвчалъ ‘спиньжакъ’.— Наслышаны объ васъ, что господинъ вы очень хорошій.
— По какому же длу пришелъ-то?
— Первымъ дломъ, съ новосельемъ вашу милость.
— Спасибо.
— Оченно пріятно вотъ, что въ нашихъ мстахъ такой хорошій баринъ жить будетъ. Мсто, сударь, у насъ тутъ хорошее, рка рыбная, въ лсу грибовъ много, воздухъ чудесный, ну и отъ Петербурга недалече. Теперича, зимой или лтомъ три часа зды и въ город. Дичи тутъ у насъ гибель. Охотниковъ страсть что назжаетъ.
— Знаю. Ты зачмъ ко мн пришелъ-то?
— Дровъ вашей милости не потребуется ли, такъ могу предоставить.
— Какія дрова?
— Сборныя. Есть и ольха, и береза, и сосна. Дрова хорошія.
— По чемъ?
— Да по три съ полтинкой саженъ вашей милости поставилъ бы.
— Ну, а я купилъ по два съ полтиной березовыя.
— Да вдь дрова дровамъ рознь. У кого купили?
— У людей.
— Должно быть, ужъ кто-нибудь изъ ослабшихъ, коли за такую цну…
— Цна по здшнему мсту настоящая. Впрочемъ, мн этихъ дровъ мало.
— Такъ вотъ-съ… оживился мужикъ.
— Куплю за полтора рубля, ежели дрова хорошія.
— Что вы! И цнъ такихъ нтъ.
— Мн общали поставить.
— Должно быть, ужъ шишгаль какая-нибудь прогорлая общалась, а мы, слава теб Господи, намъ не на хлбъ. Кокоръ вашей милости не требуется ли? Мы слышали такъ, что вы будете парники и теплицы новые строить.
— Буду. Кокоры требуются. По чемъ?
— По три четвертака взялъ бы съ вашей милости. Недавно барку сломалъ.
— А я покупаю по сорока пяти копекъ кокоры.
— Да вдь кокора кокор рознь.
— Хорошія кокоры покупалъ. Хочешь поставить за эту цну, такъ возьму.
— Что вы! Помилуйте… Намъ не изъ-за нужды. Спросите про Никиту Спиридонова — вс скажутъ, что мы обстоятельные.
— Если ты Никита Спиридоновъ, то лавочникъ Губасовъ у тебя же покупалъ даже по сорокъ копекъ кокоры. Онъ мн сказывалъ.
— То лавочникъ. У лавочника съ нами расчеты. А вы — баринъ.
— Какая же разница-то?
— Съ кого же и взять деньги, какъ не съ барина? Мы барина-то цлую зиму ждали.
— Ну, братъ, иди, иди. Съ тобой я разговаривать не желаю.
— Зачмъ такая шаршавость? Мы по-сосдски пришли. Вашей милости вспахать чего не требуется ли? Я бы взялся и работника съ лошадью прислалъ.
— У меня свои лошади и свои работники, но, можетъ быть, принанять придется. По чемъ?
— По четыре съ полтиной въ день поставилъ бы.
— А у меня люди за два съ полтиной набиваются.
— Чухны, надо полагать, народъ прогорлый, а нашему брату не изъ-за горя. У меня у самого теперь горячее время, самому лошади требуются, а я думалъ такъ, что ежели поставить вашей милости, то повыгодне.
— Ты, кажется, дурака тутъ пришелъ искать! строго замтилъ ему баринъ.
— Зачмъ дурака? Мы очень чудесно понимаемъ, что баринъ не можетъ быть дуракъ, что баринъ ученый, отвчалъ мужикъ.— И наконецъ, чухонская ли лошадь, или моя лошадь? У чухонъ лошади на манеръ летучей мыши.
— Вовсе даже не чухны мн предлагали свои услуги.
— А не чухны, такъ тоже ужъ такіе, у которыхъ животы подвело. А мы, слава теб Господи! Мы ищемъ повыгодне. Овса вамъ не требуется ли?
— По чемъ?
— У насъ овесъ первый сортъ. По пяти съ полтиной поставилъ бы.
— А я купилъ по четыре шесть гривенъ.
— Ну, за эту цну намъ не стоитъ продавать. Свои лошади съдятъ. Надо вдь нажить что-нибудь. Кортофелю смяннаго не требуется ли?
— Рублей по пяти за мшокъ, поди, хочешь продать?
— Зачмъ по пяти! По рубль восемь гривенъ мшокъ.
— А я купилъ по восьми гривенъ мшокъ,
— Картофель чудесный, мелкій, для садки выгодный.
— И я купилъ чудесный и выгодный.
— Кто-нибудь, врно, отъ нужды продавалъ. А я, Господи благослови, нужды не имю. Вамъ мережекъ для рыбной ловли не нужно ли?
— По двадцати пяти рублей мережка?
— Зачмъ такія цны брать! Уступимъ дешевле.
— Теб мережекъ не надо ли? Вотъ я самъ продалъ бы.
— Зачмъ же намъ покупать мережи, коли мы сами продать хотимъ Барочныхъ досокъ по крайности не надо ли?
— По полтин сажень? улыбнулся баринъ.
— Понятно ужъ, нажить хотимъ. Съ кого же и нажить, какъ не съ барина?
— Ну, такъ наживайся съ другого, а меня оставь.
— Я думалъ, по сосдству.
— Ты думалъ по сосдству ограбить, думалъ, что я вновь поселился въ вашихъ мстахъ, настоящихъ цнъ не знаю, и пришелъ, чтобы бокъ мн нагрть.
— Знамо дло, ужъ каждый старается, чтобы было изъ-за чего хлопотать. Само собой, думалъ нажить, а теперь вижу, что вы тонкій человкъ, охъ, какой тонкій! Ну, такъ будемте знакомы такъ, по сосдству. А можетъ быть, что-нибудь и понадобится отъ меня?
— Что бы ни понадобилось, двадцать верстъ крюку сдлаю, а куплю не у тебя.
— За что же такая немилость, баринъ? Лучше сосду поспособствовать.
Баринъ молчалъ.
— Ну, прощенья просимъ. Вижу я, что съ вами пива не сварить… проговорилъ мужикъ посл переминанья съ ноги на ногу, передвинулъ картузъ со лба на затылокъ, что означало поклонъ, и сталъ отходить отъ галлереи.

II.

