‘За два года’. Сборникъ статей изъ ‘Искры’. Часть первая.
Подъ шумъ войны.
(1 юня 1904 года, No 67).
Подъ шумъ войны.
(1 юня 1904 года, No 67).
I.
Старовръ.
Под шум войны, Потресов Александр Николаевич, Год: 1904
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Уже нсколько мсяцевъ тянется этотъ гипнозъ: люди противоположныхъ воззрнй, патроты кнута и борцы революци, разноцвтныя политики и безцвтная обывательская масса,— съ различными чувствами, но съ одинаковымъ волненемъ,— хватаются изо дня въ день за газетный листъ, приносящй извстя съ ‘театра военныхъ дйствй’.
На этомъ ‘театр’ разыгрывается драма ослпительной яркости, мрового значеня. Тамъ косится жизнь, и безмрно растетъ каждый часъ гекатомба человческихъ тлъ. Тамъ, помимо сознаня ‘героевъ’, разрубается старый узелъ русской истори и завязываются новые узлы. Событе за событемъ ударяетъ по нервамъ, и утомленное внимане, не замчая, проходитъ мимо подавленнаго стона, задушеннаго крика — на родин. Что значитъ, въ самомъ дл, этотъ крикъ, этотъ стонъ въ общемъ шум войны, въ многотысячномъ хор надеждъ, опасенй, проклятй, которыя несутся ей вслдъ. Глазъ напряженно слдитъ за тмъ, куда идутъ полки на Ляодунскомъ полуостров, и не видитъ — передвиженя тхъ штатскихъ людей, которые подъ охраной общественнаго невниманя свободне, чмъ когда бы то ни было, творятъ свое обычное дло. Они творятъ его лихорадочно спшно, они ‘ловятъ моментъ’, быть можетъ, послднй, который предоставилъ въ ихъ распоряжене угасающй режимъ, моментъ, когда жизнь — подъ нависшими тучами войны — какъ будто замерла, въ ожидани событй, когда накопляющяся неудачи не успли еще сложиться въ политически-грозный итогъ, и ‘патротизмъ’ не обернулся своимъ тыломъ къ ‘властямъ предержащимъ’, когда обыватель пока еще только вполголоса выражаетъ свое удивлене ‘неожиданному’ фаско русскаго оружя, когда либералъ не знаетъ, кричать ли ему ‘ура’ или почтительно докладывать о желательности конституця, когда революцонеръ никакъ еще не можетъ собраться привести въ порядокъ свои ‘домашня’ дла, и пробуждающееся сознане массъ встрчаетъ такъ мало организацонной поддержки.
Въ эту-то ‘страдную пору’ штатскимъ людямъ привольно совершать военные набги, производить диверси, брать одну за другой позицю у непрятеля.
Непрятеля! У нихъ есть свой непрятель, исконный ‘наслдственный’ врагъ, съ которымъ ведется борьба вотъ уже цлыя десятилтя,— революцонный интеллигентъ,сознательный рабочй. Съ ними давне счеты, для нихъ про запасъ всегда имется лишняя пуля у ‘молодца фанагорйца’, всегда найдется свободное мсто — за семью замками, всегда къ услугамъ — даровой проздъ въ гиперборейскя страны. Это — старая исторя, занимающая публику порой, какъ интересный романъ, какъ страшная сказка, слышанная когда-то въ дтств, надъ кровавыми эпизодами которой проливались слезы и подъ, звуки которой такъ сладко засыпалось!.. Старая исторя, захватывающая только тогда, когда къ ней начинаютъ примшиваться раската массового движеня, и лишь щекочущая обывательске нервы,— во всхъ прочихъ случаяхъ!..