Баринъ и барыня сидли на террас своей дачи-усадьбы и пили утренній чай. Съ ближайшихъ къ террас клумбъ тянуло запахомъ резеды, левкоя, душистаго горошка. Погода стояла прекрасная. Баринъ макалъ въ стаканъ сдобныя булки, лъ ихъ съ большимъ аппетитомъ и придумывалъ вмст съ барыней, что бы заказать къ обду.
— Цыплятъ надо сть… Куда намъ столько цыплятъ? Насдки вывели множество… Сначала будемъ съдать птушковъ… говорилъ онъ.— Ты закажи кухарк жареныхъ цыплятъ. Да ужъ коренья поспли. Отличная свекла. Салатъ можно изъ свеклы, а то все огурцы да огурцы… Вообще надо утилизировать огородъ и птичникъ. Мясо будемъ и въ город сть. Потомъ можно смородинный кисель… Смородины у насъ ужасти сколько. Вмсто супа ботвинья. Надо шпинатъ изводить, а то израстется.
— Да вдь рыбы хорошей нтъ къ ботвинь, возразила барыня.— Мужики на деревн только и ловятъ, что мелкихъ окуней да щукъ.
— Съ окунями и со щукой также хорошо… Зелень своя, квасъ свой, рыбы на двугривенный купить — и вс сыты… Затмъ можно соусъ изъ грибовъ — вотъ и все. Вчера дти ходили съ гувернанткой въ лсъ и множество грибовъ набрали. Такимъ порядкомъ мы и будемъ окупать содержаніе усадьбы. Это первый доходъ.
— А послушалъ бы ты, что кухарка говоритъ про этотъ доходъ!
— Что такое?
— Скучаетъ очень, не закупая провизіи. Наживы нтъ.
— Да гд же здсь закупать? Здсь вдь не городъ, рынковъ нтъ.
— Вотъ объ этомъ-то она и скучаетъ, что рынковъ нтъ, что всю провизію мы сами изъ города привозимъ. ‘Если, говоритъ, въ половин августа не передутъ въ городъ, то я уйду, потому безъ наживы мн жить не возможно’.
— Конечно же, въ половин августа не передемъ. Въ сентябр мн нужно кое-что при себ осеннее посадить. Я выписываю ягодные кусты хорошихъ породъ. Деревцовъ надо подсадить. Надо приказать распахать подъ огородъ лишнія гряды.
— Ну, вотъ, стало-быть посл половины августа она будетъ просить расчета. Мн это ключница Афимья передала.
— Ужасная сплетница! Она и мн сегодня поутру плела-плела про прислугу, такъ что я уже запретилъ ей говорить. Хочетъ непремнно сжить и кучера, и огородника, и птичницу Василису, а на мсто ихъ поставить какихъ-то своихъ излюбленныхъ людей. Непремнно у ней просилась къ намъ какая-нибудь кухарка отъ сосднихъ помщиковъ — вотъ она и прочитъ ее на мсто нашей кухарки.
— Гд же она можетъ видться съ помщицкими кухарками! У насъ ближе трехъ верстъ и сосдства-то нтъ. Нтъ, вдь это въ самомъ дл: кухарки не любятъ жить въ деревенскихъ усадьбахъ, сказала барыня.— Во-первыхъ, здсь закупки провизіи нтъ, стало-быть нтъ и наживы, а во-вторыхъ, он скучаютъ безъ своихъ гостей.
— Да, вотъ, что солдатамъ-то ихнимъ сюда прізжать далеко!
Передъ террасой стоялъ кучеръ съ опухшими глазами и краснымъ лицомъ, переминался съ ноги на ногу и снялъ шапку.
— Теб что? спросилъ его баринъ.
— Воля ваша, сударь, а намъ, кажется, безъ козла не обойтись, началъ кучеръ.
— Безъ какого козла? удивленно выпучилъ глаза баринъ.
— Извстно, какіе козлы бываютъ. На конюшняхъ ихъ во многихъ хорошихъ домахъ держатъ.
— Зачмъ это?
— Домовой-съ… Отъ домового… Врите ли, сегодня всю ночь меня въ конюшн мучилъ. Я въ конюшн сплю. Просто онъ выживаетъ насъ. Вотъ теперича августъ мсяцъ на носу, знаетъ онъ, что въ август намъ надо вызжать въ городъ — вотъ онъ и выживаетъ.
— Что за чепуха!
— Истинный Христосъ, выживаетъ. Или ужъ, можетъ быть, здсь мсто такое, что ли. Онъ и при перезд сюда намъ встрчу устроилъ и разыгрался а потомъ позатихъ маленько, а теперь вотъ опять.
— Вздоръ, вздоръ ты городишь!
— Позвольте, какой же вздоръ… Извольте посмотрть — это что?
Кучеръ откинулъ прядь волосъ съ виска и показалъ синякъ.
— Гд это тебя угораздило? спросилъ баринъ.
— Зачмъ меня угораздить… Это все онъ-съ… Онъ шалитъ. Выживаетъ — вотъ и шалитъ. Три раза меня съ койки сбрасывалъ. Койку я себ въ конюшн устроилъ — и вотъ какое утшеніе.
— Глупости! Просто ты вчера ходилъ на деревню къ Амосу Ермолаеву, выпилъ на постояломъ — и наткнулся на чей-нибудь кулакъ. Я вдь тебя знаю, ты пьяный вздорный.
— Позвольте-съ… Вдь это обида… За что же такія слова?.. Я вашихъ лошадей руководствую какъ себя самого, лошади у меня сыты, довольны, а вы супротивъ меня всякую пронзительность и все эдакое…
Кучеръ и по сейчасъ былъ пьянъ. Онъ даже слегка покачивался на ногахъ. Баринъ подозрительно посмотрлъ на него и сказалъ:
— Пойдемъ въ конюшню. Покажи мн лошадей. Ты что-то большую дружбу завелъ съ Амосомъ Ермолаевымъ. Вдь Амосъ Ермолаевъ даромъ къ себ не принимаетъ, безъ денегъ или безъ овса водки не даетъ.
— Владычица! Да неужто я лошадей буду овсомъ обижать! Я животину люблю больше себя. Самъ не допью, не домъ… Да и не возьметъ Амосъ Ермолаевъ овса, не такой онъ человкъ.
— Отца съ матерью — и того возьметъ, если кто на вино ихъ смнять вздумаетъ, проговорилъ баринъ, идя за кучеромъ въ конюшню
— И лошадей онъ мучилъ. Ужасти какъ мучилъ. Всю ночь мучилъ. Началъ я поутру корму задавать, гляжу — въ мыл вс… разсказывалъ кучеръ.
— Кто мучилъ-то?
— Да все онъ же, домовой-съ… Вдь онъ разыграется, такъ удержу нтъ.
— О, Господи! Когда я нападу на трезвыхъ людей! вздохнулъ баринъ.
Кучеръ отворилъ конюшню и указалъ на порожнее стойло съ койкой.
— Вотъ съ энтаго мста онъ меня шарахнулъ, да вонъ объ энтотъ уголъ, указалъ онъ.— Воля ваша, а козла надо. Какъ козла мы заведемъ, такъ сейчасъ онъ и уймется. Онъ козла любитъ, онъ сейчасъ утихнетъ.
Баринъ пропускалъ слова кучера мимо ушей и смотрлъ на лошадей.
— Девятый часъ утра теперь, а ты не усплъ ихъ еще даже и вычистить, сказалъ онъ.— Разв такъ исправные кучера длаютъ? А все оттого, что къ Амосу Ермолаеву на деревню часто бгаешь.
— Позвольте, сударь, да ужъ при домовомъ чисть не чисть, а он все равно гладкія не будутъ. Ты ихъ вычистишь, а онъ опять взъерошитъ. И тла имъ при домовомъ не насть. Хоть ты какъ хошь корми, а кучеру онъ все равно непріятность сдлаетъ. Брюхо отъ сна надятъ, а чтобы отъ овса польза вышла — при домовомъ ни въ жизнь. Козла завести, будетъ польза. Онъ козла любитъ и смилостивится. Намъ безъ козла какъ есть нельзя, совсмъ невозможно. Я вотъ еще ночку перегожу, да ежели опять, то, воля ваша, а ужъ не втерпежъ. Безпремнно козла надо.
— Чортъ знаетъ, что ты городишь! воскликнулъ баринъ.
— Позвольте, сударь… Да вамъ, по вашему господскому положенію, гд же это все знать! Вы этого знать не могите. А на козла-то ужъ денегъ не жалйте. Сно у насъ не покупное, а козелъ вообще для конюшни животина нужная. Гд хорошая лошадиная охота, тамъ завсегда козелъ. Амосъ Ермолаевъ даже, вонъ, предлагалъ козла.
— Кабатчикъ? А! Ну, теперь я понимаю!
— Позвольте-съ… Вы полагаете, я изъ корысти? Вотъ святая икона! Вотъ пусть самъ Егорій Побдоносецъ… Мн что?.. А черезъ козла и лошади будутъ исправны, да и кучеръ не обиженъ. Ну, что хорошаго, ежели онъ мн каждый день то глазъ подобьетъ, то ребро поломаетъ! Вдь можетъ и нутренность перетряхнуть… Тоже, какъ съ койки скинетъ. Долго ли до грха! Сами учтите, какой интересъ будетъ!.. Мн вызжать, а я и на козлахъ сидть не могу.
— Глупости и глупости.
— Да какъ же глупости-то? Позвольте… За что же зря увчить человка, коли черезъ козла можно воздержаться? Помилуйте… Человка увчить и лошадей портить. Вдь онъ разыграется, да не залюбитъ, такъ начнетъ овесъ у лошадей отсыпать — ну, и подберутъ он сейчасъ тло. Засыпай — все равно онъ овесъ уворуетъ.
— Онъ ужъ и такъ уворовываетъ. И не съ козломъ надо на него выходить, а просто взять и прогнать его, сказалъ баринъ.
— То-есть это въ какихъ же смыслахъ прогнать? спросилъ кучеръ.
— Будто не понимаешь! Какой маленькій! Прогнать за пьянство и взять новаго кучера.
— Новаго возьмете, при домовомъ все равно пьянствовать будетъ. Я изъ-за чего выпилъ сегодня? Изъ-за страху, изъ-за домового. Не каждому тоже пріятно, чтобы съ коекъ сбрасывали по ночамъ, да синяки подъ глазами подставляли. Ночь-то подходитъ, такъ боишься… А дать Амосу Ермолаеву шесть рублевъ за козла — и ничего не будетъ.
— Ты говори толкомъ. Амосу Ермолаеву пропитаго кмъ-нибудь козла сбыть надо, что ли? подсмивался баринъ.
— Зачмъ Амосу Ермолаеву козла сбывать такъ ужъ оченно. У него свои лошади есть, а когда я ему разсказалъ о домовомъ, то онъ и продаетъ изъ усердія. ‘Скажи, говоритъ, вотъ, барину, что у меня есть козелъ’. Да и чего тутъ скупиться-то вашей милости? Просто не расчетъ. Шесть рублевъ на козла пожалете — въ лошадяхъ тысяча препона выйдетъ. Да и козленокъ-то какой веселый! Прикажете ему сказать?
— Не надо мн козла.
— Вы ужъ хоть меня то пожалйте, ежели вы своихъ лошадей не жалете. За что я буду страдать? Вотъ лошади-то! Эво, какъ я ихъ руководствую! Извольте посмотрть, какъ он отъ овса себ небо нали.
— Оно и замтно, пробормоталъ баринъ.
— Извольте полюбопытствовать, настаивалъ кучеръ, схватилъ лошадь за языкъ и открылъ ей ротъ, но баринъ вышелъ изъ конюшни.
— Ты до двнадцати часовъ выходись хорошенько и отпейся квасомъ, сказалъ онъ кучеру: — а пообдавши запрягай пару лошадей въ тарантасъ. Мн сегодня на станцію надо хать.
— Мы запрягемъ-съ… Будьте покойны… А только безъ козла невозможно… безъ козла не жить-съ, бормоталъ кучеръ, слдуя за бариномъ.
Баринъ снова направился на террасу.
— Ахъ, ты жизнь, жизнь кучерская! Вотъ собачья-то жизнь! слышалось ему въ догонку.

III.

— Нтъ, ужъ это изъ рукъ вонъ! Это ршительно ни на что не похоже! Въ жизнь свою я никогда не поврю, чтобы какихъ-нибудь два десятка куръ могли състь въ одну недлю куль овса! горячился баринъ на двор своей усадьбы.— И это въ лтнюю пору, когда курица роется въ навоз, питается червями и личинками.
Тумбообразная и рябая баба, птичница и скотница Василиса, перебирала руками передникъ, завязанный подъ грудями, и говорила:
— А гусей-то, баринъ, вы ни во что не ставите? Вдь у насъ семь гусей. И они овесъ кушаютъ.
— Гуси наши даже дома не ночуютъ, а сидятъ на пруд.
— Ночевать не ночуютъ, а кушать-то домой всетаки приходятъ. Кром того, утки…
— Гуси, куры, утки… Все-таки невозможно… У меня тройка лошадей куля овса не състъ.
— Помилуйте, да нешто я сама овесъ мъ? Вдь я овса не мъ, обидчиво говорила птичница.— Стараешься, стараешься для вашей милости, а отъ васъ только одинъ попрекъ. За то вы посмотрите на нашу птицу… Птички, какъ кубышечки. Ахъ, да… А индйки-то вы ни во что не считаете? Вдь у насъ индйки… Индюкъ подойдетъ къ шайк — цапъ, цапъ, смотришь, половины гарнца и нтъ.
— Отруби теб еще идутъ на птицъ, хлбъ… Картофель… Крапиву ты имъ рубишь и шпаришь.
— Отрубями я цыплятъ кормлю.
— Вретъ, вретъ! кричала съ крыльца ключница Афимья.— На цыплятъ ей гречневой крупы выдаю. Цлый четверикъ въ недлю она цыплятамъ стравливаетъ. Да цыплятамъ ли? прибавила она.— Вонъ мурло-то у ней лопнуть хочетъ.
— Мурло! Ты на свой-то портретъ посмотри. Взгляни въ зеркало-то, полюбуйся. Я и хозяйскими харчами до отвалу довольна. А вотъ у кого носъ отъ хозяйскихъ наливокъ въ цвтъ ударять начало, тому надо стыдиться.
— Ахъ, ты, дрянь эдакая! Да какъ ты смешь меня хозяйскимъ добромъ попрекать! взвизгнула ключница.— Я хозяйское-то добро пуще глаза берегу. Это вы вотъ съ мужемъ ходите да походя калачи пшеничные жуете. Изъ какихъ доходовъ теб калачи сть? Изъ какихъ доходовъ теб чаи съ вареньемъ распивать?
— Не твое дло! Сама барыня позволила мн ягодами пользоваться.
— Ягоды ягодами, а вдь сахаръ-то денегъ стоитъ, чтобъ варенье варить. Отъ доходовъ праведныхъ мужъ-то твой спиньжакъ себ новый сшилъ, что ли? А заячьи шкуры на шугай скупаете… Будто я не знаю, что вы заячьи шкуры скупаете! А овчины кто подбираетъ? Тулупъ у мужа есть, такъ нтъ, надо новый строить. Будто я не слыхала, какъ вы съ портнымъ-то сговаривались!
— И мы тоже знаемъ, какъ ты четвертуху французской водки Ивану на деревню передала. У самой-то, небось, хвостъ замаранъ, такъ и про людей думаешь.
Баринъ давно уже стоялъ зажавши уши и кричалъ: ‘Довольно! Довольно! Молчать!’ Но его не слушали. Нужны были большія усилія, чтобы унять двухъ расходившихся бабъ. Изъ-за угла сарая показался мужъ птичницы Василисы, садовникъ, и сталъ вступаться за жену.
— Намъ хозяйскаго овса не надо. Мы его не продаемъ. Мы ежели что получаемъ на руки, то курамъ стравливаемъ, говорилъ онъ.— Также намъ и крупы вашей не надо, мы отъ вашихъ харчей сыты.
— Я ужъ и то говорю барину, что, кажется, до отвалу довольны, а они все насчетъ птичьяго корма сумлваются, подхватила Василиса и стала утирать передникомъ слезящіеся глаза.— Стараешься, стараешься, чтобы птица сыта была, а тутъ только попреки одни. Сами же вы изволили приказать, чтобы къ Александрову дню пятокъ птушковъ откормить. Кормимъ настоящимъ манеромъ, кормимъ силой, прямо на жиръ кормимъ. Господи Іисусе! И что это такое, что ничмъ заслужить нельзя. На мужа поклепъ, что онъ яблоки да дыни въ фруктовомъ саду воруетъ, на меня взводятъ напраслину, что я хозяйскій овесъ съдаю. Да по мн хоть вовсе птицъ не кормите.
Баринъ смягчился.
— Никто теб не говоритъ, чтобъ ты овесъ съдала, сказалъ онъ.— А ты просто зря и безъ системы его разсыпаешь.
— А вы прежде приберите воробьевъ, которые у насъ овесъ склевываютъ, а потомъ-и говорите. У насъ воробьевъ цлыя тучи на птичьемъ двор развелись. Хоть бы отравы имъ какой подсыпать.
— Чтобъ и домашнихъ птицъ отравить! И думать не смй! крикнулъ баринъ.— И такъ ужъ вы мн всхъ поросятъ по весн переморили, крысъ отравой выводивши.
— Да вотъ хоть бы и крысы, началъ садовникъ.— Нешто он мало у насъ овса-то уничтожаютъ? Взгляните-ка, какіе кули-то изъ-подъ овса остаются. Куль весь словно перерзанъ. Вдь крыса, она ужасти что можетъ състь. Теперича надо такъ разсуждать, что ужъ бдно-бдно полтора гарнца въ сутки на крысъ клади.
Показался кучеръ на двор, выходя изъ сарая.
— Крысы ужасти что портятъ! Вонъ у меня въ конюшн… Большую обиду лошадямъ крысы приносятъ. Я такъ разсуждаю, Александръ Павлычъ, ежели бы намъ теперь трехъ котовъ завести…
— Ни, ни, ни… Ничего не заведу… Никакихъ котовъ, замахалъ руками баринъ.— Будутъ коты у насъ и начнутъ они съдать по пяти фунтовъ говядины. Да еще полведра молока имъ потребуется.
— Зачмъ же пять фунтовъ говядины, зачмъ полведра молока? возразилъ кучеръ.— Ежели бы ваша милость поручила мн купить трехъ котеночковъ… Отличные есть у нашего кабатчика.
— Ничего теб не поручу. Ршительно ничего.
— Воля милости вашей, а только безъ котовъ крысы и въ кладовую къ вамъ заберутся, провизію начнутъ жрать.
— Да ужъ забрались, сказала ключница.— Я боялась только доложить вашей милости, а ужъ у насъ фунтовъ пять стеариновыхъ свчей он съли да бруска три мыла. И вдь какъ жрутъ!
Баринъ въ волненіи ходилъ по двору и говорилъ:
— Пускай жрутъ, а котовъ все-таки не заведу. Дороже будетъ стоить.
— Вдь крыса, она хитрая, начала ключница.— Она яйца стъ. Такъ все яйцо и выстъ. Вы вотъ все жалуетесь, что яицъ мало. А отчего мало? Отъ крысъ.
Баринъ не слушалъ и зашагалъ на крыльцо. Черезъ пять минутъ онъ стоялъ хмурый и сердитый передъ барыней. Барыня вышивала какую-то прошивочку и спросила его:
— Насчетъ чего ты сейчасъ такъ на двор сердился?
— Да насчетъ всего, отвчалъ баринъ.— Вообрази, я сейчасъ длалъ расчетъ и оказывается, что намъ надо бросить всякое хозяйство, если мы думаемъ, что извлекаемъ изъ него хоть какую-нибудь выгоду. Оказывается, что цыпленокъ намъ обходится чуть не въ полтинникъ, тогда какъ его по здшнимъ цнамъ и купить-то можно за пятіалтынный. Возьмемъ поросятъ… Знаешь ли, во что намъ обошлось выпоить каждаго поросенка?
— Знаю, знаю…
— шь свой огурецъ, напримръ, и чувствуешь, что онъ стоитъ себ чуть не пятачокъ. А знаешь ли, что стоятъ намъ т десять дынь, которыя выросли у насъ въ парникахъ?
Барыня улыбнулась, махнула рукой и произнесла:
— Не надо… Не говори… Я знаю…

IV.

У террасы усадьбы раздались шаги и кто-то крякнулъ. Пробгавшій газету баринъ поднялъ голову. Передъ террасой стоялъ садовникъ и передвигалъ картузъ со лба на затылокъ.
— Кабы вы мн двустволочки вашей дня на два прожертвовали. Вдь она у васъ все равно зря въ кабинет виситъ, сказалъ онъ.
— Зачмъ это теб? Что за глупости! спросилъ баринъ.
— Да вотъ, чтобы потрафить… Ужъ я бы его укомплектовалъ!
— Кого?
— Да вотъ подлеца-то этого. Ужъ я бы его укараулилъ и въ самую центру…
— Какого такого подлеца? Что, я не понимаю.
— А вотъ этого самаго, что дыни наши изъ парниковъ воруетъ. Ужъ я бы его распатронилъ въ самый корень. Не сталъ бы больше ходить.
— Да разв опять украли дыню?
— А то какъ же… Третьяго дня вы изволили на дыньку любоваться и говорили, чтобы въ воскресенье къ обду снять — ея у жъ нтъ.
— Какъ нтъ? спросилъ баринъ, быстро поднимаясь со стула и отбрасывая газету въ сторону.
— Очень просто. Даже вчера была, а ужъ сегодня нтъ. Кто-то спроворилъ. Прихожу утречкомъ посмотрть, а ея нтъ. Третью дыню… Еле-еле вывели, только бы снять, а тутъ…
Садовникъ развелъ руками.
— Ничего не подлаешь, проговорилъ онъ.— Надо караулить, а безъ двустволки караулить нельзя.
— Душечка! Слышишь? Вдь у насъ опять дыня пропала! крикнулъ баринъ барын, сидвшей въ комнат.
— Не можетъ быть! проговорила барыня, показываясь на террас.
— Истинный Господь, пропала, отвчалъ садовникъ.— Воруютъ. Ночи темныя начались, ничего не подлаешь. Надо укараулить, да бекасинникомъ въ настоящее мсто, чтобы помнилъ и чувствовалъ. А то что жъ это, помилуйте!
— Кто бы это могъ красть дыни?! удивлялась барыня.
— Должно быть, крестьянишки здшніе… Иначе кому же?.. А то, можетъ статься, кто изъ поденщины, что вонъ у сосда лсъ расчищаютъ, длаетъ догадку садовникъ.
— Нтъ, это не крестьяне и не поденщики. Ну, зачмъ имъ дыни?
— Какъ зачмъ? Очень просто-съ… Снесъ на станцію господамъ — вотъ на выпивку и есть. На желзной дорог въ лучшемъ вид за такую дыню три гривенника дадутъ. Дыня, одно слово, антикъ была. Да и не носивши на станцію, Амосъ Ермолаевъ на деревн за такую дыню сороковку дастъ. Сороковка ему плевка стоитъ, а онъ тоже мамонъ-то потшить любитъ.
Баринъ и барыня переглянулись.
— Нтъ, это, я думаю, свой воръ, сказала барыня.— Гд тутъ пробраться на огородъ постороннему человку!
— Позвольте-съ… Частоколъ раздвинулъ — вотъ и тутъ… Зачмъ же свой?
— Свой, свой…
— Обижать изволите. Я изъ-за хозяйскаго добра удавиться радъ.
— Не про тебя говорятъ, а только воръ свой. У насъ около частокола собака на блок бгаетъ.
— Да вдь можно и съ другой стороны перелзть. А то, вотъ, взялъ хлбца, прикормилъ собаку — ну, и бери, что хочешь. Воръ знаетъ какъ… Его учить нечего.
— Наши сытыя собаки польстятся на хлбъ! Что ты говоришь!
— Иначе, сударыня, и быть невозможно, потому кабы одн дыни, а то съ чего же у насъ и яблоки пропадаютъ?
— Какъ? И яблоки пропадаютъ?
— Очень просто. Сегодня, я такъ считаю, что, пожалуй, съ сотню посшибли и унесли!
— Ну, ужъ это изъ рукъ вонъ! возмутился баринъ.— Мы еще сами ни одного яблока не сняли, все дожидаемся, чтобы они хорошенько вызрли, а у насъ по цлымъ сотнямъ воруютъ.
— Да вдь и дыни еще ни одной для себя не сняли… Только ходимъ въ парники да любуемся на нихъ, прибавила барыня.
— Дайте мн, сударыня, баринову двустволку и я вамъ вора предоставлю… говорилъ садовникъ.— Въ лучшемъ вид предоставлю.
— Зачмъ же теб двустволка? Ты такъ предоставь. Двустволка не подмога ловл. Ну, что такое двустволка…
— А надо вора проучить, надо чтобъ онъ напредки боялся. Бекасинникомъ-то ты ему сдлаешь награжденіе въ чувствительное мсто — онъ и будетъ помнить и ужъ больше не пойдетъ. Нтъ, ужъ вы мн двухстволочку…
— Вздоръ! Пустяки ты городишь. Лови вора безъ двустволки, а теперь ступай прочь. Вотъ еще что выдумалъ! Дамъ я ему свою дорогую двустволку, сказалъ баринъ.— Да еще убьешь человка, такъ отвчай за тебя!..
— А безъ двустволки вора не поймать. Тутъ надо въ корень… прямо чтобы въ жилу ему…
— Да ты, кажется, пьянъ?
— Маковой росинки во рту не было… А чтобы бекасинникомъ его попугать…
— Ну, ну… Не разговаривай и иди! Да чтобъ воры у меня больше ни на огород, ни въ фруктовомъ саду не показывались.
— Прикажите вы дать двустволку… Я въ мягкое мсто, а ему острастка…
— Вонъ!..
Садовникъ, покачнувшись на ногахъ, отошелъ отъ террасы. Онъ шелъ и бормоталъ. Доносились слова:
— Какъ тутъ безъ двустволки! Безъ двустволки вора не поймать… Безъ двустволки у насъ все разворуютъ.
— Вотъ теб и дыни! сказала барыня барину.— Холили, леляли, ходили на нихъ любоваться, а какъ поспли он — ихъ кабатчикъ сълъ.
— Да, это, дйствительно, возмутительно! Просто хоть невызрвшіе плоды срывай и шь! А то, пока ты сбираешься ихъ снять,— другіе снимутъ и съдятъ. Помилуйте, третья дыня!.. Просто онъ самъ ихъ снимаетъ и носитъ въ кабакъ. Съ чего же онъ пьянъ-то? На какія деньги пьянъ-то? Половину его жалованья я отдалъ за него сапожнику, другую половину онъ послалъ на подати и за паспортъ. А яблоки, яблоки! Надо итти въ фруктовый садъ и снять, что осталось.
— Но, послушай… Вдь нельзя же, въ самомъ дл, зеленыя…
— Не зеленыя, но мало-мальски созрвшія. Сорванныя какъ-нибудь ужъ дозрютъ. Ну, ежели сырыми ихъ нельзя будетъ сть, такъ хоть въ пироги… Печеными будемъ сть… А то вдь этакъ ни одного яблока не дождешься. Надо пойти сейчасъ и снять… Снять и арбузы… Тамъ четыре арбуза… Хорошо еще, что арбузы-то цлы.
На террас появилась ключница.
— Говорилъ вамъ Тихонъ, что сегодня ночью дыня и арбузы пропали?
— Какъ, и арбузы? воскликнулъ баринъ.— Ну, что же это такое! Помилуйте!
— И арбузы, и яблоки… Грушъ также много посня-то…
— Господи! Да что же это такое!
— Словно на возу кто фрукты вывезъ, продолжала ключница.
Баринъ въ волненіи ходилъ по террас и говорилъ:
— И вдь, что обидно, первые фрукты! Первянка…
— Первянку-то и продавать. Первянка дороже… Потомъ начнутъ вызрвать по многу, такъ что за нихъ дадутъ! Нтъ, безпремнно вамъ нужно этого самаго Тихона долой, а Василья Савельева взять.
— Не возьму я Василья. Василій завдомый пьяница. Лучше безъ садовника останусь, а Василья не возьму.
У балкона стояла птичница Василиса.
— Баринъ, не знаю ужъ, какъ и доложить вашей милости… говорила она.— Сейчасъ стала я считать гусенятъ раннихъ — и одной гусыньки нтъ.