Неудивительно поэтому, если теперь, особенно теперь, проходятъ незамченными несчетные подвиги маленькихъ Наполеоновъ провинци надъ непокорной ссылкой, подвиги, отчеты о которыхъ за послдне мсяцы заполнили собой столбцы нелегальной печати. Тюремныя голодовки, походы Кутайсова, романовскй разстрлъ въ Якутск — все, вдь, это въ порядк вещей: революцонеру полагается претерпвать, штатскимъ людямъ — надъ революцонеромъ измываться. Такъ, по крайней мр, думаетъ обыватель, но не совсмъ такъ, вроятно, думалъ бы онъ,— еслибы въ ушахъ его не стоялъ шумъ войны,— о той непринужденности, съ которой творится въ переживаемый нами моментъ иного рода расправа. Дло уже идетъ не объ отщепенцахъ современнаго общественнаго строя, не они кладутся подъ всеуравниваюпцй прессъ самодержавно-бюрократической машины, нтъ, сокрушаются ‘отцы’, сокрушаются ‘дти’, сокрушаются полноправные члены той соцальной семьи, которая не сегодня-завтра возьметъ въ свои руки судьбы обновленной Росси. ‘Умренные’ ‘отцы’ и самые подлинные дти!
Какихъ нибудь два года назадъ объ этихъ ‘отцахъ’ мечтательно-вздыхалъ Петръ Струве, тщетно пытаясь приноровить къ ихъ вкусамъ свою редакцонную profession de foi, и на нихъ же загадочно покоился взоръ всемогущаго Плеве, не столько грозя, сколько суля имъ что-то. Въ то благодатное время свободомыслящй предводитель дворянства былъ чмъ то врод jeune premier политической сцены, а съ заправилой московскаго създа, г. Шиновымъ, какъ съ представителемъ земщины, велись дипломатическе разговоры и переговоры въ министерскомъ кабинет. Казалось, сила идетъ, передъ которой придется многому посторониться: недаромъ, въ великой тревог метался ‘гражданинъ’ Мещерскй, даже во сн отгоняя отъ себя навязчивые образы Стаховича и Шипова… Еще въ манифест отъ 26 февраля слышатся отдаленные звуки этихъ прежнихъ бесдъ… И вдругъ, какой поворотъ!— въ земскихъ рядахъ было мертвенно тихо въ тотъ день, въ тотъ день настоящей весны, когда знаменитый предсдатель управы вылеталъ за бортъ излюбленнаго имъ корабля, какъ негодная ветошь.
И почти въ то же самое время властная рука ложилась на плечи общеземской организаця ‘помощи больнымъ и раненымъ воинамъ’, и же стсняясь, ставила точку — земскому патротизму.
‘Изъ князей въ грязи’!— сила стала безсилемъ, миражъ разлетлся какъ дымъ!
И однако, нельзя сказать, чтобы редакторъ ‘Освобожденя’ или полновластный россйскй министръ такъ-таки промахнулись въ своей старой оцнк значеня либерально-умренной, умренно-врноподданной земщины. Что два года назадъ, въ эпоху московскаго създа уздныхъ комитетовъ и появленя на свтъ такъ называемой ‘конституцонной парти’, ‘умренные отцы’ являли собой величину, съ которой приходилось считаться, это такъ же врно, какъ врно и то, что теперь патротствующе, швыряющеся миллонами ‘отцы’ представляютъ тотъ политическй нуль, который безъ труда можно скинуть со счетовъ.
Но откуда се? Какая фея истори подшутила надъ этими почтенными, надъ этими солидными людьми, произведя ихъ въ ‘калифы на часъ’?— Массовое движене, читатель, то самое движене, которое они ненавидятъ и боятся едва ли не больше ударовъ административнаго ‘воздйствя’, движене, волны котораго, а не что либо другое, выплеснули ихъ на крыльцо всевластнаго временщика. Чмъ выше вздымались эти волны, грозя смыть обветшалое здане, тмъ податливе становились хозяева зданя, тмъ важне казалась имъ роль доброхотнаго пособничества, тмъ выше оцнка его, тмъ крупне его будущй эквивалентъ.