V.

Баринъ стоялъ въ саду своей усадьбы и смотрлъ, какъ садовникъ, помстившись на двойной лстниц, подрзывалъ ножницами кусты акаціи. По дорожкамъ сада, мелькая изъ-за кустовъ, прокрадывался тщедушный мужиченко съ рденькой бородкой на красномъ лиц и вскор остановился передъ бариномъ, снявъ замасленный картузъ.
— Къ вашей милости… началъ онъ,— Ключница Афимья сказывала, что вамъ караульный требуется, чтобы усадьбу караулить… началъ онъ.
Баринъ посмотрлъ на него съ ногъ до головы. Мужиченко былъ полупьянъ. Одтъ онъ былъ въ рваный пиджакъ совершенно безъ пуговицъ, съ дырьями и на локтяхъ и на спин, изъ-подъ котораго виднлась линючая ситцевая рубаха. На ногахъ были старыя опорки.
— Да, думаю я нанять караульнаго… протянулъ баринъ посл нкоторой паузы и спросилъ:— да ты здшній, что ли?
— Изъ Кулакина. Три версты отъ васъ.
— Знаю. Да ты сможешь ли караульнымъ-то быть?
— Господи Іисусе! Съ какой же стати не смочь-то?.. Мы въ лучшемъ вид… Мы у графа Лидерса всю прошлую зиму собакъ караулили. И медвжонка караулили. Медвжонокъ у нихъ изъ сосунковъ былъ пойманъ. Можемъ даже такъ сказать, что вся ихъ охота была на нашихъ рукахъ. Пять собакъ, ружья ихнія… Надо тоже и накормить, и напоить…
— Постой, постой… Собаки и усадьба дв вещи разныя, перебилъ мужика баринъ.— Караулить усадьбу, такъ вдь надо ночь не спать.
— Знаемъ-съ… Будьте покойны.
— Надо дворъ и фруктовый садъ и парниковый огородъ разъ пять въ ночь обойти.
— Въ лучшемъ вид… У меня и воры-то вс знакомые. Вдь мы знаемъ, кто воровствомъ-то занимается въ нашихъ мстахъ. Будто не знаемъ!
— Кажется, братъ, ты брешешь.
— Истинный Христосъ, знаемъ. Четыре вора тутъ у насъ собственно…
— Не мели, пожалуйста, вздору. Такъ вотъ нужно караулить.
— Вы мн прежде всего три доски предоставьте, чтобы бить. Я вамъ такую дробь начну закатывать, что первый сортъ.
Баринъ смотрлъ на мужика подозрительно и говорилъ:
— Доски-то я теб предоставлю, но дло не въ томъ. Ты вотъ и теперь наниматься идешь выпивши, а караульный пить не долженъ.
— Караульному-то и выпить, ваше благородіе. Нон ночи холодныя, на зар утренники. Тулупъ караульному будетъ отъ вашей милости?
Баринъ пожалъ плечами.
— Какой тулупъ! Я и не слыхивалъ, чтобы караульнымъ тулупы давались. Вдь это не казенный часовой. И наконецъ, теперь не зима.
— Ну, можемъ и безъ тулупа, ежели впередъ рубликъ пожертвуете, то я полушубокъ свой выкуплю. Какъ ваше положеніе въ мсяцъ?
— Постой, постой… Я все думаю, что теб это дло не сподручное. Мн лучше какого-нибудь отставного солдата…
— Лучше всякаго солдата будемъ руководствовать…
— Нтъ, я къ тому, что вдь ты крестьянинъ, а теперь осеннія полевыя работы, такъ сможешь ли ты, чтобы день на себя работать, а ночью не спать и караулить?
Мужиченко ухмыльнулся и махнулъ рукой.
— Насчетъ этого будьте покойны. Крестьянствомъ мы не занимаемся, давно не занимаемся, сказалъ онъ.— А коли ежели что вокругъ огорода, то это у насъ бабы.
— У нихъ вся деревня свои надлы бросила, вставилъ садовникъ, подстригавшій акацію.— Староста ихній только одинъ хлбопашествомъ и занимается.
— Такъ, такъ… поддакнулъ мужиченко.— Вотъ ему-то мы и отдаемъ нашъ участокъ. Отъ всхъ отъ насъ онъ арендатель.
— Отчего же вы сами хлбопашествомъ не занимаетесь? спросилъ баринъ.
— Да будемъ говорить такъ, что все какъ-то несподручно выходитъ. Да и расчету нтъ. Мсто у насъ подгороднее, господа охотники назжаютъ…
— Просто лнятся, облнились… проговорилъ садовникъ.— Вдь полевыя-то работы нешто сладки? Ой-ой-ой! А тутъ онъ около охотника вертится, ерничаетъ,— ну, смотришь, за это сытъ и пьянъ. На бездльномъ-то дл легче.
— На бездльномъ дл… Нтъ, братъ, не скажи, чтобы это бездльное дло было, обидчиво отвчалъ мужиченко.— Тоже охотнику-то надо угодить да и угодить… Потрафить надо. А не потрафишь, такъ ничего и не возьмешь. Господина-то тоже, ой-ои, какъ тонко знать требуется! Ты тоже такъ долженъ знать, что у него внутри, какое такое мнніе и что онъ любитъ. Потрафилъ ты его сердцу, полюбитъ онъ тебя, ну, ужъ тогда хорошо. Бездльное дло! Не больно-то оно бездльное.
— Конечно же, бездльное. Нешто это дло за господиномъ по болотамъ шляться, у его собакъ блохъ вычесывать, да пьянствовать съ нимъ? стоялъ на своемъ садовникъ.
Мужиченко вскинулъ голову и подбоченился.
— А ты видалъ, какъ я у собакъ блохъ вычесывалъ? спросилъ онъ.
— Да конечно же, вычесываешь. Коли ты при господахъ въ егеряхъ служишь, то въ томъ твоя обязанность. Да и вообще безпутная ваша должность, Баринъ скажетъ: желаю я пріобрсть бабу. И ты обязанъ ему бабу предоставить. А нешто это крестьянское дло?
— А ты видалъ, что я бабъ господамъ сваталъ? Видалъ? кричалъ мужиченко.— Ежели я бабъ предоставляю, то я бабъ предоставляю для облавы, потому облаву безъ бабъ невозможно, а тамъ ужъ не моя вина, коли баба улыбки коварныя строитъ. Намъ за всми бабами не доглядть. Облава — вотъ потому и бабы!
— Знаемъ мы твою облаву! Вотъ на бабъ-то вы облаву и длаете съ господами охотниками.
— Ну, ужъ это ты врешь, брешешь! Укажи, когда и какъ я такъ дйствовалъ?
— Да что тутъ указывать! Всегда. Вы за вино что хошь сдлаете.
— Что мн вино! Вино мн и такъ подносятъ. Я хорошее мсто охотнику укажу, мн и поднесутъ. Вино виномъ, а, окромя того, я Бога помню. Только передъ бариномъ конфузить меня, закончилъ мужиченко.— Ты стриги, знай, дерева-то — вотъ твоя и обязанность.
— Не спорьте, не перебранивайтесь. Довольно, остановилъ ихъ баринъ.
— Да какъ же не спорить-то, ваша милость? Я въ караульные наниматься пришелъ, а онъ меня конфузитъ. За что же хлбъ отбивать у человка!
— Въ караульные все равно ты мн не годишься.
— Это еще отчего, коли я, можетъ статься, прирожденный караульный? Я и на кирпичномъ завод полгода въ сторожахъ выжилъ. Спросите обо мн всхъ — вс вамъ скажутъ, спросите обо мн у Амоса Ермолаевича въ кабак — и онъ меня чудесно знаетъ.
— Какъ тебя не знать въ кабак! Ты первый кабацкій засдатель! глумился надъ мужиченкомъ садовникъ.
— А ты не засдатель? Ты въ кабак мало сидишь? Да и пьешь-то на уворованное. Кто кабатчику-то кулекъ яблоковъ притащилъ?
— Я пью на уворованное? Ахъ, ты, пьяная твоя морда!
Перебранка усиливалась.
— Пошелъ вонъ! Не надо мн тебя!.. крикнулъ баринъ и сталъ гнать мужиченку.— Караульный! День ты будешь съ охотниками шляться да пьянствовать, а ночью отъ воровъ караулить! Да тебя самого пьянаго воры унесутъ. Иди, иди…
Мужиченко почесалъ затылокъ и сталъ уходить.

VI.

Утро. Баринъ вышелъ на террасу своей дачи усадьбы, гд уже ждалъ его кипящій самоваръ и чайный приборъ, обставленный всми прелестями обстоятельной домовитости. Тутъ лежалъ на тарелк и кусокъ только что сбитаго сливочнаго масла, стояла кринка молока, помщались нсколько горшечковъ съ вареньемъ разныхъ сортовъ. На канфорк самовара грлся уже чайникъ съ завареннымъ чаемъ, хотя барыни еще и не было на террас, а вертлась только ключница, среднихъ лтъ женщина въ ситцевомъ плать и въ башмакахъ на босую ногу.
— Прикажете вамъ налить стаканчикъ? спросила она барина.
— Нтъ, не надо. Я подожду Любовь Петровну и съ ней буду пить.
— Любовь Петровна еще только вставать начали. Чай-то къ тому времени перекипть можетъ. Разв снять его съ канфорки и прикрыть полотенчикомъ.
— Прикрой. Немного погодя я самъ налью себ стаканъ.
Баринъ стоялъ у спуска террасы, любовался видомъ на цвтникъ, на виднющуюся вдали рку и вдыхалъ въ себя прелестный, утренній, еще не успвшій нагрться воздухъ. Ключница не уходила съ террасы и, стоя сзади барина, переминалась съ ноги на ногу.
— Кучеръ у насъ все ходитъ съ трубкой по хлву, да по конюшн, начала она.— Упаси Боже, коли ежели что. Вдь на сновалахъ-то у насъ, почитай, больше тысячи пудовъ сна сложено.
— Какъ съ трубкой? Я вдь ему даже и на двор запретилъ съ трубкой ходить, обернулся баринъ.
— Вы запретили, а онъ не внимаетъ. А все оттого, что вчера ходилъ на деревню и пьянъ былъ. Приманка-то ужъ тамъ у Амоса Ермолаича очень чувствительная.
— Отчего же ты мн вчера не сказала, когда онъ съ трубкой ходилъ?
— Да у васъ въ это время становой сидлъ. И вдь ругатель какой! Я ему стала говоритъ, а онъ меня такими словами, что просто срамъ. Вы внушите ему.
— Хорошо. Я его проберу. Жаль только, что я его не поймалъ съ трубкой на мст преступленія.
— И Василиса наша тоже… продолжала ключница.
— Что Василиса?
— Да какая же это скотница и птичница! Я вотъ говорю, говорю, чтобы нижніе листья у капусты на огород обрзала и коровамъ въ пойло, а она не внимаетъ и, знай себ, пустой мсивкой поитъ. А все лнь… Ужасти какая баба! Вотъ вдь вы думаете теперь, она индюшатъ обваренной крапивой кормитъ? Ни въ жизнь… Голая каша… А все лнь крапивы нажать. Да и барственность… Сколько у ней индюшатъ-то погибло! И все зря… Цыплята тоже… На крысъ-то да на хорька только слава… Теперича отчего у насъ утки-насдки столько яицъ перепалили? Все оттого же… Нешто можетъ столько болтуновъ быть? Ни въ жизнь… А все оттого, что очень часто на деревню бгаетъ. Магнитъ-то ужъ у Амоса Ермолаева, должно быть, очень чудесенъ. А въ ваши именины подносила я всмъ по стаканчику, такъ она выпила и закашлялась, словно и въ самомъ дл непьющій человкъ.
Баринъ уже начиналъ морщиться. Ему не нравились сплетни, но ключница не унималась.
— И Тихонъ тоже… Нешто это огородникъ? Нешто такіе огородники должны быть? продолжала она.— Вы посмотрите на огурцы-то… Вдь не прополоты… Травой заросли.
— Ну, довольно… Что жъ мн съ нимъ длать! отвчалъ баринъ.— Мало я разв ругаюсь!
— Прогонять надо. Василій Савельевъ, вонъ, сколько времени безъ дла и даже очень просится… ‘Я бы, говоритъ, Петру Сергичу врой и правдой, какъ свчка передъ Богомъ’… Косаремъ онъ ходилъ, а теперь косьба кончилась, такъ совсмъ онъ безъ дла, А ужъ мужикъ-то какой богобоязненный!
— Ну, тоже… Запьетъ, такъ и ворота запретъ, сказалъ баринъ.
— Ахъ, что вы! Нтъ… Онъ потребляетъ самую препорцію. А что вы его видли въ Аграфенинъ день пьянаго, такъ на Аграфену купальницу у него жена именинница была.
— Онъ на другой день пьянъ былъ.
— Да вдь на другой-то день Иванъ Купала, у него братъ былъ именинникъ.
— Онъ дня четыре пилъ. Я все его видлъ пьянаго.
— А тутъ дожди пошли, а онъ къ снокосу былъ нанявшись, такъ какая же косьба въ дожди — вотъ онъ отъ бездлья и путался. А такъ, чтобы въ рабочіе дни, онъ — ни, Боже мой. Ужъ все я считаю, что онъ въ тыщу разъ лучше Тихона. Вы походите-ка по огороду-то… У Тихона, вонъ, есть и по сейчасъ капуста не окопана. А червякъ-то у насъ отчего напалъ на капусту?
— Ну, довольно, Афимья, довольно.
— Мн что! Я ваше же добро берегу. А не хотите слушать, такъ и не надо. А на какіе доходы онъ съ Амосомъ-то Ермолаевымъ цловаться бгаетъ? Теперь-то грядной огурецъ пошелъ, такъ онъ не въ цн, а когда парниковые-то огурцы были, такъ сколько онъ ихъ Амосу-то перетаскалъ въ передник! Вы вдь не видите, вамъ не до того, а я вижу. Идетъ на деревню, а передникъ заткнутъ и на брюх оттопырившись. Вдь въ передникъ прямо сотню упрячешь.
— Брось, Афимья… Дай ты мн въ спокойномъ дух побыть.
— Да вамъ и безпокоиться самимъ нечего, а выгнать Тихона и на его мсто Василья Савельева взять.
— Нтъ, нтъ, не желаю я съ пьяницами…
— Тихонъ холостой человкъ, одинъ какъ перстъ… Запьетъ, такъ его и остановить некому, а Василій Савельевъ женатый, его жена завсегда отъ пьянства остановить и вразумить можетъ. Вамъ бы даже такъ и взять: Василья Савельева взамсто Тихона, а Аграфену, Василья Савельева жену, взамсто Василисы. Такъ бы и было: мужъ огородникъ, а жена скотница. Вдвоемъ-то имъ даже бы и сподручне служить было и они бы были старательне.
— Нтъ, нтъ… Теперь дло идетъ къ осени и я останусь съ тмъ, что есть.
— Да вдь осенью-то больше работы… Навозъ… Вы, вонъ, хотли подъ огородъ прибавку распахивать. А для Аграфены — у насъ въ сентябр дв коровы телиться будутъ. Курицу она знаетъ и понимаетъ чудесно. Вы посмотрите, какъ она вамъ индекъ-то къ зим поставитъ! И наконецъ, Аграфена птицу просто обожаетъ, а Василиса — вдь она даже и не птичница, а такъ баба съ кирпичнаго завода. Да и никогда она до насъ за птицами не ходила, а жила она въ Петербург въ маткахъ-стряпухахъ на извозчичьемъ двор, а потомъ въ кормилицахъ жила, такъ нешто это птичница! Съ птицей надо съ молитвой… И корова любитъ, чтобъ перекрестившись и съ молитвой, а Василиса все съ чертыханьемъ. Коровъ доитъ — нечистаго поминаетъ, птицу кормитъ — нечистый на устахъ. Гд же тутъ живности-то существовать! А Василій Савельевъ для васъ будетъ настоящій кладъ.
— Василій въ садовническомъ дл ни бельмеса не смыслитъ.
— Господи Іисусе! Научится. Къ весн пойметъ.
— Нтъ, нтъ. Иди ты, пожалуйста, и занимайся своимъ дломъ, а меня не тревожь, произнесъ баринъ.
— Пойду-съ. Ваша воля господская, вы хозяинъ, а только… Да вонъ, извольте посмотрть на кучера… Вонъ онъ идетъ… Взгляните на мурло-то ему — вдь словно налилъ кто. У, срамникъ!
Ключница плюнула и удалилась съ террасы. На террас появилась барыня въ бломъ капот и съ заспанными глазками.

VII.