Партя-буфферъ, партя ‘отцовъ’ всплывала на поверхность общественной жизни, сяя отраженнымъ свтомъ ненавистнаго революцоннаго солнца! Но стоило только на-время ослабнуть горячимъ лучамъ этого солнца, чтобы исчезъ весь налетъ великолпя съ паразитствующей ‘парти’, чтобы потерянъ былъ смыслъ ея политическаго существованя. Даже пнокъ не сумла она снять съ тхъ сливокъ, которыя ей взбилъ въ свое время пролетарскй революцонный подъемъ, какое же значене могла она имть въ настоящй историческй антрактъ, когда въ воздух вислъ патротическй угаръ, когда массы притаились, а съ Востока, не переставая, доносился оглушающй шумъ громадной свирпой свалки? Она была не нужна, и штатске люди расправились съ ней легко и свободно, а наркотизированное ‘патротизмомъ’ ‘общество’ даже и не пикнуло — если, впрочемъ, не считать инцидента въ московскомъ обществ сельскаго хозяйства.
‘Общество’ молчало. Оно молчало даже и тогда, когда ‘боевой’ генералъ, герой русско-турецкой кампани и сподвижникъ финляндскаго Бобрикова, тотъ самый, что, по словамъ одной газеты, всегда приглашался туда, гд необходимо было что либо предпринять по военному, откровенно объявилъ — на манеръ Святослава: иду на васъ, иду на дтей,— на вашихъ дтей, россйское общество!
Воспитане въ иде ‘безпредльной преданности царю и отечеству, въ неуклонныхъ правилахъ дисциплины и порядка’ — старыя слова, и мы недавно еще слышали ихъ въ рескрипт, написанномъ Мещерскимъ,— для Зенгера, но эти старыя слова пробртали новый смыслъ въ устахъ министра-‘рубаки’, произнесшаго ихъ, принимая въ свои руки бразды отечественнаго ‘просвщеня’. Они означали, что теперь штатске люди меньше, чмъ когда бы то ни было, хотятъ отступиться отъ той головоломной задачи, надъ ршенемъ которой только что свихнулся предтеча г. Глазова, что они готовы идти напроломъ, чего бы это ни стоило, только бы взять въ конц концовъ давно лелянный призъ — душу русскаго дитяти. Объ этой ‘душ’ и о способахъ ея уловленя много лтъ уже мечутъ жребй бюрократы всхъ толковъ. Латинскй языкъ или патротическое отечествовдне, сердечное попечене или хроническая ‘вселенская смазь’ — все это лишь отдльныя главы одной длинной — предлинной повсти о томъ, какъ штатскй человкъ напрасно ходилъ по душу русскаго ребенка. Между г. Глазовымъ и тми, кто шелъ до него, разница лишь въ томъ, что его предшественники никогда еще эту задачу не ршались выставлять на показъ въ такой свободной отъ покрововъ, такой оголенной форм. Къ чему говорить о научныхъ системахъ, о педагогической мудрости, надо просто изъ ребячьей души сдлать вяленую воблу, а остальное — приложится! Это языкъ того историческаго момента, когда штатскй человкъ увидалъ, что онъ можетъ все, что ему нечего бояться, что ‘общество’ слишкомъ ‘патротично’, чтобы встать на защиту попранной дтской души. Но и сама воспитательная задача никогда еще такъ властно, какъ теперь, не надвигалась на штатскихъ людей. Дло въ томъ, что никогда еще школьникъ не былъ въ такой степени ‘героемъ своего времени’, никогда еще онъ не былъ такъ въ центр вниманя этихъ людей. Каковы бы ни были причины, но не подлежитъ сомнню: за потекшй политическй годъ гимназистъ оттснилъ студента. Онъ создалъ свои организаця, онъ сталъ демонстрировать, онъ началъ писать, онъ подошелъ вплотную въ борьб съ настоящимъ режимомъ. И внцомъ своего торжества онъ можетъ назвать г. Глазова. Если три года назадъ Ванновскй явился въ отвтъ на движене студентовъ, то военный генералъ есть безспорный продуктъ его — гимназиста — ‘политики’.
Подъ непрестанный шумъ далекой войны, этотъ финляндскй герой и сокрушитель правоврныхъ будетъ теперь — между школьныхъ партъ — поживать своя побдные лавры…
Такова — трагикомедя русской дйствительности.