Былъ прекрасный осенній день. Близилось къ полудню. Солнце ярко освщало пордвшую отъ листопада листву деревьевъ и желтые листья казались совсмъ золотыми. У террасы помщичьей усадьбы переминались съ ноги на ногу два мужика въ стоптанныхъ сапогахъ и грязныхъ рубахахъ, не взирая на праздникъ. Одинъ былъ въ рваномъ полушубк на распашку, другой въ сромъ армяк. На террас, облокотись на перила, баринъ покуривалъ папиросу и разговаривалъ съ мужиками.
— Кабатчикъ Амосъ Ермолаевъ васъ ко мн прислалъ? спрашивалъ баринъ.
— Онъ-съ. Сходите, говоритъ, къ Горсткинскому барину, тамъ требуется… отвчали мужики.— У васъ работка какая-то…
— Да, требуется… И есть работка. Ну, что, вы сами-то ужъ совсмъ убрались въ пол?
— Да оно хоть и не совсмъ, но у насъ бабы… заговорилъ мужикъ въ армяк.— У насъ бабы хорошія, рабочія, выносливыя. Наши бабы такія, что по работ ежели, то еле и мужику въ пору. Он уберутся въ лучшемъ вид.
— Ну, такъ вотъ мн надо отаву покосить.
— Что жъ, это можно, пробормоталъ мужикъ въ армяк и передвинулъ шапку со лба на затылокъ.
— Везд косить не будемъ, а только тамъ, гд трава хорошо отросла.
— На потныхъ мстахъ, значитъ, только.
— Ну, да, на потныхъ мстахъ, оттого я только двоихъ косарей и просилъ прислать. Шевелить сно у меня свои бабы будутъ. Уберутъ тоже он.
— Стало быть, только для косьбы?
— Да, только для косьбы. Ну, по чемъ возьметесь въ день?
Мужики начали чесать затылки и задумались.
— А харчъ вашъ будетъ? спросилъ мужикъ въ армяк.
— Нтъ, вашъ. Давайте уговариваться на вашихъ харчахъ. Гд мн съ вашими харчами возиться! отвчалъ баринъ.
— На нашихъ харчахъ… Такъ… Что жъ, мы туточные, мы въ верст отъ васъ, да и версты-то не будетъ. Пообдать всегда можно и домой сходить.
— Ну, вотъ… Такъ сколько же вамъ въ день положить?
— Въ день-то?
Мужики переглянулись другъ съ другомъ и опять начали чесать затылки.
— Да намъ бы съ десятины рядиться сподручне… выговорилъ, наконецъ, мужикъ въ полушубк.
— Гд тутъ съ десятины, коли будемъ косить по клочкамъ. Гд косить, а гд нтъ. Какъ тутъ вымрять десятину будешь! отвчалъ баринъ.
— Какъ-нибудь, ваша милость, вымряемъ. Намъ съ десятины способне.
— Нтъ, нтъ… Говорите, сколько поденно… Даже и въ настоящій снокосъ я не сталъ бы съ вами, съ здшними рядиться съ десятины. Съ десятины, такъ полдня косите, полдня у себя на деревн сидите. А тутъ покуда ведро.
— Зачмъ намъ на деревн сидть? Не будемъ на деревн сидть. Понятное дло, что отаву косить, такъ это такая статья, что куй желзо, пока горячо.
— Ну, вотъ… Опять же будете косить вмст съ моими работниками, такъ какъ тутъ десятины разбирать? Я нанимаю поденно…
— Что жъ, поденно, такъ поденно.
— Ну, сколько же?
Мужики снова переглянулись другъ съ другомъ.
— По рублю шести гривенокъ будетъ не обидно? спросилъ мужикъ въ армяк.
— Что? протянулъ баринъ, возвысивъ голосъ.
— Ну, по полтора рубля?
— Да вы никакъ съ ума сошли? Я и въ снокосъ такихъ цнъ не платилъ.
— Да вдь снокосъ, будемъ такъ говорить, онъ снокосъ и есть. А теперь сами еще не убрались, какъ слдуетъ. Конечно, у насъ бабы… Но баба теперь и по грибному длу требуется. Теперь, вонъ, грибъ собираемъ и сушимъ. Ужо, вонъ, грибники понадутъ. Ну, рубль сорокъ…
— Да вы, ребята, никакъ блены обълись! Вдь отаву снимать не то, что первую траву. По стольку платить, такъ и хлопотъ не стоитъ. Къ тому же осень время перемнчивое, еще Богъ знаетъ, высушимъ ли траву.
— Это ужъ все отъ Бога… Это, что говорить! А сколько вы дадите?
— Да вы, вонъ, у кабатчика по семи гривенъ въ день косили.
— Такъ вдь то у кабатчика, а вы баринъ.
— За что же я буду платить дороже, если я баринъ?
— Да ужъ это дло такое… Съ кого же и взять, какъ не съ господъ?
— Я въ снокосъ по рубль двадцать, и даже по рублю платилъ, но только не вашимъ, а проходящей партіи косарей, а теперь потому къ вамъ обращаюсь, что въ настоящее время пришлыхъ косарей нтъ.
— Вотъ и это мы тоже цнимъ. Кабатчику мы косили въ снокосъ, кабатчику и отаву убирали, сказалъ мужикъ въ полушубк.
— Опять же кабатчикъ свой человкъ. Онъ насъ охраняетъ и онъ намъ помогаетъ, прибавилъ мужикъ въ армяк.— Къ кому обратиться, коли недохватка? Вдь вы не дадите.
Баринъ замялся.
— Понятное дло, что я не ростовщикъ, отвчалъ онъ.
— Это точно… А коли мы брали, то обязаны и выплачивать. Иначе онъ потомъ какъ насъ дошкурить можетъ! Не убери-ка ему сно, коли онъ требоваетъ! Кабатчику за долгъ косили.
— Такъ вдь за долгъ-то хуже косить. То ли дло за деньги, которыя сейчасъ получишь.
— Кабатчикъ человкъ ласковый… Онъ сейчасъ по стаканчику съ бараночкой. Мы вотъ ему косили, а онъ каждый день намъ по стаканчику, а у господъ этого заведенія нтъ, произнесъ мужикъ въ армяк.— А мы это цнимъ.
— Ну, ладно. По гривеннику къ семигривенной ряд я прибавлю. Тутъ даже будетъ вамъ на два стаканчика. Тому же вашему благодтелю кабатчику можете снести эти гривенники. Такъ берете по восьми гривенъ въ день?
— Н… Не сподручно.
— Отчего же не сподручно? Вдь кабатчику въ боле горячее время отаву косили, а теперь косьба посл него.
— Это точно, а только обидться можетъ.
— Чмъ обидться?
— Да какъ же… Скажетъ: мн за долгъ по семи гривенъ, а барину такъ по восьми гривенъ. Вдь онъ у насъ норовитъ такъ, чтобы супротивъ барина за все платить ровно половину.
— Что за вздоръ такой!
— Нтъ, ваша милость, не вздоръ. У него ужъ такая зарубка, чтобы въ половину… Узнаетъ — сейчасъ докажетъ свою нравственность и ужъ напредки будетъ считать не семь гривенъ, а сорокъ копекъ. Вдь вотъ онъ, окромя того, занимается и телятиной. Понесешь къ нему теленка, а онъ и скоститъ съ теленка сколько онъ за отаву переплатилъ супротивъ барина.
— Да чмъ же переплатилъ? Я восемь гривенъ даю, а онъ семь гривенъ.
— По расчету не выходитъ, стояли на своемъ мужики.
— Не понимаю, что у васъ за расчетъ! пожималъ плечами баринъ.— Ну, берете по девяти гривенъ?
— Боязно, баринъ. Вотъ тоже и сушеный грибъ онъ начнетъ у бабъ скупать… Нтъ, лучше отойти отъ грха.
Мужикъ въ армяк махнулъ рукой.
— Желаете, сударь, послднее слово, по рубль двадцать? Это мы можемъ, это ему будетъ не обидно, за это онъ проститъ.
— Да въ чемъ тутъ обида, я не понимаю?
— Какъ же, помилуйте… Смена давалъ. По рублю двадцать, такъ прикажите приходить.
— Нтъ, за такія деньги и отаву косить не стоитъ, тмъ боле, что я уже кой-гд и скосилъ. Что гд ужъ очень подросло, такъ и мои работники скосятъ, а съ поденщиной за такія деньги не стоитъ. Мн ужъ тогда обидно будетъ, сказалъ баринъ.
— Воля вашей милости, отвчали мужики, поворачивая отъ террасы.

VIII.

Баринъ шелъ изъ конюшни по двору усадьбы. Большой блый гусь, бродившій по двору съ нсколькими гусями, загоготалъ, потомъ зашиплъ и, вытянувъ шею, старался его ущипнуть за ногу.
— Фу ты, поганецъ какой! Вотъ озорникъ-то! проговорила птичница Василиса, коренастая, какъ тумба, баба съ голыми красными ногами, разсыпавшая кормъ цыплятамъ.— Что за гусь окаянный! Никого не пропуститъ мимо. Такъ и норовитъ щипнуть. Ужъ на что я, кормъ имъ задаю, а и у меня вс ноги исщипаны… Чего ты, проклятый! Шш… Схватите его, баринъ, за шею, онъ увидитъ чужую силу и уймется.
— Чуетъ, что скоро долженъ попасть ко мн на жаркое — вотъ и шипитъ, проговорилъ баринъ.
— Рано, сударь, гусей объ эту пору еще не дятъ.
— Отчего не дятъ! Зарзать, зажарить и състь.
— Положенія такого нтъ, чтобы съ этихъ поръ гусей сть. Гуся надо тогда сть начинать, когда онъ снжку клюнетъ. Какъ первый снгъ, такъ сейчасъ и гусей сть начинаютъ. Это ужъ порядокъ такой.
— До снгу еще долго, да мы и не проживемъ здсь въ деревн до снгу, а гусятина на жаркое вещь хорошая. Съ будущемъ мсяц всхъ старыхъ гусей передимъ, а молодыхъ на племя пустимъ.
— Нельзя, баринъ, однихъ молодыхъ оставить, надо безпремнно, чтобы у нихъ старый вожакъ остался, а то все гусиное хозяйство пропадетъ. Старый гусь — онъ ужъ ученый, онъ знаетъ, что и какъ, онъ и съ рки приведетъ домой, не поплыветъ куда не надо, а молодые безъ стараго вожака заблудятся. Индюшеночковъ-то изволили видть? Подниматься начали, таково хорошо крпнутъ, слава теб Господи, сказала ключница.— Ужъ я такъ стараюсь, такъ стараюсь! Сама не допью, не домъ, а только бы наши индюшата были сыты и не плакались. Самая трудная птица — эти индюшата, сударь. Сыро ей — плачетъ и хохлится, солнцемъ припекаетъ — плачетъ и хохлится. Бда съ ними съ маленькими-то! Ну, а теперь выравниваться начали, такъ и плакать перестали. Съ говядинки, баринъ, такъ они пошли. Говядинкой сырой я ихъ кормить стала. Да вотъ все ваша ключница Афимъя жалится, что я говядиной ихъ кормлю. Просишь, просишь у ней кусочка и еле допросишься. ‘Ты, говоритъ, сама жрешь!’ Стану я сырую говядину жрать! Да разъ что же?.. Разъ въ пятницу вывезла этакое словечко. Отродясь по пятницамъ не скоромилась. ‘Ты, говоритъ, сырую ее сть не станешь, а въ щахъ сваришь, да и стрескаешь съ мужемъ’. И каждый разъ вотъ этакія слова. ‘Нтъ, говорю, я еще Бога-то не забыла. Для пятницы въ щи снятокъ есть. Поди, говорю, смотри, какъ я индюшатъ твоей говядиной кормить буду’. Тоже вотъ и насчетъ гречневой крупы для цыплятъ… ‘Куда, говоритъ, у тебя столько крупы идетъ? Ты, говоритъ, должно быть, сама съ мужемъ ее лопаешь. У твоего, говоритъ, мужа мурло-то лопнуть хочетъ съ хозяйской крупы’. Господи Іисусе! Станемъ мы хозяйскую крупу сть, чтобы цыплятъ обижать! Вонъ они какіе у насъ кругленькіе! Извольте сами посмотрть.
Баринъ слушалъ и улыбался. Онъ смотрлъ какъ два птушка-цыпленка дрались между собой, прыгая другъ передъ другомъ. Птичница продолжала:
— ‘У тебя, говоритъ, цыплята съдаютъ крупы словно полкъ солдатъ. Ты, говоритъ, отсыпаешь, копишь и на деревню къ Амосу Ермолаеву продавать носишь. Черезъ эту, говоритъ, крупу вы съ мужемъ и пьянствуете’. Тутъ ужъ я, баринъ, не вытерпла и принялась ее ругать. Помилуйте, я даже не знаю, какъ и дверь-то въ кабак у Амоса Ермолаева отворяется, а она вдругъ, обидчица, такія слова про меня! У самой у ней хвостъ замаранъ, такъ оттого такъ и про другихъ думаетъ. Сама вашъ чай да сахаръ отсыпаетъ и черезъ Василья Савельева къ Амосу Ермолаеву продавать посылаетъ. Вы не врите, сударь? Самая вороватая баба ваша Афимья. Вы и насчетъ вина-то присматривайте. Очень чудесно она у васъ отливаетъ да съ Васильемъ Савельевымъ и съ братомъ евоннымъ Иваномъ въ кустахъ пьетъ. Вонъ тамъ за усадьбой, въ кустахъ, на овражк пиршество это у нихъ и бываетъ. Вы, вотъ, наливки ягодныя теперь изволили сдлать, а я ужъ одну бутылку наливки у Ивана въ рукахъ видала. Вдь Иванъ-то, вы думаете, кто ей приходится? Хахаль — вотъ кто. Старая баба, а молодого парня путаетъ. Погодите, она вамъ его еще въ работники схлопочетъ. Знаю я ея подлыя мысли. Теперича, она меня съ мужемъ сжить хочетъ и чтобы на наше мсто Василія Савельева съ женой, а тайный у ней смыслъ такой, чтобы и Ивана потомъ вамъ навязать. Ивана-то она въ кучера прочитъ. А Иванъ нешто кучеръ? Въ извозчикахъ онъ, дйствительно, въ Питер зжалъ, а на вашихъ лошадяхъ ему ни въ жизнь не прохать. Ваши кони огневые. Гд ему съ вашими конями управиться!
Къ барину подошла барыня.
— Что ты тутъ длаешь? спросила она его.
— Любуюсь на дерущихся птушковъ, да сплетни слушаю, отвчалъ онъ.— Давеча ключницыны сплетни выслушивалъ, а теперь, вотъ, птичницыны сплетни слушаю.
— Не сплетни это, баринъ, а правда, продолжала птичница.— Просто разорительница вашего дома эта самая Афимья-ключница. Нешто такія женщины въ ключахъ ходятъ? Не въ ключахъ имъ у господъ ходить, а въ острог сидть — вотъ ихъ мсто. А ужъ про другихъ-то какъ! Господи Боже мой! И вс у ней воровки. Молчала бы ужъ лучше. Да вотъ, хоть бы опять и насчетъ гороху. Птушки наши теперь подростаютъ, пть начали, надо для голоса паренымъ горохомъ ихъ кормить, чтобы голоса у нихъ звонче были. Я и спросила у ней гороху. Батюшки-свты, какъ она на меня напустилась! ‘Мало, говоритъ, вамъ того, что вы съ мужемъ на хозяйской круп себ зобы надаете, такъ вамъ еще и гороху подай!’ Да не мн, говорю, дура, гороху надо, а хозяйской птиц. Такъ и не дала, а только ругательски изругала меня. Ужъ вы, баринъ, велите ей гороху мн дать для птушковъ, а то, ей-ей, они у насъ безголосые останутся. Будутъ хрипть, а настоящаго голоса никогда у нихъ безъ гороху не будетъ.
Баринъ улыбнулся и спросилъ птичницу:
— Ну, что, Василиса, все вылила, что на душ накопилось?
— Мн, баринъ, выливать нечего! Я о вашей же птиц хлопочу, чтобы ваша же птица была сыта и въ порядк. Мн что! Хуже же будетъ, ежели ваши птушки пть будутъ сраму подобно. Воля вашей милости.
— Дадутъ, дадутъ теб гороху для птуховъ, сказалъ баринъ, трогаясь съ мста и направляясь въ садъ.
— Велите ужъ и винца стаканчикъ выдать… продолжала птичница.— Теперича, ежели вспарить этотъ горохъ, да въ вин его намочить, то птухъ съ вина боецъ будетъ.
— Да мы изъ молодыхъ птуховъ только пару оставимъ, а остальныхъ съдимъ, сказалъ баринъ.
— Такъ вдь и парочку-то лучше такую держать, чтобы бойцы были, а то, что хорошаго въ смирныхъ птухахъ?
— Хорошо, хорошо. Получишь стаканъ водки.

IX.

Баринъ въ высокихъ охотничьихъ сапогахъ и темнозеленой куртк, опушенной мхомъ, сердито сбрасывалъ съ себя въ кабинет поясъ съ кинжаломъ, патронную сумку, яхташъ и ходилъ изъ угла въ уголъ большими шагами. Прислоненную къ креслу двустволку онъ пнулъ ногой, повалилъ ее на полъ и проговорилъ:
— Какая тутъ охота съ этакой проклятой собакой! Тутъ будь счастливе Юлія Цезаря, стрляй лучше Вильгельма Телля — и то придешь домой безъ добычи.
Вошла жена.
— Ну, что? Неужели ничего не принесъ? спросила она мужа.
— Принесешь что-нибудь съ этой анаемской собакой!
— Фингалъ?
— Конечно же Фингалъ, мерзавецъ. Испортили собаку въ конецъ… Кормите чмъ ни попадетъ, собака вслдствіе этого ожирла и, въ довершеніе всего, на нее какая-то чесотка напала. Ни стойки не длаетъ, ни впередъ не бжитъ, а только чешется. Зайцы такъ и шныряютъ, въ виду шныряютъ, а она хоть бы что! Въ самый важный моментъ остановится, присядетъ и чешется. Просто хотлъ ее прикладомъ пополамъ перешибить — вотъ до чего злость взяла. Я теб, мерзавецъ!
Баринъ наклонился подъ письменный столъ, но тамъ собаки уже не было.
— Ага! Убжалъ… Ну, да ладно. Посл обда я тебя арапникомъ вдоль и поперекъ исполосую. Нельзя, душечка, такъ охотничью собаку кормить, какъ вы кормите. За обдомъ каждый суетъ ей свои объдки, дти кормятъ пирожнымъ, сахаромъ, поваръ тоже вываливаетъ ей цлую груду остатковъ — вотъ на нее и напала чесотка, вотъ она и чешется. Охотничья собака должна быть впроголодь, она должна только овсянку сть и ничего больше.
— Ей и даютъ овсянку, но она не стъ овсянки. Нальютъ въ чашку, такъ все и остается не съденнымъ. Придутъ куры на дворъ и склюютъ, отвчала жена.
— Не кормить ничмъ другимъ, такъ она и овсянку будетъ сть. Съ сегодняшняго дня я строжайше запрещаю давать ей что-нибудь за столомъ. Ахъ, ежели бы ты знала, какіе зайцы попадались! Въ виду, въ виду шмыгаютъ, и изъ-за этого чортова чесоточнаго пса хоть бы что! Ну, что же, готовъ у насъ обдъ? Моціонъ я все-таки сдлалъ огромный и сть, какъ крокодилъ, хочу.
— Готовъ, готовъ. Пойдемъ садиться за столъ. Столъ уже накрытъ.
Пошли въ столовую. На стол стоялъ графинъ съ водкой. Баринъ выпилъ рюмку, закусилъ хлбомъ и слъ къ столу.
— Ахъ, какъ меня эта мерзкая собака раздразнила, такъ ты себ не можешь и представить! хлопнулъ онъ ладонью по столу,— Что у насъ сегодня къ обду? спросилъ онъ жену.
— Все твои любимыя блюда. Борщъ, фаршированная брюква, цыплята.
— Что же борщъ не подаютъ? Гд же дти? Гд гувернантка? Никого за столомъ нтъ.
Показалась гувернантка съ маленькой двочкой. Лакей Иванъ вносилъ миску борщу, шелъ и какъ-то таинственно улыбался.
— Гд же Вася? Я Васю не вижу, сказалъ баринъ.
— А они на двор, около кухни на крота смотрятъ, отвчалъ лакей.
— На какого крота?
— Фингалъ поймалъ сейчасъ въ огород крота и принесъ его на дворъ. Кротъ живой и ползаетъ. Но Фингалъ его не душитъ, такъ какъ поваръ отнялъ у него крота и хочетъ кошк отдать.
— Вообразите! всплеснулъ руками баринъ.— Ну, разв это не идіотская собака! На охот она своимъ дломъ не занимается, а тутъ дома пришла охота кротовъ ловить!
— Да-съ… Принесла на дворъ крота, положила, душить не душитъ и стойку надъ нимъ длаетъ. Какъ онъ поползетъ — она его лапой и стойку…
— Здсь стойку, а на охот вмсто стойки только чешется.
— Кротъ матерый. Поваръ кошк хочетъ его отдать… Молодой баринъ заинтересовались и смотрятъ.
— Поди и позови сейчасъ сюда Васю. Нечего на крота смотрть. Что за интересъ такой — кротъ! Какая невидаль!
Лакей удалился.
— И поваръ тоже дуракъ, продолжалъ баринъ.— Надо обдъ отпускать, а онъ пустяками занимается. Наврное черезъ это и борщъ пересоленъ. Но гд же пирожки съ мясомъ? Безъ пирожковъ я борща сть не стану… Иванъ! Что же ты пирожки не подалъ? Это чортъ знаетъ, что такое! Занимаются пустяками, какимъ-то кротомъ, а служить забываютъ. Пирожки должны быть раньше борща на стол. Иванъ!
— Сейчасъ придетъ. Вдь ты же его за Васей послалъ, остановила мужа жена.
— За Васей!.. За Васей я давно послалъ. Ну, скажи Вас и иди назадъ. А вдь это что? Самого его, большого дурака, кротъ интересуетъ. Стоитъ и смотритъ… Словно маленькій… Надо было видть, съ какой онъ торжественной улыбкой объ этомъ крот разсказывалъ!
Прошло минуты три, а ни Васи, ни Ивана не было.
— Вдь это же, наконецъ, изъ рукъ вонъ! говорилъ баринъ.— Послалъ одного дурака за другимъ, и оба пропали. А тутъ пирожковъ нтъ. Борщъ стынетъ. Не съ чмъ его сть… Лидочка! Сходи, другъ мой, хоть ты на дворъ и позови Васю, обратился онъ къ маленькой дочк.— Да скажи этому дураку Ивану, чтобъ онъ пирожки несъ.
Двочка вышла изъ-за стола и удалилась.
— Остынетъ борщъ, остынетъ, горячился баринъ.— Нтъ, какова подлая собака! Надъ кротомъ стойку длаетъ, а на болот изъ-подъ ея носа дичь вылетаетъ — и она хоть бы что… Вотъ и Лидочка пропала. Удивительное непослушаніе! Посылаешь за другими, а они сами пропадаютъ. Ни Васи, ни Ивана, ни пироговъ, ни Лидочки… А все вы, Анна Николаевна, обратился онъ къ гувернантк. — Вы ужасно дтей распустили. Надо быть построже… Такъ нельзя… Надо наказывать за непослушаніе. Я посылаю за Васей — онъ не идетъ, посылаю Лидочку вторично за нимъ — и онъ не идетъ, и Лидочка пропадаетъ. Чья это вина?
Гувернантка вспыхнула и заморгала глазами.
— А этотъ мерзавецъ Иванъ! Весь домъ у насъ распущенъ. Поваръ травлей кротовъ во время обда занимается… Да прикрой ты, душечка, крышкой миску-то… Никого нтъ… Вс пропали. Во время обда вдругъ травлю затяли!
— Да вдь дти… Кротъ… Вотъ они и смотрятъ… оправдывала жена.
— А большой болванъ лакей? Да и что тутъ смотрть на крота! Самая обыкновенная вещь… Я думаю, они его тысячу разъ видали.
— Нтъ, дти ни разу не видали крота, отвчала гувернантка.— Они нсколько разъ интересовались, какой такой кротъ роетъ клумбы и гряды, но не видали его.
— И нечего тутъ видть-съ… Особливо при травл… Травля не дтское дло. Она развиваетъ кровожадные инстинкты въ дтяхъ, пріучаетъ ихъ къ безсердечію.
— Я сейчасъ схожу за Васенькой и Лидочкой.
Гувернантка встала изъ-за стола.
— Пожалуйста, только и вы не пропадите съ ними вмст. Да прежде всего гоните этого болвана Ивана. И чтобъ онъ, какъ можно скоре, несъ пирожки.
Прошло еще минутъ пять, а ни гувернантка, ни дти, ни лакей не показывались.
— Однако, вдь это хоть кого взбситъ! закричалъ баринъ, съ сердцемъ отодвигаясь отъ стола и сбрасывая съ груди салфетку.— Четверо теперь пропало. Дался имъ этотъ кротъ! Ну, дти глупы, своевольны, а гувернантка-то, взрослая дурища! Ты, душечка, совсмъ домъ распустила. Это ни на что не похоже. Въ какомъ это порядочномъ дом можетъ быть, чтобы боле четверти часа сидть за столомъ передъ поданной миской и изъ-за какого-то крота не дотрогиваться до нея, дожидая пирожковъ! Позвольте… Да этотъ каналья Иванъ даже и ложекъ на столъ къ приборамъ не положилъ! Нтъ, такъ нельзя…
— Сейчасъ, сейчасъ… Не горячись… Теб вредно. У тебя сердце не въ порядк… Сію минуту я ихъ всхъ сюда пригоню. Въ самомъ дл, ужъ это ни на что не похоже.
Жена вышла изъ-за стола и тоже исчезла. Черезъ нсколько минутъ, весь взбшенный, побжалъ за ней и баринъ
— Послушайте, господа! кричалъ онъ на крыльц чадамъ и домочадцамъ.— Вы, кажется, просто дразните меня и, кажется, нарочно уморить хотите. Вы знаете, что у меня сердце не въ порядк и что мн сердиться вредно.
На двор была цлая толпа. Стоялъ поваръ съ кочергой и шевелилъ полумертваго крота, заставляя его ползать. Лакей Иванъ пихалъ по направленію къ кроту кошку, но кошка, боясь многолюдія, пятилась и не брала крота. На сцену эту смотрли дти, гувернантка, барыня, садовникъ, баба-скотница. Гувернантка даже учила лакея:
— Иванъ! Брось кошку прямо на крота — и тогда она его возьметъ.
Дти, увидавъ отца, радостно обернулись къ нему.
— Папочка! Посмотри, голубчикъ, какой кротикъ хорошенькій! кричала Лидочка.— Черненькій, желтенькія лапки… А наша Машка его боится и даже пятится.
— По мстамъ! Что это за сборище такое! Какъ вамъ не стыдно! Дти, Анна Николаевна, душечка, за столъ! кричалъ баринъ.— А ты, дубина, вмсто того чтобъ подавать къ столу пирожки, ты съ кошкой возишься! кинулся онъ къ лакею.— Маршъ въ кухню! А съ тобой, поваръ, я посл обда посчитаюсь! Ты чего тутъ? обратился онъ къ садовнику.— Твое дло разв здсь быть?
— Я насчетъ крота-съ… Надо же съ нимъ покончить… Вредная наскомая… Сколько они у насъ клумбовъ-то перепортили!
— Я теб покажу крота! Ты за теплицами смотри, у тебя теплицы не топлены. Скажите на милость, какую потху во время господскаго обда затяли! Баринъ умираетъ — сть хочетъ, а они крота травятъ.
Толпа начала расходиться.
Только черезъ четверть часа семейство въ полномъ сбор сидло за столомъ и ло остывшій борщъ съ остывшими пирожками. Баринъ оставилъ дтей безъ сладкаго блюда и читалъ всмъ, не исключая и жены, нотацію.

X.

Сентябрь мсяцъ перевалилъ за половину. На двор усадьбы грязь, слякоть, желтый обсыпавшійся съ деревьевъ листъ. Въ лужахъ топчутся утки, звонко смакуя клювами грязную жижу. Бродятъ мокрыя, съежившіяся отъ дождя куры. Мороситъ мелкій, какъ изъ сита дождь. Небо нависло срой шапкой и какъ будто плачетъ объ увядшей природ. Стоятъ полуголыя липы, составляющія аллею, совсмъ облетла листва на подстриженномъ боярышник. Только еще береза зеленетъ, но ужъ и та покрылась золотистой сдиной. На двор отъ крыльца дачи положены до ледника, сарая и конюшни доски, чтобы былъ чистый переходъ, но и доски уже покрылись липкой грязью. По доскамъ прошла въ ледникъ, задравъ юбки платья, горничная, взяла оттуда молочникъ и на обратномъ пути остановилась передъ распахнутымъ настежь сараемъ, гд кучеръ мылъ экипажъ.
— И охота это господамъ жить на дач до этой поры! Что тутъ они находятъ хорошаго — и ума не приложу! говоритъ она кучеру.
— А изъ-за жадности, право слово, изъ-за жадности. Вотъ сама на Вру, Надежду и Любовь будетъ именинница, такъ чтобы гостей не принимать, откликается кучеръ.— Расчетъ прямой. Кого изъ гостей заберетъ охота сюда тащиться! Вдь шестьдесятъ верстъ отъ Питера.
— Разв ужъ только что изъ-за жадности.
— А то нтъ, что ли! Вонъ ужъ домовой даже выживать насъ навалъ. Я сегодня утромъ вхожу въ конюшню — лошади скосмаченныя стоятъ.
— Да что ты!
— Сейчасъ околть. Теперь онъ на лошадей, а скоро и до насъ доберется. И я знаю. Чуть только я малость выпью — сейчасъ онъ меня давить начнетъ.
— Вина, стало быть, онъ не любитъ?
— Не любитъ. Ну, да вдь, невозможно удержаться. Вотъ жена кузнеца, Надежда Митревна, будетъ именинница, такъ вдь ужъ поднесетъ.
— Самой собой, поднесетъ. Четверть на рябин настояла.
— Ну, вотъ онъ и укараулитъ ночью. Дай Боже безъ синяка обойтиться, а то вдь онъ всегда норовитъ фонарь подъ глазомъ поставить.
— Т-сс…
— Врно. Я ужъ его извадку-то знаю. Онъ меня въ прошломъ году посл Сергева дня какъ изукрасилъ! Сергй садовникъ былъ именинникъ.
— Ахъ, помню, помню. Дйствительно… Еще вы тогда, играя кадрель, гармонію сломали.
— Вотъ, вотъ… А господа не врятъ, что онъ можетъ изукрасить, если выживать начнетъ, говорятъ: пьяница. А какой тутъ пьяница, ежели и бутылки не выпьешь.
— Ну, все-таки вы тогда были сильно нагрузившись.
— Пустяки. Я пивалъ и четверть на двоихъ, а ничего не случалось. Прямо выживаетъ.
— Какъ сейчасъ помню, вы тогда, сломавши гармонію, пошли къ тетк Марь на деревню допивать, потому ужъ у Сергя водки больше не осталось.
— Да вдь изукрасилъ-то онъ меня не на деревн, а ночью у себя дома, во время сна. Вс помнятъ, что я отъ Марьи цлъ и невредимъ вернулся. Ночью онъ меня укомплектовалъ, съ койки стащилъ. Стащилъ и, надо полагать, о печку… Марья тутъ не причина. И наконецъ, много ли у Марьи и выпьешь, если женщина водкой тайкомъ торгуетъ! Нтъ, ужъ ежели близко къ отъзду — онъ хмельного человка караулитъ. Не сбирайся мы въ отъздъ, живи тутъ зиму — онъ ни-ни. А вотъ мы сбираемся и не демъ — тутъ-то онъ и гадитъ и выживаетъ.
— А женщинъ онъ не трогаетъ? спросила горничная.
— Какъ не трогаетъ? Въ лучшемъ вид можетъ трогать. Жили мы четвертаго года на дач въ Лигов, такъ онъ передъ самымъ отъздомъ кухарку какъ изукрасилъ! За косу… Волосьевъ столько выщипалъ, что на утро съ полу хоть на подушку собирай.
— Фу, страсти какія! И тоже хмельныхъ?
— Не нужно и хмельной быть, а только чтобы малость виномъ пахло.
— Капли въ ротъ у кузнечихи въ ея именины не возьму. Онъ пива не любитъ?
— Ничего не любитъ. Запахъ… Чуть запахъ — онъ сейчасъ и баловаться. А у него чутье лучше лягавой собаки.
— О, Господи! Да неужто трогаетъ даже тхъ, кто съ крестомъ на ше и съ молитвой ложится? Я думаю, что это такъ, ежели человкъ пьяный и безъ молитвы спать свалится.
— На него молитва не дйствуетъ. Вдь онъ въ горниц бываетъ, гд образа. Вдь вотъ тоже и конюшню у насъ каждый годъ при молебн кропятъ, а онъ все равно дйствуетъ. Вдь онъ не чортъ, не нечистая сила, а только неумытый. Онъ все равно что анаема. Чортъ только гадитъ человку и скотин и ужъ никогда отъ него не жди добра, а домовой вдь и полюбить можетъ скотину или человка. Полюбитъ онъ, къ примру, лошадей — сейчасъ холить ихъ начинаетъ, нжить, свой кормъ засыпать.
— Даже свой кормъ? удивилась горничная.— Да откуда же у него свой кормъ?
— Мало ли у неумытыхъ своего корма! отвчалъ кучеръ.— У нихъ цлые закромы корма, а только онъ невидимый. Онъ не только любимымъ лошадямъ свой кормъ задаетъ, но даже чиститъ ихъ, хвосты имъ расчесываетъ, гривы заплетаетъ, только нужно, чтобы лошадь ему по нраву пришлась.
— То-есть, какъ это по нраву?
— А чтобы была ко двору. Вдь скотина — одна бываетъ ко двору, а другая не ко двору.
— Это-то я знаю.
— Также и люди. Который ежели ко двору, то онъ все длаетъ, чтобы этому человку въ прокъ шло. Пища та же самая, а человкъ гладкій длается, полный, нигд его не заколупнешь. А вонъ наша Феона. Она прямо не ко двору. Что ни попьетъ, что ни постъ — ничего ей въ прокъ нейдетъ. Худая какъ щепка, кашли у ней всякіе.
— Да я думаю, что у ней чахотка.
— Да отчего чахотка? Отъ того самаго, что она ему не ко двору. Не ко двору, а живетъ на мст. Вотъ онъ ее и не любитъ.
— Да вдь никогда не жаловалась она, чтобы ее домовой душилъ.
— Мало ли что не жаловалась! Онъ хитеръ. Онъ исподтишка изводитъ! Да и какъ не душилъ! Душилъ и по сейчасъ душитъ. Не душитъ руками, такъ душитъ кашлемъ. Отъ кашля она извелась — ну, это онъ.
— Спаси Господи и помилуй всякаго! вздыхаетъ горничная.— А только пора ужъ отсюда съзжать. Ой-ой, какъ пора! Ну, что хорошаго теперь? Грязь, слякоть, ночи темныя, непроглядныя, въ дом мыши скребутся. Мышей у насъ страсть что развелось.
— Это опять онъ. Онъ навелъ ихъ. Онъ… Чтобъ мышами выживать. Передъ отъздомъ ужъ всегда и мышь пойдетъ, и крыса, и тараканъ, и блоха, и клопъ, и всякая нечисть. Все на тебя нападетъ, чтобъ выживать, закончилъ кучеръ и спросилъ:— А не слышно, когда господа думаютъ съзжать?
Горничная хотла что-то отвчать, но въ это время на крыльц показался поваръ и закричалъ:
— Дарья! Да что жъ ты тамъ запропастилась! Господа сидятъ за кофеемъ и ждутъ сливокъ, а ты съ кучеромъ бобы разводишь. Иди скорй. Вдь они ругаются.
— Охъ, чтобъ имъ ни дна, ни покрышки! Я про нихъ-то и забыла! воскликнула горничная и бросилась бжать по доск по направленію къ крыльцу.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека