По тюрьмам, Линев Дмитрий Александрович, Год: 1878

Повесть
Время на прочтение: 388 минут(ы)
Скачать в PDF

ПO ТЮРЬМАМЪ

(Записки заключеннаго.)

‘ВПРЕДЬ ДО РАСПОРЯЖЕНІЯ’

Д. А. ЛИНЕВА.

С.-Петерургъ.

1878.

Типографія Л. В. ФОМИНА, Загородный пр., No 24.

ПO ТЮРЬМАМЪ1).

(Записки заключеннаго.)

ОГЛАВЛЕНІЕ.

I. Пробужденіе
ІІ. Въ тюремной больниц
III. Тамъ-же
І. Я оставляю больницу
V. Въ полицейскомъ дом.— ‘На слдственной’
VI. ‘На благородной’
ІІ. Исключенный изъ службы
VII. ‘Егоровщина’
IX. Оригинальное свиданіе
X. Воздаю Егорову ‘должное’ и пользуюсь плодами этого воздаянія
XI. ‘Бунтъ’ и ‘усмиреніе’
XII. На точномъ основаніи 229 статьи
ХІІІ. Что меня приводить, сперва въ ‘пріемный покой’, а потомъ — въ ‘секретный’ нумеръ
XIV. На ‘секретной половин’
XV. Разстаюсь съ полицейскимъ домомъ
XVI. Еще нчто о больничныхъ порядкахъ и оригинальный видъ шантажа
XVII. Вижусь съ Гуриной, разстаюсь съ Соте и забочусь о Фок
XVIII. Самоубійство Николаева и послднія сутки моего пребыванія въ полицейскомъ дом

‘ВПРЕДЬ ДО РАСПОРЯЖЕНІЯ’

Подъ общимъ заглавіемъ ‘ПО ТЮРЬМАМЪ’, имютъ появиться нсколько книгъ, посвященныхъ описанію быта русской тюрьмы всхъ ея наименованій. Такъ, въ настоящей книг, находитъ себ описаніе — ПОЛИЦЕЙСКІЙ ДОМЪ, въ слдующей, будутъ описаны — ПЕРЕСЫЛЬНЫЯ ТЮРЬМЫ и т. д.

ГЛАВА І.

ПРОБУЖДЕНІЕ.

…Я начиналъ приходить въ себя. До слуха моего все боле и боле явственно доходили чудныя слова теплой молитвы, произносимыя мягкимъ, полнымъ чувства, женскимъ голосомъ. Мало по малу, пріятная музыка этихъ словъ совершенно овладла мною. Я сталъ жадно прислушиваться и мысленно повторять каждое слово… Но, вотъ, звуки умолили. Я открылъ глаза. У моего изголовья, стоя на колняхъ, тихо молилась немолодая женщина. Слезы текли изъ глазъ ея, обращенныхъ въ икон Спасителя. Выраженіе этихъ глазъ, какъ и лица женщины, было, по истин, неземное: столько вры, покорности, глубокой любви, надежды, столько чистоты душевной виднлось въ нихъ. Это было одно изъ тхъ рдкихъ лицъ, которыя не только приковываютъ въ себ вниманіе наблюдателя, но и съ перваго раза вселяютъ въ немъ чувство безпредльнаго уваженія и глубокаго благоговнія… Образъ этой женщины и ея положеніе, остановивъ на себ мой взглядъ, въ тоже время вызвали въ моей воскресшей памяти цлый рядъ боле или мене связныхъ воспоминаній, картинъ давно минувшаго дтства, забытые образы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Голова болла, духъ захватывало отъ волненія, грудь высоко подымалась. Я ужь не смотрлъ на молящуюся женщину. Глаза мои безцльно блуждали по какимъ-то незнакомымъ мн предметамъ и лицамъ. Предо мною стоялъ страшный гигантъ — мое ‘прошлое’, со всми его ужасами, страданіями и преступленіями…
— О, Ива! прости, прости меня! отчаянно воскликнулъ я, и громко зарыдалъ.
— Что съ вами? Постарайтесь успокоиться… прошу васъ. Вы несчастны, очень несчастны? Да, я это вижу… Я молилась за васъ… Примите вотъ капли: он нсколько успокоятъ васъ. Не отчаявайтесь. Божіе милосердіе, любовь Господа безпредльны. Вотъ, что говоритъ слово Божіе… и чудныя слова Божественнаго учителя полились изъ устъ ея. Замтивъ, что я успокоился, она закрыла Евангеліе, и голосомъ, полнымъ участья, освдомилась: какъ я себя чувствую?
— Благодарю васъ, проговорилъ я слабымъ голосомъ,— не можете-ли вы мн сказать, гд я нахожусь, и кто васъ прислалъ ко мн?
— Господъ прислалъ меня къ вамъ. Вы находитесь въ тюремной больниц. Благодарю Бога, что вы, наконецъ, пришли въ себя.
— Да, я и забылъ… я въ тюрьм… и вы пришли постить меня… преступника… Кто-же вы?
— Я сестра ваша во Христ!.. Вы еще такъ слабы: вамъ крайне вредно такъ волноваться. Успокойтесь… A вотъ и докторъ идетъ къ вамъ. До свиданія. Господь съ вами. Я къ вамъ еще вечеромъ приду. — И, оснивъ меня троекратно крестнымъ знаменіемъ, постительница удалилась.
— Какъ онъ? небрежно спросилъ палатный докторъ у фельдшера, подойдя къ моей кровати. И не дожидаясь отвта, черкнулъ что-то перомъ въ поданномъ ему скорбномъ лист, поспшно вышелъ изъ палаты, не удостоивъ меня даже взглядомъ.
Я еще былъ такъ слабъ, что не могъ безъ посторонней помощи удовлетворить свое желаніе прочитать надпись на доск, прибитой къ кровати повыше моего изголовья. Мальчикъ-арестантъ подалъ мн эту доску. На ней значилось: ‘Отставной юнкеръ Дмитрій Карасевъ. 19 октября 1874 года’. Итакъ, конецъ моему самозванству. Карасевъ пріобрлъ право на существованіе… Да, теперь я помню: это было 17 октября… сегодня 8-е ноября,— слдовательно, три недли тому назадъ… Я ничего не понималъ: вокругъ меня все кружилось, ноги подкашивались… я упалъ…
Смутно припоминаю затмъ, какъ меня куда-то носили, возили, раздвали… Надпись на доск объясняетъ мн теперь, что я 19 октября прибылъ въ тюремную больницу. Гд-же я провелъ 18 число? На доск значится только настоящая моя фамилія: значитъ, я сознался въ самозванств. Кто-же меня допрашивалъ? Гд? Когда?… Ну, да все равно: благо конецъ дьявольской игр… Но, вотъ стали опять проноситься въ моемъ воображеніи непрошенные образы… Память остановилась на Ив… Сердце болзненно сжалось, горькое, мучительное раскаяніе, отчаяніе овладли мною. Къ счастію, мой духовный организмъ былъ еще такъ слабъ, что не могъ выдержать долгаго напряженія: вскор мысли стали безсвязны….. исчезли мои мучители: воображаемыя лица и событія… вки сомкнулись…я заснулъ.

ГЛАВА II.

ВЪ ТЮРЕМНОЙ БОЛЬНИЦ.

Крпкій и продолжительный сонъ произвелъ на меня врачующее дйствіе. Посл него, я почувствовалъ себя значительно крпче. Сосдъ мой, мальчикъ-арестантъ, подалъ мн миску съ овсянкой и кусочекъ ситнаго, чмъ я и удовлетворилъ пробудившійся аппетитъ.
— Здравствуйте, Карасевъ! Вотъ не ожидалъ опять встртиться съ вами въ тюрьм!… Ну, очень радъ, впрочемъ,— будетъ, по крайней мр, съ кмъ поговорить. А то, поврите-ли, просто съ ума сойдешь… Все такая шваль: ни одного порядочнаго мошенника… Форточники, варнавщики… Но что вы? Или не узнаете меня? Плохая-же у васъ память! Неужели вы не помните Фока? Спасская часть… Лавровъ… И господинъ, неожиданно поразившій меня этимъ словоизверженіемъ, безцеремонно услся на моей кровати. Испитое, блдное лицо, впалая грудь, необыкновенная худоба при большомъ рост, подергиваніе личныхъ мускуловъ, безпокойные, разбгающіеся по сторонамъ, глаза, все это длало фигуру моего непрошеннаго гостя, въ арестантскомъ халат, крайне непривлекательною. Напрасно я старался припомнить его. И не мудрено: оказалось, что онъ всего только нсколько дней содержался со мною въ части во время моего злосчастнаго ареста въ 1872 году.
— Тмъ не мене, лицо ваше врзаюсь въ моей памяти. Вы были такой симпатичный мальчикъ… Да, скажите, правда-ли, что вы успли заграницей три раза жениться? — вдругъ озадачилъ меня мой безцеремонный гость.
— Нтъ, неправда.
— Ну, полноте! Что вамъ скрывать! Вдь все извстно: и въ газетахъ писали, да и доктора на-дняхъ разговаривали у вашей кровати. Вы были еще безъ памяти… A славную, чортъ возьми, штуку вы выкинули! съ видимымъ восхищеніемъ воскликнулъ вдругъ Фокъ. — Быть цлый годъ княземъ, объздить всю Европу, три раза жениться на красавицахъ… Да, посл этого, и въ каторгу не досадно идти!… A тутъ, вотъ, какое-нибудь глупое, пустячное многоженство, на тридцать рублей,— т. е. оно, собственно, и не мошенничество, а гражданское дло: я это докажу въ суд, какъ дважды-два — четыре… ршеніе сената, знаете… такъ вотъ, говорю, и изволь коптть. Эхъ, канальство! Ну, и въ Париж были? То-то, я думаю, городъ!…. A француженки… Да что каторга! — посл такой жизни и умереть, ей Богу, не грхъ! — И гость мой сдланъ какой-то особенный жестъ головой, ногами и руками — одновременно.
— Давно ужь вы содержитесь въ тюрьм?
— И давно, и недавно, т. е., это какъ вы взглянете. Собственно говоря, въ этотъ разъ, я приведенъ въ тюрьму всего съ мсяцъ тому назадъ. Недлю былъ на свобод, а до того годъ сидлъ, раньше — тоже мсяцевъ десять отсидлъ. Теперь, вотъ, попалъ на такого слдователя, что на чего не подлаешь. Съ двумя-то кое-какъ поладилъ,— у меня, знаете, дла у трехъ слдователей и такъ, вотъ, двоихъ-то умаслилъ: подъ надзоръ отпускаютъ. А третій, чортъ его восьми, знать ничего не хочетъ: подавай поручителя, да и только! да еще съ денежною отвтственностью въ 100 рублей… Просилъ, вотъ, здсь ходитъ одна ханжа, вотъ — которая у васъ сегодня была… такъ нтъ: на словахъ ангелъ, а заикнись о дл, такъ убжитъ сейчасъ. Не понимаю, только, чего это ихъ пускаютъ сюда шляться! По моему: взялась помогать, такъ помогай, какъ слдуетъ… Читать Евангеліе мы сами съумемъ, если захотимъ. Вдь вы согласны со мной?
— Не совсмъ. Мн кажется, что она помогаетъ чмъ можетъ. Богата-ли она настолько, чтобы помогать деньгами?
— Такъ зачмъ-же она здитъ сюда? Ну, скажите, пожалуйста, какое удовольствіе она можетъ доставить мн своимъ чтеніемъ, молитвою, слезами? Только пуще тоску наводитъ.
— Изъ того, что вы не расположены слушать ея чтеніе, еще не вытекаетъ, чтобы оно наводило тоску и на другихъ. Наконецъ, неужели вы никогда не нуждаетесь въ искреннемъ участіи, хотя-бы и такомъ, которое ограничивается добрымъ словомъ?
— Покорно благодарю-съ. Увольте-съ… Этакое-то участья и я, если, вамъ угодно, могу оказать… Да что въ немъ толку? Нтъ, ужь извините… Не врю я этимъ барынямъ: пробовалъ я съ ними дло имть… гривенникомъ отдлаются.
— Конечно, если вы смотрите на нихъ съ такой точки зрнія, то…
Въ эту минуту, въ палат показалась спокойная, кроткая фигура доброй женщины. Мой гость поднялся.
— Уйду, — она, кажется, къ вамъ идетъ. Потомъ приду къ вамъ чай пить. Я принесу… достану… Вдь у васъ ничего нтъ… Эхъ, жалко, что я не встртился съ вами, когда вы были княземъ… То-то-бы мы зажили!!… и, ухарски щелкнувъ пальцами, Фокъ вышелъ изъ палаты.
Ничто не мшало мн слдить за постительницей. Вотъ, подошла, она къ трудно-больному крестьянину, лежавшему черезъ нсколько кроватей отъ меня. Царствовавшая въ палат тишина позволяла не проронить, ни одного слова изъ разговора ея съ больнымъ.
— Здравствуй, другъ мой! лучше-ли теб? привтствовала она больнаго, взявъ его за руку и устремивъ на него свой полный участія и любви, взглядъ.
— Покорно благодаримъ, матушка… Кажись, полегчало малость… Чайку-бы хотлось напиться, да нту… слабымъ голосомъ отвтилъ больной.
— Вотъ, голубчикъ, я принесла съ собою немножко чайку и сахарку: кушай на здоровье! — И она достала, изъ висвшаго на ея рук ридикюля, небольшой свертокъ, который и положила, подъ подушку больного. — Ходитъ къ теб кто нибудь? Есть у тебя родные?
— Какъ-же, матушка! Есть жена, трое дитятъ, да далеко, въ деревн… Они, чай, и не знаютъ, что меня угораздило въ тюрьму… Небось, ждутъ денегъ къ празднику… Охъ, лукавый попуталъ меня окаяннаго, произнесъ больной голосомъ, полнымъ грусти и безъисходнаго горя.
— Давно ты сидишь?
— Уже три мсяца, и Богъ знаетъ, когда конецъ-то будетъ. Всю, какъ есть, правду чистую сказалъ. Чего-бы, кажись, больше? А все еще не судятъ… И дло-то мое какое! Какъ есть лукавый попуталъ… Дло было праздничное, — ну, гршный человкъ, зашелъ въ трактиръ, душу отвести… Оно-бы въ церковь идти помолиться, а я пошелъ въ трактиръ… Думалъ, земляковъ, можетъ, найду. Денегъ было у меня шесть гривенъ… когда еще было заработать-то!…. Только изъ деревни пришелъ. Взялъ это я себ полштофъ водки и пью. Подвернись ко мн на грхъ парень. Слово за слово, стали пить вмст. Ужь я порядкомъ охмллъ… Оно-бы на фатеру идти, анъ нтъ… Ну, знамое дло, лукавый… Пить, пить… денегъ-то, ужь нтъ, глядь — одежу за стойку: армякъ и сапоги… Глянь — попалъ въ часть. Вишь, ночью на улиц пьянаго подняли. Ну, поведи эфто меня, значитъ, къ фатерной хозяйк… Здшній, говоритъ, пашпортъ, все въ порядк. Куда пойдешь безъ одежи-то? Взялъ я эфто дв рубахи, почитай у меня еще не надваны были, и пошелъ на Снную. Продамъ, модъ, и куплю какіе ни на есть сапоги и куртку… Ходилъ, ходилъ, все никакъ не могъ настоящей цны заполучить… Видно, думаю, ничего не подлаешь: продалъ я за девять гривенъ… Купилъ я себ старенькіе сапожишки, ну, а куртки это ужь гд купить на этакія деньги! Зайду, молъ, въ закусочную, закушу, да и измаялся ужь больно, ходимши… Эхъ, грхъ, грхъ!… Не утерплъ: купилъ себ косушку и селедку. Ну, на тащакъ-то, да измаямшись, знамо, запьянлъ… Ей-Богу, ужъ не помню, какъ это съ меня сняли сапоги, смнили рубаху, ободранную такую дали… Только, какъ проснулся я это на другой день, посмотрлъ на себя, индо страшно стало. Залился я слезами горючими… A на меня какъ накинется какой-то солдатъ, да и давай бить… ‘Чего ревешь’? — говоритъ. A это я, матушка, къ мазурикамъ попалъ, знаешь домъ-то большой на Снной… Ужъ какой тамъ народъ: знамо — воры. Какъ, думаю, теперь къ хозяйк идти… Не пустятъ… Хошь топиться ступай… A голова-то трещитъ съ похмлья. Ну, солдатъ и говоритъ: ‘Нечего ревть, пойдемъ, похмлю и накормлю, только слушаться меня, не то — смотри!’ И взаправду похмлилъ… Только идемъ это мы потомъ по Фонтанк. Судно стоитъ. Солдатъ и говоритъ: ‘Погоди, малость, я схожу на судно’. Потомъ меня позвалъ туда. ‘Тащи’, говоритъ. Смотрю: одежа… Народу на судн никого… Думаю, дло не чисто. A онъ это роется въ каморк, каютой прозывается… Вижу, самоваръ несетъ… ‘Ступай, говоритъ, скорй!’ A въ рукахъ-то у меня одежа: поддевка, стало быть, чуйка и казакинъ. Только это мы вышли на дорогу, глядь — кричатъ: ‘держи! держи! замокъ сломали!’ Я бжать… одежу-то бросилъ. Да недалеко отбжалъ, поймали обоихъ. A это онъ, окаянный, въ эфтой самой кают замокъ сломалъ… Вотъ какъ передъ Богомъ говорю, не дай, Господи, робятишекъ увидать, коли вру! A онъ теперь все на меня сваливаетъ: говоритъ, что я ломалъ… Что~то мн будетъ, матушка? Сказываютъ: въ рабочій… а за мной никогда никакихъ оказіевъ не было… все Богъ миловалъ… Таперь пропащій я, одно слово, человкъ… И больной сильно закашлялся.
Я не переставалъ слдить за лицомъ постительницы, во все время, пока несчастный разсказывалъ свою грустную исторію. Съ какимъ интересомъ слушала она его… Не разъ, во время разсказа, вырывался у нея глубокій вздохъ, и глаза ея обращались къ икон… Видно было, что ей до болзненности жаль несчастнаго, что она страдаетъ за него, что онъ ей дорогъ. Я все боле и боле проникался уваженіемъ къ этой чудной женщин, посвятившей себя трудному длу служенія страждущему человчеству.
— Молись Богу, другъ мой! — необыкновенно ласково сказана она. — Никто, какъ Онъ. Гршно отчаяваться. Зачмъ ты говоришь, что ты теперь пропащій человкъ? Это неправда. Ты еще не старъ, Богъ дастъ, выздоровешь, тебя выпустятъ? будешь трудиться, помогать семейству. Человкъ ты хорошій, водку бросишь пить…
— Издохни я, матушка, коли ее, поганую, когда въ ротъ возьму,— энергично прервалъ ее больной.
— Врю, другъ кой. Ну, вотъ, видишь: Господь послалъ теб испытаніе, перенеси его безропотно. A жен напиши, чтобы знали, что съ тобой. Ты грамотный?
— Нтъ, матушка, да к денегъ-то у меня нтъ за пошту заплатить.
— Хочешь, голубчикъ, тамъ я напишу за тебя и пошлю?
— Заставьте за себя вчно Бога молить, отвтилъ видимо тронутый мужичокъ.— Да пусть она мн отпишетъ,— добавилъ онъ.
— Хорошо, хорошо, другъ мой. Скажи-же мн, куда писать: какъ называется твоя деревня? — и постительница вынула изъ того-же ридикюля, вроятно, памятную книжку, въ которую и занесла подробный адресъ крестьянина.— Я сегодня-же напишу. Поправляйся, голубчикъ. Я буду тебя навщать. Ну, прощай, Богъ съ тобой… И поправивъ, съ материнскою заботливостью, постель больнаго, постительница подошла къ слдующей кровати, около которой стоялъ, охорашиваясь, повидимому совершенно здоровый ‘больной’, воинственный видъ, усы и манеры котораго заставляли безошибочно предполагать въ немъ военнаго.
— Вы г. Бурцевъ? — кротко спросила его постительница.
— Такъ точно, ваше сіятельство,— хриплымъ басомъ отвтилъ воинъ.
— Мн передавалъ надзиратель, что вы имете ко мн просьбу? Говорите. Очень буду рада, если смогу что нибудь сдлать для васъ,
— Я бла-ародный человкъ,— началъ воинъ свою рчь,— а со мною, вы видите, какъ поступили? Но это ничего… Они вс подъ судъ пойдутъ…
— Извините меня,— ласково перебила она его,— я бы собственно хотла знать, чмъ я именно могу вамъ быть полезна?
— Осмлюсь обратиться къ вашему сіятельству съ покорнйшей просьбой… Какъ бла-ародный человкъ… Офицеръ… Я возвращу,— поврьте, ваше сіятельство: только временно нахожусь въ такихъ обстоятельствахъ… У меня есть связи, богатые родственники… Посл завтра оканчивается срокъ моего ареста… На первое время,— сами знаете,— необходимо имть хоть сколько-нибудь денегъ… О, я ихъ возвращу… Не дале, какъ черезъ пять дней… Врьте бла-ародному человку… Хоть десять рублей… я…
— Десять рублей я вамъ не могу дать… Если вамъ угодно, и оставлю въ контор на ваше имя два рубля, можетъ быть, какъ нибудь обойдетесь?
— Я очень благодаренъ вашему сіятельству… какъ бла-ародный человкъ… черезъ пятъ дней… соблаговолите вашъ адресъ…
— Можете прислать въ тюремную контору на мое имя. До свиданія,— торопливо закончила она, замтно длая надъ собой усиліе ласково улыбнуться.
— Ну, вотъ, вы и здоровы почти! — радостно проговорила она, беря меня за об руки.— Не правда-ли? Вы себя хорошо чувствуете?
— Да, физическій организмъ мой замтно возстановляется, къ сожалнію, этого-же нельзя сказать о моемъ душевномъ состоянія…
— Я это знаю. Вашъ бредъ, ваши сегодняшнія слезы и отчаянный голосъ, умолявшій кого-то о прощеніи, голосъ — прибавлю — до глубины души тронувшій меня,— достаточно, ясно свидтельствуютъ о душевныхъ страданіяхъ. Я, конечно, не знаю причинъ, ихъ вызывающихъ,— я и о дл-то вашемъ имю очень смутное понятіе, почерпнутое изъ нсколькихъ словъ здшняго смотрителя,— позволю себ только высказать вамъ то, что я вынесла изъ долгаго личнаго опыта, и въ цлебной сил чего я искренно убждена. Вра и надежда, вотъ единственное, съ чмъ невозможно пасть подъ бременемъ душевныхъ страданій, какъ-бы велики они ни были. Согласитесь, можно-ли придти въ отчаяніе, если сильна надежда? И я-бы отъ души желала, чтобы это чувство укрпилось въ васъ.
— О нтъ, нтъ, оно невозможно безъ участія тхъ, которыхъ я оскорбилъ, вы не знаете, не можете себ представить, какъ велики мои страданія… Да и откуда явится во мн надежда?!… надежда, которую я ужь давно, много лтъ назадъ, безвозвратно потерялъ… не удивляйтесь! когда мн еще было 17—18 лтъ… О, мое проклятое прошлое!…— Слезы душили меня, я не могъ говорить.
— Да поможетъ вамъ Господъ,— и она молча опустилась на колни и предалась горячей молитв.
Женщина эта представлялась мн явленіемъ необычайнымъ. Такъ глубоко проникнуться великой идеей, до такой степени предаться служенію этой иде, мн казалось невозможнымъ, противнымъ природ человка. Какъ было-бы счастливо человчество,— думалъ я, глядя на погруженную въ молитву женщину,— если-бы посреди него такія натуры не были поражающимъ исключеніемъ!… Мысль невольно увлекалась, рисуя заманчивыя картины счастья и довольства такого воображаемаго общества…. Мечты мои были прерваны, она поднялась съ колнъ и, занявъ свое прежнее мсто около меня, нкоторое время продолжала безмолвно смотрть на меня, наконецъ, взявъ меня за руку, произнесла задушевнымъ голосомъ:
— Вы, кажется, теперь успокоились, могу я предложить вамъ одинъ вопросъ?
— Будьте такъ добры. Мн тмъ боле пріятно будетъ отвчать вамъ, что я уже чувствую благотворное дйствіе вашего присутствія и словъ.
— Мн кто очень пріятно. Я хотла-бы знать: молитесь-ли вы?
— Нтъ,— отвтилъ я совершенно искренно:
— Но прежде,— вы молились?
— Да, но это не была сознательная молитва.
— Прошу васъ, попробуйте молиться. Вы увидите, какая великая сила кроется въ молитв — она вамъ дастъ и надежду, и терпніе, и избавитъ васъ отъ страданій. Вы не будете безпомощны. Говоря это, я основываюсь на долголтнемъ личномъ опыт. Съ того только времени, какъ я научилась молиться, я пріобрла спокойствіе. Вы, конечно, понимаете меня: я не говорю о писанной молитв, о молитв, какъ обряд. Я подразумваю исключительно молитву души, будь она устная, или безмолвная. Горе ваше найдетъ тогда исходъ. Вамъ не будетъ такъ тяжело, у васъ не будетъ безъисходнаго горя, тупаго отчаянія. Что вы мн на это скажете?
— Къ несчастью, я не могу такъ молиться, въ этомъ и заключается, можетъ быть, мое главное несчастіе.
— Не ваше одно, поврьте мн, что въ этомъ заключается несчастье большинства людей. Гд молитва — тамъ надежда, гд надежда — тамъ не можетъ имть мста отчаяніе. Что вамъ мшаетъ молиться?
— Вроятно, тоже самое, что большинству: не твердая вра.
Глубокое страдательное сожалніе виднлось въ ея взгляд, вызванномъ моимъ послднимъ отвтомъ. Экономъ къ поврк прервалъ нашу бесду.
— До свиданія!… Да, скажите, пожалуйста, какъ васъ зовутъ?… спросила она меня, готовясь оставить палату.
— Дмитрій Александровичъ. .
— До свиданія-же, Дмитрій Александровичъ. Я не имю основаній не врить тому, что вы сказали, что вамъ пріятно мое присутствіи. Я получаю, такимъ образомъ, предлогъ часто посщать васъ. Мы съ вами еще поговоримъ. Прошу васъ только не предаваться безотраднымъ мыслямъ. Я вамъ оставлю вотъ это Евангеліе. Общайте мн заглянуть въ него, когда вамъ взгрустнется?
— Непремнно.
— Господь съ вами!… и крпко пожавъ мн руку, постительница вышла изъ палаты.
Шумъ… говоръ… стукъ… бряцанье сабель… Человкъ шесть солдатъ, столько-же тюремныхъ служителей, караульный офицеръ и помощникъ смотрители вошли въ палату для поврки больныхъ арестантовъ. Трудно-больные, разбуженные безполезнымъ, врядъ-ли требуемымъ интересомъ поврки, шумомъ,— заметались: кашель, охи, вздохи, плачь раздались по палат. Все это тмъ боле поражало, что до того въ этой палат, назначенной для слабыхъ больныхъ, царствовала совершенная тишина. ‘Начальство’ остановилось у моей кровати.
— Ага! Очнулись! — привтствовалъ меня помощникъ смотрителя, маленькій, толстенькій, красненькій человчекъ, носъ котораго, своими отличительными, благопріобртенными признаками, достаточно ясно свидтельствовалъ о трезвости своего владльца.
— Какъ видите,— отвтилъ я.
— Чего тутъ видть! Такъ не отвчаютъ начальнику! Мы васъ заставимъ забыть о княжеств!… Ха-ха-ха! Видли князя Каракадзе? Онъ самый… Не угодно-ли полюбоваться!… прибавилъ ‘начальникъ’, обращаясь въ караульному офицеру, не переставая: заливаться грубымъ смхомъ.
— Я-бы просилъ васъ, господинъ ‘начальникъ’, оставить меня въ пово, если не изъ уваженія въ себ, то хотя изъ вниманія къ моему болзненному состоянію, на которомъ ваше издванье можетъ очень дурно отозваться, торопливо проговорилъ я, весь трясясь.
— Что-о-о! Эй! записать его! разразилось ‘начальство’.— Какъ вамъ нравится это острожное сіятельство? Гоноръ-то какой, замтили? Ну, да мы его выбьемъ!… громко разсуждало оно съ караульнымъ офицеромъ, удаляясь съ своей грозной свитой изъ палаты.
Безпамятство, въ которое я впалъ въ первые часы ареста, избавило меня до сихъ поръ отъ сценъ, подобныхъ только-что описанной. Тмъ ужасне подйствовала на меня эта первая сцена. Страшно длалось при мысли о томъ длинномъ період времени, который мн придется провести въ полномъ подчиненіи, въ совершенной зависимости отъ такихъ тюремныхъ дятелей, какъ этотъ помощникъ… Я уже предвидлъ ту горькую чашу страданій, которую мн придется испить до дна,— чашу, не имющую ничего общаго съ законнымъ наказаніемъ… Что длать?.. Гд взять столько терпнія?… ‘Молитесь, и вы не будете безпомощны’, невольно вспомнились слова доброй женщины. Молиться безъ вры… Къ чему поведетъ этотъ родъ лицемрія? Страданія до гроба — вотъ мой удлъ. Страшное возмездіе за страшное преступленіе… Да и что значатъ мои страданія въ сравненіи съ той мучительной нравственной пыткой, которой я подвергъ несчастную Иву?!… Боже! вынесетъ-ли ея духовный организмъ страшный ударъ, постигшій ея любящее, преданное сердце? Я, ея палачъ… я, который охотно-бы отдалъ жизнь за ея спокойствіе!… Поздно. Мысли, одна другой страшне, долго не оставляли меня, и только далеко за полночь сонъ положилъ конецъ моему мучительному бодрствованію.

ГЛАВА III.

ТАМЪ ЖЕ.

— Наконецъ-то вы проснулись!— воскликнулъ Фокъ, когда я открылъ глаза.— А я вотъ, батюшка, все вожусь съ чаемъ, устраиваю вамъ закуску… Протирайте-ко скорй глаза! Смотрите: и масло, и сыръ, и колбаса… Недостаетъ только, чортъ возьми, очищенной!… Ну да погодите, и это достанемъ,— успокоительно прибавилъ Фокъ, наливая мн чай,— были-бы только деньги, а достать все можно.
— Благодарю васъ за любезность, но… какъ вамъ сказать?… я не ршаюсь воспользоваться ею…
— Это на счетъ водки-то?! ! живо перебилъ меня Фокъ.
— Нтъ! водки-то я не пью и вовсе. Я не объ этомъ, а вотъ вы израсходовались для меня: купили масло, колбасу…
— Э, полноте, что за пустяки! да помилуйте, разв я не арестантъ? спросилъ онъ меня вдругъ полуобидчиво.
— Не въ этомъ дло. Но вы, вроятно, сами человкъ далеко не богатый…
— Ерунда, ерунда! — не далъ онъ мн договорить.— Извольте сть, вотъ и все тутъ! и Фокъ, почти насильно, всунулъ мн въ руки бутербродъ. Минута… и не только этотъ бутербродъ, но и все бывшее на стол полетло на полъ. Передъ нами, съ поднятыми кулаками и пною у рта, стоялъ одинъ изъ надзирателей, наканун сопровождавшихъ помощника смотрителя вовремя ‘поврки’. Цлый потокъ ругательствъ, пересыпаемыхъ полными крайняго цинизма выраженіями, раздавался на всю больницу.
— Это что такое! Трактиръ завели здсь, канальи! Сыры, масла всякія!… Ишь, чортъ васъ дери! Вотъ я васъ!… проучу! Ну, что-же ты стоишь? Матрасъ долой!!!
И больничный служитель, къ которому относились послднія слова, приправленныя подзатыльникомъ, въ одну минуту сбросилъ съ меня одяло, простыню, скинулъ подушки, и уже началъ было и меня самого стаскивать, когда я, наконецъ, сдлалъ попытку остановить его рвеніе напоминаніемъ о своей слабости, о томъ, что я не могу оставить кровати.
— Стащить! стащить! бсновался надзиратель.
Меня стащили и положили — врне сказать, бросили — на холодный полъ. Вышелъ старшій докторъ.— ‘Вотъ, ваше высокоблагородіе, — подскочилъ къ нему надзиратель,— трактиръ вздумалъ заводить… вчера нагрубилъ господину помощнику, а теперь еще обыскивать не дается’… Тощій матрасъ мой и кровать были, между тмъ, тщательно осмотрны.
— Ничего нтъ,— доложилъ служитель.
— Подотри хорошенько полъ (чайникъ съ чаемъ и стаканы также валялись на полу разбитые), подбери всю эту закуску и снеси въ контору! скомандовалъ надзиратель.
— Положите его скорй на кровать… Какъ можно на холодный полъ?… пробормоталъ, наконецъ, докторъ.
— Да что вы, разв еще такъ слабы, что не можете сами подняться? раздраженно спросилъ онъ меня, когда служитель поднялъ меня съ полу. Я ничего не отвчалъ.
— Сдлать ему ванну!… Этимъ и ограничилась для меня докторская визитація. Не усплъ еще докторъ обойти остальныхъ больныхъ, какъ изъ сосдней палаты послышался отчаянный крикъ. Фельдшера бросились туда, надзирателя и служителя уже не было въ палат.
— Ничего, ваше высокородіе: балуются,— смясь доложилъ вернувшійся фельдшеръ.
— Какъ балуются? спросилъ докторъ. Въ эту минуту, рыдая, вбжалъ въ палату мальчикъ, арестантъ лтъ 15-ти. Лицо его подергивало какъ отъ жгучей боли.
— Что ты плачешь? — произнесъ докторъ, не оборачиваясь и продолжая длать отмтки въ скорбныхъ листахъ. Мальчикъ раскрылъ халатъ и обнажилъ животъ: большая часть его была въ крови и сине-багровыхъ пятнахъ.— Что-жъ ты не отвчаешь?’ — повторилъ свой вопросъ докторъ, взглянувъ на мальчика, и вслдъ затмъ равнодушно прибавилъ:— Что это у тебя?
— Банки ставили… озорничаютъ больно, ваше благородіе…. совсмъ до смерти было,— всхлипывая и глотая слезы, отвтилъ мальчикъ.
— Кто ставилъ? и не дожидаясь отвта, обратился къ фельдшерамъ:— Доложить въ контору. Обмыть… Холодный компрессъ… Докторъ оставилъ палату.
Банками, на арестантскомъ язык, называется слдующее: обнаживъ жертв животъ, наиболе сильный арестантъ засучиваетъ правый рукавъ рубашки повыше локтя и, упершись колномъ въ грудь жертвы, начинаетъ всми силами тереть сперва ладонью, затмъ локтемъ, по животу его, предварительно посыпанному солью. Когда-же все растираемое такимъ образомъ мсто настолько воспалится и растрескается, что кровь начнетъ показываться, приступаютъ къ самымъ банкамъ. Опуская со всего размаха правую руку, арестантъ, ставящій банки, схватываетъ пальцами наболвшее отъ растиранія мсто живота и затмъ сильнымъ взмахомъ лвой руки подскаетъ банку, т. е. ударяетъ по этому мсту, которое, вслдствіе этого удара, и вырывается изъ пальцевъ правой руки. Это — одна банка. Число ихъ зависитъ или отъ личнаго усмотрнія сильнаго, или же отъ ршенія ареопага, состоящаго изъ наиболе удалыхъ и потому уважаемыхъ арестантовъ. Послднее, впрочемъ, бываетъ только въ случаяхъ, гд виновный провинился передъ цлой камерой, или учинилъ преступленіе противъ долга порядочнаго арестанта: какъ, наприм., учинилъ неважный доносъ, зажилилъ или скрылъ смолку (табакъ), откуда-либо добытую и проч. За боле важныя преступленія виновному ставятъ мушку, кормятъ узлами, разыгрываютъ въ лотерею, что въ своемъ мст будетъ также подробно объяснено.
— Оказалось, что несчастному мальчику банки поставилъ ни кто иной, какъ Фокъ, и притомъ,— какъ призвали единогласно вс дйствительно и мнимобольные,— ‘за дло’. Извстно, что сыръ, масло, колбаса и прочіе, имъ подобные, продукты составляютъ предметы, запрещенные для больныхъ. Отправляясь ко мн съ контрабандой, Фокъ поставилъ мальчика на стрему (сторожить). Однако, надзиратель съумлъ такъ подкрасться, что мальчикъ замтилъ его ужь слишкомъ поздно. И вотъ, Фокъ, лишь только контрабанда полетла на полъ, пользуясь тмъ, что надзиратель все свое вниманіе почему-то устремилъ на меня, незамтно выскользнулъ изъ палаты для учиненія расправы съ плошкой (оплошавшій). Поступокъ мальчика былъ признанъ достойнымъ 15 банокъ.
— Помилуйте, не простить-же ему! — оправдывался предо мной Фонъ, посл того, какъ я поставилъ ему на видъ жестокость и безцльность его поступка. — Форточникъ, каналья, и вдругъ прозвалъ паука {Городовой, тюремный надзиратель.}. Теперь, вотъ, по его милости, мы безъ закуски. Нтъ, по нашему, по арестантски, если ужь сталъ на стрему, такъ и смотри!… A что этому каракатиц, надзирателю, накроютъ темную… за это я вамъ также ручаюсь.
— То-есть, какъ темную?— полюбопытствовалъ я.
— Вы и не знаете, что такое темная? Э, да плохой-же вы, посл этого, арестантъ… а еще второй разъ сидите! Темная, это, батюшка, вотъ что: нсколько человкъ неожиданно набрасываютъ на подлеца одяло или халатъ, и, застраховавъ себя, такимъ образомъ, отъ возможности быть узнанными, бьютъ негодяя сколько душ угодно. Поди потомъ, узнавай: кто колотилъ! Былъ у насъ тутъ недавно служитель, такая тоже патока {Придирчивый, ретивый.}, что просто, бывало, никакая стрёма не помогаетъ. Такъ, вотъ, какъ уговорились мы. Человкъ десять, накрыли ему темную, такъ на другой день самъ ушелъ изъ тюрьмы.
Бить человка за то, что онъ исполняетъ свою обязанность… какъ хотите, а это, мн кажется, не можетъ рекомендовать даже съ арестантской точки зрнія. Дло другое — притсняетъ, придирается, или, вотъ, какъ сегодняшній надзиратель, который, вмсто того, чтобы исполнить только свою обязанность,— отобрать запрещенное,— раскидалъ, разбросалъ все, поднялъ шумъ…
— A вы знаете, почему онъ это сдлалъ? перебилъ меня Фокъ.— Я вамъ сейчасъ скажу: мы вчера сговорились ничего не доставать черезъ этаго надзирателя, потому что, за чмъ ни пошли, мало того, что купитъ меньше и хуже, навретъ цну, возьметъ столько-же за труды, такъ еще сдачи никогда не приноситъ. A то случалось: самъ-же набьется смолкой или гамыркой {Водка.}, возьметъ деньги, анъ смотришь и ничего не получишь, да и денегъ спросить не смй. Мы къ себ и пріучили тутъ служителя, форшовый {На вс руки.} такой… онъ-то и купилъ мн сыръ, масло, всякую штуку, да еще гамырки буснуть {Выпить водки.} хотлъ принести, а тотъ патока, должно быть, слдилъ: на, дескать, покажу я вамъ, какъ помимо меня доставать! Только ему это не пройдетъ даромъ,— увренно кончилъ Фокъ.
— Ну, а намъ это пройдетъ даромъ? спросилъ я его.
— Мн-то ничего не будетъ. Я знаю, что онъ и не заикнется обо мн. А, вотъ, вамъ досталось-бы, если-бы вы немного покрпче были: пришлось-бы перехать къ Капотину на дачу.
— Къ кому?
— Къ Капотину. Это, знаете, карцеръ такъ называется. A всми карцерами завдуетъ паукъ Капотинъ. Ахъ, каналья какая, если-бы вы знали!… Однако, что-же я тутъ болтаю, вы, небось, чаю хотите? Мы сейчасъ достанемъ,— и Фокъ ужь было бросился доставать.
— Пожалуйста, не доставайте, увряю васъ, что я вовсе не хочу пить. Право, я и такъ вамъ очень благодаренъ.
— A гамырки буснете? Это васъ подкрпитъ. Пойду-ка посмотрю: не готово-ли?
— Нтъ, нтъ, прошу васъ, я ужь вамъ, кажется, говорилъ, что не пью водки.
— Какой-же вы трусъ, батюшка! да не бойтесь,— успокоивалъ онъ меня,— такъ буснемъ, что никто не замтитъ… Ужь я вамъ ручаюсь.
— Увряю васъ, что я не пью.
— Ерунда, ваше сіятельство! и Фокъ, замахавъ руками, отправился доставать.
Это, ничмъ, повидимому, не вызванное расположеніе ко мн Фока не могло, конечно, быть слдствіемъ сочувствія къ моему бдственному положенію. Странно было-бы подозрвать что-либо подобное въ человк, не задумавшемся сознательно, съ полною увренностью въ своей правот, произвести жестокое истязаніе надъ бднымъ мальчикомъ за его мнимую вину. Того поверхностнаго знакомства съ тюремнымъ міромъ, которое я вынесъ изъ моего прежняго ареста, было, однакожь, достаточно для безошибочнаго объясненія этой готовности услужить, помочь, которую выказывалъ мн Фокъ. Я назвалъ свое знакомство съ тюрьмой поверхностнымъ: инымъ оно и быть не могло. Разумется, я зналъ тюрьму гораздо больше, чмъ любой изъ такъ называемыхъ ‘тюремныхъ дятелей’, зналъ т стороны тюремной жизни, которыя ускользаютъ отъ вниманія самаго добросовстнаго изслдователя тюремнаго дла, но все это далеко еще не можетъ быть названо дйствительнымъ знаніемъ тюрьмы, этой громадной, страшной школы, въ которой воспитывается и перевоспитывается масса людей всхъ возрастовъ и состояній. Дйствительно узнать тюрьму, во время моего перваго ареста, я не могъ уже потому, во-первыхъ, что былъ слишкомъ, молодъ и, во-вторыхъ, совершенно не имлъ на собою не только серьезныхъ знаній, безъ чего невозможна правильная оцнка даже самыхъ незначительныхъ жизненныхъ явленіи, но и опыта. Знакомясь, въ качеств туриста, съ тюрьмами запада, я то и дло натыкался на такія явленія, которыя прежде ускользали отъ моего неопытнаго вниманія, между тмъ, какъ прежде и былъ непосредственно-дйствующимъ лицомъ, а во время посщенія заграничныхъ тюремъ — частнымъ наблюдателемъ. Но какъ ни незначительно было мое знакомство съ ‘тюрьмою’, такое явленіе, какъ поведеніе Фока относительно меня, не могло затруднить меня своимъ объясненіемъ. Фокъ — сынъ тюрьмы. Тюрьма, это — школа, въ которой онъ дйствительно получимъ воспитаніе. Удачное, выходящее изъ ряда, преступленіе, замысловатый, эффектный обманъ, хорошо задуманное и тщательно выполненное мошенничество,— передъ всмъ этимъ онъ благоговетъ, преклоняется. Ничего нтъ мудренаго, поэтому, если онъ, для котораго лучшая похвала — несомннно названіе: ‘настоящій арестантъ’ ршился заискивать у знаменитаго мошенника, восхищенія подвигами котораго онъ не могъ скрыть при первомъ знакомств. Одно ужь то, что я не выказанъ охоты болтать ему объ этихъ подвигахъ, уклонился отъ боле подробныхъ отвтовъ на его вопросы о моихъ женитьбахъ и проч., на ряду съ тмъ, что ему было извстно изъ тюремной молвы обо мн, молвы, большею частью берущей начало, изъ оффиціальнаго источника: изъ словъ смотрителя, его помощниковъ, докторовъ, писарей и фельдшеровъ, словъ, случайно подслушанныхъ, подхваченныхъ кмъ-либо изъ арестантовъ на ходу, въ контор, кухн, караульномъ дом, цейхгауз и въ прочихъ мстахъ, куда только арестантъ: иметъ входъ,— служило для Фока лучшей приманкой.
Натура моя не поддавалась болзненной сосредоточенности. Какъ ни велико было мое горе, оно, однакожь, было безсильно совершенно овладть моимъ духовнымъ организмомъ. Не смотря на глубокую внутреннюю тоску, я не могъ порой не интересоваться живо окружающимъ меня, той новой обстановкой, въ которой я теперь очутился. Этотъ интересъ доставлялъ мн временное забвеніе моего несчастья и, такимъ образомъ, какъ-бы подкрплялъ меня. Къ сожалнію, то, что меня интересовало, представляло иногда моему взору такія картины, которыя не только вызывали меня изъ забытья, но еще усугубляли мои душевныя страданія. Такія сцены, какъ объясненіе помощника смотрителя, поступокъ надзирателя, возмутительное равнодушіе доктора къ тому, что составляло его святую обязанность, несомннно прилично оплачиваемую правительствомъ, не могли не потрясти меня. Помимо этого, что душа вообще возмущалась этимъ, какъ въ высшей степени преступнымъ зломъ, направленнымъ противъ слабаго, во мн не могли не быть вызваны опасенія за самого себя. Только двое сутокъ, какъ я пришелъ въ сознаніи, и въ такое короткое время я уже былъ свидтелемъ — нтъ, дйствующимъ лицомъ — въ столькихъ печальныхъ сценахъ! Чего-же ждать отъ будущаго? отъ тхъ многихъ не дней, а мсяцевъ и, можетъ быть, годовъ, которые мн придется провести въ заключеніи? Но нтъ,— утшалъ я себя,— то, что я вижу,— явленіе, конечно, далеко не общее, при томъ-же, застраховать себя отъ всего подобнаго несомннно возможно: законная, справедливая жалоба кому слдуетъ, и я буду огражденъ отъ противузаконнаго. Послдняя мысль меня совершенно успокоивала, и вниманіе мое вновь откликалось окружавшею меня оригинальною жизнью.
Фокъ добылъ-таки гамырки. Поставивъ должную стрёму, онъ счелъ нужнымъ, прежде, нежели буснуть, познакомить со мной своего собутыльника, Бурцева, того самаго благороднаго человка, который собирался ‘всхъ подъ судъ отдать’.
— Отличный человкъ, князь! Одно слово — военный!… Не любитъ полиціи потачки давать,— рекомендовалъ мн Фокъ Бурцева.
— Да, признаюсь,— хвастливо заговорилъ грубымъ голосомъ Бурцевъ,— доставалось ей отъ меня! Да вотъ не угодно-ли, я вамъ разскажу одинъ эпизодъ? и Бурцевъ услся на моей кровати.
— Постой! Эпизоды посл, а теперь давайте-ка буснемъ,— и Фокъ поднесъ мн одну изъ наполненныхъ водкой чайныхъ кружекъ.
— Я пить не стану,— ршительно заявилъ я.
— Ну, ужь это напрасно, князь! вмшался Бурцевъ,— знаете: ‘Богъ вино намъ далъ на радость’… Гршно, гршно не пить эту драгоцнную влагу… врьте бла-ародному человку…
— Къ чорту разсужденія! перебилъ его Фокъ, продолжая держать у моего рта кружку съ драгоцнной влагой.— Пейте, князь!
— Не настаивайте: это безполезно.
— Это ваше послднее слово? — удивленно спросилъ меня Фокъ.
— Да, послднее. И такъ какъ, предлагая мн пить, вы несомннно разсчитываете доставить мн удовольствіе, то я говорю вамъ, что не терплю водки. Употребивъ усиліе надъ собой, я бы могъ, конечно, выпить эту кружку, но тогда, вмсто ожидаемаго удовольствія, получится совершенно обратное.
— Ну, извините-съ: квасомъ {Виноградное вино.} мы васъ угостить не можемъ. Хватите-ка, Бурцевъ, по арестантски!
— Хватить могу, только не по арестантски, какъ вы говорите, а по офицерски. Какъ бла-ародный человкъ…
— Чортъ съ вами, съ вашимъ благородствомъ! За ваше здоровье, князь! и Фокъ живо опорожнялъ чайную кружку водки довольно почтенныхъ размровъ. Бурцевъ не заставилъ себя просить и, въ свою очередь, также скоро раздлался съ своей кружкой. Моя-же порція водки была отдана тмъ, которые стояли на стрем.
— По моему мннію, съ которымъ, надюсь, согласится и нашъ пріятель Фокъ,— начал глубокомысленно Бурцевъ,— тотъ, кто не пьетъ водки, добровольно лишаетъ себя одного изъ благъ жизни. Для меня жизнь безъ водки не иметъ смысла. Помилуйте, князь! — продолжалъ онъ все боле и боле приходя въ экстазъ,— непьющій мужчина разв не та-же баба? да я вамъ про себя скажу… Какъ бла-ародный человкъ… Когда я не выпью, я стыжусь самого себя, нтъ, знаете, той энергіи, бодрости…
— Ну, это само собой разумется, энергіи больше: какъ выпьешь, такъ сейчасъ въ морду кому нибудь закатишь, вставилъ Фокъ.
— Да, ужь тогда только держись: ни одна каналья не сорвется! произнесъ Бурцевъ, принимая побдоносный видъ.— Ужь меня знаютъ: кого хотите спросите про Бурцева, всякій вамъ скажетъ… какъ бла-ародный человкъ… Ну, у меня, знаете, связи, знакомства, полиціи-то со мной и не сподручно бороться. Вы не смотрите, что я въ тюрьм… Какъ бла-ародный человкъ, офицеръ… они вс тутъ сами будутъ сидть. Дайте только Бурцеву выйти изъ тюрьмы… Мерр-зав-цы! Знаете вы, за какую пустяковину меня, бла-ароднаго человка, въ тюрьму засадили?
— Любопытно знать.
— Повсить каналій мало! Ну, посудите сами: шелъ я по проспекту, за галстухомъ, какъ водится, было изрядно. Встрчаю бабенку, предлагаю свои услуги проводить… знаете, вжливо, какъ бла-ародный человкъ. Что-жь вы думаете, каналья,— чортъ ее знаетъ, съ ума, что-ли, сошла,— только взяла, да, ни съ того, ни съ сего, плюнула мн въ лицо. Ну, натурально, какъ бла-ародный человкъ, я сейчасъ ее по мордасамъ — разъ, два и три. Городовые, околодочный явились. ‘Пожалуйте, говорятъ, въ участокъ’. Зачмъ? ‘Тамъ, говорятъ, узнаете’. Нтъ, говорю, дудки! Я бла-ародный человкъ, и въ участокъ тащить себя, какъ мужика какого-нибудь, не позволю! Пусть приставъ явится, тогда дло другое. ‘Пожалуйте, а не пойдете, такъ поведутъ’. Поведутъ? — говорю, да, хвать его въ морду, этого солдапятину околодочнаго! Не могу, знаете: дерзостей мы терплю. Ну, потомъ и похалъ въ участокъ. Явился приставъ, давай протоколъ строчить, а я курю себ сигару, да посмиваюсь. Приставъ разъ, другой на меня взглянулъ, а я все курю, да смюсь. ‘Строчи, молъ, сколько угодно: это для насъ наплевать’. ‘Не угодно-ли вамъ, потушить сигару,— вдругъ обратился ко мн приставъ,— и прошу, говоритъ, во время составленія протокола, держать себя приличне’. Это какой-нибудь полицейскій сметъ мн говорить, бла-ародному человку, отставному штабсъ-капитану!!… Потушить сигару? Изволь!— да и сунь ему сигару зажженнымъ, знаете, концомъ въ носъ: потушить, знаете, хотлъ объ носъ. Вотъ и все. Ну, тутъ, знаете, цлая исторія вышла: къ слдователю, въ судъ… Лапотники бла-ароднаго человка судятъ… Ну, и присудили въ тюрьму. Да нтъ, съ ними такъ не раздлаешься…
— Это что! — перебилъ его Фокъ.— А князь такъ эту самую полицію заставлялъ шинель съ себя снимать… Во-отъ какъ, батюшка! Фельдшеръ въ газетахъ читалъ, говоритъ, что князь всю внскую полицію,— а тамъ знаете, какая полиція, не то, что у васъ,— все образованные люди, — и самого директора — оберъ-полиціймейстеръ по нашему — на ноги поднялъ, заставилъ искать то, чего у него никогда не было… Голубчикъ, князь! разскажите… умолялъ онъ меня.
— Вы напрасно меня называете княземъ: вы-же знаете, что я не князь,— замтилъ я Фоку,— разсказать-же вамъ я готовъ все, что угодно, только не подробности моего дла.
— Отчего, отчего-же? Голубчикъ! Прошу васъ!— приставалъ ко мн Фокъ,— ну, разскажите, какъ вы женились, на первой… на княжн, что-ли, какъ ее?
— Пожалуйста, Фокъ, оставьте. Подождите, когда поправлюсь, можетъ быть, все разскажу вамъ.
— Вы не бойтесь, поспшилъ онъ успокоить меня:— никому, ни-ни! Я, знаете, арестантъ, и умю держать языкъ за зубами. Такъ вы мн все разскажете?
— Разскажу.
Тутъ подошелъ къ вамъ старшій фельдшеръ, щеголеватый малый лтъ 25. Платье, кольца на рукахъ, золотая цпочка у часовъ, золотыя очки, все это, конечно, свидтельствовало о достатк.
— Здравствуйте, господа! — вжливо привтствовалъ онъ насъ.— Ну-съ, Константинъ Николаевичъ, — обратился онъ, улыбаясь, къ Фоку.— Что-то мы завтра придумаемъ съ вами доктору сказать? Того гляди, что выкатитъ {Выпишетъ.}.
— Меня-то! Ну-съ, вы ошибаетесь! Мы ему къ завтраму такую штуку выпишемъ, что онъ только удивится.
— Нтъ, нтъ, ужь вы послушайте меня, Константинъ Николаевичъ, не выкидывайте никакихъ штукъ. Вдь я знаю: опять наколы, опухоль, краснота… Все это такъ часто практикуется у насъ татебными {Одно изъ тюремныхъ отдленій называется ‘татебнымъ’: тамъ содержатся бродяги и обвиняемые въ преступленіяхъ, влекущихъ за собой ссылку въ Сибирь, на каторгу. Отдленіе всегда заперто, и арестанты ни на прогулку, ни на работу, никуда изъ камеръ не выводятся.}, что старшій докторъ догадался и въ послдній разъ одного къ Капотину отправилъ… Нтъ, ужъ вы знайте свой кашель и грудную боль, а я ужь доложу, что вы ночью спокою не даете: все припадки кашля… Такъ-то лучше, кажется, будетъ?
— Ну, длайте, какъ знаете,— согласился Фокъ, — вдь, по настоящему, это ваше дло и есть, а ужь мы съ вами сочтемся…
— A вы какъ, князь,— поправляетесь?
— Да, понемногу.
— У васъ долженъ быть теперь аппетитъ: не хотите-ли, мы вамъ котлету выпишемъ или курицу?
— Отчего-же, если докторъ назначитъ, я буду очень благодаренъ…
— Нтъ, ужь докторъ-то вамъ не назначитъ, это, если угодно, я ужь отъ себя.
— Вотъ нашъ докторъ! и Фокъ дружески хлопнулъ по плечу фельдшера,— чего тутъ толковать: котлету или курицу хотите?
— Ну, ладно. Завтра вы получите то и другое. На пару словъ, Константинъ Николаевичъ!— и фельдшеръ увлекъ за собою Фока въ слдующую палату.
— Бестія, я вамъ скажу, этотъ фельдшеръ! — заговорилъ мой оставшійся гость. — съ живаго и съ мертваго! Ну, за то, у него нтъ ничего невозможнаго. Видли, какъ онъ въ вамъ ловко подъхалъ! Трешницу приготовляйте.
— Ну, а если онъ ошибается: если мн не откуда взять ему трешницу? спросилъ я Бурцева.
— Не безпокойтесь,— ужь онъ лучше вашего знаетъ, что съ васъ можно взять.
— Да нтъ-же у меня ни гроша денегъ!
— Я все устроилъ, князь! — радостно объявилъ вернувшійся Фокъ.— Вы будете получать куриный супъ, котлету, а если захотите, то и квасъ будетъ, что вы больше любите: мадеру, хересъ, лафитъ?
— Вы меня крайне удивляете: г. Бурцевъ только что сказалъ мн, что все, что только этотъ почтенный фельдшеръ сдлаетъ, стоитъ денегъ, а у меня — нужно вамъ знать — нтъ ни гроша.
— Вамъ необходима сара? {Деньги.}
— Мало-ли что необходимо…
— Позвольте. Въ контор хранятся ваши бока съ паутиной {Часы съ цпочкой.} и еще что-то, что было при васъ, когда васъ привезли сюда, да и сары, кажется, сколько-то тамъ было. Гулькевичъ (фамилія фельдшера) все разузналъ. Если хотите, онъ продастъ ваши бока? Не безпокойтесь, онъ все сдлаетъ. Вещи ваши въ книгу не записаны, принималъ васъ помощникъ,— скажите только, согласны-ли вы?
— Пожалуй,— отвтилъ я,— скажите только, пожалуйста, какъ это онъ все тутъ устраиваетъ? Ну, вотъ, порціи, напримръ…
— A очень просто,— смясь отвтилъ мн Фокъ,— взялъ, въ вдомостичку поставилъ лишнихъ 5—10 порцій, и готово дло. По листкамъ никогда не провряютъ. A то, вотъ, еще лучше. Три недля тому назадъ, докторъ назначилъ вонъ тому мужику (онъ указалъ при этомъ на труднобольнаго крестьянина, разсказъ котораго я приводилъ) куриный супъ. Ну и посудите сами: куда ему? онъ отъроду его не далъ! Я въ Гулькевичу, ну, вотъ, съ тхъ поръ, я получаю его порцію. Онъ, бдняга, и не знаетъ, что я, на его здоровье, каждый день изволю курицу сть! ха-ха-ха… Жаль только, что поправляется: чего добраго, докторъ вымараетъ въ листк курицу. Да ничего: другого найдемъ…
— Давно здсь служитъ этотъ Гулькевичъ?
— Да ужь лтъ пять. Пришелъ сюда въ опоркахъ, оборванный, грязный такой… Ну, а теперь, мо-ое почтеніе!.. многозначительно произнесъ Фокъ…
— Сколько онъ получаетъ жалованья?
— Да что жалованье! жалованья-то всего 15 рублей въ мсяцъ, а въ карманъ-то попадетъ 200, а то и больше.
— Ну, ужь будто-бы такъ много?
— Э, батюшка, вы еще не знаете, что тутъ длается! Гулькевичъ знаетъ свое дло. Да вотъ, тутъ лежалъ одинъ богатый еврей, купецъ Полкенштейнъ, такъ отъ него отъ одного, сколько перевалило! Вотъ жилъ-то, я вамъ скажу, здсь: словно дома! Да что Гулькевичъ! и повыше его, вс увивались около этого жида. Я вамъ какъ-нибудь разскажу про него… Ужь обдъ разносятъ. Нужно пойти передъ обдомъ-то царапнуть. Пойдемъ-ка, Бурцевъ!
Два служащихъ внесли въ палату большой ушатъ. ‘Миски сюда! вторая порція! не звать!’ — раздалось по палат. Выздоравливающіе и мнимо-больные бросились съ мисками къ ушату. Наполнивъ свои, миски, эти-же больные, позаботились о слабыхъ, наполнивъ также и ихъ миски супомъ. На 1-й порціи въ палат былъ только одинъ Бурцевъ, ему принесъ, особый служитель щи, кашу и довольно большой кусокъ говядины. Хлбъ раньше раздавали: состоящимъ на 1-й порціи — 2 фунта чернаго, на 2-й — булку и на 3-й — двухкопечный розанчикъ. — Наконецъ, раздалось: ‘3-я порція! Овсянка! Не звать!’ Трудно-больному крестьянину, у котораго въ листк значилось: ‘курица’, подали говядину. Я также подучилъ миску съ овсянкой, впрочемъ, еслибъ я самъ не позаботился о себ, и не попросилъ своего сосда, мальчика-арестанта, налить мн овсянки,— я, наврное, остался бы безо всего. Служители только стояли у ушата и разливали въ подносимыя миски. Никакого надзора, контроля, никакой заботы о слабыхъ больныхъ, изъ которыхъ многіе не въ состояніи приподняться, не только принимать пищу безъ посторонней помощи… Черезъ полчаса, т-же служители обошли палату, отобрали миски, ложки и оставшійся хлбъ… Обдъ кончился. Въ палат настала тишина, вс предались послобденному сну. Въ голов моей царствовалъ невообразимый хаосъ, все, что я видлъ и слышалъ въ этотъ день, было для меня такъ ново, такъ дико, такъ оригинально, что мн трудно было совладть съ своими мыслями, дать имъ правильный ходъ, сосредоточить ихъ на чемъ-нибудь. Тщетно я старался придти въ какому-нибудь выводу, боле или мене врному, правильно формулированному заключенію,— ничто не выходило. Въ итог получалось одно только общее, безотчетное, такъ сказать, инстинктивное впечатлніе грусти и глубокой тоски. Изъ груди то и дло вырывался глубокій вздохъ, а порой и слезы навертывались на глазахъ… Вотъ явился младшій фельдшеръ раздавать больнымъ лекарства: опять полное пренебреженіе къ однимъ, хотя и трудно-больнымъ, и вниманіе въ подобнымъ Фоку и Бурцеву.
— Теб что докторъ назначилъ?
— Не знаю, батюшка.
— Чортъ васъ знаетъ! запутаешься съ вами… Ну, держи ротъ! больше развай, не раздерешь! и фельдшеръ, не справляясь въ скорбномъ лист, льетъ прямо въ ротъ больнаго множество капель,— очевидно наугадъ.
— Ну, не вертись! — говоритъ онъ другому, длая ему наскоро перевязку.— Такъ двину, что и своихъ не узнаешь!
— Гришка! — зоветъ онъ, наконецъ, мальчика-арестанта,— возьми-ка, раздай лекарства: помнишь, кому что вчера давалъ, то и сегодня поставь. Ну, живй!
— A вы, г. Бурцевъ, не хотите-ли, можетъ быть, въ ванну? спрашиваетъ онъ, совершенно другимъ голосомъ, благороднаго человка.
— Да, думаю въ ванну.
— Тепловатую, этакъ, градусовъ въ 27? не хотите-ли папиросу?
Является Фокъ. Начинаются смхъ, грубыя остроты… Черезъ нсколько минутъ, почтенное тріо, съ Фокомъ во глав, сидитъ ужь у меня на кровати. Грубымъ шуткамъ, полнымъ цинизма разсказамъ не предвидится конца. Приходъ графини Галенъ, — такъ звали добрую женщину, посщавшую тюремную больницу, — избавилъ меня, наконецъ, отъ бесды моихъ гостей.
— Боюсь, что помшала вамъ? — сказала она по уход ихъ отъ меня.
— Напротивъ, ваше присутствіе какъ нельзя боле кстати. Я не зналъ, какъ избавить себя отъ моихъ гостей, которые уже успли мн порядочно надость.
— Ну, какъ ваши силы — укрпляются?
— Да, я чувствую, что выздоравливаю, что меня отчасти и удивляетъ, потому что здшнія условія содержанія и леченія далеко не способствуютъ этому.
— Какія-же условія? разв такъ дурно лечатъ?
Въ возможно короткихъ словахъ, я передалъ ей все пережитое и перечувствованное въ теченіи сутокъ. Во все время разсказа она не сводила съ меня глазъ. Когда я кончилъ, изъ груди ея вырвался глубокій вздохъ.
— Все это, дйствительно, ужа’но,— согласилась она,— эти люди жалки, не правда-ли? и долгъ нашъ молиться за нихъ.
— Но въ рукахъ этихъ жалкихъ людей нравственная жизнь многихъ сотенъ существъ?
— Во всякомъ случа, поврьте, что они ужь не такъ дурны, какъ вамъ кажется. Если попристальне вглядться въ нихъ, мы, можетъ быть, увидимъ, что въ нихъ есть и не мало хорошаго, и ужь наврное найдутся смягчающія обстоятельства. Извините меня: ваше воображеніе,— сами вы это не можете замтить,— преувеличиваетъ дйствительно существующую долю зла. Ваше положеніе не можетъ способствовать совершенно безпристрастному о нихъ сужденію….
— Но я вамъ передаю факты,— горячился я.
— Успокойтесь, Дмитрій Александровичъ,— зачмъ вы такъ волнуетесь? Мн кажется, что вамъ необходимо какъ можно меньше обращать вниманія на то, что вокругъ васъ, въ тюрьм, длается. Къ чему прибавлять къ своимъ страданіямъ новыя?
— Вы мн совтуете уйти въ самого себя, но, во-первыхъ, это противно моей натур: я не могу весь беззавтно, на долго отдаться своему горю, и, во-вторыхъ, если-бы я и могъ, то окончательно палъ-бы подъ этимъ горемъ. Къ тому-же, родъ этого горя таковъ, что я страшусь, боюсь на немъ сосредоточиться. Помимо тхъ мучительныхъ душевныхъ страданій, которыя оно вызываетъ во мн, когда моя мысль останавливается на немъ, я боюсь еще съ ума сойти… Ахъ, графиня! Вы не знаете, что лежитъ на моей совсти… И, кто знаетъ? сидли-ли бы вы еще такъ около меня, если-бы все знали? Сказавъ это, я опустилъ голову. Достаточно было вскользь коснуться моего несчастія, какъ, мало по малу, вс мысли мои переходили на него. Я тутъ-же забывалъ все и предавался безотраднымъ, мучительнымъ воспоминаніямъ, одно изъ которыхъ — преступленіе противъ Ивы — убійственно дйствовало на меня: оно вызывало ненависть къ самому себ. Угадывая, что происходитъ въ моей душ, графиня необыкновенно ласково произнесла:
— Дмитрій Александровичъ! Вы общали мн заглянуть въ Евангеліе, когда вамъ взгрустнется. Я вижу, что послднія слова ваши вызвали въ васъ тяжелыя воспоминанія и что въ эту минуту вы очень страдаете. Человческое утшеніе тугъ безсильно, только Слово Божіе можетъ доставить миръ вашей душ… и графиня, съ сильнымъ чувствомъ, благоговйно прочла нсколько мстъ изъ Св. Евангелія. Чувство, убжденіе, слышавшееся въ каждомъ ея слов, отвлекло вскор мое вниманіе и, слдовательно, разсяло т мрачныя воспоминанія. Ясно, что я — такъ сказать — человкъ минуты. Я весь отдаюсь извстному впечатлнію, пока, въ свою очередь, другое, вызванное минутой, впечатлніе не замнитъ его. Я завидовалъ этому убжденію, чувству, которое я не могъ, а между тмъ такъ хотлъ вызвать въ себ. Какъ-бы то ни было, чтеніе графини произвело на меня врачующее дйствіе. Я далъ себ слово серьезно позаботиться о пріобртеніи, путемъ здраваго размышленія, ‘вры’,— сокровища, о которомъ я, благодаря самовоспитанію, до сихъ поръ совершенно не заботился.
Въ палату вошелъ смотритель, плотный, небольшаго роста, капитанъ, лицо котораго носило слды болзни.
— Вашему сіятельству мои почтеніе! развязно здоровался онъ съ графиней.— Ахъ, это вы съ г. Карасевымъ бесдуете? Ну, что? поправляетесь? спросилъ онъ меня.
— Кажется,— отвтилъ я.
— Поправляйтесь, поправляйтесь, а то ужь долго очень залежались.— Вдь старый знакомый! — обратился онъ въ графин.— Я, признаюсь, не думалъ, чтобы г. Карасевъ вернулся въ тюрьму.
— Ахъ, Иванъ Алексевичъ! подождемте произносить свой судъ. Кто знаетъ, какія обстоятельства заставили его вновь впасть въ преступленіе, и какъ долго онъ, можетъ быть, тщетно боролся съ нимъ? Я привыкла врить своему внутреннему чувству, и, относительно Дмитрія Александровича, я почему-то убждена, что онъ не преступникъ въ правильномъ смысл этого слова, т. е., я хочу сказать: злая воля и дурные инстинкты не играли роли въ его преступленіи….
— Ну, ужь вы, ваше сіятельство, готовы всхъ оправдывать,— Смясь возразилъ смотритель. — Впрочемъ, я и самъ, насколько знакомъ съ дломъ г. Карасева изъ газетныхъ и другихъ извстій, не ставлю его на одну доску съ другими арестантами. Ахъ, виноватъ-съ! — спохватился смотритель,— я и забылъ: васъ просятъ на женское отдленіе. Не пожалуете-ли вмст? Я туда-же.
— До свиданія, Дмитрій Александровичъ. Въ слдующій разъ надюсь дольше посидть у васъ. A относительно этихъ маленькихъ непріятностей, не безпокойтесь: Иванъ Алексевичъ человкъ добрый…. Я его попрошу.
— Что такое? Что прикажете, ваше сіятельство?
— До свиданія-же! и, крпко пожавъ мн руку, графиня удалилась вмст съ смотрителемъ.
Въ шесть часовъ, опять показались въ палати т-же два служителя съ ушатомъ. Соблюдая тотъ-же порядокъ — не врне-ли будетъ сказать: безпорядокъ?— что и за обдомъ, больнымъ роздали ужинъ: тотъ-же супъ, только безъ говядины, и овсянка, послдней, впрочемъ, почти никто не бралъ. Посл ужина, Фокъ вновь явился во мн съ контрабандой. Я не находилъ боле нужнымъ отказываться отъ предлагаемой имъ закуски. Фокъ сообщилъ мн, что часы уже взяты Гулькевичемъ, который сегодня-же продастъ ихъ, и что, стало быть, сары будетъ довольно. Въ восемь часовъ звонокъ, тотъ-же стукъ, шумъ, бряцанье сабель, что и вчера, т-же послдствія: охи, вздохи… Поврка. Опять остановка у моей кровати. Къ счастью, поврку производилъ младшій помощникъ смотрителя, молодой симпатичный офицеръ съ необыкновенно добродушнымъ лицомъ.
— Здравствуйте, г. Карасевъ! У васъ отобраны сегодня състные припасы. Въ больниц нельзя имть ничего подобнаго,— безъ разршенія доктора, по крайней мр. Надюсь, что впредь вы не нарушите порядка?… Или-же будьте осторожне! — тихо добавилъ онъ.— Прощайте.
— Такъ это князь Каракадзе? почти вслухъ спросилъ караульный офицеръ помощника, выходя изъ палаты.

ГЛАВА IV.

Я ОСТАВЛЯЮ БОЛЬНИЦУ.

Здоровье мое быстро возстановлялось. Вырученная отъ продажи моихъ великолпныхъ княжескихъ часовъ сумма дала мн возможность, при посредств услужливаго Гулькевича, пользоваться питательною пищею, а Фокъ, съ своей стороны, обставилъ меня такъ, что я и въ стрёме боле не нуждался. Тотъ-же свирпый надзиратель, который однажды такъ грозно распорядился съ нашей закуской, теперь самъ поставлялъ ту контрабанду. Я лично, впрочемъ, не входилъ въ сношенія ни съ нимъ, ни съ Гулькевичемъ. Заботу о моихъ потребностяхъ вполн принялъ на себя Фокъ. У него были мои деньги, которыя и расходовались по непосредственному его усмотрнію. Только порой, онъ находилъ нужнымъ объяснять мн, сколько кому ‘далъ въ зубы’. Львиная часть принадлежала, разумется, Гулькевичу: онъ оцнилъ свое вниманіе ко мн въ 10 рублей, свирпый надзиратель получилъ 3 руб., служители — по четвертаку. Нужно сказать, что главное мсто въ моихъ расходахъ занимала гамырка, которой ежедневно поставлялось дв сороковки {40-я часть ведра.}, она истреблялась Фокомъ и Бурцевымъ, пока послдній былъ въ тюрьм. Тутъ я, въ удивленію моему, узналъ, что на вс, запрещенные для употребленія арестантами, предметы издавна существуетъ въ тюрьм какъ-бы такса, въ которой обозначенныя цны увеличиваются или уменьшаются, смотря по степени строгости существующаго въ данное время надзора. Такъ, при мн слдующіе предметы стоили: фунтъ махорки — 1 р. 20 коп., 1/4 фунта табаку 3-го сорта 75 к., сороковка водки 80 к., колода игральныхъ картъ 2 рубля, и проч. Прежде цны эти стояли значительно ниже. Это зависло отъ слабаго характера надзора, который былъ въ тюрьм при прежнемъ смотрител. Теперешній-же смотритель строго преслдовалъ всякую тюремную контрабанду, съ цлью обнаруженія которой 2—3 раза въ недлю производились обыски по всмъ арестантскимъ отдленіямъ, вмст съ тмъ подвергался у тюремныхъ воротъ строгому осмотру всякій тюремный служитель, за чмъ либо входившій и выходившій изъ тюрьмы, чтобы узнать, не было-ли при немъ писемъ или записокъ, взятыхъ отъ арестанта, для передачи кому-либо ‘на свободу’. Несмотря, однакожь, на все это, всякій имущій арестантъ, во всякое время дня, могъ достать, за вышеупомянутыя цны, все, что угодно. Тяжесть запрещенія лежала, такимъ образомъ, исключительно на неимущихъ арестантахъ, которые составляли, конечно, большинство. Неравенство, вытекавшее изъ большаго или меньшаго достатка того или другого арестанта, особенно рзко бросалось въ глаза въ тюремной больниц. Можно утвердительно сказать, что больничная пища не только не содйствовала выздоровленію больныхъ, но, напротивъ, длала послднее невозможнымъ, безъ добавочной, откуда-бы то ни было добытой, пищи. Тюремнымъ врачамъ, какъ и въ нетюремныхъ больницахъ, предоставлено улучшать пищу того или другого больнаго, смотря по его болзненному состоянію, выписывая тамъ называемыя ‘экстраординарныя’ порціи, которыя состоятъ: изъ кружки молока, куска жареной говядины, куринаго супа, или 2—3 яицъ. Фактическое примненіе этого права въ тюремной больниц было, по истин, возмутительно. Старшій фельдшеръ пользовался совершеннымъ довріемъ докторовъ, которые, съ своей стороны, и не находили нужнымъ вникать въ способъ примненія своихъ распоряженій. Вс они занимались въ тюрьм ‘между прочимъ’. Каждый изъ нихъ состоялъ на служб въ нсколькихъ ‘вольныхъ’ больницахъ, и въ тюрьму урывался на полчаса, не боле, а въ это короткое время нужно обойти свою палату, какъ-нибудь осмотрть больныхъ и черкнуть въ листк каждаго. Какимъ образомъ производился этотъ осмотръ, читатель уже знаетъ. Собственно тюремнаго врача, который исключительно завдывалъ-бы тюремной больницей, имющей — слдуетъ замтить при этомъ — 80 мстъ, въ тюрьм не полагалось. Три-четыре доктора каждый день, а кто и черезъ два, ‘назжали’. Не надо при этомъ думать, что тутъ играла какую-нибудь роль ‘экономія’, что назжавшіе врачи единственно изъ человколюбія жертвовали своимъ дорогимъ временемъ… Ничуть не бывало! Каждый изъ нихъ получалъ довольно приличное мсячное жалованье, такъ что становилось совершенно непонятнымъ, почему, вмсто этихъ четырехъ ‘назжающихъ’ врачей, нтъ одного или двухъ постоянныхъ? Расходъ на послднихъ нисколько не превышалъ бы сумму, выплачиваемую первымъ. И вотъ, экстраординарныя порціи большею частью назначались ‘по представленію’ Гулькевича, если-же случалось, что тотъ или другой врачъ, безъ предварительной у него справки, назначилъ какому-либо слабому больному добавочную порцію,— таковая только значилась въ листк больнаго. На дл оказывалось, что вс такія порціи получались исключительно ‘денежными’ людьми, большею частью совершенно здоровыми, но о мнимыхъ болзненныхъ припадкахъ которыхъ свидтельствовалъ Гулькевичъ. Бдняжки-же больные, неизмнно при всякомъ состояніи болзни, питались только овсянкой или супомъ. Сама врачебная часть была въ нелучшемъ состояніи. Врачи никогда не провряли, давалось-ли больному назначенное ими лекарство, и вотъ, на дл оказывалось, что иные больные по нсколько дней оставались безъ лекарствъ, безъ ваннъ. Черезъ кровать отъ меня лежалъ одинъ больной солдатъ. Докторъ черезъ день прописывалъ ему срную ванну, и больной каждый разъ не переставалъ хлопотать объ этой ванн — все напрасно, минула недля, докторъ продолжаетъ черезъ день писать срную ванну, а больной ни разу не былъ въ ней. И вотъ, онъ ршился, наконецъ, жаловаться старшему доктору.
— Ваше высокоблагородіе! прикажите пустить меня въ ванну,— сдлайте божескую милость!…
Докторъ посмотрлъ въ листокъ.
— Чего теб еще? Вдь, теб длаютъ ванну черезъ день,
— Никакъ-съ нтъ, ваше высокоблагородіе! ни разу не былъ.
— Вретъ онъ, Николай Алексевичъ! живо перебиваетъ больнаго Гулькевичъ. — Тутъ какъ-то сры не хватило въ аптек — ему и не длали ванну.
— Чего-жь ты жалуешься, болванъ? Что онъ получаетъ? — обратился докторъ къ Гулькевичу,— 2-ю порцію? Дать ему овсянку,— пусть знаетъ впередъ, какъ жаловаться.
A водъ другой больной жалуется.
— Ваше высокоблагородіе! мн прописана котлетка, а фельдшеръ не даетъ….
— Будь доволенъ тмъ, что даютъ, равнодушно отвчалъ докторъ. — Да онъ, кажется, совсмъ здоровъ? вопросительно обращается онъ къ Гулькевичу.
— Совершенно. Притворяется все.
— Помилуйте! отчаянно перебиваетъ его больной,— ходить совсмъ не могу: ишь какъ ноги опухли… И больной показываетъ дйствительно сильно отекшія ноги. — Но докторъ уже черкнулъ: ‘выздоровлъ, выписать’, и не слушалъ возраженій больнаго.
Практика выработала въ Гулькевич нчто похожее на чутье хорошей охотничьей собаки. Онъ никогда не позволитъ себ не только произвола, но и рзваго обращенія съ такимъ больнымъ, который, по его, всегда безошибочному мннію, можетъ дать отпоръ. Такъ, арестантъ развитой, бывалый, нахальный, всегда можетъ разсчитывать на пріятное покровительство Гулькевича въ такой-же степени, какъ ‘новичекъ’, ‘вологодскій мужичокъ’,— на всевозможную грубость и лишенія. Въ одной палат со мной лежалъ нкто еврей Штейнъ. Этотъ господинъ пользовался отличнымъ здоровьемъ, такъ что и Гулькевичу даже, какъ передавалъ мн Фокъ, не легко было устраивать пребываніе его въ больниц, а между тмъ Штейнъ находился въ больниц ужь восьмой мсяцъ. Каждый вечеръ, посл ‘поврки’, въ Штейну являлись обычные гости: фельдшера, больничный надзиратель и два-три состоятельныхъ арестанта. На столик и кроватяхъ Штейна,— онъ занималъ дв кровати, т. е. другая, рядомъ съ нимъ стоявшая, кровать, по милости Гулькевича, была свободна ‘отъ постоя’,— появлялись чай, вино, закуска. Начиналось пиршество: палата наполнялась дымомъ отъ сигаръ, шумъ, хохотъ… И это — до поздней ночи. Однажды больной ршился сказать: ‘Нельзя-ли, господа, потише? и такъ-то трудно, а тутъ еще спокою не даете’.— ‘Молчи, михрютка, если: не хочешь на татебное {Въ больниц есть также палата, называемая ‘татебною’. Въ этой палат помщаются такіе больные, болзнь которыхъ причиняетъ сильное зловоніе. Въ эту-же палату помщаются и иные больные — въ наказаніе ‘за грубость’ и проч.}! видишь, какой баринъ выискался: спокою не даете’!…— напустился на него надзиратель,— и компанія, нисколько не стсняясь, продолжала пировать. Съ этимъ-же Штейномъ и доктора, почему-то, были необыкновенно любезны, и старшій помощникъ смотрителя внимателенъ. Въ то время, какъ прочимъ больнымъ разршалось свиданіе съ родственниками одинъ разъ въ недлю, въ теченіи 15 минутъ, въ воскресенье, за ршеткой, къ Штейну безпрепятственно допускались, чуть-ли не ежедневно, его знакомые, большею частію женщины,— прямо въ палату.
Бурцевъ почему-то не долюбливалъ эту ‘жидовскую морду’, Штейна. Не разъ, хвативъ ‘гамырки’, онъ подходилъ, бывало, къ Штейну съ явно-враждебными намреніями, и только благодаря бдительности Фока, имвшаго свой интересъ заступаться за Штейна, послдній долго избавлялся отъ ‘бурцовщины’. Но вотъ, наканун своего освобожденія изъ тюрьмы, Бурцевъ выпросилъ у меня ‘взаймы… на три дня… какъ бла-ародный человкъ’ три рубля. Деньги эти нужны были, разумется, для того, чтобы отпраздновать ‘какъ должно’ послднюю ночь въ тюрьм. Это ‘какъ должно’ заключалось, конечно, въ большемъ противъ обыкновеннаго истребленіи ‘гамырки’. Праздникъ начался, разумется, посл поврки, т. е. въ то самое время, когда у Штейна обычная компанія была въ сбор. Опорожнивъ съ Фокомъ, ничмъ не закусывая, четыре сороковки, Бурцевъ былъ, очевидно, какъ нельзя боле ‘въ своей тарелк’. Мн пришлось запастись немалымъ терпніемъ, чтобы съ притворнымъ вниманіемъ выслушать массу скабрезныхъ анекдотовъ, въ которыхъ главную роль играли неизмнныя: ‘въ морду’, ‘въ зубы’, ‘хватилъ’,— анекдотовъ, на которые Бурцевъ былъ особенно щедръ въ этотъ вечеръ.
— Однако, Фокъ, въ горл пересохло, чортъ возьми! — вопросительно заявилъ Бурцевъ, посл, быть можетъ, сотаго анекдота.
— Ну, ужь теперь, братъ, ничего не подлаешь,— печально отвтилъ Фокъ.
— Пустое… подлаемъ.— И Бурцевъ, ничего не говоря, направился въ уголъ палаты, гд помщался Штейнъ.
— Будетъ потха! потирая руки, радостно повторялъ Фокъ.
— Здравствуйте, господа! Здравствуй, жидовское благородіе! привтствовалъ Бурцевъ Штейна и его компанію, безцеремонно усаживаясь между послдней.
Все замолкло. Штейнъ засуетился: переходилъ отъ одного къ другому изъ своихъ гостей, шептался, повидимому, совтовался, какъ избавиться отъ непрошеннаго гостя, который, между тмъ, не обращая ни на кого вниманія, досталъ изъ-подъ кровати откупоренную бутылку вина, налилъ дв кружки и, закричавъ: ‘Фокъ! кати сюда!’, опорожнилъ одну изъ нихъ. Фокъ не заставилъ себя ждать. Сообщивъ что-то, по пути, нсколькимъ неспавшимъ больнымъ, онъ также свободно подошелъ къ компаніи и выпилъ поданную ему Бурцевымъ кружку вина. Гулькевичъ, врный своей испытанной тактик — не задвать извстнаго сорта арестантовъ, счелъ неудобнымъ оставаться доле у Штейна.
— Ахъ, ни забылъ совсмъ! — какъ-бы вдругъ вспомнивъ что-то, воскликнулъ Гулькевичъ, поднявшись съ кровати.— извините, господа, я далъ сегодня слово быть въ 10 часовъ у одного товарища… Прощайте, Лазарь Соломоновичъ! — и, не смотря на жалобные взгляды и просьбу Лазаря Соломоновича ‘еще немного посидть’, Гулькевичъ выбжалъ изъ палаты. Бурцевъ и Фокъ, между тмъ, какъ ни въ чемъ не бывало бесдовали за бутылкой. Больничный надзиратель, наконецъ, собрался съ духомъ.
— Нужно, господа, Лазарю Соломоновичу спокой дать. Пойдемте, г. Бурцевъ! Константинъ Николаевичъ!..
— Къ чорту! — гаркнулъ вдругъ Бурцевъ на всю палату. Нкоторые больные стали надвать халаты.
— Куда вы одваетесь? — спросилъ я своего сосда.
— Да, вотъ, посмотрть: комедь будетъ… Задастъ баринъ этой жидовской морд!… съ особеннымъ злорадствомъ отвтилъ мн больной. Дйствительно, почти вс больные горли желаніемъ посмотрть, какъ баринъ ‘задастъ жидовской морд’. Общая ненависть больныхъ къ Штейну была очень сильна. Своимъ поведеніемъ, презрительнымъ обращеніемъ со всмъ, что ‘не денежно’, ночными попойками съ фельдшерами и надзирателемъ, отъ которыхъ не разъ жестоко доставалось больнымъ за какое-нибудь слово противъ Штейна, всмъ этимъ Штейнъ сильно вооружилъ противъ себя больныхъ. Понятно, какія надежды возлагались ими теперь ‘на барина’. Шептаніе Фока съ нкоторыми больными, какъ видно, заключало въ себ предупрежденіе объ имющей быть ‘потх’.— Никто лучше Фока не зналъ, чмъ можно въ данную минуту угодить арестантамъ.— ‘Потха’ надъ противнымъ, богатымъ жидомъ непремнно должна была возбудить общій восторгъ.
— Я вамъ покажу покой! — кричалъ, между тмъ, Бурцевъ.— Жидъ по цлымъ ночамъ пьянствуетъ, не даетъ покоя цлой палат, это — ничего? а ему такъ изволь дать покой!… Ну, жидовская морда, поворачивайся! водки сюда!
— Что-же это?— весь дрожа отъ страха, вопросительно обращался ко всмъ Штейнъ,— буянить здсь нельзя… Господинъ надзиратель!…
— Молчать! водки давай, поганая твоя морда!
Больничный надзиратель растерялся: онъ не зналъ, что длать.
— Господинъ Бурцевъ!
— Какой я теб къ чорту господинъ Бурпевъ?! Ты кто? Солдатъ! Не знаешь, какъ съ офицеромъ говорить?!
— Виноватъ, ваше благородіе! Осмлюсь просить васъ жаловать на свое мсто… вс больные встали… безпорядокъ…
— Бей жида!— раздалось вдругъ въ палат нсколько голосовъ, и, неожиданно набросивъ на Штейна одяло, человкъ пять больныхъ начали несчастнаго тузить во что попало,
— Браво! браво! поощрялъ Бурцевъ. Вдругъ, кто-то сказалъ: ‘банки’! — надзиратель тщетно попробовалъ было броситься изъ палаты, двое здоровыхъ ‘больныхъ’ притиснули его въ уголъ. ‘Не бойтесь. Вамъ ничего не будетъ… Погодите, дайте только съ жидомъ раздлаться…’ — утшали они его. Младшій фельдшеръ, тщедушный мальчикъ лтъ 17-ти, трясясь словно въ лихорадк, сидлъ у меня на кровати. Бывшіе въ числ гостей Штейна два арестанта изъ другой палаты незамтно скрылись въ свою палату. Штейнъ не издавалъ ни одного звука. Посреди общаго хохота и радостныхъ восклицаній, какъ-то: ‘Вотъ теб, анаемская душа! Будешь издваться надъ бднымъ человкомъ! Хорошенько, хорошенько, чтобы помнилъ!’ — Штейну ставились полновсныя банки… ‘И хвершаламъ тоже будетъ! и надзирателю!’ храбрились арестанты.
— Двадцать-пять!
— Довольно! скомандовалъ Фокъ, и несчастный Штейнъ, еле дыша, поднялся съ пода. ‘Мало!’ — жалли нкоторые.
— Смирна, братцы!— прервалъ вдругъ всхъ Фокъ. Вотъ теб мой совтъ, Лазарь Соломоновичъ, — обратился онъ къ Штейну:— если хочешь быть живъ, про сегодняшнее — ни-ни, а тамъ какъ знаешь. Смотри, посл не пеняй.
— Да и я такъ думаю,— замтилъ оправившійся надзиратель,— лучше молчать.— Штейнъ былъ нмъ.
Бурцевъ, между тмъ, перерылъ всю постель Штейна, но, кром разныхъ закусокъ, ничего, — т. е., того, чего онъ искалъ,— водки, не нашелъ. Закуски, какъ законная добыча непріятеля, были отданы побдителямъ. Тмъ и кончилась ‘потха’. Больные, не исключая Бурцева и Фока, удовлетворенные произведенною надъ Штейномъ экзекуціей, вскор разбрелись по кроватямъ, надзиратель съ фельдшеромъ, перекинувшись нсколькими словами съ Лазаремъ Соломоновичемъ, оставили палаты, наконецъ, и самъ Лазарь Соломоновичъ предался сну.
Слова: ‘если хочешь быть живъ’ видимо подйствовали на Штейна. ‘Потха’ такъ и не была доведена до свднія тюремнаго начальства, чему, впрочемъ, не надо способствовали Гулькевичъ и больничный надзиратель, для которыхъ противное не могло быть выгодно. Все ограничилось тмъ, что Гулькевичъ на другой день перевелъ Штейва въ другую палату, гд,— какъ говорилъ Фокъ,— дло также врядъ-ли обойдется ‘безъ банокъ’. Штейнъ, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ себя держать по прежнему, только Гулькевичъ и надзиратель уже больше не участвовали въ его ночныхъ пирушкахъ.
Тщетно я ожидалъ графиню Галенъ: она вдругъ перестала посщать тюремную больницу. Это казалось мн тмъ боле страннымъ, что она дала слово не оставлять меня, и ничмъ не выразила возможности прекращенія ея посщеній. Арестанты, ‘по своему’, доискивались причины, побудившей графиню вдругъ бросить ихъ. Нсколько подслушанныхъ словъ кого-то изъ тюремныхъ администраторовъ послужили основаніемъ для слдующей исторіи: графиня заступалась за арестантовъ, хлопотала о нихъ, и тмъ навлекла на себя неудовольствіе одного изъ лицъ, имющихъ непосредственное наблюденіе надъ тюрьмами. Лицо это задалось, будто-бы, цлью добиться во что бы ни стало запрещенія графин посщать тюрьмы. Однако, добиться этого было трудно, вслдствіе тхъ связей, которыя имла графиня. Но, вотъ, одинъ изъ важныхъ арестантовъ, содержавшихся въ секретныхъ камерахъ, упросилъ графиню передать кому-то письмо. ‘Лицо’, бдительно слдившее за всми дйствіями графини, узнало объ этомъ и сообщило куда слдуетъ. Графиню затмъ, куда-то, будто-бы, вызвали, и объявили ей, что нежелательно, чтобы она посщала тюрьмы. Не знаю, насколько было правды въ этой исторіи, но только отсутствіе графини искренно опечалило многихъ больныхъ, въ особенности такъ называемыхъ ‘сренькихъ’. Еще не зараженные тюремной атмосферой, эти новички на пути порока, брошенные на него большею частію безъисходной нуждой и неразвитостью, живо чувствовали доброе вліяніе теплаго слова графини, такъ хорошо умвшей затрогивать ихъ сердца. Она была для нихъ не только единственнымъ заступникомъ, совтникомъ и источникомъ матеріальной помощи, но и несомннно лучшимъ врачемъ. Религіозное чувство ихъ,— обыкновенно столь крпкое въ нашемъ простолюдин,— воскресало подъ вліяніемъ бесдъ графини и вызывало искреннее раскаяніе. Для меня самого посщенія графини были необходимы. Если я и не имлъ твердой, неколеблемой сомнніями, вры, то, все-таки, нравственная личность графини не могла не вліять благотворно на мое духовное состояніе.
Между тмъ, по мр укрпленія моего физическаго организма, страшная путаница мыслей, царившая въ моемъ ум, принимала, мало по малу, порядокъ. Прослдивъ съ логическою послдовательностью событія прошлаго, мысль подвергла своему анализу ‘настоящее’. Оно было крайне-неопредленно, Я узналъ только, что я арестованъ, что лежу въ тюремной больниц подъ своимъ настоящимъ именемъ и что, слдовательно, самозванство мое вполн обнаружено. Являлись вопросы: обнаружена-ли та длинная цпь преступныхъ обмановъ, которая сопровождала мое самозванство? Принимаютъ-ли участіе въ дл правосудія жертвы моихъ преступленій? Обнаруженъ-ли мой бракъ съ Ивой? Производится-ли предварительное слдствіе? Долго-ли оно можетъ продлиться? Являлся еще условный вопросъ: какъ держать себя въ случа, если окажется, что я обвиняюсь только въ самозванств: слдовало-ли мн самому чистосердечно заявить свою преступную исторію? Если первые вопросы ждали разршенія извн, то отвть на послдній я могъ искать только въ самомъ себ. Отвтъ этотъ долженъ былъ заключать здраво-обдуманное, твердое ршеніе, какъ вести себя во все время производства дла, результатъ котораго несомннно много завислъ отъ моего собственнаго поведенія. Сознаніе во всемъ, конечно, грозило тяжкой уголовной карой. Во всякомъ случа, все не могло быть извстно властямъ. Я не буду отрицать извстнаго, не буду искать спасенія во лжи, но и не буду самъ объявлять о неизвстномъ, необнаруженномъ. Къ чему повело-бы такое добровольное отягченіе своей участи? Дло другое, если-бы чистосердечное сознаніе во всемъ передъ судебнымъ слдователемъ могло доставить мн душевное спокойствіе, могло снять съ моей души гнетущій ее камень… О, тогда я съ радостію сдлалъ бы его, не смотря ни на какія послдствія. Боле того, я чувствовалъ потребность въ чистосердечной исповди, но не передъ слдователемъ. Такая оффиціальная исповдь не принесла бы мира моей душ. Если бы я могъ предстать предъ всми жертвами моихъ обмановъ… Съ какою радостью я открылъ бы имъ мою душу! Он узнали-бы все затаенное, такъ долго скрываемое, все то, что я долженъ былъ столько времени носить въ себ, тщательно скрывая отъ глаза самаго близкаго изъ нихъ. О, я знаю, он не отвтили бы мн презрніемъ.
Я не пришелъ ни къ какому ршенію. Оправданіе этому я нашелъ въ той крайней неопредленности моего положенія, которая выражалась въ вышеприведенныхъ вопросахъ. Да, необходимо было обратиться къ кому-нибудь изъ начальствующихъ лицъ за свдніями о положеніи моего дла. Посл неоднократныхъ просьбъ, ежедневно адресованныхъ мною, во время поврокъ, помощникамъ смотрителя,— послдняго не удавалось видть,— я, наконецъ, благодаря содйствію Гулькевича, содйствію, оплаченному, при посредств Фока, тремя рублями, получилъ изъ конторы тюрьмы справку такого содержанія: ‘Отставной юнкеръ Дмитрій Александровъ Карасевъ присланъ въ больницу тюремнаго замка, при отношеніи смотрителя полицейскаго дома *** части. Никакихъ документовъ, кром свидтельства полицейскаго врача, производившаго освидтельствованіе Карасева, при отношеніи нтъ, и Карасевъ, по выздоровленіи, подлежитъ возвращенію обратно въ полицейскій домъ’. Ясно,— думалъ я,— пока лежу въ больниц, ничего не узнаю. Только въ части я могу добыть нужныя свднія о своемъ дл. Ужь дв недли прошло, какъ я пробудился отъ состоянія безпамятства. Я былъ почти здоровъ, только слабость въ ногахъ напоминала еще о болзни. Но такъ какъ я въ это время никакихъ медицинскихъ пособій не получалъ, то не представлялось необходимости оставаться въ больниц. Шансы на окончательное выздоровленіе, какъ въ части, такъ и въ больниц, были для меня одинаковы. 21 ноября, на обычный вопросъ палатнаго доктора: ‘ничего особеннаго?’, я отвтилъ просьбой выписать меня. Препятствій, конечно, не встртилось.
— Что вы, батюшка, такъ скоро вздумали выписаться?— какъ-то испуганно спросилъ прибжавшій ко мн Фокъ, которому, какъ видно, Гулькевичъ ужь усплъ передать о моей выписк.— Успете еще накоптиться въ части. Плохой-же вы товарищъ! Только что сошлись было, и вдругъ… Это не по арестантски! A я еще собирался вамъ одинъ планъ сообщить: славная-бы, чортъ возьми, штука! Да нтъ,— съ вами, видно, пива не сваришь…
— Я бы, можетъ быть, и не выписался такъ скоро, но мн хочется поскорй видть слдователя.
— На кой онъ вамъ чортъ! — съ сердцемъ сказалъ Фокъ.— Ужь не думаете-ли вы и въ самомъ дл на чистую? По моему, это была-бы страшная глупость съ вашей стороны. Вамъ нужно только одно: задать лататы {Убжать.}, и я ужь вамъ устроилъ-бы это, клянусь вамъ!
— Нтъ, я не думаю бжать. Это-бы вы въ чему не довело.
— Какъ ни къ чему? Опять графомъ или барономъ какимъ нибудь стали-бы… Цапнуть этакъ кучу денегъ, да въ Америку! И я-бы какъ нибудь постарался вырваться изъ тюрьмы… славно-бы вмст!
— Не лучше-ли намъ, Константинъ Николаевичъ, вернуться на дорогу честнаго труда?
— Ха-ха-ха! Что вы — очумли? Вы рекомендуете мн умереть съ голоду, покорно васъ благодарю. Да позвольте васъ спросить, какой такой честный трудъ для меня доступенъ? — вызывающе спросилъ меня Фокъ.
— Я не знаю, на что вы способны…
— На обманъ, больше ни на что! — перебилъ онъ меня.— Или вы думаете, что я родился такимъ, какъ я теперь? Что я никогда не гнушался обмана, не изыскивалъ другихъ средствъ къ пропитанію? Я не забылъ, что я дворянинъ,— какъ-то печально продолжалъ вдругъ совершенно измнившммся голосомъ Фокъ,— сиротство сгубило меня… Да что толковать! Прежде нельзя было, а теперь и подавно. Но думаете-ли вы, что кто-нибудь приметъ къ себ на службу человка, трижды сидвшаго въ тюрьм? Да будь я семи пядей во лбу, и тогда-бы мн пришлось, по выход изъ тюрьмы, умереть съ голоду, прежде, чмъ я получу возможность честно заработать кусокъ хлба. Да и на что я способенъ? Пишу — плохо, образованія — никакого, мастерства — не знаю: на поденную работу также не гожусь: силъ мало, въ лакеи идти — пробовалъ. Не тутъ-то было: какъ посмотрятъ въ документъ, узнаютъ, что я потомственный дворянинъ, сынъ полковника, такъ сейчасъ и откажутъ. Теперь, кажется, ужь не вывернусь, придется съ дворянствомъ-то распроститься: наврное лишатъ правъ, а ужь тогда и подавно хоть воруй… Нтъ, князь! Вы все это сами въ тысячу разъ лучше меня знаете. Трудно нашему брату, разъ попавшему въ тюрьму, выбраться на честную дорогу!… Ну, у кого еще есть родные… у меня ни одной души нтъ… На рсннцахъ у Фока показались слезы.
Я былъ крайне удивленъ и тронутъ. Фокъ, этотъ порядочный арестантъ, у котораго нтъ, повидимому, ничего святаго и дорогаго, пропитанный насквозь тюрьмой, вдругъ заговорилъ такимъ языкомъ! Сколько отчаянія, тоски слышалось въ послднихъ словахъ его безсвязнаго монолога… A слезы, посл словъ: ‘у меня нтъ ни одной души’?… И этого человка мучило сознаніе горькаго одиночества, сиротства. A знаетъ-ли онъ, что это самое сиротство — главная причина его нравственной гибели? Что сиротству онъ обязанъ отсутствіемъ воспитанія, образованія, нуждой, которая могучей рукою толкнула его на путь порока.
— У меня также нтъ ни одной родной души,— сказалъ я Фоку.— Въ этомъ случа мы одинаково несчастны. Но что длать? Это несчастье непоправимо. Мы можемъ утшать себя только тмъ, что оно не нами создано. Я отъ души жалю, что мн раньше не пришлось вызвать васъ на откровенность. Признаюсь, мн казалось, что вы до такой степени сроднились съ своимъ положеніемъ, что сдлались неспособны честно чувствовать. Но то, что теперь вырвалось изъ вашихъ устъ, разубдило меня въ этомъ. Какая досада, что мн сегодня-же приходится разстаться съ вами, Константинъ Николаевичъ! Вы, конечно, замтили, что я уклонялся отъ бесды съ вами о моихъ преступленіяхъ, о чемъ вы меня каждый разъ не переставали просить. Вы выказывали такую готовность восхищаться моими преступными похожденіями, что мн длалось гадко не за себя только, но и за васъ. Теперь я вамъ скажу: я совершилъ массу преступленій, каждый день моего самозванства,— это рядъ обмановъ, а оно длилось восемь мсяцевъ… Я, такимъ образомъ, испыталъ всю сладость и горечь преступной жизни. Врьте-жь мн, послдній бднякъ, голодающій изо-дня въ день, счастливе преступника, совсть котораго еще не успла заглохнуть. A дойти до состоянія совершеннаго нравственнаго отупнія, человкъ, въ которомъ, подобно вамъ, сознаніе своего несчастья порой вызываетъ слезу,— не можетъ желать. Позвольте,— остановилъ я его попытку возразить.— A вы, между тмъ, не употребляете ни малйшаго усилія устранить отъ себя губительное вліяніе окружающей васъ тюремной среды. Эта среда положила на васъ сильный отпечатокъ,— настолько сильный, что я въ теченіи двухъ недль не видалъ въ, васъ ничего истинно-человческаго. Вспомните вашъ жестокій поступокъ съ бднымъ мальчикомъ, отзывъ о графин — этой честнйшей, всецло преданной добру женщин, ваши пресловутыя понятія о какой-то арестантской порядочности… Въ вашихъ словахъ о горькой дол человка вашего положенія, т. е. одинокаго, безъ образованія, съ тюрьмой въ прошедшемъ,— много правды, но все это не даетъ намъ права махнуть на себя рукой и совершенно отдаться пороку, не разсуждая, не позволяя ни разу мысли здраво обсудить свое состояніе. Только привычка мыслить, углубляться иногда въ себя, спасла меня отъ совершенной гибели. Человкъ можетъ пастъ, но не пропасть. Мое положеніе не лучше вашего, если еще не хуже.
— О, нтъ! Нтъ! — замахалъ руками Фокъ.— если-бы я былъ такъ образованъ, какъ вы, я бы зналъ, что длать. Но я тупъ… глупъ…
— Это неправда. Вы вовсе не глупы. Но вы втянулись въ грязную жизнь, и не хотите удержать себя. Вы мало думаете, Константинъ Николаевичъ. Вы падаете безъ борьбы, а это хуже всего.
— Но что-жь вы прикажете мн длать? — какъ-то выкрикнулъ мн Фокъ.— Я сознаю, что дошелъ чортъ знаетъ до-чего, но что толку въ этомъ сознаніи, когда нельзя помочь?
— Почему нельзя? Нужно пробовать, не переставать пробовать. Мои слова, конечно, теряютъ много въ вашихъ глазахъ, потому что я ихъ произношу, я — не мене васъ преступный! Но, поврьте мн, я произношу ихъ искренно. Я падалъ и боролся, и теперь борюсь, и только сознаніе, что я борюсь, удерживаетъ меня отъ того, чтобы покончить вс разсчеты съ жизнью, однимъ выстрломъ изъ револьвера. Попробуйте и вы бороться. Стряхните съ себя эту шутовскую, арестантскую маску, уйдите немного въ себя, и вы увидите, насколько вы выростете въ собственныхъ глазахъ. Извините меня, что я позволяю себ давать вамъ совты. Повторяю: только слезы, замченныя мною въ вашихъ глазахъ, при воспоминаніи о своемъ сиротств, побудили меня вступить съ вами въ этотъ разговоръ.
— Спасибо вамъ,— отвтилъ Фокъ.— Вы говорите правду. Я самъ себя ненавижу… Ахъ, если-бы вы дольше остались въ больниц!
— Вотъ видите, вы испытываете на себ вліяніе правдиваго слова. Сознайтесь: не вы-ли сами виноваты, что до сихъ поръ это слово не доходило до васъ? Сколько добраго, честнаго, благороднаго, проникнутаго истиннымъ участіемъ къ вамъ, вы могли бы услышать отъ графини, вовсе время, пока она посщала больницу? Знаете что, Константинъ Николаевичъ? Одна, правда, нескладная, народная пословица говоритъ: ‘чужую бду руками разведу, а къ своей ума не приложу’. Сколько я ни думалъ о своемъ положеніи, пока я еще ничего не придумалъ такого, чмъ можно бы его улучшить, но, право, мн кажется, что для васъ у меня нашелся бы дльный, добрый совтъ. Вы сказали, что вы себя ненавидите. Не врне-ли будетъ сказать, что вы ненавидите свое прошлое и настоящее? Причина этой ненависти кроется, какъ я уже сказалъ, въ отсутствіи борьбы, съ чмъ не можетъ еще примириться вашъ внутренній, не совершенно еще павшій человкъ. Что вы хотли бы измнить свою жизнь, это для меня ясно. Но вы не знаете, какъ это сдлать? Если вы только употребите надъ собой усиліе, заставите себя теперь-же отршиться отъ всего усвоеннаго, привитаго, такъ сказать, къ вамъ тюрьмой, вы достигнете желаемаго. Въ противномъ случа, ваше желаніе никогда не приведется въ дло, и кто знаетъ? долго-ли оно пробудетъ въ васъ. Надетесь-ли вы на себя?
— Говорите, говорите, кня… виноватъ, Дмитрій Александровичъ, я все испробую, все сдлаю! Мн надола, опротивла мой жизнь… Эта грязь… Я васъ никогда не забуду,
— И я васъ не забуду. Поврьте: я воспользуюсь всякимъ возможнымъ въ тюрьм случаемъ, чтобы узнать о васъ. Познакомьте-же меня теперь съ подробностями вашего настоящаго. Это необходимо, чтобы дать вамъ дйствительный совтъ.
Это была самая обыденная и, потому, тмъ боле грустная исторія большинства тюремныхъ героевъ. Всего только два мсяца тому назадъ, Фоігь освобожденъ былъ изъ тюрьмы по оправдательному приговору суда. Обвинялся онъ тогда въ краж платка, оцненнаго въ 20 коп. Какъ дворянину, ему грозило лишеніе правъ. До суда, онъ, какъ неимющій осдлости: и не представившій денежнаго залога въ 15 рублей, содержался цлый годъ въ тюрьм. Это долгое содержаніе объясняется перепиской, возбужденной слдователемъ въ видахъ удостовренія личности Фока, продавшаго кому-то, незадолго до ареста, свой документъ за три рубля. Судъ присяжныхъ, разумется, оправдалъ его. Онъ очутился на свобод въ холодное осеннее время. Весь костюмъ его состоялъ изъ рванаго сюртучишки на голыхъ плечахъ, худыхъ нанковыхъ панталонъ и опорокъ на босую ногу, одтый такимъ образомъ, безъ гроша денегъ въ карман, безъ вида, съ однимъ только тюремнымъ удостовреніемъ, несчастный, въ первый денъ свободы, не только не имлъ гд голову приклонить, но и куска хлба закусить. Онъ проклиналъ эту свободу, въ сравненіи съ которой тюрьма представлялась раемъ. Безцльно прошатавшись цлый день по тротуарамъ, онъ, вечеромъ, холодный и голодный, пришелъ назадъ въ тюрьму, умоляя позволить ему хоть переночевать тамъ. ‘Тоже дворянинъ! Стыдитесь! убирайтесь вонъ!’ — отвтилъ ему смотритель на его просьбу, и бднягу чуть-ли не пинками выпроводили изъ конторы тюрьмы. Еле плетясь отъ усталости, онъ добрался до полицейскаго дома. ‘Пустите, ради Бога, ночевать. Не околвать-же мн на улиц?’ — обратился онъ въ смотрителю дома, предъявляя тюремное удостовреніе. Тоже ‘вонъ!’ послдовало въ отвтъ на его просьбу.
— Мною овладло отчаяніе,— разсказывалъ Фокъ. — Хоть топиться ступай… И усталъ, какъ собака, и продрогъ-то весь… да и голодъ сильно давалъ себя чувствовать… Мн кажется, я-бы тогда не задумался не только украсть что-нибудь, но и задушить кого-либо, только бы получить возможность закусить и обогрться. Вышелъ я изъ конторы, прошелъ дворъ, а чтобы выйти на улицу, надо было пройти корридоромъ черезъ главный флигель частнаго дома, который выходилъ на улицу. Только-что вошелъ въ корридоръ, вижу — направо какая-то дверь отворена. Я заглянулъ: никакого намренія у меня не было, такъ, безъ всякой мысли… ужь очень я усталъ. Только вижу: у самыхъ дверей, на вшалк, виситъ мужское пальто. Я и подумать не усплъ… словно руку мою кто-нибудь толкнулъ въ пальто. Я схватилъ его, и, что было мочи, скорй поплелся къ Вяземскому {Домъ князя Вяземскаго.}, близко, знаете, отъ части-то. Ну, а тамъ сейчасъ и товарищи нашлись, все изъ тюрьмы… вдь, въ годъ мало-ли съ кмъ просидишь. Я это поскорй разсказалъ все. Осмотрли пальто. Въ боковомъ карман лопатошникъ {Бумажникъ.}, денегъ 12 рублей. Ну, и пальто сейчасъ спровадили: хозяйка семь рублей дала. Въ одну минуту нашлись и сапоги, и поддевка потепле, и башлыкъ, накинулъ его на голову, закрылъ, знаете, лицо, чтобы не узнали, да съ однимъ товарищемъ — тоже дворянинъ, Смирновъ,— скорй на извощика, да на Выборгскую. Тамъ въ закусочной закусили, въ кабак выпили, согрлся я, а ужь дло позднее: часовъ 11 вечера. Куда ночевать? деньги-то есть. Въ ночлежный — опасно: кража, конечно, обнаружилась, ну и ночью ужь наврное сдлаютъ облаву по ночлежнымъ. Отправились въ публичный домъ. На другой день, Смирновъ сбгалъ на рынокъ, купилъ рубашку, теплое пальтишко, крпкія панталоны, шапку, галстухъ, да по дорог у кого-то слимонилъ {Стащилъ.} лопатошникъ. Онъ, знаете, по карманной части торговалъ {Промышлялъ.}. Въ лопатошник 40 рублей денегъ… ‘Смотри,— говоритъ. Теперь мы съ тобой заживемъ!!’ — Я это въ публичномъ дом одлся, обрился, подстригся,— ну, совсмъ другой человкъ сталъ. Забылъ я все!.. И начали мы съ Смирновымъ днемъ торговать, а ночью пьянствовать. Разъ, можетъ быть, двадцать сторговали, онъ по своей части, а я больше по переднимъ, то я у него на стрем, но онъ у меня… Ну, вдвоемъ и перетырить {Передать въ другія руки.}, когда нужно, можно. Только, на восьмой день, насъ сыщикъ въ публичномъ дом и накрылъ. Лататы нельзя было задать, у всхъ дверей пауки стояли. Меня прямо въ часть, гд я пальто-то сторговалъ. ‘Ничего, говорю, знать не знаю’. Потомъ еще въ одно мсто — тоже самое, да посл еще одно дло открылось… Ну, вотъ и все. Дла-то въ разныхъ участкахъ, ну, и у разныхъ слдователей…
Къ концу разсказа Фокъ, очевидно незамтно для самого себя, принялъ свой прежній арестантскій тонъ и форму выраженій, причемъ на лиц его являлось то нахальное выраженіе, которое длало его отталкивающимъ. Однако, когда онъ кончилъ и посмотрлъ на меня, то, какъ будто вспомнивъ что-то, измнился въ лиц, вздохнулъ, и предо мной былъ опять только несчастный, жалкій Фокъ.
— A вы мн, кажется, прежде говорили о какой-то подложной подписи на вексел въ 30 рублей? — спросилъ я, вспомнивъ его первую хвастливую рекомендацію. На блдномъ лиц Фока выступили красныя пятна.
— Ну, мало-ли что вамъ говорилъ!… Вы меня извините… Я вамъ теперь чистую правду сказалъ… произнесъ онъ, какъ бы въ чемъ-нибудь предо мной виноватый.
— Я васъ хорошо понимаю, Константинъ Николаевичъ. Сознайтесь, что вы сами чувствуете отвращеніе къ воришкамъ, что собственно кража вамъ самимъ кажется настолько отвратительнымъ, недостойнымъ даже порядочнаго арестанта, дломъ, что, въ роли послдняго, вы стыдились сказать, что сидите за кражу. Подлогъ казался вамъ какъ-то благородне?
— Ну, да, конечно… Я вамъ говорю, что ненавижу себя…
— Вотъ вамъ мой дружескій совтъ: немедля вызовитесь къ слдователямъ и чистосердечно сознайтесь въ совершеніи тхъ кражъ, въ которыхъ васъ обвиняютъ. Объясните откровенно, какъ вы провели первый день по выход изъ тюрьмы, попросите допросить смотрителей тюремнаго и полицейскаго домовъ, о томъ, что вы дйствительно умоляли и того и другого пустить васъ ночевать. Я увренъ, что это обстоятельство измнитъ взглядъ на вашу преступность и слдователей, а присяжные ужь наврное не отнесутся къ вамъ строго. Во всякомъ случа, на сторон сознанія вс шансы на благопріятный исходъ дла. Защитнику раскажите,— только не прибгая во лжи,— всю исторію вашей жизни, начиная съ сиротства. Жаль, что я ея не знаю. Вы врядъ-ли успли-бы передать мн ее… того и гляди, что меня сейчасъ позовутъ одваться. Такъ вотъ, Константинъ Николаевичъ, послдовавъ моему совту, вы употребите при этомъ всевозможныя старанія, чтобы отдлаться отъ всего арестантскаго, острожнаго, начиная съ языка… Теперь, есть у васъ платье, въ чемъ выйти на свободу, въ случа, если васъ выпустятъ?..
— Есть. Я усплъ одться.
— г Сколько у васъ осталось моихъ денегъ?
— 35 рублей.
— Если-бы я могъ надяться, что вы сбережете до выхода, я бы вамъ оставилъ 15 рублей… Чтобы на первое время вамъ опять не быть безъ копйки.
— Клянусь вамъ, я васъ никогда незабуду! — не переставалъ повторять Фокъ.
— Такъ оставьте у себя 15 рублей, и затмъ, при всякомъ удобномъ случа, постарайтесь писать мн о себ въ часть. Даю вамъ слово, что съ радостью буду отвчать вамъ.
— Я непремнно буду писать… можно… черезъ арестантовъ, которыхъ въ часть отправляютъ… Только не оставляйте меня… Ей Богу…
— Карасевъ! Въ цейхгаусъ! Живо! — провозгласилъ дежурный по тюрьм городовой.
— Ну, прощайте-же, Константинъ Николаевичъ! Можетъ быть, увидимся еще…
И я крпко обнялъ Фока.
— Дай Богъ, чтобы васъ не сослали… и я бы тогда не пропалъ… сквозь слезы говорилъ Фокъ, отдавая мн мои 20 руб.
— Надюсь, что вы, во всякомъ, случа, не пропадете. Не пренебрегайте только добрымъ словомъ… пишите больше, пишите… А выпустятъ — постите меня.
Фокъ твердилъ только: ‘я васъ никогда не забуду’.
Человкъ, отвращеніе мое къ которому росло съ каждымъ днемъ моего знакомства съ нимъ, вдругъ сдлался мн близокъ,— боле нежели близокъ — дорогъ. ‘Оказалось, что вс, за что я его ненавидлъ, не принадлежало ему: все это было привито тюрьмой, той средой, въ которую его бросила злодйка-нужда. Къ счастію, именно то, что способствовало скорому воспринятію вліянія этой убійственной среды,— безхарактерность, слабая въ духовномъ отношеніи натура,— послужило къ тому, что привитое зло не имло возможности совершенно уничтожить то доброе, надъ которымъ оно временно восторжествовало. Въ Фок оказалась мягкая натура, доброе, чувствительное сердце, именно то, что всего мене можно было подозрвать въ немъ. Невольно возникалъ въ ум моемъ вопросъ: что сталось-бы со мной, если-бы судьба не натолкнула меня, во время моего перваго ареста, на такое доброе, человколюбивое существо, какъ Гурина? Hе имлъ-ли бы и для меня первый день освобожденія изъ тюрьмы тхъ-же гибельныхъ послдствій, что и для Фока? Возможна-ли какая-нибудь борьба противъ такихъ страшныхъ стимуловъ, какъ голодъ, холодъ? Да, я долженъ былъ сознаться, что не себ, не своимъ духовнымъ силамъ я обязанъ тмъ, что не палъ въ первое-же время моего выхода изъ тюрьмы. Посторонняя, ничмъ незаслуженная помощь сдлала это. Виноватъ-ли Фокъ, что онъ былъ мене меня счастливъ и не нашелъ въ тюрьм этой помощи?…
Въ больничномъ халат, въ туфляхъ, съ непокрытой головой, меня повели, не смотря на сильную стужу, по всему длинному тюремному двору, на другомъ конц котораго помщался цейхгаусъ. На просьбу мою позволить мн одться въ больниц, такъ какъ такая прогулка по двору грозитъ простудой, тмъ боле мн, несовершенно еще оправившемуся отъ горячки,— послдовалъ со стороны дежурнаго городоваго такой отвтъ:
— Васъ выписали, стало-быть — вы здоровы. У насъ всхъ одваютъ въ цейхгауз, стало-быть и вамъ туда нужно идти. Докладывать-же въ контору о вашей просьб не нахожу нужнымъ, потому что знаю порядокъ.
Очевидно, было-бы безполезно возражать противъ такого форменнаго отвта. Попытка моя пробжать скоре дворъ, чтобы не такъ долго быть на мороз въ своемъ больничномъ костюм, также не удалась.
— Стойте! Бжать не полагается. Начальство можетъ увидать изъ корридора, и я долженъ за это отвчать. Ступайте шагомъ.
Пока я доплелся до цейхгауза шагомъ, я страшно продрогь. Къ счастію, другихъ послдствій не имла эта опасная прогулка шагомъ, по морозу 30, съ открытыми головой и шеей.
— Фамилія? — видимо ко мн обратилъ свой вопросъ старый бакенбардистъ, уткнувшись въ какую-то большую конторскую книгу.
— Карасевъ.
— А, старый знакомый! Понравилась, видно, тюрьма? что это вамъ вздумалось княжествовать? спрашивалъ, улыбаясь, оставившій книгу бакенбардистъ. — Что-же вы не отвчаете? ваше сіятельство! откройте ротикъ… удостойте…
— Прошу васъ выдать мн платье,— отвтилъ я.
— Выдадимъ, выдадимъ, ваше сіятельство… Посидите… удостойте… Ну, и въ плотную вы теперь попались?
— Или дайте мн одваться, или ведите въ контору! — сказалъ я, наконецъ, дежурному городовому.
— Не кипятитесь, не кипятитесь, ваше сіятельство… Тише подете, дальше будете…
Еще долго бакенбардисть продолжалъ въ такомъ-же род шутить. Безмолвіе мое заставило его, наконецъ, оставить меня въ поко. Онъ приказалъ выдать мн платье.
— Ну, чмъ не князь? — удостоилъ онъ меня, когда я ужь одлся, послдней шуткой.
— Въ контору! скомандовалъ дежурный городовой.
— Фамилія? — грубо закричалъ маленькій, толстенькій, красненькій помощникъ смотрителя, знавшій очень хорошо мою фамилію.
— Карасевъ.
— Ка-акъ?
— Карасевъ.
— За что арестованъ?
Улыбки, ужимки, которыми онъ сопровождалъ свои вопросы, интонація голоса были крайне нахальны и умышленно дерзки.
— Прошу избавить меня отъ подобныхъ вопросовъ,— отвтилъ я, не будучи въ состояніи хладнокровно отвчать помощнику. — У васъ есть документы, изъ которыхъ вы и можете извлечь нужныя вамъ свднія.
— Безъ разсужденій! за что арестованъ?
Я молчалъ.
— Ужь допеку-же я васъ, голубчикъ, когда попадете въ намъ! вы у меня насидитесь въ карцер!…
— Городовой! Вотъ, возьми конвертъ и отведя этого князя въ смотрителю N-ской части… Только смотри въ оба! Понимаешь?
— Будьте спокойны, ваше благородіе: не уйдетъ.
— То-то! Да скажи смотрителю отъ меня, чтобы онъ посбилъ съ него спсь… Да не забудь сказать, что онъ не дворянинъ: это видно изъ прежнихъ бумагъ, когда онъ у насъ сидлъ. Пусть его тамъ посадятъ въ разночинцамъ… Впрочемъ, постой…
И помощинкъ досталъ изъ кармана визитную карточку, написалъ на ней нсколько словъ и отдалъ городовому.
— Отдай смотрителю. Гляди въ оба…
Я вышелъ изъ конторы, сильно взволнованный сценами въ цейхгауз и тюремной контор. Тяжело были на душ. Мною овладли, по обыкновенію, мрачныя мысли. Я до такой степени углубился въ себя, что не замтилъ, какъ прошелъ довольно порядочное пространство, отдляющее тюрьму отъ части, и очутился въ контор полицейскаго дома.

ГЛАВА V.

ВЪ ПОЛИЦЕЙСКОМЪ ДОМЪ.— ‘НА СЛДСТВЕННОЙ ‘.

На половин длиннаго, темнаго корридора, въ нижнемъ этаж довольно большаго корпуса, занимаемаго собственно арестантскими помщеніями, открывалась большая площадка въ вид буквы П. Площадка эта и была контора полицейскаго дома. Скудно освщаемая двумя узенькими, высокими окнами, выходящими на дворъ, контора имла крайне грязный, неприличный видъ: потолокъ и стны были покрыты густымъ слоемъ черной копоти, просвчивавшія на этомъ темномъ фон, свтлыя мста были покрыты влагой и, конечно, свидтельствовали о страшной сырости. Съ перваго взгляда трудно было опредлить, какой полъ былъ въ контор: такъ онъ былъ покрытъ густымъ слоемъ грязи. Конторская мебель состояла изъ большаго, съ краснымъ сукномъ стола въ одномъ углу, ободраннаго, запыленнаго, на трехъ ножкахъ, дивана въ другомъ, длинной деревянной скамейки у правой стны и одного стула и трехъ некрашенныхъ табуретовъ вокругъ стола, конторскія книги и бумаги лежали на томъ-же грязномъ полу, подъ столомъ, на доск. На стул сидлъ полицейскій чиновникъ, среднихъ лтъ, въ синихъ очкахъ. Большой носъ крючкомъ, необыкновенно тонкія губы, рзво выдающіяся скулы, рденькая козлиная бородка и множество морщинъ и складокъ на узкомъ лбу и лиц придавали тощей фигур чиновника какой-то очень жалкій, не лишенный, въ тоже время, лукавства, видъ. Онъ подписывалъ какія-то бумаги. Табуретки были заняты, повидимому, писарями. На диван полулежалъ околоточный надзиратель, типъ котораго говорилъ о еврейскомъ происхожденіи. Онъ просматривалъ суточный приказъ по полиціи. Тутъ-же у дивана стояли два полицейскіе служители.
— Ваше высокоблагородіе! приведи арестанта!— доложилъ одинъ изъ служителей чиновнику, очевидно смотрителю, вниманіе котораго я и сопровождавшій меня городовой тщетно силились обратить на себя въ теченіи нсколькихъ минутъ.
— Давай сюда!— И городовой подалъ ему конвертъ и визитную карточку, отрапортовавъ при этомъ все, что ему наказывалъ въ тюрьм помощникъ смотрителя относительно моей особы.
Прочитавъ бумагу и надпись на визитной карточк, смотритель удостоилъ меня сначала долгимъ, пристальнымъ взглядомъ, а затмъ — рядомъ, должно быть неизбжныхъ, вопросовъ о званіи, имени, фамиліи, лтъ, вроисповданія и проч. Я ршительно не понималъ, въ чему предлагаются мн, ужь не въ первый разъ, эти вопросы? Документъ, при которомъ я присланъ для содержанія подъ стражей, несомннно заключалъ въ себ вс т свднія, о которыхъ меня спрашивали. Тмъ не мене, я отвтилъ на вс вопросы смотрителя. Росписавшись въ книг, при которой ему былъ поданъ пакетъ обо мн, онъ передалъ ее городовому, со словами:
— Ступай! Кланяйся Ивану Ивановичу и скажи, что я очень благодаренъ за предупрежденіе…
— Обыскать!
Ко мн подскочили два служителя, одинъ схватилъ мою шляпу, другой — пальто. Тщательно осмотрвъ то и другое, служители безцеремонно приступили въ осмотру не только всего остальнаго на мн платья, но и всего тла.
— Хорошенько! хорошенько! — приказывалъ смотритель.— Цинизмъ, съ какимъ служители осматривали мои тло, положилъ конецъ моему терпнію.
— Вы видите, что у меня ничего особеннаго нтъ, все, что есть,— передъ вами. Нельзя-ли положить конецъ усердію служителей? Посмотрите, что они длаютъ…
— Хорошенько осмотрть! былъ отвтъ.
— Готово, ваше высокоблагородіе! произнесли, наконецъ, служители.
— Одвайтесь! Деньги, золотыя и серебряныя вещи, бумага, шляпа, перчатки, галстухъ останутся въ контор,— произнесъ смотритель, какъ-бы отчеканивая каждое слово.
Господинъ, полулежавшій на диван, въ форм околотечнаго надзирателя, уже боле не читалъ суточнаго приказа, онъ, видимо, весь погруженъ былъ въ разглядываніе моей преступной особы. Конецъ его наблюденіямъ положилъ сдланный ему смотрителемъ знакъ пальцемъ, приглашавшій его подойти къ столу. Пока я одвался, не прекращался разговоръ шепотомъ между смотрителемъ и околоточнымъ, разговоръ, видимо, касался меня.
— Такъ вы распорядитесь! — громко заключилъ смотритель, вставая и выходя изъ конторы.
— Готовы вы? — спросилъ меня околоточный.
Я одлся.
— Пожалуйте за мной.— И околоточный повелъ меня темнымъ корридоромъ, изъ котораго вела крутая, грязная, плохо освщенная лстница въ другіе два этажа трехъэтажнаго каменнаго корпуса. У дверей, ведшихъ въ корридоръ втораго этажа, лстница прерывалась. Дверь была заперта со стороны корридора. Околоточный началъ стучать ногами въ дверь, это длилось минуты дв. Наконецъ, стукъ дошелъ до кого слдуетъ, раздались издалека шаги, и посл продолжительной возни съ замкомъ, въ который отпиравшій — надо полагать — не могъ скоро вложить ключъ, дверь была отперта очень старенькимъ, дряхлымъ унтеръ. Офицеромъ, въ форм полицейскаго служителя. Корридоръ во второмъ этаж былъ гораздо свтле, изъ камеръ, выходившихъ на корридоръ и отдленныхъ отъ него большой деревянной ршеткой, доносились безобразный гулъ отъ многихъ голосовъ, грубая брань и хохотъ. Изъ этого корридора вела лстница въ третій этажъ, также упиравшійся въ запертую дверь корридора того этажа. На этотъ разъ, на стукъ околоточнаго, живо отперъ дверь здоровый дтина лтъ сорока, съ залихватскими усами и лицомъ, заплывшимъ отъ жира, или пьянства,— казалось, врне отъ послдняго.
— Вотъ, Савельевъ, къ разночинцамъ… На слдственную,— сказалъ ему околоточный, указывая на меня.
— Ну, не понравится барину съ разночинцами… качая головой, произнесъ Савельевъ.
— Это, братъ, такой-же баринъ, какъ ты,— смясь, отвтилъ ему околоточный, уходя изъ корридора.
Заперевъ дверь, Савельевъ, прежде, чмъ помстить меня въ камеру, счелъ нужнымъ полюбопытствовать: за что меня привели, покровительственно добавивъ шопотомъ:
— Присядьте-ка вотъ тутъ, на подоконникъ! Надостъ еще въ камер! Я, знаете, человкъ такой… да, вотъ, сами узнаете…
Volens-nolen, пришлось удовлетворять любопытство любезнаго такого человка.
— А, такъ это вы-то и есть князь Каракадзе!…— Какъ-же-съ… Читалъ-съ много… И смотритель часто поминалъ…— Зачмъ-же это васъ на разночинную? — произнесъ онъ посл того, какъ я ему объяснилъ, что я ‘арестованъ за присвоеніе непринадлежащаго мн имени князя Каракадзе’.
Я попросилъ его проводить меня въ эту разночинную. Посл всего испытаннаго въ этотъ день, я очень нуждался въ отдых. Мн хотлось поскорй остаться съ самимъ собою.
Такая-же деревянная ршетка, какъ и во второмъ этаж, отдляла отъ корридора три арестантскихъ камеры, четвертая-же камера, на дверяхъ которой красовалась надпись: ‘благородные’, помщалась отдльно отъ другихъ,— не съ боку корридора, а въ конц его. Вмсто деревянной ршетки, была обыкновенная перегородка, съ массивною дверью по средин и маленькимъ въ ней окошечкомъ, рдко переплетеннымъ желзными прутьями. Я былъ введенъ въ одну изъ первыхъ трехъ камеръ.
— Ну — вы! Сорванцы! Смотрть у меня, безъ всякихъ штукъ! Не-то проберу! — строго обратился Савельевъ къ нсколькимъ грязнымъ, оборваннымъ мальчишкамъ, бросившимся во мн съ крикомъ: ‘Новенькій! Новенькій! Вотъ здсь ложитесь, около печки… Нтъ, нтъ: у стнки!’… Мальчишки присмирли. Въ камер находилось еще человкъ восемь такихъ-же оборванныхъ, немытыхъ лицъ, разныхъ лтъ,— повидимому, отъ 25 до 50. Не смотря на холодъ въ камер, большинство жильцовъ были безъ обуви, босикомъ. Вс они упорно оглядывали меня. Я поблагодарилъ Савельева за его вниманіе, онъ, видимо, только и ждалъ этого. Отозвавъ меня въ сторону, онъ шопотомъ произнесъ:
— Помилуйте-съ! я всегда, что могу… Вдь сейчасъ видно по человку… только, осмлюсь васъ попросить, нтъ-ли у васъ 20 коп.? Признаться, передъ обдомъ хотлось бы хватить, да бы гроша денегъ…
Я объяснилъ моему почтенному стражу, что деньги у меня отобраны въ контор, и что если бы я имлъ ихъ при себ, то не приминулъ бы исполнять его просьбу.
— Это ничего-съ! Вы только прикажите, а мы ужь подучимъ… Да вамъ, все равно, въ лавку за чмъ-нибудь придется посылать… Ужь я знаю: здшнія помои вамъ не понравятся…
— Дйствительно, нужно-бы чего-нибудь купить,— отвтилъ я, вспомнивъ, что я еще ничего въ тотъ день во рту не имлъ.
— Вотъ и отлично! сколько прикажете получить изъ конторы на расходы?
— Сколько дадутъ.
— Я возьму три рубля, а тамъ, что вамъ только нужно будетъ, вы только скажите, и я — мигомъ…
Стражъ заперъ камеру. Грязныя, ничмъ не покрытыя, высокія нары занимали большую половину камеры. Кром наръ, въ камер не было никакой мебели. Взобравшись на эти нары, я вступилъ въ разговоръ съ моими новыми сотоварищами по заключенію. Вс они оказались воспитанниками страшнаго вертепа, именуемаго домомъ Вяземскаго. Безжизненныя, испитыя лица у однихъ, опухлыя, вздутыя у другихъ, у нкоторыхъ крайне изуродованныя физическимъ развратомъ, заразительными болзнями, вс эти несчастные, воры по ремеслу, бродяги по состоянію, представляли собой отвратительное, ужасное общество. Три мальчика, изъ которыхъ старшему могло быть не боле 17 лтъ, казалось, были даже развращенне своихъ старшихъ товарищей. Ихъ воровское нарчіе изобиловало такой массой крпкихъ словъ, возмутительными мстоимніями, содержаніе разговора было до такой степени грубо-цинично, что становилось невроятнымъ, чтобы порокъ, при какихъ-бы то ни было обстоятельствахъ, могъ такъ глубоко проникнуть въ эти юныя существа, всецло овладть ихъ душами. Сначала, вступивъ самъ въ разговоръ съ ними, я вскор не зналъ, какъ отдлаться отъ него. Ужь я боле не спрашивалъ, меня спрашивали. Попытка уклониться отъ отвтовъ вызвала сперва грубыя остроты, а затмъ и брань. Чтобы совершенно не потерять уваженія этихъ людей и не подвергнуться большимъ непріятностямъ, пришлось насиловать себя, насколько возможно поддлываясь подъ общій тонъ. Я заявилъ, что я ужь не новичекъ и сидлъ во многихъ тюрьмахъ. Это возъимло свое дйствіе. Два-три слова тюремнаго арго окончательно убдили публику, что я ‘свой человкъ’, только высшаго полета: о послднемъ свидтельствовало мое наружное благосостояніе: богатое платье. Роли перемнились: старые жильцы, видимо, стали заискивать у новичка, словомъ, посл крайне тяжелой для меня двухчасовой бесды съ этими, потерявшими человческій образъ, несчастными созданіями, я могъ, не стсняясь и не опасаясь вызвать грубыя замчанія, объявить слдующее:
— Я сегодня очень усталъ. A мн еще надо кое о чемъ подумать. Уберитесь-ка, ребята, въ тотъ уголъ, да не очень шумите.
Нары, какъ я уже упомянулъ, были ничмъ не накрыты, никакой подстилки. Напрасно я пробовалъ было снять съ себя пальто и положить подъ голову, мн скоро пришлось отказать себ въ такой роскоши: въ камер было такъ холодно, что въ одномъ сюртук я скоро продрогъ, къ тому-же, жесткое ложе очень чувствительно заявляло о себ. Я долго прилаживался и, наконецъ, воевавъ, въ полусидячемъ положеніи, упершись въ уголъ, вроятно благодаря тому, что я былъ сильно утомленъ, заснулъ. Затявшаяся въ камер драка, поднятымъ собою шумомъ, заставила меня проснуться. Дрались собственно двое, остальные принимали въ ней живое участіе словомъ: ‘Ай да заяцъ!… Хорошенько, косой!… Славно хватилъ!… Подъ микитку-то!… Молодецъ, заяцъ!…’ подзадоривали товарищи дерущихся. Видъ послднихъ былъ страшенъ. Какъ разъяренные зври, они бросались другъ на друга, нанося во что вы попало полновсные удары руками и ногами. У одного кровь текла изъ носа, у другого — одновременно и изъ носа, и изо рта, глаза подбиты, отъ ветхихъ, грязныхъ лохмотьевъ, покрывавшихъ ихъ плечи, не осталось и слда. Драка, не смотря на крикъ и гвалтъ, ее сопровождавшіе, долго не могла вызвать появленія стражи.
Наконецъ, послышались шаги. Съ камер, нетвердой походкой, сильно покачиваясь изъ стороны въ сторону, подошелъ Савельевъ.
— Ну, вы, черти! Смирно!… Ишь какъ исполосовали другъ друга… Маршъ въ контору! — скомандовалъ онъ, выводя за волосы обоихъ дерущихся изъ камеры.
— Полно, Савельичъ! брось!… Охота теб… Мы лучше своимъ судомъ… усмиримъ… бро-ось! — обступила вся камера Савельева.
— Я что-жь… Я ничего…— бормоталъ Савельевъ.— По мн чортъ съ вами! Только порядокъ… правило требуетъ, чтобы я, значитъ, того… A, вотъ, какъ по вашему? — обратился онъ вдругъ ко мн.
— Знамо — брось,— подсказывали мн арестанты.
— Какъ знаете. Это — ваше дло, отвтилъ я. — Только-бы они перестали драться. — Да изъ-за чего они разодрались? полюбопытствовалъ я у одного изъ особенно заступавшихся за дравшихся.
— A видишь: косого-то стоило и не такъ еще побить! Онъ, вишь, на вол вмст съ зайцемъ торговалъ. Ну, разъ возьми и зажиль {Утаилъ.} — ни сламу {Часть добычи.}, ничего… Это, по нашему, не дло. A теперь попались ребята вмст и считаться стали… малость помяли другъ друга… Оно, вдь, это здорово! пра-аво.
Постоявъ минуты дв въ нершимости, Савельевъ, наконецъ, изрекъ:
— Чортъ съ вами! ступайте, обмойтесь хорошенько. Это я для барина вотъ… заключилъ онъ, показывая на меня. — Дравшіеся бросились куда-то обмываться.
— Эхъ, чтобы васъ на благородную… Ужь я похлопочу! озабоченно говорилъ мн Савельевъ.— Можетъ быть, кушать хотите? Я получилъ на васъ три рубля. Сейчасъ баринъ будетъ записывать, кому что нужно… Да, вотъ, они — легки на помин. У ршетки показался ‘баринъ’, съ грифельной доской въ рукахъ. Это былъ высокій господинъ, въ щегольскомъ сронмецкомъ спальномъ халат… — Ну, говорите: что кому нужно? — спросилъ онъ камеру густымъ, здоровымъ басомъ, съ любопытствомъ осматривая меня, между тмъ.
— Мн селедку!— Мн пятокъ огурцовъ! — Тежки! — колбасы! заказывали мои сожителя, подавая ‘барину’ пятаки.
— A вы ничего не прикажете? — вжливо обратился онъ ко мн.
Я попросилъ записать полублый хлбъ и чухонскаго масла.
— Деньги ихнія у меня,— заявилъ Савельевъ.
— Да что это васъ куда посадили? Вы проситесь къ намъ. У насъ и постели есть, и чисто…
— Смотритель находитъ, вроятно, противузаконнымъ помститъ меня къ вамъ,— отвтилъ я.
— Нтъ, это не то. У насъ-же сидятъ крестьянинъ и цеховой… Дать нужно! добавилъ онъ по французски. О, Егоровъ знаетъ свое дло! сказалъ онъ про себя, отходя отъ ршетки.
— Чья здсь фамилія: Егоровъ? — спросилъ я у Савельева.
— Это баринъ про смотрителя сказали,— отвтилъ онъ мн, запирая камеру.
Черезъ нсколько минутъ, въ корридор раздалось: ‘за ужиномъ!’ — Арестантъ ползъ подъ нары, откуда и вытащилъ дв большія, черныя отъ грязи, деревянныя чашки и такія-же ложки. Затялся споръ: кому идти на кухню?
— Ишь ты какой! четыре раза былъ на этой недл, а все лзетъ… Нтъ ужь — дудки! Я давно не былъ! горячился одинъ, отнимая чашку у другого.
— Врешь, чортовъ сынъ! кричалъ третій.— Ты вчера за подаяніемъ ходилъ! Отдай безъ грха… Не-то, вотъ-те Христосъ, задушу!
— Я знать ничего не хочу! Сегодня Машка будетъ на кухн, и я ужь ни за какія коврижки не пропущу!
Каждый стремился завладть чашкой. Едва усплъ Савельевъ отпереть камеру, какъ двое, посильне, рванувъ изо всхъ силъ чашки, бросились съ ними въ корридоръ. Вслдъ имъ раздался дружный залпъ непечатной брани. Прошло минутъ десять. Арестанты возвратились ‘съ ужиномъ’. Об чашки были до краевъ наполнены жидкостью, носившею названіе ‘супа’. Т-же грязныя нары служили вмсто стола и скамеекъ. Чашки были поставлены посредин наръ, на которыхъ арестанты расположились кругомъ. Мн предложили отвдать ‘супа’. Я съ отвращеніемъ проглотилъ ложку горячей, грязной воды, въ которой плавала какая-то шелуха, вроятно,— необходимая составная часть этого оригинальнаго супа. Нельзя было, однакожь, не удивляться аппетиту, съ какимъ арестанты поглощали его. Затрапезная бесда объяснила мн, почему арестанты рвались на кухню. Дло въ томъ, что въ полицейскомъ дом есть также и женская камера, которая большинствомъ своихъ обитательницъ обязана тому-же пресловутому дому Вяземскаго. Понятно, что тамъ находились и старыя знакомыя моихъ сотоварищей по камер. И, вотъ, для нихъ-то, ‘кухня’ и служила мстомъ свиданія: они не только не превращали въ полицейскомъ дом своихъ прежнихъ сердечныхъ отношеній, но иныя завязывали на той-же кухн новыя,— разумется, съ тми-же погрязшими въ разврат и пьянств женщинами. Отсутствіе должнаго надзора давало возможность всякому пользоваться запретнымъ. Такъ, на кухню, одновременно, выпускались, изъ всхъ шести мужскихъ и одной женской камеръ полицейскаго дома, по два арестанта. Служебный персоналъ на кухн — староста, поваръ и хлборзъ — назначался изъ арестантской среды. На ихъ-же отвтственности лежала правильная раздача пищи. Очень рдко, кто-нибудь изъ чиновъ административнаго надзора въ дом присутствовалъ при этомъ. Въ предупрежденіе-же возможности побга кого-либо изъ арестантовъ, во время слдованія чрезъ дворъ изъ камеръ на кухню и обратно, дежурный по двору принималъ ихъ изъ нижняго корридора и впускалъ обратно, по счету. Затмъ, пока арестанты были на кухн, все ограничивалось, можетъ быть, боле внимательнымъ наблюденіемъ дежурнаго за полицейскимъ дворомъ. Собственно-же на кухню арестантовъ никто не сопровождалъ. Можно себ представить, какія безобразія тамъ творились… Одинъ изъ ходившихъ ‘за ужиномъ’, правда, вернулся съ подбитымъ глазомъ, но, тмъ не мене, онъ былъ очень доволенъ и уврялъ, что все удалось какъ нельзя лучше, тоже подтверждалъ и его товарищъ. Вскор посл ужина явился Савельевъ ‘съ лавкой’. Селедки, тежка, чай, сахаръ, огурцы, хлбъ, масло, все, что только было записано арестантами, валялось во внесенной Савельевымъ въ камеру грязной корзин. Я употребляю выраженіе ‘валялось’, потому что вс эти разнообразные продукты, даже такіе, какъ сливочное масло и селедки, лежали вмст, не будучи ни чмъ отдлены, даже въ бумагу не обвернуты, Понятно, что и принесенное мн въ той-же корзинк масло было грязно и пропитано запахомъ селедки, такъ что, не смотря на чувствуемый голодъ, я, однакожь, вынужденъ былъ довольствоваться только хлбомъ,— впрочемъ, также не мало пострадавшимъ отъ сосдства селедокъ, составлявшихъ главную статью въ арестантскихъ закупкахъ. Раздавъ ‘лавку’, Савельевъ незамтно сунулъ мн въ карманъ пальто пачку папиросъ {Куреніе арестантами табаку, какъ въ тюрьмахъ, такъ и въ полицейскихъ домахъ строго возбраняется.}, сказавъ при этомъ: ‘Ужь не безпокойтесь, я человкъ такой… Все сдлаю’… Онъ былъ очень удивленъ, когда я, также незамтно для другихъ, возвратилъ ему эту пачку. Объяснять ему при прочихъ арестантахъ, что я не курю, было неудобно. Савельевъ истолковалъ это по своему и, спустя немного времени, вызвалъ меня въ корридоръ.
— Я перемнилъ… эти ужь будутъ хороши… въ 25 копекъ,— сказалъ онъ мн, подавая пачку другихъ папиросъ. Я предложилъ ему записать на меня заплаченныя 25 коп. и оставить папиросы у себя, такъ какъ я не курю.
— Ну, къ утру, я вамъ водочки припасу,— утшительно произнесъ онъ. Старанія мои убдить его, что я не курю и не пью водки, были напрасны.
— Полноте шутить!… ничего… я, знаете, англійской горькой.— На лстниц послышался шумъ.— Поврка идетъ! сказалъ мн Савельевъ, спша запереть меня въ камеру.
Поврку производилъ околоточный, сопровождаемый нсколькими служителями.
— Здорово, ребята! — произнесъ онъ, входя въ нашу камеру. Посл дружнаго ‘здравія желаемъ!’, которымъ отвтили ему арестанты, началась перекличка по именному списку.
— Дмитрій Карасевъ! — заключилъ околоточный перекличку.
— Я,— отвтилъ я, по примру другихъ арестантовъ.
— Не имете-ли чего заявить? — спросилъ онъ меня.
— Говорятъ, что здсь есть камера, въ которой имются постели и въ которой боле или мене чисто. Я бы просилъ васъ перевести меня въ ту камеру.
— Это невозможно: смотритель приказалъ помстить васъ въ эту камеру. У васъ есть, правда, комната, въ которой имются нкоторыя удобства, но она предназначена только для дворянъ. Вы-же, насколько видно изъ постановленія о васъ, не принадлежите къ привиллегировавному сословію.
— Въ такомъ случа, дайте что-нибудь положить подъ голову.
— У васъ ничего не полагается. Впрочемъ, я доложу смотрителю,— можетъ быть, онъ и найдетъ возможнымъ дать вамъ казенный армякъ.
— Я-бы хотлъ прочитать постановленіе, о которомъ вы упомянули.
— Доложу смотрителю.
Когда и въ другихъ камерахъ кончилась перекличка, околоточный скомандовалъ: ‘на молитву!’ Арестанты были выпущены изъ всхъ камеръ на корридоръ, и передъ образомъ, висвшимъ надъ ‘благородной’ камерой, нкоторые запли вечернія молитвы. Околоточный, во время молитвы, находился у ‘благородныхъ’, не удостоившихъ пожаловать ‘на молитву’. Изъ ихъ камеры доносились громкій смхъ и стукъ вилокъ и ножей о тарелки. По окончаніи молитвы, околоточный, не выходя изъ ‘благородной’ камеры, крикнулъ: ‘Маршъ по камерамъ! Да смотрть — не курить! ‘ Вс разошлись. Савельевъ заперъ камеры и потушилъ въ нихъ ночники, и безъ того очень плохо освщавшіе. Мы остались въ потемкахъ.
— Разв тутъ ночью огня не полагается? — спросилъ я моихъ сотоварищей.
— Какъ не полагается! Всюду полагается! — отвтилъ мн одинъ изъ нихъ,— это только у здшняго смотрителя такъ водится. Понимаешь, чтобы въ карманъ-то, значитъ, больше попало… Ужь я, къ примру сказать, во сколькихъ тюрьмахъ и частяхъ сидлъ, а этакого ерыги смотрителя, какъ здшній, не видлъ. Въ теперешнее, самое холодное время по два дня не топитъ камеры,— гд это видано?
— A разв никто изъ начальства не приходитъ сюда? — спросилъ я его.
— Какъ не приходить! анамеднись прізжалъ какой-то. Петруха возьми, да и пожалуйся: холодно, молъ…. Такъ онъ какъ на него напустился: ‘чортъ, говоритъ, тебя несъ въ тюрьму!’ A какъ ухалъ, такъ сейчасъ смотритель Петруху въ карцеръ, а ужь тамъ, знамо дло, взлупили какъ быть должно… мое почтеніе!— Что, Петруха, небось и теперь чешется? ха-ха-ха! обратился онъ въ кому-то.
— Ничево, досталось малость на орхи! — отозвался, должно быть, Петруха.
— Какъ это взлупили? — спросилъ я.
— Какъ? а вотъ какъ: здсь, въ камер-то, опаску имютъ,— не равно другіе, молъ, заступятся, а ужь въ карцер, одного-то дуй сколько хочешь… Нечего сказать, на счетъ чего, а на счетъ этого смотритель знаетъ свое дло.— Ну, чья очередь сказку сказывать? Начинай! обратился онъ въ товарищамъ, давно взобравшимся на нары.— Заяцъ! теб сказывать.
И заяцъ, затянувшись смолкой началъ сказывать.
Въ камер былъ невыносимо тяжелый запахъ. Глаза и горло сильно страдали отъ дкаго дыма махорки, которую, какъ только въ камер потушили огонь, почти вс закурили. Кром того, запахъ сырости и зловоніе отъ такъ называемой ‘парашки’ {Такъ арестанты называютъ ушатъ, служащій для ночныхъ испражненій. Называютъ также ‘Парашей’, ‘Прасковьей Андреевной’.}, поставленной на ночь въ камер, длали пребываніе въ камер убійственнымъ. Въ полицейскомъ дом предоставлялось каждому арестованному носить свое платье и блье, какъ-бы оборвано и грязно оно ни было, казенная смна не всякому выдавалась. Арестанты, подобные моимъ сотоварищамъ по камер, прибывая въ полицейскій домъ въ лохмотьяхъ, нердко вовсе безъ рубашки, и оставались въ такомъ вид во все время содержанія ихъ въ полицейскомъ дом, 3—4 мсяца. Мудрено-ли, поэтому, что эти несчастные, валявшіеся, къ тому-же, на грязныхъ, голыхъ нарахъ, длались жертвами отвратительныхъ наскомыхъ, зарождавшихся въ этой грязи, и пропитывались особенно зловоннымъ запахомъ. Въ послдствіи я узналъ, что мстный тюремный комитетъ снабдилъ достаточнымъ количествомъ блья вс полицейскіе дома. Стирка этого блья составляла добрую статью дохода. И вотъ, смотритель того полицейскаго дома, въ которомъ мн привелось сидть, выдавая лишь нсколько смнъ блья арестованнымъ ‘благороднымъ’, остальное хранилъ чистымъ, въ цейхгауз, и долгое время получалъ, откуда слдовало, деньги, на 3—4 стирки въ мсяцъ. Незадолго до моего прибытія, полицейскій домъ постилъ одинъ изъ наиболе вліятельныхъ директоровъ этого комитета.
Грязный видъ арестантовъ побудилъ его освидтельствовать ихъ блье.
— Это все, ваше превосходительство, проходящіе бродяги… на нсколько дней… Такъ что я считаю лишнимъ выдавать имъ блье,— заявилъ смотритель.. Посщеніе этого директора имло послдствія: смотрителя лишили ‘стирки’. Грязное блье должно было сдаваться, для мытья, въ мстный тюремный замокъ. Казалось-бы, что, посл этого, смотрителю не было цли не выдавать блья нуждающимся въ немъ арестантамъ. Тмъ не мене, послдніе, какъ и прежде, удостоивались носить казенное блье по строгому выбору. Вліятельный директоръ больше непрізжаль, а прочее начальство, изрдка посщавшее домъ, не обращало на это обстоятельство особеннаго вниманія, всегда оставаясь довольнымъ чистотою въ ‘благородной’ камер, которою оно обыкновенно оканчивало свой обходъ дома.
Не прошло, полагаю, и часа посл того, какъ я улегся на нарахъ, какъ я сталъ ощущать присутствіе на себ наскомыхъ. Мало по малу, число ихъ увеличивалось и вотъ, въ то время, какъ я въ теченіи цлой ночи не могъ ни на минуту заснуть, охотясь въ темнот за осадившимъ меня непріятелемъ, мои сотоварищи, разсказавъ и выслушавъ нсколько сказокъ, поругавъ нкоторыхъ ‘пауковъ’ и сыщиковъ и утшивъ себя надеждой на мщеніе по выход ‘на волю’, заснули богатырскимъ сномъ, сопровождая его оглушительнымъ храпомъ. То, что грозило мн при продолжительномъ пребываніи въ камер чахоткой,— воздухъ, сырость, зловоніе,— на этихъ людей не производило, повидимому, никакого вліянія. Ихъ легкія давно привыкли дышать испорченнымъ воздухомъ въ сырыхъ подвалахъ дома Вяземскаго, тла — къ постоянному присутствію грязи и наскомыхъ. Въ эту ночь я просто завидовалъ имъ. Голова моя, покоившаяся на голой доск, страшно болла, бокамъ было не мене чувствительно, зудъ, производимый наскомыми, заставлялъ бодрствовать. Я весь измучился. Съ несказанною радостію я встртилъ утро.
Полицейскій служитель (не Савельевъ) отперъ камеру, крича: ‘Вставать! вставать! живо!’ — Я спросилъ его, гд умываются?
— A вонъ, въ корридор стоитъ ушатъ, наберите воды въ ковшикъ и умывайтесь.
— Но есть-же, вроятно, и другой какой-нибудь ушатъ или ведро, надъ чмъ умываются?
— Нтъ, у насъ прямо на полу умываются. Конечно, много наливать тоже нельзя… A такъ умываться… отчего-же? — все равно, каждое утро приходится мочить полъ… Моемъ швабрами каждый день… чтобы чистота была.
Я умылся, т. е. обдалъ лицо и руки холодной водой. Новое горе: у меня не было полотенца.
— Нтъ-ли чмъ нибудь утереться? — спросилъ я опять служителя. — Неужели здсь не полагается какой-нибудь тряпки лицо вытирать?
— Должно быть, не полагается, если нтъ. Вонъ посмотрите, какъ другіе утираются!— добавилъ онъ, показывая на расхаживавшихъ по корридору арестантовъ, вытиравшихъ свои мокрыя лица, кто — переднею частью грязной рубашки, кто — рукавомъ не мене грязной, оборванной поддевки, кто — картузомъ и т.. д.
— И ‘благородные’ такъ утираются?
— Ну, зачмъ?… Тамъ народъ другой… У кого нтъ своего полотенца, такъ мы выдаемъ…
Отъ души пожалвъ, въ этомъ случа, о невозможности удостоиться причисленія къ лику ‘благородныхъ’, т. е. такихъ ‘другихъ народовъ’, которые и въ полицейскомъ дом имютъ право на полученіе полотенца для вытиранія лица и рукъ,— я, кое-какъ, при помощи своего не совсмъ чистаго носоваго платка, избгъ на этотъ разъ необходимости ждать, пока лицо и руки обсохнутъ естественнымъ путемъ.
Нсколько арестантовъ приступили къ мытью половъ въ камерахъ и корридорахъ, для чего предварительно весь полъ былъ обданъ водой. Принесенныя откуда-то мочальныя швабры, отъ избытка грязи на нихъ, совершенно потеряли свой первоначальный цвтъ. Этими-то швабрами и начали мыть — точне — мазать полъ. Дв-три минуты, и полъ былъ вымытъ, швабры кое-какъ вобрали въ себя воду, и полъ, отъ сырости и грязи, какъ-бы окрасился черной краской.
— За кипяткомъ! — раздалось въ корридор.
Изъ прочихъ камеръ показались арестанты съ жестяными чайниками и глиняными кувшинами въ рукахъ. Это были счастливцы, которые имли что заварить. Въ моей камер не водилось ни чайниковъ, ни кувшиновъ, но, тмъ не мене, одинъ арестантъ попытался было побывать на кухн, какъ-бы ‘за кипяткомъ’.
— Эй, кадетъ! Ты куда? Давно-ли ты чай-то сталъ пить? Гд у тебя чайникъ? — И полицейскій служитель впихнулъ бднягу обратно въ камеру.
Желая немного оправить на себ платье, такъ какъ я спалъ, т. е. метался всю ночь на нарахъ, не раздваясь, — я снялъ съ себя пальто и сюртукъ. И, о ужасъ!… осаждавшій меня, ночью, непріятель буквально покрывалъ. все пальто. Трудно было найти на немъ мсто, свободное отъ наскомыхъ. Сюртукъ, брюки и жилетъ также изобиловали ими.
— Позвольте, я вамъ стряхну,— вызвался одинъ арестантъ.— Этой твари тутъ вдоволь… Ишь, какъ набросились на свжаго человка!
— Да что толку стряхивать, если завтра ихъ столько-же будетъ! — отвтилъ я съ досадой.
Я позвалъ служителя.
— Есть кто-нибудь въ контор? — спросилъ я его.
— Какъ-же: смотритель давно ужь тамъ.
— Потрудитесь, пожалуйста, сейчасъ-же доложить ему, что я прошу его или вызвать меня къ себ въ контору, или пожаловать сюда. Мн необходимо теперь-же его видть.
— Да вы это на счетъ чего? Не на счетъ-ли этого? — спросилъ онъ, смясь показывая на пальто и сюртукъ, лежавшіе на нарахъ.
— Да, и на счетъ этого, и на счетъ другого. Пожалуйста доложите.
— Хорошо-съ. Неравно кто-нибудь снизу придетъ, такъ передамъ. Мн самому нельзя отсюда отойти… Да вы одньтесь,— въ рубашк-то одной холодно!… наставительно добавилъ служитель.
— Здравствуйте, monsieur Карасевъ! Какъ спали? — произнесъ подошедшій къ ршетк ‘баринъ’, записывавшій ‘лавочку’.
— Какъ видите,— отвчалъ я, предъявляя ему мое пальто.
— Это возмутительно! — серьезно воскливнудъ ‘баринъ’.— Вы или дайте этому бесті Егорову, или жалуйтесь прокурору… Жаль, что онъ не на меня нарвался,— я-бы ему показалъ… ‘Баринъ» не договорилъ, чтобы онъ ему показалъ.
— Я просилъ доложить ему, что хочу его видть,— сказалъ я.
— И отлично! Только вы, знаете, этакъ напуститесь на него… О, онъ, вмст съ тмъ, первостепенный трусъ… Да вы, я думаю, и сами знаете, какъ его отдлать: я имю нкоторое понятіе о княз Каракадзе… И ‘баринъ’, ухмыляясь, протянулъ мн чрезъ ршетку свою ‘благородную’ руку
— Пожалуйте въ контору, г. Карасевъ! — объявилъ мн вбжавшій въ корридоръ Савельевъ.— Какъ спали?… здоровы-ли?… Позвольте, нужно немного стряхнуть… сказалъ онъ равнодушно, когда я надвалъ пальто. Масса наскомыхъ его, повидимому, нисколько не удивила.
— Не безпокойтесь… я хочу показаться въ такомъ вид смотрителю.
— Напрасно… они еще пуще разсердятся.
— На кого?— удивленно спросилъ я.
— Да на васъ… Они этого не любятъ.
— Проводите-же меня къ нему.
Въ контор, кром смотрителя, писарей и околоточнаго, находилось еще, повидимому, цлое семейство, члены котораго,— высокій, мощный, лтъ 50-ти, лысый мужчина, съ приплюснутымъ носомъ и узенькими, срыми глазками, дв худенькія дамы, руки которыхъ безцеремонно покоились на его колняхъ, золотушный мальчикъ лтъ 17 и, такихъ-же лтъ, кругленькая вертлявая барышня,— не столько говорили, сколько хохотали. Въ хохот принималъ участіе и смотритель… Послдній, не смотря на то, что замтилъ мой входъ въ контору, не счелъ нужнымъ прервать свой хохотъ. Только посл того, какъ я минутъ 15 простоялъ у перегородки, отдляющей контору отъ корридора, смотритель удостоилъ меня словами.
— Пожалуйте сюда! Что угодно?
По мр моего приближенія къ столу, за которымъ сидлъ смотритель, не только хохотъ, во и разговоръ въ контор становились тише, сдержанне, вниманіе всхъ обратилось на меня, или, врне, на мое пальто.
— Тьфу! Что за гадость? Какъ вы смли въ такомъ вид явиться въ контору? — закричалъ на меня смотритель, вскочивъ со стула. Дамы, плюнувъ нсколько разъ въ сторону, отвернулись съ видимымъ отвращеніемъ.
— Я именно и явился къ вамъ, г. смотритель, съ просьбой избавить меня отъ такой, ничмъ не заслуженной пытки.
— Что! Что такое? Пытки? Что-же, вы прикажете мн самому обчистить васъ? а? я васъ спрашиваю?!…
— Савельевъ! живо! снять пальто!…
— Я прошу васъ помстить меня въ какую-нибудь другую комнату.
— Прошу меня не учить! Я знаю, гд васъ держать! это мое дло! — все боле и боле горячился смотритель.
— Полагаю, во всякомъ случа, что отдача меня на съденіе наскомымъ не только не входитъ въ цли правосудія…
— Не разсуждать! Я васъ въ карцеръ посажу!… Я имю право… Вы не боле, какъ дезертиръ!…
— Позвольте-же мн написать заявленіе г. прокурору,— проговорилъ я дрожащимъ голосомъ.
— Что? Теперь нельзя! Когда будятъ въ контор, свободно, я васъ позову… Отправляйтесь на свое мсто!
Голова кружилась… руки и ноги тряслись… слезы душили меня. Я скоре выкрикнулъ, нежели проговорилъ:
— Одно изъ двухъ, г. смотритель: или вы позволите мн теперь-же написать заявленіе, и я, въ ожиданіи распоряженія г. прокурора, отправлюсь въ камеру, или-же, въ противномъ случа, я ршительно отказываюсь добровольно, возвратиться туда… Вы не имете права запретить мн писать!…
— Позвольте… Позвольте! — остановилъ меня смотритель, значительно понизивъ первоначально принятый имъ тонъ.— Вы, вроятно, забываете, что вы не князь…
— Прошу не оскорблять меня! за свое преступленіе я не передъ вами отвтственъ…— прервалъ я его.
Припадокъ сердцебіенія и нервная дрожь во всемъ тл побудили меня къ машинальному дйствію: я опустился на табуретъ. Смотритель растерялся. Онъ, видимо, былъ пораженъ, моей мнимой дерзостью, проявившеюся въ сидніи на табурет, въ его присутствіи.
— Савельевъ! Наднь Карасеву пальто и отведи его на мсто,— сказалъ онъ посл нсколькихъ минутъ молчанія.
— Пойдемте, г. Карасевъ… Себ-же хуже сдлаете, если не пойдете… поврьте… уговаривалъ меня Савельевъ, надвая на меня освобожденное отъ паразитовъ пальто.
Безсонная ночь, вынесенная нравственная пытка сломили меня. Я вдругъ почувствовалъ полный упадокъ силъ. Явилась потребность прилечь… меня клонило ко сну. Ничего не говоря, я поднялся съ табурета и, еле держась на ногахъ, доплелся до камеры. Я боле не чувствовалъ неудобства спать на голыхъ доскахъ. Едва только я прилегъ на нары, какъ вскор заснулъ крпкимъ сномъ.
Сонъ мой, длившійся нсколько часовъ, былъ прерванъ Савельевымъ.
— Встаньте, г. Карасевъ! Товарищъ прокурора пріхалъ, сейчасъ по камерамъ будетъ ходить.
— Эй, вы! приберитесь немного! да смотрть,— не приставать съ пустяками! — грозно наказывалъ онъ моимъ сотоварищамъ по камер.
Въ корридор показались смотритель, околоточный и господинъ среднихъ лтъ, в штатскомъ. По обход прочихъ камеръ, они вошли въ нашу,
— Не иметъ-ли кто чего-либо заявить товарищу прокурора?— спросилъ ‘штатскій’.
— Позвольте мн… началъ я.
— Ваша фамилія?
— Это Карасевъ… За самозванство… подхватилъ смотритель.
— Что въ? имете сказать?
Въ немногихъ словахъ, я передалъ ему о моемъ ужасномъ положеніи и просилъ о помщеніи меня въ другую, боле чистую комнату, и объявленіи мн о томъ: у кого находится дло обо мн и скоро-ли я буду допрошенъ.
— Я васъ попрошу дать мн постановленіе о Карасев,— обратился товарищъ прокурора въ смотрителю.
— Документы приготовлены въ контор…
— Нтъ, ужь пожалуйста порудитесь дать мн сюда документъ Карасева.
Околоточный бросился внигъ.
— Здсь, въ самомъ дл, ужасно грязно! Я понимаю положеніе г. Карасева,— обратился опять товарищъ прокурора къ смотрителю.
— Это ужь полъ такой… знаете, некрашенный… Но наскомыхъ въ камер нтъ, я вамъ ручаюсь… Это пустое.
— Прошу васъ, г. прокуроръ, проврить мое заявленіе!— сказалъ я, возмущенный нахальствомъ смотрителя.
Околоточный подалъ бумаги. Внимательно просмотрвъ ихъ, товарищъ прокурора сказалъ:
— Мн-бы казалось, что его можно перевести въ привиллегированное отдленіе? и онъ вопросительно взглянулъ на смотрителя.
— Я не имю права… Извольте видть… онъ не дворянинъ…
— Позвольте. Изъ постановленія ничего не видно о непривиллегировавномъ состояніи г. Карасева: тутъ онъ названъ отставнымъ юнкеромъ, уволеннымъ изъ военнаго вдомства.
— Я имю врныя свднія о его происхожденіи! — важно заявилъ смотритель.
— Допустимъ. Но вы видите, онъ не совсмъ здоровъ, и для него дйствительно,— я ему вполн врю,— тяжело такъ валяться…
— Что длать!… Я бы съ удовольствіемъ, но не могу, не имю права.
— Считаю нелишнимъ заявить вамъ, г. прокуроръ, что я пріобрлъ права состоянія по образованію,— прервалъ я смотрителя.
— Имете вы права окончившаго курсъ въ гимназіи? — спросилъ меня товарищъ прокурора.
— Несомннно,— отвтилъ я.— Это очень легко узнать, сдлавъ запросъ м-скому артиллерійскому училищу.
— Хорошо, хорошо… заторопился товарищъ прокурора, видимо недовольный упрямствомъ смотрителя. — Я полагаю, что вы теперь-же переведете г. Карасева,— сказалъ онъ ему повелительнымъ тономъ.
— У меня, къ тому-же, и мстъ нтъ тамъ… попробовалъ было возразить смотритель, красня отъ злости.
Товарищъ прокурора, ничего не отвтивъ, направился къ благороднымъ.
— Какъ-же мстъ нтъ? а эти дв кровати? слышался оттуда голосъ товарища прокурора.
— Если ужь вы безусловно придерживаетесь правила не смшивать привиллегированныхъ съ непривиллегировавными, то на какомъ-же основаніи вы держите тамъ Глюма? Насколько я помню, онъ, кажется, цеховой?— доносилось изъ корридора.
— Прощайте! — произнесъ товарищъ прокурора, поровнявшись съ нашей камерой.— Относительно васъ, г. Карасевъ, я поговорю съ смотрителемъ, надюсь, что онъ не откажетъ перевести васъ къ привиллегированнымъ,— добавилъ онъ, отходя отъ камеры.
Не прошло и получаса, посл ухода товарища прокурора, какъ ко мн явился околоточный, съ словами:
— Пожалуйте на ‘благородную!’ Только вы должны знать, что переводомъ туда вы обязаны не товарищу прокурора, а смотрителю,— для чего-то добавилъ онъ, какъ-бы по обязанности.

ГЛАВА VI

‘НА БЛАГОРОДНОЙ’.

‘Благородная’ камера представлялась мн не боле, какъ сноснымъ арестантскимъ помщеніемъ. Правда, я былъ довольно высокаго мннія объ ея обитателяхъ, зналъ, что это ‘другой народъ’, который — именно потому, что онъ ‘другой’ — не спитъ на голыхъ нарахъ, не утирается рубашкой, но, все-таки, то обстоятельство, что этотъ ‘другой народъ’ пріобрлъ право на жительство въ полицейскомъ дом заслугами, однородными съ тми, которыя имли за собою и мои злосчастные сотоварищи, заставляло думать, что преимущества первыхъ передъ послдними не должны быть велики. Тмъ рзче поразило меня представившееся моимъ глазамъ, какъ только я переступилъ порогъ ‘благородной’ камеры. Предполагаемое сносное арестантское помщеніе оказывалось чистой, свтлой, прилично меблированной комнатой, половина которой была занята красивыми желзными кроватями, покрытыми байковыми одялами. Поверхъ одялъ, на каждой кровати было по дв подушки въ чистыхъ наволокахъ. Накрытый блой салфеткой круглый столъ, нсколько плетеныхъ стульевъ и шкафъ составляли мебель другой половины комнаты. Крашенный полъ, чисто выбленные потолокъ и стны, три большія окна на улицу, все это длало комнату нисколько не похожею на обыкновенныя, самыя лучшія арестантскія помщенія. Самыя желзные прутья въ окнахъ были необыкновенно тонки и рдко разставлены. Въ комнат находилось шесть человкъ, одтыхъ въ одинаковые халаты, въ какомъ я уже видлъ ‘барина’, записывавшаго лавочку. Одинъ, лежа на кровати, съ сигарой въ зубахъ, читалъ газету. Трое, въ томъ числ и знакомый мн ‘баринъ’, расхаживали по комнат, повидимому, горячо о чемъ-то споря, и, наконецъ, остальные два ‘благородныя’ субъекта сидли у стола, на которомъ стояли кофейникъ и чайная посуда. Въ одномъ изъ этихъ субъектовъ я узналъ того самаго толстаго, лысаго мужа, который засдалъ въ контор, въ кругу веселаго семейства.
— Позвольте, господа!… Вы меня не убдите! — закончилъ ‘баринъ’ споръ съ своими товарищами, лишь только я показался въ ‘благородной’ камер. Сердечно радуюсь за васъ, monsieur Kaрасевъ! — привтствовалъ онъ меня, сильно тряся мои руки. Позвольте… Позвольте… Господа! рекомендую monsieur Карасевъ, онъ-же князь Каракадзе, о подвигахъ котораго мы столько читали и восхищались…
— Очень пріятно…— Баронъ Соте…— Поручикъ де-Трайль…— Давыдовичъ… г. Угровъ… рекомендовались мн ‘благородные’ люди.
— A это, произнесъ ‘баринъ’, указывая на лысаго мужа съ приплюснутымъ носомъ,— нашъ уважаемый староста, благодтель, покровитель, отъ всхъ бдъ и напастей защититель, Иванъ Ивановичъ Глюмъ, лучшій другъ нашего достопочтеннаго смотрителя Егорова… Совтую хорошенько познакомиться.
— Да перестанешь-ли ты врать?— обидчиво проговорилъ Глюмь.
— Я ужь, кажется, имлъ честь видть васъ сегодня въ контор? — сказалъ я Гдюму, посл того, какъ онъ удостоилъ протянуть мн свою руку и предложилъ стулъ.
— Да-съ… имлъ удовольствіе… Непріятный случай!… Я, признаюсь, просилъ за васъ смотрителя, — отвтилъ толстякъ, жеманясь.
— Ну какъ-же не благодтель! — воскликнулъ ‘баринъ’.
— Вы не извольте на нихъ обращать вниманіе. Господинъ Николаевъ все шутитъ… они ужь такіе… говорилъ мн Глюкъ.
— Однако, нечего тутъ толковать! — перебилъ его ‘баринъ’, т. е. Николаевъ.— Скидывайте-ко пальто, сюртукъ… Вотъ вамъ халатъ,— неправда-ли, очень приличный? Будьте какъ дома. Вотъ ваша кровать,— Холуй! — вдругъ гаркнулъ своимъ сильнымъ басомъ Николаевъ.
— Кого это вы зовете? — полюбопытствовалъ я.
— A это у насъ есть здсь служитель изъ разночинцевъ… Вамъ, вдь, не мшаетъ немного пообчиститься…
— Вотъ, возьми платье, хорошенько, смотри, почисти! — приказывалъ Николаевъ вошедшему въ камеру арестанту.
— Я думаю, вамъ также не мшало бы перемнить блье и умыться?
— Да это даже необходимо, но у меня нтъ блья.
— Это ничего не значитъ: у меня есть!— и Николаевъ вынулъ изъ шкафа чистое блье.
— Эй! — закричалъ онъ опять. На ‘эй!’ явился въ камеру другой арестантъ.
— Живо воды! Возьми тамъ кувшинъ, тазъ, всякую штуку… Подашь барину умыться. Понялъ?
— Какъ не понять-съ! — отвтилъ арестантъ, выходя изъ камеры.
— Пожалуйста, monsieur Карасевъ, безъ стсненія… Съ вашего позволенія, Иванъ Ивановичъ? — вдругъ обратился Николаевъ въ Глюму, лукаво улыбаясь.
— Прошу безъ церемоній! — важно отвтилъ Глюмъ.
Освободивъ голову, лицо и руки отъ грязи, вынесенной изъ ‘слдственной’, перемнивъ блье и надвъ чистый халатъ, лежавшій на указанной мн Николаевымъ кровати, я почувствовалъ себя какъ-бы обновившимся. Я сталъ бодре, крпче, и на душ какъ-то сдлалось свтле. Аппетитъ былъ также удовлетворенъ: я съ радостью воспользовался предложенною мн Николаевымъ закуской и чашкой кофе. Словомъ, посл двухъ-трехъ-часоваго пребыванія на ‘благородной’, я сдлался вновь способнымъ мыслить и чувствовать. Первые вопросы, предложенные мною моимъ новымъ товарищамъ, казались, конечно, ихъ вншней обстановки въ ‘благородной’ камер, столь отличной отъ ‘слдственной’. Николаевъ далъ мн довольно подробные отвты. Оказывалось, что ‘благородная’ камера своимъ приличнымъ видомъ обязана нкоему купцу N., мстному приходскому попечителю, обратившему вниманіе на плачевное положеніе благородныхъ особъ, которымъ доводилось жить въ полицейскомъ дом. Онъ отдлалъ на свой счетъ камеру для нихъ, пожертвовалъ 10 желзныхъ кроватей, столько-же одялъ, матрасовъ, 20 подушекъ, дв смны постельнаго блья и десять суконныхъ спальныхъ халатовъ, тхъ самыхъ, въ которыхъ теперь щеголяли ‘благородные’ люди. На ‘разночинцевъ’ богатый купецъ не простеръ своей милости. Ихъ участь не удостоивалась ничьего вниманія. ‘Благородная’ камера запиралась только на ночь, посл вечерней поврки. Убирать камеру, вообще прислуживать ‘господамъ’, назначались два арестанта изъ мировой камеры, т. е. содержащіеся по приговорамъ мировыхъ судей. Пищи натурой благороднымъ не полагалось. Дворяне и чиновники получали опредленныя закономъ кормовыя деньги: какъ они, такъ и остальной ‘благородный’ людъ пріобртали пищу, смотря по средствамъ: кто — изъ лавочки, кто — изъ гостинницы, а кто и изъ собственной квартиры. Куреніе, пніе, игры, газеты, письменныя принадлежности, вино, хотя и не преслдовались въ ‘благородной’ камер, но это происходило не вслдствіе разъ принятаго правила, а по милости ‘благодтеля’, Ивана Ивановича Глюма, ради котораго смотритель ‘и не то еще длалъ’.
— Не совтую ссориться съ Иваномъ Ивановичемъ,— говорилъ Николаевъ.— Тутъ у насъ разъ вышла маленькая перебранка, такъ мы вс два дня безъ табаку сидли, и въ два дня насъ разъ двадцать обыскивали: все отобрали.
— Ну, ужь, будто я былъ въ этомъ виноватъ? — оправдывался Глюмъ.— Напротивъ, я всегда, что могу… Вотъ и о нихъ сколько я вчера просилъ,— сказалъ Глюмъ, относя свои послднія слова ко мн.
Я, конечно, поспшилъ поблагодарить его за ходатайство, и просилъ и впредь не лишать меня своего покровительства.
— Ужь не безпокойтесь. Я устрою, что вы сойдетесь съ смотрителемъ,— успокоивалъ меня Глюмъ.
Въ шесть часовъ вечера, служитель арестантъ подалъ самоваръ. Роль хозяина принадлежала, видимо, Глюму. Онъ заварилъ чай и поставилъ на мдный подносъ четыре чайные прибора. Я былъ приглашенъ занять мсто за столомъ, вокругъ котораго помстились Глюмъ, Николаевъ и Угровъ. Баронъ Соте, поручикъ де-Трайль и Давыдовичъ не удостоились приглашенія. Распахнутый халатъ барона обнаруживалъ толстое казенное блье и, потерявшіе свой первоначальный цвтъ, кавалерійскіе рейтузы. Вообще было замтно, что баронъ и поручикъ, не смотря на титулъ одного и чинъ другого, не были аристократами камеры. Они и держали себя какъ-то особнякомъ отъ остальной компаніи, изрдка перекидываясь нсколькими словами только съ Николаевымъ. Давыдовичъ заварилъ себ чай въ отдльный чайникъ, съ которымъ и удалился на одинъ изъ широкихъ подоконниковъ, гд сталъ пить чай ‘въ прикуску’ изъ глиняной кружки. Разговоръ за чаемъ изъ общаго вскор сдлался исключительнымъ. Любезные ‘хозяева’, Глюмъ и Николаевъ, очень просили меня разсказать имъ что-нибудь изъ своей, несомннно-богатой всевозможными приключеніями заграничной жизни. Глюмъ получалъ внскую газету ‘Presse’, особенно занимавшуюся моей особой во время моего пребыванія въ Вн. Прочитанное имъ въ этой газет послужило поводомъ въ многимъ вопросамъ. Между тмъ, пребываніе въ Вн, обнимавшее собою первый періодъ моего самозванства, оставило во мн столько мрачныхъ, гнетущихъ душу воспоминаній, что воскрешать ихъ я всего мене могъ желать. Предупредительность и внимательность Николаева и почтительныя просьбы Глюка длали, однакожь, неловкимъ отказъ съ моей стороны, тмъ боле, что мои товарищи, въ свою очередь, выражали готовность познакомить меня съ своими ‘длами’. баронъ Соте, не принимавшій участія въ общемъ разговор, тутъ также присоединился къ просьб Глюма и Николаева. Насилуя себя, я передалъ нсколько эпизодовъ изъ моей внской жизни, которые привели въ восторгъ моихъ слушателей. Только баронъ Соте ршился выразить порицаніе моего образа дйствій относительно несчастной Луизы, сдлавшейся жертвой своего честнаго, глубокаго чувства ко мн.
— Извините меня… но это возмутительно! — сказалъ мн серьезно баронъ. Взглядъ, брошенный на него въ это время Глюмомъ и Угровымъ, выражалъ столько насмшливаго презрнія, что боле яснаго протеста противъ сказанной барономъ ‘нелпости’ врядъ-ли можно было выразить словами. Николаевъ поспшилъ съ извиненіями по поводу словъ, сказанныхъ ‘чудакомъ’ барономъ, который, посл нсколькихъ минуть молчанія, произнесъ:
— Надюсь, monsieur Карасевъ, что вы нисколько не обидлись моими словами? Я назвалъ возмутительнымъ самый фактъ, не касаясь того, насколько вы нравственно виновны въ немъ. Вы сами были увлечены чувствомъ.
— Не старайтесь, баронъ, пріискивать мн оправданій. Благодарю васъ за правдивое слово,— искренно отвтилъ я,— вы еще слишкомъ снисходительно относитесь ко мн. — баронъ какъ-то странно посмотрлъ на меня, не меньше удивленія выражалось и во взгляд другихъ.
— По моему, господа,— заявилъ Глюмъ,— тугъ нтъ ничего возмутительнаго, только напрасно вы не женились на ней: такой кушъ не упускаютъ… Тамъ чтобы ни было, а такой капиталъ всегда пригодился-бы. Вамъ-бы прямо деньги въ карманъ, да и въ Америку!
— Ай да Иванъ Ивановичъ! — воскликнулъ Николаевъ.— Люблю! По купечески: деньги въ карманъ, и драло!… Руку, дружище!
— Что-же? я говорю по практик,— самодовольно отвтилъ Глюмъ, подавая руку Николаеву. Послдній долго не переставалъ острить надъ ‘благодтелемъ’, который большую часть злыхъ шутокъ Николаева принималъ за чистую монету, нисколько, повидимому, не обижаясь. Вошедшій въ камеру околоточный дружески пожалъ всмъ руки, не сдлавъ на этотъ разъ и относительно меня исключенія.
— Я очень радъ, что вы переведены сюда,— сказалъ онъ мн.— Совтую вамъ поблагодарить за это смотрителя.
— Это требуетъ нкотораго поясненія,— возразилъ неугомонный Николаевъ:— т. е. какъ поблагодарить: въ сухую, или иначе какъ-нибудь?
— Ну, что за шутки! — полуобидчиво произнесъ околоточный,— Право, вы хорошо сдлаете, если поблагодарите. Не правду-ли я говорю, Иванъ Ивановичъ?
— Конечно, не мшаетъ,— засвидтельствовалъ Глюмъ.— Только ужь я вамъ вотъ что скажу, Павелъ Алексевичъ: ихъ учить нечего… они лучше нашего знаютъ, какъ и что длать!…
— Признаюсь вамъ, я ршительно не вижу, за чтобы мн слдовало благодарить смотрителя: не за утреннюю-ли сцену въ контор, или за т отговорки, къ которымъ онъ прибгалъ для оправданія передъ товарищемъ прокурора? Не за то-ли, что онъ не желалъ перевести меня въ эту камеру? — ршился замтить я.
— Какъ бы то вы было, но онъ васъ перевелъ… Впрочемъ, какъ хотите… Я только такъ… замялся околоточный.
— Пойдемте-ка, Иванъ Ивановичъ, вдь я за вами пришелъ: Амалія Карловна ужь давно сидитъ въ контор. — Иванъ Ивановичъ, не торопясь, облекся въ широкій сюртукъ и отправился вмст съ околоточнымъ, для свиданія съ Амаліей Карловной.
— Сейчасъ намъ будутъ бока промывать,— сказалъ, по уход ихъ, Николаевъ.— Егорову будетъ подробно донесено обо всемъ, что мы изволили и не изволили говорить.
— Кто-же это донесетъ?
— A благодтель-то нашъ,— вдь его задушевный другъ!
— Кто онъ такой, этотъ Глюмъ? — спросилъ я.
— Не боле, какъ рижскій цховой, мерзавецъ первой руки. Пріобрлъ мошенническими продлками капиталъ и блаженствуетъ. Егоровъ — продажная душа, которая за деньги не задумается роднаго брата продать. Вотъ, Глюмъ что хочетъ, то и длаетъ здсь. Побудете у васъ, такъ диковинныя вещи увидите.
— За что онъ сидитъ?— спросилъ я.
— А, вотъ, извольте слушать, и я вамъ разскажу интересное дло,— съ напускною важностью сказалъ Николаевъ, закуривая сигару.
— Вашъ покорный слуга,— началъ онъ,— находится въ этой части всего другой мсяцъ, до этого, я обртался въ С-ской части, гд также содержится нкій храбрый штабсъ-капитанъ, баронъ Вьёвъ. Этотъ-то баронъ и содйствовалъ Глюму въ обобраніи одной барыни, за что они теперь оба и сидятъ. Сколько Глюмъ скрытенъ и лукавъ, столько-же Вьёвъ откровененъ и простъ. Они мн разсказалъ истинную исторію дла. Нужно вамъ знать, что Глюмъ иметъ собственную мастерскую и магазинъ бронзовыхъ издлій. Это обстоятельство играло важную роль въ его троекратныхъ женитьбахъ на купеческихъ вдовахъ. Каждая изъ нихъ приносила съ собою порядочную сумму денегъ, и затмъ, чрезъ два-три года посл внца, убиралась къ праотцамъ, открывая такимъ образомъ вакансію другой. Такъ, Глюмъ составилъ себ изрядный капиталъ и, кром того, пріобрлъ связи въ среднемъ купеческомъ кругу. Еще при жизни своей послдней жены, онъ вступилъ въ связь съ одной еврейкой — содержательницей ‘ссуды денегъ’, не разъ сидвшей на скамь подсудимыхъ. Глюмъ какъ нельзя боле сочувствовалъ воровскимъ планамъ своей сожительницы. И вотъ, онъ часть своего капитала пускаетъ въ оборотъ. Купеческіе сынки, внуки, богатые наслдники, обртаютъ въ Глюм добраго кассира, съ готовой всегда къ ихъ услугамъ кассой, причемъ, единственное, что отъ нихъ требовалось, это подписывать, безъ возраженій, извстнаго рода бумажки, на такую сумму, какую вздумается обозначить ихъ кассиру. Мастерская и магазинъ не закрывались, однакожь. Полиція не очень-то благопріятно смотритъ на такъ называемыхъ ‘дисконтеровъ’, положеніе-же фабриканта, владльца магазина, ставило его вн всякихъ подозрній. Тмъ не мене, два-три процесса, возбужденные противъ него не очень-то сговорчивыми ‘папеньками’, усмотрвшими въ дйствіяхъ Глюма, относительно ихъ излюбленныхъ сынковъ, признаки уголовнаго преступленія,— заставили его вскор распроститься съ дисконтерскою дятельностію. Но жажда легкой наживы, уже успвшая овладть всмъ существомъ Глюма, мшала ему почить на лаврахъ. Умираетъ одинъ изъ его друзей,— нмецъ, золотыхъ длъ мастеръ,— оставляя своей немолодой вдов изрядный капиталъ. Глюму извстно соблазнительное количество этого капитала, и онъ ничего не иметъ противъ переселенія его изъ кармана вдовы въ свой. Сожительница-еврейка, опытная въ такихъ длахъ, составляетъ планъ этого переселенія и рекомендуетъ своему сожителю своего стараго знакомаго, запутавшагося въ долгахъ и готоваго на вс руки, барона Вьёва. Глюмъ, въ роли друга покойнаго мужа, часто навщаетъ вдовушку, не переставая нашептывать ей о блаженств втораго брака съ молодымъ офицеромъ, а то, пожалуй, и барономъ. Вдовушка часто бываетъ у сожительницы Глюма, гд и знакомится съ барономъ Вьёвомъ. Баронъ разсказываетъ ей о своихъ курляндскихъ замкахъ, знатныхъ родственникахъ и о томъ почет, который выпадетъ на долю той счастливицы, которую онъ, баронъ, удостоитъ чести назвать своей супругой. Нмка, невидвшая свта, мало знавшая жизнь, посл нашептываній Глюма и баронскихъ бесдъ tte—tte, разумется, скоро вбила себ въ голову, что недурно сдлаться баронессой. Она признается Глюму въ любви своей къ барону и умоляетъ его устроить ея счастье. Подъ диктовку Глюма, она пишетъ барону объясненіе въ любви, за которымъ слдуетъ еще боле пріятное tte—tte, и вдовушка получаетъ невыразимыя доказательства любви барона…
— Остальное понятно: онъ ее обобралъ? — перебилъ я увлекшагося своимъ разсказомъ Николаева.
— Въ томъ-то и дло, какъ обобралъ? Ужь вы позвольте мн кончить, не перебивайте. Такъ вотъ-съ. У Глюма по какому-то случаю балъ. Къ самый разгаръ бала, вдовушка, посл только-что оконченнаго съ барономъ вальса, приглашается въ кабинетъ Глюма.
— Ахъ, благодарю васъ!.. Я васъ никогда не забуду… Вы устроили мое счастье… Я толькж теперь начинаю жить, начинаю понимать, что такое счастье… И все вы, добрый, хорошій Иванъ Иванович! — говорить ему восхищенная вдова.
Глюмъ, безъ всякихъ предисловій, объявляетъ ей, что онъ оторвалъ ее на нсколько минутъ отъ общества обворожительнаго барона лишь въ интересахъ его, а слдовательно и ея, что онъ иметъ сообщить ей нчто очень важное, но что, прежде всего, онъ желаетъ теперь-же услышать отъ нея твердый отвтъ на вопросы: дйствительно-ли для нея баронъ очень дорогъ и вритъ-ли она, что онъ, Глюмъ, перенесши на нее свою долголтнюю дружбу къ ея покойному мужу, искренно желаетъ ей добра и счастья? Разумется, вдовушка разсыпается въ утвердительныхъ увреніяхъ и умоляетъ его сообщить ей поскорй то ‘важное’, которое касается дорогаго ей барона. Оказывается, что добрйшій Глюмъ, принявъ участіе въ устройств судьбы вдовушки, счелъ, въ тоже время, своимъ долгомъ принять на себя приведеніе въ порядокъ баронскихъ длъ, нсколько запутанныхъ человкомъ, употребившимъ во зло довріе къ нему барона. Во всякомъ случа, дла барона были не плохи. Къ несчастью, баронъ страдалъ обычнымъ недугомъ аристократовъ — безпечностью во всемъ, что касается ихъ денежныхъ длъ. Эта-то безпечность и была причиной того, что теперь барону грозятъ очень серьезныя непріятности. Онъ, Глюмъ, только вчера узналъ объ этомъ. Словомъ, нужно, во чтобы ни стало, выручить барона, а для устраненія отъ него непріятностей нужны дв подписи постороннихъ лицъ. Не дале, какъ черезъ недлю, эти подписи будутъ возвращены. Онъ, Глюмъ, конечно, не задумается дать свою подпись, но нужна еще одна. Самъ баронъ нисколько не заботится объ этомъ, какъ будто дло и не касается его, а между тмъ подписи должны быть къ завтрашнему дню.
— Понимаете вы меня? — въ заключеніе спросилъ Глюмъ вдовушку.
— Господи! да говорите скорй! Умоляю васъ… можетъ быть деньги нужны? Говорите, сколько? у меня есть.
Глюмъ объявляетъ, что денегъ не нужно, что не дале, какъ черезъ недлю, барону предстоитъ получить порядочный капиталъ,— нужна только вторая подпись, и баронъ избавится отъ всякихъ непріятностей. Малограмотной, не имющей понятія о значеніи подписи, нмк подается чистая вексельная бумага, на оборот которой и предлагается написать всего только нсколько словъ: званіе, имя, отчество и фамилію. Вдовушка охотно длаетъ это и, очень довольная, что этимъ ограничивается ‘важное’ дло, бросается скорй въ залъ къ барону. Не дале, какъ черезъ недлю, влюбленная вдовушка получаетъ извщеніе отъ нотаріуса или отъ судебнаго пристава,— не помню хорошенько, спшитъ съ этой бумажкой къ Глюму, его нтъ дома. Сожительница его успокоиваетъ ее относительно полученной ею бумажки, которую и оставляетъ у себя. На другой день, на третій, вдовушка все не застаетъ Глюма, да и баронъ куда-то исчезъ, извстилъ ее запиской, что вернется черезъ три дня. Вдовушка только тогда поняла, въ чемъ дло, когда въ ея квартиру явился приставъ съ понятыми, для описи ея наличнаго имущества. Съ бдной взыскивалось 32,000 рублей, по векселю, выданному барономъ Вьёвомъ Глюму,— векселю, на которомъ оказался бланкъ вдовушки. Приставъ увренно указалъ на одинъ изъ запертыхъ ящиковъ комода. Сопротивленіе несчастной, убитой горемъ, такъ жестоко разочарованной женщины, ни въ чему, конечно, не привело. Ящикъ былъ отпертъ. Тамъ оказался, въ процентныхъ бумагахъ, весь наличный капиталъ вдовушки — 35,000 рублей. 32,000, не смотря на криви, слезы и клятвы несчастной, что она ничего не знаетъ о долг Вьёва, были вручены Глюму. Что-же касается до обмана, о которомъ она заявляла, приставъ предложилъ ей обратиться къ прокурору, который потомъ, по ея жалоб, и возбудилъ уголовное преслдованіе противъ Глюма и Вьёва, какъ выманившихъ обманнымъ образомъ подпись вдовушки. Судебная палата нашла даже нужнымъ арестовать Глюма. Говорить-ли вамъ теперь, что Глюмъ также надулъ и своего соучастника Вьёва? Вьёвъ клялся мн, что Глюмъ далъ ему всего только 800 рублей. И злится-же онъ теперь, что не можетъ напакостить Глюму, не рискуя собственной шкурой!… Надо полагать, что дло ни чмъ не кончится, и легковрной вдовушк не видать 32,000, какъ своихъ ушей. Вотъ вамъ и вся исторія ‘благодтеля’ Глюма. Остается разв только добавить, что въ то время, какъ Глюмъ пользуется здсь всевозможными удобствами, его соучастникъ баронъ переноситъ всю тягость заключенія, будучи вынужденъ, по неимнію другихъ рессурсовъ, довольствоваться на получаемыя кормовыя деньги, а на нихъ далеко не удешь: хлбъ и селедка, селедка и хлбъ, вотъ и все, что можно пріобрсти на отпускаемыя кормовыя.
— Я ужь шесть дней испытываю это удовольствіе,— замтилъ баронъ Соте, также внимательно слушавшій разсказъ Николаева.
— То-есть, какое удовольствіе?— просилъ я, недоумвая.
— А питаться на отпускаемыя кормовыя деньги. Я, право, предпочелъ-бы лучше пользоваться изъ общаго котла: тамъ, все-жь таки, какое оно ни есть, горячее.
— Ну, батюшка, тоже хватили! Вы прежде попробуйте эту бурду, которою Егоровъ кормитъ разночинцевъ, а потомъ и скажите вамъ, что вы предпочитаете ее ‘сухомятк’,— возразилъ Николаевъ.
— Однако, я и забылъ совсмъ про лавку… Что прикажете, баронъ? — спросилъ Николаевъ, снимая со стны грифельную доску.
— Да, по обыкновенію: на весь капиталъ,— отвтилъ, смясь, баронъ.
— Значитъ, фунтъ полублаго хлба и вареной колбасы? А вамъ что, г. Карасевъ? Впрочемъ, я вамъ ничего не запишу: я попрошу васъ сегодня со мною отъужинать,— любезно прибавилъ Николаевъ.
Поручикъ де-Трайль записалъ фунтъ чернаго хлба и 10 штукъ папиросъ въ 5 коп. (онъ тоже питался на кормовыя).
— A вамъ что, г. несостоятельный, должникъ? — спросилъ Николаевъ Угрова.
— Право, не знаю… Ветчина у меня есть, сыръ есть, икра тоже… разв сардинокъ запишите…— какъ-то лниво отвтилъ счастливецъ.
Николаевъ отравился къ разночинцамъ.
Меня особенно заинтересовалъ баронъ Соте. Правдивое, не ‘арестантское’ замчаніе, сдланное имъ когда я кончилъ свой разсказъ о пребываніи въ Вн, возбудило во мн желаніе ближе познакомиться съ нимъ… Наружность его, манеры и особенно печальное выраженіе его изящнаго аристократическаго лица, видимое отсутствіе всякаго благосостоянія, такъ плохо гармонировавшее съ баронствомъ и дйствительно барскимъ видомъ Соте,— еще боле подстрекали меня въ этому.
— Давно вы сидите?— спросилъ я барона.
— Сегодня ровно недля, какъ я арестованъ,— отвтилъ онъ мн.
— Ваше дло у слдователя, конечно?
— Нтъ, у меня нтъ никакихъ длъ, я арестованъ въ порядк административномъ… вроятно, вышлютъ куда-нибудь…
— Я боюсь быть нескромнымъ, но, признаюсь, мн-бы очень хотлось предложить вамъ нсколько вопросовъ…
— Сдлайте одолженіе! Вамъ хочется узнать, за что я арестованъ?
— Вы угадали.
— Преступленіе мое заключается въ томъ, что несчастное прошлое поставило меня въ положеніе человка, не имющаго осдлости, опредленныхъ занятій и средствъ выйти изъ такого проклятаго положенія.
— Вы заставляете меня желать узнать это прошлое… Васъ не удивляетъ мое любопытство?
— Нисколько. Оно даетъ мн право, въ свою очередь, быть любопытнымъ на вашъ счетъ, а вы, сознаюсь, меня очень интересуете.
— Прекрасно. И такъ, мы заключаемъ условіе: сегодня вы мн разсказываете свою исторію, а завтра — я.
— Съ удовольствіемъ,— отвтилъ баронъ.— Вы мой сосдъ по кровати, и когда мы уберемся подъ одяла, я передамъ вамъ свою, далеко не веселую, исторію.
Послдовалъ обычный возгласъ: ‘на поврку!’ Вошедшій околоточный не произнесъ начальническаго ‘здорово, ребята’, въ благородной камер это замнялось мене шумнымъ ‘здравствуйте, господа’.
По уход околоточнаго, Николаевъ и Угровъ сервировали ужинъ, къ которому, на этотъ разъ, былъ приглашенъ и баронъ Соте. Послдній, съ очень замтною неискренностью, пытался было уклониться отъ этой чести. На стол появилось нсколько бутылокъ пива и холодный поросенокъ, поварски приправленный. На крикъ Николаева ‘эй!’ — изъ ‘мировой’ камеры былъ выпущенъ слуга-арестангь, который, взявъ въ ‘благородной’ самоваръ, удалился куда-то ставить его. Минутъ черезъ 20, самоваръ стоялъ ужь на стол. Изъ-подъ подушки Угрова Николаевъ досталъ бутылку коньяку, который и принялся усердно разливать по стаканамъ. Общество повеселло. Забавные анекдоты, псни, шансонетки полились ркой, Давыдовичъ и поручикъ де-Трайль также заразились общимъ веселымъ настроеніемъ, хотя въ выпивк и не принимали участія. Тутъ баронъ Соте еще рзче выдлялся изъ общей среды. Его анекдоты, шутки, пріемы имли особенный, что называется — приличный характеръ. Видно было, что это — человкъ, получившій воспитаніе въ свтскихъ салонахъ и знавшій лучшее общество. Мн удалось отклонить его отъ общей бесды и завязать съ нимъ отдльный разговоръ. Мало по малу, переходя отъ одного предмета въ другому, разговоръ коснулся личныхъ обстоятельствъ.
— Пойдемте по комнат, и я разскажу вамъ свою исторію,— сказалъ баронъ, взявъ меня подъ руку.
Нсколько минутъ мы молча прохаживались по комнат. Баронъ какъ-бы старался воскресить въ своей памяти прожитое. Но, вотъ, лицо его оживилось, и онъ началъ свой разсказъ. Въ голос его слышалось столько искренности и задушевности, самый разсказъ былъ настолько полонъ живаго интереса, что я имъ до крайности увлекся. Я и не замтилъ, какъ другіе обитатели камеры прекратили веселую бесду и предались сну. Мы еще продолжали, по окончаніи разсказа, нкоторое время молча ходить по камер, предаваясь собственнымъ мыслямъ, вызваннымъ разнообразными картинами изъ исторіи жизни барона, какъ вдругъ дверь камеры съ шумомъ растворилась, и въ комнату скоре вползъ, чмъ вошелъ, самъ ‘благодтель’ Глюмъ.
— Вотъ и я… и я… это ничего… господа, извините, я все… все могу… что хотите… смотрителя купимъ, всхъ купимъ… хватитъ… несвязно бормоталъ Глюмъ, пробираясь по стнк къ своей кровати.
— Хватитъ,— вотъ вамъ дйствительная сила, уравнивающая вс положенія и состоянія, освящающая собою всякое прошлое, какъ-бы оно грязно ни было,— философствовалъ баронъ, на котораго собственный разсказъ, видимо, навелъ мечтательное настроеніе. Онъ, будто, забылъ о моемъ присутствій, и шаги его не переставали раздаваться еще долго и посл того, какъ я, утомленный продолжительной ходьбой по камер, раздлся и легъ на кровать.
Мои послдующія отношенія къ барону и интересъ, представляемый его исторіей, которую я имлъ въ послдствіи случай проврить, заставляютъ меня познакомить съ нею читателя.

ГЛАВА VII.

ИСКЛЮЧЕННЫЙ ИЗЪ СЛУЖБЫ.

Прямые потомки рыцарей, бароны Соте, всегда съ честью поддерживали достоинство своего стариннаго и знаменитаго рода. Гордость и богатство этой фамиліи росли съ каждымъ новымъ поколніемъ. Одному изъ своихъ членовъ, дду моего героя, фамилія обязана особенною честью. Бракъ его породнилъ фамилію съ нмецкимъ домомъ одного изъ многочисленныхъ въ то время мелкихъ владтельныхъ князей Германіи. Это обстоятельство еще боле увеличило блескъ почтенной фамиліи. Отецъ моего собесдника — извстный въ свое время боевой генералъ, подъ вліяніемъ богатаго запаса житейскаго опыта, отршился отъ многихъ мелкихъ, пустыхъ традицій своего дома. Понявъ духъ времени и видя постоянный упадокъ лучшихъ фамилій, генералъ желалъ обезпечить своему сыну дйствительное счастье, давъ ему серьезное образованіе. Необыкновенно воспріимчивый умъ мальчика, замчательныя способности къ математическимъ наукамъ общали прекрасные результаты. Оставивъ службу, генералъ всецло посвятилъ себя забот объ образованіи своего единственнаго сына. Послдній воспользовался уроками лучшимъ нмецкихъ и русскихъ учителей. Семнадцати лтъ отъ роду, молодой Соте, по непреклонному желанію отца и собственному влеченію, вопреки противодйствію матери, пустой, тщеславной аристократки, и такихъ же знатныхъ родственниковъ, поступилъ на математическій факультетъ одною изъ лучшихъ русскихъ университетовъ. Богатый студентъ, отношенія котораго къ университету вначал ограничивались лишь боле или мене частымъ посщеніемъ лекцій нкоторыхъ наиболе популярныхъ профессоровъ, вскор сошелся съ двумя-тремя однокурсниками, студентами-плебеями, общество которыхъ очень понравилось ему. Въ одномъ изъ этихъ студентовъ, умномъ, честномъ, необыкновенно трудолюбивомъ малоросс, баронъ нашелъ себ добраго товарища и учителя. Приглашенный однажды въ домъ генерала, неуклюжій малороссъ, своими манерами и сужденіями, привелъ въ ужасъ баронессу-мать… Къ довершенію ужаса, она стала замчать совершающуюся въ сын перемну: общество малоросса имло вліяніе на мягкую, податливую душу юноши. Онъ весь предался ученію, его стали тяготить нкоторыя китайскія церемоніи, занимающія столь видное мсто въ жизни многихъ аристократическихъ семействъ: онъ не только не скрывалъ своихъ убжденій, но, напротивъ того, очень часто высказывался весь, наконецъ, въ его рчи и манерахъ стало обнаруживаться отсутствіе блеска, искусственности. безсодержательныхъ свтскихъ выраженій… На бднаго генерала набросилась вся знатная родня, надо было, во чтобы ни стало, вырвать юношу изъ чуждой ему, по происхожденію и воспитанію, сферы, въ которую его толкнулъ произволъ сумасброднаго отца, забывшаго святыя преданія своей фамиліи, надо было направить молодаго человка на настоящую дорогу и замнять непривлекательный студенческій сюртукъ блестящимъ гвардейскимъ мундиромъ. Неизвстно, кто-бы вышелъ побдителемъ изъ борьбы, если-бы упрямый противникъ-генералъ, давно страдавшій неизлчимою болзнью, не посвятилъ переселиться туда, гд нтъ печали и воздыханій… Неустановившагося еще, 18-тилтняго юношу, со смертью отца лишившагося всякой опоры, конечно, не трудно было уломать. Въ доводахъ родни было столько прекрасныхъ, льстящихъ самолюбію, словъ, столько любви, желанія добра, что юный баронъ не замедлилъ сдаться. Не прошло и полугода посл смерти генерала, какъ молодой студентъ навсегда распростился съ университетомъ и товарищами-разночинцами и, къ великому удовольствію матери, преобразился въ блестящаго пажа. Еще годъ, и камеръ-пажъ Соте былъ произведенъ въ корнеты, въ одинъ изъ Гвардейскихъ кавалерійскихъ полковъ. Это было въ конц пятидесятыхъ годовъ, когда извстнаго рода кавалерійская удаль не перешла еще въ преданіе и имла въ полкахъ многихъ достойныхъ представителей. Лихія попойки, любовныя исторіи, крупная картежная игра, безумная расточительность, содержанки, лошади,— все это были необходимыя придаточныя многихъ ‘лихихъ’ кавалеристовъ. Полкъ, въ который былъ зачисленъ баринъ Соте, имлъ въ своей сред нсколько такихъ офицеровъ, принадлежавшихъ къ лучшимъ и богатымъ фамиліямъ. Помня напутственныя снова матери, молодой баронъ, съ первыхъ-же дней прибытія въ полкъ, ревностно принялся за преслдованіе одной цли: достичь того, чтобы не быть послднимъ, чтобы мы только не отставать ни въ чести отъ другихъ, но превосходить всхъ, словомъ — поддерживать на должной высот честь своего доблестнаго рода.
— Никакія затраты не должны пугать тебя. Это не твоя забота. Ты долженъ помнить, что ты не выскочка какой-нибудь, а представитель древняго рода… Ты не можешь раззорить себя: ты для этого достаточно обезпеченъ… на твой вкъ хватитъ,— не разъ говорила ему мать.
Смена, посянныя дальновиднымъ генераломъ, и идеи, почерпнутыя изъ короткаго знакомства съ студентомъ-малороссомъ, будучи заглушены въ зародыш, не могли принести плодовъ. Не прошло и года, какъ молодой корнетъ усплъ ужь завоевать себ первое мсто между отчаяннйшими ‘кутилами’ полка. Его безумныя пари, громадныя карточныя ставки и мотовство его содержанокъ парижскаго происхожденія приводили въ изумленіе даже самыхъ записныхъ мотовъ. A добрая мать не переставала сопровождать каждую посылку денегъ милыми просьбами: ‘не ронять себя, не заботиться о деньгахъ, быть первымъ во всемъ’…
Но, вотъ, начали являться какія-то затрудненія въ высылк денегъ, присылаемыя суммы становились все меньше и меньше… A расходы барона все росли. Пришлось прибгнутъ въ займамъ. Услужливые сыны Израиля, давно высматривавшіе добычу, явились съ своими тугонабитыми бумажниками. Не зная цны деньгамъ, баронъ не останавливался передъ страшными процентами. Объ уменьшеніи расходовъ нечего было и думать: разв это не значило-бы подорвать къ себ уваженіе, сдвинуть себя съ созданнаго пьедестала?… Напротивъ, именно въ это-то время, баронъ считалъ своею обязанностью какъ можно больше бросать денегъ, предупреждая этимъ всякое предположеніе о своей несостоятельности. Наступили сроки, нужно было платить по векселямъ. Назойливые кредиторы стали осаждать двери баронской квартиры. A текущіе расходы вызывали новые займы, длавшіеся съ каждымъ разомъ все боле и боле затруднительными. Горькая дйствительность заставила забыть завщаніе матери: не заботиться о деньгахъ. Безпечный баронъ скоре инстинктивно почувствовалъ приближеніе роковой развязки. При всей своей непрактичности и неопытности, онъ не могъ не ужаснуться, приведя въ извстность сумму своихъ долговъ. Поручикъ Соте, въ теченіи четырехлтней службы въ полку, сверхъ тхъ громадныхъ денегъ, которыя высылались баронессой, усплъ выдать документовъ боле, нежели на 350 тысячъ рублей серебромъ. ‘Четыреста тысячъ,— или я застрлюсь. Честь фамиліи страдаетъ’,— писалъ онъ матери, виновниц его отчаяннаго положенія. Въ отвтъ — телеграмма: ‘Я при смерти, прізжай и прими свое имніе’. Баронъ беретъ мсячный отпускъ и детъ въ свое родовой имніе. Почтительный управляющій, представляя молодому владльцу отчетъ, просилъ, въ тоже время, увольненія отъ своей, переставшей быть доходною, должности. Оказывается, что на имніи числится немалый долгъ и что оно давно ужь не покрываетъ всхъ расходовъ. Безконтрольное хозяйство страшно истощило имніе, обогативъ почтеннаго управляющаго. Послдній нашелъ возможнымъ пріобрсти, покупкою отъ своего бывшаго хозяина, богатый строевой лсъ и лучшую усадьбу. Съ полутораста тысячами рублей баронъ вернулся въ полкъ, оставивъ на произволъ того-же бывшаго управляющаго остатки своего родоваго имущества. Аристократическому до болзненности чувству баронессы видимое раззореніе нанесло страшный ударъ. Прошло не много времени, и она скончалась. Тмъ временемъ обстоятельства барона стали извстны, кредиторы уже не соглашались боле на безконечное переписываніи векселей, причемъ каждый разъ сумма удвоивалась. Обнаруживалась совершенная невозможность удовлетворенія даже необходимйшихъ потребностей барона,— а ихъ у него было не мало. Положеніе ‘промотавшагося’ было незавидно въ гвардейскомъ полку. Баронъ перешелъ въ армейскіе гусары. Имнія были проданы съ молотка, по требованію кредиторовъ. Сумма, вырученная отъ этого, не могла, однакожъ, покрыть и десятую часть долговъ. Безжалостнымъ кредиторамъ понадобилась самая личность барона. Никто изъ знатной родни не шевельнулъ пальцемъ, чтобы помочь представителю знаменитаго рода. И вотъ, посл шести лтъ ‘службы’, ротмистръ Соте, уволенный даже изъ армейскаго полка, очутился въ долговой тюрьм. Два года томился тамъ несчастный, пока, наконецъ, кредиторы, убдившись въ безцнности личности барона, перестали вносить кормовыя деньги. Тогда его выпустили, но этотъ бывшій милліонеръ не имлъ теперь пріюта.
Два года заключенія не остались безъ вліянія на нравственное состояніе Соте. Тяжелый урокъ заставилъ его умъ проснуться отъ долгаго сна. Баронъ созналъ всю пустоту, вс ошибки своей, даромъ убитой, молодости, и, чтобы избавиться отъ скуки, занялся чтеніемъ. Въ немъ совершился нравственный переворотъ. Природныя способности, честные инстинкты, заглушенные при самомъ начал своего развитія, здравыя идеи воскресли, получили въ заточеніи новую жизнь. Тмъ несчастне былъ баронъ. Извстно, что вы что не дйствуетъ такъ убійственно на душу, какъ глубокое сознаніе своихъ ошибокъ,— сознаніе, вызывающее позднее я, потому, тмъ боле мучительное раскаяніе. Въ самомъ дл: ужасно постоянно чувствовать, что не случайныя обстоятельства, не людская злоба, а вы сами искалчили свою жизнь, сами разрушили свое матеріальное благосостояніе. Разсудокъ говоритъ вамъ о томъ, какъ слдовало-бы жить, а воображеніе рисуетъ заманчивыя картины матеріальнаго и нравственнаго довольства.
Первой заботой барона Соте, по освобожденіи его изъ долговой тюрьмы, были — заняться добываніемъ насущнаго хлба. Если припомнить, каково было полученное имъ воспитаніе, то будетъ ясно, какъ было затруднительно его положеніе. Оскорбленная гордость и здравый смыслъ не позволяли ему, не роняя себя, искать помощи у родственниковъ. Онъ ршился создать себ новую, боле или мене самостоятельную жизнь, какъ-бы непривлекательна она ни была. Продавъ скудные остатки своего, когда-то богатаго, гардероба, баронъ, съ 200 рублей въ карман, прибылъ въ губернскій городъ N, гд въ то время былъ губернаторомъ нкто графъ П., одинъ изъ лучшихъ друзей покойнаго отца барона.
— Вамъ извстно, какъ ограничена сфера дятельности отставнаго офицера,— говорилъ мн баронъ.— Получивъ спеціально-военное образованіе, большинство изъ васъ считалось хорошими строевиками, элегантными кавалерами, лихими наздниками, пріятными салонными собесдниками, но весьма плохими гражданами. Поврите-ли: я только въ долговой тюрьм познакомился,— и то, разумется, книжно,— съ общественной жизнью. Рдкій изъ насъ былъ въ состояніи сколько-нибудь сносно объяснить современное положеніе Россіи. Мы были такъ несвдущи, что лишь только кому изъ насъ приходилось, по своимъ имущественнымъ и сословнымъ дламъ, столкнуться съ вн-полковой жизнью, мы терялись, бывая вынуждены дорого оплачивать совтъ и помощь ‘Дльца’. Не зная, что такое ‘трудъ’, въ обширномъ значеніи этого слова, не имя даже элементарныхъ понятій о политической экономіи, большая часть изъ насъ была полезна только въ военной служб. Какъ ни скуденъ былъ тотъ вычитанный изъ книгъ опытъ, который я вынесъ изъ заключенія, его было, однакожь, достаточно, чтобы сознать необходимость немедленно перевоспитать себя въ общедоступной жизненной школ широкаго, практическаго опыта. Въ эту школу я могъ нести съ собой только искреннее желаніе быть честнымъ человкомъ, стремиться къ сознательному выполненію имющихъ выпасть на мою долю обязанностей. Я ршился поступить въ гражданскую службу.
Графъ П., который еще не зналъ о раззореніи, постигшемъ молодого барона, принялъ его, какъ сына своего покойнаго друга, съ распростертыми объятіями. Онъ собирался его долго не отпускать отъ себя, доставить дорогому гостю всевозможныя развлеченія: балы, катанья, охоту и проч. Въ продолженій трехъ дней, он, дйствительно, былъ предметомъ самыхъ усердныхъ ухаживаній, какъ со стороны губернаторскаго семейства, въ которомъ главное мсто принадлежало перезрлой дочери графа, жаждавшей соединить свою судьбу съ знатнымъ и богатымъ человкомъ, такъ и со стороны губернскаго ‘бомонда’. На четвертый день, баронъ, улучивъ удобное время, т. е. случайно оставшись наедин съ губернаторомъ, откровенно объяснилъ ему свое положеніе, и обратился къ его сіятельству съ просьбой о мст узднаго исправника для себя. Очень удивленный, ‘любезный’ графъ, ‘другъ’ отца барона, посл нсколькихъ общихъ выраженій соболзнованія и искренняго сожалнія, отвтилъ барону, что, при всемъ своемъ желаніи, онъ, однакожь, вынужденъ отказать ему въ просимомъ мст,— во-первыхъ, по неимнію вакансій, и во-вторыхъ, по отсутствію за барономъ той доли администраторской опытности, какая требуется отъ претендующаго на мсто начальника узда:
— Въ такомъ случа, позвольте мн, ваше сіятельство, пріобрсти эту опытность на другомъ посту. Я не прочь занять другую должность… Мое положеніе не позволяетъ мн, въ этомъ случа, быть разборчивымъ, — говорилъ баронъ губернатору.
— Душевно сожалю… поврьте, что только можно будетъ сдлать… очень жалю… кто-бы могъ думать! — отрывисто отвтилъ ему губернаторъ.
Нечего и говорить о томъ, что положеніе гостя барона въ губернаторскомъ семейств въ тотъ-же день измнилось. Исповдь барона сдлалась, извстною. Съ нимъ не нашли боле нужнымъ церемониться. Члены этого аристократическаго семейства слишкомъ быстро и, потому, тмъ боле замтно, не смотря на свою, ‘свтскость’, перемнили въ обращеніи съ барономъ свой, ‘дружескій тонъ’. Ему ясно показывали, что дальнйшее его присутствіе, какъ ‘гостя’, сдлалось боле нежелательнымъ. Когда баронъ сталъ, черезъ нсколько дней, откланиваться, губернаторъ, видимо довольный догадливостью ‘гостя’ и желая, вроятно, нсколько загладить свое равнодушіе къ положенію Соте, сказалъ:
— Я отъ души хотлъ-бы для васъ что-нибудь сдлать. Если вы не найдете для себя щекотливымъ занять мсто становаго пристава, я вамъ охотно предлагаю его. Но я понимаю, что оно для васъ не годится…
— Напротивъ, ваше сіятельство!— перебилъ губернатора баронъ Соте.— Я очень радъ, и надюсь оправдать ваше ко мн довріе.
Въ тотъ-же день, снабженный указомъ губернскаго правленія и предписаніемъ на имя одного изъ уздныхъ исправниковъ, баронъ Соте отправился къ мсту своего назначенія, т. е. на должность становаго пристава. Подъ руководствомъ опытнаго письмоводителя, онъ, въ два-три мсяца совершенно ознакомился съ своими обязанностями, и вскор заявилъ себя исполнительнымъ чиновникомъ. Изъ лихаго кавалериста выработался знающій свое дло становой приставъ. Тмъ не мене, не только исправникъ, но и сослуживцы барона, и полицейскіе надзиратели, отнеслись въ нему довольно враждебно. Основанія этой, повидимому, безпричинной вражды крылись въ свойственной небезупречнымъ людямъ подозрительности. Уздъ, въ которомъ барону довелось служить, отличался фабричною производительностью. Въ одномъ только его стан было 110 фабрикъ и заводовъ. Во всемъ-же узд числилось ихъ 480. Это обиліе мануфактурной и заводской промышленности въ узд служило издавна главной статьей дохода чиновъ полиціи. Формальности, которыми обставлено полученіе разршенія на открытіе фабрики, неизбжные при этомъ свидтельствованія и осмотры заставляютъ мелкихъ владльцевъ небольшихъ фабрикъ обходить законъ. Извстный ежегодный взносъ мстному приставу застраховалъ владльца отъ возможности составленія акта и отвтственности за неимніе разршенія на открытіе фабрики. Т-же осмотры, по предписанію губернатора и губернскаго правленія, большихъ фабрикъ и заводовъ длались также постоянной статьей дохода мстной полиціи, отъ которой всегда зависитъ явиться на фабрику или заводъ и составить актъ о неисправномъ анти-гигіеническомъ содержаніи ихъ. Распри хозяевъ съ рабочими, жалобы послднихъ, требуемое закономъ отъ фабрикантовъ и заводчиковъ обязательное представленіе, въ 1 января и 1 іюля каждаго года, вдомостей о состояніи ихъ фабрикъ и заводовъ, ‘происшествія’ на фабрикахъ,— все это доставляло полиціи того узда громадный доходъ, при томъ нисколько не осуждаемый мстнымъ обществомъ, какъ нчто такое, что, изстари ведется. Этотъ доходъ былъ изъ такъ называемыхъ ‘безгршныхъ’. Судебная реформа, какъ извстно, совершенно уничтожила главный источникъ доходовъ старой полиціи — судъ и расправу, и сдлала небезопасными и многіе другіе ‘доходы’. ‘Безгршное’ каралось уложеніемъ о наказаніяхъ, или преслдовалось высшей мстной администраціей. Не смотря на это, полицейскіе чины, сроднившиеся съ незаконными поборами, но необратившіе почему-либо на себя вниманія начальства и потому сохранившіе свои мста, конечно, и не думали измнять свои привычки… Но такъ какъ ‘безгршное’ стало преслдоваться, то, понятно, явилась необходимость дйствовать осторожно и старательно охранять благодатные источники отъ вторженія посторонняго глаза. Съ несчастью барона, его сослуживцы, большею частью бывшіе секретари и столоначальники упраздненныхъ земскихъ и уздныхъ судовъ, и самъ исправникъ ‘изъ земскихъ’, занимавшій эту должность лтъ 15, оказались глубоко зараженными страстью къ ‘безгршнымъ’ доходамъ. Общность интересовъ вызывала и дружныя предупредительныя мры противъ возможности обнаруженія начальствомъ ихъ продлокъ. Вс усилія исправника спасти ‘добраго’ подчиненнаго, предмстника барона, были тщетны’. Бдняга слишкомъ ужь усердно предававшійся страсти ‘драть съ живаго и съ мертваго’, возстановилъ противъ себя какого-то подъячаго, который и подалъ на него доносъ начальству. Произведенное, при содйствіи исправника, дознаніе хотя и не подтвердило важнйшихъ пунктовъ доноса, тмъ не мене, начальство нашло нужнымъ уволить пристава. Заботясь о недопуск въ свою среду ‘чужихъ’, исправникъ ходатайствовалъ о назначеніи не его мсто секретаря мстнаго полицейскаго управленія. Ходатайство это уже было принято, и секретарь ждалъ со дня на день назначенія. Вдругъ, совершенно неожиданно, является баронъ. Съ указомъ губернскаго правленія,— баронъ, котораго происхожденіе, чинъ ротмистра и служба въ гвардейскомъ полку длали крайне неблагонадежнымъ становымъ приставомъ. Степень этой предполагаемой неблагонадежности еще боле увеличилась и получила ужь значеніе факта, когда другъ исправника, совтникъ губернскаго правленія, въ отвтъ на запросъ исправника, прислалъ писульку, гласившую, что баронъ Соте вовсе не обращался въ губернское правленіе, и что, прежде, чмъ быть назначеннымъ становымъ приставомъ, онъ цлую недлю гостилъ у самого губернатора. Нужды нтъ, что весь багажъ барона заключался въ одномъ тощемъ чемоданчик, что новый приставъ просилъ исправника рекомендовать ему портнаго, который могъ-бы сдлать ему въ долгъ полицейскую обмундировку. Напротивъ, эти обстоятельства, по мннію ‘осторожныхъ’ служакъ, не только не противорчили сдланному ими относительно барона выводу, но еще подтверждали его. Иначе, что-же заставило-бы этого бдняка-пристава не принять отъ фабриканта Журавлева, заводчика Иванова, торговца Степанова и другихъ, обычныхъ приношеній по разнымъ случаямъ? О чувств долга, о кодекс совсти эти господа, надо полагать, не имли понятія… Словомъ, было ршено, что баронъ Соте ‘шпіонъ’, назначеніе котораго приставомъ вызвано дознаніемъ по доносу на бывшаго пристава,— дознаніемъ, которое, не смотря на свой домашній характеръ и участіе въ немъ исправника, все-жь таки, набросило на полицейскихъ чиновъ узда нкоторую тнь подозрнія. Новаго пристава стали остерегаться, каждое его слово, дйствіе толковалось такъ сказать, съ подозрительной точки зрнія. Его бдности никто не доврялъ, а честности — тмъ мене. Между тмъ, баронъ страшно нуждался, ограниченнаго жалованья было едва достаточно на скудное содержаніе своей особы. Прошлая жизнь не могла научить его благодтельной экономіи или искусству ‘сводить концы съ концами’, на что такіе мастера наши труженики-чиновники съ Петербургской Стороны и Коломны. Уже годъ, какъ онъ приставствуетъ, а все еще не соберется съ суммой, необходимой для обмундированія себя въ полицейскую форму: онъ продолжаетъ щеголять въ своемъ ‘отставномъ’ кавалерійскомъ мундир, т. е. безъ погонъ и сабли. Что-же касается до обзаведенія себя, до примру прочихъ исполнительныхъ чиновниковъ — своихъ сослуживцевъ, тройкой собственныхъ лошадей, то о такой роскоши онъ и мечтать пересталъ. Онъ былъ единственный приставъ въ узд, выразившій желаніе получать отъ земства лошадей ‘натурой’. Изолированное положеніе въ сред сослуживцевъ, созданное подозрительностью ихъ, сначала очень печалило барона, но когда ему стали понятны причины этой подозрительности, когда онъ познакомился, въ извстной степени, съ ихъ нравственнымъ состояніемъ,— эта изолированность представилась и ему самому наиболе желательною. Онъ весь предался служб, строго слдя за собой, за точнымъ, педантическимъ исполненіемъ своихъ обязанностей. Цлый годъ оппозиція,— не смотри на бдительный надзоръ за приставомъ, на придирчивыя отношенія къ нему исправника и узднаго полицейскаго управленія,— не находила для себя пищи. Дйствія пристава являлись настолько безупречными, что даже подъяческія способности его сослуживцевъ оказывались безсильными создать для него ловушку. Несомннно, что цлый годъ службы значительно ослабилъ, если вовсе не уничтожилъ, возбужденныя назначеніемъ барона подозрнія, тмъ не мене, вражда къ нему нисколько не уменьшилась. Именно положеніе особняка, ими-же для барона созданное, теперь оскорбляло ихъ своеобразную гордость, заставляя ихъ видть въ поведеніи барона высокомріе, пренебреженіе, презрніе къ нимъ, ‘старымъ служакамъ’.
Таково было положеніе барона Соте, когда 12 сентября 1870 года, къ нему, какъ приставу 1 стана N-скаго узда, поступилъ изъ полицейскаго управленія, для исполненія, указъ губернскаго правленія о немедленномъ взысканіи съ мстнаго богача — землевладльца Б. — числившейся по имніямъ его небольшой казенной недоимки. Не смотря на двукратныя повстки, никто изъ лицъ, завдующихъ имніями Б., не явился въ канцелярію пристава. Тогда, для объявленія Б. содержанія указа губернскаго правленія, баронъ отправился къ нему въ усадьбу лично. Важный дворецкій, вызванный звонкомъ Соте на крыльцо шикарнаго барскаго дома, вмсто отвта на вопросъ: ‘дома-ли г. Б.?’— спросилъ, въ свою очередь, Соте: ‘кто вы такой?’
— Я приставъ перваго стага.
— А-а, становой… И дворецкій, гримасничая, измрилъ фигуру пристава долгимъ, презрительнымъ взглядомъ.
— Я тебя, любезный, спрашиваю: дома-ли баринъ? Что-же, дождусь я отвта?— нетерпливо проговорилъ баронъ, котораго начинало коробить отъ вахальства дворецкаго.
— Дома-то дома, да не для васъ,— протяжно отвтилъ дворецкій.
— Изволь ему сейчасъ-же доложить, что его желаетъ видть приставъ. Да пропусти-же меня въ дверь! Есть-же у васъ, наврное, пріемная комната,— я тамъ подожду…
— Ха-ха-ха! — засмялся ему прямо въ лицо дворецкій.— Какой, подумаешь, важный баринъ явился! Да у насъ становые по цлымъ днямъ на двор ждутъ, исправникъ и тотъ съ чернаго хода входитъ… .
— Дерзость этого человка, вся его нахальная фигура, гримасы, наконецъ грубый хохотъ вывели меня изъ себя,— разсказывалъ мн баронъ. — Повинуясь внезапно вызванному всмъ этимъ душевному движенію, я нанесъ нахалу ударъ по липу. Потомъ, воспользовавшись бгствомъ дворецкаго, я поднялся по лстниц и очутился въ громадномъ, богато-отдланномъ зал, гд и остался ожидать появленія кого-либо.
— Быть не можетъ! Становой?… Люди! нагаекъ сюда! — раздался черезъ нсколько минутъ на лстниц чей-то громкій голосъ.
— Такъ этотъ вздумалъ здсь драться?… Какъ вы смете здсь находиться? Кто васъ пустилъ сюда? Вонъ!… Эй! выпроводить отсюда этого каналью! — разразился на меня вбжавшій въ залу, въ сопровожденіи дворецкаго и цлой толпы слуг, господинъ въ бархатномъ пиджак и ботфортахъ.
— Позвольте, милостивый государь… Я приставъ здшняго стана,— попробовалъ было я обратиться въ нему.
— Молчать! вонъ! Я теб покажу, подъячій, какъ врываться въ барскій домъ!… Ну!— И, по мановенію барскаго хлыста, вся толпа слугъ набросилась на меня.
— Прочь! или я застрлю, какъ собаку, перваго, кто дотронется до меня! — ршительно объявилъ я, выхвативъ изъ кармана рейтузъ небольшой револьверъ, который всегда имлъ при себ, при своихъ разъздахъ до стану… И, съ револьверомъ въ рукахъ, я очистилъ себ дорогу къ своему тарантасу. Черезъ нсколько часовъ, я уже былъ въ город, въ кабинет исправника.
— Да, это очень непріятно… Мн весьма жаль васъ, баронъ… но какъ-же это?… такой вельможа… Да и револьверъ… Помилуйте, какъ это вы до такой степени забылись… Знаете-ли вы, чмъ это пахнетъ? Я сегодня-же ду въ губернатору. Конечно, я, съ своей стороны, все сдлаю, чтобы какъ-нибудь замять это дло, но врядъ-ли мн это удастся,— съ худо-скрываемою радостью произнесъ исправникъ, посл того, калъ я передалъ ему о случившейся со мню исторіи.
— Я вовсе не хочу, чтобы это дло было замято, — горячо возразилъ я,— напротивъ, я требую, чтобы длу былъ данъ законный ходъ. Я оскорбленъ не какъ частное лицо, а въ качеств должностнаго лица, полицейскаго чиновника. Такія вещи не могутъ проходить безнаказанно.
— Тмъ лучше. Я, впрочемъ, обо всемъ доложу губернатору. Не угодно-ли вамъ будетъ подать мн рапортъ,— сухо произнесъ исправникъ, протягивая мн руку.
Соте, конечно, понялъ, что его больше не задерживаютъ, и немедленно оставилъ кабинетъ исправника. Написавъ, въ канцеляріи послдняго, рапортъ о самоуправств Б., Соте вернулся къ себ въ станъ… Письмоводитель его, имвшій родственныя связи въ сред многочисленной дворни вельможи Б., имлъ возможность узнать, что, въ тотъ-же день, отъ Б. отправися нарочный въ губернскій городъ, съ письмомъ къ губернатору. Результаты этого письма и заступничества исправника не замедлили обнаружиться. Черезъ три дня, приставъ Соте получилъ предписаніе явиться къ его сіятельству, г. губернатору, для объясненій по дламъ службы. Глубоко увренный въ своей правот, не зная за собою ни малйшаго упущенія по служб, Соте не безъ основанія надялся, что губернаторъ выскажетъ ему свое соболзнованіе по поводу случившагося. И, кто знаетъ, можетъ быть, графъ найдетъ своевременнымъ поощрить его усердную службу именно теперь, когда онъ сдлался жертвой исполненія своихъ обязанностей? Это поощреніе было тмъ боле возможно, что исправникъ сосдняго узда подалъ въ отставку, что, въ связи съ годичной службой барона въ должности становаго пристава, совершенно устраняло т дв причины, вслдствіе которыхъ губернаторъ, годъ тому назадъ, отказалъ ему въ мст узднаго исправника: неимніе вакансіи и отсутствіе полицейской опытности… Баронъ уже мечтахъ о томъ, какъ онъ воспользуется своею самостоятельностью для искорененія въ сред своихъ подчиненныхъ того зла, которое такъ широко практиковалось его сослуживцами, какъ онъ всецло посвятитъ себя служенію правд, добру, законности. Воображеніе чертило обширную программу смлой, благородной дятельности…
Съ такими розовыми надеждами явился баронъ въ пріемную губернатора, графа П.
Не имя, по роду своей службы, непосредственныхъ сношеній съ губернскимъ начальствомъ, баронъ съ поступленія своего на должность пристава, ни разу, не только не былъ въ губернскомъ правленіи, или въ канцеляріи губернатора, но и не постилъ губернскаго города. Неудивительно поэтому, что ему, въ числ прочихъ просителей, ожидавшихъ выхода губернатора, былъ предложенъ дежурнымъ чиновникомъ обычный вопросъ: ‘вамъ что угодно?’ Баронъ назвалъ свою фамилію и добавилъ, что онъ явился по приказанію губернатора.
— Ахъ, да, это съ вами случился скандалъ, въ Б-ской усадыб?… Я сейчасъ доложу о васъ графу.— И чиновникъ поспшно вышедъ изъ пріемной… Минутъ черенъ пятнадцать, тотъ-же чиновникъ пригласилъ Соте къ его сіятельству въ кабинетъ.
— Здравствуйте! — рзко произнесъ губернаторъ, лишь только баронъ вошелъ въ его кабинетъ.— Не безпокойтесь!— еще рзче перебилъ онъ барона, когда послдній началъ было: ‘Имю честь явиться’, и проч.
Прощай вс надежды! Эта рзкость, нахмуренный видъ губернатора, его взглядъ, выражавшій упрекъ, укоризну,— очевидно, не предвщали ничего добраго. Баронъ былъ озадаченъ.
— Вы меня заставили раскаяваться въ оказанномъ вамъ довріи,— началъ губернаторъ строгимъ голосомъ, посл минутнаго молчанія.— Зная вашего покойнаго батюшку, я считалъ себя обязаннымъ подать вамъ руку помощи. Я не имлъ повода не врить вашему слову и былъ убжденъ, что вы покажете себя достойнымъ оказаннаго вамъ доврія и дадите мн возможность позаботиться о вашей дальнйшей карьер. Къ сожалнію, надежды мои не оправдались. Вашъ ближайшій начальникъ, исправникъ, и прежде отзывался о васъ, какъ о неспособномъ къ полицейской служб. Вы сами, наконецъ, постарались дать мн доказательства своей неспособности. Какъ вы объясните ваше поведеніе въ имніи Александра Павловича Б.? Ворваться въ домъ всми уважаемаго помщика, мстнаго предводителя дворянства… бить прислугу… грозить револьверомъ!… Да это ужасъ что такое!— И губернаторъ, быстро поднявшись съ кресла, сталъ ходить по кабинету.— Да объ этомъ ужь весь городъ говоритъ… въ газетахъ напишутъ… Вдь это отзовется на всей полиціи… Становой приставъ производитъ буйство, нарушаетъ спокойствіе обывателя!… отрывисто говорилъ губернаторъ.
— Позвольте мн, ваше сіятельство, представить свои объясненія,— произнесъ, наконецъ, баронъ.
— Какія тутъ объясненія!.. Впрочемъ, извольте… Говорите!— И губернаторъ остановился противъ барона, выражая готовностъ выслушать ‘го.
Глубоко взволнованный и, потому, неспособный говорить хладнокровно, баронъ съ необыкновенною горячностью началъ передавать подробности разъигравшейся въ усадьб Б. исторіи. Когда онъ дошелъ, въ своемъ объясненіи, до момента нанесенія дворецкому удара, губернаторъ строго произнесъ:
— Довольно… Вы напрасно горячитесь. Вы разсказываете мн именно то, что мн ужь извстно. Прибгнуть въ кулачной расправ за то, что дворецкій предложидъ подождать на лстниц…
— Но я приставъ, ваше сіятельство…
— Что-же изъ этого? Тмъ боле не было причины выходить изъ себя! Вдь, вы и не губернаторъ-же въ самомъ дл!— Такой аргументъ вызвалъ со стороны Соте такой отвтъ:
— Ваше сіятельство! Занявъ мсто становаго пристава — одинъ изъ постовь государственной службы, я этимъ не только не потерялъ права на уваженіе, но еще, напротивъ, пріобрлъ его. Если мой предмстникъ, и вообще большинство становыхъ приставовъ, поставили себя въ отношеніи къ обществу въ положеніе, недостойное ихъ званія и несовмстное съ ролью государственнаго чиновника, то изъ этого, смю полагать, еще отнюдь не слдуетъ, чтобы я обязанъ былъ слдовать ихъ примру. Пріхавъ въ Б. по обязанностямъ службы, я имлъ право быть имъ немедленно принятымъ. Нахальство дворецкаго не могло не возмутить меня, какъ офицера и становаго пристава. При фраз: ‘какой, подумаешь, важный баринъ явился! Да у насъ становые по цлымъ днямъ на двор ждутъ’, я потерять самообладаніе и сдлалъ то, сторонникомъ чего я никогда не былъ: я ударилъ дворецкаго. Отъ вашего сіятельства зависитъ наложить на меня за это взысканіе. Но, какъ должностное лицо, я при этомъ требую, чтобы о дйствіяхъ Б. было произведено слдствіе, чтобы онъ понесъ наказаніе: за нанесенное имъ мн оскорбленіе при отправленіи мною служебныхъ обязанностей. То, что онъ сдлалъ, предусмотрно въ уложеніи о наказаніяхъ. Что-же касается до моей неспособности къ полицейской служб…
— Довольно! — перебилъ его губернаторъ.— Вы не на своемъ мст: полицейская служба не для васъ. Совтую вамъ избрать другую карьеру… Я жду вашей просьбы объ отставк,— ршительно проговорилъ губернаторъ.
— Я не могу подать вамъ такой просьбы: я хочу служить, признаю себя способнымъ, а если дйствія мои кажутся противузаконными, я покорнйше прошу предать меня суду,— не мене ршительно отвтилъ СоФе.
— Вы дерзки, милостивый государь. Вамъ неугодно подать прощенія объ отставк, въ такомъ случа, я васъ уволю по третьему пункту, безъ всякихъ прошеній… Можете идти,— сурово закончилъ губернаторъ данную имъ Соте аудіенцію.
Обманутый въ своихъ лучшихъ ожиданіяхъ, разочарованный и жестоко оскорбленный, возвратился приставъ къ мсту своего служенія. Угроза губернатора уволить по третьему пункту какими-то путями дошла до исправника. Какая радость для сослуживцевъ барона! Наконецъ-то они избавятся отъ этого надменнаго, неподкупнаго барона-пристава… Теперь нтъ боле надобности скрывать свои дйствительныя къ нему чувства. И, вотъ, каждый изъ нихъ находилъ случай чмъ-нибудь проявить свою ненависть. Исправникъ и полицейское управленіе стали бомбардировать бднаго пристава ‘замчаніями’, ‘выговорами’, ‘предостереженіями’. Ни одинъ его рапортъ, какъ-бы вы незначительно и законно было его содержаніе, не обходился безъ замчанія. Положеніе Соте сдлалось невыносимымъ. Онъ видлъ, что ему не ‘сдобровать’, что единственный исходъ изъ этого положенія — подача прошенія объ отставк, тмъ не мене, онъ твердо ршился сдержать свое слово и не просить увольненія по мнимымъ ‘домашнимъ обстоятельствамъ’. Твердость эта колебалась-было, когда полицейское управленіе и исправникъ изобрли новый способъ ‘выживанія’: они стали дйствовать на тощій карманъ пристава. Почти каждое самостоятельное дйствіе барона въ области своихъ правъ и обязанностей вызывало возраженія и командировки, на счетъ бдняка-пристава, полицейскаго надзирателя, или непремннаго засдателя, для исправленія, будто-бы, упущеній гонимаго пристава. Баронъ, однакожь, не долго колебался. Упорное преслдованіе его исправникомъ и сослуживцами, несправедливое отношеніе въ нему губернатора произвели въ немъ нравственную перемну. Онъ ожесточился. Угроза увольненія его безъ прошенія сдлала его упрямымъ до болзненности. Онъ ужь не преслдовалъ никакихъ задачъ, кром одной: доказать, что его не заставятъ подать въ отставку. Прежней энергіи, усердія въ служб, любви къ своему длу не осталось и слда. Результатъ его годичной службы заставлялъ его глубоко жалть о напрасно потраченныхъ силахъ.
— Если-бы я въ это время не былъ совершенно одинокъ,— говорилъ баронъ,— если-бы я не былъ осужденъ прозябать въ обществ сотскихъ, десятскихъ и другихъ, одинаковаго съ ними образованія лицъ, еловомъ — если-бы я могъ въ это время имть какое-нибудь здравое развлеченіе, я несомннно избгъ-бы того, что вскор случилось. Я не оправдываю себя совершенно, но и особенно винить себя не представляется основаній. Желзная воля — достояніе немногихъ избранныхъ. А въ моемъ тогдашнемъ положеніи, меня могла спасти именно только такая воля. Увы! у меня ея не было… Потерявъ, благодаря ложному воспитанію, состояніе, карьеру, дойдя до нищеты, я принялъ ршеніе создать себ новую — трудовую, полезную для общества, жизнь. Я ужь говорилъ вамъ, съ какою страстностью, съ какимъ рвеніемъ я предался исполненію принятыхъ мною на себя обязанностей. Я весь отдался своему длу, я полюбилъ это дло. Честное отношеніе къ нему возстановило противъ меня моего непосредственнаго начальника, исправника, и сослуживцевъ, зараженныхъ недугомъ старой полиція — взяточничествомъ. И что-же? Одинъ неосторожный, вынужденный шагъ далъ этимъ людямъ поводъ погубить меня. Меня очернили передъ губернаторомъ, сдлали ‘неспособнымъ’ въ служб. Случай, бывшій со мною, получилъ ложное толкованіе, такъ какъ знатность Б., по мннію аристократа-губернатора, давала ему право презрительно относиться бъ становому приставу, который, ‘вдь, не губернаторъ-же! ‘ Словомъ, моя новая жизнь была разбита. Могъ-ли я ждать чего-нибудь отъ ‘будущаго’?… Я страшно страдалъ. И, въ это время, ни откуда ни одного теплаго слова, нравственной поддержки. А, между тмъ, ударъ слдовалъ за ударомъ. Не проходило дня, чтобы самолюбію, гордости, не было нанесено новаго оскорбленія. Я чувствовалъ себя безсильнымъ сознательно устоять подъ гнетущею душу тяжестью. Я искалъ случая забыться, хоть не надолго отдохнуть душевно. Обстановка моя исключала возможность какого-бы то ни было здраваго развлеченія. Я прибгъ къ вину и нашелъ то, чего искалъ. Боле дешевая водка замнила вскор вино. Я не могъ побороть въ себ отвращенія къ ‘сивух’ а, все-жь таки, пилъ ее, пилъ — до самозабвенія…
Послдствія понятны. ‘Бдительный’ исправникъ имлъ вскор основанія донести губернатору о нсколькихъ упущеніяхъ по служб пристава Соте, а спустя нкоторое время — объ обнаруженной растрат 250 рублей казенныхъ денегъ. Не замедлилъ, конечно, послдовать указъ губернскаго правленія объ увольненіи Соте отъ должности пристава и прикомандированія его, впредь до суда, къ правленію. Слдственное дло о немъ тянулось около двухъ лтъ. ‘Нужда’, нисколько не похожая на ту нужду, которую онъ испытывалъ подъ конецъ своей службы въ гвардейскомъ полку, не заглохнувшее чувство ‘порядочности’ и допросъ слдователя вызвали въ Соте благодтельный душевный переворотъ. Пагубная страсть въ вину еще не успла совершенно овладть имъ. Пьянству былъ положенъ конецъ. И вотъ, получая, какъ находящійся подъ слдствіемъ чиновникъ, извстную часть крайне скуднаго жалованья по чину, баронъ Соте очутился въ страшной бдности. ‘Столъ’ его въ это время обыкновенно состоялъ изъ куска чернаго хлба и нсколькихъ чашекъ чая, а пріютъ — изъ двухрублеваго ‘угла’ въ какомъ-то подвал. Имя много свободнаго времени, онъ долго не переставалъ искать какой-нибудь ‘работы’. Но такъ какъ на поврку выходило, что для него доступна только одна работа — ‘переписка’, то, за неотысканіемъ ея, вс его поиски за ‘работой’ были безплодны. Въ немъ явилось тогда желаніе пополнить недостатокъ матеріальной пищи умственною. Однакожь, отсутствіе въ губернскомъ город безплатной публичной библіотеки явилось главнымъ препятствіемъ въ приведенію въ исполненіе этого желанія. Къ счастью, горемыка-студентъ, также занимавшій ‘уголъ’ въ одномъ съ нимъ подвал, оказался владльцемъ нсколькихъ десятковъ томовъ серьезныхъ сочиненій, пріобртенныхъ, въ ущербъ желудку, на т немногіе гроши, которые бдняку удавалось добыть иногда литературнымъ трудомъ. Барону Соте удалось снискать расположеніе обыкновенно очень угрюмаго и несообщительнаго студента и получить право пользоваться тми книгами. При этомъ студентъ охотно предложилъ ему свое научное содйствіе къ усвоенію тхъ изъ сочиненій, содержаніе которыхъ оказалось-бы для него недоступнымъ. ‘Несвтскія’ манеры не могли лишить его прилежнаго ученика. Баронъ достойно воспользовался обществомъ трудолюбиваго и высокообразованнаго студента. Умственный кругозоръ его значительно расширился. Вполн усвоенныя, до того совершенно ему неизвстныя, сочиненія нкоторыхъ знаменитыхъ мыслителей развили въ немъ силу логики, глубину мысли. Словомъ, годъ совмстной жизни со студентомъ сдлалъ Соте дйствительно образованнымъ человкомъ. Наконецъ, насталъ надъ нимъ день суда. Отказавшись отъ ‘казенной’ защиты, Соте, съ совершенною искренностью, разсказалъ суду обстоятельства дла, нисколько не касаясь того, что заставило его ‘махнуть рукой на службу’,— несправедливыхъ отношеній къ нему непосредственнаго начальства и исторіи съ Б., вызвавшей, вмсто преданія суду самодура Б., приказаніе губернатора ему, приставу, подать въ отставку и угрозу увольненія по третьему пункту. Судъ, оправдавъ его по обвиненію въ растрат, призналъ виновнымъ въ несвоевременныхъ донесеніяхъ о происшествіяхъ, непреставленіи, по требованію начальства, какой-то вдомости и въ оставленіи имъ безъ отвта трехъ оффиціальныхъ запросовъ исправника по одному длу, за что приговорилъ въ исключенію изъ службы. Такъ кончилась и административная карьера ротмистра Соте.
Посл приговора суда, Соте остался, буквально, безъ всякихъ средствъ въ какому-бы то ни было существованію. Лишившись, съ исключеніемъ изъ службы, и тхъ немногихъ рублей въ мсяцъ, которые онъ получалъ изъ губернскаго правленія, Соте потерялъ возможность оплачивать свои ‘столъ’ и ‘уголъ’. Ужасное положеніе! Собственныя, личныя силы одного человка слишкомъ ничтожны, чтобы бороться съ нимъ. Я знаю это положеніе. Оно способно попрать въ человк самыя святыя его чувства, убжденія, оно ведетъ или къ преступленію, или въ гробъ. Нтъ середины! Только посторонняя помощь, посторонняя сила могутъ спасти несчастнаго. Увы! Эта помощь рдко является, и, большею частью, очутившійся въ такомъ положеніи, предоставленный самому себ, безусловно гибнетъ. Баронъ Соте былъ, однакожь, относительно счастливе многихъ. Онъ нашелъ нкоторую помощь, которая, не смотря на свою незначительность, все-таки, давала ему возможность нсколько продлить страшную борьбу съ нищетой. Такой-же бездомный бднякъ, какъ онъ, богатый только надеждами, не разбитыми еще практическою жизнію,— его учитель-студентъ, заставилъ Соте принять отъ него его трехъ-мсячныя сбереженія, назначавшіяся на покупку книгъ и заключавшіяся въ 18-ти рубляхъ. На эти деньги баронъ добрелъ до столицы, гд, относительно, боле шансовъ найти средства въ существованію, чмъ въ небольшомъ и небогатомъ губернскомъ город.
Не такимъ онъ оставилъ эту столицу тринадцать лтъ назадъ. Тогда — молодой, знатный, богатый, блестящій гвардейскій офицеръ, довольный собою и другими, человкъ, которому ‘будущее’ представлялось не иначе, какъ въ вид безконечнаго праздника, пира, теперь — возвращался совершенно разбитымъ, голоднымъ, безпріютнымъ скитальцемъ, ищущимъ куска хлба, готовымъ, ради него, на самый тяжкій трудъ. Съ энергіей отчаянія, баронъ принялся искать этотъ ‘кусокъ’, немедленно по прибытіи въ столицу. Прошло три недли. Не осталось ни одного частнаго или правительственнаго учрежденія, въ которое баронъ не явился-бы за ‘кускомъ’. Увы! Государственная служба оказалась для него навсегда закрытою.
— Много дерзости и смлости нужно имть, милостивый государь, чтобы съ такимъ аттестатомъ искать государственной службы! — съ гнвомъ сказалъ барону одинъ сановникъ, возвращая ему, охотно принятый отъ него наканун, аттестатъ.
— Извините,— у насъ, правда, есть мста, но мы принимаемъ въ себ на службу только ничмъ не опороченныхъ лицъ,— вжливо отвтилъ ему директоръ частнаго учрежденія.
— Намъ такихъ надзирателей и сторожей не нужно,— рзко произнесъ хозяинъ завода, въ которому баронъ обратился съ просьбою взять его хоть въ сторожа.
A желудокъ, между тмъ, требовалъ пищи. Что длать? Неужели обратиться къ своимъ знатнымъ родственникамъ, поспшившимъ отвернуться отъ него, лишь только онъ стадъ бденъ?… Гд-же взять хлба? Гд найти пріютъ? Послдній изъ нищихъ счастливе его: тотъ можетъ, по крайней мр, протянуть руку за милостыней. Уже два дня, какъ онъ ничего, кром воды, во рту не имлъ, уже другую ночь онъ проводилъ на уличныхъ тротуарахъ… Послдняя попытка: онъ адресовался въ одному изъ своихъ бывшихъ товарищей по пажескому корпусу, занимавшему довольно видный, самостоятельный служебный постъ. Посл обидныхъ словъ: Не помню… баронъ Соте, Соте?… право, не помню! ‘товарищъ’ предложилъ барону зайти черезъ часъ. Онъ явился.— Графъ извиняются,— они больны и не могутъ васъ принять. Приказали вамъ отдать,— объявилъ швейцаръ, подавая Соте изящный конвертъ.
Выйдя изъ швейцарской графскаго дома, баронъ поспшилъ вскрыть конвертъ: въ немъ оказался пятидесятирублевый кредитный билетъ.— Этого только недоставало! милостыня, поданная черезъ швейцара! Я прошу занятій, прошу работы, а отъ меня находятъ нужнымъ отдлаться милостыней… И эту милостыню подаетъ мн мой школьный товарищъ!— думалъ баронъ, держа въ рук кредитный билетъ…’ — и каждый иметъ право подать мн милостыню, какъ человку голодному, не имющему средствъ поддерживать свое жалкое существованіе… Я воспользуюсь своимъ паденіемъ — этими 50-ю рублями: буду нкоторое время сытъ, найду пристанище. Но что-же будетъ дальше, черезъ два-три мсяца? Опять милостыня! — не иначе. Разв я не испробовалъ все для отысканія куска хлба? Мои поиски, скитанія по многочисленнымъ переднимъ ни въ чему ни привели. Не только исключеніе изъ службы, даже имя мое являлось мн препятствіемъ. И въ самомъ дл: кто-же возьметъ барона въ сторожа?… И такъ, что-жь? Опять протягивать руку, пока судьб будетъ угодно положить конецъ моему существованію?!
— Воспользуюсь этой милостыней, чтобы избжать необходимости искать смерти въ рк. Я умру на виду у всхъ… Больная фантазія барона создала картину такой смерти — ‘на виду у всхъ’,— картину, которую Соте немедленно бросился осуществить.
Подкрпивъ себя въ первомъ попавшемся ресторан виномъ и легкой закуской, Соте направился къ портному. Ему нужно было привести въ нкоторый порядокъ свое затасканное, ветхое платье. Старанія портнаго увнчались успхомъ: при помощи иголки, щетки, утюга, платье барона вскор получило довольно приличный видъ. Мальчикъ-ученикъ вычистилъ сапоги, сбгалъ въ находившійся рядомъ магазинъ блья, принесъ барону новую сорочку. Тутъ-же, въ мастерской портнаго, ему подали умыться. Тмъ временемъ, посыльный принесъ билетъ на ложу въ театръ, гусарскую фуражку и перчатки. Словомъ, черезъ часъ какой-нибудь съ небольшимъ, баронъ вышелъ отъ куафера,— къ которому направился изъ мастерской портнаго,— совершеннымъ джентльменомъ. Пріобрвъ въ магазин оружія небольшой карманный револьверъ и коробку пуль для него, баронъ тутъ-же въ магазин зарядилъ его и положилъ въ карманъ.
Въ семь часовъ вечера, баронъ уже сидлъ въ театральной лож и представлялъ себ тотъ переполохъ, испугъ, истерики, которые произойдутъ въ этомъ театр посл того, какъ раздастся выстрлъ, имющій прекратить его существованіе.
— Это, однако, превосходная мысль,— разсуждалъ или, врне, бредилъ баронъ. — Въ то время, когда, на сцен, герой драмы произноситъ свой потрясающій монологъ,— бацъ выстрлъ, и баронъ Соте умираетъ на глазахъ у всхъ. Застрлиться въ бан, въ нумерахъ, на улиц,— все это такъ обыденно!… Стрляться въ опер еще, кажется, никто не вздумалъ… Превосходная мысль! великолпная мысль!
Оставшіеся отъ 50-ти рублеваго билета три-четыре рубля даютъ ему возможность сходить въ буфетъ. Онъ выпиваетъ залпомъ стаканъ коньяку. И, удивительное дло: нисколько не пьянетъ. Онъ чувствуетъ себя только бодре, веселе. Въ немъ даже является желаніе поговорить, ‘полюбезннчать’ съ высокой, красивой брюнеткой, прогуливающейся по корридору,— вспомнить старину.
— И она, черезъ часъ, будетъ, испуганнымъ голосомъ, спрашивать: ‘Кто? Что? Какъ?’ — И наврное пожалетъ его,— можетъ быть и поплачетъ… Но, вотъ, она роняетъ веръ. Ex-гусаръ, съ бывалою ловкостью, успваетъ поднять его и подать брюнетк… Та благодаритъ его, удостоиваетъ обворожительной улыбкой. Онъ не упуститъ случая поболтать. Ему такъ весело, онъ такъ расположенъ посмяться… Онъ пользуется этимъ ‘mersi’ и не оставляетъ его безъ возраженія. Завязывается живая французская болтовня.
Баронъ красивъ, чудно красивъ… Глаза брюнетки то и дло обращаются на его роскошные блокурые бакенбарды. Звоновъ. Антрактъ кончился.
— Я одна въ лож. Если вамъ пріятно продолжать со мною бесду, прошу покорно,— говоритъ ему брюнетка своимъ очаровательнымъ голосомъ, входя въ ложу.
Баронъ слдуетъ за нею. Очаровательный, ласкающійся голосъ, чудесные глаза, красивое, выразительной лицо, вся статная, граціозная фигура брюнетки производятъ перемну въ его настроеніи. Онъ становится мене веселъ, мене болтливъ. Эта женщина, такъ пріятно улыбающаяся ему, обрекшему себя на смерть, напомнила ему, что онъ оставляетъ жизнь, не испытавъ самаго святаго и, какъ увряютъ, блаженнйшаго изъ чувствъ — любви.
— Что съ вами сдлалось? — спрашиваетъ его брюнетка, удивленная внезапной перемной въ своемъ собесдник.— Боже мой! да какой вы вдругъ мрачный сдлались!…
— Извините меня… я… я… Онъ не могъ ничего сказать: слезы душили его.
— Я васъ не пущу! вы скажете мн, что съ вами. Слышите? Дайте вашу руку!— И брюнетка почти насильно опять усадила барона, намревавшагося оставить ея ложу.
Припадокъ веселья, видимой беззаботности, давно миновалъ. Барону вдругъ сдлалось не страшно, а жалко умереть. Онъ предался горькому отчаянію. Поднявъ глаза, онъ увидалъ, что изъ чудныхъ глазъ брюнетки катились слезы. Она съ такимъ участіемъ, съ такою любовью смотрла на него…
— Простите меня! — проговорилъ онъ, наконецъ, слабымъ голосомъ.— Я уйду. Я не имлъ права заговорить съ вами, разстроить васъ. Я сумасшедшій…
Онъ, дйствительно, былъ похожъ на сумасшедшаго.
— Можете вы мн сказать ваше имя? — спросила она, дотрогиваясь до его руки и устремляя на него своя чудные глаза.
— Мое имя: баронъ Соте, отставной ротмистръ. Довольно! Я долженъ уйдти. Вы сейчасъ узнаете причину моего разстройства,— отрывисто отвтилъ вдругъ пріободрившійся Соте. Прощайте! — какъ-то особенно произнесъ онъ, направляясь къ выходу.
— Нтъ! Я васъ не пущу! Умоляю васъ, скажите, что съ вами? Я не отстану отъ васъ. Вы мн все скажете! — ршительно произнесла брюнетка, не выпуская его рукъ.
— Хорошо… Извольте! — твердо отвтилъ баронъ, посл минутнаго колебанія, въ третій разъ возвращаясь на свое мсто.— Я готовъ отвчать вамъ на вопросы. Вы хотите знать, что со мной? Отвчаю: мн тяжело разстаться съ жизнью.
— Разв вы умираете? — недоумвая спросила она.
— Да, я хочу умереть и за этимъ именно пріхалъ въ театръ.
— Я васъ не понимаю.
— Я говорю очень ясно. Вы видите этотъ револьверъ? онъ заряженъ. Минута — и на свт однимъ несчастнымъ меньше.
Съ быстротою молніи выхватила брюнетка изъ рукъ барона только-что вынутый имъ изъ кармана револьверъ.
— Вы не умрете! Дайте вашу руку!… Разсказывайте, что побуждаетъ васъ къ самоубійству? — полуповелительно произнесла брюнетка, выйдя съ барономъ изъ ложи.
Баронъ, по возможности кратко, разсказалъ ей свое ужасное положеніе.
— Вы знаете генерала З.? — спросила она его, когда онъ кончилъ свой разсказъ.
— Да, знаю: онъ, между прочимъ, одинъ изъ тхъ, къ которымъ я тщетно обращался за мстомъ.
— Онъ мой двоюродный братъ, и я вамъ даю за него слово, что вы получите мсто, и притомъ непремнно хорошее, достойное васъ мсто. Это такъ-же врно, какъ то,, что а съ вами теперь говорю. Что вы недоврчиво качаете головой?
— Это невозможно. Вы не знаете, что такое значитъ исключеніе изъ службы,— отвтилъ онъ.
— Я и не хочу звать. знаю только, что вы непремнно получите мсто. Однако, смотрите: опера кончилась, вс разъзжаются. Пойдемте и мы.
Баронъ, молча, повиновался. Ливрейный лакей подалъ брюнетк великолпную ротонду.
— Вы меня проводите? Кстати, узнаете мою квартиру,— сказала она барону, между тмъ, какъ лакей отворялъ дверцы шикарной кареты, подкатившей къ подъзду.
— Что-же вы стоите? Давайте руку! — Боже! да вы просто остолбенли!— чуть не плача, произнесла она, увидавъ, что баронъ не послдовалъ за нею въ экипажъ. Какъ бы опомнившись, онъ стремглавъ бросился въ карету и, лишь только дверцы захлопнулись и карета помчалась, какъ баронъ схватилъ об руки брюнетки и сталъ осыпать ихъ безчисленными горячими поцлуями.
— Вы будите жить!… Вы будете счастливы… Васъ не умли понять, оцнить… Тмъ лучше: я васъ спасу. Вы мой! — говорила брюнетка, страстно обнимая и цлуя барона.
Карета остановилась у освщеннаго подъзда богатаго дома, на одной изъ модныхъ улицъ столицы.
— И такъ, до завтра, другъ мой! — по французски сказала брюнетка, прощаясь съ барономъ у подъзда своей квартиры.— Хоть я и не боюсь теперь за васъ, потому что вы достаточно успокоились, но револьвера, все-таки, не отдамъ: онъ у меня останется. Смотрите-же, будьте аккуратны… къ 11 часамъ. У меня будетъ въ это время братъ. Захватите съ собою ваши бумаги. До свиданія-же! Запомните, домъ No 20.
Двери подъзда захлопнулись. Нсколько минутъ баронъ не трогался съ мста. Онъ словно приросъ къ нему. Стукъ прохавшаго экипажа вывелъ его изъ забытья. Быстрыми шагами пошелъ онъ по направленію въ бульвару. Но, вотъ, и бульваръ пройденъ, и громадная площадь, и еще много улицъ и переулковъ, а баронъ продолжалъ все такъ-же быстро шагать. Бой часовъ на городской башн пройденъ его вниманіе. Онъ остановился.
— Два, три, четыре… четыре часа утра! Странно, какъ я не замтилъ, что такъ поздно… Уфъ! — пробормоталъ баронъ, прислонившись къ забору. Онъ едва стоялъ на ногахъ. Онъ только, теперь почувствовалъ усталость. Къ счастью, оказалось, что онъ остановился какъ разъ противъ гостинницы. Баронъ позвонилъ. Заспанный швейцаръ отнкивался было пустить такого поздняго постояльца, и только посл убдительныхъ просьбъ, платы ‘впередъ’ за нумеръ (въ карман барона нашелся рубль) и тщательнаго просмотра при помощи громадныхъ очковъ, аттестата барона, швейцаръ смилостивился и провелъ барона въ какой-то, чуть-ли не шестой, этажъ, въ рублевый нумеръ.
— Огня прикажете? — спросилъ швейцаръ.
— Ничего не нужно!— и баронъ, не раздваясь, какъ снопъ, повалился на кровать.
Было девять часовъ, когда баронъ проснулся на другой день. Онъ долго не могъ собраться съ мыслями, привести въ порядокъ все пережитое въ теченіи вчерашняго дня. Происшедшее съ нимъ въ театр было до такой степени необычайно, романтично, что, приводи въ память вс выдающіеся моменты этого вечера, онъ невольно увлекался и давалъ просторъ воображенію. ‘Я васъ жду въ 11 часовъ… С — кая улица, домь No 20’,— вдругъ вспомнилось ему.
Ровно въ 11 часовъ, баронъ позвонилъ у подъзда дома по 20. Видимо предупрежденный, швейцаръ избавилъ его отъ обычныхъ вопросовъ: ‘Кого вамъ угодно?’ ‘Какъ прикажете доложить?’ и проч. Баронъ особенно боялся именно перваго вопроса: что онъ отвтитъ?— Еe!… A кто она! Какъ ея имя?… Онъ очень обрадовался, поэтому, когда швейцаръ, отворивъ двери, почтительно произнесъ: ‘Пожалуйте-съ! Васъ ждутъ’ — и вслдъ затмъ дернулъ за сонетку. Раздались звонки, и два человка, во фракахъ, показались на площадк великолпно-убранной лстницы, по которой баронъ торопливо поднимался. Послдовало еще одно: ‘пожалуйте-съ!’ — и баронъ, сопровождаемый ‘человками’, пройдя рядъ роскошныхъ комнатъ, достигъ цли — крайней комнаты. баронъ машинально остановился. Глазамъ его представилась большая, круглая, полусвтлая комната, обитая дорогой матеріей, убранная съ необыкновенною роскошью въ восточномъ вкус. На небольшой оттоманк полулежала она, одтая въ бархатное платье, маленькія ноги ея, обутыя въ превосходныя, шитыя золотомъ, шелковыя туфли, кокетливо покоились на высокой бархатной подушк, помщавшейся нсколько ниже оттоманки. Все существо красавицы дышало страстью, нгой. Тутъ-же, раскачиваясь въ американскомъ кресл, сидлъ пожилой, полный господинъ въ генеральскомъ мундир.
— Ну, вотъ и вы! Какъ я рада!… Я ужь боялась, что вы раздумаете пріхать. Здравствуйте-же, баронъ! — радостно привтствовала его красавица, поднявшись съ оттоманки и протягивая ему руку. — Баронъ Соте… Мой братъ,— поспшила она представить другъ другу барона и генерала.
Оказалось, что генералъ нкогда служилъ подъ начальствомъ отца Соте, и что, поэтому, онъ тмъ боле радъ знакомству съ его сыномъ, что онъ пораженъ разсказомъ сестры о положеніи барона.
— Просто, не врится! — съ паосомъ воскликнулъ генералъ.— Человкъ съ такимъ именемъ, образованіемъ, прибгаетъ къ самоубійству отъ нужды!… Вы несправедливы къ ‘свту’, къ обществу, оно вовсе не такъ безучастно въ своимъ членамъ, чтобы отказать имъ въ помощи. Каждый изъ насъ,— врьте мн,— за честь считалъ-бы протянуть вамъ руку.
Баронъ ршился возразить генералу, напомнивъ, что онъ, между прочимъ, и къ нему обращался… и, однакожъ, не имлъ успха. Оконфуженный генералъ очень краснорчиво объяснилъ тогда положеніе сановника, ежедневно осаждаемаго массой просителей, принимающихъ всевозможные виды и положенія, чтобы заискать довріе къ своимъ, большею частью, неосновательнымъ просьбамъ.
— Нтъ никакой физической возможности самому входить въ положеніе каждаго такого просителя. Невольно впадешь въ ошибки, но въ равнодушіе — никогда. Адресуйте вы ко мн письмо, подайте бумагу, явитесь въ мой домъ, и вы,— смю васъ уврить,— не имли-бы повода прибгать къ такому крайнему протесту противъ равнодушія общества, какъ самоубійство.— Посл довольно продолжительной бесды, генералъ попросилъ барона дать ему свой аттестатъ. Просмотрвъ его, генералъ, извинившись передъ сестрой, что лишаетъ ее на нсколько минутъ пріятнаго общества барона, предложилъ послднему руку, приглашая его въ кабинетъ. Тщательно притворивъ двери кабинета и указавъ барону на кресло, генералъ совершенно другимъ, такъ называемымъ, ‘дловымъ’ тономъ произнесъ длинную рчь, сущность которой, заключалась въ томъ, что исключеніе изъ службы, дйствительно, составляетъ трудно преодолимое препятствіе къ занятію какого-либо мста, что положеніе барона,— онъ вполн понимаетъ, — крайне незавидно, и что, тмъ не мене, онъ, генералъ, желаетъ спасти его, устроить его настоящее и, затмъ, позаботиться о будущемъ.
— Хотите вы получить мсто командира арестантской роты и 20 тысячъ рублей денегъ? — вдругъ неожиданно озадачилъ барона генералъ.
— Я и не смю мечтать о такомъ счастіи, ваше превосходительство. Но я васъ не понимаю… Это невозможно.
— Я вамъ говорю: возможно. Мало того, я предлагаю вамъ при этомъ еще одно сокровище…. Словомъ, баронъ,— замялся нсколько генералъ,— вы хотите быть счастливы? — женитесь на этой особ… Нетвердо, торопливо, какъ-бы испугавшись собственныхъ словъ, произнесъ генералъ.
— Т. е., на комъ? На вашей сестр! — спросилъ озадаченный баронъ.
— Н-да… Это для васъ все равно: сестра-ли она мн, нтъ-ли. Довольно того, что я хочу выдать ее за васъ замужъ, дать ей право носить ваше имя, котораго она, несомннно, достойна…
Кровь бросилась въ голову Соте, у него потемнло въ глазахъ. Въ немъ опять заговорилъ гордый баронъ. Не обдумавъ хорошенько предложенія генерала и послдствій своего отказа, баронъ, вн себя, вскочилъ съ кресла.
— Вы — негодяй, милостивый государь! Баронъ Соте никогда не продастъ себя! Вы мн отвтите!…
Генералъ хладнокровно позвонилъ.
— Сейчасъ-же проводить этого господина, и никогда не впускать! — отдалъ онъ приказаніе явившемуся на звонокъ человку.
Соте бросился на генерала. Къ счастію послдняго, ‘человкъ’ усплъ схватить барона за руки, чмъ воспользовался генералъ, и бросился вонъ изъ кабинета. Явились ‘люди’, и барона выпроводили на улицу далеко не съ тою почтительностью, съ какою его встртили, часъ тому назадъ. Аттестатъ его остался въ рукахъ генерала. Не отдавая себ отчета въ своихъ дйствіяхъ, безсмысленно слдуя внезапному душевному порыву, баронъ поспшно отправился въ квартиру оскорбившаго его своей милостыней графа.
— Доложи графу, что мн нужно, необходимо сейчасъ-же его видть, живй! — грозно приказалъ онъ швейцару. Испуганный страшнымъ видомъ барона, швейцаръ не осмлился не исполнить его приказанія.
— Вы негодяй!— было первое слово барона, когда онъ увидалъ графа.
Послали за полиціей. баронъ не переставалъ наносить оскорбленія графу, полицейскому чиновнику. Его арестовали, причемъ дали ему возможность написать жалобу.
— Право, не помню, что именно я написалъ. Знаю только, что исписалъ цлыхъ три листа. Я былъ словно въ горячк. Я совершенно не владлъ собою,— говорилъ мн баронъ.
Въ тотъ-же день, вечеромъ, его потребовалъ къ себ полиціймейстеръ.
— Гд вашъ документъ? Чмъ вы занимаетесь? Гд живете?
Вмсто того, чтобы хладнокровно отвтить, объяснить свои обстоятельства, баронъ Соте, своими рзкими отвтами, возстановилъ противъ себя и полиціймейстера. Послдствіемъ этого явилось постановленіе о задержаніи барона Соте, какъ безпаспортнаго, не указавшаго своего мстожительства и занятій.
Такимъ образомъ, баронъ Соте очутился въ благородной камер N-ской части, гд и не замедлилъ придти въ себя.

ГЛАВА VIII.

‘ЕГОРОВЩИНА’.

Благородное общество давно уже позавтракало. Завтракъ этотъ состоялъ для Угрова, Николаева и меня — изъ кофе и цлаго арсенала угровскихъ закусокъ: икры, сыра, масла, сардинокъ, для Давыдовича — изъ кружки чая ‘въ прикуску’ и маленькаго полуторакопечнаго розанчива, для барона Соте и поручика де-Трайля — изъ чернаго хлба и двухъ небольшихъ кусочковъ вареной колбасы съ ческовом. Причемъ наша группа занимала столъ, Давыдовичъ — подоконникъ, а баронъ и поручикъ — закусывали ‘на ходу’, находя это для себя, вроятно, боле удобнымъ и соотвтственнымъ достоинству своего скуднаго завтрака. ‘Благодтель’ Глюмъ все еще продолжалъ покоиться крпкимъ сномъ. Въ корридор раздалась команда: ‘смирно!’ — Посл громкаго: ‘здорово, ребята!’и дружнаго: ‘здравія желаемъ, ваше высокобіагородіе!’ въ отвтъ, настала въ теченіи нсколькихъ минутъ, тишина.
— Егоровъ обыскъ производитъ,— сказалъ мн Николаевъ.
— Значитъ, и насъ обыскивать будутъ? спросилъ я.
— Ну, нтъ, мы пока застрахованы отъ этого. Егорову теперь не очень-то удобно съ нами ссориться… Вы видли, когда и въ какомъ вид явился ночью ‘благодтель’?
Послышались звукъ полновсной оплеухи, топанье ногами и оглушительный крикъ:
— Говори! говори, мерзкій мальчишка! Заморю! Кандалы надну!… Взять его!… раздть!… Въ карцеръ!…
— Ваше высок…. заговорили было нсколько голосовъ.
— Молчать, бродяги!… А-а! вся камера сговорилась!… Не давать никому ни подаянія, ни кипятку!… Смотрть! строго смотрть у меня! Я имъ покажу: ‘щи не хороши!’ Я узнаю, заставлю сказать, кто научилъ этого дурака жаловаться… Канальи! — Не переставая кричать, смотритель вошелъ въ нашу камеру.
— Здравствуйте, господа! Что это, у васъ до сихъ поръ еще постели не убраны? — произнесъ смотритель, обводя глазами комнату.
— A Иванъ Ивановичъ еще спитъ? — поздно, поздно, батенька! Вставайте-ка! ужь время,— заговорилъ смотритель совершенно инымъ тономъ, похлопывая по плечу между тмъ проснувшагося Глюма.
— Никто ничего не иметъ заявить? — спросилъ онъ, направляясь къ выходу. Вс молчали.
— Прощайте! И смотритель оставилъ ‘благородную’ камеру.
— Савельевъ! Карасева приведи сейчасъ ко мн въ контору!— донеслось изъ корридора приказаніе смотрителя.
Черезъ нсколько минутъ, за мной явился Савельевъ.
— Пожалуйте, ‘баринъ’, въ контору: васъ зачмъ-то смотритель хочетъ видть,— сказалъ онъ мн. Я, конечно, не заставилъ себя долго ждать.
— Во вниманіе къ вашему болзненному состоянію, я нашелъ возможнымъ не отказать въ просьб товарища прокурора о перевод васъ изъ слдственной камеры,— важно обратился ко мн Егоровъ, лишь только я показался въ контор.— Мн нтъ дла до полученнаго вами образованія. Я знаю только, что вы не дворянинъ, и что, поэтому, я обязанъ васъ содержать вмст съ разночинцами. Повторяю, что я сдлалъ для васъ исключеніе именно только въ виду того, что вы еще не совершенно оправились отъ болзни, ради которой я, также, на этотъ разъ не наказываю васъ за т неумстныя выраженія, которыя вы употребили въ моемъ присутствіи, при объясненіи съ товарищемъ прокурора, но, прощая вамъ это, я предупреждаю, что не терплю вольностей. Малйшее нарушеніе вами заведеннаго у меня порядка — и вы понесете строгое наказаніе, не говоря уже о томъ, что я васъ немедленно переведу къ разночинцамъ. Надюсь, что вы не будете неблагодарны, и оцните допущенное мною, относительно васъ, исключеніе. Больше ничего. Я тольно это и хотлъ вамъ передать.— Савельевъ! отведи на мсто! закончилъ смотритель.
— Что это за стукъ? — спросилъ я Савельева, проходя по корридору средняго этажа.
— A это въ карцер. Смотритель давеча посадилъ одного ‘мироваго’.
— Можно мн посмотрть карцеръ?
— Оно, положимъ, что не полагается… да ужь для васъ… многозначительно отвтилъ мн Савельевъ, подводя меня къ карцеру.
Онъ отперъ узкую дверь. Я отшатнулся. Меня вдругъ обдало страшною сыростью и необыкновеннымъ зловоніемъ. Оправившись немного и сдерживая, по возможности, дыханіе, я вошелъ въ карцеръ, попросивъ при этомъ своего чичероне зажечь спичку, такъ какъ въ немъ было совершенно темно. Въ карман запасливаго Савельева нашелся огарокъ стеариновой свчки, который онъ и зажегъ. Прижавшись въ уголъ, весь трясясь отъ сильнаго холода, царившаго въ карцер, стоялъ мальчикъ лтъ 17-ти, въ одномъ только оборванномъ нижнемъ бль. Ноги его были босы.
На вопросъ мой, Савельевъ объяснилъ, что верхнее платье и обувь снимаются съ тою цлью, чтобы наказанному было холодне и чтобы онъ не могъ что-нибудь подостлать подъ себя. Карцеръ никогда не отапливался и стны его были покрыты порядочнымъ слоемъ снжнаго инея. Въ другомъ углу помщались грязныя, полузамерзшія, мокрыя швабры. У одной изъ стнъ стояли такъ называемыя ‘парашки’, ставившіяся на ночь въ общія камеры. Понятно, какое убійственное зловоніе он издавали. Полъ былъ также мокрый. Я взглянулъ на мальчика. Онъ плакалъ.
— Зачмъ ты стучалъ? — спросилъ я его.
— Холодно больно… да и хлбца нужно взять изъ камеры… отвтилъ онъ, всхлипывая, Савельевъ предупредительно добавилъ, что въ карцер, кром хлба и воды, ничего не полагается и что мальчикъ посаженъ на шесть дней,— высшая мра взысканія, которому смотритель иметъ право подвергнуть арестанта.
— Пожалуйте, баринъ, неравно кто войдетъ, мн достанется,— напомнилъ онъ мн наконецъ.
Поровнявшись съ ‘мировой’ камерой, я полюбопытствовалъ узнать, что такое у нихъ произошло и за что именно смотритель посадилъ въ карцеръ мальчика. Оказалось, что камера давно собиралась жаловаться смотрителю, что ужь больно плохи щи, а супъ такъ и въ ротъ нельзя взять: одни помои,— но какъ только до дла доходило, такъ вс и насъ: никто не ршался жаловаться. Наконецъ, удалось уговорить мальчика,— пущай, дескать, онъ только начнетъ, а мы подхватимъ. И дйствительно, какъ только смотритель кончилъ обыскъ, мальчикъ подошелъ къ нему и робко произнесъ: ‘ваше высокоблагородіе! щей совсмъ сть нельзя’. ‘Подхватить’ — никто не подхватилъ. ‘Очень, вишь, перепугались вс, ужь больно осерчалъ’, и бдняга-мальчикъ попалъ на шесть дней въ ‘карцеръ’.
— Не вынесетъ малый, захвораетъ… Вотъ мы вс хотимъ просить Ивана Ивановича, не похлопочутъ-ли. Для нихъ смотритель все сдлаетъ,— сказалъ мн одинъ пожилой, довольно благообразной наружности, арестантъ, котораго прочіе величали старостой.
— Прощенья просимъ, ‘баринъ’. Не позволите-ли двугривенничекъ?.. голова трещитъ… заслужу… Я такой человкъ,— остановилъ меня Савельевъ у дверей благородной камеры.
— Хорошо. Благодарю васъ, что вы мн показали карцеръ,— отвтилъ я.
— Помилуйте-съ! Я всегда готовъ… Такъ позволите взять?
— Да, вдь, у васъ есть мои деньги?
— Виноватъ-съ!… Я потратилъ… Жалованье получу,— отдамъ… A ужь заслужу,— врьте совсти,— смло произнесъ онъ, нисколько не конфузясь.
— Ладно. Получите изъ конторы 50 копекъ. Возьмите себ четвертакъ, а на остальныя купите булокъ, колбасы, или что нибудь другое, и отдайте мальчику, который сидитъ въ карцер. Вдь вамъ можно это сдлать?
— Будьте покойны-съ!— И Савельевъ стремглавъ бросился въ контору.
Николаевъ ждалъ съ нетерпніемъ моего возвращенія. Онъ искренно ненавидлъ Егорова, эту ‘продажную душу’, какъ онъ его называлъ.
Каждый шагъ, каждое дйствіе Егорова доставляло пищу этой ненависти. Онъ жадно слдилъ за отношеніями Егорова къ Глюму и съ язвительнымъ сарказмомъ сравнивалъ эти отношенія съ тми возмутительными, по своей грубости и противузаконности, поступками его съ прочими арестованными, которые происходили чуть-ли не ежедневно. Егоровъ и Глюмъ почти не сходили съ языка Николаева.
— Разсказывайте, разсказывайте-ка скорй!… То-то, думаю, исповдывалъ онъ васъ? — радостно обратился ко мн Николаевъ, какъ только я вошелъ въ камеру. Поздоровавшись съ завтракавшимъ ‘благодтелемъ’ Глюмомъ, я передалъ ‘обществу’ рчь Егорова и тяжелое впечатлніе, произведенное на меня егоровскимъ карцеромъ.
— Вотъ каналья-то! — съ притворнымъ восхищеніемъ воскликнулъ Николаевъ.— На шесть дней!… Видли вы, видли, что это за карцеръ? вдь это чахоткой пахнетъ, со всевозможными ревматизмами въ придачу! Семнадцатилтняго мальчика! — продолжалъ онъ съ какимъ-то злорадствомъ. — A знаете вы содержаніе этой 229 статьи, изъ которой Егоровъ длаетъ такое примненіе?
— Признаюсь, не знаю,— отвтилъ я.
— Не угодно-ли, я вамъ сейчасъ прочту ее. — И Николаевъ сталъ перелистывать имвшійся у него XIV томъ Свода Законовъ.
Словно отчеканивая каждое слово, Николаевъ передалъ намъ содержаніе параграфа 229, длая удареніе на каждомъ его слов.
— Теперь спрашиваю васъ: гд-же въ поступк мальчика ‘буйное поведеніе’ или ‘непослушаніе’? А, между тмъ, законъ только за это предоставляетъ смотрителю право содержать арестанта въ карцер до шести дней.
— Да полноте! Вамъ то что? вдь не васъ посадили? — замтилъ Глюмъ.
— Вотъ это-то, дружище, и обидно, что вашъ пріятель не меня, не васъ посадилъ, а бднаго, слабаго мальчика! — съ улыбкой презрнія отвтилъ ему Николаевъ.
— Я нахожу въ этотъ факт особенно возмутительнымъ то, что дйствіе явно противузаконное совершается, будто-бы, во имя закона,— спокойно замтилъ баронъ Соте.
— Эхъ, господа, господа!… Вс вы, я вижу, мало жили на свт! Нашли, чему удивляться! — произнесъ Глюмъ, кончая завтракать и собираясь уйти изъ камеры.
— A знаете что, Иванъ Ивановичъ? ‘Мировые’ собираются васъ просить, чтобы вы похлопотали за мальчика,— остановилъ я его у дверей.— Вамъ смотритель наврное не откажетъ. Я, съ своей стороны, также прошу васъ объ этомъ.— Глюмъ почесывалъ затылокъ съ видомъ сознанія своего могущества.
— Да чего тутъ толковать! Вамъ жалко мальчика? Вручите Ивану Ивановичу синенькую, для передачи по адресу, и вашъ протеже будитъ немедленно выпущенъ изъ карцера. Не правда-ли, Иванъ Ивановичь? — обратился Николаевъ къ Глюму.
— Въ самомъ дл? — спросилъ я, въ свою очередь.— Очень жаль, что мои нсколько рублей находятся въ контор, — я-бы съ удовольствіемъ вручилъ вамъ эту синенькую,— добавилъ я.
— Дайте вашу руку, князь! Люблю!… уважаю… потому, видно, что душа есть! — горячо проговорилъ Николаевъ, крпко сжимая и тряся мою руку. Глюмъ вышелъ изъ камеры.
— Сдлайте Божескую милость… Парень-то больно смирный… замолвите за него слово!… доносилась изъ корридора просьба ‘мировыхъ’, очевидно обращенная къ проходившему мимо ихъ камеры ‘благодтелю’.
Еще нсколько минутъ Николаевъ продолжалъ выходить изъ себя, и какими только прилагательными онъ ни награждалъ въ это время Егорова!… Но веселый, въ сущности легкомысленный, характеръ взялъ свое. На смну грознымъ, полнымъ справедливаго негодованія, монологамъ явились шуточные анекдоты изъ частной жизни того-же Егорова, съ семействомъ котораго Николаевъ былъ знакомъ задолго до своего ареста. Множество уморительныхъ происшествій, мастерски переданныхъ Николаевымъ, дали мн полное понятіе о нравственной личности Егорова. Понятіе это можетъ быть формулировано слдующими нсколькими словами: ‘хвастунъ, лгунъ, фатъ — въ частной жизни, взяточникъ и деспотъ — на служб’. Къ этой характеристик слдуетъ еще добавить, что Егоровъ, по мткому выраженію Николаева, имлъ ‘лисій хвостъ и волчьи зубы’, употребляя первый жри сношеніяхъ со всмъ, что стоитъ ‘выше’, что составляетъ ‘непосредственное начальство’, что ‘денежно’, и послдніе — въ круту своихъ подчиненныхъ, полицейскихъ служителей и несчастныхъ бдняковъ арестантовъ, ввренныхъ его надзору. Пользуясь тмъ, что благородная камера не запиралась, я сдлалъ, въ сопровожденіи барона Соте, экскурсію по третьему этажу полицейскаго дома. Дежурный полицейскій служитель нисколько не препятствовалъ намъ, и мы могли смло разговаривать съ ‘мировыми’ и ‘слдственными’ жильцами этого этажа. Какъ т, такъ и другіе жаловались на голодъ, холодъ и скуку. Читатель уже знаетъ, какимъ ‘супомъ’ питались арестанты. Два раза въ недлю, ‘супъ’ замнялся такими-же ‘щами’. Говядины, картофеля, ничего подобнаго и въ помин не было. Въ, праздничные дни подавалась крайне жидкая ‘каша’ съ постнымъ масломъ,— и то въ весьма ограниченномъ количеств. Оставался только хлбъ, который и составлялъ для арестованныхъ единственный предметъ питанія. Но и этотъ хлбъ, въ количеств двухъ фунтовъ на человка въ сутки, былъ самаго отрицательнаго достоинства: неизмнно черствый, и притомъ, заключалъ въ себ много немучныхъ частей. Взявъ небольшой кусокъ такого хлба въ ротъ, я почувствовалъ на язык множество крупныхъ, твердыхъ песчинокъ, непріятно хруствшихъ между зубами. Легко представить себ положеніе бдняка арестанта, неимющаго возможности, на собственныя средства, нсколько улучшить такой столъ… Не смотря на сильные морозы, камеры отапливались обыкновенно черезъ день, а очень часто и черезъ два. Плохо одтые бдняги, съежившись отъ холоду, имли крайне жалкій видъ. Свободное отъ наръ пространство камеры было настолько невелико, что въ то время, когда одни прохаживались: длали два-три шага впередъ и назадъ, другіе, по необходимости, должны были сидть на нарахъ. Запертые днемъ и ночью, никуда, кром кухни — за обдомъ, ужиномъ и кипяткомъ,— ни на минуту не выпускаемые, несчастные наживали всевозможныя болзни. Отсутствіе вентиляціи, заражаемый ‘парашкой’, и безъ того несвжій, комнатный воздухъ, изобиліе наскомыхъ,— вслдствіе неимнія перемны блья,— все это не могло не отзываться самымъ ужаснымъ образомъ на здоровьи лицъ, по 5 и 6 мсяцевъ обитавшихъ въ этихъ камерахъ. Особенно сильно жаловались заключенные на скуку.
— Просто хоть руки накладывай на себя! — говорили намъ нкоторые изъ нихъ. — Хоть-бы работу какую-нибудь дали, что-нибудь длать заставили, а то — ничего! Такъ съ ума сойти можно.
Увидавъ, въ конц корридора, шкафъ съ книгами, на которомъ была прибита доска съ крупною надписью: ‘Книги, пожертвованныя его превосходительствомъ N. N. въ пользу арестантовъ’,— я спросилъ ‘мировыхъ’, выдаютъ-ли имъ эти книги для чтенія. Оказалось, что нкоторые изъ заключенныхъ много разъ тщетно обращались къ смотрителю, съ просьбой снабдить ихъ книгами. ‘Не даетъ!.. Просили хоть божественныхъ’… Ишь, говоритъ, какіе книжники выискались!’ — A была-бы книга, оно бы, все-таки, повеселе было… Да и научились-бы, можетъ быть, чему-нибудь хорошему. Нтъ-ли хотъ у васъ, баринъ, что нибудь почитать? сдлайте такую милость… просилъ меня одинъ изъ ‘мировыхъ’.
Сильный и частый стукъ съ лстницы въ запертую дверь корридора побудилъ насъ прекратить бесду съ ‘мировыми’ и ‘слдственными’ и вернуться въ свою камеру. Оказалось, что мы поступили весьма благоразумно: въ корридоръ вошелъ смотритель.
— Почему не заперто? Какъ ты смлъ не запереть? Болванъ! Или въ Никольской {Названіе части, при которой обыкновенно арестовывались низшіе полицейскіе чины.} давно не сидлъ?
— Виноватъ, ваше высокоблагородіе! ‘Господа’ тутъ подходили, просили на минутку отпереть… Я не осмлился…
— Какіе ‘господа’?! Ну, отвчай-же, болванъ! — кричалъ смотритель.
— Господинъ баронъ, да вотъ еще новенькій… въ очкахъ,— слышался робкій отвтъ дежурнаго полицейскаго служителя.
Егоровъ быстро вошелъ въ нашу камеру, дверь которой, отъ сильнаго удара въ нее ногою, съ шумомъ отскочила.
— Прошу не облакачиваться! — выкрикнулъ онъ словесно военную ‘команду’, замтивъ, что я стоялъ облокотившись на подоконникъ, и веллъ затмъ, остановившись противъ меня въ вызывающей поз, грубо спросилъ:
— Какъ вы смли входить къ ‘мировымъ’?
— Я не зналъ, что это запрещено, тмъ боле, что дежурный служитель охотно исполнилъ мою просьбу и отперъ камеру, не давъ даже мн понять, что это запрещено,— отвтилъ я.
— Тэ-эксъ!… Ну-съ, а если я васъ за это въ карцеръ посажу? — произнесъ онъ съ ехидной улыбкой. Я затруднялся отвтить на такой полувопросъ.
— Я васъ спрашиваю: понравится-ли вамъ, если я васъ сейчасъ въ карцеръ посажу? — грозно повторилъ онъ свой вопросъ, сопровождая каждое слово взмахомъ указательнаго пальца.
— Прошу васъ, г. смотритель, не предлагать мн такихъ вопросовъ,— отвтилъ я, по возможности, спокойнымъ голосомъ.
— Я васъ заставлю отвчать на мои вопросы! Помните, что вы арестантъ! Слышите? Вы арестантъ!… кричалъ Егоровъ, отвратительно жестикулируя.
— Не мшаетъ и вамъ, г. Егоровъ, помнить, что вы смотритель,— многозначительно замтилъ вдругъ Николаевъ. Это замчаніе произвело на Егорова удивительное дйствіе. Онъ вдругъ какъ-то ослъ, смутился, растерялся. Съ минуту, онъ молча обращался то къ одному, то къ другому изъ сопровождавшихъ его полицейскихъ служителей, видимо не зная, что длать, что приказать.
— Это не ваше дло! Не угодно-ли вамъ не вмшиваться, когда я говорю!… наконецъ произнесъ онъ, нсколько оправившись. — Савельевъ! позови ко мн помощника. — Явился околоточный.
— Потрудитесь сейчасъ-же произвести самый тщательный обыскъ въ этой камер, и все, что найдете запрещеннаго, не исключая и табаку, представьте въ контору,— важно обратился къ нему Егоровъ. — Я имъ покажу, какъ вольничать! Все отобрать! все! кричалъ Егоровъ, удаляясь изъ камеры.
Околоточный, повидимому, весьма недовольный, неохотно приступилъ къ выполненію приказанія смотрителя.
— Напрасно трудитесь… ‘Благодтель’ придетъ, все будитъ по старому. Вдь не захочетъ-же Егоровъ, въ самомъ дл, исторію заводить? — сказалъ Николаевъ околоточному, когда послдній сталъ откладывать въ сторону ножи, вилки, табакъ, письменныя принадлежности, старыя газеты, бутылку коньяку и т. п.
Околоточный, въ отвтъ, только пожималъ плечами, что, повидимому, означало, что онъ совершенно согласенъ съ мнніемъ Николаева, но что, тмъ не мене, онъ обязанъ сдлать то, что ему приказано. Забравъ, при помощи двухъ служителей, найденную контрабанду, околоточный оставилъ камеру.
— Егоровъ меня поразилъ, я всего могъ отъ него ожидать, но только не такой храбрости, какую онъ только что проявило здсь, въ присутствіи лицъ, которымъ извстны вс его пакости. Онъ становится отчаянно смлъ,— произнесъ Николаевъ.
— Напротивъ, возразилъ я,— онъ былъ тамъ жалокъ въ ту минуту, когда вы посовтовали ему помнить, что онъ смотритель… Врядъ-ли онъ можетъ претендовать на храбрость.
— A обыскъ? Нтъ, вы не смотрите, что его смутило мое замчаніе. Его смутили не слова, а именно то, что слова эти произнесъ я. Онъ знаетъ меня, и не безъ основаній побаивается затрогивать. Но, какъ хотите, господа, а пора сдлать попытку положить конецъ Егоровщин! Не заявить-ли товарищу прокурора? Слдуетъ, положительно слдуетъ!.. горячился Николаевъ.
— Я вамъ завидую, Дмитрій Александровичъ,— сказалъ мн баронъ.— Вы умете владть собою. Ну, право, я-бы не вытерплъ на вашемъ мст, когда этотъ Егоровъ старался унизить васъ словомъ арестантъ…
— Да, да, и какимъ тономъ, какія гримасы онъ при этомъ строилъ!… подхватилъ Николаевъ.— И нашелъ-же онъ къ чему придраться! Зашли къ ‘мировымъ’… ха-ха-ха!… A съ ‘благодтелемъ’ сидть на женскомъ отдленіи, выдлывать тамъ всевозможныя безобразія… это можно?
‘Сиднье’ на женскомъ отдленіи меня заинтересовало. Не трудно было упросить Николаева разсказать объ этомъ.
— Я разскажу вамъ фактъ, случившійся всего только недли три тому назадъ. ‘Благодтель’ вашъ, не смотря на свои 50 лтъ и плшивую голову, большой охотникъ до прекрасной половины рода человческаго. Скряга во всемъ прочемъ, онъ длается расточительнымъ тамъ, гд дло идетъ о знакомств съ хорошенькой барыней. и нужно сказать правду: къ нему здятъ много женщинъ. Зайдите въ любое время дня въ контору, и вы увидите его въ обществ боле или мене прекрасныхъ дамъ. Недли три тому назадъ, мн случилось что-то писать въ контор. Глюма, на этотъ разъ, тамъ не было. При мн, городовой привелъ изъ полицейскаго участка молоденькую, весьма недурненькую собой, нмку, взятую за ‘безписьменность’ и подлежавшую отправленію, этапнымъ порядкомъ, на родину. Пока Егоровъ просматривалъ бумагу, при которой она препровождалась изъ участка, блокурая нмочка успла бросить на меня нсколько кокетливыхъ взглядовъ. Я, конечно, не остался въ долгу и, воспользовавшись удобною минутою, два-три раза выразительно кивнулъ ей головой. Поощренная этимъ, нмочка — очевидно, падшее, хотя и прелестное созданіе,— слдуя изъ конторы за служителемъ на женское отдленіе, послала мн воздушный поцлуй. Тюремная жизнь такъ однообразна,— если, конечно, не принимать въ разсчетъ слишкомъ ужь разнообразныхъ выходокъ достопочтеннаго Егорова,— что и такой пустой, ничего не выражающій случай составляетъ событіе, достойное быть разсказаннымъ. Окончивъ свое писаніе, я вернулся въ камеру, гд и не преминулъ разсказать свой мимолетный романъ съ нмочкой. Замтивъ, что находившійся въ контор Глюмъ жадно прислушивался къ моему разсказу, я нашелъ нужнымъ значительно прикрасить его. Вышло, что я восхищенъ, очарованъ блокурой узницей.
— Ну, а какъ вы думаете, г. Николаевь, трудно познакомиться съ нею? — заискивающе спросилъ меня сладострастный Глюмъ, у котораго и глаза сдлались необыкновенно масляны.
Я только и ждалъ этого. Я уврилъ его, что онъ могъ-бы вполн разсчитывать на успхъ, если-бы только дло было не въ полицейскомъ дом.— ‘Значитъ, все зависитъ отъ смотрителя?’ — радостно спросилъ онъ меня.— ‘Понятно!’ отвтилъ я.— Не говоря боле вы слова, Глюмъ отправился въ контору. Спустя, приблизительно, часъ, я посылаю за Савельевымъ.— ‘Гд,— спрашиваю его,— Иванъ Ивановичъ?’ — Оказывается, что Иванъ Ивановичъ сидятъ съ смотрителемъ въ женской камер и заигрываютъ съ моей нмочкой. Женское отдленіе помщается въ среднемъ этаж, такъ что, идя въ контору, приходится проходить мимо. Я нарочно отправился въ контору, и убдился въ невроятномъ: нисколько не стсняясь присутствіемъ прочихъ четырехъ женщинъ, Иванъ Ивановичъ возился съ нмкою. Полицейскій служитель стоялъ у дверей и, конечно, только ради формы, не переставалъ повторять: ‘Пожалуйте, Иванъ Ивановичъ!… пожалуйте!’ Егорова, однакожь, не было. У него хватило настолько такта, чтобы тамъ долго не оставаться вмст съ Глюмомъ. Онъ даже вскор послалъ за послднимъ и сдлалъ выговоръ полицейскому служителю за то, что тотъ ему же доложилъ, что Иванъ Ивановичъ не выходитъ изъ женской камеры. Глюмъ не замедлилъ, конечно, явиться въ камеру, похвастаться ‘побдой’!
— Ну, батюшка! насилу отвязался… влюбилась, да и баста!— говорилъ онъ мн, вн себя отъ восторга. Послдовало подробное описаніе наружныхъ прелестей Гретхенъ. Я не преминулъ восхвалить его молодечество и умнье устраивать невозможное.
— Это еще что, батюшка, погодите,— ужо не то еще будетъ… Потомъ узнаете… шепнулъ онъ мн на ухо. Что-же вы думаете? Въ тотъ-же день, нмка, въ виду, будто-бы, ея нежеланія сидть въ общей, переводится изъ женскаго отдленія въ незапираемый одиночный нумеръ, куда ‘благодтель’ незамтно и заходитъ въ первомъ часу ночи, по пути изъ конторы въ ‘благородную’ камеру, въ которую является уже въ семь часовъ утра. На другой день, нмку препровождаютъ въ пересыльную тюрьму. ‘Благодтель’ цлый день былъ на себя не похожъ, а вечеромъ, ‘съ горя’, напился. Языкъ его пояснитъ вамъ тогда и свойство этого ‘горя’, ему жаль было не разлуки съ нмкой, а пятидесяти рублей, которые Егоровъ взялъ съ него за сводничество. Вы не врите? спросите г. Давыдовича: онъ вамъ это подтвердитъ, закончилъ Николаевъ, замтивъ на моемъ лиц выраженіе недоврія.
— Это совершенно врно,— отозвались Давыдовичъ и де-Трайль.
— И вотъ-съ этотъ почтенный смотритель грозитъ вамъ карза то, что вы зашли на минуту въ такую-же арестантскую камеру! Впрочемъ, виноватъ: не за это,— иронизировалъ Николаевъ,— а за то, что вы не оцнили его доброты, выразившейся въ перевод васъ къ намъ. Да и вы хороши! Человкъ васъ нарочно позвалъ въ контору, объяснилъ вамъ свое могущество и ваше ничтожество, предложилъ вамъ оценить его могущество, а вы и не догадались поднести… ну, хоть десять рублей…
Въ дверяхъ показался околоточный.
— Пожалуйте, р. Карасевъ, къ смотрителю! — сказалъ онъ мн.
— Опять рчь! и несомннно грозная, страшная… произнесъ Николаевъ.— И неужели вы опять будете молчать? — спросилъ онъ меня, и тутъ-же, ни ожидая моего отвта, добавилъ умоляющимъ голосомъ. — Да не поощряйте-же его, ради Бога! Дайте ему разъ форменный отпоръ, и вы увидите, онъ васъ оставитъ въ поко. Удружите, Дмитрій Александровичъ…
Напутствуемый такимъ образомъ, я отправился въ контору. Тамъ, кром смотрителя, писаря и Глюма съ тремя барынями, сидлъ еще какой-то господинъ,— судя по фуражк съ кокардой, которую онъ держалъ въ правой рук,— чиновникъ. При вход моемъ, Егоровъ, обращаясь въ чиновнику и указывая въ тоже время на меня, многозначительно произнесъ: ‘вотъ-съ!’ — Чиновникъ пристально на меня взглянулъ.— Нтъ, это не онъ,— тихо сказалъ чиновникъ,— а впрочемъ… увидимъ.
— Вы г. Карасевъ? — громко обратился онъ во мн.
— Я.
— Подойдите ближе въ столу. Скажите, пожалуйста, когда именно вы оставили Варшаву? только безъ всякихъ уловокъ,— скажите прямо, откровенно,— началъ чиновникъ свой допросъ.
— Прежде, чмъ отвчать, я-бы хотлъ знать, кто меня допрашиваетъ? — спросилъ я, въ свою очередь.
— Это не иметъ для васъ никакого значенія, и я нисколько не считаю нужнымъ называть вамъ себя. Я спрашиваю васъ въ присутствіи г. смотрителя, это служитъ вамъ удостовреніемъ, что я имю право спрашивать васъ. И такъ, не угодно-ли вамъ отвтить на ной вопросъ? — И чиновникъ досталъ изъ боковаго кармана записную книжку, повидимому, собираясь записать ной отвтъ.
— Присутствіе г. смотрителя нисколько не обязываетъ меня отвчать на вопросы совершенно неизвстнаго мн лица, которое, притомъ-же, отказывается назвать себя,— отвтилъ я.
— Вы обязаны отвчать! — крикнулъ на меня чиновникъ, топнувъ ногою.
— Повторяю: я не скажу вамъ ни слова въ отвтъ на вашъ вопросъ, пока вы не докажете мн свое право допрашивать меня,— ршительно объявилъ я. Чиновникъ и смотритель переглянулись. Съ минуту длилось молчаніе, которое, наконецъ, прервалъ чиновникъ, предложивъ смотрителю объяснить мн, кто онъ.
— Васъ допрашиваетъ г. Z… чиновникъ сыскной полиціи,— сказалъ мн Егоровъ.
— Тмъ мене я считаю себя обязаннымъ отвчать г. Z.
— Это почему?! — вскочилъ со стула смотритель.
— Потому, что онъ не судебный слдователь,— спокойно отвтилъ я.
— Помните-жь! Все равно, васъ заставятъ говорить, но даю вамъ честное слово, что вы жестоко поплатитесь за ваше упрямство! — съ сердцемъ произнесъ почтенный чиновникъ, подымаясь съ своего мста,
— Во всякомъ случа, имйте въ виду, что къ нему нельзя никого допускать на свиданіе,— добавилъ онъ, обращаясь къ смотрителю. Послдній, взявъ чиновника подъ руку, вышелъ вмст съ нимъ изъ конторы.
— Напрасно, вы, князь, ссоритесь съ ними… Дло въ ихъ рукахъ, что захотятъ, то и сдлаютъ,— проговорилъ Глюмъ своимъ сладкимъ, заискивающимъ голосомъ.
— Будто-бы ужь въ ихъ рукахъ? Кто вамъ это сказалъ? — спросилъ я его.
— Да ужь понятное дло: все отъ полиціи зависитъ, вдь васъ еще слдователь не допрашивалъ, значитъ, дло еще не передано судебной власти. Я, впрочемъ, только такъ… Я и не смю вамъ совтывать… Вы сами лучше знаете,— поспшилъ онъ оговориться.
Собесдницы его, черезъ-чуръ перезрлыя и тучныя красавицы, не сводили съ меня глазъ.
— Позвольте васъ представить, князь,— спохватился Глюмъ:— Амалія Егоровна… Луиза Карловна… Анна Николаевна.
— Оччень пріятно… Оччень пріятно,— картавя и жеманясь, произнесла одна изъ нихъ — Луиза Карловна.
— Мы читали про васъ,— сказала, улыбаясь, Амалія Егоровна.
— Князь, конечно, говоритъ по нмецки? — кокетливо спросила меня Луиза Карловна.
Вернувшійся въ контору, смотритель, своимъ появленіемъ, помшалъ дальнйшему развитію только-что завязывавшагося разговора.
— Я вынужденъ перевести васъ обратно на ‘слдственную’,— сказалъ онъ мн.
— Позвольте узнать, г. смотритель, чемъ вы вынуждены?— возразилъ я.
— Вашимъ поведеніемъ,— отвтилъ он. — Я, кром того, предоставляю себ посадить васъ въ карцеръ, когда послдній освободится: теперь онъ занятъ. Вините сами себя, если не съумли жить со мною въ ладу…
— Позвольте мн написать жалобу г. прокурору,— заявилъ я.
— Какую жалобу? о чемъ?
— Жалоба не можетъ миновать васъ, такимъ образомъ, если пожелаете, вы своевременно получите возможность ознакомиться съ ея содержаніемъ.
— Я вамъ не позволю писать, пока вы мн не скажете, о чемъ именно вы будете писать?
— Извольте, я вамъ скажу, хотя это для меня вовсе не обязательно. Я хочу просить г. прокурора объ огражденіи меня отъ вашего произвола, крика, угрозъ, оскорбленій… Всего только два дня, какъ я нахожусь въ части, и уже достаточно усплъ пострадать отъ всего этого…
— На дняхъ будетъ товарищъ прокурора, и вы можете ему лично заявить, что вамъ нужно… только вы очень ошибаетесь, если думаете, что онъ меня можетъ заставить что нибудь сдлать, или отмнитъ какое-нибудь мое распоряженіе. Здсь хозяинъ я, и прокурорскій надзоръ не иметъ никакого права вмшиваться въ административное управленіе ввренныхъ мн полицейскимъ домомъ. Вы нарушили порядочно: вошли въ другую камеру, держали себя неприлично, и я, на основаніи закона, имю право наказать васъ… Впрочемъ, я васъ оставлю пока въ ‘благородной’ камер… Можете идти… И Егоровъ, къ немалому моему удивленію, нсколько приподнялся со стула и кивнулъ мн головой.
Въ камер я засталъ околоточнаго, онъ очень убдительно доказывалъ Николаеву и барону Соте, что Егоровъ, въ сущности, человкъ очень добрый, хотя и горячій, и что, если только его попросить, въ камер все останется по прежнему…
— Вотъ, смотрите, вдь ладитъ-же съ нимъ Иванъ Ивановичъ! — привелъ околоточный въ подтвержденіе своихъ словъ о доброт Егорова.
— Полноте, батюшка, намъ сказки сказывать! — безцеремонно отвтилъ ему Николаевъ. — Знаю я вашего Егорова давно, что онъ за птица. Иванъ Ивановичъ!… да, вдь, не у всякаго-же такъ толстъ карманъ, какъ у него! Да что тутъ толковать! Держу пари, что самъ-же Егоровъ и прислалъ васъ наставить насъ на путь истинный, сирчь — посовтовалъ намъ попросить его. Это ужь его извстная тактика… Скажите-жь Егорову, что никто изъ насъ и не думаетъ просить его. Взятки мы ему не дадимъ, хоть онъ лопни: во-первыхъ, потому, что намъ самимъ сть нечего, и, во-вторыхъ, что дать ему взятку, значитъ — поощрить его на дальнйшіе подвиги…
— Позвольте, пожалуйста, не говорите этого при мн!— перебилъ его околоточный, затыкая пальцами уши.
— Почему-же? — спросилъ Николаевъ. — Напротивъ, именно при васъ я и хочу кто говорить. Передайте ему,— пусть онъ знаетъ, что на его счетъ не ошибаются и что рисоваться ему въ мантіи горячаго, но добраго человка, по крайней мр, передъ нами, безполезно. Ну, что онъ вамъ тамъ проповдывалъ?— обратился ко мн Николаевъ.
Я не нашолъ нужнымъ стсняться присутствіемъ околоточнаго и разсказалъ, зачмъ меня требовалъ смотритель.
— Какъ! Онъ вамъ не далъ жалобу написать!… Въ такомъ случа, я докажу ему, что арестованный иметъ право жаловаться! И Николаевъ сталъ облекаться въ сюртукъ, собираясь отправиться въ контору писать жалобу.
— Пойдемте вмст,— сказалъ онъ мн.— Вдь вы не раздумали-же писать?
— Погодите, господа, дайте мн прежде уйти, а то неловко. Я ему доложу, что вы хотите писать,— сказалъ намъ околоточный, котораго, видимо, безпокоилъ столь неудачный исходъ возложенной на него Егоровымъ миссіи.
Намренію Николаева написать обо всемъ прокурору не довелось осуществиться. Черезъ четверть часа посл ухода околоточнаго, Николаева, правда, позвали въ контору, но… для освобожденія изъ-подъ стражи. Судебная палата уважила просьбу Николаева и измнила принятую противъ него мру, для воспрепятствованія уклониться отъ слдствія и суда, отдачею подъ надзоръ полиціи. Полученное объ этомъ предписаніе должно было очень обрадовать Егорова, который тщетно старался избавиться отъ Николаева, онъ даже нсколько разъ просилъ товарища прокурора о перевод Николаева для содержанія въ другую часть. И вотъ, именно въ то время, когда Николаевъ ршился довести до свднія прокурора обо всхъ продлкахъ Егорова, послдній вдругъ получаетъ предписаніе объ освобожденіи Николаева изъ подъ стражи. Всть о свобод тмъ боле обрадовала самого Николаева, который ужь восемь мсяцевъ находился подъ арестомъ. До жалобы-ли ему тутъ было?… Онъ вбжалъ въ камеру, какъ съумасшедшій.
— Поздравьте, друзья! Я свободенъ… Свободенъ!.. повторялъ онъ, торопливо обнимая и цлуя каждаго изъ насъ. — Каково! иду жалобу писать, а тутъ вдругъ такой сюрпризъ… Говорите скорй, госпожа, что кому нужно? Създить-ли куда, написать, поговорить-ли съ кмъ-нибудь,— я весь къ вашимъ услугамъ. Давайте-жь порученія! Monsieur Карасевъ?
Я попросилъ его постить Фока, а затмъ, письменно, по почт,— слдовало полагать, что Егоровъ никого, а тмъ мене Николаева, не допуститъ для личнаго свиданія со мною,— сообщилъ мн обо всемъ, что ему Фокъ, въ свою очередь, поручитъ передать мн.
— Непремнно! въ первое-же воскресенье… И чтобы я былъ убжденъ, что письмо дойдетъ до васъ, я адресую его въ канцелярію прокурора, откуда оно ужь, конечно, поступитъ къ Егорову при оффиціальной бумаг.
Уложивъ свои вещицы въ небольшой ручной чемоданчикъ, Николаевъ сталъ прощаться:
— Прощайте-жь, друзья! Отъ души желалъ-бы видть васъ всхъ на свобод…. И, еще разъ перецловавъ всхъ, онъ не вышелъ, а выбжалъ изъ камеры.
Читателю, конечно, интересно знать: кто такой этотъ Николаевъ и за что онъ сидлъ? Вотъ его краткая исторія.
Служа въ одномъ изъ армейскихъ пхотныхъ полковъ, квартировавшихъ въ Царств Польскомъ, 20-тилтній подпоручикъ Николаевъ страстно влюбился въ одну польку, ‘дочь бдныхъ, но честныхъ родителей’. Сгорая желаніемъ поскорй связать себя узами Гименея, подпоручикъ, неимвшій, по своему возрасту, права на это, не задумался оставить военную службу. Сдлавшись, затмъ, ‘на законномъ основаніи’, обладателемъ страстно любимой польки, отставной воинъ переселился въ Петербургъ — мсто своей родины, гд онъ надялся, при помощи своихъ родственниковъ, получить частное мсто. Мсто, однако, долго не давалось, и молодая чета, для поддержанія своего существованія, вынуждена была войти въ долги, обезпечивая ихъ предметами своего, далеко не богатаго, гардероба. Бились они такимъ образомъ два года. Ужь все было заложено и перезаложено. Чувство любви не выдержало испытанія. Она нашла себ ‘покровителя’, съ которымъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, и скрылась изъ столицы. Вс поиски влюбленнаго мужа были напрасны: польки и слдъ простылъ. Какъ-бы въ утшеніе, ему, наконецъ, выпало мсто въ одной изъ банкирскихъ конторъ. Одиночество, однакожь, не переставало тяготить Николаева, который, при томъ-же, не могъ забыть любимую, хотя и неврную жену. Вдругъ городская почта приноситъ ему письмо. Можно себ представить его радость, когда онъ увидалъ на конверт почеркъ жены… Она умоляла о прощеніи и спасеніи изъ долговой тюрьмы. Николаевъ забылъ все, и бросился въ домъ Тарасова. Оказалось, что польку засадилъ ея бывшій ‘покровитель’, котораго она захотла бросить и который заране заручился правомъ на ея личную свободу, въ вид векселя въ тысячу рублей, необдуманно ею подписаннаго. Недолго думая, Николаевъ, занимавшій въ банкирской контор должность кассира,— беретъ изъ-кассы тысячу рублей и выкупаетъ свою жену. ‘Растрата’ не замедлила обнаружиться, и легкомысленный кассиръ былъ переданъ судебному слдователю. Смерть роднаго брата его, послдовавшая вскор посл его ареста, сдлала его владльцемъ четырехъ билетовъ внутренняго, съ выигрышами, займа, которые онъ и представилъ на пополненіе ‘растраченныхъ’ имъ 1,000 рублей, прося при этомъ объ освобожденіи, впредь до суда, изъ-подъ стражи. Остается добавить, что благородной жен наскучило ждать освобожденія своего супруга и, спустя два мсяца посл его ареста, она ухала, въ качеств ‘экономки къ одинокому’, въ помстье новаго ‘покровителя’.
Наступило время обда. Позванный Угровымъ, Савельевъ освдомился: не пошлю-ли и я, кстати, въ гостинницу за обдомъ?
— A что стоитъ обдъ изъ гостинницы? — спросилъ я.
— 75 копекъ.
Пришлось подумать. Весь капиталъ мой заключался въ остававшихся въ контор 16 рубляхъ 50 к. На эту сумму я, конечно, могъ получить двадцать-два обда… Но что-же-бы я сталъ длать черезъ три недли? Да и чмъ-бы я вознаградилъ ‘услуги’ Савельева за эти три недли? Наконецъ, приходилось отказать себ даже въ ча, къ которому я очень привыкъ… Очевидно, что подучать обдъ изъ гостинницы нечего было и думать. Тмъ мене можно было разсчитывать на ‘казенную’ пищу, однимъ своимъ видомъ уже внушавшую мн отвращеніе. Оставалось одно: слдовать примру барона — питаться въ ‘сухомятку’ на 10 коп. въ сутки, тратя, при этомъ, еще 5 копекъ на чай и сахаръ. Такой расходъ, по крайней мр, отдалялъ неизбжный кризисъ: 16 р. 50 к. могло хватить на нсколько мсяцевъ. ‘Кормовыхъ’ мн, какъ не дворянину, не полагалось.
— Купите мн фунтъ полублаго хлба,— удивилъ я Савельева, видимо считавшаго меня ‘денежнымъ’ человкомъ.
— Да вы, баринъ, можетъ быть, думаете, обдъ нехорошъ? Такъ это напрасно. Попробуйте, или, вотъ, ихъ спросите… сказалъ мн Савельевъ, ссылаясь на Угрова.
— Обдъ довольно порядочный. Конечно, не то, что у Дюссо, Бореля… но сть можно. Совтую вамъ попробовать,— глубокомысленно произнесъ несостоятельный должникъ.
— Нтъ, вы купите мн только хлба,— ршительно сказалъ я Савельеву.— Возьмите въ контор еще рубль денегъ, который и попрошу васъ расходовать на что мн нужно будетъ. Да скажите: купили вы тамъ что-нибудь мальчику, который сидитъ въ карцер?
— Хлбъ, масло… Все, какъ вы приказали. Еще пятачекъ свой прибавилъ,— смло отвтилъ мн Савельевъ.
— Что это вы вздумали скупиться?— спросилъ меня Угровъ по уход Савельева.
Я объяснилъ причины, побуждающія меня быть ‘скупымъ’.
— Слышите, Иванъ Ивановичъ? — обратился Угровъ въ вошедшему Глюму:— князь увряетъ, что онъ остался безъ копйки, что онъ не приберегъ ничего на черный день, и съ сегодняшняго дня намренъ жить на одномъ только хлб и ча…
— Что-жь, осторожность не мшаетъ,— отвтилъ, смясь, Иванъ Ивановичъ.
Выраженіе недоврія къ моимъ словамъ, виднвшееся и на лицахъ остальныхъ моихъ ‘благородныхъ’ сожителей, не могло не удивить женя.
— Да скажите-жь, пожалуйста, господа, почему вы мы врите моей бдности? — спросилъ я, обращаясь ко всмъ.
— Какъ не врить? вримъ… вримъ,— отвтилъ мн Глюмъ, продолжая смяться.
— Я былъ-бы вамъ очень благодаренъ, баронъ, если-бы хоть вы объяснили мн, почему мн не врятъ, что у меня нтъ денегъ? — обратился я, наконецъ, къ барону.
— Видите-ли, когда вы еще были въ больниц, смотритель какъ-то разсказывалъ намъ,— т. е., собственно, не намъ, а Ивану Ивановичу,— о вашемъ дл, суть котораго, по его словамъ, заключается въ томъ, что вы, проживая заграницей подъ именемъ князя Каракадзе, различными обманами умли составить себ большое состояніе, съ которымъ и вернулись въ Россію, хорошо предвидя возможность попасть въ Сибирь, гд,— вамъ говорилъ Егоровъ,— съ деньгами очень недурно живется,— объяснилъ мн баронъ.
— Сказать ужь разв по секрету?… Смотритель надялся отъ васъ немножко поживиться, онъ и теперь еще ждетъ,— пояснилъ мн Глюмъ поведеніе Егорова относительно меня. Ясно, что мнніе о моей преступной состоятельности играло важную роль въ странныхъ отношеніяхъ ко мн Егорова, очевидно, имвшихъ цлью заставить меня удлить ему малую толику. Я, разумется, старался убдить моихъ сожителей и Глюма — какъ приближеннаго Егорова, въ особенности, что преступленіе мое не принесло мн никакихъ денежныхъ выгодъ.
— Быть не можетъ, чтобы такой умный человкъ, какъ вы, не обезпечили себя на всякій случай нсколькими десятками тысячъ рублей?… Изъ-за чего-же вамъ было былъ княземъ? — вопросительно разсуждалъ Глюмъ.
Я общалъ ‘благодтелю’ разсказать, изъ-за чего я былъ княземъ и просилъ постараться уврить Егорова, что мн нечего ему дать.
— A я ему общалъ за мальчика… вдь вы просили? — сказалъ мн Глюмъ.
— Что-же, онъ его выпуститъ?
— Непремнно, вечеромъ. Онъ-бы еще давеча выпустилъ его изъ карцера, да неловко, знаете, вдругъ… Татъ это ужъ, какъ хотите, я на вашъ счетъ,— добавилъ Глюмъ.
— Сколько-же вы общали? синенькую?
— Ну, да, какъ говорили.
Мальчикъ былъ, дйствительно, выпущенъ въ тотъ-же день вечеромъ, чему арестанты не мало удивлялись.
— Первый примръ. Никогда этого не бывало. Ужь посадитъ, такъ не проси: еще хуже разозлится, и день, другой набавитъ. Что! если-бы у него душа была, — а то, вдь, чистый зврь… Никакой, какъ есть, жалости… Надо Бога молить за Ивана Ивановича: это онъ (Егоровъ) для нихъ сдлалъ! — говорили ‘мировые’.
Глюму принесли обдъ ‘изъ дому’, притомъ кухарка, принесшая обдъ, была впущена въ камеру, гд и оставалась, пока не освободилась посуда. Приносимое Глюму никогда не подвергалось осмотру. Пользуясь открыто всмъ запрещеннымъ, Глюму, конечно, и не было надобности получать что-либо секретно. Обдъ Глюма и Угрова раздражительно дйствовалъ на мое обоняніе. Я едва избжалъ искушенія послать также и себ за обдомъ, хотя каивталъ мой и уменьшился еще на синенькую. Хлбъ одинъ показался мн очень невкуснымъ блюдомъ. Посл роскошныхъ княжескихъ обдовъ и завтраковъ, которыми мое самозванное сіятельство упитывало себя въ теченіи восьми мсяцевъ,— переходъ въ такому ‘столу’ не могъ не быть чувствительнымъ. Глюмъ, впрочемъ, — изъ вжливости, конечно,— приглашалъ меня обдать, но я счелъ нужнымъ поблагодарить его и разъ навсегда отказаться отъ подобныхъ приглашеній. Я старался ободрить себя примромъ барона, и, въ конц концовъ, принесенный мн Савельевымъ фунтъ хлба, оказался съденнымъ, и я почувствовалъ себя сытымъ.
Посл обда, Глюма попросили въ квартиру смотрителя. Какъ читатель видитъ, этотъ оригинальный арестантъ, въ сущности, быхъ только квартирантомъ полицейскаго дома. Егоровъ, усмотрвшій важное нарушеніе порядка въ томъ, что я зашелъ на минуту въ камеру ‘мировыхъ’,— не усматривалъ, въ то же время, безпорядка въ предоставленныхъ имъ Глюму правахъ и привиллегіяхъ. Глюмъ свободно ходилъ по всему зданію полицейскаго дома, по двору, проводилъ цлые вечера на квартирахъ смотрителя, его помощника и акушерки мстной части, имющей казенную квартиру въ полицейскомъ дом, видлся съ кмъ и когда только было ему угодно, между тмъ, какъ къ другимъ арестованнымъ родственники и знакомые допускались только въ извстные дни и часы. Виномъ онъ пользовался открыто, якобы съ разршенія полицейскаго врача. Наконецъ, подъ видомъ поздки ‘въ баню’, Глюмъ еженедльно посщалъ свою еврейку… Словомъ, Глюмъ только числился подъ арестомъ. Въ этотъ разъ онъ недолго пробылъ у смотрителя. Онъ вскор вернулся и вызвалъ меня въ корридоръ ‘на пару словъ’.
— Сегодня прізжалъ къ смотрителю какой-то господинъ, настойчиво добивался свиданія съ вами, но смотритель не допустилъ,— у него какая-то бумага есть объ этомъ… но это ничего.— Дло вотъ въ чемъ,— говорилъ мн шопотомъ Глюмъ:— если вы хотите видть этого господина,— онъ еще на дняхъ хотлъ пріхать,— такъ это можно будетъ устроить. Но даромъ,— сами знаете, ничего не длается. Вдь, это, все-таки, рискъ, какъ хотите… Не пожалете 25 рублей, такъ будете имть свиданія съ кмъ вамъ будетъ угодно.
— Да у меня-же нтъ 25 рублей, увряю васъ,— возразилъ я.
— Какъ хотите. Я только передалъ вамъ, посовтовалъ, а тамъ какъ знаете… Только вы напрасно боитесь: Егоровъ не такой человкъ. Онъ самъ все поможетъ вамъ устроить, създитъ всюду… и многаго не возьметъ,— уговаривалъ меня Глюмъ.
— Благодарю васъ, Иванъ Ивановичъ, за участіе, но совтомъ вашимъ я, въ сожалнію, не могу воспользоваться. Да мн и не въ кому писать, некого видть… Я даже не знаю, кому это вздумалось постить меня.
— Я васъ понимаю, понимаю… осторожность… ха-ха-ха!… Не мшаетъ, не мшаетъ…— И Глюмъ, дружески хлопнувъ меня во плечу, побжалъ опять куда-то по лстниц.
Что-же это за поститель? У Карасева не было друзей, многочисленные-же друзья князя Каракадзе, конечно, не вздумаютъ провдать послдняго, въ его настоящемъ, не-княжескомъ, положеніи. Неужели-же, среди жертвъ моего обмана, нашлась такая незлобная душа, которая, не смотря на обнаруженный обманъ мой въ имени, сохранила свое расположеніе ко мн? Меня мучало любопытство. Несостоятельность моя, лишавшая меня возможности купить себ за 25 рублей право на свиданіе, вызвала во мн чувство озлобленія противъ ‘денежнаго человка’, Глюма, и, — сознаюсь — нчто похожее на чувство зависти. Придумывая средства къ достиженію желаемаго, — т. е. свиданія безъ двадцати-пяти рублевой депозитки,— я вдругъ остановился на мысли, что Егоровъ, очень можетъ быть, вовсе и не иметъ никакой бумаги о недопуск ко мн постителей, что онъ выдумалъ эту бумагу съ цлью получить съ меня взятку. Казалось невроятнымъ, чтобы онъ, человкъ семейный, въ самомъ дл рискнулъ изъ-за такой ничтожной суммы, какъ 25 рублей.
Я ршился потребовать отъ него предъявленія мн бумаги, на основаніи которой онъ не допустилъ ко мн постителя. Баронъ Соте, къ которому я обратился за совтомъ по этому поводу, совершенно согласился съ моимъ мнніемъ о несуществованіи бумаги, о которой упомянулъ Глюмъ, хотя и не раздлялъ мысли о томъ, что Егорова остановила-бы такая бумага, — тамъ, гд дло идетъ о возможности полученія 25-ти рублей.
— Такой человкъ, какъ Егоровъ, 25 рублей ни за что не упуститъ,— сказалъ мн баромъ. — Если онъ и иметъ бумагу, то, поврьте, съуметъ обставить ваше свиданіе такъ, чтобы на всякій случай имть какую-нибудь отговорку. Онъ, напримръ, можетъ позвать васъ, собственно, въ контору,— ну, положимъ, хоть писать, что-нибудь, туда—же явятся и вашъ поститель, будто-бы за справкой о какомъ-нибудь давно выбывшемъ арестант. Онъ съ вами заговоритъ, вы отвтите. Смотритель уйдетъ изъ конторы, оставитъ васъ тамъ писать, а постителя — ждать, пока писарь отыщетъ справку. Вотъ вамъ и свиданіе. Мн Николаевъ разсказывалъ именно такой примръ сообразительности Егорова.
Я позвалъ дежурнаго служителя и заявилъ ему о своемъ желаніи пойти въ контору.
— Такъ что-жь? ступайте! — сказалъ мн служитель.
— Да можно-ли? Смотрите, какъ-бы потомъ намъ съ вами опять не досталось отъ смотрителя?— предостерегъ я его.
— Нтъ-съ, вамъ можно: вы не разночинцы,— отвтилъ мн служитель, тотъ самый, котораго смотритель утромъ пробиралъ за меня-же, т. е. за впускъ меня въ камеру ‘мировыхъ’.
Я сошелъ въ контору. Тамъ находился одинъ лишь писарь.
— Кого вамъ угодно? — спросилъ онъ меня.
— Я-бы хотлъ видть смотрителя.
— Присядьте, подождите, они, можетъ быть, скоро войдутъ: они ушли куда-то съ Иваномъ Ивановичемъ,— кажется, въ пріемный покой, тамъ какую-то сумасшедшую барыню привезли!
Я воспользовался словоохотливостію писаря и, посл обмна нсколькими фразами, спросилъ его:
— У васъ еще не получена бумага относительно недопуска ко мн постителей?
— Нтъ, такой бумаги не было… Я записываю во входящую вс бумаги,— зналъ-бы. Да и зачмъ-же не допускать? вдь, вы, пока, еще за администраціей числитесь, а всемъ административнымъ у насъ дается свиданіе,— простодушно объяснилъ мн писарь.
Вошедшій въ контору околоточный, узнавъ, что я жду смотрителя, предложилъ мн идти въ камеру.
— Когда смотритель придетъ, я ему доложу, что вы хотите его видть,— сказалъ онъ мн.
Незадолго до поврки, въ камеру вошелъ Егоровъ, вмст съ Глюмомъ.
— Вотъ, господа,— сказалъ онъ, обращаясь ко всемъ находившимся въ камер: — Иванъ Ивановичъ передалъ мн вашу просьбу оставить вамъ ножи и вилки, все по прежнему. Такъ какъ Николаева теперь нтъ здсь, я нахожу возможнымъ уважить вашу просьбу. Николаевъ нсколько забывался, и, ради его одного, я долженъ былъ стснять камеру… Надюсь, что вы будете держать себя какъ слдуетъ… Я самъ дворянинъ и офицеръ, и понимаю ваше положеніе. — A въ вамъ кто-то прізжалъ, но я не допустилъ,— обратился онъ во мн.
— Почему-же вы не допустили? — спросилъ я.
— Я получилъ предписаніе никого къ вамъ не допускать.
— Покорнйше прошу васъ предъявить мн это предписаніе.
— Вы забываетесь, г. Карасевъ,— мягко замтилъ мн Егоровъ.— Я имлъ право вовсе не объяснять вамъ, почему я не допустилъ въ вамъ постителя. Я не обязанъ отдавать арестованнымъ отчетъ въ своихъ дйствіяхъ.
— Я потому и прошу васъ о предъявленіи мн полученнаго вами предписанія, что намренъ обжаловать распоряженіе о недопуск ко мн постителей.
— Ну, жалобами вы немного возьмете, г. Карасевъ, поврьте мн… Впрочемъ, будетъ товарищъ прокурора, можете жаловаться,— сказалъ мн Егоровъ.
— И такъ, господа,— обратился онъ опять ко всмъ,— вамъ сейчасъ принесутъ все, что у васъ тамъ было отобрано. Надюсь, что вы не заставите меня вновь прибгать въ крутымъ мрамъ. Я-бы вовс не хотлъ стснять васъ… Я самъ дворянинъ. Прощайте!
— Кто-же васъ просилъ, Иванъ Ивановичъ, адресоваться къ Егорову отъ нашего имени съ просьбами? Мы, кажется, васъ объ этомъ не просили,— обратился Давыдовичъ къ Глюму, посл того, какъ Егоровъ удалился изъ камеры.
Оказалось, что Глюмъ и не думалъ передавать Егорову просьбы о ножахъ и вилкахъ, которые, къ тому-же, и нужны-то были только Глюму и Угрову, такъ какъ я, барон, Де-Трайль и Давыдовичъ, по роду нашей пищи, могли обходиться и безъ нихъ. Такимъ образомъ, дло получало такое несомннно врное объясненіе: сдлавъ распоряженіе объ отобраніи запрещенныхъ предметовъ, Егоровъ ждалъ просьбы объ ихъ возвращеній. ‘Ссориться’ съ благородной камерой ему было, и въ самомъ дл, далеко невыгодно, по крайвей мр до тхъ поръ, пока Глюмъ находился въ этой камер! Егоровъ, правда, не очень-то обращалъ вниманіе на неудовольствія арестантовъ, тмъ не мене, въ этомъ случа, было-бы безразсудно оставить Глюму все то, что отобрано у другихъ, содержащихся съ нимъ въ одной камер: это могло-бы переполнить чашу. A такъ какъ просьбы не поступало, то Егоровъ, чтобы сохранить свое достоинство, выдумалъ мнимую просьбу, будто-бы переданную ему Иваномъ Ивановичемъ, въ молчаніи котораго онъ, конечно, былъ увренъ. Буйнаго элемента, каковымъ былъ Николаевъ, въ камер не было, протеста-же съ нашей стороны, онъ, надо полагать, не опасался.
Когда околоточный явился, по обыкновенію, въ девятомъ часу, ‘на поврку’, Глюмъ сталъ собираться ‘въ баню’.
— Ступайте поскоре, Иванъ Ивановичъ! смотритель съ Радецкимъ давно ждутъ васъ,— сказалъ ему околоточный.
Радецкій, тоже арестованный, содержался, по распоряженію судебнаго слдователя, въ секретномъ нумер. Какъ человкъ ‘денежный’, онъ также пользовался различными правами, между прочимъ, поздкой вмст съ Глюмомъ, въ сопровожденіи самого смотрителя, ‘въ баню’. Поздка эта совершалась всегда посл поврки. Ночное время Егоровъ находилъ для этого боле удобнымъ.
На стол появился самоваръ. У меня не хватило силы воли отказаться отъ предложеннаго мн Угровымъ стакана чая. Баронъ былъ также приглашенъ чай пить. Поручикъ де-Трайль и Давыдовичъ, сейчасъ-же посл поврки, завалились спать. Въ камер царствовала необыкновенная тишина.
— A вдь вы у меня въ долгу, Дмитрій Александровичъ?— прервалъ баронъ молчаніе. — Не расположены-ли вы теперь, въ свою очередь, повдать мн свою исторію?… Если только не стсняетесь его присутствіемъ,— добавилъ баронъ по французски, намекая на Угрова.
Мн было крайне непріятно видть выраженіе недоврія на лиц барона, когда я говорилъ о своемъ безденежьи. Симпатичная личность барона меня влекла въ нему, и мн, естественно, хотлось, съ своей стороны, возбудить въ немъ симпатію къ себ. Съ совершенною искренностью я приступилъ къ разсказу о своемъ дтств, сиротств, самовоспитаніи, служб и проч. Все мое прошедшее живо возстановилось въ моей памяти.
Было четыре часа утра, когда я кончилъ свой разсказъ. Я достигъ цли: баронъ высказалъ неподдльное сочувствіе моему положенію, радость, что онъ познакомился со иною и надежду, что это знакомство продолжится. Я далъ слово отвчать ему на его письма изъ ‘мстъ злачныхъ’, куда, онъ былъ увренъ, что его сошлютъ.
Мы имли удовольствіе дождаться возвращенія ‘благодтеля’ ‘изъ бани’. Какъ и наканун, онъ явился — ‘еле можахомъ’.
— Славная женщина!… Чудная женщина!… Вы не знаете, не знаете, господа… Я вамъ говорю… Это ничего… все трынъ-трава… бормоталъ Глюмъ, пробираясь, при помощи дежурнаго служителя, къ своей кровати.
— Господа! а господа!… баронъ!… взывалъ онъ къ намъ, растянувшись на кровати. Мы притворились спящими.
— Спите, ну и чертъ съ вами!… Наплевать на васъ!… Бароны, князья… ха-ха-ха! Шишгаль, одно слово… жрать нечего…— Несвязное бормотаніе вскор замнилось оглушительнымъ храпомъ.

ГЛАВА IX.

ОРИГИНАЛЬНОЕ СВИДАНІЕ.

Необходимость въ частой перемн блья побудила меня освдомиться, что сталось съ моими вещами и бумагами. Состояніе безпамятства, въ которое я впалъ въ первый-же вечеръ ареста, лишило меня возможности самому позаботиться объ охраненіи своего имущества. Оно все остаюсь въ квартир, которую я занималъ въ одномъ изъ лучшихъ столичныхъ отелей. Хотя княжескій багажъ мой, вслдствіе торопливаго бгства изъ Брайтона и особенныхъ обстоятельствъ, сопровождавшихъ это бгство, заключался лишь въ двухъ, средней величины, чемоданахъ и одномъ сундук, однако, онъ состоялъ ихъ многихъ, довольно цнныхъ вещей и — главное — изъ массы весьма дорогихъ для меня бумагъ: громадной переписки со многими лицами за періодъ моего самозванства, альбомовъ съ фотографическими портретами, видовъ, рисунковъ, книгъ и проч. Было-ли сдлано, одновременно съ арестованіемъ меня, какое-нибудь распоряженіе относительно этого имущества,— я ничего не зналъ.— ‘Впрочемъ,— думалъ я,— боле, чмъ вроятно, что, арестуя меня, полиція не упустила изъ виду такого важнаго обстоятельства, какъ осмотръ моихъ вещей и бумагъ. Это отчасти и подтверждается тмъ, что я въ больниц очутился подъ своимъ настоящимъ именемъ, вдь, я ршительно не помню, чтобы меня что-нибудь допрашивалъ. Только бумаги мои могли окончательно убдить полицію, что я, дйствительно, то лицо, которое, годъ тому назадъ, служило въ полку подъ именемъ Карасева. Какъ только осмотръ моихъ бумагъ и вещей произведенъ, такъ, несомннно, приняты были мры и къ охраненію ихъ’. Но когда я вспомнилъ, что бумаги мои содержатъ въ себ, главнымъ образомъ, исторію моей духовной жизни, исторію моихъ отношеній ко многимъ, достойнымъ всякаго уваженія лицамъ, большею частью — женщинамъ, увлеченнымъ моимъ мнимымъ благородствомъ, идеальною честностью и геройствомъ, когда я воскресилъ въ своемъ воображеніи ужасныя картины семейныхъ сценъ, которыя должно было вызвать обнаруженіе моего самозванства,— мною овладло сильное безпокойство… Какъ будто мало было, что я разбилъ, уничтожилъ спокойствіе, счастіе благороднйшихъ существъ,— я еще долженъ былъ предать публичному поруганію ихъ имена, ихъ чувства… За себя я не боялся. Пусть узнаютъ все, пусть судятъ, наказываютъ…. Но это все должно было тяжело отозваться на другихъ…
Вроятная мысль объ арест моихъ бумагъ меня совершенно преобразила. Я не интересовался боле окружающимъ, и опять ушелъ въ себя, я углубился въ свое горе, сосредоточилъ всю свою умственную дятельность въ своемъ недавнемъ прошломъ. Внезапная перемна во мн обратила на себя вниманіе Соте, внутреннія страданія, конечно, отражались и на моемъ лиц. Соте, знакомый съ моей исповдью, понялъ, что длается въ моей душ, и въ продолженіи двухъ дней тщетно старался разсять охватившее меня настроеніе. Человкъ, симпатіи котораго я такъ добивался, общество котораго мн было такъ пріятно, длался мн ненавистенъ, лишь только онъ тревожилъ меня въ этомъ состояніи. Чувство приличія и сознаніе, что вмшательство барона — слдствіе состраданія къ моему положенію и искренняго участія, удерживали меня въ должныхъ границахъ принужденной вжливости. Соте и это замтилъ.
— Я вижу, что на васъ непріятно дйствуютъ мои вопросы,— сказалъ онъ мн.— Вы, очевидно, находитесь въ такомъ состояніи, когда все окружающее, даже родныя, близкія лица, становится въ тягость, когда пріятно только совершенное уединеніе. Но, Дмитрій Александровичъ, это состояніе убійственно. Вамъ еще много предстоятъ вынести горя,— нужно запастись силами, а вы и остатки ихъ безжалостно губите. Призовите на помощь чувству разсудокъ,— убдитесь, разъ навсегда, что подобныя душевныя самоистязанія не ведутъ ни къ чему хорошему, лишаютъ энергіи, бодрости, словомъ — всего того, что необходимо для борьбы. Посмотрите на себя: что съ вами сдлалось въ два дня. Да и что могло вдругъ вызвать въ васъ эту перемну? Неужели только опасеніе за цлость вашихъ бумагъ?… Увряю васъ, что он не могутъ пропасть. Я-же самъ былъ полицейскимъ чиновникомъ.
— Оставьте меня въ поко, баронъ, — не вытерплъ я.— Что вы мн толкуете о цлости? О цлости въ рукахъ полиціи!… Да поймите вы, наконецъ, что эти бумаги могутъ бросить пятно на честь и доброе имя людей, которымъ я обязанъ глубокою благодарностью и передъ которыми я и безъ этого, страшно преступенъ… Боже мой! Ихъ будутъ вызывать къ слдователю… въ судъ… допрашивать… и еще, быть, можетъ, въ присутствіи моемъ… Нтъ! я этого не допущу!.. Прошу васъ, баронъ, оставьте меня. Благодарю васъ… Я понимаю ваше доброе чувство, но цнить его я теперь не способенъ. Оставьте меня.— И, быстро шагая изъ угла въ уголъ, я продолжалъ отыскивать воспоминанія самаго мрачнаго свойства…
Мн не спалось. Въ камер раздавался мрный храпъ Глюма, которому вторилъ изъ корридора дежурный служитель, также давно предавшійся сну. ‘Благодтель’ чувствовалъ себя больнымъ и, вопреки обыкновенію, посл поврки, не пошелъ ‘въ контору’, и завалился спать. Его примру вскор послдовали и прочіе, находя, что съ уходомъ Николаева ‘въ камер’ настала смертельная скука, при немъ никогда раньше часу не ложились. Баронъ Соте пробовалъ было втянуть меня въ бесду, но, убдившись въ безполезности своей попытки, пожелалъ мн, наконецъ, спокойной ночи, и повернулся на другой бокъ. На городскихъ часахъ пробило двнадцать. Въ голов моей царствовалъ страшный хаосъ. Невообразимая путаница разнообразныхъ мыслей лишала возможности слдить за ихъ ходомъ. Я видлъ сны на яву,— сны, въ которыхъ происшествія, сцены, не имющія между собою никакой связи, быстро слдовали одни за другими, мрачное, веселое, горе, радость,— все смшивалось, повторялось… Громкій говоръ и стукъ въ дверь корридора разомъ прервали фантастическую работу мозга. Въ голов сдлалось вдругъ пусто — ни одной мысли. Я сталъ прислушиваться… Что-то брякнулось объ полъ. — Ишь, какъ натрескался! Бери, Савельевъ, за плечи! A ты, Прохоровъ, сюда иди. Берите-ка… Ну!
— Прочь!… Я самъ, самъ… держи!..— говорилъ сквозь зубы голосъ, видимо принадлежавшій предмету, который собирались тащить.
— Ну, подымайтесь-же, баринъ! не хорошо…— Я узналъ голосъ Савельева.
— Чего на него смотрть! Бери, ребята! — скомандовалъ кто-то.
— Ну, ты не очень-то! — крикнулъ Савельевъ.— Не съ мужикомъ, вдь, дло имешь, а съ капитаномъ…
Тяжелыя шаги приближались къ двери ‘благородной’ камеры. Вотъ и дверь отворилась, и четверо полицейскихъ почти внесли на рукахъ высокаго господина, одтаго въ богатую шубу. Его положили на одну изъ свободныхъ кроватей.
— Кого это вы положили? — спросилъ я Савельева.
— Изъ участка прислали,— за скандалъ… Ну, конечно, до утра, чтобы выспались: ужь очень нагрузились, на силу дотащили.
— Кто онъ такой?
— Въ протокол написано: отставной капитанъ… Фамилія какая-то не русская,— отвтилъ мн Савельевъ.
Отставной капитанъ тяжело соплъ.
— Ишь, подумаешь, что водка длаетъ: не усплъ хлопнуться на кровать,— ужь и заснулъ, и ничего, что въ шуб! — разсуждалъ вслухъ одинъ изъ служителей, оставляя камеру.
— Что это? кто тамъ? протирая глаза, спрашивалъ разбуженный происходившимъ въ камер шумомъ — Глюмъ. Баронъ также проснулся. Служители, между тмъ, не отвчая на вопросъ Глюма, на цыпочкахъ вышли изъ камеры. Полицейскіе вообще очень побаивались Глюма. Они знали по опыту, какъ опасно возбудить противъ себя его неудовольствіе. Достаточно было одного его слова, чтобы провинившійся передъ нимъ служитель былъ уволенъ отъ службы, или, по меньшей мр, отправленъ въ Никольскую на нсколько дней. И вотъ, лишь только раздался голосъ проснувшагося ‘благодтеля’, служители, до того свободно разговаривавшіе, какъ-бы чего-то испугавшись, быстро бросились на цыпочкахъ изъ камеры. Чего добраго,— ‘благодтель’ могъ быть въ претензіи ‘за шумъ, нарушившій его сонъ’… Объяснить благодтелю: что это и кто это, пришлось, такимъ образомъ, мн.
— Ну, вотъ еще! всякаго пьяницу въ полночь сюда ведутъ…— проговорилъ съ неудовольствіемъ Глюмъ, посл того, какъ я объяснилъ ему. — Я, вотъ, скажу завтра смотрителю,— этого не будетъ…— И, плотно закутавшись въ одяло, онъ перевернулся на другой бокъ.
— А вы, Дмитрій Александровичъ, все еще бодрствуете до сихъ поръ? — произнесъ баронъ, доставая изъ-подъ подушки картузъ табаку 3-го сорта.
— Что длать! не спится,— отвтилъ я.
Отставной капитанъ, вдругъ переставшій ‘сопть’, зашевелился. Оглянувшись по сторонамъ, онъ медленно поднялся съ кровати, скинулъ съ себя шубу, твердой рукою вынулъ изъ боковаго кармана своего длиннаго сюртука англійскаго покроя гребенку и сталъ причесываться. Этотъ рзкій переходъ отъ безчувственнаго состоянія къ совершенно сознательнымъ, нормальнымъ дйствіямъ, меня, конечно, не мало удивилъ. Я сталъ внимательне вглядываться въ незнакомца. Это былъ высокій, статный брюнетъ, лтъ 30. Большія бакенбарды и длинные, закрученные усы придавали его красивому лицу воинственный видъ. Лицо это было крайне типично и, несомннно, свидтельствовало о южномъ происхожденіи. Оно было совершенно спокойно. Незнакомецъ, казалось, былъ весь поглощенъ процессомъ причесыванія своей головы и бакенбардъ. Это длилось нсколько минутъ. Наконецъ, онъ всталъ и подошелъ къ столу, на которомъ стояла лампа. Удивленіе мое еще боле возрасло, когда незнакомецъ, закуривъ отъ лампы великолпную ситару, направился прямо къ моей кровати, у которой и остановился, устремивъ на меня свои черные глаза.
— Что вы такъ, всматриваетесь въ меня? — рзко спросилъ я незнакомца.
— Мн кажется, что я васъ гд-то видлъ, припоминаю даже, гд,— спокойно отвтилъ онъ, нисколько, повидимому, несмущенный рзкостью моего тона.
— Гд-же, напримръ?
— Въ Лондон, въ Брайтон… въ салон маркизы Латюдъ… произнесъ незнакомецъ такъ-же спокойно, продолжая пытливо смотрть на меня. Въ ум моемъ почему-то мелькнуло имя Касимова.
— Короче: вы знаете меня? — спросилъ я.
— Да, я зналъ князя Дмитрія Александровича Каракадзе, который добровольно промнялъ свободу на тюрьму.
— A я такъ васъ ршительно не знаю, но слова ваши и странная перемна въ вашемъ поведеніи, лишь только служители удалились изъ камеры, возбуждаютъ во мн нкоторыя,— надюсь не совсмъ безосновательныя,— подозрнія. Я къ вашимъ услугамъ. — И, торопливо оставивъ кровать, я указалъ незнакомцу на стулъ, стоявшій у стола, причемъ самъ занялъ такой-же по другую сторону стола.
— Вы догадливы: узнаю ученика и друга моего пріятеля Касимова,— улыбнулся незнакомецъ, занявъ указанный мною стулъ. Меня передернуло.
— Неугодно-ли? — онъ предложилъ ма сигару, и по англійски прибавилъ:— уврены-ли вы, что насъ никто не можетъ подслушать изъ корридора и что въ камер нтъ длиннаго языка? Безопасенъ ли этотъ блондинъ, который куритъ папиросу? да е кто онъ и такой?
— Блондина не опасайтесь. Это нкто баронъ Coтe, съ которымъ я очень сошелся и который знаетъ все! Что-же касается до остальныхъ, то мы совершенно застрахованы, если будемъ говорить по англійски.
— Касимовъ шлетъ вамъ свой привтъ.
— Я такъ и зналъ! — сорвалось у меня.— Чего онъ еще хочетъ? Не думаетъ-ли онъ, что я его выдамъ? Пусть не безпокоится. Однако, виноватъ… объясните мн вашу миссію.
Незнакомецъ молчалъ, не сводя съ меня, въ тоже время, глазъ. Онъ словно хотлъ что-то прочитать на моемъ лиц.
— Не бойтесь,— прервалъ я молчаніе. — Врьте, что вы въ безопасности. Я неспособенъ предать васъ. Говорите только скорй…
— Я врю вамъ: вы не предатель,— тономъ твердаго убжденія сказалъ мн незнакомецъ.— Я начну съ конца, т. е. съ того: какимъ образомъ устроилось мое настоящее свиданіе съ вами, а потомъ и перейду къ моей,— какъ вы выразились,— миссіи. Я пріхалъ сюда дв недли тому назадъ. Не трудно было узнать. что вы находитесь въ тюремной больниц. Вс старанія мои добиться тамъ свиданія съ вами были напрасны. Посланному моему три раза давали въ тюремной контор одинъ и тотъ-же отвтъ: ‘нельзя-съ’. Обращаться къ ‘властямъ’ за разршеніемъ мн было неудобно. Я дождался вашего выздоровленія. Писарь изъ тюремной конторы, которому посланный мой платилъ за услуги ‘впередъ’, немедленно далъ мн знать, что вы отосланы въ этотъ полицейскій домъ. Тотъ-же посланный явился къ здшнему смотрителю. Здсь — тоже ‘нельзя’. Что оставалось длать? А, между тмъ, я поклонникъ извстныхъ вамъ касимовскихъ теорій, между прочимъ, и той, по которой слово ‘невозможно’ было произнесено въ первый разъ непремнно дуракомъ… Я поручилъ узнать, гд вы помщаетесь, т. е., не въ секретномъ-ли нумер. Задача моя была значительно облегчена, когда оказалось, что вы содержитесь въ благородной камер. Добывъ еще нкоторыя свднія, я приступилъ къ приведенію въ исполненіе предначертаннаго мною плана свиданія съ вами. Положивъ въ карманъ паспортъ на имя нкоего отставнаго капитана, я отправился сегодня, въ 11 часовъ вечера, къ вашей квартир. Изображая изъ себя пьянаго, я, по дорог, задвалъ каждаго встрчнаго, и, наконецъ, у caмаго полицейскаго дома, обругалъ околоточнаго. Дло ясное: меня пригласили въ участокъ. Тамъ я оказался совершенно пьянымъ: ноги отказывались служить. На вопросъ: ‘кто-вы?’ я бросилъ на столъ свой паспортъ. — ‘Гвардейскій капитанъ’… проговорилъ про себя околоточный, кончивъ осмотръ моего паспорта, и счелъ нужнымъ послать за помощникомъ пристава. Конечно, и тотъ отъ меня никакого толку не добился, и посл тщетныхъ вопросовъ о моемъ адрес, по которому меня, вроятно, хотли отправить на квартиру, помощникъ приказалъ, наконецъ, написать постановленіе и отправить меня до утра въ часть, для вытрезвленія. Какъ ‘благородный’ субъектъ, я и попалъ въ камеру, въ которой вы обитаете. Утромъ меня, конечно, позовутъ въ участокъ, я извинюсь, сошлюсь на безсознательное состояніе, въ которомъ я находился, получу паспортъ и — длу конецъ. Не правда-ли, отлично устроено? Самъ Касимовъ не придумалъ-бы иного способа видться съ вами…
— Скажите, пожалуйста, вы, въ самомъ дл, встрчали меня прежде? Я что-то васъ совершенно не помню,— спросилъ я моего оригинальнаго постителя.
— Если-бы я снялъ мои великолпные бакенбарды, вы, быть можетъ, узнали-бы Гуаидзе, нкогда секретаря, а нын равноправнаго друга Касимова. Вглядитесь-ка,— отвтилъ онъ, смясь.
И дйствительно: это былъ онъ, тотъ самый Гуаидзе, котораго Касимовъ отправлялъ изъ Лондона въ Петербургъ и Москву, съ порученіемъ бомбардировать меня поздравительными телеграммами съ баронскими, графскими и княжескими подписями,— телеграммами, приводившими въ такой восторгъ бдную Иву.
— Однако,— къ длу. До утра осталось только нсколько часовъ, а намъ еще предстоитъ съ вами длинная бесда!— И Гуаидзе, доставъ изъ-за сапога миніатюрный ножичекъ, къ удивленію моему, принялся распарывать великолпный воротникъ своей богатой шубы.
— Посланіе? — спросилъ я.
— Сейчасъ увидите.
Черезъ минуту, мховой воротникъ съ трехъ сторонъ былъ отдленъ отъ покрывавшаго его сукна. На внутренной сторон его оказалась большая, мховая-же, заплата въ вид кармана. Снявъ эту заплату, Гуаидзе досталъ изъ-подъ нея что-то круглое, обернутое въ небольшой шелковый платокъ. Въ платк оказалось нсколько листовъ исписанной почтовой бумаги большаго формата, сложенныхъ особеннымъ образомъ въ вид круга.
— Вотъ, вамъ письмо,— сказалъ онъ мн, подавая два мелко исписанныхъ листа и кладя остальные жь боковой карманъ.— A пока вы будете читать, я приведу въ нкоторый порядокъ свою шубу. И Гуаидзе изъ-подъ подкладки своей шапки вынулъ маленькій продольный бумажный свертокъ, въ которомъ оказались иголка и нитки. Очевидно, вс эти предосторожности были приняты на случай тщательнаго осмотра при пріем, въ контор полицейскаго дома. Однако, позднее время, въ которое былъ приведенъ Гуаидзе, и родъ его вины избавили его отъ строгаго осмотра. Его только слегка обшарили по карманамъ, тамъ было много мелкихъ денегъ, которыми обыскивавшіе стражи, въ ихъ числ и Савельевъ, не преминули, конечно, воспользоваться. — ‘Его хоть и всего обери,— не услышитъ’, — успокоилъ наиболе смлый стражъ Савельева, выразившаго было при этомъ нкоторыя опасенія: ‘ловко-ли? вдь благородный… не раздлаешься потомъ’…
Я сразу узналъ твердый, красивый почеркъ Касимова. Съ лихорадочною поспшностью я принялся пробгать частые строки письма. Я еще не усплъ просмотрть первую страницу, какъ почувствовалъ сильное внутреннее волненіе: меня бросало въ жаръ, лицо горло, руки тряслись, толчки сердца сдлались необыкновенно сильны и часты. Волненіе это было вызвано, однако, не содержаніемъ страницы письма, ничего особеннаго въ себ не заключавшимъ, а какимъ-то трудно объяснимымъ, такъ сказать, неуловимымъ душевнымъ процессомъ. Тщетно силясь, въ теченіи нсколькихъ минутъ, побороть въ себ волненіе, потушить, повидимому, совершенно безпричинное безпокойство, которое примшивалось въ этому волненію, я, наконецъ, выпилъ залпомъ стаканъ холодной воды и сосредоточилъ, насколько было возможно, все свое вниманіе на касимовскомъ посланіи.
Вотъ что писалъ мн мой бывшій ‘учитель’ и ‘другъ’:

‘Товарищъ!’

‘Напрасно я старался найдти разумное оправданіе твоему бгству отъ меня, любимой женщины и жизни, полной удовольствій,— бгству, ради того только, чтобы влачить самое жалкое, недостойное умнаго человка, существованіе. Тюрьма, со всми ея отвратительными ужасами въ настоящемъ, пожизненное заточеніе въ какомъ нибудь пятидомовомъ городишк Енисейской или Иркутской губерніи, отдаленномъ отъ всякаго человческаго жилья на многія сотни верстъ, въ будущемъ страшная нужда, голодная смерть въ перспектив,— вотъ на что ты добровольно промнялъ дружбу, любовь, счастье, да — дружбу, самую искреннюю, на какую только когда-нибудь былъ и будетъ способенъ человкъ…
‘Однако, твое бгство, меня, хотя, конечно, и удивило, скажу боле,— поразило, но не затруднило своимъ объясненіемъ. Если я дважды ошибся въ своихъ выводахъ относительно тебя, въ первое время нашего знакомства, то это служитъ мн только ручательствомъ, что мнніе, которое я составилъ о теб потомъ, безошибочно. Да, я достаточно изучилъ тебя, и знаю, что бжать отъ дружбы ты мене всего способенъ, а между тмъ, ты это сдлалъ. Для меня, поэтому, ясно, что бгство твое — не боле, какъ слдствіе твоей громадной ошибки, которая была-бы невозможна, еслибы ты стоялъ на чисто-практической почв, и чувство у тебя не брало-бы часто верхъ надъ разсудкомъ. Ошибку эту я представляю себ въ такомъ вид: находясь подъ вліяніемъ минуты, когда ты именно весь отдался чувству, вызванному какимъ-нибудь вншнимъ толчкомъ, ты быстро построилъ цлый рядъ ложныхъ выводовъ, послдствіемъ которыхъ и явилось бгство. По своему характеру, ты не могъ бжать отъ дружбы, и вотъ, выводъ говорилъ, что этой дружбы нтъ, что эта дружба мнимая, основанная на самомъ холодномъ разсчет. Ты не могъ бжать отъ любви, однако, и не врить въ чувство къ теб маркизы ты также не могъ, и вотъ, путемъ такихъ-же ложныхъ выводовъ, принятыхъ предположеній, явилось убжденіе, что любовь эта шатка, непрочна и, во всякомъ случа, кратковременна, что достаточно маркиз узнать тебя и любви къ теб конецъ. Такія два убжденія внесли въ твою душу жестокое разочарованіе. Ты тогда далъ волю воображенію, не оставивъ мста здраво обдуманной мысли. Явились преувеличенныя картины возможныхъ ужасовъ. Отвлеки тебя въ это время, хоть не на долго, какое-нибудь вншнее обстоятельство отъ овладвшаго тобою состоянія, и ты не впалъ-бы въ громадную, страшную, по своимъ послдствіямъ, ошибку. Ты тогда все обдумалъ-бы, проврилъ-бы путемъ критической мысли, и то, что казалось теб недавно несомнннымъ, стало-бы, во всякомъ случа, очень сомнительнымъ. Но этого вншняго обстоятельства не было. Я отлучился изъ Лондона, и ты всецло отдался первому душевному порыву. ‘Бжать отъ мнимой дружбы, отъ любви, держащейся на волоск’. Какъ бжать? Куда бжать? Эти вопросы разршились такъ жь быстро и, потому, безумно. Здравая мысль не могла подсказать теб: ‘Бги въ тюрьму’.— Ты несомннно избралъ-бы лучшій выходъ, какъ, напр., пулю, мысль о которой тебя не разъ посщала. Но ты не давалъ себ времени опомниться. Смутное сознаніе шаткости своихъ выводовъ заставляло тебя опасаться моего прізда. ‘Скорй, скорй’! кричало твое разстроенное воображеніе, и ты безъ оглядки бросился въ тюрьму, нанесъ тяжкій, незаслуженный ударъ любимому существу, отвергъ дружбу, счастье…
‘Это только такой душевный процессъ привелъ тебя къ печальному концу, меня совершенно убждаетъ, прежде всего, твое сильное чувство къ маркиз. Ты-бы никогда и ни за что разстался съ этой дйствительно рдкою женщиной, еслибы не пришелъ въ вышеприведенному выводу относительно любви ея къ теб. Принимая, такимъ образомъ, мое объясненіе за фактъ, я постараюсь доказать теб, что, выводы твои дйствительно составляютъ ошибку. Я, впрочемъ, увренъ, что время тебя отрезвило, и что ты уже самъ оцнилъ по достоинству истинное значеніе сдланнаго тобою шага. Во всякомъ случа, вотъ теб ясныя, логическія доказательства твоей ошибки:
‘Положеніе твое, годъ назадъ, когда я познакомился съ тобой, было таково, что, потерявъ всякую надежду, на его улучшеніе, ты ршился покончить съ собою. Въ положеніи этомъ ты былъ нисколько не повиненъ. Страшная нужда, въ которую ты впалъ, нужда въ насущномъ, въ куск хлба, въ кров,— не была слдствіемъ лни, пьянства, расточительности или чего-либо подобнаго. Ты готовъ былъ работать безъ устали, трудиться, ты желалъ быть полезнымъ, искалъ честнаго, разумнаго примненія своихъ способностей, но все это разбилось, какъ о камень, о незаслуженное, тобою презрніе, которымъ общество не перестаетъ до сихъ поръ преслдовать бднягу, заклейменнаго тюрьмой. Обществу не было дла до обстоятельствъ, приведшихъ 17-тилтняго мальчика въ тюрьму, до качества твоего проступка, не было, наконецъ, дла до понесеннаго тобою наказанія, до твоего, доказаннаго годичною жизнью посл выхода изъ тюрьмы, желанія и стремленія быть честнымъ человкомъ, оно видло, по обыкновенію, только твое оффиціально-преступное прошлое, и ты долженъ былъ подвергнуться общей участи бездомныхъ бродягъ, однажды бывшихъ въ тюрьм, или сдлать преступленіе своей профессіей, или погибнуть не только нравственно, но и физически, въ борьб съ нищетой. Но порокъ былъ теб противенъ, и ты, испытавъ свое безсиліе устоять подъ напоромъ такихъ страшныхъ стимуловъ, какъ голодъ и холодъ, ршился разомъ насильственно прекратить свое существованіе. Ты былъ совершенно одинокъ, никому не было до тебя дла, и ты, конечно, не встртилъ-бы препятствій къ осуществленію своего ршенія. Именно въ это время я встртилъ тебя въ публичной библіотек.
Теперь, обрати вниманіе на мое тогдашнее положеніе, я пользовался отличнымъ матеріальнымъ благосостояніемъ, ни въ комъ не нуждался, и помощниковъ въ своей профессіи имлъ достаточно. Ясно, что ты, малоопытный горемыка, нуженъ мн не былъ. Корысть, слдовательно, не играла никакой роли въ предложенной мною теб помощи, посл того, какъ, я, по твоему дневнику, познакомился и съ твоимъ внутреннимъ человкомъ. Въ первую минуту знакомства, ты возбудилъ во мн обыкновенную симпатію къ себ, твоею наружностію, складомъ рчи, даже содержаніемъ книги, въ которую ты былъ погруженъ. Симпатія эта обратилась въ совершенно сознательное чувство, окрпла, когда я узналъ твою біографію: твоя исторія, во многомъ, напомнила мн мою собственную, когда я, такой-же молодой, полный энергіи, силъ и такъ называемыхъ ‘честныхъ’ стремленій, сдлался сперва жертвою своей неопытности, а потомъ предразсудка, несправедливости. Моему другу грозила бда, чтобы спасти его, я ссудилъ ему на нсколько дней, подъ всевозможныя клятвы, сумму денегъ, полученную мною изъ банка по довренности. Недля, другая, третья, другъ скрылся, а доврительница потребовала свои деньги, ложный стыдъ заставилъ меня также скрыться, вмсто того, чтобы сознаться доврительниц и просить отсрочки: по частямъ, я могъ-бы выплатить вс деньги. Явилось дло о растрат. Я былъ розысканъ и попалъ въ извстную теб бутырскую академію {‘Бутырскою академіей’ называютъ московскій тюремный замокъ, находившійся, какъ извстно, за бутырской заставой въ Москв.}, эту страшную фабрику всевозможныхъ преступниковъ, въ это — своего рода воспитательное заведеніе. Остальное теб извстно. Пробывъ годъ въ этомъ омут, я вышелъ на свтъ Божій, съ роковымъ паспортомъ: ‘лишеннаго всхъ особенныхъ правъ и преимуществъ’. И я-бы покорился своей участи, носилъ-бы этотъ вчный позоръ, если-бы онъ не закрылъ мн, также, какъ и теб — ‘тюрьма’ — вс пути къ боле или мене сносному существованію. Я воспользовался вынесенными изъ академіи уроками, и создалъ себ жизнь безбдную и… счастливую. Да, счастливую, не смйся. Со смертью матери, потерею жены, вс мои кровныя связи были порваны. Ничто меня не связывало, и я сбросилъ съ себя прежнее, сбросилъ съ себя позорное имя, и только способности свои и энергію направилъ къ доставленію себ личнаго счастья. Вопреки пословиц: ‘не въ деньгахъ счастье’, я убдился, что счастье заключается, именно, въ деньгахъ. Способъ добывать ихъ я вынесъ изъ той-же тюрьмы, онъ теб извстенъ. Я имъ не гнушался, потому что переродился. Прошло много лтъ, и я, вдругъ, встрчаю тебя, такъ живо напомнившаго мн мое прошлое. Мн стало жаль тебя. Во мн явилось желаніе спасти тебя отъ ранней смерти. Я предложилъ теб руку помощи, и ты съ восторгомъ принялъ ее. Потребовалъ-ли я при этомъ отъ тебя чего-нибудь взамнъ? Предложилъ-ли я какія-нибудь условія? Нтъ, я только давалъ, но ничего не бралъ. Дальше: въ интересахъ твоего-же спасенія, я предложилъ теб оставить свое запятнанное имя. Извлекалъ-ли я что-нибудь при этомъ лично для себя? Не я-ли, узнавъ тебя ближе, нкоторыя особенности твоего характера, предложилъ теб хать заграницу, получить спеціальное образованіе, сдлаться хорошимъ инженеромъ, и, такимъ образомъ, составить себ дйствительное имя? Наконецъ, убдившись, что ты ободрился, что ты къ пул больше не прибгнешь, я оставляю тебя въ Кіев, съ нсколькими стами рублями, предоставляя теб самому воспользоваться выгодами усвоеннаго тобою ложнаго, т. е., новаго положенія. Что, кром совершенно безкорыстнаго участья и чувства сожалнія, могло руководить мною въ такихъ моихъ къ теб отношеніяхъ? Вернувшись черезъ три недли въ Кіевъ, я тебя ужь не засталъ тамъ. Слухи о какомъ-то княз, встртившимъ тебя въ Кіев и уврявшемъ потомъ, что ты не князь Каракадзе, достаточно объяснили мн причину твоего отъзда, искать тебя, было, очевидно, безполезно. Оставалось надяться, что случай когда-нибудь столкнетъ насъ. Случай этотъ дйствительно представился, и черезъ нсколько мсяцевъ я нашелъ тебя въ Лондон. Оказалось, что ты въ короткое время создалъ себ прекрасное положеніе, нажилъ друзей, пользовался любовью, но… энергія, наконецъ, оставляла тебя, напряженное состояніе твоихъ нервовъ произвело утомленіе, а глубокое чувство къ достойной женщин парализировало серьезную умственную дятельность. Ты сталъ идеализировать свое прежнее ‘безгршное’ состояніе и ненавидть настоящее. Словомъ, я и въ этотъ разъ встртилъ тебя, хотя и въ блестящей обстановк, но также, какъ и въ первую встрчу,— глубоко страдающимъ. Руководимый тмъ-же чувствомъ искренней симпатіи старался возвратить тебя къ здоровому состоянію. Меня очень тронула твоя душевная исповдь, и я еще боле полюбилъ тебя за твою наивность, идеализацію, т. е. за то, отъ чего, къ счастію, мн удалось давно отршиться, но живое, воспоминаніе о чемъ мн, все-жь-таки, было пріятно. Я представилъ теб твое положеніе въ реальномъ вид, возможные изъ него выходы, и указалъ на одинъ изъ нихъ, какъ единственно-соотвтствующій твоимъ матеріальнымъ и духовнымъ интересамъ. Разумное слово вызвало въ дятельности твой, было уснувшій, умъ: здраво обсудивъ, взвсивъ ‘за’ и ‘противъ’, ты согласился, что возвратъ съ прежнему состоянію, прежде всего — невозможенъ, а затмъ и нежелателенъ, что нужно, во чтобы ни стало, сохранить свое ‘новое’ положеніе, задавшись при этомъ цлью запастись деньгами, ‘новое’ положеніе должно было дать ихъ. Ты страстно любилъ маркизу, пользовался взаимностью, не представлялось основаній медлить прочнымъ союзомъ, который, при томъ-же, несомннно упрочивалъ созданное положеніе. По твоей просьб, я взялся способствовать осуществленію принятаго тобою ршенія, которое, само собою, уравнивало наши положенія, одинаковость которыхъ побудила васъ, заключить дружескій союзъ. Я искренно желалъ идти съ тобою рука объ руку. Выгоды союза, были, во всякомъ случа, вс на твоей сторон: ты, несомннно, нуждался въ моей опытности, въ моей нравственной поддержк, о которой ты меня умолялъ, я-же нуждался только въ твоей симпатіи, въ одной твоей дружб. Обоюдныя старанія наши увнчались успхомъ, препятствіе,— Луиза и Гусятниковъ,— было устранено: ты женился на маркиз, обзавелся, такимъ образомъ, знатной родней, богатыми связями, ты сталъ вн всякихъ подозрній, и блестящее положеніе упрочилось. Успокоенный совершенно на твой счетъ, я оставилъ на нсколько дней Лондонъ. По возвращеніи, узнаю о твоей сумасбродномъ, и ужь, конечно, далеко не дружескомъ поступк.
‘Ты видишь, что ничто давало теб права заподозрить мою дружбу, доказательства безкорыстія, искренности которой на каждомъ шагу. А разв ты поступилъ по дружески? Вмсто того, чтобы вызвать меня изъ Нанси,— ты зналъ мой тамошній адресъ,— откровенно объявить мн свои сомннія, свое безпокойство, словомъ,— вмсто того, чтобы поступить по дружески, ты торопишься предупредить мой пріздъ, и, какъ-бы боясь меня, торопливо бжишь изъ Брайтона? Гд поводы къ такой боязни? Не ясно-ли, товарищъ, что мой выводъ о ложности моей дружбы былъ не боле, какъ плодъ разстроеннаго воображенія, а вовсе не выводъ здравой мысли?
‘Я теб посылаю фактическое, доказательство безосновательности вывода о шаткости и непрочности любви маркизы. Но я не довольствуюсь этимъ. Я хочу доказать, что ты не имлъ основаній къ такому выводу. Что ты хорошо зналъ маркизу, ея твердый характеръ, ея способности на жертвы, это видно было изъ нашихъ съ тобою о ней бесдъ. Твое имя могло, быть можетъ, имть значеніе для Луизы, но не для маркизы. Знатность, богатство, полная независимость, умъ, свободный отъ предразсудковъ, все это достаточно ручалось теб, что любовь этой женщины касалась лично тебя, человка, и что твое имя, твое богатство, тутъ, во всякомъ случа, ни коимъ образомъ не играли важной роли. Ея пріздъ изъ Парижа, уходъ за тобою во время твоей болзни и вс обстоятельства вашего сближенія, также ручались за силу, а, слдовательно, и за прочность ея чувства къ теб. Не слдовало-ли предполагать, судя по складу мыслей и характеру маркизы, что чувство ея къ теб сдлается еще сильне, когда она узнаетъ о твоемъ дйствительномъ несчастіи. Гд, спрашиваю тебя, здравыя основанія къ бгству отъ самого себя, отъ собственнаго чувства?… Такихъ основаній нтъ и нтъ. Ты впалъ въ страшную ошибку, и вотъ ея послдствія: ты разбилъ не только свое, созданное съ такимъ трудомъ, счастье, но и счастье горячо тобою любимой женщины, которую ты и обрекъ на страданія. Ты оскорбилъ и жестоко отплатилъ за дружбу: твое бгство не могло, конечно, не отразиться на прочности моего положенія. Наконецъ, самого себя ты обрекъ на что? На ужасную, продолжительную агонію. Сколько мытарствъ предстоитъ теб пройдти въ ожиданіи суда, сколько мсяцевъ, а можетъ быть, и лтъ, томленья въ тюрьмахъ, по секретнымъ и не секретнымъ нумерамъ, но этапамъ, по полицейскимъ домамъ, а нравственная пытка при безчисленныхъ допросахъ и переспросахъ, грубая тюремная дисциплина, презрніе кругомъ… а происзволъ всевозможныхъ смотрителей и сторожей!?… И что-же?— настанетъ, наконецъ, день суда, произнесется: ‘виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія’, и какой-нибудь ‘городъ’ Клоа или Мезень замнитъ, теб навсегда, до самой смерти, твою тюрьму. Тамъ-ли ты найдешь для себя умственную пищу, духовную дятельность? Нтъ, ты будешь лишенъ возможности удовлетворенія и самыхъ существенныхъ физическихъ потребностей, необходимыхъ для поддержанія своего чисто животнаго существованія. Не имя права ни куда отлучиться изъ свой тюрьмы, несчастной деревушки, именуемой ‘городомъ’, не имя копйки за душой, ты принужденъ будешь, за отсутствіемъ спроса даже на физическій трудъ, протягивать руку за милостыней, къ такому-же почти нищему — мстному жителю. Не будетъ этой милостыни, и ты умрешь съ голоду. Нечего сказать, хорошій исходъ для умнаго человка!…
‘Ты знаешь, я не слезливъ, но, право, представляя себ твое настоящее и будущее, невольно глупая слеза напрашивается на рсницы. Я слишкомъ привязался къ теб, слишкомъ полюбилъ тебя, чтобы оставить тебя въ такомъ положеніи. Скажу боле, моя привязанность къ теб — единственная, и потому я, тмъ боле, дорожу ею. Неужели ты еще не отрезвился, не раскаялся въ сдланномъ тобою шаг? Я, впрочемъ, имю хорошаго союзника въ твоемъ чувств къ маркиз. Я знаю, какъ глубоко и страстно ты любишь ее, и увренъ, что разлука съ нею для тебя мучительна. Что ни сдлалъ-бы ты, чтобы вновь быть съ нею?— А, между тмъ, все поправимо, не все еще потеряно…
‘Я слишкомъ хорошо знаю тебя, и потому относительно себя спокоенъ. Ты не способенъ предать меня. Что я въ этомъ убжденъ, лучше всего доказываетъ теб это письмо, посылаемое черезъ извстное теб — юридически не безукоризненное лицо. Только чистая дружба заставляетъ меня, не смотря на важныя препятствія, на громадное разстояніе, насъ раздляющее, бесдовать съ тобою. Я говорю теб, что все поправимо, Я подразумваю: ты можешь быть вновь свободнымъ, любимымъ, счастливымъ. Не много энергіи и доброй воли, и все будетъ именно такъ. Вмст съ тмъ, ты избавишь отъ страданій такую достойную, рдкую женщину, какъ маркиза, отдашь должную дань дружб, словомъ… и ты, и маркиза, и я буденъ счастливы. Я, впрочемъ, напрасно подлаживаюсь къ твоему характеру, напрасно стараюсь дйствовать на сердце. Я взываю въ разсудку. Хладнокровно обсуди свое положеніе и, отчасти, мои доводы. Результатъ неоспоримъ: желаніе, во чтобы ни стало, ‘вернуться’. И ты вернешься, я теб ручаюсь. Извстное лицо совершенно замнитъ меня, оно все устроитъ, словомъ, вернется вмст съ тобою. Совершенно доврься ему, и мы скоро увидимся. Я теб не сообщаю плана дйствій, мн, отсюда, трудно было предначертать его, да и не къ чему: я врю въ твои силы, въ твой собственный умъ, сообразительность. Тотъ, кто съ такимъ отличнымъ знаніемъ жизни самъ, одинъ, безъ посторонней помощи, съумлъ въ короткое время создать себ блестящее положеніе, кто не разъ съ успхомъ разршалъ обыкновенно самые мудрые денежные вопросы, конечно, съуметъ начертить планъ и въ данномъ случа, разумется, при трезвомъ отношеніи къ длу. Если я сказалъ, что онъ ‘все устроитъ’, если онъ не долженъ оставить тебя, то я имю въ виду помощь его. какъ человка свободнаго, и будь увренъ, что онъ съуметъ провести любой планъ. Словомъ, посылаю теб совтника, помощника, банкира. Буду отъ него съ нетерпніемъ ждать извстій о результат его съ тобою свиданія. Еще съ большимъ нетерпніемъ ждетъ этого твоя бдная жена. Нсколько словъ о ней: наружно, она геройски перенесла ударъ, котораымъ теб угодно было ее угостить, но опытный глазъ не можетъ не усмотрть, подъ спокойной оболочкой, ужасныя душевныя муки. Чтобы избжать необходимости отвчать на непріятные вопросы, принимать выраженія соболзнованія и участія, маркиза, какъ только появилось въ газетахъ извстіе о твоемъ арест, удалилась на островъ Уайтъ, въ одно изъ своихъ имній, гд и живетъ совершенной отшельницей, принимая только весьма немногихъ лицъ. Вмсто разспросовъ, объясненій, она обратилась во мн съ мольбой — ея собственное выраженіе,— доставить теб ея письмо. Имя маркизы не сходитъ теперь съ языка лондонской аристократіи. Родня ея въ отчаяніи. По настояніямъ герцога X., я вынужденъ былъ дать директору лондонской полиціи нкоторое объясненіе.
‘Итакъ, Дмитрій Александровичъ,— къ длу. Съ чорту безплодное раскаяніе, убійственно дйствующее на духъ, сокрушеніе! Нужно дйствовать. Сkовомъ,— возвращайся. Разумъ и чувствj одинаково требуютъ этаго.
‘Заканчиваю свое письмо увреннымъ: до свиданія.

Твой Касимовъ.

Лишь только глаза мои упали на подпись, какъ Гуаидзе, давно окончившій приведеніе въ порядокъ воротника своей шубы и, видимо, слдившій за всми моими движеніями во все время, пока я читалъ про себя письмо Касимова, какъ-бы предупреждая мой вопросъ, поспшно подалъ мн маленькій изящный конвертикъ.
— Письмо маркизы,— тихо проговорилъ онъ при этомъ.
Сердце забилось еще сильне. Судорожно разорвавъ дрожащими руками конвертъ, я съ жадностью сталъ читать строки несчастной Ивы:
— ‘У меня передъ гладами твое ужасное письмо, которое, почти два мсяца тому назадъ, принесло мн извстіе о нашемъ несчастьи. О, какъ мало ты зналъ твою Иву, какъ мало изучилъ ея характеръ и какъ слабо ты врилъ въ ея любовь, если боялся открыть ей свою тайну. Неужели ты думалъ, что я въ состояніи оттолкнуть тебя, узнавъ, что ты несчастенъ? Неужели ты думалъ, что у меня не хватитъ силъ перенести удара, примириться съ нимъ? Ударъ былъ ужасенъ именно своею внезапностью, тмъ, что я узнала о немъ изъ письма, которое говорило мн о вчной разлук. Боже, да разв я могу ненавидть тебя? Да и гд причины для этой ненависти? Неужели въ несчастьи твоемъ? Нтъ, мой другъ: мое главное несчастье состоитъ въ томъ, что, внушивъ къ себ чувство любви, я, въ то же время, не съумла внушить теб вру въ меня, въ мои силы. Я совершенно врю искренности твоего чувства: скажу боле — въ честность его. То и другое ты мн доказалъ, какъ своимъ внезапнымъ отъздомъ изъ Парижа, такъ и тмъ, на что ты ршился 3 сентября. Ты боялся за меня, за мое чувство, и ‘ради моего счастія’ безжалостно бросилъ меня. Бдный! я знаю, какую ужасную борьбу ты выдержалъ съ самимъ собою, я была свидтельницей этой борьбы, этихъ душевныхъ мукъ, но, къ несчастью, не поняла ихъ. Я видла, врне, чувствовала только, что ты несчастенъ, сердце предвщало мн что-то страшное, разставаясь съ тобою, я словно угадывала, что ты бжишь отъ меня, отъ моей любви. Я словно чувствовала, что ты оставляешь меня навсегда…. Но этотъ безмолвный лепетъ души не получилъ яснаго выраженія, и случилось то, что не должно было случиться. Милый мой, гд ты теперь? Что съ тобой? Боже! какая пытка знать, чувствовать твоя ужасныя страданія, и не быть въ состояніи помочь! Раскрой мн свою душу, скажи, объясни мн все. Вдь, я пока только и знаю, что ты — не князь. Но я хочу, мн необходимо все узнать, вс подробности. Но имешь ли ты возможность удовлетворить меня теперь? Неужели теб нельзя вернуться ко мн? Бги, бги ко мн, и я тебя укрою, спрячу. Мы выберемъ себ какой-нибудь далекій, но тихій уголокъ въ Соединенныхъ Штатахъ, и будемъ вмст коротать жизнь. Мы будемъ искать и врь, что найдемъ счастье въ самихъ себ. Я брошу все, порву вс связи… Но если для тебя возвратъ невозможенъ?… Скажи, дай знать, что мн длать? Неужели я потеряла тебя навсегда? О, нтъ, быть не можетъ! Графъ Грегасъ обнадежилъ меня. Онъ ручается, что ты вернешься, и я врю ему. ‘Свтъ’, его глупые законы, отвергающіе все истинно-человческое, безсильны заставить меня забыть тебя, котораго я такъ горячо полюбила и которому такъ сознательно разъ отдалась. Я назвала своимъ мужемъ не князя Каракадзе. Для меня только теперь стало ясно истинное значеніе словъ: ‘не князь Каракадзе, а человкъ, который’…— словъ, которыя сопровождали твое предложеніе. И врь мн, мой другъ: я полюбила и назвала своимъ мужемъ только человка. Благодарю судьбу за выпавшія на мою долю средства къ независимости, дающія мн возможность, безъ всякихъ колебаній, идти противъ ‘свта’, свтскихъ родныхъ и друзей. Что я, впрочемъ, говорю: колебанія!… какъ будто, не имй я этихъ средствъ, я стала-бы колебаться!…
‘О, милый мой! сколько горя, сколько страданій насъ миновало-бы, если-бы ты зналъ свою Иву, силу ея чувства… Ты вернешься, непремнно вернешься. Говорятъ, что деньги — великая сила, не откроютъ-ли он теб и тюремныя двери? Я вручила графу Грегасу достаточную для этого сумму. Неужели твое сердце не рвется во мн? Вдь, ты меня любишь, сильно любишь, милый мой: я въ этомъ убждена, и это убжденіе — мое счастье. Ты не обманулъ меня. Только искреннее чувство могло привести тебя къ ршенію бжать отъ меня. Не такъ поступилъ-бы безчестный человкъ, обманщикъ. Онъ не сбросилъ-бы съ себя такъ скоро маски, онъ бросилъ-бы меня только тогда, когда усплъ-бы обобрать меня, достичь цли своего обмана. Я понимаю, какъ тяжело, какъ противно было теб притворяться, хотя наружно маскироваться предо мной. Тебя убивало это, теб стало, наконецъ, невыносимо такое состояніе, а открыть мн все ты, къ несчастью, не ршился: ты еще слишкомъ мало узналъ меня. И ты ршился пожертвовать собою, своимъ чувствомъ… Ну, разв ты не благороднйшая душа?!… Каждый твой шагъ, каждое твое слово только теперь получили истинное объясненіе. Для меня только теперь ясно стадо чувство, побуждавшее тебя проводить цлые дни въ парижскихъ тюрьмахъ, твоя симпатія ко всему, что только несчастно, загнано, твое горячее слово на ихъ защиту. Врь-же, мой несчастный другъ, что именно теперь ты сталъ мн еще дороже, еще необходиме. Любовь моя получила новую пищу. Тмъ ужасне будетъ мое несчастье, если я, именно теперь, потеряю тебя. Но нтъ, прочь мрачныя мысли!… Мы одинаково необходимы другъ другу, а чувства — великая сила. Оно должно преодолть все. И я именно надюсь на силу твоей любви ко мн, на вліяніе моего слова на твое чувство. Говорю теб: твоя гибель — вмст съ тмъ и моя гибель. Если у тебя достало воли принести себя въ жертву, добровольно обречь себя на гибель, я знаю, что ты окажешься безсильнымъ допустить мою гибель. Ну, увряю-же тебя, что мы, будемъ счастливы, что мы съумемъ создать себ честную, спокойную жизнь. Мы бросимъ Старый Свтъ, а вмст съ нимъ и все старое: печали, горе. Въ Новомъ Свт мы начнемъ и новую жизнь. Благословляю мое богатство, оно избавитъ насъ отъ нужды и дастъ намъ возможность длать добро, посвятить себя не безплодному служенію бдному ближнему. Скорй, скорй, мой другъ! О, съ какимъ нетерпніемъ я буду ждать всти отъ тебя!
‘До свиданія, милый, дорогой мой. Мысленно обнимаю и цлую тебя. Прощай, мое счастье, моя радость. Вс мои мысли, все мое существо занято только однимъ тобою. О, бдный, неужели моя любовь, мои строки не облегчатъ твоихъ страданій, не снимутъ съ твоей души безпричинныхъ угрызеній совсти? Ты не виноватъ, ни въ чемъ не виноватъ предо мною. Мое прощеніе теб не нужно, мн нечего прощать…
‘Прощай-же, милый мой, и не забудь горячо любящую тебя жену и друга

‘Иву’.

— Боже, и это не сонъ?! — невольно вырвалось у меня, при послднихъ словахъ письма. Напрасно я старался сдерживать рыданія: я плакалъ, какъ ребенокъ. Мои громкія всхлипыванія, вздохи разбудили опять-было уснувшаго барона.
— Дмитрій Александровичъ! голубчикъ, успокойтесь, что съ вами? зачмъ такъ убиваться? мужества, мужества больше…
— Я не убиваюсь, баронъ. Я давно такъ не плакалъ: это слезы радости… О, добрая, святая женщина! и, прерываемый рыданіями, я сталъ было вслухъ читать письмо Ивы.
— Позвольте, Дмитрій Александровичъ! остановилъ меня Гуаидзе.— Будьте благоразумны. Прошу васъ постараться сейчасъ-же успокоиться. Вы должны дать мн обдуманный отвтъ на эти письма. Ужь свтаетъ, времени остается немного, а вамъ еще, полагаю, угодно будетъ поговорить со мной.
— Да, я успокоюсь… мн нужно говорить съ вами… благодарю васъ… позвольте мн только нсколько минутъ…
Я, попросилъ барона дать мн стаканъ воды. Гуаидзе, между тмъ, зажегъ спичку, о которую и сталъ сжигать взятыя имъ со стола оба письма. Я было хотлъ остановить его, когда онъ поднесъ къ спичк французское письмо Ивы, мн жаль было разстаться съ этими драгоцнными строками, но сознаніе необходимости быть осторожнымъ удержало меня. Я не способенъ былъ ‘обдумать’, ‘обсудить’ доводы Касимова. Письмо маркизы пробудило во мн всю силу страстнаго къ ней чувства. Успокоившись нсколько, я объявилъ Гуаидзе о своемъ желаніи ‘вернуться’ и просилъ его содйствія.
— Вамъ нтъ надобности меня просить,— отвтилъ онъ.— Я обязанъ содйствовать вамъ, потому что въ этомъ состоитъ моя миссія.— Итакъ, вамъ нужно бжать,— продолжалъ онъ по англійски.— Къ вашимъ услугамъ большая сумма денегъ, которою снабдила маркиза Касимова, именно для этой цди. Съ деньгами, полагаю, нетрудно будетъ устроить это бгство. Есть у васъ какой-нибудь планъ?
— Нтъ, я до сегодняшней ночи и не думалъ о побг,— отвтилъ я.
— Въ такомъ случа, познакомьте меня съ вашимъ настоящимъ положеніемъ, т. е., долго-ли вы здсь пробудете, куда васъ отсюда отправятъ, гд находится ваше дло, каковы порядки надзора въ полицейскомъ дом, что за субъектъ здшній смотритель?
Давъ ему обстоятельный отвть на послдніе два вопроса, я долженъ былъ сказать, что еще до сихъ поръ и самъ не знаю ничего о ход моего дла и куда меня отправятъ.
— Но это нужно узнать какъ можно скорй. Вы напишите завтра заявленіе прокурору и требуйте допроса. Итакъ, вы говорите, что смотритель — образцовый взяточникъ? — спросилъ онъ меня.
— Образцовый.
— Хвала аллаху, что на Руси взяточники еще не перевелись….. Вамъ придется завтра-же воздать ему должное. — И Гуаидзе досталъ изъ-за сапога пачку кредитныхъ билетовъ. Отсчитавъ нсколько депозитокъ, онъ подалъ ихъ мн.
— Вотъ вамъ пока 300 рублей. Смотрителю дадите, сколько найдете нужнымъ, только не дале, какъ завтра. Нужно дйствовать, мшкать нельзя, а то васъ еще, пожалуй, отправятъ въ тюрьму, запрутъ тамъ въ секретный нумеръ, и задача наша усложнится. Разъ смотритель возьметъ, онъ дастъ свиданіе съ вами. Вмсто черныхъ бакенбардъ,— рыжая борода, такой-же головной парикъ, и я явлюсь къ вамъ на свиданіе. Онъ, конечно, ни бельмеса не смыслитъ въ англійскомъ язык, и мы будемъ имть возможность свободно разговаривать. Только повторяю: вы завтра-же должны датъ, завтра-же написать прокурору, а послзавтра я явлюсь въ вамъ на свиданіе, тоже поблагодарю смотрителя и разузнаю кое-что. Вы ничего не имете возразить?— добавилъ онъ, полушутя.
— Ничего. Длайте, что знаете, только выведите меня изъ тюрьмы,— отвтилъ я полусознательно. Я почти не слушалъ Гуаидзе. Я мысленно не переставалъ повторять слова письма маркизы: ‘Ты не виноватъ… мн нечего прощать… ты сталъ мн еще дороже… мое счастье… моя радость’.
— Я вижу, что вами овладли воспоминанія, это понятно,— сказалъ мн Гуаидзе посл нсколькихъ минутъ молчанія.— Не буду-же вамъ мшать и воспользуюсь двумя-тремя часами, чтобы соснуть. Если вы будете спать, когда я буду уходить, я васъ разбужу.— И Гуаидзе прилетъ на кровать.
Уже было свтлое утро, когда и я, одолваемый дремотой, оставилъ стулъ и также предался сну.

ГЛАВА X.

ВОЗДАЮ ЕГОРОВУ ‘ДОЛЖНОЕ’ И ПОЛЬЗУЮСЬ ПЛОДАМИ ЭТОГО ВОЗДАЯНІЯ.

Прикосновеніе руки Гуаидзе заставило меня проснуться. Онъ стоялъ у моей кровати одтый въ шубу, видимо, готовый оставить камеру. Видъ его моментально освжилъ мою память, и я живо вспомнилъ обстоятельства моего ночного съ нимъ свиданія и содержаніе прочитанныхъ мною писемъ.
— За мной, вроятно, сейчасъ придутъ, — сказалъ онъ мн по англійски, садясь на рядомъ стоявшую кровать. — Могу я надяться, что вы сегодня-же объяснитесь со смотрителемъ?
— Непремнно.
— Въ такомъ случа, не забудьте, что завтра я явлюсь къ нему испрашивать свиданія съ вами. Знаете: что я вашъ слуга во всемъ, что касается вашего освобожденія. Все, что вы придумаете для этого, я постараюсь и, надюсь, съумю исполнить. Словомъ, прошу васъ совершенно довриться мн. Да не забудьте еще написать прокурору. Намъ необходимо знать, долго-ли вы пробудете въ части. А, вотъ, и за мной пришли… Итакъ, до свиданія. Не унывайте, и, пожавъ мн руку, Гуаидзе послдовалъ за Савельевымъ, приглашавшимъ его пожаловать въ контору.
На стол шиплъ самоваръ. ‘Благородное’ общество, какъ видно, давно уже бодрствовало. Глюмъ и Угровъ упитывали свои тучныя тла своими многочисленными ‘закусками’. Давыдовичъ, съ своимъ чайникомъ и кружкой, занималъ, по обыкновенію, одинъ изъ подоконниковъ, баронъ и де-Трайль довольствовались,— вмсто завтрака и чая,— куреніемъ табаку 3-го сорта.
— Не думаете-ли вы и сегодня хандрить, Дмитрій Александровичъ? Съ добрымъ утромъ! — первымъ поздоровался со мной баромъ, по уход Гуаидзе.
— Нтъ, баронъ, сегодня нужно дло длать,— отвтилъ я, одваясь.
— Ну, и очень радъ, а то, вдь, просто больно было смотрть на васъ.— A можно узнать, какого рода ‘дло’ вы собираетесь длать? — многозначительно улыбаясь, вдругъ, спросилъ меня баронъ по французски.
— Вамъ, я могу сказать, впрочемъ, посл…
Я торопливо одлся, наскоро умылся и попросилъ между тмъ отзавтракавшаго Глюма удлить мн нсколько минутъ, для чего и пригласилъ его въ корридоръ.
— Я васъ достаточно узналъ, Иванъ Ивановичъ, и потому больше не считаю нужнымъ притворяться передъ вами,— сказалъ я, удивленно смотрвшему на меня Глюму, по нмецки. — Вы, конечно, очень хорошо понимаете, почему мн неудобно выставлять на видъ, что я имю деньги. Но съ вамъ, какъ я вижу, мн нечего стсняться. Неправда-ли?
— О, конечно,— я это зналъ, я понимаю… я, знаете, практикъ: умю кое-что угадывать,— самодовольно отвтилъ Глюмъ, пожимая мн об руки.
— Такъ вотъ, Иванъ Ивановичъ, я бы хотлъ стать къ Егорову въ иныя отношенія. Вы сами дали мн слово сблизить меня съ нимъ. Надюсь, что онъ будетъ вамъ въ особенности за это благодаренъ, такъ какъ безъ васъ я врядъ-ли ршился-бы ближе сойтись съ нимъ. Поврьте, что онъ останется доволенъ. Вы понимаете?… Мн нужно кое съ кмъ видться…
— Будьте спокойны, Егоровъ за деньги все сдлаетъ. Это золотой человкъ.
— Въ такомъ случа, прошу васъ, Иванъ Ивановичъ, сойдти внизъ, и теперь-же съ нимъ поговорить. Уврьте его, что онъ не будетъ въ наклад. Я черезъ час вызовусь къ нему, и, конечно, надюсь застать его въ контор одного. Я тамъ объяснюсь съ нимъ, и, разумется, дамъ. Вы только предупредите его.
— Съ удовольствіемъ… сейчасъ-же… и Глюмъ, какъ-то особенно качая своей тыквообразной плшивой годовой, подпрыгивая — вроятно, отъ радости, что можетъ сообщить Егорову пріятную, быть можетъ, давно жданную, всть,— отправился контору.
Приказавъ ‘халую’ подогрть самоваръ, я попросилъ Угрова распорядиться послать для меня въ лавку, за чаемъ, сахаромъ и нкоторыми ‘закусками’. Данный ему мною для этого двадцати-пяти рублевый билетъ вызвалъ на лиц барона выраженіе наивнаго удивленія.
— Раздумали, видно, скупиться?— замтилъ Угровъ, въ pendant барону, нисколько не удивленный моимъ ‘богатствомъ’.
— Это послдняя,— отвтилъ я, нисколько, однако, не стараясь придать своему голосу тонъ искренности.
Между тмъ какъ Угровъ вышелъ изъ камеры, ‘распорядиться’, я взялъ барона подъ руку, и въ полголоса завелъ слдующую бесду.
— Извольте, милый баронъ, я разскажу вамъ, что я собираюсь длать,— началъ я,— Но прежде всего, одинъ вопросъ: что вы подумали, когда я передавалъ Угрову деньги? вы такъ странно на меня посмотрли.
Вопросъ мой, видимо, смутилъ барона, онъ слегка покраснлъ.
— Вы сами, Дмитрій Александровичъ, старались убдить меня, что у васъ нтъ денегъ. Посл того, что вы разсказали мн о себ, я полагалъ, что хорошо васъ знаю. Понятно, что меня не могло не удивить такое видимое противорчіе между словомъ и дломъ,— нершительно отвтилъ онъ мн, посл продолжительнаго молчанія.
— Удивленіе я прочелъ на вашемъ лиц, но что вы подумали обо мн?
— Я подумалъ только, что обращусь къ вамъ за разъясненіемъ моего недоумнія. Если не ошибаюсь то, мн кажется, что тутъ долженъ играть нкоторую роль господинъ, съ которымъ вы всю ночь просидли?
— Вы не ошиблись. Господинъ этотъ играетъ тутъ больше, чмъ ‘нкоторую’ роль. Его появленіе заставило меня вдругъ ршится нанести ударъ всему, что было мною достигнуто громадными жертвами. Я еще самъ хорошенько не обдумалъ своего ршенія, но оно уже принято, и я привожу его въ исполненіе. Я чувствую себя бодрымъ, энергичнымъ, хотя, повторяю, я еще не отдалъ себ сознательнаго отчета въ томъ, что вызвало эту давно во мн уснувшую энергію. Васъ, конечно, тмъ боле удивитъ мое ршеніе, что оно идетъ въ разрзъ съ тмъ что я говорилъ вамъ. Однако-жь, я поступаю совершенно искренно. До минувшей ночи, я былъ убжденъ, что я навсегда порвалъ вс мои прошлыя связи, отношенія, я искренно, врилъ въ мое печальное будущее, и совершенно примирился съ мыслью о своей горькой дол. И вотъ, неожиданно выплываетъ новое обстоятельство, и вся моя духовная жизнь со дня бгства изъ Брайтона, вс мои старанія, все, съ чмъ я примирился, во имя нравственной справедливости, словомъ — все дло моего нравственнаго возстановленія вызываютъ во мн только сожалніе о напрасно потраченныхъ силахъ и желаніе вернуться назадъ. Натур моей несвойственна замкнутость, и я, какъ нельзя боле, доволенъ, что нашелъ въ васъ симпатичную мн личность, которой я могу надодать своими душевными изліяніями.
— Напрасно, Дмитрій Александровичъ, — поспшно перебилъ меня баронъ,— вы мн доставляете большое удовольствіе,— это не фраза, поврьте мн. Право, я питаю къ вамъ самыя дружескія чувства. Конечно, въ моемъ положеніи, предлагать свою дружбу…
— Благодарю васъ, баронъ. Я понимаю, что вы хотите сказать. Но мое положеніе, нисколько не завидне вашего, и потому мы можемъ смла предлагать другъ другу дружбу. Позвольте-жь, я вамъ разскажу событія ночи. И я съ полной откровенностью разсказалъ симпатичному мн человку все, что произошло въ минувшую ночь.
Благоразуміе, конечно, требовало большей осторожности. Откровенность въ подобномъ дл представляетъ не малый рискъ. Я и самъ, какъ нельзя ясне, сознавалъ, что успхъ задуманнаго предпріятія зависитъ, главнымъ образомъ отъ моей и Гуаидзе осторожности. Тмъ не мене, я не задумался все разсказать барону, съ которымъ я познакомился еще такъ недавно и притомъ, при такихъ исключительныхъ обстоятельствахъ. Потребность длиться своими мыслями въ т минуты, когда я не подвергаюсь припадкамъ меланхоліи, во мн очень сильна. Баронъ Соте принадлежалъ къ числу тхъ рдкихъ, симпатичныхъ лицъ, которыя съ первой встрчи, съ первыхъ словъ, вселяютъ къ себ чувство доврія.
— Знаете что? — задумчиво произнесъ баронъ, когда я кончилъ свой разсказъ,— мн кажется, что то, на что вы теперь ршились,— въ интересахъ Касимова, но не вашихъ.
— Положимъ, я и самъ не врю въ безкорыстіе его, что-бы онъ ни говорилъ и ни писалъ, но и мой интересъ очевиденъ: я соединяюсь навсегда съ Ивой, чувство къ которой во мн теперь еще сильне, чмъ когда-либо. Письмо ея открыло мн ту рдкую, высшую степень благородства, возвышенности чувства и самопожертвованія, на которую я, при всей моей глубокой любви къ ней и уваженіи, не считалъ ее способною. Помилуйте! Пренебречь положеніемъ, родственными связями ради человка, вольно или невольно, но все-жь-таки, жестоко обманувшаго его… Какая душа! Какъ должно быть сильно и цльно ея чувство ко мн! О, баронъ! для такой женщины я на все готовъ. Мн кажется, я не остановился-бы даже передъ преступленіемъ для того, чтобы получить возможность соединиться съ нею. И меня, въ ту минуту, подъ вліяніемъ собственныхъ словъ, охватило такое жгучее, до такой степени крайне-страстное чувство глубокой любви къ маркиз, что, нтъ сомннія, я-бы не задумался обратить слово въ дло.
— Какъ-бы то ни было, но участье въ этомъ дл Касимова, имющаго до сихъ поръ доступъ къ маркиз, вами-же предупрежденной о его неблагонадежности, крайне подозрительно, и мн кажется, что вы слишкомъ поспшно ршились на такой важный шагъ,— мягко замтилъ мн баронъ.— Препятствіемъ къ вашему соединенію съ маркизой являлась степень прочности ея чувства къ вамъ, а какъ скоро вы, убдились, что чувство это нисколько не пострадало отъ вашего самозванства, вамъ нечего опасаться разлуки съ нею. Хотите, Дмитрій Александровичъ, знать, какъ-бы я поступилъ на вашемъ мст? Ради того, чтобы избавиться навсегда отъ фальшиваго положенія, я-бы никоимъ образомъ не ршился на бгство. Какой можетъ быть самый худшій исходъ вашего дла?
— Думаю, что самое большее, къ чему меня могутъ приговорить это — ссылка на житье въ Сибирь,— отвтилъ я.
— Сибирь, или Америка, полагаю, для васъ все равно, лишь бы не разлучаться съ маркизой. Поле, для осуществленія ея филантропическихъ плановъ, конечно, и въ Сибири не меньше. ‘Страждущее’ человчество — всюду, а въ Сибири, пожалуй, еще больше, чмъ гд-либо. Я хочу сказать, что то, чмъ маркиза думаетъ наполнить свою совмстную жизнь съ вами, обоюднымъ служеніемъ ближнему,— вполн примнимо и въ Сибири. Не лучше-ли запастись на нкоторое время терпніемъ, дождаться суда надъ собой, и ужь, затмъ, явно соединиться навсегда съ толь горячо любимою вами женой? Тогда, вы можете смло глядть на Божій міръ, у васъ не будетъ пожизненной тайны, положеніе ваше не будетъ фальшиво. Средства маркизы откроютъ вамъ широкое поприще дятельности, и будущее представляется мн завиднымъ. Судя по содержанію письма маркизы, съ которымъ вы меня только что познакомили, нтъ сомннія, что она не задумается теперь-же пріхать сюда, и здсь, вблизи отъ васъ, дожидаться приговора суда надъ вами. Я, по крайней мр, поступилъ-бы именно такъ, къ тому-же это избавило-бы меня отъ такого опаснаго друга, какъ Касимовъ. Право, я очень хочу, отъ души желаю, чтобы вы приняли мой совтъ, только на его сторон не шаткое будущее…
— Г. Карасевъ! пожалуйте, васъ смотритель проситъ въ контору,— вдругъ прервалъ рчь барона неожиданно появившійся въ камер Савельевъ.
— Да, да, ступайте, князь, онъ васъ ждемъ!— многозначительно подтвердилъ одновременно вошедшій Глюмъ.
Проговоривъ въ отвть Савельеву: ‘сейчасъ, подождите минутку’, я попросилъ барона продолжать свою прерванную рчь.
На отличаясь особенной убдительностью доводовъ, она, однако, произвела во мн сенсацію. Слушая ее, я въ то-же время, въ первый разъ сталъ мысленно обсуждать разумность принятаго мною ршенія. Основательность совта барона была для меня очевидна. Что-бы ни писалъ Касимовъ, какъ-бы его доводы ни были убдительны и, повидимому, основательны, они, вс-таки, не могли не потушить во мн недовріе къ нему, такъ сказать, инстинктивную боязнь. Я былъ убжденъ не мене барона и не смотря на отсутствіе видимыхъ поводовъ, что, способствуя моему побгу, Касимовъ преслдуетъ исключительно личную цль: я ему на что-нибудь нуженъ. Наконецъ, я не могъ не сознавать тягость неизбжнаго, въ случа бгства изъ тюрьмы, фальшиваго положенія.
— Благодарю васъ, баронъ, за вашъ истинно-дружескій совтъ,— сказалъ я.— Онъ совершенно основателенъ, но слдовать ему я, однакожъ, не ршаюсь. День суда слишкомъ далекъ. До сихъ поръ, я еще не допрошенъ. Дло можетъ продлиться, по меньшей мр, годъ, не говоря уже о томъ, что я не могу добровольно отложить на такое продолжительное время соединеніе съ Ивой, одно воспоминаніе о которой возбуждаетъ во мн сильнйшую ажитацію, во мн не хватитъ терпнія, того жезнаго терпнія, той силы характера, которыя необходимы при такомъ долгомъ заключеніи. То, что я вынесъ въ это короткое время, заставляетъ меня страшиться возможности провести цлый годъ въ тюрьмахъ. Я знаю, вы скажете, что, съ деньгами, я могу избжать всхъ непріятностей, которыя обыкновенно выпадаютъ на долю бдняка-арестанта, это такъ, я съ вами согласенъ. Но разв, именно, такая застраховка — необходимость подслуживаться, льстить негодяю, вознаграждать, или что все равно — поощрять эту подлость, разв это не нравственная пытка? Нтъ, баронъ, я не хочу себя больше продавать, насиловать. Взятка, которую я дамъ Егорову, первая и послдняя. Что тамъ не будетъ, но я буду вмст съ женою. Сношенія съ Касимовымъ я постараюсь прервать, постараюсь даже скрыть отъ него свое мстопребываніе. Что-же касается до неизбжности фальшиваго положенія то тягость его будетъ значительно облегчена присутствіемъ Ивы и при томъ надюсь, что нашъ образъ жизни дастъ намъ черезъ нкоторое время возможность уничтожить эту фальшивость, не опасаясь дурныхъ послдствій. Словомъ, баронъ, залогъ моего счастья въ любви Ивы, и я не измню своему ршенію, которое общаетъ меня скоро соединить съ всю.— Бытъ можетъ я-бы еще долго продолжалъ вслухъ мыслить, если-бы Савельевъ, на этотъ разъ довольно внушительно, не напомнилъ мн, что меня ждутъ.
— Длать, видно, нечего. Начинается первый актъ комедіи. Пожелайте-жь мн успха,— сказалъ я одновременно и себ, и барону, послдовавъ за Савельевымъ ‘внизъ’.
Заданный себ вопросъ: ‘сколько дать’, я разршилъ, идя въ контору, на основаніи того, что мн было извстно о Егоров. Я зналъ, что онъ не только синенькой, но и зелененькой не пренебрегаетъ, что для сохраненія его расположенія лучше давать поменьше, но чаще, нежели рдко, хотя и большую сумму. Въ виду этого, я и ршилъ, что двадцать пять рублей, для Егорова, взятка весьма приличная, тмъ боле, что ее придется нсколько разъ повторять. Къ счастью, данные мн Гуаидзе 300 рублей заключались именно въ 25-ти рублевыхъ билетахъ, одинъ такой билетъ я и приготовилъ въ правой рук.
Какъ и слдовало ожидать, въ контор, кром Егорова, никого не было.
— Здравствуйте, г. Карасевъ! — привтствовалъ онъ меня поддльно-ласковымъ голосомъ, и, указывая мн на табуретъ, любезно добавилъ: ‘не угодно-ли садиться?’
Строгое ‘пошолъ въ казармы!’ избавило насъ отъ присутствія третьяго лица — Савельева.
— Иванъ Ивановичъ передалъ мн, что вамъ угодно говорить со мной? — ободряюще началъ Егоровъ.
— Да. Онъ вамъ, конечно, также передалъ и сущность того, о чемъ я хочу говорить. Я вижу, monsieur Егоровъ, что вы, къ сожалнію, меня совершенно не поняли. Карточка помощника смотрителя тюрьмы васъ предупредила, и съ перваго же моего шага въ полицейскомъ дом, возстановила противъ меня. Благодаря тому, я вынесъ нсколько непріятностей, которыхъ, я увренъ, я-бы избжалъ, если-бы вы не были предубждены противъ.
— Совершенно врно-съ,— замтилъ видимо смущенный Егоровъ.
— Мн предстоитъ еще, конечно, не малое время пробыть въ этомъ дом и, естественно, мн бы хотлось, чтобы мы поняли другъ друга. Мн необходимо ваше расположеніе для того, чтобы хоть нсколько облегчить тяжесть заключенія. Я надюсь, что вы не откажетесь сдлать дли меня то, что вы, напримръ, длаете для Ивана Ивановича… Позвольте! — остановилъ я его, замтивъ, что онъ намренъ сдлать возраженіе. Поврьте мн, что я съумю быть столько-же, если еще неболе, благодарнымъ, какъ и Иванъ Ивановичъ.
При моихъ послднихъ словахъ, Егоровъ какъ-то отвратительно съежился. Лицо его вдругъ приняло необыкновенно слащавое, крайне гадкое выраженіе.
— Помилуйте,— произнесъ онъ,— я никогда не прочь сдлать все, что отъ меня зависитъ, если только знаю, что я это длаю, для достойнаго человка. Спросите Ивана Ивановича, онъ вамъ это подтвердитъ. Меня дйствительно очень возстановили противъ васъ, и прошу извинить меня, если я, не зная васъ обошелся съ вами, какъ обходятся съ заурядными арестованными. Вдь право трудно узнать…
— Я нисколько не въ претензіи на васъ,— поспшилъ я его успокоить.— Позвольте мн надяться, что съ сегодняшняго дня вы будете ко мн иначе относиться. Въ благодарности моей не сомнвайтесь. Не откажите теперь-же принять отъ меня, на первое время, эту бездлицу, и я подалъ Егорову въ четверо сложенный двадцати-пяти рублевый кредитный билетъ, который онъ и не замедлилъ сунуть въ карманъ, предварительно, замтно освидтельствовавъ взглядомъ достоинство депозитки.
— Благодарю васъ, Дмитрій… виноватъ, какъ васъ?… да, Дмитрій Александровичъ, благодарю васъ! — съ своего рода достоинствомъ, произнесъ Егоровъ, въ первый разъ протягивая мн свою ‘начальническую руку’, которую я, разумется, не преминулъ почтительно потрясти.
Приходъ околоточнаго положилъ конецъ нашей интимной бесд.
— Позвольте мн написать прокурору прошеніе,— сказалъ я, вспомнивъ совть Гуаидзе.
— Сдлайте одолженіе,— былъ отвтъ. И смотритель снабдилъ меня листомъ бумаги. Уходя вслдъ затмъ изъ конторы, Егоровъ, къ немалому удивленію околоточнаго, протянулъ мн руку, произнеся: ‘До свиданія, Дмитрій Александровичъ’…
Написанное мною прошеніе не было особенно длинно, оно было слдующаго содержанія:
‘Господину прокурору N—скаго окружнаго суда

отставнаго юнкера Дмитрія Александрова Карасева

Прошеніе.

‘Будучи арестованъ еще 17 октября, я до сихъ поръ не только не имю сведеній о томъ, гд находится слдственное обо мн дло, но и не знаю даже сущности обвиненія, послужившаго поводомъ въ моему аресту, такъ какъ не былъ ни разу допрошенъ. Вопреки 431 ст. уст. угол. суд., постановленіе о взятіи меня подъ стражу мн не только не было объявлено до истеченія сутокъ отъ времени задержанія меня, но и до сихъ поръ остается мн неизвстнымъ. Вслдствіе чего, имю честь покорнйше просить ваше высокородіе не замедлить объявленіемъ мн: гд находятся слдственное обо мн дло и когда именно я буду допрошенъ. Ноября 30 дня 1874 года.

‘Д. А. Карасевъ.’

— Пожалуйста, отправьте сегодня-же къ прокурору, — обратился я къ околоточному, подавая ему свое прошеніе.
— Непремнно-съ! — отвтимъ онъ мн, кланяясь. — Разъ я далъ смотрителю, ‘справедливость’ обязывала датъ и его помощнику. Но у меня не было приличной его небольшому рангу депозитки, и я искренно пожаллъ, что уйдя изъ камеры, не усплъ получить отъ Угрова сдачи. Я оставилъ контору, намреваясь постить ее въ тотъ-же день еще разъ, для врученія околоточному ‘должнаго’.
— Ну что? сошлись? — плутовато улыбаясь, встртилъ меня Глюмъ.
— Какъ нельзя лучше,— отвтилъ я,— благодарю васъ.
— Вы увидите, это превосходный человкъ, главное: у него нтъ ничего невозможнаго.
Отвращеніе къ личности ‘превосходнаго человка’, посл моей интимной съ нимъ бесды, достигло крайней степени. Слова Глюма вызвали во мн ту легкую дрожь, которую обыкновенно испытываешь при вид крайне уродливаго пресмыкающагося и вообще чего-нибудь необыкновенно гадкаго, мерзкаго… Я былъ очень радъ, что могъ длиться своими мыслями съ барономъ, на непонятномъ Глюму и прочимъ моимъ сожителямъ, французскомъ язык.
— Боже мой, какая отвратительная личность этотъ Егоровъ,— сказалъ я, обращаясь къ барону.— При вид такого нравственнаго урода невольно закрадывается въ душу чувство гордости. Право, разговаривая съ нимъ, я не могъ отдлаться отъ крайней къ нему брезгливости и сознанія своего нравственнаго превосходства. Такъ что такимъ людямъ, какъ я, пожалуй, не необходимо встрчаться съ такими личностями. Такія встрчи въ своемъ род, какъ-бы даютъ силу, ободряютъ, спасаютъ отъ отчаянія.
— Будетъ вамъ тамъ, князь, французить! Садитесь-ка чай пить! — перебилъ меня Угровъ, подавая мн при этомъ сдачи съ 25-ти рублеваго билета. На стол, кром подогртаго ‘халуемъ’, собственно для меня, самовара, находилось также и множество закусокъ, купленныхъ Угровымъ, по моей просьб. Баронъ не отказался присоединиться къ моему завтраку, и тмъ доставилъ мн не малое удовольствіе.
— Нтъ, Дмитрій Александровичъ, вы плохой товарищъ. Я ужь и въ самомъ дл было думалъ, что пріобрлъ въ васъ компаніона, и вдругъ что-же оказывается? — сказалъ онъ мн, смясь, показывая на елисеевскія закуски. Быстрота, съ какою он нами уничтожались, свидтельствуя о нашемъ изумительномъ аппетит, слдствіи ‘баронскаго стола’, какъ нельзя лучше оправдывала мое, впрочемъ, неумышленное отступничество.
Случилось такъ, что, посл завтрака, вс мои сожители, за исключеніемъ барона, разбрелись, кто куда: Глюмъ — къ своей Амаліи Карловн, Угровъ — также на свиданіе, де-Трайль — къ слдователю, Давыдовичъ — въ мировой създъ. Почти цлый день мы оставались вдвоемъ. Баронъ, который крайне не симпатизировалъ задуманному много предпріятію, воспользовался этимъ tte—tte, чтобы убдить меня отказаться отъ побга. Твердо ршившись не поддаваться никакимъ убжденіямъ, какъ-бы правильны они ни были, я, однакожь, съ удовольствіемъ слушалъ горячіе монологи барона. Мн было пріятно убдиться въ его симпатіи, въ расположенія, которымъ дышало каждое его слово.
— Вы ничего не возражаете, молчите, слдовательно, вы согласны со мною? я надялся, что вы согласитесь,— радостно закончилъ баронъ свой послдній монологъ. Крпко пожавъ ему руку, я твердо отвтилъ:
— Мое ршеніе неизмнно. Все, что вы мн говорили, очень убдительно, я совершенно согласенъ съ вашими доводами и, тмъ не мене, я докончу то, что началъ сегодня. Не называйте это, баронъ, сумасбродствомъ. Я подчиняюсь честному, глубокому чувству, чувству совершенно мною овладвшему. Въ будущее я не заглядываю дале свиданія съ женой. Пожелайте мн успха, и не будемте больше объ этомъ говорить. Поговоримъ, баронъ, о васъ.
Баронъ махнулъ рукой.
— Что обо мн говорить! Моя псня спта. Сошлютъ въ какую-нибудь отдаленную губернію, буду цлую жизнь биться изъ-за куска хлба. Надюсь, впрочемъ, никого не обременить своей безполезной особой,— гордо добавилъ онъ
— Если ваша псня спта, то моя и подавно,— возразилъ я.— А, между тмъ, я еще не потерялъ надежды.
— A что вамъ даетъ эту надежду? — вызывающе спросилъ онъ меня. — Разв вы на себя, на свои силы надетесь? Вы надетесь, потому что любите. Ваша сила именно въ этой любви. Конечно, и эта сила была-бы отрицательнаго достоинства, если бы-вы не были также и взаимно любимы. Но вы любимы, любимы достойной женщиной… И въ этомъ — ваше счастье. На мою долю не выпало ничего подобнаго. Во всемъ мір нтъ существа которому я былъ-бы истинно близокъ, дорогъ. Вы счастливы, и были счастливе меня. Жизнь дала вамъ много отрадныхъ часовъ. Вы знали дружбу, знали и знаете любовь. Вамъ знакомъ голосъ чувства. Какое-же можетъ быть сравненіе между моимъ и вашимъ положеніями? Потерявъ право вносить въ общество свою долю честной гражданской дятельности, потерявъ право активно участвовать въ общей жизни, я, къ моему несчастью, не могу, подобно вамъ, искать утшенія въ личномъ счастьи, и оно мн недоступно.
— Извините мой вопросъ, вы не раскаяваетесь, что отвергли предложеніе З.? — спросилъ я, барона.
— Я не долженъ раскаяваться, — отвтилъ онъ мн, съ оттнкомъ гордости въ лиц, особенно ударяя на словахъ ‘не долженъ’.
— Я, однако, не понимаю въ васъ, баронъ, этой ложной гордости. Вы сами сознались, что эта красивая женщина возбудила въ васъ съ первыхъ словъ сильную симпатію, что въ разговор своемъ она обнаружила развитый умъ, разв она не могла-бы составить вашего счастья?
— Никогда! — горячо возразилъ баронъ. — Я могу любить только того, кого искренно уважаю, а уважать ее могъ-только до сцены съ З., обнаружившей всю нравственную негодность личности, вздумавшей купить меня въ мужья себя. Можно мириться съ дурнымъ прошлымъ, если оно замнилось нравственнымъ настоящимъ. Предложеніе-же З., о которомъ она не могла не знать, свидтельствовало объ отсутствіи въ ней свойственной всякой, боле или мене, порядочной женщин стыдливости, очевидно, посл этого, я могъ питать къ ней только презрніе. Поддаться-же гнетущимъ обстоятельствамъ и, ради пріобртенія довольства, потерять право даже на собственное уваженіе на это я неспособенъ. И вы разв не поступили-бы въ подобномъ случа такъ-же, какъ я? — озадачилъ онъ меня вдругъ вопросомъ. Съ минуту я молчалъ, отыскивая въ себ сознательный врный отвтъ на вопросъ, котораго я до того ни разу не задавалъ себ.
— Какъ я вижу, баронъ, вы составили себ обо мн крайне неврное мнніе. Я слишкомъ палъ, чтобы сильно возмущаться предложеніемъ З. Вполн сознавая всю его неблаговидность, я, темъ не мене, врядъ-ли бы его отвергъ, если-бы дло шло объ избавленіи меня отъ всемогущей нужды, убивающей все честное и святое. Въ вашемъ положеніи я не преминулъ бы жениться на той особ, и нисколько не отчаявался-бы въ возможности жить счастливо. Я отвтилъ вамъ совершенно искренно.
— Да? хотлось-бы мн не врить вамъ. Не сомнваюсь, однако, что нсколько лтъ тому назадъ, вы, конечно, не сдлали-бы этого.
— Нсколько лтъ тому назадъ? Да, наврное не сдлалъ-бы и поступилъ-бы, конечно, очень неразумно, доказалъ-бы только свою незрлость, свое незнакомство съ жизнью.
— Не спорю, впрочемъ, что я поступилъ непрактично. Прими я предложеніе З., я, конечно, простился-бы навсегда съ бдностью, жена моя имла-бы вліятельнаго и богатаго покровителя, который, конечно, не отказался-бы вознаграждать мое благоразуміе. Очень можетъ быть, что, по его милости, я пріобрлъ-бы право на государственную службу, на чужое уваженіе… Но я поступилъ-бы нечестно, подло. Нтъ, Дмитрій Александровичъ, увряю васъ, что я не раскаяваюсь. Обратиться къ ремеслу проститутки, хотя и тайной, слишкомъ недостойно всякаго мало-мальски уважающаго въ себ свое человческое достоинство. Можетъ быть, подъ вліяніемъ испытаннаго вами въ жизни, вы и не отвергли-бы предложенія З., но я не поврю, чтобы вы внутренно могли въ послдствіи искренно примиряться съ этимъ фактомъ. Вы были-бы вчнымъ мученикомъ. Разумется, говоря это, я имю въ виду васъ въ настоящее время. Вы не безнравственный человкъ… Я въ этомъ убжденъ.
Слова барона, сознаюсь, пріятно щекотали мн самолюбіе. ‘Онъ на уметъ врать’, — говорилъ я себ мысленно.— ‘Если онъ это говоритъ, то значитъ, что я дйствительно произвелъ на него такое впечатлніе. A я съ нимъ нисколько не притворялся. Не слдуетъ-ли изъ этого, что я и въ самомъ дл не дурной человкъ?’ — я готовъ былъ обнять его.
— Утверждать, что ваше убжденіе врно, я не ршаюсь, но, во всякомъ случа, оно мн очень пріятно. Могу, впрочемъ, сказать при этомъ, что стремленіе къ нравственной жизни во мн сильно. Мы, кажется, предложили другъ другу дружбу? Серьезно, баронъ, наши дороги въ настоящее время, правда, совершенно противуположны. Но все-же, можетъ случиться, что мы еще встртимся въ жизни и будемъ имть свднія другъ о друг. Я, по крайней мр, гд-бы я ни былъ, воспользуюсь первымъ случайнымъ или не случайнымъ извстіемъ о васъ, чтобы завязать съ вами непрерывную переписку.
— Я уже просилъ васъ объ этомъ,— радостно отвтилъ мн баронъ. — Переписка съ вами доставитъ мн искренное удовольствіе, потому что внесетъ новый элементъ — дружбу,— въ мою одинокую, всмъ чуждую жизнь. Мн будетъ, конечно, пріятно, хоть такимъ образомъ пользоваться вашей дружбою. Мн предстоитъ несомннно бдственнйшая жизнь, и мн кажется, что задушевная бесда съ вами, хотя и письменная, будетъ служить мн при такой жизни не малымъ подкрпленіемъ. Только вотъ бда: найдутся-ли у меня въ извстное время для отсылки письма десять копекъ?— смясь особеннымъ, такъ сказать, грустнымъ смхомъ, произнесъ баронъ.
— Ну, эта-то бда еще поправима, а вотъ какъ-бы вамъ устроить, чтобы мы знали адресъ другъ друга?
Напрасно, однако, мы ломали себ головы, отыскивая способъ къ возможности переписываться. Мой предстоящій побгъ и неизвстность ожидающей барона участи, т. е., куда, именно, онъ будетъ отправленъ, длали несбыточною мысль о переписк, по крайней мр, въ скоромъ времени.
— Подождемъ! — ршилъ я,— можетъ быть, Гуаидзе поможетъ намъ въ этомъ случа?
Ссылаясь на право ‘друга’, я потребовалъ отъ барона согласія пользоваться моимъ случайнымъ достаткомъ. Онъ не только не выказалъ обыкновенной щепетильности, но, напротивъ, искренно сознался, что черный хлбъ и 1/4 фунта колбасы съ чеснокомъ ему порядочно надоли, и что физическій организмъ его настоятельно требуетъ боле питательной пищи. До самаго прихода Глюма, что было ужь часовъ въ шесть вечера, мы не переставали бесдовать, словомъ,— сблизились, какъ нельзя лучше. Я чувствовалъ какое-то безотчетное, нисколько не оправдываемое обстоятельствами, довольство. Меня постило столь давно ужь не испытываемое свтлое настроеніе духа. Вкусный обдъ ‘изъ гостинницы» принесенный Савельевымъ, котораго замтно удивила моя неожиданная щедрость, выразившаяся, какъ въ посылк за двумя обдами (для себя и барона), такъ и въ предложеніи оставить въ свою пользу, четвертакъ ‘на чай’,— еще боле расположилъ меня къ благодушеству.
— Великая просьба, Иванъ Ивановичъ, обратился я къ Глюму. — У меня явилась фантазія отпраздновать мое сближеніе съ вашимъ пріятелемъ, Егоровымъ: бутылка, другая порядочнаго вина въ настоящую минуту, право, не дурная-бы вещь.
— За чмъ-же дло стало? прикажете распорядиться?… съ удовольствіемъ,— Глюмъ на четверть часа исчезаетъ и возвращается съ желаемымъ.
— На всякій случай, я захватилъ три бутылочки,— заявилъ догадливый ‘благодтель’.— Я полюбопытствовалъ узнать, сколько стоитъ ‘запретный плодъ’.
Я, не безъ основанія, полагалъ, что и въ полицейскомъ дом, подобно, тюрьм, имется что-нибудь въ род конфиденціальной таксы на извстнаго рода продукты, предусмотрнные нкоторыми статьями уст. о сод. подъ страж. Отвтъ послдовалъ на ухо:— ‘Вдь я это у него беру, онъ обижается, если помимо его достанешь… Лишній полтинникъ на бутылку… Знаете, нельзя-же? A онъ догадался, что это для васъ’.— Пришлось отдать справедливость его, т. е. Егорова, изобртательности, все-же-таки, статья дохода, какъ-бы она ни была незначительна.
Когда, черезъ нсколько дней, въ интимной бесд съ Егоровымъ, разговоръ коснулся этого обстоятельства, онъ довольно серьезно принялся доказывать, что нтъ ничего противузаконнаго въ томъ, что онъ иногда, по своему усмотрнію, разршаетъ арестованному употребленіе вина, получая таковое отъ него, смотрителя.
— Не угодно-ли вамъ посмотрть въ законъ? — говорилъ мн Егоровъ, предъявляя XIV томъ Свода Законовъ. — Вотъ вамъ 218 ст. уст. о сод. подъ стражей, читайте… вотъ 130 параграфъ инструкцій смотрителю, приложенной къ 96 стать того-же устава, всюду говорится, что смотритель наблюдаетъ, чтобы вино, табакъ и проч. не было проносимо стражей, чтобы самъ смотритель не имлъ права давать арестованному вина, этого вы нигд въ закон не найдете. Я, прежде всего,— строгій формалистъ, и понимаю законъ буквально, не позволяя себ никакихъ толкованій.
Отсутствовавшее общество собралось, между тмъ, и, понятно, также не отказалось отвдать запрещенной влаги.
— Жисть господамъ! право… имъ и въ тюрьм воля, не то, что нашему брату! — сопровождая свои слова глубокимъ вздохомъ, громко говорилъ кто-то за дверью.
— На-то они и господа, ты-бы еще хотлъ, чтобы и тебя, сраго мужика, сравняли съ благородными? Нечего тутъ валандаться, ступай на мсто! — строго отвтилъ ему голосъ, очевидно, полицейскаго служителя.
‘Господа’, между тмъ, усердно угощались, разговоръ становился все боле и боле оживленне, тостъ слдовалъ за тостомъ, не забыли вспомнить добрымъ словомъ и весельчака Николаева. Даже Глюмъ, надъ которымъ Николаевъ обыкновенно такъ издвался, выразился о немъ, что это ‘славный малый’, и что ‘жалко, что его теперь нтъ съ нами: отмочилъ-бы что-нибудь!’ — Смхъ, веселый говоръ, стукъ рюмокъ, тосты, значеніе которыхъ понятно и для ‘сренькаго’,— все это, ясно доносясь до близкихъ сосдей, ‘мировыхъ’, надо полагать, наэлектризовало ихъ. Раздалась веселая разгульная псня десятка здоровыхъ, грубыхъ голосовъ, псня, которую, въ свою очередь, подхватили и бывшіе мои сожители, несчастные ‘слдственные’. Мы вышли въ корридоръ. Видимо растерявшійся ‘стражъ’ метался по корридору, какъ угорлый.
— А, такъ вы бунтовать, с—мы дти! Перестать! молчать, говорятъ! Озорничать! Карцера захотли? Кандаловъ? Ахъ, вы, окаянные!… Перестаньте, братцы! — вдругъ переходилъ онъ отъ угрозъ къ мольб. — Вдь, и мн достанется за васъ. Смотритель, не дай Богъ, услышитъ, прибжитъ, бда будетъ.
Арестанты, однако, не обратили на него вниманія и продолжали пть, или, врне, кричать, ‘кто во что гораздъ’. Только ‘мировой староста’ произнесъ, въ вид утшенія: ‘Оставь, Гаврилычъ, потшимся и перестанемъ’. Но вотъ, кто-то затянулъ полную грусти и безъисходнаго горя, популярную въ тюремномъ мір арестантскую псню: ‘Ночь тиха, лови минуты’. Крикъ и шумъ прекратились сами собой. Грустный мотивъ раздавшейся псни словно переродилъ несчастныхъ, находя живой отголосокъ въ ихъ сердцахъ. ‘На слдственной’ тихо задли: ‘Не слышно шума городскаго’… Стражъ начиналъ было успокоиваться, какъ вдругъ на, лстниц послышались шаги и въ корридор показался околоточный.
— Что у тебя здсь за шумъ? Орутъ псни такъ, что на всю улицу слышно! Для чего-жь ты-то сюда поставленъ?— набросился онъ на совершенно растерявшагося ‘стража’.
— Я, ваше благородіе… говорилъ… ругалъ, не слушаютъ.
— Дур-ракъ! — Ахъ, извините, я и не вижу васъ. Здравствуйте!— и, замтивъ насъ, околодочный сталъ протягивать каждому изъ насъ, поочередно, руку.
Въ камерахъ, между тлъ, лишь только въ корридор раздался голосъ околоточнаго, словно все замерло: ни одного звука.
— Кто тутъ плъ? — добивался околоточный, входя, къ ‘мировымъ’ и ‘слдственнымъ’.
— Мы и говорить-то вслухъ боимся, не то что пть! Помилуйте-съ! — говорили въ одинъ голосъ ‘одни’.— Какъ передъ Богомъ, ваше благородіе… напраслина, это, можетъ, во второмъ этаж, — отвчали ‘другіе’.
— Выведи сюда, кто тамъ плъ? — приказалъ онъ стражу.
— Они вс-съ пли,— нсколько ободрившись, отвчалъ тотъ.
— Вс? хорошо, я доложу смотрителю. A ты рта не развай, замтилъ кого, тащи въ контору,— внушалъ ему околоточный.
Войдя въ нашу камеру, онъ остановился въ притворномъ изумленіи передъ столомъ на которомъ стояли пустыя бутылки и недопитыя рюмки съ виномъ.
— Что это, господа? Откуда вы это достали? Ну, какъ вы такъ неосторожно… Вдругъ, кто-нибудь нагрянетъ?… да и смотритель можетъ войти.
Такъ какъ ‘общество’ было навесел и самъ Глюмъ былъ ‘въ градус’ (его собственное выраженіе), то неудивительно, что замчаніе помощника Егорова, и особенно слова: ‘смотритель можетъ войти’, были встрчены общимъ хохотомъ.
— Полноте чудить, Павелъ Алексевичъ! Все свои, вдь, люди, вотъ и князь послушалъ меня и сегодня поладилъ съ смотрителемъ… A что, господа,— обратился Глюмъ собственно ко мн я и Угрову,— не мшало-бы еще бутылочки три? Ужь кутить, такъ кутить! Прикажете, что-ли?
— Нтъ ужь, Иванъ Ивановичъ, позвольте прежде мн уйдти, а то неловко, знаете… произнесъ околоточный, поднимаясь со стула.
— Нечего тутъ неловко! какого чорта вы боитесь? Хотите, такъ и Егоровъ сюда придетъ, да еще и самъ вина принесетъ… Сидите, Павелъ Алексевичъ, вдь, все равно, не пущу… Такъ какъ-же, господа? — настаивалъ Глюмъ.
— Да чего тутъ спрашивать? доставайте, милйшій Иванъ Ивановичъ, и мы вамъ будемъ очень благодарны,— ршилъ я.
— Сейчасъ, сію минуту… Не пускайте-жь Павла Алексевича! — A дома онъ? — спросилъ Глюмъ на ходу околоточнаго, нсколько понизивъ голосъ.
— Кажется, дома,— отвтилъ тотъ, замтно конфузясь.
Глюмъ отправился ‘доставать’. Нельзя было не замтить, что наше не тюремное поведеніе было не по душ околоточному. Онъ не только не раздлялъ вашего увлеченія, но и выраженіе его лица, принявшаго необыкновенно кислый, недовольный видъ, какъ-бы говорило: ‘счастье ваше, что не я смотритель, я-бы вамъ показалъ, какъ пьянствовать въ полицейскомъ дом! Я вынужденъ, молча, смотрть на такое безобразіе, потому что оно составляетъ доходъ смотрителя, а онъ мой начальникъ’… Желая его нсколько задобрить, я нашелъ своевременнымъ отозвать его въ сторону, съ цлью воздать ему ‘должное’.
— Прошу надъ, Павелъ Алексевичъ, принять отъ меня… шопотомъ проговорилъ я, суя ему въ руку пятирублевую бумажку.
— Что вы, что вы, нтъ, извините… благодарю васъ… попробовалъ онъ было нершительно отнкиваться.
— Ну, полнот, берите примръ съ вашего начальника: тотъ не ломается и беретъ, что даютъ, нисколько не скрывая своего удовольствія. Да и почему, спрашивается, не взять? Разв вы настолько богаты? Да, наконецъ, это и не взятка: вдь я отъ васъ ничего не требую. Поблагодаривъ смотрителя, я считаю себя обязаннымъ тмъ-же самымъ и въ его помощнику. Берите-жь!
— Благодарю васъ. Только прошу васъ, чтобы онъ не зналъ объ этомъ… я-бы не хотлъ,— отвтилъ околоточный, опуская бумажку въ карманъ.
Нравственная личность достойнаго помощника Егорова, такимъ образомъ, достаточно выяснилась. Только отсутствіе самостоятельности и опасеніе навлечь на себя неудовольствіе своего начальника, которому не могло-бы, конечно, понравиться, если-бы его помощникъ сталъ отбивать отъ него доходъ, длали Павла Алексевича сдержаннымъ, относительно скромнымъ. Понятія о долг, о собственномъ достоинств, какъ лица, состоящаго на государственной служб, въ немъ было ничуть не больше, какъ и въ Егоров, и если его, замтно, коробило находившееся на стол вещественное доказательство нашего незаконнаго времяпровожденія, то это только потому, что оно возмущало его своею публичностью. Какъ человкъ мене смлый, мене закаленный въ служебныхъ передрягахъ, онъ не имлъ, конечно, егоровской ‘храбрости’, и будь онъ смотрителемъ, онъ-бы, дйствительно, принялъ мры, не къ уничтоженію пьянства посреди достаточныхъ благородныхъ субъектовъ, а къ тому, чтобы это длалось ‘шито-крыто’. Словомъ, въ общемъ, Павелъ Алексевичъ представлялъ собою такую-же гаденьную и не мене вредную для службы личность, какъ и Егоровъ. Не прошло, полагаю, и пяти минутъ, какъ Глюмъ уже вернулся, на этотъ разъ, съ небольшой корзинкой, въ которой, кром трехъ бутылокъ съ коньякомъ, находилось еще нсколько фунтовъ винограду. Меня не мало удивила эта скорость. ‘Не можетъ-же быть’,— думалъ я,— ‘чтобы у Егорова на квартир имлся такой обильный запасъ вина! это-же потребители?’ На вопросъ мой объ этомъ, предложенный Глюму по нмецки, послдовалъ совершенно удовлетворительный отвтъ:
— Э, батюшка! да вы думаете, что только мы одни съ вами пьемъ? У Егорова есть и безъ насъ человкъ пять пансіонеровъ.
Оказывалось, что секретные нумера полицейскаго дома были заняты почти исключительно достаточными узниками, которые предпочитали сами секретный, т. е. просто отдльный нумеръ общей камер. Одинъ изъ такихъ узниковъ, нкто поручикъ С., обвинявшійся въ подлог, устроился настолько комфортабельно, что, по удостовренію Глюма, его секретный нумеръ скорй походитъ на будуаръ молодой барыни. У этого С. по вечерамъ собирались его 2—3 полковыхъ товарища, страстные любители ‘штосса’, ‘мушки’ и проч. Нердко удостоивала поручика своими поздними посщеніями одна дама изъ столичнаго beau monde’а, сохранившая къ нему свои нжныя чувства. Собственно, отъ этой дамы и зависло благосостояніе бывшаго гвардейца, дававшее ему возможность играть и пировать въ полицейскомъ дом. Егоровъ, при такихъ собраніяхъ и посщеніяхъ, обыкновенно являлся исправнымъ метръ-д’отелемъ, и, по словамъ Глюма, въ карманъ столь услужливаго смотрителя отъ щедротъ поручика и дамы его сердца ‘перепала-таки малость’.— ‘Ему что жалованье?’ — говорилъ мн Глюмъ.— ‘Наплевать! ему главное вотъ доходъ’.
— И ужь догадливый онъ человкъ, я вамъ скажу,— разсказывалъ мн потомъ Глюмъ.— Въ просакъ не попадетъ. Недли три тому назадъ, былъ вотъ какой случай: сидитъ это у поручика вся компанія и барыня тамъ, и смотритель тоже. Пиръ горой. Савельевъ, говорятъ, раза три за шампанскимъ бгалъ… A тутъ, вдругъ, товарищъ прокурора прізжаетъ. Разумется, сейчасъ дали знать. Только что убрали все со стола и компанія собралась выйдти изъ нумера, какъ въ дверяхъ показался товарищъ прокурора. Что-же вы думаете Егоровъ? смутился?… ни чуть не бывало.
— ‘Рекомендую, ваше сіятельство, г. товарищъ прокурора’,— отрекомендовываетъ онъ вдругъ мнимой графин товарища прокурора, и, вслдъ затмъ, предупреждая возможные вопросы, поспшно докладываетъ товарищу прокурора: ‘почетные постители изволятъ осматривать полицейскій домъ’. Ну, разумется, товарищъ прокурора съ почтеніемъ: ‘очень, молъ, радъ, что могу сопровождать васъ по дому’, и вся подвыпившая компанія отправилась по нумерамъ и камерамъ, слушая объясненія одураченнаго товарища прокурора. Обошли домъ, почетная постительница, успвшая, между тмъ, совершенно войдти въ свою роль, ласково поблагодарила товарища прокурора и смотрителя, не перестававшаго, то и дло, повторять ‘ваше сіятельство’, и, затмъ, съ своими кавалерами преспокойно оставила домъ, куда, впрочемъ, какъ только товарищъ прокурора ухалъ, не замедлила вернуться. Ну, что, по вашему: не молодецъ-ли онъ? Другой, при такой оказіи, такъ-бы перетрусилъ, а онъ и въ лиц не измнился. Одно слово — находчивость,— великое дло’.
Voleas-nolens, околоточному пришлось принять участіе въ опорожниваніи принесенныхъ Глюмомъ бутылокъ. Къ сожалнію, полицейскій служитель явился вскор просить его благородіе пожаловать ‘на поврку’.
— Вы куда-жь? въ контору? — спросилъ меня околоточный, замтивъ, что я послдовалъ за нимъ.
— Нтъ,— отвтилъ я,— хочу пройдтись съ вами по камерамъ. Вдь, вы на поврку идете?— Да не бойтесь, ничего,— добавилъ я, замтивъ, что онъ какъ-бы колеблется.
— Впрочемъ, если вы ему дали, такъ ничего, пойдемте! — тихо проговорилъ околоточный, очевидно, высказывая результатъ своей непродолжительной думы.
— Не понимаю, что кто у князя за охота ходить смотрть на этихъ ‘мужиковъ’! — громко выразилъ ‘благородный’ Глюмъ свое неудовольствіе по поводу моего ухода.
Поврка производилась обычнымъ порядкомъ. Только во второмъ этаж, при вход околоточнаго въ такъ называемую ‘бродяжную» (она-же и ‘пересыльная’) камеру, произошла слдующая сцена, отчасти удовлетворившая мое любопытство, побудившее меня сопровождать околоточнаго во время ‘поврки’.
— Ваше благородіе! смилосердуйтесь, дайте хоть кусочекъ хлба, вдь, инда животики подвело… сдлайте Божескую милость,— всхлипывая, обратился къ околоточному крайн болзненный на видъ, худощавый мальчикъ, лтъ, приблизительно, 17-ти или 18-ти.
— Небось, тоже съ голоду-то не велятъ морить, хоша и нашего брата. Судить — суди, а чтобы, значитъ, сть не давать, такого закона еще, слава-те Господи, нтъ на свт. Ишь, мальченку, словно собаку какую, бросили въ камеру… смло поддержалъ мальчика высокій, бодрый старикъ, лохмотья на которомъ нисколько не уменьшали благообразности и важности его фигуры.
— Молчать! — остановилъ его околоточный.— Ты когда прибылъ сюда? — спросилъ онъ мальчика.
— Вчера-сь.
— Во сколько часовъ?
— Да ужь темно было. И въ участк-то пробылъ вечоръ цлый день голодный, и тутъ ничаво не дали… Думалъ, сяводня дадутъ пообдать, анъ нтъ: старшой сказалъ, не полагается. Спасибо, робята хоть похлебки-то дали, а то-бы, кажись, померъ… Хлбца, ваше благородіе!…
— Ну, будетъ теб лясы-то точить! Впередъ наука: не бгай отъ хозяевъ, не бродяжничай,— и околоточный, съ возмутительнымъ равнодушіемъ, приступилъ къ перекличк.
— Ваше благородіе! явите Божескую милость, прикажите дать хлбца! — бросился мальчикъ за околоточнымъ, направившимся въ корридоръ.
— Маршъ на мсто! запри! — съ тмъ-же хладнокровіемъ приказалъ околоточный дежурному полицейскому служителю.
— И креста-то на васъ нтъ, окаянные! Анафемы эдакіе!— раздалось намъ вслдъ.
Я узналъ голосъ старика, неудачно заступившагося за ‘мальченку’.
— Но, вдь, это ужасно, Павелъ Алексевичъ, и врядъ-ли законно? — заговорилъ я съ околоточнымъ въ корридор.
— Что такое ужасно? — недоумвающе спросилъ онъ меня.
— Вы конечно, притворяетесь, что не понимаете меня. Я говорю объ этомъ мальчик, два дня оставлять безъ пищи…
— Ну, ужь этo не нами заведено и не нами будеть отмнено,— нетвердо отвтилъ онъ.— Что онъ въ участк ничего не лъ, мы за это не отвчаемъ, а къ намъ его прислали вечеромъ, когда требованіе на пищу на другой день уже было написано, такимъ образомъ, онъ и могъ попасть только въ сегодняшнее требованіе и завтра онъ, конечно, получитъ пищу.
— И это у Васъ всегда такъ длается? Сколько-бы человкъ ни прибыло вечеромъ, если ужь требованіе написано, они на другой день остаются безъ пищи?
— Непремнно. А то какже? вдь, не свои-же деньги на нихъ расходовать, — резонно отвтилъ онъ мн.
Замчательно, что такой порядокъ практиковался не въ одномъ только томъ полйцейскомъ дом, въ которомъ я содержался. Вмсто того, чтобы писать пищевое на другой день требованіе поздне, или, что было-бы еще разумне и цлесообразне, подавать рано утромъ дополнительныя требованія, смотрители полицейскихъ домовъ твердо придерживались издавна усвоеннаго правила и оставляли въ теченіи полутора сутокъ безъ всякой пищи лицъ, присланныхъ въ полицейскій домъ позже семи часовъ вечера. Это обстоятельство, полагаю, не нуждается въ комментаріяхъ.
Въ камер, куда я не замедлилъ вернуться по окончаніи ‘поврки’, я засталъ самого Егорова, сердечно бесдующаго съ своимъ милымъ жильцомъ, Глюмомъ.
— Здравствуйте, г. Карасевъ! Гд это вы изволили быть?— ласково раскланялся онъ со мной.
— Сопровождалъ Павла Алексевича по камерамъ. Ужь вы, пожалуйста, простите, я уврилъ его, что вы ничего не будете имть противъ этого,— заискивающе отвтилъ я.
— Конечно, ничего, сдлайте милость… A я вотъ зашелъ постить васъ, потолковать кое о чемъ. Чего-же вы не берете стулъ, г. Карасевъ?— и Егоровъ соблаговолилъ собственноручно придвинуть ко мн стулъ.
Присутствіе смотрителя отзывалось на ‘благородныхъ» различно. Особа Ивана Ивановича выражала неподдльное удовольствіе, Угровъ почтительно суетился: заботился о смотрительской сигар, то подвигая пепельницу, то подавая нетвердой рукою зажженную спичку, лишь только сигара тухла въ рукахъ заболтавшагося смотрителя. Де-Трайля и Давыдовича присутствіе смотрителя, повидимому, очень стсняло, они не знали, что длать въ собою: сидть-ли, стоять-ли, принять-ли участіе въ разговор? Они даже не ршались курить въ его присутствіи, не смотря на примръ Глюма. Взглядъ смотрителя особенно смущалъ Давыдовича, который при этомъ какъ-бы терялся. Только одинъ Соте былъ чуждъ какой-бы то ни было доли вліянія на себя начальническаго присутствія, но, видимо, имло безпокоилъ: тутъ или нтъ Егоровъ. Сидя у себя на кровати и куря сигару, онъ просматривалъ какую-то книгу. Впрочемъ, вниманіе Угорова, насколько было замтно, касалось только Глюма и слегка Угрова. Остальные рдко удостоивались даже мимолетнаго взгляда. Бутылокъ и рюмокъ не было видно, очевидно, что компанія немного прибралась, ради, если не дорогаго, то, во всякомъ случа, почтеннаго гостя.
— Не угодно-ли? настоящая гаванна… я, знаете, любитель, — перенесъ онъ свое вниманіе на меня, какъ только я слъ на предложенный мн стулъ. Я не только не отказался на этотъ разъ отъ сигары, но, закуривъ ее, поспшилъ уврить ‘любителя’, что сигара, дйствительно, превосходнаго качества, хотя не нужно было быть не только ‘любителемъ’, но даже просто курящимъ, чтобы убдиться, что весьма непривлекательная на видъ сигара не имла приписываемаго ей высокаго происхожденія.
— Да ужь не смотрительская, не правда-ли? — сказалъ видимо польщенный моимъ отзывомъ, Егоровъ.— Привыкъ… ничего не подлаешь. Оно, знаете, и очень накладно, а отвыкнуть не могу. Ахъ да, князь,— произнесъ онъ, какъ-бы внезапно что-то вспомнивъ:— у меня сегодня справлялся: о васъ NN (Егоровъ назвалъ одно весьма высокопоставленное лице, имя и положеніе котораго въ связи съ тмъ, что я зналъ отъ Николаева о свойственной Егорову привычк хвастать о своемъ знакомств съ ‘начальствомъ’ и, вообще, важными лицами, дало мн возможность сразу оцнить по достоинству его слова).
— Быть не можетъ!— удивленно отвтилъ я.— Неужели? Какъ вы туда попали?
— Ха-ха-ха! Такъ вы еще, князь, не знаете Егорова… Спросите-ка Ивана Ивановича, онъ вамъ скажетъ. Нужды нтъ, что я смотритель полицейскаго дома: я только временно занимаю эту должность… обстоятельства… Но заикнись я только, и завтра-же я буду приставомъ, да-а-съ!— и Егоровъ, продолжая почему-то величать меня ‘княземъ’, пустился доказывать силу ‘протекціи’, причемъ разсказалъ исторію полицеймейстера губернскаго города N., коллежскаго совтника и разныхъ орденовъ кавалера, Алексеева, выбравшагося изъ военныхъ фельдшеровъ, не получившаго никакого образованія и съумвшаго, притомъ, въ короткое время своего полицеймейстерства нажить громадный каменный домъ и богатое имніе на юг. Благополучіемъ своимъ, начиная съ производства въ первый классный чинъ, полицеймейстеръ этотъ обязанъ случаю, сдлавшему его мужемъ особы, долгое время состоявшей въ должности горничной при его полковомъ командир, холостомъ полковник, нын губернатор той губерніи, въ которой Алексевъ полицеймейстерствуетъ.
— Однако, удовлетворите, пожалуйста, мое любопытство: гд это васъ сегодня N. N. видлъ? — спросилъ я Егорова, будучи увренъ, что въ отвтъ послдуетъ не безъинтересный экспромтъ.
— A видите-ли, я вдь у него часто бываю, т. е. собственно не у него,— поспшилъ онъ поправиться, — а у его домашняго священника, перваго любимца его жены, онъ мн приходится близкимъ родственникомъ. A сегодня у священника были крестины, сынъ родился. Ну, воспріемникомъ и былъ самъ. Когда вышли изъ церкви, онъ меня и остановилъ на площадк:
— ‘Здравствуй, Егоровъ! Какъ доживаешь?’ Ну я, конечно, по военному вытянулся, гаркнулъ: ‘покорнйше благодарю, ваше — ство’.
— ‘Очень радъ’, и хлопнулъ меня по плечу. Потомъ сталъ спрашивать, кто у меня сидитъ. Я было началъ перечислять, а онъ, оказывается, самъ не хуж моего знаетъ: ‘Баронъ Соте у тебя, вдь’, говоритъ, ‘сидитъ?’ Такъ точно-съ, ваше — ство!— ‘А который княземъ-то назывался, Карасевъ? Я знаю, что онъ въ твоей части: ну, какъ онъ?’ Я, разумется, отрекомендовалъ васъ съ лучшей стороны,— и, нагнувшись въ моему уху, Егоровъ шопотомъ добавилъ: ‘Я-бы не долженъ вамъ этого говорить, но, такъ и быть скажу: онъ приказалъ мн доносить ему о васъ, какъ вы будете себя всти, обо всемъ…. Это, вдь, много значитъ… Но вы будьте спокойны’.
Мн стоило не мало усилій надъ собой, чтобы удержаться отъ смха.
— Такъ его —ство и про меня освдомлялся? Скажите, пожалуйста, а я, представьте, и не предполагалъ, что могу быть ему извстенъ,— иронически промолвилъ молчавшій до того Соте, отрываясь отъ книги.
— Мало-ли что вы не предполагали! Вы и въ тюрьму попасть наврное не предполагали? — рзко отвтилъ ему до глупости завравшійся Егоровъ.
Однако, непочтительное замчаніе барона, осмлившагося заподозрить ‘начальство’ во врань, положило конецъ болтливости Егорова. Онъ какъ-то вдругъ пріостановился и свысока, покровительственнымъ тономъ, сталъ освдомляться у Давыдовича и Де-Трайля о положеніи ихъ длъ.
— Плохо, плохо… не люблю… и концовъ спрятать не съумли! Э-эхъ, господа, не за свое дло беретесь,— какъ-то презрительно произнесъ онъ въ отвтъ на разсказъ Давыдовича о ход дла, но обвиненію его въ покупк завдомо краденаго серебра.
— Ну, а у васъ, поручикъ, какъ идетъ? Что хорошенькаго сказалъ вамъ слдователь?
— Сегодня, наконецъ, слдствіе закончилъ, дло поступаетъ къ товарищу прокурора.
— Тоже хорошъ! — обратился ко мн Егоровъ.— Гд-бы доказать, что не было растраты, что деньги были взяты взаймы, что дло, однимъ словомъ, гражданское,— онъ учинилъ полное сознаніе. Смотришь, тамъ, гд дло, въ худшемъ случа, могло-бы кончиться только ‘Тарасовской’, человкъ, по меньшей мр, угодитъ въ Архангельскую губернію. Нтъ, князь, совсмъ что-то вывелись настоящіе дльцы: нтъ, знаете, разныхъ Лавровыхъ, Левицкихъ, Робертовъ (мошенники, пріобрвшіе особенную извстность ловкостью и многочисленностью своихъ продлокъ и сосланные, по приговору суда, въ 1870—72 годахъ въ Сибирь). Все какая-то мелочь! — тономъ искренняго презрнія произнесъ Егоровъ.— Однако, прощайте! засидлся я съ вами,— и ‘начальство’, удостоивъ меня и Глюма выразительнымъ крпкимъ рукопожатіемъ, не только не нашло совмстнымъ съ своимъ достоинствомъ позволить себ тоже и относительно прочихъ ‘благородныхъ’, но и оставило камеру, не удостоивъ ихъ даже обычнымъ кивкомъ головы. Почти вслдъ за нимъ вышелъ и Глюмъ. Отсутствіе послдняго длилось недолго.
— Скверно, господа! — промолвилъ онъ.— Думалъ было, мы, на сонъ грядущій, раздобыться хоть еще бутылочкой… хмль-то совсмъ вдь выходитъ… да ничего, видно, не подлаешь. У самого осталось только одно пиво. Разв похлопотать, чтобы въ погребъ кто-нибудь сходилъ?
— Что это, братъ, съ тобою сегодня сдлалось? — замтилъ ему Угровъ.— Вишь ты, вдругъ, какъ расщедрился.
— Нтъ, это я тово… для князя…. и Глюмъ объявилъ мн, что онъ заплатилъ за меня 15 рублей.
— Стоитъ-ли толковать о такихъ пустякахъ! — сказалъ я, вручая Глюму 15 рублей и давая этимъ понять ему и другимъ своемъ изрядномъ достатк.
— То-то, Иванъ Ивановичъ, а я ужь было думалъ, что свтопреставленіе близко… оказывается, что вы это вс на чужой счетецъ изволили прохаживатьса!… укололъ его Давыдовичъ.
— Это вы напрасно… прошу этого не говорить! — обидчиво отвтилъ ему Глюмъ, возвышая голосъ. — Я всегда могу князю отплатить: я не вы, не какая-нибудь голь перекатная… сметъ еще говорить!…
— Что-о? молчать, колбасникъ, проклятый! — вскочилъ было Давыдовичъ.
Ясно, что хмль далеко еще не вышедъ изъ головъ моихъ сожителей. Возникшее между Глюмомъ и Давыдовичемъ пререканіе, судя по своему грозному crescendo, не общало мирнаго исхода. Я поспшилъ успокоить ‘благодтеля’ завреніемъ, что я вполн убжденъ въ его порядочности и что благодарности моей, за устройство имъ моего сближенія съ Егоровымъ, нтъ границъ.
— Полноте и вы, г. Давыдовичъ, охота вамъ ссориться! Иванъ Ивановичъ прекраснйшій человкъ и увряю васъ, что я отъ души радъ, что, какъ вы, такъ и онъ, раздлили со мной компанію.
Послдовали было возраженія, по поводу употребленныхъ сторонами выраженій ‘голь перекатная’ и ‘колбасникъ’, но мн, кое-какъ, удалось убдить обоихъ въ отсутствіи серьезнаго значенія за тмъ и другимъ выраженіями, сказанными въ горячую такъ сказать, ‘сплеча’, и что, во всякомъ случа, благоразумне отложить объясненіе по этому поводу до утра. Кончилось тмъ, что, какъ Глюмъ, такъ и Давыдовичъ, оставили поле сраженія съ честью.
— Только изъ уваженія къ князю я оставляю дло,— съ достоинствомъ заявилъ Давыдовичъ.
— Да ужь, если-бы только не князь, показалъ-бы я ему ‘колбасника’… честное слово… для васъ,— съ неменьшимъ достоинствомъ произнесъ также и Глюмъ. Сонъ не замедлилъ овладть немного подкутившими ‘благородными’ жильцами полицейскаго дома. Баронъ, который, не разъ, въ теченіе вечера жаловался мн на головную боль, очевидно, усилившуюся подъ вліяніемъ выпитаго вина, также предался сну, о чемъ я искренно пожаллъ, такъ какъ мн, напротивъ, вовсе не спалось и я былъ не прочь побесдовать съ нимъ. Невозможность такой бесды вызвала усиленную, одностороннюю дятельность бодрствовавшаго мозга, и я, никмъ и ничмъ не отвлекаемый, углубился въ мысленный анализъ моего такъ внезапно измнившагося душевнаго состоянія.

ГЛАВА XI.

‘БУНТЪ’ И ‘УСМИРЕНІЕ’.

Визита Гуаидзе я ждалъ съ нетерпніемъ. Съ ранняго утра, я не переставалъ навдываться въ контору, надясь тамъ встртить его. По мр приближенія вечера усиливалось мое безпокойство, чему не мало способствовало предположеніе барона, что къ освобожденію Гуаидзе изъ участка могли встртиться какія-нибудь неожиданныя препятствія, и я зналъ, что онъ розыскивался приказомъ по мстной полиціи, и боялся, что онъ попалъ въ тюрьму. Найдетъ-ли онъ, въ такомъ случа, возможность увдомить о себ Касимова? Узнаетъ-ли маркиза о томъ, что письмо ея дошло до меня, что оно произвело во мн нравственный переворотъ, что я рвусь къ ней, стремлюсь, во чтобы ни стало, къ скорйшему съ нею соединенію? Мыслимо-ли мн, самому, безъ всякой посторонней помощи извн, устроить свое бгство?…
Но, вотъ, и день кончился, прошла ‘поврка’, а Гуаидзе все нтъ. Я не сомнвался, что Егоровъ, не медля ни минуты, далъ-бы мн знать, если-бы ко мн кто-нибудь явился на свиданіе. Обыкновенной ‘неаккуратности’ тутъ не могло быть. Слдовало узнать, что сталось съ нимъ, посл отправленія его изъ конторы полицейскаго дома въ управленіе участка. Какъ узнать черезъ кого?… Самое лучшее черезъ Егорова. Уврялъ-же же Глюмъ, что Егоровъ все сдлаетъ, конечно, не даромъ. Егоровъ, несомннно, будетъ очень радъ ‘заработать’ что-нибудь.
Дождавшись утра, я, часовъ въ десять, сошелъ въ контору, съ цлью попросить Егорова о справк и былъ немало удивленъ, увидавъ тамъ Николаева. Послдній, со свойственною ему фамильярностью, бросился обнимать меня.
— Здравствуйте, голубчикъ! Ну, вотъ и отлично. Здоровы-ли? что новаго? какъ ‘благодтель’-каналья поживаетъ. Очень радъ, что вижу васъ. Я ужь съ полчаса жду здсь, хотлъ попробовать попросить Егорова о свиданіи съ тобой. Авось, думаю, допуститъ! а вотъ и безъ него обошлось. Сядемъ-же, поговоримъ. Привезъ писульку отъ Фока…
— Здравствуйте, господа! Г. Николаевъ, какими судьбами?— перебилъ Николаева вошедшій въ контору Егоровъ, ласковое обращеніе котораго и дружеское пожатіе имъ моей руки, замтно, его очень удивили.
— Я захалъ навстить г. Карасева, дожидался васъ, чтобы просить разршенія…
— Сдлайте одолженіе, сдлайте одолженіе, очень радъ,— отвтилъ смотритель, даже не выслушавъ объясненія того, какимъ образомъ свиданій состоялось безъ его разршенія.
— Особеннаго ничего нтъ?— спросилъ онъ письмоводителя.
— Нтъ, только, вотъ, дв-три бумажки къ подписи,— отвтилъ тотъ.
— Ну, эта еще успется. — Я вамъ не буду мшать, господа… до свиданія, г. Николаевъ! — любезно произнесъ догадливый ‘золотой человкъ’, оставляя контору.
— Такъ вы таки постили Фока?
— Еще-бы! Если я даю слово, да еще заключенному, будьте уврены, что всегда его сдержу. Вотъ вамъ посланіе.
Извстно, что заключенному, между прочимъ, строго возбраняется получать какія-бы то ни было записки или письма, безъ предварительнаго разсмотренія ихъ лицомъ прокурорскаго надзора. Я взглянулъ на письмоводителя, кром его, контор никого не было. Не мене догадливый письмоводитель, не ожидая вопроса или просьбъ, поспшилъ заявить:
— Не безпокойтесь: я ничего не вижу, прошу не стсняться. Если г. смотритель вамъ довряетъ, мн нтъ надобности наблюдать за вами.
— Что за чортъ! — воскликнулъ по французски Николаевъ.— У васъ, тутъ, все, словно, вверхъ дномъ перевернулось. Объясни мн, пожалуйста, причину внезапнаго расположенія къ теб.
— Причина простая, неужели вы не догадываетесь, что нужно, чтобы привлечь Егорова на свою сторону?
— Но этого быть не можетъ! Неужели ты далъ? посл этого, жалю, что я къ теб пріхалъ. Такихъ господъ нужно учить! Впрочемъ, ничего съ ними не подлаешь, — нсколько смягчился Николаевъ.— Представь себ: я написалъ на двухъ листахъ одну голую правду, измнилъ только фамилію и названіе части. И что-же? обращался въ три редакціи и одинъ отвтъ, словно сговорились: ‘при всемъ нашемъ желаніи помстить у себя вашу статью, мы, однако, вынуждены отказать вамъ. Сообщаемые вами факты, безспорно, возмутительны но, во избжаніе отвтственности, мы должны отказать вамъ въ напечатаніи статьи’. Какая-же, говорю, отвтственность? Позвольте, я назову вамъ дйствительную фамилію этого господина, имена свидтелей его произвола, взяточничества, подпишу свою фамилію… я принимаю на себя отвтственность. ‘Нтъ, мы’, говорятъ, ‘можемъ только посовтовать вамъ обратиться къ прокурору’.
Мысль обратиться къ Николаеву съ просьбою справиться о Гуаидзе побудила меня положить конецъ его увлеченію. Онъ-бы, вроятно, еще долго не кончилъ своего посовтованія объ участи своей злополучной статьи, если-бы я, вдругъ, не произнесъ:
— Довольно, однако, объ этомъ мы съ вами въ другой разъ поговоримъ. Въ эту минуту у меня къ вамъ есть важная просьба, могу я надяться, что вы мн не откажете?
— Что ты! Да я пополамъ разорвусь, а сдлаю, что нужно. Какъ, просидвъ столько времени подъ арестомъ, такъ скоро позабыть положеніе арестанта? Нтъ, шалишь!.. Николаевъ не изъ такихъ! Говори, сдлай милость…
Я передалъ ему, какого рода справка мн нужна.
— Сейчасъ-же, сію минуту. Жди меня, я скоро вернусь. И, захвативъ съ собою данную ему, по моей просьб, письмоводителемъ конторы справку о N отношеніи, при которомъ Гуаидзе былъ возвращенъ въ участокъ, Николаевъ отправился въ управленіе того участка. Не объясняя ему сути дла, я, однакожь, предупредилъ его о необходимости быть ‘осторожнымъ’ и, что было-бы безопасне, навести нужную справку неоффиціальнымъ путемъ. Въ ожиданіи возвращенія Николаева, я принялся читать ‘посланіе’ моего больничнаго пріятеля, Фока. Оно было написано карандашемъ, на лист простой бумаги и изобиловало грубыми грамматическими ошибками. Передавая содержаніе этого посланія, я позволяю себ не придерживаться орографіи подлинника:

‘Добрйшій Дмитрій Александровичъ!

‘Не знаю еще, скоро-ли представится случай отправить къ вамъ это письмо. Но пусть оно будетъ готово. Въ палат вс больные теперь спятъ, дежурный тоже завалился гд-то, должно быть, въ пріемномъ поко, и я смло снялъ висячую лампу, поставилъ къ себ на столикъ и пишу это письмо. Только, право, мн очень трудно писать. Вдь, я никогда не писалъ писемъ: не къ кому было ихъ писать. Вы меня простите. Я, вдь, вамъ сказалъ, что я то писать-то, какъ слдуетъ, не умю. Должно быть, Богъ сжалился надо мной, что мн привелось познакомиться съ вами. Я помню каждое ваше слово и стараюсь сдлаться другимъ человкомъ. Только очень тяжело вдругъ отвыкнуть, отъучить себя отъ всего того, за что вы меня такъ пробирали. Въ тюрьм меня вс знаютъ, и какъ только замтили, что я бросилъ пьянствовать и сталъ удаляться отъ компаніи, какъ стали поднимать меня на смхъ. Прежде никто не посмлъ-бы мн слова сказать, а теперь видятъ, что я молчу, ну, и напустились. И противны они мн теперь вс какъ стали! Только удивляюсь, какъ это я прежде не одумался. Вдь, если-бы не вы, я-бы такъ и пропалъ. Я все сдлалъ, какъ вы меня научили. Я вызвался къ слдователямъ и разсказалъ имъ чистую правду. Одинъ слдователь, тотъ самый, который не отпускалъ меня подъ надзоръ полиціи, очень удивился и спросилъ, что это со мною сдлалось, что я, вдругъ, сознался. Я прямо сказалъ, что нашелся въ тюрьм добрый человкъ, который научилъ меня уму-разуму! Очень приставалъ, чтобы я сказалъ кто. Но я не сказалъ потому, что не знаю, пріятно-ли-бы вамъ это было. Слдователи на другой-же день вызвали смотрителей изъ тюрьмы и изъ части. Оба, спасибо имъ, правду показали, что я плакалъ, просился пустить меня хоть переночевать и говорилъ, что у меня цлый день во рту крошки хлба не было. Посл этого, меня вызвали и сказали, что напрасно я давно такъ всю правду не разсказалъ. Слдствіе закончили и слдователи общались похлопотать мн хорошаго защитника. Я имъ сказалъ, что мн до смерти опротивла вся моя жизнь, что и хочу быть честнымъ человкомъ. И они говорятъ тоже, что и вы: что, можетъ быть, меня присяжные оправдаютъ. Хорошо бы было… Хоть я и плохой дворянинъ и не образованъ, а все-бы не хотлось званія терять. Да что тамъ Богъ ни дастъ, а я ужь не буду воромъ. Дай Богъ, чтобы васъ не сослали куда-нибудь: вы меня не оставите. Я готовъ все длать, терпть, только-бы не вернуться къ проклятой жизни. Деньги ваши, чтобы ихъ какъ-нибудь не растратить, я отдалъ на сохраненіе здшнему отцу діакону. И какъ вспомню я теперь каждое ваше слово и какъ вы меня упрашивали, бросить эту жизнь, такъ, право, мн кажется, что вы мой родной братъ. Что я! Вы мн больше, чмъ братъ, Вдь, я ужь и не думалъ выбраться когда-нибудь изъ этого омута, махнулъ на себя рукой, совсмъ было погибъ. И я васъ никогда не забуду. Не знаю, кажется, на чтобы я не былъ готовъ для васъ. Только страшная скука меня теперь больно одолваетъ. Все противно, гадко, такихъ, какъ вы, нтъ. Слова хорошаго ни отъ кого не услышишь, только и слышно, что ругань, брань, скверныя слова или похвальба. И отчего, я думаю, они не понимаютъ, что такъ жить цлый вкъ, что ждать свободы для того, чтобы опять воровать, грабить и развратничать, — гадко, отвратительно? Вдь, вотъ, я-же понялъ это и, какъ вспомню, какъ жилъ, такъ въ дрожь и бросаетъ. A потомъ думаю, оттого они не понимаютъ, что никто съ ними такъ отъ души не говоритъ, какъ вы говорили со мной. И я прежде слушать ничего не хотлъ, смялся надъ графиней. Потому не врилъ я, чтобы меня кто-нибудь могъ полюбить, отъ души пожалть. И не слыхалъ я ни отъ кого добраго слова. И вы меня отъ души пожалли, отдали мн свои послднія деньги и, какъ родной братъ, говорили со мной. Не бросайте меня, Дмитрій Александровичъ. Говорите мн, что длать, я во всемъ буду поступать согласно съ вашимъ совтомъ. Пришлите мн какой-нибудь хоть коротенькій отвтъ черезъ кого-нибудь. Все мн легче будетъ. Ахъ, какъ-бы хорошо было, если-бы я могъ сидть вмст съ вами! Говорятъ, что на дняхъ опять графиня начнетъ здить. Если можно, такъ, напишите, какъ ваше дло? Мн очень хочется знать. Неужели это васъ осудятъ? Вотъ ужь, кажется, не гршно-бы васъ оправдать. Удалось-бы мн только поскорй отослать это, письмо, сталъ-бы тогда, по крайней мр, отвта ждать.
‘Прощайте, Дмитрій Александровичъ! Дай Богъ, чтобы, вы были здоровы, и чтобы вы были скоро на свобод. Не забывайте меня. Въ цломъ свт вы только одинъ человкъ, котораго я такъ полюбилъ и на котораго такъ надюсь. — Вы мн совтовали больше читать, и радъ-бы, да ничего не подлаешь, не откуда достать книгъ. Еще на отдленіи можно раздобыться, а здсь никакъ не допросишься. Гулькевичъ общалъ завтра принести что-нибудь почитать. У Штейна нмецкихъ книгъ много, да что толку, когда я не понимаю по нмецки… читать-то умю. Вотъ, если графиня опять начнетъ здить, непремнно попрошу у нея книгъ. Только не знаю, какихъ посовтуете? напишите. Прощайте, добрый Дмитрій Александровичъ!
‘Глубоко благодарный и по гробъ преданный вамъ, Константинъ Фокъ’.
Мн было въ высшей степени отрадно читать эти безъискусственныя, дышавшія искренностью строки. Припоминая слова и дйствія Фока въ начал моего знакомства съ нимъ, такое быстрое, несомннно-искреннее превращеніе мн не могло не казаться какимъ-то чудомъ. Но я зналъ, что произвело это чудо: глубоко-прочувствованное, задушевное слово. Велика сила такого слова! Тяжкій опытъ, вынесенный изъ долговременнаго пребыванія посреди всевозможныхъ нравственныхъ уродовъ, близкое знакомство со многими представителями крайностей такого уродства, даетъ мн право не соглашаться съ довольно распространеннымъ мнніемъ, допускающимъ возможность безусловно-неисправимыхъ злодевъ. Мало того, я убжденъ, что, если не исключительнымъ, то, во всякомъ случа, главнйшимъ средствомъ исправленія служитъ ‘слово’, но не то притворно-теплое, въ сущности, безучастное слово, на которое такъ щедро большинство нашихъ оффиціальныхъ и партикулярныхъ филантроповъ обоего пола, которое только вредитъ длу исправленія, а слово, проникнутое искреннею любовью, врою въ добрую природу человка. Возвращеніе Николаева вызвало меня изъ задумчивости.
— Ну что? узнали? — поспшилъ я къ нему, лишь только онъ показался въ контор.
— Какъ нельзя врне: онъ тогда-же, утромъ, освобожденъ изъ участка, такъ какъ при немъ находился указъ объ отставк, удостоврявшій его личность,— отвтилъ мн Николаевъ.
Я готовъ былъ не врить ему: такъ невроятнымъ казалось мн, чтобы Гуаидзе, будучи на свобод, могъ не пріхать ко мн въ назначенный имъ день. Однако, Николаевъ твердо разсказалъ мн подробности наведенія имъ справки. Не оставалось сомннія, что Гуаидзе свободенъ.
— Вы меня обяжете, очень обяжете, если исполняйте еще одну просьбу. Дло не терпитъ отлагательства, а мн не къ кому больше обратиться. Можете вы мн пожертвовать еще часъ времени?— умоляюще обратился я вдругъ къ Николаеву, слдуя внезапно мелькнувшей въ голов мысли.
— Хоть пять часовъ! пожалуйста, не церемоньтесь со мной. Я-же свободенъ, потому что съ проклятымъ реверсомъ (такъ называется документъ, выдаваемый судебнымъ слдователемъ лицу, освобождаемому изъ-подъ стражи на поручительство или подъ надзоръ мстной полиціи) не скоро куда-нибудь на мсто попадешь. Пожалуйста, говорите, что я долженъ длать?
— Нужно сейчасъ-же справиться въ адресномъ стол, гд здсь остановился этотъ капитанъ.
— Сію минуту. Если это нужно, я даже готовъ объздить вс гостинницы. Такъ до свиданія пока,— проговорилъ услужливый Николаевъ, во второй разъ отправляясь за справкой.
Контора, между тмъ, наполнилась народомъ: вновь приведенными арестантами, арестантами, подлежавшими въ тотъ день освобожденію, городовыми, дворниками съ поднятыми на улиц, не смотря на раннее время, ‘пьяными’. Егоровъ и околоточный громко ‘распоряжались’, говоря точне, кричали. Я удалился въ камеру. Проворный Николаевъ не заставилъ себя долго ждать, вскор меня пригласили ‘внизъ’.
— Нту, батюшка! Не поврилъ чиновнику, самъ просмотрлъ все кольцо: и фамиліи-то такой нтъ,— объявилъ мн Николаевъ.
— Нтъ, такъ нтъ, длать нечего. Благодарю васъ. Присядемте теперь, поговоримте… Что вы подлываете? — произнесъ я, тщетно силясь скрыть свое безпокойство.
— Да что это съ тобой? Теб, должно быть, очень нуженъ этотъ капитанъ? Ты такой разсянный…
— Нтъ, я просто не совсмъ здоровъ: голова болитъ. Да, спасибо вамъ, monsieur Николаевъ, за посщеніе Фока,— сказалъ я, къ счастью, вдругъ вспомнивъ о Фок.
— Я очень радъ, что могъ услужить на&гь. Фок очень удивился, когда я его вызвалъ на свиданіе: у бдняги никого нтъ и его никто не посщаетъ. И ужь какъ-же онъ обрадовался, когда я сказалъ, что пріхалъ по вашему (Николаевъ, мало по малу, перешелъ съ ‘ты’ на ‘вы’) порученію! Онъ превозноситъ васъ до небесъ. Фельдшеръ передалъ мн это письмо. Фокъ очень просилъ меня, чтобы я привезъ ему отъ васъ какой-нибудь отвтъ. Я охотно общалъ ему это, дло за вами.
— Вы меня просто кругомъ обязываете, отвтилъ я.— И, если только вы свободны, я непремнно воспользуюсь вашей добротой и попрошу васъ доставить Фоку мой отвтъ. Я его сегодня-же изготовлю. Можете вы ко мн завтра захать за нимъ?
— Да я сказалъ-же вамъ, что я совершенно свободенъ. Я попытался было искать какихъ-нибудь занятій, но, убдившись, что это безполезный трудъ, пересталъ и думать о мст, по крайней мр, до окончанія дла. Когда оно кончится, тамъ видно будетъ, можетъ быть, придется прокатиться къ блымъ медвдямъ…
Тутъ вмшался въ нашъ разговоръ Егоровъ, прежде всего заявившій, что онъ съ этой ‘ватагой’ измучился, какъ ‘чортъ’, и что ему пріятно видть Николаева, своего стараго знакомаго. ‘по старой памяти’, Егоровъ просилъ Николаева отобдать у него.
— Вы, конечно, позволите Николаеву завтра опять пріхать ко мн? — обратился я къ Егорову.
— Хоть въ полночь. Все, что отъ меня зависитъ, Дмитрій Александровичъ… я, вдь, понимаю, сочувствую… но что вы такъ торопитесь уходить?
Сославшись на головную боль, я оставилъ Николаева бесдовать съ Егоровымъ, взявъ съ перваго слово, что онъ поститъ меня на другой день.
Я, конечно, не замедлилъ сообщить результатъ моихъ справокъ барону.
— По моему мннію, тутъ догадки неумстны,— сказалъ онъ мн.— Остается просто подождать съ недлю и, если Гуаидзе въ это время не подастъ вамъ о себ никакой всти, то дло ясное, что вамъ нечего разсчитывать на содйствіе съ его стороны вашему побгу.
Выжидательное положеніе, дйствительно, представлялось единственнымъ, которое я, при данныхъ обстоятельствахъ, могъ принять. Мои скудныя свднія о Гуаидзе длали ршительно невозможными дальнйшія о немъ справки.
При участіи барона, мн удалось, въ извстной степени, побдить свое тревожное состояніе, что дало мн возможность, въ тотъ-же вечеръ, написать Фоку отвтное письмо слдующаго содержанія:
‘Письмо ваше, милйшій Константинъ Николаевичъ, я читалъ съ большимъ удовольствіемъ. Мн было чрезвычайно пріятно убдиться, что вы не отступили отъ своего благаго намренія измнить свою нравственную жизнь. Будьте-же тверды и старайтесь противустоять дурнымъ условіямъ, при которыхъ началась ваша новая жизнь. За невозможностью пользоваться разумной бесдою, обществомъ людей, хотя и павшихъ, но съ грустью сознающихъ, оплакивающихъ свое паденіе и стремящихся къ нравственному возстановленію себя,— замкнитесь въ себя, миритесь съ тоской, скукой, но не позволяйте себ бжать отъ нихъ, въ объятія своихъ прежнихъ, перемнилъ товарищей. Я хорошо понимаю и живо представляю себ ваше положеніе посреди нихъ. И васъ, конечно, подымаютъ на смхъ, дйствуютъ на ваше самолюбіе, пожалуй, издваются надъ вами… Константинъ Николаевичъ! Три года тому назадъ, я самъ страдалъ отъ всего этого въ тюрьм. Грубый, малоразвитый, низко-павшій несчастный какъ-бы находитъ удовольствіе издваться,— благо это возможно,— надъ мене испорченнымъ своимъ сотоварищемъ, если, по несчастью, послдній обнаруживаетъ чуждые его зачерствлой душ нравственные проблески. Нужно быть очень стойкимъ и умственно-крпкимъ, чтобы подчинить себ такую натуру, заставить такого человка молчать. Большею-жи частью, такіе субъекты — истинный бичъ, какъ для новичковъ на пути порока, такъ и для тхъ, которые, повинуясь внезапному доброму движенію души, примутъ, правда, трудное, но столь достойное человка ршеніе — нравственно обновить себя. Я съ удовольствіемъ принимаю вашу братскую любовь, я самъ чувствую къ вамъ самое теплое, искреннее расположеніе. Послушайте-же меня: не скрою отъ васъ, что я сильно опасаюсь, чтобы вы не поддались сильному вліянію окружающей васъ убійственной среды. Можетъ быть, опасенія мои напрасны, преждевременны, но они не безъосновательны. Ни на минуту не сомнваясь въ вашей искренности теперь, я позволяю себ дать вамъ такой совтъ: выпишитесь изъ больницы и попросите смотрителя, а если послдній не согласится, то прокурора, чтобы вамъ позволили быть въ одиночномъ заключеніи. Одиночное заключеніе тяжело, очень тяжело, не спорю, но оно, во 1-хъ, не можетъ быть для васъ продолжительнымъ, такъ какъ вы пишете въ своемъ письм, что слдствіе по вашимъ дламъ уже окончено, и, во 2-хъ, можетъ быть, въ извстной степени, облегчено чтеніемъ хорошихъ книгъ. Польза-же такого для васъ заключенія очевидна: вы не подвергаетесь риску отступитъ онъ разъ принятаго ршенія, поневол научитесь углубляться въ себя, думать и, наконецъ, получаете возможность, при помощи книгъ, поработать надъ своимъ образованіемъ, недостатокъ котораго вы сами, къ счастью, такъ хорошо сознаете. Книгъ, судя по вашему письму, вы можете достать. Я надюсь, что г. Николаевъ, который вручитъ вамъ, вроятно, черезъ Гулькевича, мой отвтъ, постарается снабдить васъ книгами, если только къ тому не встртится какихъ-нибудь особенныхъ тюремныхъ препятствій. Для васъ было-бы истиннымъ благодяніемъ, если-бы графиня Галенъ дйствительно опять стала здить въ тюрьму. Совтую вамъ непремнно воспользоваться первымъ-же ея посщеніемъ для того, чтобы познакомиться съ нею. Очень можетъ быть, то она еще не забыла меня, въ такомъ случа, вамъ можетъ оказать пользу заявленіе, что вы обращаетесь къ ней по моему совту. Будьте съ нею откровенны и я убжденъ, что вы найдете въ ней поддержку, притомъ гораздо боле существенную, чмъ во мн, такомъ-же, какъ вы безпомощномъ горемык. Не переставайте увдомлять меня о своемъ дл. Врьте, что и исходъ этого дла, въ значительной мр, зависитъ отъ васъ. Искренность, непритворное раскаяніе, полная откровенность съ тмъ человкомъ, который будетъ назначенъ вашимъ защитникомъ, и вы увидите, что оно кончится, если не совершенно оправдательнымъ, то, во всякомъ случа, весьма снисходительнымъ приговоромъ суда. Заключеніе отнимаетъ у меня всякую возможность, непосредственно оказывать вамъ боле или мене существенную помощь. Но, принимай близко къ сердцу вашу участь, мн было-бы крайне больно, если-бы я не получалъ возможности быть вамъ полезнымъ, хоть не непосредственно. Къ счастью, случай даетъ мн эту возможность. Съ г. Николаевымъ мн привелось познакомиться въ полицейскомъ дом, откуда онъ освободился только на минувшей недл. Это очень добрый и, кажется, честный человкъ. Хотя я еще не усплъ поговорить съ нимъ о васъ, но я заране увренъ, что онъ съ удовольствіемъ предложитъ вамъ свои услуги. Какъ человкъ ‘свободный’, онъ можетъ во многомъ помочь вамъ, къ тому-же, онъ господинъ далеко не глупый и, въ случа какихъ-либо затрудненій, можетъ дать вамъ удачный совтъ. Завтра онъ будетъ у меня, чтобы взять это письмо. Я не премину познакомить его съ вашей исторіей и, какъ я уже упоминалъ, заране увренъ, что онъ приметъ въ васъ живое участіе. Чрезъ негоже мы можемъ довольно удобно обмниваться письмами.
‘Охотно исполнилъ-бы ваше желаніе и написалъ-бы о настоящемъ положеніи моего дла, если-бы я самъ что-нибудь зналъ о немъ. Я до сихъ поръ никмъ еще не допрошенъ, не знаю, у кого находится въ производств слдственное обо мн дло, словомъ, мои собственныя свднія въ этомъ отношеніи, со времени выхода моего изъ больницы, ничуть не обогатились.
‘Не возлагайте на меня большихъ надеждъ. Моя собственная жизнь слишкомъ испорчена, чтобы я могъ быть для васъ серьезной опорой, даже по выход моемъ на свободу, допуская, что невроятное можетъ случиться. Я съ удовольствіемъ буду длиться съ вами добытою дорогой цною опытностью, буду служитъ вамъ словомъ, т. е., добрымъ искреннимъ совтомъ, но могу-ли я проявятъ свое расположеніе къ вамъ дломъ, активной помощью, въ которой вы несомннно будете нуждаться на первыхъ порахъ?— Врядъ-ли! Впрочемъ, не подлежитъ сомннію, что я не скоро буду свободенъ и что ‘свободу’ я получу, во всякомъ случа, не иначе, какъ въ какомъ-нибудь сибирскомъ городк. Старайтесь сами выработать въ себ, путемъ мысли, чтенія, силу, укрпитесь въ вашемъ настоящемъ настроеніи, и тогда найдете лучшую опору въ самомъ себ. Главное, не падайте духомъ и не миритесь съ тмъ, что гадко, грязно, словомъ,— боритесь. — Я еще, конечно, мы разъ буду имть случай обмняться съ вами письмами до дня судебнаго засданія по вашему длу. Предоставляю себ въ слдующемъ письм нсколько подробне побесдовать съ вами. На этотъ-же разъ позволяю себ закончить письмо просьбой послдовать моему совту и перейдти въ одиночный нумеръ. Подумайте хорошенько, и вы, можетъ быть, сдлаете это даже охотно. По моему, это необходимо. Весьма вроятно, что съ переходомъ въ одиночный нумеръ вы потеряете возможность писать ко мн письма, помимо тюремнаго начальства, не стсняйтесь-же и пишите письма на имя Николаева.
‘Прощайте. До слдующаго письма. Искренно-расположенный къ вамъ Дмитрій Карасевъ’.
Николаевъ не заставилъ себя долго ждать на другой день. Около 11-ти часовъ утра, онъ уже былъ въ контор полицейскаго дома. Егоровъ простеръ свою любезность до того, что самъ пришелъ въ камеру освдомиться, не пожелаю-ли я имть свиданіе съ Николаевымъ въ его, Егорова, квартир? Предложеніе это, на столько громко произнесенное безцеремоннымъ Егоровымъ, что его не могли не слышать ‘мировые’, признаюсь, меня нсколько смутило. Я почувствовалъ себя какъ-то неловко. Мн было непріятно быть предметомъ зависти для этихъ несчастныхъ, бдность которыхъ отнимала у нихъ возможность заслужить, точне купитъ, егоровское благоволеніе. Его безцеремонность, относительно этихъ бдняковъ, какъ читатель видитъ, проявлялась черезъ-чуръ нахальнымъ образомъ.
— Благодарю васъ за любезность, я, однако, не хочу злоупотреблять ею, и попрошу васъ позволить мн свиданіе съ Николаевымъ въ контор на общемъ основаніи,— сказалъ я Егорову съ притворною мягкостью, посл непродолжительнаго молчанія.
— Какое тутъ злоупотребленіе! Идемте-же, полноте стсняться… смясь возразилъ онъ, беря меня подъ руку и увлекая за собою ‘внизъ’.
— Нтъ, ужь позвольте мн здсь побесдовать,— настаивалъ я, придя въ контору.— Предоставляю себ въ другой разъ воспользоваться вашею любезностью. Секретовъ у насъ съ г. Николаевымъ никакихъ нтъ, къ чему-же безпокоить ваше семейство? нтъ ужь, пожалуйста, оставьте насъ.
— Какъ вамъ угодно, князь, мое желаніе по сил возможности услужить вамъ. Конечно, если вы находите для себя удобнымъ имть свиданіе здсь, то сдлайте одолженіе… я васъ оставляю,— и Егоровъ, къ немалому моему удовольствію, вышелъ изъ конторы.
Я не ошибся: Николаевъ живо заинтересовался моимъ разсказомъ о Фок и самъ, предупреждая мою просьбу, вызвался посщать его и, насколько возможно, способствовать къ укрпленію въ немъ стремленій къ новой жизни. Онъ вполн согласился съ моимъ мнніемъ о необходимости для Фока быть совершенно отдленнымъ отъ среды, въ которой онъ теперь жилъ, и взялся убдить его въ этомъ.
— Спасибо, отъ души спасибо, благодарилъ меня Николаевъ.— Вы даете мн занятіе. Можетъ быть, мн и въ самомъ дл удастся принести ему пользу? Времени у меня довольно…
Я самъ былъ, конечно, ничуть не мене благодаренъ этому добряку, въ которомъ бдный Фокъ несомннно пріобрталъ себ не маловажную опору. Уже не стсняясь,— какъ наканун,— письмоводителя, я передалъ Николаеву мое отвтное письмо къ Фоку, предварительно приписавъ къ нему, тутъ-же въ контор, о полной готовности Николаева быть ему полезнымъ. Пріздъ Амаліи Карловны, въ сопровожденіи еще двухъ барынь, на свиданіе къ ‘благодтелю’, помшалъ нашей бесд и заставилъ пожалть объ отвергнутой любезности Егорова. Амалія Карловна, ране знакомая съ Николаевымъ по контор полицейскаго дома, гд она встрчалась съ нимъ, сразу вмшалась въ нашъ разговоръ в. не обращая вниманія на мои отрывистые, краткіе отвты, врод ‘да’ и ‘нтъ’, не оставила насъ и тогда, когда въ контору явился ‘благодтель’.
— Ну его къ чорту! я хочу съ вами поболтать,— съ проворствомъ кошки успла она сказать мн на ухо, посл того, какъ Глюмъ занялъ мсто на стул посреди двухъ барынь.
Тутъ кстати замтить, что вскор посл прибытія моего въ полицейскій домъ, контора дома обогатилась нсколькими стульями и диваномъ, мебелью, подаренною все тмъ-же ‘благодтелемъ’.
Съ приходомъ Егорова, милыя барыни начали ‘дурачиться’. Въ контор полицейскаго дома поднялась безобразнйшая возня, въ которой главная роль принадлежала самому Егорову, по его собственнымъ словамъ — ‘великому охотнику пошутить съ барыньками’. Эти шутки, охотно принимаемыя, отплачивались, въ свою очередь, со стороны ‘барынь’, еще боле смлыми. Письмоводитель занялъ мсто въ корридор, гд въ темнот и принималъ казенные пакеты, арестантовъ, не допуская никого въ самую контору и только изрдка докладывая о комъ-нибудь Егорову, который тогда и выходилъ на минуту къ постителю въ корридоръ. Перезрлая кокетка, когда-то весьма недурная собой, Амалія Карловна своимъ безстыдствомъ значительно превосходила своихъ достойныхъ подругъ, показывая видъ, что она поступаетъ такъ съ цлью побсить своего страстнаго обожателя, почтеннаго Ивана Ивановича. Неоднократная попытка отдлиться отъ компаніи не удавалась: другой комнаты, куда-бы можно было удалиться съ Николаевымъ, не было. A визитъ ‘милыхъ барынь’ общалъ продлиться, по обыкновенію, до вечера. Я поднялся со стула.
— Куда вы? Фуй, какъ это вжливо… Ну, милый, хорошій князь, посидите немного… Вдь, смотрите, и monsieur Николаевъ изъ-за васъ уходитъ… Да, что я васъ прошу! Не пущу, да и конецъ! — и грузная Амалія Карловва почти повисла на моей рук.
— Ай-да Амалія Карловна! Молодецъ барыня! Поздравляю. Заране увренъ въ вашей побд, князь будетъ у вашихъ ногъ… Ну, теперь намъ съ вами, Иванъ Ивановичъ, ‘труба’,— подзадоривалъ совершенно забывшійся Егоровъ.
— Позвольте,— сурово произнесъ я, наконецъ, выведенный изъ терпнія нахальствомъ Амаліи Карловны, и, освободивъ не совсмъ вжливымъ образомъ свою руку, простился съ Николаевымъ. Принудивъ себя затмъ сказать компаніи: ‘извините меня, я не совсмъ здоровъ, и при всемъ моемъ желаніи провести съ вами время, я долженъ, однако, отказать себ въ этомъ удовольствіи. Честь имю кланяться’,— я поспшно, одновременно съ Николаевымъ, оставилъ контору. Минутъ черезъ десять, вбгаетъ въ камеру ‘благодтель’ и, чуть-ли не со слезами, бросается умолять меня сойдти внизъ и успокоить Амалію Карловну.
— Князь, голубчикъ, сдлайте это хоть для меня… Ну, что-жь съ нею длать: она, вдь, женщина. Обидлась, что вы не простились съ нею, руки не подали, ну, и истерика… Вы, вдь, ей очень понравились… Ну для меня, для меня, прошу васъ, пойдемте, я знаю, что она сейчасъ-же успокоится… Капризъ, знаете,— какъ-бы глотая слова,— говорилъ мн растерявшійся Глюмъ.
Мысленно посылая ко всмъ чертямъ и Глюма, и его Амалію Карловну, я, однако, уже готовъ былъ исполнить его просьбу и направился было, вмст съ нимъ, ‘внизъ’, какъ встрча въ корридор съ Егоровымъ заставила меня измнить свое намреніе.
— Ступайте-ка одни, Иванъ Ивановичъ, мы съ княземъ сейчасъ придемъ… у насъ маленькій секретъ. Успокойтесь: Амалія Карловна оправилась,— остановилъ насъ Егоровъ, беря меня подъ руку.
— Такъ я надюсь, князь. Пожалуйста… для меня,— произнесъ Глюмъ, неохотно оставляя меня съ Егоровымъ.
Подведя меня къ окну, усвшись на широкомъ подоконник и предложивъ мн сдлать тоже самое, Егоровъ озадачилъ меня слдующими словами, произнесенными въ полголоса:
— Вамъ везетъ счастье, да и только! Когда вы были княземъ, еще не удивительно было, что барыни вшались вамъ на шею, но вы и подъ арестомъ кружите головы. И я очень радъ. Вы, можетъ быть, не знаете, у Амаліи Карловны, по крайней мр, тысячъ 50 наличнаго капитала, да богатая блошвейная мастерская, есть-таки чмъ поживиться.
— Я васъ не понимаю, что мн за дла до вашей Амаліи Карловны, до ея денегъ? — перебилъ я его.
— Да вы посмотрите, что съ нею длается! Поврители, она мн только-что руки цловала, чтобы я только уговорилъ васъ сойдти къ ней. Вы, конечно, не упустите случая, дло можетъ быть очень выгодное… Я, съ своей стороны, отъ души готовъ вамъ содйствовать.
‘На что, на что только человкъ этотъ не способенъ?! Есть-ли у него хоть что-нибудь святое, не продажное?’ — мысленно спрашивалъ я себя, слушая Егорова. Меня такъ и подмывало высказать ему, какое сильное отвращеніе внушаетъ мн его личность, до какой степени онъ низокъ даже въ моихъ глазахъ, въ глазахъ человка, далеко не безупречнаго. И я-бы наврное высказалъ ему это и отнялъ-бы у него впредь охоту предлагать мн свое ‘содйствіе’, если-бы я не сознавалъ, что, во-первыхъ, я самъ поощрилъ его въ подобному отношенію ко мн и, во-вторыхъ, что, пока я въ полицейскомъ дом, я во многихъ случаяхъ могу нуждаться въ этомъ ‘содйствіи’ для достиженія той или другой цли. Съ трудомъ скрывая свое негодованіе, я принудилъ себя ‘горячо’ поблагодарить услужливаго смотрителя и, въ тоже время, въ форм насколько возможно безобидной, уклониться отъ свиданія съ Амаліей Карловной.
— Ахъ, если-бы вы знали, какъ чертовски голова у меня болитъ! — сказалъ я, хватаясь за голову.— Я ршительно не могу сойдти ‘внизъ’. Я въ эту минуту неспособенъ не только успокоить Амалію Карловну, но и двухъ словъ сказать. Я-бы не прочь поговорить съ этой интересной барыней, но только тогда, когда я въ хорошемъ расположеніи духа. Поврьте, я вамъ очень благодаренъ…
— Такъ я передамъ ей, что вы себя не хорошо чувствуете и просите ее постить васъ завтра, чтобы лично извиниться передъ ней и кое о чемъ, понимаете… поговорить,— отвтилъ мн Егоровъ, видимо, пріискивая наиболе пріятную для Амаліи Карловны Форму объясненія моего нежеланія сойдти ‘внизъ’.
— Пожалуйста,— нетерпливо проговорилъ я, желая поскоре отъ него избавиться.
— Ужь мы обдлаемъ дло, не безпокойтесь… A лакомый кусочекъ, не правда-ли?… лукаво улыбнулся Егоровъ, соскакивая съ подоконника и слегка хлопнувъ меня по плечу.
Я ужь протянулъ было ему руку, намреваясь произнести: ‘до свиданія’, долженствовавшее меня, наконецъ, избавить отъ его присутствія, какъ вдругъ раздавшееся около меня слдующее громкое словоизверженіе заставило меня машинально убрать назадъ руку:
— Живо! живо! Отопри! Сюда его, каналью! Зажили бока, такъ я теб подправлю! Ну, тащи, давай его сюда! Ахъ ты, мазура несчастная! Вотъ я теб покажу, какъ подслушивать!…
— Не угодно-ли? До чего этотъ народъ дерзокъ! Ну, скажите, пожалуйста! — обратился ко мн Егоровъ, словно ища моего одобренія, въ то время, какъ дежурный полицейскій служитель отпиралъ ршетку ‘слдственной’ камеры. Я стоялъ въ недоумніи, тщетно силясь отгадать причину, вызвавшую столь внезапный, бшеный, гнвъ, моего милаго собесдника.
— Что такое случилось? — спросилъ я, наконецъ, при вид дрожащаго ‘Петрухи’, моего бывшаго сотоварища по ‘слдственной’ камер, котораго служитель вывелъ за шиворотъ изъ камеры и представилъ передъ ясныя очи Егорова.
— Какъ? разв вы не замтили? — отвтилъ мн Егоровъ, и тутъ-же носкомъ своего праваго сапога такъ сильно толкнулъ въ животъ несчастнаго ‘Петруху’, что послдній заметался на полу.
— Убери эту собаку въ карцеръ. Небось, не издохнетъ… Ну, живо! не справишься, что-ли, съ нимъ? — съ выраженіемъ глубокаго презрнія къ валявшемуся ‘Петрух’ произнесло ‘начальство’.
Служитель, видно, не былъ расположенъ ждать вторичнаго приказанія и, вцпившись въ волосы приговореннаго, поволокъ его по полу по дорог въ уже описанный мною егоровскій карцеръ.
Какъ ни въ чемъ не бывало, Егоровъ, совершенно спокойный, улыбаясь, пояснилъ мн происшедшую сцену. Окно, у котораго происходилъ нашъ разговоръ, приходилось какъразъ противъ ‘слдственной’. Соскочивъ съ подоконника, Егоровъ случайно обернулся и, о ужасъ! одинъ изъ слдственныхъ арестантовъ, именно тотъ самый ‘Петруха’, который имлъ дерзость пожаловаться кому-то: ‘холодно, молъ’, и которому эта жалоба стоила нсколькихъ дней карцера и ‘взлупки’, приложивъ ухо къ пустому пространству между деревянными столбиками, составлявшими перегородку слдственной камеры, преспокойно удовлетворялъ свое любопытство, прислушиваясь въ тому, что говорило ‘начальство’. Этого было достаточно, чтобы вызвать описанную сцену.
— Странно… вы только что выходили изъ себя, а теперь такъ спокойны?— невольно спросилъ я Егорова, будучи пораженъ его рзкими переходами отъ нормальнаго состоянія къ состоянію, ничмъ не отличающемуся отъ бшенства, и обратно.
— A вы думаете, я и въ самомъ дл выходилъ изъ себя? ха-ха-ха! Изъ-за такой дряни? Нтъ, батюшка, вдь, это только крикъ одинъ. Это, знаете, дйствуетъ на этихъ бродягъ. Не даромъ бывало у меня, не то, что эти бродяги, и цлая рота солдатъ,— да еще не инвалидовъ какихъ-нибудь, а настоящихъ бойцовъ кавказцевъ,— какъ листъ дрожитъ. Строгость — душа дисциплины… Однако, пойдти-же въ бабамъ,— спохватился Егоровъ.— Пойдемте вмст, полноте нжничать, у васъ голова вовсе не такъ сильно болитъ?
— Нтъ, ужь увольте, въ другой разъ… Теперь, право, не могу.
— Ну, ладно, ладно, какъ хотите. До свиданія!
— Ты у меня, старый чортъ, смотри! сейчасъ-же доложить въ контору, если онъ вздумаетъ тамъ шумть, стучать, какъ въ прошлый разъ, сказалъ Егоровъ мимоходомъ, проведя пальцемъ по носу дежурнаго.
Товарищи ‘Петрухи’, оставшіеся безмолвными и, повидимому, безучастными зрителями егоровской расправы, лишь только затихли на лстниц шаги послдняго, энергически заявили свой протестъ, въ форм цлаго потока площадной брани, громко призывая на голову ‘дьявола’, ‘нехристя’, ‘кровопивца’, ‘взяточника’ смотрителя всевозможныя проклятія, ‘мировые’, изъ своей камеры, сочувственно отозвались на голоса своихъ ‘сосдей’.
— Что-жь вы, чортъ васъ дери, молчали? кричалъ староста изъ ‘мировой’. — Зачмъ выдали? Видно слабо! При самомъ, такъ душа въ пятки ушла, а безъ него такъ куда, какъ храбры!…
— Самъ ты очень храберъ! Ты-то гд былъ? Небось, не высунулся! — отгрызался кто-то изъ ‘слдственной’.
— Вотъ-те Христосъ, какъ выйду, такъ, первымъ дломъ, гд-нибудь пущу камнемъ въ этого окаяннаго! За него и грха никакого не будетъ, потому онъ хуже звря. Анаема буду, коли не сдлаю,— слышался чей-то зарокъ.
— Бунтуй, робята! стучи! ломай! Всхъ въ карцеръ не пересажаешь, шалишь, братъ, дудки!…
— Валяй! Не брать ужина! Пусть его самъ лопаетъ эти помои! Начальство пусть прідетъ! Жаловаться, молъ, хотимъ: хлбъ нельзя въ ротъ взять, не топитъ, словно въ сара, притсняетъ, колотитъ… казенныя дрова продаетъ.
— Еще не наворовалъ столько денегъ, сколько теб нужно, анаемсвая твоя душа!— доносилось то изъ ‘мировой’, то изъ ‘слдственной’ камеръ, жителей которыхъ быстро охватило воинственное настроеніе. Все стучало, кричало, ругалось, прыгало… Неподвижное населеніе этихъ двухъ камеръ, вдругъ, какъ-бы ожило, воспрянуло отъ долгой невольной спячки… Оно съ неподдльнымъ наслажденіемъ, съ искреннею радостью предавалось ‘бунтовству’, вносившему разнообразіе въ ихъ ‘до смерти скучную’ жизнь. Дежурный полицейскій служитель, видя тщетность своей попытки усмирить бунтовщиковъ, попытки, выразившейся въ двухъ-трехъ минутной суетливой бготн взадъ и впередъ по корридору, и въ приправляемыхъ нецензурными восклицаніями угрозахъ, обращаемыхъ то къ одной, то къ другой камерамъ,— съ досады плюнулъ, бросилъ ключи на полъ и съ словами: ‘ладно-же!…’ пустился бжать по лстниц ‘внизъ’.
Интересуясь исходомъ ‘бунта’, или, точне, дйствіями Егорова въ этомъ случа, я, однакожь, счелъ не лишнимъ быть подальше отъ арены дйствія. Я поспшилъ взойдти въ свою камеру и примкнуть къ моимъ ‘благороднымъ’ товарищамъ, также приготовившимся быть свидтелями интереснаго зрлища.
Къ немалому моему удивленію, дежурный полицейскій служитель черезъ нсколько минутъ вернулся ‘снизу’ одинъ и, притомъ, далеко не съ угрожающимъ видомъ. Я еще боле удивился, когда онъ, не смотря на то, что шумъ и брань въ камерахъ съ его приходомъ не только не прекратились, но еще какъ будто получили новую силу,— сталъ приниженно просить ‘братцевъ’ и ‘господъ’ перестать ‘баловать’.
— Не хорошо, братцы вы мои, право, не хорошо… Побаловали и будетъ… Послушайте меня, старика. Довольно, господа! Вдь, васъ-же жалко… да перестаньте, братцы, сдлайте Божескую милость… уговаривалъ онъ ‘бунтующихъ’.
— Врешь, паукъ несчастный! Не прикидывайся тихоней! Знаемъ мы вашего брата! Что? или съ цлой камерой-то — не то, что съ однимъ? Убирайся къ чорту! Полно умасливать! Намъ начальство сюда подавай! Жаловаться хотимъ!…. Нары вс переломаемъ и ршетка къ чорту полетитъ! — отвчали ему.
‘Петруха’, между тмъ, до слуха котораго донеслось, что длается въ камерахъ, не отставалъ отъ товарищей и одиноко ‘бунтовалъ’ въ своемъ карцер, колотя, что есть мочи, ногами и руками въ дверь.
Но вотъ, въ корридор показался околоточный, а за нимъ потянулась цлая вереница, человкъ съ 12, полицейскихъ служителей. Отперли ‘мировую’ камеру. Все смолкло.
— Кто тутъ бунтуетъ? — обратился околоточный къ камер.
— Мы не бунтуемъ, ваше благородіе, а дло говоримъ,— посреди общаго молчанія, смло отвтилъ тотъ самый благообразный старикъ, который заступался за голоднаго мальчика.— Нешто полагается людей морозить? Холодъ какой, а камеру ужь третій день, какъ не топятъ.
— Хлбъ постоянно черствый, съ пескомъ…
— Хорошій хозяинъ и собак своей не даетъ такого супа, а не то што человку,— заговорили, мало по малу, вс.
— Кто недоволенъ, выходи въ корридоръ,— спокойнымъ голосомъ объявилъ невозмутимый околоточный.
— Мы вс недовольны! — отозвался старикъ.
— И ты первый?
— A хоша-бы и такъ? Что-жь? я дло говорю.
— Выходи въ корридоръ.
Старикъ колебался.
— Что-жь ты стоишь? выходи! Кто хочетъ жаловаться, выходи: я запишу, чего вы хотите,— пояснилъ околоточный.
Старикъ, а за нимъ еще три человка, повидимому, боле смлыхъ протестантовъ, вышли въ корридоръ. Приказавъ служителю запереть камеру, околоточный направился къ ‘слдственнымъ’, предварительно приказавъ двумъ полицейскимъ изъ своей свиты свести трехъ протестантовъ въ контору.
Тотъ-же вопросъ: ‘кто бунтуетъ’? и тотъ-же отвтъ: ‘не бунтуемъ, молъ, а дло говоримъ’. Объясняя дло, мой старый знакомый ‘Заяцъ’, къ претензіямъ о холод, дурномъ хлб и проч., прибавилъ новую: ‘Зачмъ, молъ, смотритель дерется? Ишь, какъ онъ хватилъ Петруху! Нон, тоже, вдь, драться-то небольно-то велятъ’.
— Ступай въ контору, тамъ запишутъ. Отведи! — обратился околоточный къ полицейскому служителю.
— Больше никто не хочетъ жаловаться?
— Да пусть ужь онъ одинъ, ваше благородіе, все объяснитъ,— отвтилъ кто-то изъ ‘слдственныхъ’.
— Ну, ладно. Запри! — и околоточный, издали почтительно поздоровавшись съ нами, ‘благородными’, ‘не бунтующими’ субъектами, удалился изъ корридора, вмст съ своей свитой. Дежурный полицейскій служитель ршился было обратить вниманіе его благородія на ‘бунтовавшаго’ Петруху, не перестававшаго стучать, но получивъ въ отвтъ: ‘дуракъ’, поспшилъ покорно заявить свое ‘слушаю-съ!’
Съ четверть часа, въ камерахъ царствовала тревожная тишина. Арестанты то и дло останавливались у ршетки своихъ камеръ, видимо прислушиваясь, не идетъ-ли кто по лстниц. Разговора не было слышно. Вс ожидали возвращенія изъ конторы своихъ смлыхъ представителей. Однако, долгое отсутствіе послднихъ, надо полагать, начинало имъ казаться подозрительнымъ. Послышался легкій ропотъ. ‘Мировые’ и ‘слдственные’ стали изъ своихъ камеръ переговариваться. На дежурнаго служителя, упорно хранивишго строгое молчаніе, посыпались проклятія. Шаги прохаживавшихся по камерамъ длались учащенне, тверже. ‘Кипятятся, ребята’, опредлилъ мн Угровъ ихъ состояніе. Невдніе ихъ, относительно участи своихъ товарищей, длилось, впрочемъ, недолго, тотъ-же околоточный, на этотъ разъ безъ свиты, явился опять и громогласно объявилъ той и другой камерамъ, что, жаля ихъ, онъ скрылъ отъ смотрителя, что они вс бунтовали, иначе и имъ-бы не сдобровать. Теперь-же за происшедшее отвтятъ одни только зачинщики.
— Но, если только кто-нибудь изъ васъ зашумитъ, заключилъ онъ свое объявленіе,— то, вдь, вы ужь знаете смотрителя? Онъ, вдь, не я, уговаривать васъ не станетъ. Расправа съ вами короткая: въ кандалы и въ карцеръ.
— Если въ камерахъ будетъ смирно, — обратился онъ къ дежурному полидейскому служителю, не обращая вниманія на послдовавшія со стороны нкоторыхъ изъ арестантовъ боязливыя, не твердыя возраженія,— то дать имъ кипятокъ и въ лавку сходить: все равно, какъ будто ничего не было. Ну, а чуть что, такъ, конечно, и безъ кипятку насидятся. Скажи вахтеру, что смотритель веллъ въ эти дв камеры дровъ дать.
— Слышите! у васъ будутъ топить. Смотрть-же, не дурить! закончилъ околоточный ‘усмиреніе’ и, войдя къ намъ, тяжело опустился на стулъ.
— Хоть у васъ немного отдохнуть,— промолвилъ онъ, стараясь казаться утомленнымъ.— Вдь, эдакій народъ! Сидятъ, сидятъ и выдумаютъ что-нибудь… Возись тутъ съ ними!
— Да они, кажется, жалуются на холодъ, что имъ даютъ дурной хлбъ? — замтилъ я.
— Ихъ только слушайте, они наговорятъ. Все равно, что спросите изъ нихъ любаго: ‘за что сидишь’? непремнно окажется невинный страдалецъ. Просто отъ скуки, отъ бездлья, чтобы, знаете, кровь немного разогнать. Дйствительно, я вхожу въ ихъ положеніе, вдь, скука смертельная, по невол на стну ползешь,— отвтилъ мн околоточный.
Явившійся ‘снизу’ Иванъ Ивановичъ передалъ околоточному, что его зоветъ Егоровъ.
— Вотъ и извольте тутъ отдохнуть! Цлый день на ногахъ… право, иной разъ позавидуешь вамъ. До свиданія, господа!
Иванъ Ивановичъ былъ въ самомъ великолпномъ настроеніи духа. Успокоенная Амалія Карловна съумла загладить свое непродолжительное, но жестокое съ нимъ кокетство.
— Нтъ, князь, вы узнайте ее хорошенько, — говорилъ мн Глюмъ, когда я не отвчалъ похвалами на его вопросы о впечатлніи, произведенномъ на меня милой Амаліей Карловной.— Это чудеснйшая женщина! Какъ она васъ жалетъ… она очень добра… и какъ она меня любитъ!…
Румяныя щеки ‘благодтеля’ и его слишкомъ не сентиментальное настроеніе заставляло догадываться, что онъ усплъ отдать должную дань Бахусу. Терпливо выслушавъ какое-то полуфантастическое повствованіе о не совсмъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ, при которыхъ завязалось знакомство почтеннаго Глюма съ ‘чудеснйшею женщиной’, я обратился къ нему, какъ бывшему въ контор во время ‘бунта’, вмст съ Егоровымъ,— за пополненіемъ пробловъ въ исторіи ‘усмиренія’. Оказалось, что ‘ловкій’ Егоровъ, выслушавъ рапортъ дежурнаго полицейскаго служителя о томъ, что въ третьемъ этаж бунтуютъ, сдлалъ ему строгій выговоръ съ предупрежденіемъ о ‘Никольской’ за употребленное имъ слово ‘бунтуютъ’, такъ какъ у него,— полицейскій служитель долженъ это запомнить разъ навсегда,— никогда бунтовъ не бываетъ, а если произошелъ шумъ, то, значитъ, виноватъ дежурный, который, вмсто того, чтобы спшить съ докладомъ объ этомъ, лучше-бы сдлалъ, если-бы самъ прекратилъ шумъ. Какъ прекратить? — это дло дежурнаго, который,— и никто боле,— отвчаетъ за порядокъ. ‘Чтобы сейчасъ-же былъ прекращенъ шумъ! знать ничего не хочу! Пошелъ вонъ’! — послдовало распоряженіе Егорова, по донесеніи дежурнаго служителя. Однако, по уход послдняго, Егоровъ немедленно послалъ за околоточнымъ съ которымъ очень долго озабоченно разговаривалъ. Къ сожалнію, Глюмъ, увлеченный бесдою съ ‘чудеснйшею женщиной’, не слдилъ за этимъ, несомннно весьма интереснымъ разговоромъ. Шумъ и стукъ, происходившіе въ третьемъ этаж, явственно доносились до конторы. Когда околоточный отправился съ толпою полицейскихъ наверхъ, Егоровъ оставался очень озабоченнымъ, что даже замтила ‘чудеснйшая женщина’. Онъ оправился только тогда, когда два полицейскихъ служителя представили предъ его ясныя очи трехъ ‘мировыхъ’, явившихся въ контору въ увренности, что тамъ только ‘запишутъ’. Присутствіе ‘милыхъ барынь’, конечно, очень стсняло Егорова. Убжденный, что ‘съ этимъ народомъ’ непремнно нужно быть, или, точне, казаться, свирпымъ, онъ, однако, принужденъ былъ на этотъ разъ ограничить свою свирпость словами: ‘вотъ я васъ, канальи, проучу!’ и приказаніемъ ‘разсадить ихъ по секретнымъ нумерамъ’. Приказаніе было немедленно приведено въ исполненіе. Обманутое trjo, понимая безполезность борьбы, не оказало сопротивленія, только старикъ что-то такое, чего не разслышалъ Глюмъ, сказалъ смотрителю, за что и былъ отведенъ, вмсто секретнаго нумера, въ карцеръ. ‘Заяцъ’, приведенный въ контору околоточнымъ, удостоился, предварительно отправки въ карцеръ, доброй егоровской оплеухи, вызвавшей слезы ‘чудеснйшей женщины’ и тысячу извиненій, со стороны на минуту забывшагося ‘любезнаго’ смотрителя. Посл непродолжительнаго совщанія между смотрителемъ и помощникомъ, послдній вторично отправился наверхъ, гд и довершилъ ‘усмиреніе’ уже описаннымъ мною способомъ.
Тактика ‘ловкаго’ Егорова имла полнйшій успхъ. Камеры потеряли своихъ главныхъ вожаковъ, наиболе отважныхъ и, пожалуй, разумныхъ арестантовъ, потеряли ихъ безъ боя, который былъ-бы неизбженъ, если-бы Егоровъ захотлъ открыто дйствовать. Камеры безъ обмана, не выдали-бы своихъ лучшихъ товарищей, а въ ‘бой’ вступить, т. е., насильно взять кого-нибудь изъ камеры, было несогласно съ интересами Егорова, не допускавшаго возможности, ‘бунта’ во ввренномъ ему полицейскомъ дом. Лишенное своихъ лучшихъ силъ, слабое духомъ большинство населенія ‘мировой’ и ‘слдственной’, имя притомъ въ виду возможность лишиться ‘кипятка’, не думало возобновлять бунта и отводило душу въ сильныхъ выраженіяхъ досады на собственную оплошность.
— Еще хорошо, братцы, что самъ не пришелъ, а то досталось-бы намъ. Бда, коли-бы узналъ, какъ мы тутъ кричали!— утшали себя трусишки, сердечно радуясь, что дло обошлось имъ такъ дешево.
Вечеромъ явился и самъ. За нсколько минутъ до прихода его, дежурный полицейскій служитель былъ позванъ въ контору. Исполняя, вроятно, приказаніе, тамъ полученное, онъ, возвратившись оттуда, объяснилъ арестантамъ, что смотритель сейчасъ будетъ. Приберитесь, братцы, приберитесь! Неравно что, просите прощенія. У! сердитый онъ сегодня! смотрите, не раздражайте… и мн достанется… Знаете, по солдатски: виноваты, молъ, и конецъ…
— Какая камера больше шумла?! — грозно просилъ служителя Егоровъ, показавшись въ корридор.
— Да они, осмлюсь доложить, не очень чтобы шумли, ваше высокоблагородіе… такъ, поспорили между собой,— словно отвчая затверженный урокъ, произнесъ тотъ.
— Молчать! Врешь, шельма! Прикрывать вздумалъ! Заодно съ арестантами!… Ихъ нечего прикрывать, каналій! Ну?…. Отопри! — громовымъ голосомъ заявляло о себ начальство почти у самыхъ дверей ‘мировой’ камеры.
Чтобы не только слышать, но и хорошо видть Егорова, я осмлился выйдти изъ своей камеры. Задравъ голову кверху, съ заложенными назадъ руками, онъ, молча, съ дйствительно-свирпымъ видомъ, медленно обходилъ ‘мировыхъ’, пристально, строго всматриваясь въ каждаго изъ нихъ, по очереди, обходъ этотъ, какъ видно, имлъ цлью подйствовать на нервы нехрабрыхъ арестантовъ и цль эта вполн достигалась. Арестанты какъ-то жались, краснли, опускали глаза внизъ, нкоторые просто дрожали, а у двухъ-трехъ, на которыхъ особенно долго останавливался взоръ Егорова, даже выступили слезы. ‘Мировые’, да, надо полагать, и ‘слдственные’, которымъ воцарившаяся — посл грознаго ‘отопри!’ — тишина не могла не казаться зловщею, несомннно переживали тяжелыя минуты. ‘Обходъ’ длился, приблизительно, минутъ двадцать. Поравнявшись съ дверью, Егоровъ остановился, широко разставя ноги и перенеся руки сзади напередъ.
— Кто шумлъ? — гаркнулъ онъ вдругъ посреди долго длившагося общаго молчанія.
Арестанты въ отвтъ только усиленно заморгали глазами.
— Васъ спрашиваютъ! кто шумлъ?— еще громче закричало ‘начальство’. — Конвойныхъ сюда! Кандалы принести! — Дежурный, стремглавъ, бросился ‘внизъ’.
— Ва-аше высокоблагородіе! простите… виноваты… какъ передъ Богомъ… насъ смутили… простите… ваше высоблагородіе, сдлайте Божескую милость… взмолилась вдругъ вся камера, отвшивая нижайшіе, чуть-ли не земные, поклоны.
— Вотъ я васъ прощу!… Въ бараній рогъ согну, мерзавцы! Подъ судъ!… кто смутилъ?
— Да они, ваше высокоблагородіе… эвти самые… простите, Христа ради… сквозь слезы просили арестанты.
Съ лстницы донесся шумъ множества шаговъ и побрякиванье кандалами. Двое изъ ‘мировыхъ’ бросились въ ноги неумолимому Егорову.
— Смилосердуйтесь… не губите… Ва-аше высокоблагородіе!…
Вошли человкъ 12 полицейскихъ служителей. Въ рукахъ у нкоторыхъ находились кандалы.
— Давай сюда этихъ бродягъ, съ ‘слдственной’! — нсколько тише приказало начальство дежурному, закуривая сигару.
Читатель уже знаетъ, изъ какого рода субъектовъ состояло въ данное время небольшое населеніе ‘слдственной’. Едва усплъ дежурный отпереть ихъ камеру, какъ вс они выбжали въ корридоръ и, бросившись въ ноги Егорову, подняли страшный вой, моля о пощад. Однако, мн не трудно было замтить, что ‘ребята’ плакали безъ слезъ и что раскаяніе ихъ, такъ отчаянно высказываемое, не боле, какъ ‘комедія’.
— Прочь! — толкнулъ Егоровъ ногою одного изъ нихъ, особенно на него напиравшаго.— ‘Заковывай’!
‘Мировые’ и ‘слдственные’ завопили въ одинъ голосъ:
— Ва-аше высокоблагородіе! Отецъ родной! Прости насъ дураковъ…. по глупости нашей…
— Хорошо, бестіи, я васъ прощаю на этотъ разъ! Но берегитесь: слово только пикни кто-нибудь,— заморю!… Маршъ, по мстамъ! — скомандовало начальство, направляясь ко мн.— Ни кипятку, ни подаянія! Передавать дежурнымъ!… громко объявилъ онъ на ходу дежурному полицейскому служителю.
Толпа полицейскихъ не замедлила удалиться, камеры были заперты, водворилась необыкновенная тишина,
Суровость, грозное выраженіе мигомъ исчезли съ лица Егорова, какъ только онъ произнесъ:
— Любопытствуете, князь? Какъ ваша головная боль?
Въ голос его слышались мягкость, ласковость. Невроятнымъ казалось, что это тотъ самый человкъ, который не минуту, а всего только нсколько секундъ тому назадъ, представлялъ собою какое-то грозное, страшно-гнвное, неумолимое божество. Я вторично высказалъ ему свое удивленіе его чудной способности моментально, по своему произволу, измнять свое настроеніе.
— Инымъ на такомъ мст и быть нельзя,— самодовольно отвтилъ, замтно очень польщенный, Егоровъ.— Тутъ, батюшка, нужно быть особеннымъ человкомъ, да-съ, особеннымъ. Знаете вы, чмъ вотъ эта самая исторія пахла? — понизивъ голосъ, таинственно продолжалъ онъ.— У другого смотрителя, для того, чтобы усмирить этихъ бродягъ, потребовалась-бы, по крайней мр, рота солдатъ… рапорты, донесенія. Тутъ-бы сегодня и полицеймейстеръ, и прокуроръ, и всякое начальство перебывало. Глядишь, еще какой-нибудь писака пронюхалъ-бы и съ дуру прямо и хватилъ: въ такомъ-то, молъ, полицейскомъ дом взбунтовались арестанты, для усмиренія которыхъ потребовалось, войско. Дознано, что причины бунта гнздятся въ злоупотребленіяхъ домовой администраціи. Арестанты заявили… ну, словомъ, плохо кормятъ, по головк не гладятъ и т. д. Чмъ-же кончается? глядишь, и смотрителя вонъ, и помощника вонъ, и арестантовъ подъ судъ… Врно, врно, увряю васъ. A у меня вы видли, какой оборотъ дло получило? Я теперь, по крайней мр, на мсяцъ застрахованъ не только отъ какого-нибудь бунта., но и вообще даже отъ простаго, незначительнаго нарушенія тюремной дисциплины. Такъ-то, князь! Всякое дло мастера боится. Приходите-ка въ контору посидть…— Бдненькій Иванъ Ивановичъ и не чуетъ бды,— наклонился вдругъ Егоровъ въ моему уху,— жалко мн его, жалко, а ничего не подлаешь… бдовый вы человкъ, князь: скоро побждаете…
Я было покусился сдлать возраженіе, но ‘золотой человкъ’ замахалъ руками и, продолжая на ходу шутить, оставилъ корридоръ.
— Ушелъ, анаема! — радостно объявилъ кто-то въ ‘слдственной’ камер.
— Тише, чо-ортъ! Чего орешь? можетъ, еще здсь стоитъ!— немного тише замтили ему.
— A я вотъ спрошу: этотъ баринъ, который съ нами-то сидлъ, не разсердится.
— Баринъ! а баринъ! — махалъ мн рукой мальчикъ изъ ‘слдственной’.
Я подошелъ и подтвердилъ, что ‘анаема’ ушелъ. Черезъ минуту камера огласилась хохотомъ. Одинъ изъ ‘слдственныхъ’ принялся очень удачно представлять Егорова. Дежурный полицейскій служитель боле не препятствовалъ ‘баловаться’, вроятно, опасаясь возможности повторенія исторіи. Въ ‘мировой’ камер, напротивъ, все хранило гробовое молчаніе. Кандалы, толпа полицейскихъ и несомннное могущество Егорова, видимо, произвели сильное впечатлніе на мало бывалыхъ ‘мировыхъ’.
— Чего тамъ или умерли вс? Бабы! живы-ли? Или слабо?— тщетно поддразнивали ихъ ‘слдственные’. ‘Мировые’ ни слова не отвчали.
Появленіе Савельева съ обдами ‘изъ гостинницы’ заставило меня прекратить свои наблюденія надъ ‘усмиренными’. Однако, прежде, чмъ оставить корридоръ, я полюбопытствовалъ у дежурнаго полицейскаго служителя объ участи, постигшей ‘Петруху’, изъ карцера котораго уже давно не доносилось стука и крика.
— Того-то скоро усмирили… ажь жалко стало! — отвтилъ онъ мн.
— Что-же такъ, жалко? — спросилъ я, смутно догадываясь въ чемъ дло.
— Да такъ… ужь очень шибко его побили… связанный лежитъ… послдовалъ нершительный отвтъ.
Я отъ души пожаллъ ‘Петруху’.

ГЛАВА XII.

НА ТОЧНОМЪ ОСНОВАНІЙ 229 СТАТЬИ.

— Наконецъ-то вы бросили свои наблюденія! A мы ужь, признаться, ршили не безпокоить васъ и утолить безъ васъ свой голодъ… Садитесь-же скорй! — нетерпливо произнесъ, видимо изрядно проголодавшійся ‘благодтель’, принимаясь при вход моемъ ‘хозяйничать’, т. е. наполняя супомъ тарелки.
— Простите, милйшій Иванъ Ивановичъ, впредь общаю быть аккуратне… согласитесь сами, вдь это интересно…
— Что такое интересно? — перебилъ онъ меня.
— Да, вотъ этотъ самый бунтикъ… причины, его вызвавшія,. способъ усмиренія… Меня, по крайней мр, это живо заинтересовало. На свобод, такія размашистыя картинки, право, не скоро увидишь. Да и другого Егорова, пожалуй, поискать надо! Какъ вы думаете, баронъ?
— Ну, я думаю, если-бы на свобод такіе подвиги, какими обыкновенно, здсь почти ежедневно отличается Егоровъ, имли столько-же шансовъ на безнаказанность, сколько Егоровъ иметъ здсь, то, пожалуй, такихъ героевъ и не пришлось-бы искать: они попадались-бы намъ на каждомъ шагу.
Глюмъ, не то съ сожалніемъ, не то съ презрніемъ, посмотрлъ на барона. Трудно было точно опредлить то выраженіе, какое приняло его лицо, когда онъ, оставивъ на минуту свою ложку, взглянулъ на барона своими масляными глазами.
— Что вы на меня такъ посмотрли? — спросилъ его баронъ.
— Такъ-съ, ничего-съ… я вамъ въ другой разъ про это скажу.
— Почему-же въ другой разъ, а не теперь?
— A ужь это позвольте мн знать, — рзко отвтилъ ему Глюмъ и, почему-то, при этомъ пристально, съ насмшливой улыбкой, посмотрлъ на ветхія рейтузы и сапоги барона.
Глюмъ, вообще, не долюбливалъ барона, и не долюбливалъ, кажется, именно за эти ветхія рейтузы, плохіе сапоги, словомъ — за его видимую бдность. Точно также, по той-же причин, онъ не долюбливалъ и Де-Трайля, но послдній относился къ Глюму съ наружнымъ уваженіемъ, всегда во всемъ соглашался съ нимъ и нердко принималъ отъ Глюма нкоторыя подачки, какъ, напримръ, 1/4 фунта табаку, осьмушку чаю, остатки отъ обда или завтрака и т. п., чмъ и давалъ ему право на фамильярное съ собою обращеніе, доходившее до того, что очень часто Глюмъ, не желая безпокоить себя, подыматься со стула или кровати, обращался къ Де-Трайлю: ‘а ну-ка, подайте мн спички!’ или: ‘сходите, пожалуйста, внизъ, позовите мн Савельева’. Баронъ-же, напротивъ, слишкомъ замтно не уважалъ Глюма, не позволялъ ему съ собой ни малйшей Фамильярности и, до моего прибытія, врядъ-ли обмнялся съ нимъ хоть-бы словомъ. И Глюму было очень непріятно, что эта ‘голь перекатная’, которая такъ ‘кичится’ передъ нимъ, получила вдругъ право обдать съ нимъ за однимъ столомъ и, вмсто черстваго хлба и колбасы на 3 коп., пользоваться почти такимъ-же обдомъ, какимъ пользуется и онъ, Глюмъ.
— Напрасно вы, князь, кормите этого барона… говорилъ онъ мн наканун въ контор.— Охота вамъ тратиться! увряю васъ, что это самый неблагодарный человкъ. По моему, лучше Де-Трайлю помочь: тотъ, по крайней мр, спасибо скажетъ. A вдь этотъ, даромъ, что голъ, какъ соколъ, а все хочетъ корчить изъ себ барина. Да и зачмъ ему обдъ? Спросите-ка его: когда онъ обдалъ?
Ничто такъ не бсило Глюма, какъ когда баронъ заговаривалъ со мною по французски. Онъ тогда или поспшно убирался ‘внизъ’, или отводилъ душу, шопотомъ бесдуя съ Угровымъ, Очень часто такая бесда кончалась тмъ, что ‘благодтель’, выведенный изъ себя продолжительностью нашего разговора, безцеремонно перебивалъ насъ словами: ‘Да будетъ-же вамъ, господа, бока-то намъ мыть! Говорите по-русски’!
Какъ нарочно, посл рзкаго отвта Глюма, баронъ сдлалъ мн какой-то вопросъ, на томъ-же, ненавистномъ Глюму, французскомъ язык. Глюмъ быстро ршилъ, что баронъ непремнно говоритъ о немъ и ужь, конечно, не доброе говоритъ. Хмльное состояніе располагало къ воинственности. И вотъ, достопочтенный Глюмъ, обыкновенно, чаще всего, столь любезный и почтительный, недолго думая, бросаетъ, ложку и, ударяя кулакомъ по столу, громогласно. объявляетъ, что онъ понимаетъ, что говоритъ о немъ баронъ а что онъ поэтому требуетъ, чтобы баронъ не медленно-же передъ нимъ извинился.
— Сейчасъ-же! сію минуту! — какъ-то особенно выкрикнулъ побагроввшій Глюмъ.
— А-а! вы еще изволите улыбаться? — вн себя воскликнулъ Глюмъ, замтивъ на лиц барона невольную улыбку. — Всякій голышъ, всякій нищій будетъ надо мной смяться!..
Въ камер раздался звукъ звонкой пощечины. Съ крикомъ: ‘дежурный! дежурный!’ получившій эту пощечину ‘благодтель’ бросился изъ камеры.
— Въ васъ мало самообладанія, баронъ, можно было безъ этого обойтись,— сказалъ я, искренно досадуя на барона.
— Нтъ, я съ вами не согласенъ: безъ ‘этого’ нельзя было обойтись,— мягко отвтилъ мн видимо взволнованный баронъ.— Не дай я ему этой пощечины, онъ еще до сихъ поръ продолжалъ-бы самодурствовать. Притомъ, какъ хотите, употребленныя имъ выраженія отнюдь не располагали, къ хладнокровному дйствію. Человкъ, на каждомъ шагу, старается напомнить вамъ, что вы нищій и что, въ силу этого обстоятельства, вы существо низшее, которое онъ, богатый мошенникъ Глюмъ, можетъ третировать, какъ и сколько ему угодно, человкъ, наконецъ, выходитъ изъ себя безъ всякаго повода, оскорбляетъ васъ… Нужно-жь было конецъ положить этому? Слово не помогло-бы, оно было-бы безсильно остановить его. Вы, впрочемъ, мене всхъ имете причину печалиться, Дмитрій Александровичъ: вы такъ любите присутствовать при егоровскихъ ‘расправахъ’…
Но меня именно и безпокоила эта ‘расправа’. Глубоко досадуя на Соте, такъ плохо пользовавшагося урокомъ прошлаго, меня, въ то-же время, очень тревожили вроятныя послдствія его самоуправства, впрочемъ, несомннно, въ значительной степени, оправдываемаго поведеніемъ Глюма. Можно было ожидать, что Егоровъ приметъ особенно близко къ сердцу дло своего друга Глюма и раздлается съ нимъ не просто ‘по своему’, а какимъ-нибудь еще особеннымъ, новымъ, мн неизвстнымъ, необыкновеннымъ образомъ.
— Успокойтесь, Дмитрій Александровичъ: увряю васъ, что въ карцеръ онъ меня не посадитъ и оковъ точно также не наднетъ,— сказалъ мн баронъ посл того, какъ я высказалъ ему мои опасенія.— Съ благородными субъектами у него, вроятно, другая расправа, и врне всего, что Егоровъ удивитъ насъ: онъ поступитъ именно такъ, какъ мы вовсе и не ждемъ.
— Ну, это врядъ-ли такъ, вы напрасно ждете отъ него какой-то особой деликатности. Я совтую вамъ запастись хладнокровіеъ. Впрочемъ, позвольте… Я остановился вдругъ на мысли сойдти ‘внизъ’ и предупредить неизбжное, по моему мннію, опасное столкновеніе Егорова съ Соте.
— Куда вы? — остановилъ меня баронъ.— Пожалуйста, не ходите. Прошу васъ. Я-же, наконецъ, не ребенокъ, Дмитрій Александровичъ. Однако, напугалъ онъ васъ. Воспользуемтесь-ка лучше медленностью Егорова и покончимте пока съ обдомъ.
Я не противилася и, слдуя примру барона, принялся за забытый обдъ.
Но вотъ мы и пообдать успли, ‘халуй’ усплъ ужь и самоваръ подать на столъ, а Егоровъ, вопреки моему ожиданію, все еще не жаловалъ. Прошло съ добрый часъ времени, пока, наконецъ, кто-то постучалъ въ дверь корридора. Это былъ околоточный.
— Потрудитесь, баронъ, сойти внизъ къ смотрителю,— мрачно, почти не смотря на барона, объявилъ онъ, здороваясь со мою и Угровымъ.
— Иванъ Ивановичъ тамъ? — спросилъ я околоточнаго.
— Кажется… не замтилъ,— уклончиво отвтилъ онъ.— Пожалуйте-же скорй! Что вы тамъ копаетесь? — строго обратился онъ къ барону.
— Если вамъ некогда, то я васъ не задерживаю. Вы видите, что я одваюсь: не въ халат-же мн идти въ контору?— сдержанно отвтилъ ему Соте, неторопливо одваясь въ свой поношенный сюртукъ.
— И я пойду съ вами: мн нужно поговорить съ смотрителемъ,— сказалъ я, отправляясь вслдъ за околоточнымъ и Соте ‘внизъ’. Я, конечно, не встртилъ препятствій и вошелъ вмст съ нимъ въ контору. Я напрасно искалъ глазами Глюма: его тамъ не было.
— Вы ко мн, Дмитрій Александровичъ? Я теперь немножко занятъ… Нельзя-ли посл? — озабоченно сказалъ мн Егоровъ, замтно стараясь выпроводить меня изъ конторы.
— Ничего, я посижу. Можно посмотрть сегодняшній приказъ по полиціи? — притворился я непонимавшимъ смысла его словъ и, не ожидая приглашенія, сдъ на стулъ. Егоровъ неохотно подалъ мн суточный приказъ.
— Г. Глюмъ заявилъ мн на васъ жалобу,— незначительно возвысивъ голосъ, обратился онъ къ барону. — Вы не отрицаете, что вы ударили его?
— Нтъ.
— Мн очень прискорбно, что вы такимъ образомъ оказываетесь виновнымъ въ буйств, ставящемъ меня въ весьма непріятную для меня необходимость привести надъ вами въ исполненіе то, что мн предписываетъ законъ.— Подайте мн четырнадцатый томъ!— приказалъ онъ письмоводителю.
Четырнадцатый томъ, который мн уже однажды предъявлялъ Егоровъ въ доказательство своего права поставлять достойнымъ арестантамъ вино, былъ, собственно говоря, не томъ, а старенькая, замасленная и оборванная инструкція смотрителю губернскаго тюремнаго замка, при которой находилось еще нсколько листовъ изъ устава о содержащихся подъ стражею.
Раскрывъ свой четырнадцатый томъ, Егоровъ принялся перелистывать его немногія страницы, остановившись на одной изъ нихъ, онъ подалъ ‘томъ’ барону съ словами:
— Неугодно-ли прочитать 229 статью?
— Я знаю эту статью,— отвтилъ ему Соте, заглянувъ въ ‘томъ’ и возвращая его обратно.
— Тмъ лучше. Въ такомъ случа, мн остается. только сказать вамъ, что, на основаніи этой извстной вамъ статьи, я васъ обязанъ наказать шестидневнымъ содержаніемъ въ карцер. Ограничусь относительно васъ средней мрой взысканія: вы просидите четыре дня.
— Распорядитесь! — приказалъ онъ околоточному, но баронъ остановилъ послдняго, вдругъ обратился къ Егорову съ вопросомъ:
— Вы не шутите?
— Извольте исполнить мое приказаніе! Посадите этого господина въ карцеръ,— вмсто отвта на вопросъ барона, повторилъ Егоровъ свое приказаніе.
Ничего не говоря, баронъ съ достоинствомъ подошелъ къ столу, слъ на свободный табуретъ и, взявъ въ руки перо, спокойно произнесъ:
— Позвольте мн листъ бумаги?
— Запишите сейчасъ въ книгу: за буйство, непослушаніе и сопротивленіе — на шесть дней въ карцеръ. Дайте ему листъ бумаги! — грозно приказалъ Егоровъ, нервно закуривая сигару.
На крикъ его: ‘эй! кто тамъ?’. Въ контор показался Савельевъ.
— Конвой сюда! три человка!
Спустя нсколько минутъ, явился и конвой. Я возвратилъ Егорову суточный приказъ.
— Вы имли мн что-то сказать? Я сейчасъ къ вашимъ услугамъ,— сказалъ онъ мн, медленно, словно что-то обдумывая, вставая со стула.
— Когда онъ кончитъ писать, доложить мн, я буду во второмъ этаж,— объявилъ онъ околоточному.— Пойдемте, Дмитрій Александровичъ!
Мы молча поднялись по лстниц и вошли въ просторный корридоръ втораго этажа, гд, взявъ меня подъ руку, Егоровъ промолвилъ:
— Ну, что хорошенькаго?… Пройдемтесь немного.
Я сознался Егорову, что, въ дйствительности, я ничего сказать ему не имю и что я сошелъ въ контору съ единственною цлью посмотрть его судъ и расправу надъ барономъ.
— Я справедливъ, Дмитрій Александровичъ, и различій не длаю. Баронъ-ли, разночинецъ-ли, для меня, въ этомъ случа, все равно. Я не могу оставлять такія вещи безнаказанными,— тономъ глубокаго убжденія отвтилъ мн Егоровъ, продолжая ходить подъ руку со мною по корридору.
Потребовалось, конечно, не мало самообладанія, чтобы ничмъ не дать замтить Егорову истинное впечатлніе, произведенное на меня его тирадой, его замчательными, по своей нахальности и беззастнчивости, словами: ‘я справедливъ… различій не длаю’.
Арестантовъ не было видно у ршетокъ. Вроятно, наученные поучительнымъ примромъ ‘Петрухи’, какъ горько поплатившагося за свое непозволительное любопытство, содержащіеся въ камерахъ втораго этажа, замтивъ присутствіе въ корридор Егорова, прижались къ нарамъ, съ видимою цлью избжать привлечь чмъ-нибудь на себя его вниманіе.
— Конечно, вы и Глюма наказали?
— Его-то за что? — съ непритворнымъ удивленіемъ спросилъ меня, въ свою очередь, Егоровъ.
— Какъ за что! Впрочемъ, вамъ врядъ-ли извстны подробности. — Естественно думать, что, жалуясь вамъ, Иванъ Ивановичъ не преминулъ скрыть отъ васъ именно то, что вызвало самоуправство барона. А между тмъ, по моему мннію, Иванъ Ивановичъ тутъ виноватъ ничуть не мене. Вдь это было при мн. Если угодно, я вамъ съ стенографическою точностью передамъ, какъ было въ дйствительности дло.
— Пожалуйста, сдлайте одолженіе…
Разсказавъ Егорову исторію ‘пощечины’, я позволилъ себ выразить мнніе, что ‘справедливость’, которою онъ, Егоровъ, только что гордился, несомннно требуетъ, чтобы и Глюмъ былъ наказанъ.
— Нтъ-съ, позвольте-съ… я съ вами не согласенъ. Разъ Соте позволилъ себ непосредственно расправиться съ Глюмомъ, онъ уже, этимъ самымъ, потерялъ всякое право на наказаніе его за причиненныя имъ ему дерзости. Да и помилуйте! Иванъ Ивановичъ такой прекрасный, такой мирный человкъ… Вотъ онъ ужь у меня не первый мсяцъ сидитъ, а я ни разу не имлъ причины быть имъ чемъ-либо недовольнымъ. A этотъ господинъ, право, ужь очень много о себ думаетъ, немного крылья ему подрзать, пожалуй, и не мшаетъ. Ну, что такое, что онъ баронъ? Во-первыхъ, такихъ бароновъ, какъ онъ неспособныхъ даже прокормить себя, я ужь не въ первый разъ вижу у себя, а, во-вторыхъ, извините меня, Дмитрій Александровичъ, разъ человкъ попалъ въ тюрьму, онъ долженъ забыть вс свои титулы и чины и долженъ, для собственнаго-же спокойствія, мириться съ необходимостью подчиняться тюремному начальству.
— Но не посадите-же вы его, въ самомъ дл, въ карцеръ?— перебилъ я Егорова.
— Я обязанъ его посадить, обязанъ, какъ смотритель. Законъ даетъ мн право въ извстной степени, облегчать положеніи арестованнаго, по моему мннію заслуживающаго того своимъ поведеніемъ или по другимъ обстоятельствамъ. Меня нельзя упрекнуть, что я не пользуюсь этимъ правомъ. Вы сами очень хорошо видите, что я готовъ допустить многое… для васъ, для Глюма. Но къ барону я не имю повода даже быть снисходительнымъ, напротивъ, онъ самъ заставляетъ меня быть къ нему особенно строгимъ. Вы сами видли, какъ онъ себя держитъ?.. Ну, посудите сами: вдь, какъ-бы то ни было, я смотритель, я здсь начальникъ.
Его прервалъ околоточный, доложившій, что баронъ кончилъ писать.
— Пришлите мн сюда, что онъ тамъ написалъ,— отвтилъ ему Егоровъ.
Пока у меня въ карман еще имлось нсколько извстнаго достоинства депозитокъ я чувствовалъ себя настолько сильнымъ, чтобы въ любую минуту избавить Соте отъ карцера. Но Соте былъ такъ убжденъ, что Егоровъ не позволитъ себ поступить съ нимъ такимъ образомъ, что я, не смотря на произнесенный уже Егоровымъ приговоръ, ждалъ чего-то.
Это ‘чего-то’ меня крайне интересовало даже независимо участи барона. Обнаруженныя Егоровымъ, при ‘усмиреніи бунта’, оригинальныя тактическія способности показали мн, что я еще далеко не изучилъ его и что, становясь мене отвратительнымъ, онъ, однако, слишкомъ любопытный типъ. Почему ожидаемое ‘чего-то’, въ чемъ должна проявиться новая, неизвстная мн, особенность этого типа, особенность этого типа, побуждала меня не торопиться переговорами о выкуп барона,— переговорами, къ тому-же, далеко не желательными и по другой причин: съ исчезновеніемъ Гуаидзе небольшая денежная сумма, которою я обладалъ, получила для меня особенную цнность. Она составляла все мое состояніе, на которомъ я основывалъ многія надежды. Эта небольшая сумма должна была дать мн возможность достичь, путемъ бгства, свободы и возможность безопасно укрыться, на первыхъ порахъ, отъ преслдованія.
Если я мысленно и ршилъ, въ крайнемъ случа, прибгнуть къ выкупу, то я, въ то-же время, не могъ мы сознавать, что это ршеніе, вызванное дружескимъ чувствомъ къ барону,— весьма, тяжелая для меня жертва этому чувству. Почему знать? Можетъ быть ожидаемое ‘что-то’ сдлаетъ эту жертву лишнею, вовсе не нужною?…
— Да скажите, пожалуйста, гд-же Иванъ Ивановичъ? Въ контор его, вдь, нтъ? — спросилъ Егорова.
— Онъ у меня. Я это никакъ не могъ уговорить вернуться въ камеру. ‘Я, говоритъ, за себя не ручаюсь, я могу его убить, если увижу его теперь’. И то сказать: человкъ онъ самолюбивый и, нужно сказать правду, очень почтенный. Есть маленькая слабость… прекрасный полъ… но кто-же въ этомъ не гршенъ? У него и нтъ ничего общаго съ другими арестованными: я и смотрю на него такъ. Вы, конечно, знаете, за что онъ сидитъ? За собственныя, вдь, деньги сидитъ. Между нами, — сообщалъ мн по секрету Егоровъ,— у него съ этой барыней что-то было, ну, жениться общалъ тамъ, что-ли… словомъ, — месть. Жалко человка.
Околоточный принесъ бумагу.
— Ага! жалоба! Ха-ха-ха! дур-ракъ! — сквозь принужденный смхъ воскликнулъ Егоровъ, прочтя первыя строки бумаги.
Онъ прочелъ ее съ притворною небрежностью и, возвращая околоточному, сказалъ:
— Ерунда, положите тамъ въ столъ.
— Прикажете отправить его въ карцеръ? — спросилъ онъ.
— Да, впрочемъ… дайте-ка эту бумаженку!!— И Егоровъ опять, за этотъ разъ съ большою внимательностью, просмотрлъ жалобу Соте.
— Я самъ буду въ контор. Приготовьте отдльный нумеръ, — сказалъ онъ околоточному, положивъ бумагу въ свой боковой карманъ.
Околоточный удалился.
— Поврите-ли, Дмитрій Александровичъ, какъ мн ни непріятно наказывать его, — тономъ сожалнія произнесъ Егоровъ?— но ничего не могу сдлать: я обязанъ. Притомъ, это упрямство… если-бы онъ хоть извинился передъ Глюмомъ, просилъ-бы, я могъ-бы еще ограничиться меньшимъ наказаніемъ. Совсмъ безнаказаннымъ я никоимъ образомъ не могу его оставить, это подйствовало-бы дурно на разночинцевъ. Иванъ Ивановичъ тоже имлъ-бы полное право быть на меня въ претензіи. Положимъ, что не Соте ударилъ Глюма, а наоборотъ, что тогда? Нтъ сомннія, что этотъ господинъ ползъ-бы на стну, требовалъ-бы самаго строгаго для Глюма наказанія. Не такъ-ли? A тутъ онъ еще и жалуется! Ну, и нагородилъ-же онъ, я вамъ скажу, въ этой жалоб такую чепуху, что, по совсти говоря, я и отправить ее затрудняюсь… Жалко его. Вдь дуракъ жестоко можетъ поплатиться… Ну, тамъ, знаете, выраженія этакія, разныя.
— Можно полюбопытствовать? Она, кажется, при васъ?
— Не стоитъ читать: поврьте мн, что ерунда, — уклонился онъ исполнить мою просьбу. — Я ее и отправлять не буду. Захочетъ жаловаться, такъ еще успетъ, когда товарищъ прокурора прідетъ. Только, вдь на меня, я вамъ скажу, трудно жаловаться!. Однако, до свиданія, пойти распорядиться,— заторопился онъ.
Нельзя было не замтить, что ‘ерунда’ очень встревожила Егорова. Продолжая разговаривать со мною посл прочтенія ея, онъ въ то-же время, какъ-бы что-то обдумывалъ. Вроятно, оттого, и высказанныя имъ мысли не отличались логикой и обычною смлостью. Въ словахъ его, точне, въ тон, какимъ они произносились слышалась нершительность. Я, къ великому моему удовольствію, начиналъ убждаться, что Егоровъ поступитъ съ барономъ ‘вопреки своей обязанности’, т. е. не посадитъ его въ карцеръ. Тмъ не мене, желаніе бытъ очевидцемъ любопытнаго ‘чего-то’, — того, какимъ образомъ Егоровъ совершитъ ‘съ честью’ свое отступленіе,— заставило меня крайне неохотно разстаться съ нимъ и, вмсто конторы, вернуться въ камеру. При всемъ ‘расположеніи’ и ‘довріи’ ко мн Егорова, особенно рзкое проявленіе моего любопытства тамъ, гд онъ самъ замтно стснялся меня, могло показаться ему подозрительнымъ, а слдовательно и подорвать не дорого купленное довріе.
Прошло съ часъ времени. Баронъ не возвращался изъ конторы. Ни околоточный, ни Савельевъ въ корридоръ не показывались: справиться, слдовательно, не у кого было, и я ужь начиналъ помышлять о сошествіи ‘внизъ’.
— Есть кто-нибудь въ контор? — освдомился я у только что вошедшаго въ камеру Глюма.
— Нтъ, вс разошлись,— сухо отвтилъ онъ, не смотря на меня.
Мрачный и нахмуренный, Глюмъ быстро зашагалъ по камер. Онъ не походилъ на себя: его расплывшееся лицо, словно сузилось, потерявъ при этомъ обыкновенно не сходившую съ него улыбку, румянецъ на щекахъ замнился какими-то желтыми пятнами, обыкновенно полуоткрытый, смющійся родъ былъ судорожно сжатъ… Онъ былъ неузнаваемъ. Попытка его пріятеля Угрова заговорить съ нимъ встртила съ его стороны упорно-молчаливый отпоръ, Малочисленное ‘благородное’ общество живо восприняло настроеніе ‘благодтеля’. Угровъ, видимо, обидлся на упорное молчаніе своего пріятеля, и также сдлался мраченъ. Де-Трайль на что-то покушался и, не смотря на то, что ‘благодтель’ безцеремонно отворачивался отъ него, умышленно, то и дло, прибавлялъ и уменьшалъ свой шагъ, давая замтить свое неудовольствіе, онъ не отставалъ отъ него и, съ замтною, впрочемъ, робостью, продолжалъ съ четверть часа свою прогулку по камер рядомъ съ нимъ, подобострастно заглядывая ему въ лицо, какъ-бы напрашиваясь на услугу. Вроятно, убдившись въ безполезности своей попытки, онъ, наконецъ, громко вздохнулъ и, отойдя отъ ‘благодтеля’ съ грустнымъ видомъ, прислъ въ задумчивости на своей кровати. Давыдовичъ, сидя на подоконник, ехидно улыбаясь, молча злорадствовалъ. Въ камер настала какая-то зловщая тишина. Появленіе ‘халуя’ съ подносомъ не надолго прервало эту тишину. Молча приготовивъ чай, вытеревъ стаканы и наполнивъ ихъ чаемъ Угровъ обратился къ ‘благодтелю’:
— ‘Слушай, Иванъ Ивановичъ: перестань-же хмуриться. Я думаю, чай тутъ не при чмъ?’
Иванъ Ивановичъ не отвчалъ.
—‘ Ну скажи-же, наконецъ: будешь чай пить или нтъ? — съ сердцемъ спросилъ его Угровъ.
— Убирайся къ чорту, вмст съ своимъ чаемъ! Оставь меня въ поко! — крикнулъ онъ ему, наконецъ, въ отвтъ.
Понятіе, которое я себ составилъ о характер Глюма, не допускало предположенія, чтобы его странное поведеніе могло быть слдствіемъ исключительно одного лишь сознанія тяжести нанесеннаго ему барономъ оскорбленія. Истиннаго самолюбія у такихъ людей нтъ, и потому оно легко удовлетворяется. Я былъ увренъ, что увижу Глюма не мрачнымъ, а торжествующимъ, гордымъ сознаніемъ, что онъ доказалъ-таки этому ‘голышу’ его ничтожество, что онъ воздалъ ему сторицей, хотя и другимъ образомъ… Въ могуществ Глюма, основанномъ на его отношеніяхъ къ Егорову, я не сомнвался, и если я сталъ врить, ч*о Егоровъ не посадитъ барона въ карцеръ, я, однакожь, не допускалъ мысли, чтобы поступокъ барона могъ остаться вовсе безнаказаннымъ, я полагалъ только, что изобртательная фантазія Егорова создастъ для барона какое-нибудь особое, не лишенное законнаго основанія, наказаніе, которое, не будучи такъ рзко, какъ заключеніе въ карцер, въ сущности будетъ гораздо тягостне и совершенно удовлетворитъ мстительность оскорбленнаго Глюма. Продолжительное отсутствіе барона наводило, однако, на мысль, что Егоровъ не поцеремонился съ Соте и, пожалуй, отправилъ его въ карцеръ. Тмъ мене объяснялось поведеніе Глюма. Я съ нетерпніемъ ждалъ ‘поврки’, чтобы узнать, что сталось съ барономъ, безсознательно догадываясь, что настроеніе Глюма, во всякомъ случа, тсно связанно именно съ этимъ ‘что сталось’. Было уже поздно и ‘поврка’ не замедлила.
— Иванъ Ивановичъ! смотритель васъ проситъ,— произнесъ околоточный, входя въ нашу камеру, посл обычной команды: ‘на молитву’.
— Мн нечего тамъ длать,— рзко отвтилъ ему Глюмъ, продолжая ходить по камер.— Передайте, что я нездоровъ.
— Ну, будетъ вамъ сердиться, ступайте, помиритесь! — уговаривалъ его околоточный.
Помолчавъ съ минуту, Глюмъ остановился передъ околоточнымъ и тономъ глубоко-чувствуемой обиды произнесъ:
— Нтъ, Павелъ Алексевичъ, обидно, ей Богу обидно… вы меня не первый день знаете, сами скажите… Мнять насъ на всякаго прощалыгу не приходится…
— Да кто-же васъ мняетъ? Что вы, Иванъ Ивановичъ! Нельзя, ну, поврьте мн, что нельзя… сегодня нельзя. Погодите, не безпокойтесь, сами увидите… будетъ доволенъ… говорилъ околоточный.
— Нтъ, не могу, Павелъ Алексевичъ… не могу… обидно…
Околоточный отвелъ его въ сторону, и въ продолженіи нсколькихъ минутъ, шопотомъ, что-то горячо ему доказывалъ.
— Изъ врите вы или нтъ? Перестаньте-же обижаться и пойдемъ ‘внизъ’,— донеслись послдніе слова околоточнаго, сказанныя боле громко.
Доводы его, надо полагать, были очень убдительны, такъ какъ Глюмъ, не возражая на нихъ, молча вышелъ, вмсти съ нимъ, изъ камеры.
Изъ немногихъ словъ, которыми околоточный и Глюмъ вслухъ обмнялись, не трудно было, однакожь, понять, что причина неудовольствія Глюма крылась въ какомъ-то дйствіи Егорова, дававшемъ поводъ думать, что какой-нибудь ‘прощалыга’ стоитъ выше его, Глюма. Очевидно, что ‘прощалыга’ этотъ-былъ никто иной, какъ Соте. Чувство деликатности не позволяло мн остановить околоточнаго, и въ присутствіи Глюма разспрашивать его о барон. Оставалось обратиться, за нужными свдніями къ Савельеву, который, пользуясь почему-то особеннымъ довріемъ Егорова, очень рдко дежурилъ въ арестантскихъ помщеніяхъ и какъ-бы состоялъ при Егоров для особыхъ порученій. Онъ былъ его домашній разсыльный, ключникъ, лакей, а въ свободное отъ налагаемыхъ этими должностями обязанностей время — сторожъ при контор. Никогда не будучи трезвымъ, Савельевъ, однако, исправно исполнялъ свои обязанности и весьма рдко подвергался наказанію, которое, впрочемъ, ограничивалось дежурствомъ въ арестантскихъ помщеніяхъ. Какъ приближенный Егорова, онъ, между прочимъ, пользовался важной привилегіей: ему принадлежало исключительное право доставлять арестантамъ ‘лавочку’, прочимъ полицейскимъ служителямъ, подъ страхомъ трехъ-рублеваго штрафа, возбранялось покупать что-либо для арестантовъ. Обыкновенная ‘лавочка’ доставлялась Савельевымъ два раза въ день:, утромъ и вечеромъ. Она состояла, какъ уже извстно читателю, изъ такихъ предметовъ потребленія, какъ: хлбъ, селедка, тежка, колбаса, чай, сахаръ и т. под. Боле или мене постоянными потребителями являлись ‘мировая’ и ‘женская’ камеры. Обитатели-же ‘слдственной’ и ‘бродяжной’ камеръ, далеко не каждый день пользовались ‘лавочкой’. Будучи большею частью ‘воспитанниками дома Вяземскаго’, послдніе, голодавшіе и на свобод, тмъ мене имли возможность достать откуда-нибудь копйку въ полицейскомъ дом. ‘Постительcкая’, источникъ дохода первыхъ двухъ камеръ, для послднихъ, какъ бездомныхъ и безродныхъ, была неизвстна. Дни, въ которые къ арестантамъ допускались постители, были для этихъ несчастныхъ тяжелыми днями. Въ такіе дни, обыкновенно въ 12 часовъ, въ корридор показывался Савельевъ со спискомъ въ рукахъ, громко выкликая фамилій арестантовъ, къ которымъ кто-нибудь изъ родственниковъ или знакомыхъ явился на свиданіе. Горемыки ‘единственные’, хорошо зная, что ихъ фамиліи не могутъ значиться въ списк, что некому ихъ постить, тмъ не мене, толпятся у ршетки, съ жадностью слдя за выкличкой, какъ-бы стараясь обмануть себя. ‘А почемъ знать, можетъ и меня вызовутъ?’ — читалось на лиц каждаго изъ нихъ. Но, вотъ, выкличка кончается. Счастливцы изъ ‘мировой’ выпускаются ‘внизъ’… Какими завистливыми и, въ тоже время, полными грусти и печали глазами смотрятъ на нихъ эти всми забытыя, всмъ чуждыя созданія!… Съ поникшими головами, съ невеселыми думами, отходятъ они отъ ршетки. Не слышно больше говора и смха… Эти обрюзглыя, обезображенныя порокомъ и нищетой лица вдругъ теряютъ свое отталкивающее нахальное выраженіе, оно замняются выраженіемъ глубокой скорби и унынія. Видимая беззаботность, въ свою очередь, также замнилась непривычною сосредоточенностью. Глубокіе вздохи вырываются изъ груди то одного, то другого изъ нихъ. Безмолвное, но сильное гор охватило ихъ одновременно… Проходить полчаса. Счастливцы возвращаются изъ ‘постительской’, съ вещественными доказательствами родственной любви или попечительной дружбы.
— Къ теб кто приходилъ?
— Братъ. А къ теб кто?
— Матушка съ тетинькой.
— Смотри-ка, братцы, сколько тутъ сестренка нанесла мн! Въ недлю не съшь… Да еще полтину денегъ въ контор оставила,— хвастается передъ товарищами молодой парень, съ большимъ узломъ въ рукахъ.
— Видно тебя любитъ сестренка, а вотъ Ваничкина, глядь-ка, только булку принесла. Хоть-бы пятачокъ на смолку оставила,— ехидно подмигиваетъ ему здоровый дтина съ окладистой бородой, въ плисовой безрукавк и такихъ-же широчайшихъ шароварахъ, съ двумя узлами въ рукахъ.
— Ладно!— съ горечью говоритъ Ванюха.— И за то спасибо ей! Бдняжк и самой-то сть нечего: четыре мсяца безъ мста.
— Такія не бываютъ безъ мста. Небось захотла бы брата выручить, такъ достала бы денегъ… сходила-бы на Невскій — вотъ теб и трешница,— продолжаетъ дразнить его дтина.
— A ты вотъ что, Матвей Степановичъ, хошь ты мн смолку даешь, а говори да не заговаривайся! Посылай, если хочешь, на Невскій жену свою, а не мою сестру!— внушительно замчаетъ ему Ванюха.
— Ну, вс, что-ли, пришли? Разъ, два, три, четыре… Маршъ въ камеру! командуетъ Савельевъ.
— Что, вяземскіе кадеты, пріуныли?— спрашиваетъ онъ, подходя къ ‘слдственной’. Подождите, въ будущее воскресенье, къ вамъ общался придти на свиданіе рамбовскій волкъ… ха-ха-ха, — заливается онъ, довольный своей остротой.
Вяземскіе кадеты, въ обыкновенное время, конечно, не остались бы въ долгу у Савельева и обрадовались-бы поводу ‘поскалить зубы’. Теперь-же, умная острота почтеннаго стража принимается молча, ‘кадеты’ становятся все мрачне и мрачне. Хохотъ и веселый говоръ, доносящіяся до нихъ изъ ‘мировой’, также не заражаютъ ихъ. Тяжелое настроеніе не оставляетъ ихъ цлый день. Мало имть только опытный глазъ и наблюдательный умъ, чтобы боле или мене врно представить себ мрачную картину душевнаго состоянія этихъ несчастныхъ, въ которыхъ такое, повидимому, незначительное событіе, какъ вызовъ въ ‘постительскую’, вызвало такой поразительный психическій переворотъ, нужно еще и боле или мене близкое сходство положеній: нужно самому быть совершенно безроднымъ, чтобы цнить всю горечь того жгучаго чувства досады, зависти, злобы и ненависти, которое возбуждается въ нихъ при вид всего, что хоть сколько-нибудь говоритъ о родственной любви.
— Что, Петруха, задумался? — спрашиваетъ его боле закоренлый товарищъ.— Погоди, не все въ дядиномъ дом будемъ маяться, будетъ и на нашей улиц праздникъ! Слышь!
— Оставь, братъ! — умоляюще отвчаетъ ему Петруха,— сердце-то во какъ ноетъ. Эхъ ты, жисть наша, жисть горемычная! — глубоко вздыхаетъ онъ.
— А я вотъ эту, значитъ, самую жисть не промняю ни на что,— заявляетъ опытный бродяга, бжавшій изъ Сибири. — Посуди самъ: человкъ ты вольный, какъ птица небесная. Идешь куда хочешь, длаешь что хочешь. Эка важность, что попалъ въ дядинъ домъ! Оно и хорошо: зиму-то нашему брату несподручно на вол проводить, того и гляди околешь гд-нибудь подъ заборомъ… А вотъ придетъ весна, тутъ мы и направимъ свои лыжи. Ты смотри на меня: ужь 15-ть лтъ по этимъ острогамъ гуляемъ, всю Рассею почитай что исходилъ и науку дядину прошелъ (наказаніе плетьми черезъ палача), а все ничего. А тоже все бывало, и убивство…Да, вотъ, братцы, дло со мною какое разъ было…
Общее вниманіе сильно возбуждено. Разсказъ бродяги отвлекаетъ несчастныхъ, въ томъ числ и Петруху, отъ мрачныхъ мыслей, возбужденныхъ выкличкой ‘въ постительскую’. И нужно видть, съ какою завистью, съ какимъ подобострастіемъ, смотрятъ они на разсказчика… Обыкновенно разсказъ слдуетъ за разсказомъ: старается показать себя, удивить товарищей массой совершонныхъ ими преступленій, ловкостью, нахальствомъ, безсердечіемъ, сопровождавшимъ т преступленія. И Петруха, увлекаемый общимъ настроеніемъ, знакомою ему жизнью, забываетъ о своей горькой дол, глушитъ въ зародыш доброе чувство раскаянія и сожалнія, и искренно жалетъ только о томъ, что до сихъ поръ ему не удалось участвовать въ такихъ ‘славныхъ’ длахъ, какими богата жизнь бродяги и другихъ его товарищей. Нарушенное выкличкою ‘въ постительскую’, обычное отправленіе тюремной жизни опять возстанавливается: составляются шайки, создаются планы воровства, праздное время всецло посвящено на обдумываніе предстоящихъ по выходу ‘на свободу’, подвиговъ. Словомъ, — страшная школа длаетъ свое дло. Но первый постительскій день, первая выкличка на свиданіе, и въ камер воцаряется уныніе, съ тми-же, впрочемъ, послдствіями. Случалось, конечно, что въ ‘слдственной’ не прибывали и бродяги по состоянію, не воспитанники дома Вяземскаго, а семейные граждане — боле или мене состоятельные люди, прикащики, конторщики, мастеровые, но такія лица, обыкновенно, недолго оставались въ камер. ‘Синенькая’, добытая, большею частію, въ ущербъ голодающему семейству заключеннаго, избавляла послдняго отъ ‘слдственной’, отъ переводился къ ‘благороднымъ’ или въ ‘секретный нумеръ’. Недолгое пребываніе подобныхъ лицъ въ ‘слдственной’, однакожъ, оживляло камеру, вносило въ нее извстную долю благосостоянія. Оно составляло единственный источникъ дохода ‘слдственныхъ’, дававшій имъ возможность иногда пользоваться ‘лавочкой’ и курить ‘смолку’. Какимъ образомъ ‘слдственные’ извлекали свой доходъ, читатель узнаетъ, когда я буду описывать мое пребываніе въ тюрьм. ‘Благородная’ и ‘секретныя’ камеры могли получать ‘лавочку’ хоть десять раз въ день, и Савельевъ особенно дорожилъ этой лавочкой. Меня увряли полицейскіе служители, что ‘лавочка’ давала Савельеву, по меньшей мр, 50 рублей въ мсяцъ. Понятно, что Егоровъ также не оставался безъ доли: лавочникъ платилъ ему 10% со всей суммы арестантскаго забора.
Савельевъ, которому дежурный полицейскій служитель далъ знать о моемъ желаніи видть его, конечно, не замедлилъ явиться.
— Прикажете за чмъ-нибудь сходить?
— Да, пожалуй, принесите мн сельтерской воды! — И, отозвавъ его въ сторону, тихо освдомился о барон.
— То есть… оно, видите… я, ей-Богу… съ моимъ удовольствіемъ… только не могу вамъ сказать: смотритель строго запретилъ говорить вамъ объ этомъ.
— Такъ вы не хотите мн сказать? — сурово спросилъ я его.— Все равно, я узнаю отъ другого. A мн еще говорили, что вы мастеръ деньги заработывать! Да вы такой трусъ, какихъ я еще и не видывалъ…
— Нтъ, баринъ, мы не изъ трусливыхъ, и если будетъ съ васъ ‘за труды’…
Оплативъ рублемъ трудъ Савельева, я получилъ основательныя свднія о моемъ пріятел барон. Егоровъ посадилъ его его въ слдственный секретный нумеръ, предварительно приказавъ убрать оттуда матрацъ, подушки и одяло, и когда баронъ замтилъ ему, что онъ не иметъ права оставлять его безъ постели, то Егоровъ придрался къ какому-то слову барона, и тутъ-же приказалъ помощнику немедленно донести прокурору о дерзкомъ поведеніи Соте и о необходимости примнить къ нему параграфъ 229 инструкціи, прилож. къ 96 ст. уст. o сод. подъ страж.
— Бумага ужа послана, и смотритель приказалъ подготовить нижній карцеръ… Ужь въ него давно не сажали. Такой, я вамъ скажу, карцеръ…
— Неужели еще хуже того, въ который я входилъ?— недоврчиво перебилъ я Савельева.
— Тутъ что: рай, въ сравненіи съ этимъ, да вотъ, если угодно будетъ, завтра смотритель удетъ съ рапортомъ, я васъ и сведу въ этотъ карцеръ,— любезно предложилъ мн Савельевъ свой новый трудъ.
— A гд теперь Иванъ Ивановичъ? — полюбопытствовалъ я.
Посл минутной паузы, въ продолженіи которой Савельевъ какъ-бы обдумывалъ свой отвтъ, онъ, наконецъ, съ видомъ ршимости наклонился къ моему уху и шопотомъ произнесъ:
— Вы только не проговоритесь, баринъ, смотрителю. Они ухали съ Иванъ Иванычемъ къ ихней жидовк.
Добытыми отъ Савельева свдніями пришлось подлиться съ моими нецеремонными сотоварищами, которые потребовали ихъ довольно настойчиво.
— Какіе тутъ секреты, князь! — обидчиво возразилъ Угровъ на мое замчаніе о томъ, что мн врядъ-ли слдуетъ передавать имъ то, что Савельевъ, такъ сказать, секретно передалъ мн.— Помилуйте, мы сидимъ въ одной камер и не имемъ права скрывать другъ отъ друга ничего. Это мое мнніе, которое, насколько мн извстно, раздляется во всхъ тюрьмахъ. Скрыватъ отъ товарища, что скажетъ паукъ… Если вамъ не угодно, можете, конечно, не говоритъ, но тогда извините, это ужь будетъ… какъ вамъ сказать… не честно.
— Ну, ужь будто-бы и нечестно? — смясь, обратился я къ Давыдовичу и Де-Трайлю, также выразившимъ желаніе узнать сообщенное мн Савельевымъ.— Эхъ, господа, господа! Мн, просто на просто, хотлось немножко помучить васъ. Ну, ужь и любопытные вы вс, а г. Угровъ въ особенности. Что-же разсказать вамъ?
— Вы меня извините, князь, я не понялъ, что вы шутили. Мн показалось, что вы въ самомъ дл, не хотите подлиться съ нами… извинился передо мной сконфуженный Угровъ.
Мн удалось, такимъ образомъ, исправить свою ошибку, объяснивъ свое поведеніе шуткой, я не только ничего не потерялъ въ глазахъ моихъ ‘товарищей’, но, напротивъ, вроятно, еще выигралъ. ‘Шутка’ моя была направлена противъ одной изъ ихъ слабостей, осмивая которую, я, въ тоже время, давалъ имъ чувствовать свое, въ этомъ случа, нравственное превосходство надъ ними.
Сообщивъ узнанное мною отъ Савельева, я добавилъ, что, по моему мннію, ‘благодтель’ не правъ и что я на сторон барона.
— Я тоже,— присоединился ко мн Давыдовичъ. — Такъ вы говорите, что онъ теперь у своей жидовки?
— Да.
— Я не перестаю проситься, хоть на полчаса, отправить меня, подъ конвоемъ, въ свою квартиру, чтобы спасти еще нерастасканные остатки своего имущества, такъ нтъ — нельзя: ‘Я не имю права’, толкуетъ Егоровъ, а здить съ арестантомъ къ любовниц — можно. О, чортъ возьми! — продолжалъ Давыдовичъ, все боле и боле выходя изъ себя.— Будь у меня шальная пятерка, закрылъ-бы я теб ротъ, проклятый взяточникъ! На тебя-бы Николаева напустить онъ-бы теб показалъ!..
Не только Угровъ и Де-Трайль, но и я съ удивленіемъ смотрли на Давыдовичъ. Злоба и ненависть кипли на его обыкновенно мрачномъ лиц. Флегматикъ, крайне несообщительный и, какъ казалось, весьма осторожный (его голосъ вообще не часто слышался въ камер), а тутъ вдругъ такой смлый, энергическій протестъ, сопровождаемый сильною жестикуляціей!.. Съ часъ времени Давыдовичъ не переставалъ выражать громко свое неудовольствіе егоровскими порядками, свои проклятія и угрозы, Угровъ и Де-Трайль, перекинувшись нсколькими многозначительными взглядами, вскор убрались подъ одяла, примру ихъ не замедлилъ послдовать и я. Но въ то время, когда усиленное сопніе моихъ товарищей, давало знать, что ими овладлъ сонъ праведныхъ, я еще продолжалъ бодрствовать, не переставая слдить за Давыдовичемъ. Замтивъ, что мы улеглись, онъ прекратилъ свои громкія мечтанія и въ глубокой задумчивости остановился среди комнаты. Простоявъ такимъ образомъ четверть часа, онъ подошелъ къ столу и, вынувъ изъ боковаго кармана какое-то письмо, сосредоточилъ на немъ все свое вниманіе. Нкоторыя мста письма вызывали изъ его груди тяжелые, продолжительные вздохи и особенно долго приковывали къ себ его взглядъ. При чтеніи послдней страницы, я замтилъ на его лиц крупныя капли слезъ. Я весь превратился въ слухъ и зрніе. Бережно сложивъ письмо, онъ вынулъ изъ того-же боковаго кармана конвертъ съ небольшими фотографическими карточками, одну изъ которыхъ онъ жадно, съ юношескою горячностью, сталъ покрывать долгими поцлуями. ‘Боже мой, Боже мой!’ вырвалось у него. Онъ слъ на стулъ, схватился обими руками за голову и тихо зарыдалъ.
Зная изъ личнаго опыта, какъ непріятно въ такія минуты постороннее вмшательство, я не сдлалъ попытки ‘утшить’ его и, искренно сочувствуя неизвстному мн горю его, продолжалъ молча наблюдать за нимъ. Онъ долго предавался безмолвному плачу, по временамъ длая руками порывистыя движенія. Завершивъ свой плачь громкимъ, трогающимъ душу, вздохомъ, онъ вытеръ лицо носовымъ платкомъ и, подойдя къ окну, ухватился обими руками за желзную ршетку, какъ-бы желая вырвать ее, затмъ, печально понуривъ голову, онъ отошелъ отъ крпкой ршетки, сдлалъ себ папиросу, закурилъ ее и, усвшись на свою кровать, повидимому, вновь предался горькому раздумью. Эта безмолвная картина страданій человка, обыкновенно ничмъ не выказывавшаго своей скорби и, повидимому, равнодушно относящагося къ своему положенію, произвело на меня сильное впечатлніе. Только глубоко прочувствованное гор и дйствительное несчастіе могутъ вызвать въ человк подобное проявленіе тщательно скрываемыхъ страданій. Отыскивая вроятныя причины ихъ, мысль незамтно остановилась на обстоятельствахъ, создавшихъ мое собственное несчастье. Мною вдругъ всецло овладло собственное гор. Я ужь не наблюдалъ за Давыдовичемъ. Я самъ переживалъ ужасныя минуты и часы. Я долго не могъ подавить мрачныя воспоминанія, пока, наконецъ, измученный ими, обезсиленный непомрнымъ напряженіемъ мысли и чувства, я только на разсвт получилъ возможность забыться и предаться сну. ‘Благодтель’ отсутствовалъ до десяти часовъ утра. Свжій видъ лица его и трезвое состояніе свидтельствовали, что онъ уже усплъ боле или мене продолжительнымъ сномъ обновить растраченныя ночнымъ бодрствованіемъ силы. Вчерашняго мрачнаго настроенія не осталось и слда: онъ былъ веселъ и болтливъ.
— Совсмъ было поссорился съ смотрителемъ, — обидно показалось… А оказывается, что онъ все-таки, золотой человкъ, другого такого смотрителя не скоро найдешь. Съ нимъ только нужно знать какъ поладить, а ужь разъ поладилъ, такъ будь спокоенъ… — говорилъ онъ Угрову и Де-Трайлю.
— Ну, что-же баронъ-то нашъ? — ехидно подмигивая, спросилъ его Угровъ.
Самодовольная улыбка изобразилась на жирномъ лиц ‘благодтеля’.
— Гм… ничего… малый будетъ помнить: ба—ронъ!… ха-ха-xа! — залился Глюмъ отвратительнымъ смхомъ.
— Да ты полно хохотать, объясни толкомъ, что онъ, въ карцер что-ли? — перебилъ Угровъ его хохотъ.
— Да вотъ князь на меня сердится, не знаю, за что, ужь я замчаю… не отвчая ему на вопросъ, произнесъ Глюмъ, полуобращаясь ко мн.
— Полноте пустяки-то выдумывать, скажите-ка лучше: баронъ въ карцер? — спросилъ я его въ свою очередь.
— Я вовсе не выдумываю, а знаю, что вы сердитесь на меня и сердитесь именно изъ-за этого барона. Ужь больно онъ, видно, вамъ по душ пришелся. Только это напрасно, князь: худаго я вамъ ничего не сдлалъ, напротивъ, все, что только можно было устроить, я вамъ устроилъ… а что вамъ такое этотъ баронъ? — оправдывался Глюмъ.
— То-же, что и вы: сотоварищъ по заключенію, ни боле, ни мене.
Глюмъ нахмурился.
— Ну, перестаньте-же, Иванъ Ивановичъ, обижаться Богъ знаетъ на что и скажите намъ куда вы запрятали барона?
— Куда-жь его запрячешь, кром карцера?
— Такъ-онъ въ карцер?
— Въ карцер.
— Ну, а какъ вы думаете, выпуститъ его оттуда Егоровъ, если я ему дамъ ‘синенькую’?
— Что вы, князь, разв это возможно? — съ видимымъ недоумніемъ отвтилъ мн Глюмъ.
— Почему-же невозможно? Вдь выпустилъ-же онъ мальчика за ‘синенькую’,— отчего-же ему не выпустить барона? Я ему, во всякомъ случа, непремнно предложу это.
— Нтъ ужь, князь, вы это оставьте… только испортите…
— Что испорчу? Я увижу, если ‘синенькая’ окажется въ этомъ случа недостаточною, я прибавлю ‘зелененькую’ Я непремнно хочу избавить барона отъ карцера, во что-бы то ни стало. А, такъ какъ я давно согласился съ вами, что Егоровъ ‘золотой человкъ’,и что нтъ той пакости, которой онъ не сдлалъ-бы за деньги, то я нисколько не сомнваюсь въ успх своей попытки. Ну, за что, въ самомъ дл, посадили его въ карцеръ? Вы его сами оскорбили, вызвали… По моему, для вашего удовлетворенія было-бы совершенно достаточно, если-бы Егоровъ помстилъ его на нсколько дней въ одиночный нумеръ, и я, на вашемъ мст, никоимъ образомъ не сталъ-бы такъ усиленно добиваться, чтобы его непремнно посадили въ карцеръ. Онъ васъ ударилъ, почему вы не отплатили ему тмъ-же, а побжали жаловаться?
Глюмъ продолжалъ смотрть на меня съ возрастающимъ недоумніемъ, сквозь которое проглядывала сильная досада.
— Словомъ, Иванъ Ивановичъ, я просилъ-бы васъ оставить теперь барона въ поко и не противудйствовать мн. — Вы не знаете, Егоровъ теперь въ контор? — спросилъ я его направляясь къ двери.
Бросивъ на меня вызывающій взглядъ, Глюмъ, какъ ужаленный, вскочилъ со стула.
— А, такъ вотъ какъ! — закричалъ онъ на всю камеру. — Такъ я-же вамъ покажу, какъ выкупать этого нищаго!… Увидимъ, чья возьметъ!… Онъ сгніетъ въ карцер: я вамъ это говорю, я, Иванъ Ивановичъ Глюмъ! И сильно ударивъ себя, при этомъ, кулакомъ въ грудь, ‘благодтель’ побжалъ внизъ.
— Если вы дйствительно хотли избавить барона отъ карцера, вы напрасно вызвали Глюма на соперничество, — произнесъ Давыдовичъ, съ замтнымъ вниманіемъ слдившій за нашимъ разговоромъ. — Вы предложите Егорову 10 рублей, онъ — 20, вы — 20, онъ — 40, и т. д. въ конц концовъ въ выигрыш останется одинъ Егоровъ. Тамъ, гд дло пойдетъ на то, чтобы показать себя, этотъ мужикъ ничего не пожалетъ. Ну, а карманъ-то у него, надо думать, потолще вашего.
Да, теперь я уже и самъ сомнвался въ возможности избавить барона отъ карцера, при помощи тхъ немногихъ рублей, которые я могъ удлить изъ своего ограниченнаго капитала.
‘Увидимъ, чья возьметъ!’ — Разв эти три слова не говорятъ о план дйствій Глюма, о томъ, что онъ употребилъ всю свою, основанную на толстомъ карман, мощь на то, чтобы доказать мн, что ‘его взяла’? — Если до сихъ поръ дло шло только объ отомщеніи ‘прощалыг’, позволившему себ оскорбить его, то теперь явилась необходимость въ этомъ отомщеніи, еще и для того, чтобы доказать мн, что идти противъ его, ‘благодтеля’, всемогущества — не безопасно. Раздляя, такимъ образомъ, основательное мнніе Давыдовича, я уже винилъ себя за послдствія моего крупнаго съ ‘благодтелемъ’ разговора. Я напрасно пріискивалъ въ своемъ ум возможно-удобные мры къ предотвращенію этихъ дурныхъ для барона послдствій: перкупить Егорова съ моими средствами нечего было и думать, прибгать къ убжденіямъ, взывать къ его ‘справедливости’, тмъ боле въ данномъ случа, гд этимъ убжденіямъ и воззваніямъ будутъ противустоять бумажникъ ‘благодтеля’, было бы также безполезно. Очевидно, Егорова можно было только заставить сдлать желаемое, а это ‘заставить’ обусловливало собою, если не явный, то тайный, но, во всякомъ случа, полнйшій разрывъ только что завязавшихся между мною и имъ отношеній. Угрозу съ моей стороны, довести до свднія кого слдуетъ о его небезкорыстномъ расположеніи къ Глюму и о многихъ другихъ неблаговидныхъ его продлкахъ несомнно побудила-бы уступить мн, но тогда мн пришлось бы потерять его довріе, а слдовательно, и ту косвенную помощь къ бгству, на которую я разсчитывалъ. А между тмъ, особенности егоровскаго карцера, да еще такого, въ сравненіи съ которымъ, — по словамъ Савельева,— ‘виднный мною ужасный карцеръ — рай’,— не давали примириться съ мыслью о возможности шестидневнаго пребыванія Соте въ такомъ карцер. — Независимо отъ внушеннаго мн барономъ чувства безконечной симпатіи, я не могъ не принимать особенно близко къ сердцу его положенія, и уже по тому одному, что баронъ не разъ выказывалъ мн искренное участіе, неподдльно безпокоился, видя меня въ грустномъ настроеніи, употреблялъ всевозможныя мры разсять это настроеніе и проч., что меня каждый разъ такъ глубоко трогало…
Я отправился въ контору. Глюма уже не было тамъ: онъ прогуливался по двору.
— Что прикажете, Дмитрій Александровичъ? Не о барон-ли хлопотать изволите? Извините, ей Богу… Впрочемъ, будьте такъ любезны, прочтите эту бумажку… — торжествующимъ голосомъ произнесъ Егоровъ, здороваясь со мной и подавая, мн ‘бумажку’.
Это былъ отвтъ прокурора на донесеніе смотрителя о буйств и дерзостномъ поведеніи барона Соте. Отвтъ гласилъ: ‘Вслдствіе рапорта вашего, отъ сего декабря, за No 820, поручаю вамъ, милостивый государь, подвергнуть, содержащагося во ввренномъ вамъ полицейскомъ дом арестанта, барона Соте, дисциплинарному взысканію, на точномъ основаніи парагр. 229 инструкціи смот. губ. тюр. замка, и впредь въ подобныхъ случаяхъ дйствовать въ предлахъ предоставленной вамъ закономъ власти, не испрашивая на то разршенія’…
Принимая отъ меня обратно бумагу, Егоровъ счелъ нужнымъ тяжело вздохнуть и тономъ глубокаго соболзнованія произнести:
— Врите-ли, Дмитрій Александровичъ, какъ мн его жалко… Но ничего не подлаешь… долгъ… Я обязанъ его наказать…
— Если вы не особенно заняты, я прошу васъ пройтись со мной по двору: мн нужно съ вами поговорить.
— Очень радъ, пойдемте.— И взявъ меня подъ руку, Егоровъ вышелъ вмст со мной изъ конторы.
‘Благодтель’ лишь только замтилъ насъ, скрылося въ квартиру акушерки.
— Видите-ли, въ дло,— тихо началъ я.— Я поставленъ въ необходимость поговорить съ вами откровенно…
— Очень радъ, очень радъ, но я васъ не понимаю… торопливо перебилъ меня Егоровъ, замтивъ мое удареніе на слов: ‘откровенно’.
— Семейство и ограниченное жалованье вынуждаютъ васъ не пренебрегать извстнаго рода доходами… — Лицо Егорова, при этомъ вступленіи какъ-бы вдругъ вытянулось.— Позвольте, — остановилъ я его попытку что-то возразить мн,— я хорошо понимаю ваше положеніе и ужь, конечно, нисколько не осуждаю васъ, и вы прекраснйшій смотритель, порядокъ у васъ образцовый, и служба нисколько не страдаетъ отъ того, что вы не отказываетесь отъ того, что вамъ искренно предлагается. Нтъ, не въ этомъ дло, я хочу только сказать, что пользованіе такими доходами неизбжно ставитъ васъ иногда въ необходимость поступать не совсмъ такъ, какъ вамъ подсказываетъ чувство справедливости. Вы искренно жалете барона, желали-бы уважить мое за него ходатайство, но отношенія ваши къ Глюму и нужда побуждаютъ васъ сдлать на этотъ разъ угодное Глюму. Не перебивайте меня, пожалуйста. Я убжденъ, что Глюмъ не пожаллъ 20—25 рублей, чтобы доканать барона…
— Зайдемте ко мн, тамъ поговоримъ… здсь неудобно…. предложилъ мн вдругъ почему-то пріободрившійся Егоровъ.
Онъ занималъ роскошную казенную квартиру въ 10 комнатъ. Обстановка этой квартиры достаточно ясно свидтельствовала о томъ, что получаемое владльцемъ ея жалованіе (600 руб. въ годъ) не служитъ ему средствомъ къ жизни. Становилось гадко на душ, при вид того комфорта, которымъ окружилъ себя этотъ нравственный уродъ. Особенно бросалась въ глаза обстановка его кабинета,— большой квадратной комнаты, походившей скоре на какой-нибудь магазинъ, въ которомъ производится ‘покупка и продажа вещей всякаго рода’, чмъ, на кабинетъ длового человка. До десятка лампъ всевозможныхъ видовъ и величинъ, нсколько серебряныхъ чайныхъ сервизовъ, и множество такой-же посуды, нсколько паръ золотыхъ часовъ, серебряныхъ портсигаровъ, ложекъ, вилокъ, тарелокъ, кружекъ, наполняли собою этотъ ‘кабинетъ’. Ни одной книги, ни клочка газеты, ничего такого, что говорило-бы объ умственныхъ потребностяхъ почтеннаго владльца. Вся эта оригинальная обстановка, очевидно, составилась изъ приношеній доброхотныхъ дателей, родственниковъ и друзей заключенныхъ, имвшихъ несчастье побывать ‘въ егоровской обители’,— какъ называютъ арестанты описываемый мною полицейскій домъ.
Посл непродолжительнаго, плохо-поддержаннаго мною, разговора о разныхъ пустякахъ, преимущественно о достоинств тхъ вещицъ, которыя Егоровъ счелъ нужнымъ похвастать передо мной, онъ, наконецъ, обратился ко мн съ вопросомъ, почему я принимаю въ барон такое горячее участіе?
— Видите-ли, я съ нимъ очень сошелся и усплъ-таки порядочно привязаться въ нему. Я увренъ, если-бы вы хорошо знали его, вы также не могли-бы не симпатизировать ему…
— Я понимаю, Дмитрій Александровичъ, онъ вамъ на что-нибудь нуженъ… О, я уважаю такихъ людей, какъ вы: умнье извлекать пользу всюду, изъ всего, не всякому дается,— увренно, не безъ восторженности произнесъ Егоровъ.
— Нтъ, вы меня не понимаете, я всего мене принадлежу къ числу тхъ людей, о которыхъ вы говорите…
— Ладно, скромничайте больше… Ну, да все равно! Такъ вамъ очень хочется, чтобы баронъ былъ выпущенъ изъ карцера?
— Разумется, очень, если я такъ хлопочу объ этомъ,— отвтилъ я.
— Но вы, конечно, понимаете, что, при всемъ моемъ желанія, я врядъ-ли могу это сдлать, не только потому, что это можетъ повлечь за собою жалобу на меня со стороны Глюма, но и потому, что дло получило оффиціальную огласку: прокурору извстно…
— Я все это знаю, но, при всемъ этомъ, увренъ, что если-бы вы захотли, вы нашли-бы такой исходъ, который удовлетворилъ-бы и меня, и Глюма. Я не такъ богатъ, какъ Глюмъ, но щедръ ничуть не мене его. Словомъ, вотъ вамъ отъ меня за барона… И я подалъ ему 25-ти-рублевый билетъ.
— Благодарю васъ, Дмитрій Александровичъ. Но какъ-же-бы это сдлать? знаете, прокурору донесено… баронъ посаженъ на точномъ основаніи 229 статьи… затруднялся Егоровъ.
— A теперь вы его освободите на точномъ основанія… ну, хоть 230 статьи… Нтъ, кром шутокъ, я теперь спокоенъ. Я слишкомъ хорошо знаю какъ, чтобы сомнваться въ томъ, что вы не найдете исхода. До свиданія-же. Только, пожалуйста, нельзя-ли сегодня?— добавилъ я, разставаясь съ Егоровымъ.
Взялъ — значитъ сдлаетъ: я былъ убжденъ въ этомъ, но какъ? Вдь онъ и съ Глюма, конечно, взялъ… Разршеніе вопроса ‘какъ?’ не замедлило послдовать. Спустя часа два, въ камеру явился Савельевъ и сообщилъ, что г. смотритель ‘отправили барона въ больницу’.
— Сами просили здшняго доктора, чтобы тотъ призналъ барона больнымъ, а то онъ было не хотлъ подписывать свидтельства,— добавилъ онъ мн ‘по секрету’.

ГЛАВА XIII

ЧТО МЕНЯ ПРИВОДИТЪ, СПЕРВА ВЪ ‘ПРІЕМНЫЙ ПОКОЙ’, А ПОТОМЪ ВЪ ‘СЕКРЕТНЫЙ’ НУМЕРЪ.

Вопреки обыкновенію утреннюю поврку, на другой день, производилъ не околоточный, а самъ Егоровъ.
— Не имете-ли что заявить, господа? — громко произнесъ онъ, войдя въ нашу камеру, и вслдъ затмъ, не ожидая отвта на свой вопросъ, обратился ко мн и къ Глюму:
— Здравствуйте, Дмитрій Александровичъ, здравствуйте, Иванъ Ивановичъ! Пойдемте-ка въ контору, тамъ получены дв бумажки,— нужно ихъ объявить вамъ.
— Вроятно, отвтъ отъ прокурора на мое прошеніе?— полюбопытствовалъ я.
— Да… отъ прокурора… Пойдемте, тамъ прочтете…
Отдавъ при вход въ контору, нкоторыя приказанія сопровождавшимъ его полицейскимъ служителямъ, Егоровъ, дружески пожимая мн и Глюму руки, объявилъ, что онъ позволилъ себ относительно насъ ‘маленькое надувательство’: ‘бумажекъ’ для объявленія намъ — никакихъ нтъ: есть только его желаніе побесдовать съ нами, для чего онъ и проситъ насъ раздлить съ нимъ его скудный завтракъ. — Я не имлъ приличнаго повода не послдовать примру Глюма, и также принялъ приглашеніе любезнаго начальника, искренно досадуя, въ то-же время, на то, что полученіе нетерпливо-ожидаемой ‘бумажки’ оказалось вымысломъ.
— Прошу покорно! Чмъ богатъ, темъ и радъ,— театрально произнесъ онъ, самодовольна указывая на роскошно сервированный, въ его своеобразномъ кабинет ‘скудный’ завтракъ.
Нсколько бутылокъ различныхъ,— не послдняго сорта,— винъ, разнообразныя елисевскія закуски, занимавшія добрую половину довольно большого стола, превосходно приготовленный ростбифъ, правда, при нашемъ вход, Савельевымъ, преобразившимся на этотъ разъ изъ полицейскаго служителя въ знающаго свое дло оффиціанта,— врядъ-ли, впрочемъ, оправдывало эпитетъ ‘скудный’, который Егорову было угодно придать своему завтраку.
Одновременное приглашеніе меня и Глюма — своихъ добровольныхъ данниковъ, предшествовавшая этому приглашенію моя размолвка съ Глюмомъ, повлекшая за собою его несогласное съ его желаніемъ распоряженіе Егорова объ отправленіи Соте въ тюремную больницу, въ извстно степени объяснили мн цль этой, повидимому, ничмъ не вызванной, особенной любезности Егорова. ‘Особенною’ эта любезность являлась потому, что Егоровъ былъ далеко не изъ щедрыхъ, и ужь, конечно, даромъ, не имя въ виду извлечь изъ этого что-либо для себя полезное, не позволилъ-бы себ тратить 15—20 рублей для нашего удовольствія. Зато Глюмъ, видимо, недоумвалъ. Его взглядъ то и дло переходилъ ‘скуднаго’ завтрака на Егорова и обратно, какъ-бы ища отвта на вопросъ: ‘а что, молъ, любезный, значитъ эта щедрость? вдь ужь не даромъ-же ты раскошелился!’
Въ продолженіи всего завтрака, Егоровъ ничмъ не выдавалъ себя, искусно поддерживая общій разговоръ о постороннихъ предметахъ, преимущественно о различныхъ перипетіяхъ своей, обильной приключеніями, служебной карьеры, причемъ, разумется, онъ не упустилъ случая передать намъ и нсколько такихъ сценъ, которыя уже однажды вызвали обидное для него возраженіе со стороны Соте. Завтракъ заключился шампанскимъ, давшимъ Егорову поводъ провозгласить нсколько тостовъ за мое и Глюма здоровье, за благополучное окончаніе нашихъ уголовныхъ и иныхъ длъ, и проч. Глюмъ хотя и покорно переносилъ мое присутствіе, не высказывая своего неудовольствія, но, тмъ не мене, нкоторое время, очень замтно отражалъ его на себя: онъ сжимался и морщился каждый разъ, какъ только взглядъ мой останавливался на немъ, уклонялся отъ бесды со мной, и съ видимой неохотой отвчалъ на егоровскіе, въ честь мою, тосты. Но, мало по малу, по мр того, какъ опоражнивались рюмки и бутылки, Глюмъ длался мене сдержанъ, а подъ конецъ даже самъ сталъ заговаривать со мной. Воспользовавшись минутнымъ отсутствіемъ Егорова, зачмъ-то вызваннаго женой въ другую комнату, Глюмъ поспшилъ обратиться ко мн за разршеніемъ, какъ видно неперестававшаго интересовать его вопроса,— о значенія егоровскаго завтрака.
— Вдь, ужь это, ей-Богу, не даромъ, я его знаю: онъ что-нибудь затваетъ. A какъ вы думаете, Дмитрій Александровичъ?
— Мн нтъ надобности и думать: я убжденъ, что это не даромъ, но, признаюсь, меня нисколько не интересуютъ намренія Егорова. Да и вы, Иванъ Ивановичъ, притворяетесь, вдь? ужь какъ будто вы и въ самомъ дл не знаете, что значитъ этотъ завтракъ! Давно-ли это у Егорова стали секреты отъ васъ?… Полноте шутить, Иванъ Ивановичъ,— небось для меня-же какую-нибудь ловушку устраиваете?…
— Что вы, что вы!… Оно, положимъ, что вы меня обидли… но, чтобы я мстилъ своему брату — арестованному… никогда! нтъ-съ, вы еще, значитъ, не знаете Глюма! — съ необыкновенною горячностью, возразилъ достаточно охмлвшій Глюмъ. И что-бы такое это значило?… шампанскимъ онъ угощаетъ,— задумчиво, какъ-бы про себя, бормоталъ Глюмъ.
— A вамъ очень хочется узнать, что-бы это значило? — озадачилъ я его вдругъ.
— Гм… гм… конечно.
— Такъ мы это сейчасъ узнаемъ.
— Отъ кого-же это мы узнаемъ? — спросилъ онъ меня,
— Да отъ Егорова-же. И я обратился къ тутъ-же вошедшему Егорову.
— Вотъ, Иванъ Ивановичъ интересуется знать: съ чего это вы вздумали угощать насъ?
— Господа! да неужто вы не понимаете? Мн просто хотлось помирить васъ. Мни казалось, что вы не на шутку поссорились, но теперь я съ удовольствіемъ вижу, что ошибся. Да и стоитъ-ли этотъ баронишка, чтобы мы изъ-за него ссорились! Неправда-ли, Иванъ Ивановичъ? Эй, Савельевъ! подай шампанскаго!… И Егоровъ, не ожидая, возраженія или согласія, бросился обнимать то меня, то Глюма.
— Ну, право, не знаю, за что я васъ такъ люблю… Нтъ, вы меня просто напросто околдовали да и только… друзья мои… приговаривалъ онъ при этомъ.
— И такъ, да здравствуютъ между нами миръ и согласіе! За ваше здоровье, за ваше освобожденіе, друзья мои! И Егоровъ уже поднесъ было къ губамъ бокалъ, какъ въ дверяхъ неожиданно появился полицейскій околоточный.
— Пожалуйте скоре, генералъ Барановъ пріхалъ! — торопливо объявилъ.
Словно ужаленный, бросился Глюмъ къ Егорову:
— Батюшки, голубчики, что же мы будемъ длать?… да скорй-же! Господи!
— Не бснуйтесь, успокойтесь, Иванъ Ивановичъ, — произнесъ Егоровъ дрожащимъ голосомъ, замтно силясь казаться хладнокровнымъ и поставить на столъ все еще бывшій у него въ рук бокалъ съ шампанскимъ.— Пріхалъ, такъ пріхалъ, что-жъ изъ этого?… Да,— встрепенулся онъ вдругъ, обращаясь къ околоточному,— ступайте скорй къ генералу, сопровождайте его. Доложите, что я въ пріемномъ поко… я сейчасъ буду.
— Карасевъ и Глюмъ находятся въ пріемномъ поко! — крикнулъ онъ вслдъ бросившемуся вонъ изъ кабинета околоточному.
— Пойдемте, пойдемте, господа, живй! Я васъ сейчасъ пристрою…. чортъ его угораздилъ теперь пріхать!— И Егоровъ повлекъ насъ за собою въ пріемный покой, помщавшійся въ нижнемъ этаж того-же флигеля, въ которомъ онъ занималъ квартиру.
— Живй! снимайте съ себя сюртуки, убирайтесь подъ одяла, закутайтесь хорошенько!… будто спите,— торопливо проговорилъ онъ, указавъ намъ на дв кровати, стоявшія у самаго входа въ пріемный покой, и, не ожидая съ нашей стороны исполненія, быстро оставилъ насъ.
— Вы поскорй, поскорй… голубчикъ, Дмитрій Александровичъ… батюшки, вдругъ войдетъ!… суетился совершенно опьянвшій Глюмъ.
Спустя минуту вошедшій въ покой, дряхлый старичекъ-фельдшеръ — ‘изъ военныхъ’, уже засталъ насъ мирно покоившимися подъ больничными одялами не подававшими и признака жизни.
— Кто это? никакъ Иванъ Ивановичъ! Что-же это съ нимъ случилось? а это, никакъ, князь?… И оба спять… Что-то не ладно… Нужно-бы, доктору дать знать… Разбужу, право разбужу,— разсуждалъ онъ про себя, не смло дотрагиваясь по очередно то до меня, то до Глюма.
— Иванъ Ивановичъ! а, Иванъ Ивановичъ! что съ вами? проснитесь!— будилъ онъ Глюма, который, однакожь, ничмъ не выказывалъ намренія проснуться. Почувствовавъ на лиц что-то ползущее, а отчасти и желая успокоить бднаго фельдшера, я, освободивъ изъ-подъ одяла голову и лицо, голосомъ больнаго, обратился къ нему:
— Оставьте его, г. фельдшеръ, пусть спитъ. Мы немножко угорли: черезъ-чуръ рано закрыли трубу въ камер… голова страхъ какъ болитъ.
— Ну, это ничего, не безпокойтесь, пройдетъ. Я вотъ вамъ сейчасъ каши дамъ… — успокаивалъ меня, поспшившій оставить Глюма, фельдшеръ, производя надо мной должное изслдованіе: щупанье пульса и лба.
Въ одномъ изъ угловъ комнаты, или ‘покоя’, стоялъ покривившійся отъ времени, покрытый густымъ слоемъ пыли, столъ, составлявшій,— какъ надо полагать, судя по количеству банокъ и баночекъ, и всевозможнаго вида пузырьковъ, помщавшихся на немъ,— аптеку пріемнаго покоя. Это казалось тмъ боле вроятнымъ, что въ ‘поко’ не видно было ни шкафа и ничего такого, гд-бы можно было подозрвать присутствіе лекарствъ и медицинскихъ инструментовъ. ‘Баночки’ и ‘пузырьки’ были, разумется, окрашены тою-же краской — пылью, что снимало всякую возможность опредлить, содержится-ли что-либо въ нихъ. Въ одномъ изъ такихъ ‘пузырьковъ’, поднесеннымъ мн фельдшеромъ, оказалась, однако, какая-то мутная, безвкусная жидкость, значительную составную часть которой, — я не сомнваюсь,— составляла та-же пыль. Я съ отвращеніемъ проглотилъ нсколько капель этой жидкости — капель, долженствовавшихъ, по увренію фельдшера, скоро сдлать меня здоровымъ.
— Позвольте мн оставить вамъ эти капли: неравно Иванъ Ивановичъ проснутся, вы ихъ ему дадите. Мн нужно сбгать къ доктору. До свиданія-съ!… Къ вечеру будете здоровы,— оставилъ меня заботливый фельдшеръ, предварительно сунувъ мн подъ подушку цлебный пузырекъ: въ ‘поко’, кром кроватей и вышеупомянутаго стола, никакой мебели не было.
Глюмъ настолько проникся своею ролью, что сдланная мною, по уход фельдшера, попытка заговорить съ нимъ осталась напрасною: онъ лежалъ неподвижно, не издавая ни одного звука. Если-бы не кратковременность нашего пребыванія въ пріемномъ поко, я подумалъ-бы, что онъ и въ самомъ дл спитъ. Предоставленный собственнымъ впечатлніямъ, я въ первый разъ внимательно оглядлъ свое ложе. Обзоръ этотъ привелъ къ тому, что я, не смотря на просьбу Егорова, ‘закутайтесь будто спите’, быстро оставилъ кровать, облекся въ свой сюртукъ, и за неимніемъ стула или табурета, на которомъ можно было-бы приссть, на ходу сталъ избавлять себя отъ тхъ нежеланныхъ гостей, которые, уже однажды, въ достопамятную для меня ночь, проведенную ‘на слдственной’,— завладли моей особой. Я негодовалъ не только на Егорова, которому не могло быть неизвстно состояніе предложенныхъ имъ къ нашимъ услугамъ постелей, но и на самаго себя, такъ доврчиво воспользовавшагося одною изъ нихъ. Въ самомъ дл, достаточно было-бы боле внимательно взглянуть на подушки и одяла, которыми были покрыты помщавшіяся въ ‘поко’ пять кроватей, чтобы отшатнуться отъ нихъ, не смотря ни на какую просьбу. Одяла изъ солдатскаго сукна, отъ времени, огня и различныхъ медикаментовъ,— о томъ, другомъ и третьемъ свидтельствовали множество заплатъ, выжженныхъ дыръ и, всевозможныхъ цвтовъ и размровъ пятна,— давно потеряли свой первоначальный, срый цвтъ. Каждая заплата служила убжищемъ для отвратительныхъ наскомыхъ, гнздившихся по ея причудливымъ швамъ. Мочальныя подушки, необыкновенной твердости, были покрыты, буквально, черными отъ грязи и пыли наволочками грубаго,— такъ называемаго ‘подкладочнаго’,— холста. Простыни, изъ того-же холста, были не мене грязны и также покрыты заплатами и пятнами отъ раздавленныхъ наскомыхъ. Мочальные матрацы изобиловали клопами. Вообще, вся обстановка ‘пріемнаго покоя’ — невысокой, грязной, квадратной комнаты, съ тремя, выходившими на дворъ полицейскаго дома, окнами, также покрытыми пылью и паутиной, свидтельствовала о совершенной заброшенности и отсутствіи всякаго надзора и заботливости. Не оставалось сомннія, что постельное блье съ незапамятныхъ временъ не смнялось, одяла никогда не выколачивались, матрацы и подушки оставались неприкосновенными съ перваго дня ихъ существованія.
— Послушайте, зачмъ вы встали? ложитесь скоре!… Прошу васъ… генералъ придетъ… Егорову достанется, вдругъ заявилъ о себ Глюмъ.
Я указалъ ему нкоторое мсто на одял, которымъ онъ былъ покрытъ, и на его собственный жилетъ, по которому свободно разгуливали извстнаго рода наскомыя.
Мой наглядный, хотя и молчаливый, отвтъ подйствовалъ на Глюма лучше всякихъ словъ: онъ уже боле не помнилъ о томъ, что генералъ можетъ придти и что Егорову можетъ достаться. Живо сбросивъ на пол одяло и подушку, онъ также принялся освобождать себя отъ наскомыхъ, сопровождая эту операцій громкими,— неизвстно, впрочемъ, къ кому адресованными,— проклятіями и ругательствами.
— Нельзя-ли потише, господа! Генералъ на двор!— не замедлилъ раздаться голосъ Савельева, неожиданно очутившагося въ дверяхъ ‘покоя’. Оказалось, что оставивъ насъ въ ‘поко’, Егоровъ не преминулъ, въ тоже время, распорядиться,— ‘ради формы’, какъ онъ потомъ объяснилъ,— поставить у ‘покоя’, въ качеств часовыхъ, двухъ полицейскихъ служителей, однимъ изъ такихъ часовыхъ былъ Савельевъ.
При всти: ‘генералъ на двор’, Глюмъ мгновенно умолкъ, поспшно поднялъ съ пола одяло и подушку и, плюнувъ нсколько разъ по об стороны кровати, вторично улегся на ней, прикрывъ себя своимъ сюртукомъ: одяло и подушка нашли себ мсто въ ногахъ. Я не счелъ нужнымъ послдовать его примру и ршился, стоя у окна, выжидать появленія генерала.
— Это чортъ знаетъ что такое!… тьфу гадость!… покорно благодарю… тьфу, тьфу!… отплевывался Глюмъ, ворочаясь на своемъ непривлекательномъ лож.
Тотъ-же Савельевъ, спустя минуту, возвстилъ радостную всть: ‘Генералъ ухалъ!’ Нечего и говорить, что Глюмъ со всхъ ногъ бросился вонъ изъ ‘покоя’. Оставляя его съ не меньшей охотой, но далеко не съ такой поспшностью, я обратилъ вниманіе на деревянную перегородку въ небольшомъ, узенькомъ, полутемномъ корридорчик, составлявшемъ какъ-бы переднюю ‘пріемнаго покоя’.
— Это — для женщинъ,— пояснилъ мн Савельевъ, вводя меня за перегородку.
Пространство между стной и перегородкой было занято четырьмя кроватями, съ такими-же постельными принадлежностями, какъ и въ описанномъ уже помщеній ‘покоя’. Разница между тмъ и другимъ помщеніями заключалась въ томъ, что въ первомъ, независимо отъ свободнаго, ничмъ не занятаго, пространства, кровати стояли одна отъ другой на извстномъ разстояніи, тутъ-же, въ помщеніи ‘для женщинъ’, свободнаго пространства вовсе не было, и кровати тсно примыкали одна къ другой, составляя какъ-бы сплошную массу.
Конечно, не каждому изъ читателей извстно, что такое ‘пріемный покой’ и чмъ онъ долженъ быть? Полагаю, поэтому, не лишнимъ сказать объ этомъ нсколько словъ.
При каждомъ полицейскомъ дом имется особое помщеніе, называемое ‘пріемнымъ покоемъ’, предназначенное для пріема внезапно заболвшихъ и вообще нуждающагося въ немедленной медицинской помощи бднаго люда, не всегда имющаго возможность воспользоваться врачебною помощью у себя на дому. На обязанности частнаго (т. е. состоящаго при полицейской части врача и фельдшера лежитъ, между прочимъ, поданіе первой полощи всякому больному, доставленному въ ‘покой’ родственниками, дворникомъ или городовымъ. Такой больной оставляется въ ‘пріемномъ поко’ до отправленіи его въ одну изъ мстныхъ больницъ. Въ тхъ рдкихъ случаяхъ, когда въ мстныхъ больницахъ не бываетъ свободныхъ мстъ, что, обыкновенно, бываетъ во время эпидемій, такіе больные остаются на излеченіи въ ‘пріемныхъ покояхъ’. Кром того, ‘пріемный покой’ служитъ часто мстомъ для бдныхъ роженицъ, прибгающихъ къ помощи живущей при ‘пріемномъ поко’ частной акушерки, а иногда, тамъ помщаются присылаемыя разными оффиціальными мстами и лицами, для испытанія, лица, умственныя способности которыхъ почему-либо заподозрны. Понятно, что въ-томъ-же ‘поко’ подается первое пособіе и заболвающимъ арестантамъ, содержащимся при полицейскомъ дом. Ни одинъ такой арестованный не можетъ быть принять въ тюремную больницу безъ предварительнаго засвидтельствованія его болзни частнымъ врачемъ. Содержаніе ‘пріемнаго покоя’, т. е. отопленіе, освщеніе, наблюденіе за чистотой, исправное содержаніе кроватей, и проч., лежитъ всецло на обязанности смотрителя полицейскаго дома. Въ ‘пріемный покой’, обыкновенно, никто изъ посщающихъ полицейскій домъ начальствующихъ лицъ не заглядываетъ, частный врачъ, большею частью, ‘водить дружбу’ съ смотрителемъ, чмъ и объясняется возможность существованія ‘пріемныхъ покоевъ’, подобныхъ вышеописанному.
— Такъ скоро изволили поправиться, князь? A Иванъ Ивановичъ какъ? — освдомился у меня заботливый фельдшеръ, съ которымъ я столкнулся у входныхъ дверей ‘пріемнаго покоя’.
— Какъ я, такъ и Иванъ Ивановичъ, благодаря вашимъ стараніямъ, очень скоро поправились. Пузырекъ, который вы мн дали, я оставилъ подъ подушкой.
— Помилуйте-съ!.. Не соблаговолите-ли на чаекъ?… А пузырекъ потрудитесь взять, — спасибо скажете: не равно голова заболитъ, примете 15 капель — и какъ рукой сниметъ…
— Очень вамъ благодаренъ-съ,— расшаркался онъ предо мной, посл того, какъ я, поблагодаривъ его, въ свою очередь, за чудодйственный пузырекъ, наградилъ его усердіе и заботливость рублевой депозиткой.
— Славный баринъ!.. рублевка!.. Пойду, выпью за его здоровье,— вслухъ произнесъ онъ мн вслдъ.
Глюма я нашелъ въ контор полицейскаго дома, гд онъ, въ ожиданіи Егорова, что-то, въ полголоса, объяснялъ Павлу Алексевичу. Судя по жестамъ, сопровождавшимъ его рчь, и потому, что онъ часто отплевывался, можно было безошибочно заключить, что рчь идетъ объ обстоятельствахъ нашего пребыванія въ ‘пріемномъ поко’.— Почти вслдъ за мной, въ контору явился Егоровъ.
— Генералъ остался очень доволенъ… нсколько разъ принимался жать мн руку, благодарилъ, благодарилъ… радостно объявилъ онъ, ни къ кому въ отдльности не обращаясь.— Ну, а какъ вы поживаете, мои слабые больные? ха-ха-ха!— И, схвативъ мою руку, Егоровъ залился громкимъ смхомъ.
— Можете идти обдать, Павелъ Алексевичъ, вы — также. — Послднія слова относились къ двумъ, занимавшимся въ то время въ контор писцамъ, тотъ и другіе не замедлили удалиться.
— Нтъ, идея-то какова! а? въ пріемный покой!.. Ха-ха-ха!.. Конечно, я не боюсь, я стою такъ твердо… Но нтъ, нтъ, идея-то какова? Ха-ха-ха!..
— Идея, сама по себ, не дурна, дурно только то, что именно намъ пришлось осуществлять ее… Нечего сказать, угостили вы-таки насъ!.. произнесъ я, обращаясь въ все еще продолжавшему хохотать Егорову.
— Да-съ, спасибо-съ! — подтвердилъ, въ свою очередь Глюмъ. Выраженіе лица послдняго было очень мрачное.
— Что съ тобой? Иванъ Ивановичъ!.. Вы, и въ самомъ дл, на что-то претендуете? Ну, эка важность, что пришлось съ четверть часа полежать въ пріемномъ поко! — сдерживая смхъ, обратился Егоровъ къ Глюму, пытливо въ него вглядываясь.
— Полежать-то-бы еще куда вы шло, а вотъ быть отданнымъ заживо на съденіе наскомыхъ — не совсмъ пріятно.
При послднихъ словахъ моихъ, Егоровъ быстро вскочилъ со стула и, какъ-бы что-то соображая, схватился за лобъ.
— Ну, простите, господа, совсмъ изъ ума вонъ! — произнесъ онъ посл минутнаго молчанія.— Виноватъ… пожалуйста не сердитесь. Угораздило-же этого Баранова пріхать не во время! Сгоряча и забылъ, что у насъ пріемный покой не особенно чисто содержится… Не сердитесь-же, господа!..
— Мн-то, положимъ, не привыкать-стать: посл ‘слдственной’.
— Вы злопамятны, Дмитрій Александровичъ! — обиженнымъ тономъ перебилъ меня Егоровъ. — Знаете пословицу: ‘кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ’? А, вотъ и Амалія Карловна! она насъ сейчасъ помиритъ,— радостно воскликнулъ онъ вдругъ, увидавъ изъ окна възжавшую на дворъ коляску, въ которой важно покоилась тучная фигура ‘чудеснйшей женщины’.
Само собою разумется, что ‘благодтель’ бросился встрчать ее,
— Не упускайте, князь… лакомый кусочекъ!.. Пятьдесятъ тысячъ чистаганомъ! — счелъ нужнымъ напомнить мн Егоровъ.
— Здравствуйте, monsieur Егоровъ! — развязно произнесла показавшаяся-было въ дверяхъ Амалія Карловна. — Ахъ, вы не одни? Мое почтеніе, князь!— церемонно, съ видомъ оскорбленнаго достоинства, промолвила она, удостоивъ меня важно-медленнымъ, легкимъ поклономъ.
— Сердится… извинитесь! — поспшилъ шепнуть мн Глюмъ.
— A у насъ только что шла рчь, именно по поводу васъ,— совершенно свободно, нисколько не стсняясь моимъ присутствіемъ, началъ повствовать Егоровъ.— Князь глубоко сокрушался, что болзненное состояніе заставило его навлечь на себя ваше неудовольствіе. Онъ увряетъ, что вы его ни за что не простите. Я принялъ на себя смлость спорить… безуспшно, однако. Не разршите-ли вы, Амалія Карловна, нашъ споръ?
Окинувъ меня быстрымъ, но пристальнымъ взглядомъ, Амалія Карловна принявъ вызывающую и, въ тоже время, рельефно обрисовывавшую ея роскошныя формы, позу, кокетливо произнесла:
— Такъ князь очень сокрушается, что былъ немножко относительно меня невжливъ?
Волей-неволей, пришлось отвтить:— ‘Очень’.
— Отъ васъ зависитъ заслужить мое прощеніе.
— Постараюсь.
— Чего тутъ стараться? — вмшался Егоровъ: — разв вы не видите, что вы уже прощены? Что, рады, небось? Пойдемте-же, я васъ поздравлю.— На одну минуту, Амалія Карловна!— добавилъ онъ, уводя меня изъ конторы.
— Отлично, Дмитрій Александровичъ! все будетъ хорошо, если вы только позволите мн дйствовать. Золотая баба,— поврьте честному слову,— говорилъ онъ мн по дорог въ свою квартиру.
Общество ‘золотаго человка’ становилось мн до такой степени невыносимо, что, посл послднихъ его словъ, мн стояло не мало усилій удержать себя въ должныхъ границахъ. Съ языка уже готова была сорваться истинная оцнка его словъ и дйствій, я уже готовъ былъ высказать ему всю силу моей ненависти къ нему, къ этому, по истин, нравственному уроду, человку, подобнаго которому, я,— не будучи новичкомъ въ практической жизни и сталкиваясь въ прошломъ съ массой лицъ всевозможныхъ нравственныхъ состояній,— тмъ не мене, не встрчалъ. Я воскресилъ въ своей памяти все виднное и слышанное отъ него, во все время моего невольнаго съ нимъ знакомства: ни одного мало-мальски честнаго, не только дйствія, но и слова. Онъ былъ постоянно вренъ себ и ни на минуту не забывался. Что ни слово — то подлость. И, слушая этого человка, я былъ поставленъ въ необходимость не только не порицать его, но и соглашаться съ нимъ, подлаживаться къ нему!.. Скрпя сердце, помня цль, ради которой я уже сдлалъ многое, что противно моимъ убжденіямъ, я и въ этотъ разъ заставилъ себя заглушить свой душевныя порывы, и ничмъ не выказалъ Егорову своего негодованія.
— Одну чашку кофе, князь, посл завтрака, это не мшаетъ,— предложилъ Егоровъ, введя меня вторично въ свой кабинетъ.
Предметомъ нашей застольной бесды, въ этотъ разъ, была та-же ‘золотая баба’. Егоровъ очень старался убдить меня, что въ наше время пренебрегать подобными случаями къ нажив — гршно, преступно, что онъ не знаетъ ни одного человка, который уклонился-бы отъ любви Амаліи Карловны, которая, при томъ-же, и сама по себ ‘очень аппетитная женщина’. Для меня какъ для арестованнаго, любовь Амаліи Карловны,— любовь, которой онъ, Егоровъ, сочтетъ долгомъ дружбы ко мн содйствовать всевозможными мрами, должна имть двоякую цну.
— Я, увренъ,— убждалъ онъ меня,— что эта женщина заставила-бы васъ забыть, что вы подъ арестомъ, честное слово… Я васъ помстилъ-бы въ отдльный секретный нумеръ, предоставилъ-бы вамъ обставить его по вашему собственному усмотрнію, и вы могли-бы тамъ принимать кого угодно. Видите, батюшка, какой я человкъ? A вы еще хотли ссориться со мной!
— Но, однако, какъ-же это?.. A Иванъ Ивановичъ? — попробовалъ я было возразить.
— Вамъ-то что за дло до него! Не безпокойтесь!.. О, это такая ловкая женщина, которая съуметъ все сдлать какъ нельзя лучше. Впрочемъ,— задумался за минуту Егоровъ,— я, вдь, ничего не люблю длать въ половину: если понадобится, поврьте, мы съумемъ сплавить его въ другую часть…
— Кого это? вашего друга? — притворился я крайне недоумвающимъ.
— Друга… Ха-ха-ха! Что вы, батюшка, какой онъ мн другъ! Вы — дло другое: мы съ вами люди одинаковаго образованія, одинаковыхъ убжденій, а этотъ — вдь, чистый мужикъ! Конечно, я долженъ сказать, что онъ никогда не оставался мн неблагодаренъ… уметъ цнить то, что для него длаютъ, ну… и, между нами сказать, онъ не скупъ… Но это все равно, въ убытк я не останусь, не правда-ли? Сойдитесь только съ этой женщиной, и я заране увренъ, что вы никогда не забудете Егорова…
— Почему, однакожь, вы такъ уврены, что Амалія Карловна захочетъ завязать со мною боле близкія отношенія? Говорила она вамъ что-нибудь, или вы ршили это путемъ собственныхъ догадокъ? — спросилъ я.
— Да разв вы не видите, что она васъ състь рада? Вы счастливецъ, ей-Богу, счастливецъ! — и пожавъ мн многознаменательно руку, Егоровъ выбжалъ изъ кабинета.
Прошло съ четверть часа времени.
Куда-жь длся мой любезный хозяинъ? Что побудило его вдругъ оставить меня?.. Сослаться на внезапную головную боль… уйти? Но, идя въ камеру, нельзя миновать контору, а тамъ — ‘чудеснйшая женщина’, пожалуй, и онъ тамъ. Сослаться на головную боль посл недавно испрошеннаго прощенія въ такомъ-же преступленіи, на этотъ разъ, очевидно, не спасетъ меня: придется или остаться бесдовать съ ‘чудеснйшей женщиной’, соблаговолившею избрать меня жертвой своей развращенной натуры, или — измнить свои отношенія къ Егорову, т. е. довести дло съ нимъ до открытой ссоры. До перваго — я не долженъ былъ допустить себя, а до послдняго — не могъ. Что-же длать?
Звукъ знакомыхъ шаговъ и шелестъ женскаго платья остановили мои размышленія. На порог кабинета, показался отвратительно-ухмылявшійся Егоровъ, подъ руку съ невдомо отчего сіявшею ‘чудеснйшею женщиной’.
— Какъ видите, князь, хлопоты мои не были напрасны. Ваше пламенное желаніе исполняется. Амалія Карловна готова васъ выслушать,— произнесъ Егоровъ, опустивъ свою даму въ ближайшее отъ меня кресло.
— А теперь — позвольте мн васъ оставить, въ контору, въ контору нужно, на одну минуту… Честь имю кланяться!!— поспшилъ онъ молодцовато расшаркаться.
— Часъ отъ часу не легче! — вырвалось у меня чуть не вслухъ.
— Что-же вы молчите, князь? Неужели вы такой несмлый?— посл обоюднаго минутнаго молчанія, ободряюще произнесла Амалія Карловна, вперивъ въ меня свои далеко не чудные, нсколько напоминавшіе собою Глюмскіе — масляные глаза.
Въ голов моей, между тмъ, успло созрть ршеніе вопроса: ‘что длать?’ — Комедія, во всякомъ случа, не можетъ долго продлиться. Задавшись цлью бжать и, притомъ, непремнно изъ полицейскаго дома, гд, пользуясь ‘дружбой’ ‘золотаго человка’, я могъ найти къ тому множество боле или мене удобныхъ способовъ,— я, очевидно, не долженъ былъ медлить, такъ какъ не сегодня — завтра могла получиться бумага о перевод меня изъ полицейскаго дома, для содержанія подъ стражей, въ тюремный замокъ, или иное мсто заключенія.— Еще день — два подожду извстій отъ Гуаидзе, а затмъ, уже, не расчитывая ни на чью помощь, самъ сдлаю ршительный шагъ къ осуществленію своего намренія. Каковъ-бы ни былъ исходъ моей попытки избавиться отъ неволи, удача или неудача меня ожидаетъ, въ томъ и другамъ случа, мои ложныя къ Егорову отношенія прервутся сами собой, а, слдовательно, и отношенія между мной и ‘чудеснйшей женщиной’, какъ основанныя на покровительств и участіи того-же Егорова, не грозятъ продолжительностью. Боле близкое знакомство съ нею, о чемъ такъ усердно и, конечно, не безкорыстно, хлопочетъ Егоровъ, окончательно утвердитъ его довріе ко мн, а, стало быть, несомннно, также послужить однимъ изъ средствъ къ достиженію мною извстной цли… словомъ,— я ршилъ доиграть комедію.
Вмсто отвта на вопросъ, я молча приблизился къ Амаліи Карловн и, съ притворною страстностью, нсколько разъ поцловалъ ея об руки.
— Такъ вотъ вы какой! — радостно воскликнула она.— Безъ словъ… О, я была уврена, что вы умете любитъ тамъ, какъ никто… Милый мой! — И, крпко обвивъ руками мою шею, нмка наградила мою ‘любовь’ долгимъ, одуряющимъ поцлуемъ, своими особенностями живо напомнившимъ мн поцлуй другой, не мене развращенной, женщины — княгини Лиліенгорсъ: пріемы той и другой были почти одинаковы. Ихъ поцлуи выражали грубую, ничмъ несдерживаемую животную страсть, жажду чувственныхъ наслажденій, при совершенномъ отсутствіи хотя-бы незначительной доли стыдливости и истинной женской нжности.
— A Иванъ Ивановичъ? — съ видомъ ревнующаго полюбопытствовалъ я.
— Эта гадина?… да я его ненавижу! Старый, слюнявый, приторный… тьфу! Два года преслдуетъ меня своею любовью… ха-ха-ха!
— Однако, чмъ-же объяснить ваши частыя посщенія?
— О, да онъ въ самомъ дл ревнуетъ! Какъ это мило!— И мой ротъ вторично подвергается дйствію одуряющихъ поцлуевъ. Минута, и я оказываюсь безсильнымъ противустоять ихъ убійственному вліянію. Мною, естественно, овладло то чисто-чувственное состояніе, которое, — къ счастью, на короткое время,— совершенно парализуетъ правильную дятельность мозга,— состояніе, въ которомъ не можетъ не очутиться и нравственнйшій изъ смертныхъ, при столь близкомъ общеніи съ подобной женщиной.
Входъ Егорова, со свойственною ему догадливостью, предупредившаго о себ легкимъ стукомъ въ дверь, положилъ конецъ неистовству бшенной страсти.
— Прошу извиненія: меня немного задержали,— произнесъ онъ, какъ-бы не замчая нашего смущенія и нкотораго наружнаго безпорядка.— Знаете что, князь,— вдругъ обратился онъ ко мн,— я хочу вамъ предложить перейти въ секретный нумеръ: вамъ тамъ будетъ гораздо спокойне.. A предлагаю я вамъ это теперь потому, что у меня только что освободился именно такой нумеръ…
— А мн тогда можно будетъ приходить къ князю въ гости?— лукаво подмигивая мн, перебила его Амалія Карловна,
— Ваше желаніе — для меня законъ, вы это давно знаете! — не замедлилъ отвтить Егоровъ, сопровождая этотъ отвтъ мнимо-почтительнымъ поцлуемъ руки, несомннно, не разъ воздававшей ему ‘должное’.
— Какъ это хорошо! какъ это славно! Переходите, князь!… Что вы такъ смотрите? — передразнила она вдругъ Егорова. — Смотрите-жъ!— и она безцеремонно обняла меня.— Только смотрите, противному Глюму — ни гу-гу!— приказывала она. — Онъ отъ меня получитъ вечеромъ писульку, что я больна, а вы не вздумайте отпустить его ко мн…. слышите?
— Слушаю-съ, слушаю-съ, милйшая Амалія Карловна! Приказывайте, повелвайте!…
— Пошлите за шампанскимъ: вотъ вамъ кошелекъ… Ступайте-жь, противный этакой! — Егоровъ не заставилъ себя просить и, оставляя насъ, тщательно притворилъ за собою двери кабинета.
Между тмъ чувственный порывъ страсти, уже миновалъ, и ‘чудеснйшая женщина’ начинала мн внушать отвращеніе къ себ. Спасаясь поэтому отъ извстнаго рода поцлуевъ и объятій и желая выиграть время, я объявилъ ей, что, прежде чмъ идти дальше, я хочу знать исторію ея отношеній къ Глюму.
— Фи, какой вы противный! Зачмъ вамъ это знать?… Посл разскажу,— отвтила она мн, не выпуская изъ своихъ объятій.
— Нтъ, непремнно теперь! — ршительно произнесъ я, по возможности останавливая ея страстные порывы, чувствуя себя въ тоже время, неспособнымъ долго противустоять имъ.
Недоумвающе взглянувъ на меня, она покорно подчинилась моему настоятельному желанію, и пояснила, что Глюмъ принималъ участіе въ выгодномъ помщеній ея капитала, доставилъ ей возможность сдлать нсколько выгодныхъ длъ, самъ состоитъ ей должнымъ 15 тысячъ рублей, и что, наконецъ, онъ цлыхъ два года преслдуетъ ее своею любовью. Ей жаль его, она убждена, что онъ ее дйствительно сильно любитъ, и потому посщаетъ его въ заключеніи, позволяя себ награждать его испытанную привязанность ничего не выражающими поцлуями.
— Только не такими, не такими… милый мой!… Ты меня любишь?… едва дыша отъ сильнаго волненія, говорила она, не переставая душить меня въ своихъ циническихъ объятіяхъ.
‘Милый мой, ты меня любишь?’… Съ этими словами, нкогда обращалось ко мн невинное, чистое созданіе… Я вспомнилъ Луизу… Иву… Краска стыда и негодованія бросилась мн въ лицо.
— Позвольте… оставьте меня… я нездоровъ,— отрывисто проговорилъ я, освобождаясь отъ ласкъ ‘чудеснйшей женщины’.
Но ‘чудеснйшая женщина’ вовсе не расположена была врить моему нездоровью и, благодаря ему, терять выгоды не случайнаго tte—tte. Она продолжала дарить меня всевозможными доказательствами самой близкой дружбы…
Умышленно-громкій голосъ Егорова, отдававшаго кому-то за дверью приказанія, избавилъ меня, наконецъ, отъ невыносимо-тягостнаго состоянія борьбы съ самимъ собою, требовалось немало силы воли, чтобы однимъ рзкимъ словомъ правды не разрушить съ трудомъ построеннаго зданія, а слово это, ежесекундно, готово было сорваться съ языка.
Подъ вліяніемъ-ли испытанныхъ ощущеній, вслдствіе-ли чрезмерно-выпитаго вина, только я вскор почувствовалъ себя и въ самомъ дл, больнымъ. Въ такомъ состояніи, неподдльная веселость Егорова, тосты, анекдоты и разсказы котораго съ каждымъ бокаломъ вина становились краснорчиве и разнообразне, смхъ, циническія остроты и масляные взгляды ‘чудеснйшей женщины’ — меня несказанно раздражали.
— Милый князь, что съ вами? Посмотрите, я женщина, а на меня вино не производитъ такого дйствія, какъ на васъ. Можетъ быть, мы вамъ надоли?… Извольте быть здоровы, веселы! слышите? Цлуйте меня!— уже нисколько не стсняясь присутствіемъ Егорова, бсновалась Амалія Карловна.
— Вы обворожительная женщина! — восклицалъ Егоровъ. — Нисколько не удивляюсь, что вы такъ скоро плнили князя. Съ вами можно и про Парижъ забыть. Не правда-ли, князь?
— Еще-бы! — сквозь зубы отвчалъ я. — Однако, съ нашей стороны, далеко не любезно въ такой степени злоупотреблять вашимъ гостепріимствомъ: вы человкъ семейный и семейство ваше, конечно, давно ждетъ васъ обдать,— догадался я, наконецъ, замтить.
— Нтъ, нтъ, пожалуйста не безпокойтесь: и безъ меня пообдаютъ. Служба рдко даетъ мн возможность обдать въ кругу моего семейства… Оно ужь привыкло обходиться безъ меня.
Къ счастью, Егоровъ вовремя замтилъ мой, обращенный въ нему, умоляющій взглядъ. Онъ поспшилъ добавить:
— Впрочемъ, дорогіе гости, не задерживаю. Завтра, Амалія Карловна, пожалуйте къ намъ на новосель. Вы когда хотите перебраться: сегодня, или завтра? — спросилъ онъ меня.
— Ловко-ли будетъ — вдругъ, ни съ того, ни съ сего, перейти въ секретный нумеръ? Глюмъ…
— Я ничего не знаю! — не дала мн продолжать Амалія Карловна. — Завтра я ваша гостья на весь вечеръ. Слышите? Посмотримъ, чмъ-то вы насъ будете угощать!… Ну, вдь, мы друзья? друзья на всю жизнь!— И раскраснвшаяся отъ вина и страсти, тучная красавица заключила меня въ свои широкія объятія
— Амалія Карловна, вы позволите мн быть вашимъ провожатымъ? — разумно напомнилъ ей о себ Егоровъ.
— Конечно. Ступайте, противный!— освободила она меня.— До свиданія, ваше сіятельство! до завтра… Смотрите-жь, не вздумайте хворать!… Ступайте, ступайте, не оглядывайтесь! — и за что это только я его тамъ полюбила? — театрально воскликнула она мн вслдъ.
— Савельевъ! проведи г. Карасева до камеры!— донеслось до меня, въ тоже время, произнесенное строгимъ, начальническимъ тономъ, приказаніе Егорова.
— Что-же, разв смотритель боится, чтобы я не ушелъ? Вдь, я и безъ васъ дорогу нашелъ-бы до камеры?— спросилъ я у догнавшаго меня Савельева.
— Это, баринъ, только для формы-съ. Смотритель васъ знаютъ, а все-таки форма требуетъ: чтобы, значитъ, никто придраться не смлъ,— пояснилъ мн мой ‘конвойный’.
— Счастливо оставаться… нершительно, какъ-бы чего-то отъ меня ожидая, проговорилъ онъ, дойдя со мной до конторы — пункта, которымъ онъ, повидимому, считалъ нужнымъ ограничить свои конвойныя обязанности.
— Вы имете мн что-нибудь сказать? — спросилъ я его, хорошо понимая, что ему отъ меня нужно.
— Нтъ-съ, ничего-съ… я только такъ, будьте покойны… Отъ меня Иванъ Ивановичъ ничего не узнаетъ. Прощайте-съ!— скороговоркой отвтилъ онъ мн, переминаясь съ ноги на ногу и какъ-бы собираясь оставить меня.
— Возьмите… смотрите только держите ухо востро. Не вздумайте подслужиться Ивану Ивановичу… Впрочемъ, вы такъ преданы смотрителю, что, конечно, не преминете строго слдовать его приказаніямъ…
— Будьте покойны-съ… останетесь довольны…— несомннно искренно отвтилъ мн стражъ, лицо котораго, при вид поданной ему мною кредитной бумажки, какъ-то вдругъ просіяло и приняло почтительное выраженіе. Онъ боле не переминался: отвсивъ мн нижайшій поклонъ, онъ быстро скрылся изъ конторы.
На этотъ разъ, камера, служившая мн мстомъ заключенія, потеряла для меня, на нкоторое время, свое истинное значеніе. Я былъ, ей искренно радъ, и, только перешагнувъ ея порогъ, вздохнулъ свободно. Я почувствовалъ себя какъ-бы только-что освобожденнымъ отъ тяжкой неволи и, едва-ли не въ первый разъ, искренно пожалъ руки своимъ сотоварищамъ по камер, которымъ не мене обрадовался.
— Ужь и вы начинаете измнять намъ, Дмитрій Александровичъ? Это не хорошо…
— Вообще, господа, вы замчаете, у насъ что-то странное твориться камер, — хитро подмигивая Давыдовичу и де-Трайлю, перебилъ Угровъ послдняго.— Князь начинаетъ по цлымъ днямъ отсутствовать, а Иванъ Ивановичъ, котораго, бывало, и днемъ съ огнемъ не сыщешь, изволитъ дома покоиться…— A что тамъ такое у него произошло съ Амаліей Карловной? — шопотомъ, вдругъ спросилъ онъ меня. — Ничего, спитъ, какъ убитый,— поспшилъ онъ успокоить меня, указывая на Глюма, повидимому, спавшаго дйствительно непробуднымъ сномъ.
— Разв между нимъ, и Амаліей Карловной что-нибудь произошло? — непритворно заинтересовался я.
— Я думаю! Какъ будто вы ничего не знаете! Вдь вы-же вмст были въ контор? — не врилъ мн Угровъ.
— Нтъ, при свиданіи его съ Амаліей Карловной я не былъ: я былъ въ то время у Егоррва. Въ самомъ дл, между ними что-нибудь произошло?
— Надо думать. — И Угровъ, отведя меня въ противуположный кровати Глюма, уголъ камеры, продолжалъ шопотомъ:
— Много-много, десять минутъ она пробыла сегодня, съ нимъ в контор, тогда какъ обыкновенно, утромъ или днемъ, бывало, прідетъ, а ужь раньше вечера не удетъ… Вернулся онъ изъ конторы самъ не свой, съ часъ бгалъ по камер, какъ угорлый: я слова отъ него добиться не могъ: ну, точь въ точь, какъ въ тотъ вечеръ, когда Егоровъ не хотлъ посадить барона въ карцеръ… Раза два онъ собирался къ Егорову, посылалъ узнавать, да неуспшно: ‘Дома нтъ’, отвчали. A какое тамъ ‘дома нтъ’, когда вы у него сидли! Вдь не со стной-же вы у него бесдовали!… Завалился спать, и вотъ, я думаю, ужь часа три спитъ, словно убитый. Тутъ что-нибудь, да неладно… По самыя, вдь, уши человкъ влюбленъ въ нее…
— Выспится, самъ все разскажетъ. Я, право, ничего не знаю…— Угровъ недоврчиво покачалъ головой.
— А что, былъ у васъ тутъ въ камер генералъ Барановъ?— обратился я къ Давыдовичу.
— Какъ-же! Но онъ на насъ, простыхъ смертныхъ, такъ мало обратилъ вниманія, что, какъ будто, насъ и въ камер-то вовсе не было. Съ четверть часа при насъ разговаривалъ съ Егоровымъ: рчь шла о вашей особ.— И Давыдовичъ передалъ мн подробности посщенія генераломъ Барановымъ ‘благородной’ камеры.
Войдя въ камеру и окинувъ быстрымъ взглядомъ находившихся въ ней, генералъ спросилъ у Егорова: ‘Гд-же у васъ сидитъ новоявленный князь?’
— Онъ опасно заболлъ, ваше пр — во,— смло отвтилъ ему татъ, къ немалому удивленію моихъ сожителей,— и, до отправленія въ больницу, помщенъ мною въ пріемномъ поко.
— A не улизнетъ онъ оттуда? Вы знаете, что онъ за птица? Не очень-то довряйтесь его болзни: это — замчательный пройдоха,— произнесъ генералъ.
Егоровъ поспшилъ уврить его пр — во, во-первыхъ, въ дйствительности моей болзни, во вторыхъ,— въ томъ, что ко мн приставлена стража и, въ третьихъ,— что онъ меня уже усплъ достаточно изучить и сметъ ручаться, что изъ его полицейскаго дома мн не удастся уйти.
— Надюсь. Вы съ нимъ не церемоньтесь — чуть что — употребите мры. Дайте мн знать, когда онъ выздороветъ.
Продолженіе разговора происходило вн камеры, но, судя по нкоторымъ, доносившимся изъ корридора и съ лстницы, выраженіямъ, какъ-то: ‘негодяй, втирался въ знатные дома’, ‘образованъ, каналья’, ‘двоеженецъ’, и т. под., надо полагать, что заботливый генералъ еще долго занимался моей особой.
— Спрашивалъ васъ о чемъ-нибудь генералъ?— справлялся я у ‘мировыхъ’ и ‘слдственныхъ’, интересуясь знать, насколько касалось заключенныхъ посщеніе генерала.
— Чево спрашивалъ! хоть-бы взглянулъ-то толкомъ: вонъ, Митюха нарошно не надлъ халата, чтобы, значитъ, видлъ рваную рубаху: а она что твой полъ,— чиста… куда теб, и не смотритъ совсмъ! — со вздохомъ отвтилъ мн одинъ изъ ‘слдственныхъ’.
— Это онъ, братцы, здитъ только себя показывать: ишь очень красивъ… видлъ усища-то какіе? Анаемы-бы тебя съли!— высказалъ свое мнніе Митюха, видимо озлобленный своей неудачей…
— A къ намъ и не вошелъ: посмотрлъ въ дверь, я — назадъ,— сказалъ мн ‘мировой староста’.
Очевидно, вся дятельность почтеннаго генерала, въ данномъ случа, проявлялась только въ предупрежденія смотрители о возможности, съ моей стороны, покушенія на побгъ и разршенія не церемониться со мною. Другихъ послдствій это рдкое посщеніе не имло. Впрочемъ, нтъ: для ‘Митюхи’ это посщеніе имло послдствія: тотчасъ посл ужина, онъ былъ позванъ въ контору, откуда, посл нсколькихъ полновсныхъ пощечинъ, которыми его встртилъ Егоровъ, онъ былъ отправленъ на основаніи уже извстной статьи, въ карцеръ, на шесть дней.
— За что-же? — спросилъ я Савальева, доставившаго мн приведенныя свднія.
— За то, что жаловаться хотлъ,— отвтилъ онъ мн.
— Почему-же это извстно, что онъ хотлъ жаловаться? Разв онъ сказалъ что-нибудь?
— Смотритель ужь знаетъ ихняго брата! A зачмъ онъ не надлъ свой халатишко? Нарочно разорвалъ свою, и безъ того рваную, рубашенку, да и сталъ на самомъ виду: авось, дескать, генералъ обратитъ вниманіе!… Этого тоже нельзя,— тономъ твердаго убжденія высказалъ онъ мн свою полнйшую, въ этомъ случа, солидарность съ своимъ начальникомъ.
Разбуженный Угровымъ, Глюмъ поспшилъ освдомиться обо мн.
— Да вставайте, Иванъ Ивановичъ! Ужь я давно жду вашего пробужденія. Съ чего это вдругъ на васъ такой сонъ напалъ? — отозвался я, подходя къ нему.
— Нездоровятся что-то. A вы — все у Егорова сидли? — спросилъ онъ меня.
— Да, газеты просматривалъ… Егоровъ куда-то узжалъ, такъ что я почти все время одинъ тамъ сидлъ,— отвтилъ я.
— Знаю. Мн самому нужно было видть его, посылалъ къ нему два раза, но его все дома не было.
— У васъ сегодня свиданіе было, кажется, не особенно продолжительно?
— Да,— вздохнулъ Глюмъ.— Ума не приложу, чтобы это могло значить: хотла черезъ четверть часа непремнно пріхать, и вотъ,— до сихъ норъ нтъ. Хоть-бы смотрителя увидать: онъ долженъ знать, кто за нею прізжалъ. Вамъ онъ ничего не говорилъ? Скажите, пожалуйста, если что-нибудь знаете! — обратился онъ ко мн.
Вошедшая въ ту минуту въ камеру, въ сопровожденіи Савельева, горничная Амаліи Карловны избавила меня отъ необходимости отвчать Глюму. Прочитавъ поданное ему письмо, онъ принялся доискиваться у горничной: кто было то лицо, которое присылало за Амаліей Карловной? Напрасно двушка увряла его, что никакого господина не видала, что Амалія Карловна, какъ пріхала домой, такъ и заболла,— Глюмъ не переставалъ твердить: ‘врешь, говори правду!’
— Я не понимаю, чего вы отъ меня хотите!— вступился я, наконецъ, за двушку.— Вдь вы имете возможность сами създить къ Амаліи Карловн? — спросилъ я его въ полголоса.
— Да, это правда, я самъ сьзжу. Ступай, гадкая двчонка! вотъ теб на чай!— И, бросивъ горничной два двугривенныхъ, Глюмъ, вслдъ за нею, отправился въ контору.— Онъ возвратился оттуда позднимъ вечеромъ, когда прочіе мои ‘благородные’ сожители уже были погружены въ сладкій сонъ.
— Вы еще не спите? Могу я васъ побезпокоить? — произнесъ онъ слегка дрожавшимъ голосомъ, усаживаясь около меня на кровати.
— Что съ вами случилось?— спросилъ я, притворно изумленный.
— Ахъ, Дмитрій Александровичъ! Право, я и самъ не знаю хорошенько, что такое случилось…— отвтилъ онъ мн, глубоко вздохнувъ, и, вслдъ затмъ, опираясь по сторонамъ, тихо прибавилъ:— Они, кажется, спять?
— Несомннно,— успокоилъ я его.
— Представьте себ, на смотрителя кто-то написалъ доносъ, что будто-бы онъ даетъ мн за деньги полную свободу, что я хожу и зжу куда только хочу… Ну, однимъ словомъ, что онъ мною подкупленъ. Какъ вамъ это нравится? — возмущался Глюмъ.— И вотъ, по милости какого-то подлеца, я не только не могу побывать у Амаліи Карловны, но даже и выходить изъ камеры: смотритель проситъ, чтобы я нсколько дней, пока дло не замнется, не выходилъ на дворъ, предупреждалъ-бы о своемъ желаніи сойти въ контору и проч… Теперь, когда мн такъ нужно видть ее!… Что мн длать? Посовтуйте!
— Какой-же иной совтъ я могу вамъ дать, какъ не такой:— просите Егорова, все отъ него зависитъ…
— О нтъ, нтъ! — горячо перебилъ меня Глюмъ. — Поврьте, я его знаю: если-бы была хоть малйшая возможность избгнуть необходимости быть въ теченіи нсколькихъ дней особенно осторожнымъ, онъ-бы мн не сказалъ мн ни слова. Но тутъ совсмъ другое дло… доносъ… вы понимаете? доносъ! Николаевъ… больше некому… онъ, онъ и онъ! Ну, что я ему сдлалъ? Скажите, пожалуйста!
— Вы ошибаетесь: Николаевъ не такой человкъ, чтобы длать что-нибудь изподтишка. Наконецъ, онъ у меня недавно былъ и наврное сказалъ-бы мн объ этомъ. Нтъ, Иванъ Ивановичъ, мн кажется, что вамъ нужно дать Егорову, и все устроится по прежнему: онъ не боится никакихъ доносовъ.— Извините мн нескромный вопросъ: много-ли вы передавали ему втеченіе своего ареста? — смло спросилъ я вдругъ Глюма.
— Не мало,— какъ-то неохотно, не безъ оттнка сожалнія, отвтилъ онъ мн.
— Въ томъ, что вы передавали не мало, я не сомнвался, мн интересно знать: сколько именно? Не думаю, чтобы у васъ было какое-нибудь основаніе меня стсняться. Вы-же хорошо знаете, что я и самъ далъ ему…— добивался я.
— Зачмъ, князь, говорить?… Сталъ онъ мн-таки въ копйку. На т деньги, которыя я прожилъ, пока сижу въ части, т. е. не прожилъ, а которыя только ему передавалъ, можно-бы,— думаю,— цлый годъ заграницей прожить. То за дочку — въ пансіонъ нужно заплатить, то за сына въ гимназію, то въ праздникъ — расходовъ много, то просто взаймы сто рублей — и за всмъ этимъ,— ко мн, какъ въ свой карманъ, а ему отказать нельзя, потомъ самъ проклянешь себя…
— И вы еще называли его ‘золотымъ человкомъ’? — перебилъ я Глюма.
— Я и теперь скажу: человкъ онъ хорошій, все сдлаетъ, ни въ чемъ не откажетъ… только вотъ насчетъ денегъ не очень то совстливъ: не знаетъ мры, постоянно такъ и смотритъ, какъ-бы что-нибудь сорвать… A этотъ доносъ, вы думаете, дешево обойдется мн? Теперь и не раздлаешься съ нимъ! Послушали-бы вы, что онъ мн плъ въ контор цлыхъ два часа…
И, отвчая, вроятно, на недосказанную мысль, онъ отчаянно махнулъ рукой.
Чтобы объяснить себ причину внезапной немилости къ нему Егорова, побудившую послдняго искать себ новый источникъ дохода въ отношеніяхъ моихъ къ Амаліи Карловны, я, пользуясь тмъ, что мн удалось вызвать Глюма на откровенность, полюбопытствовалъ узнать: сколько и давно-ли онъ въ послдній разъ далъ? — оказалось, что, независимо отъ переданныхъ Гллюмоъ Егорову, въ разное время, благодарностей, послдній еще перебралъ у него, подъ видомъ займа, до 400 рублей, въ виду чего, Глюмъ, хорошо зная, что ему не придется подучить этого долга, пересталъ платить Егорову за поздки въ городъ и за другія ‘льготы’, до того обыкновенно оплачиваемыя. Въ послднее время, Глюму приходилось нсколько разъ отказывать Егорову въ ссуд, подъ видомъ неимнія наличныхъ денегъ. Становилось, такимъ образомъ, яснымъ стараніе Егорова сблизить меня съ Амаліей Карловной: вмсто одного, переставшаго быть исправнымъ, онъ пріобрталъ двухъ новыхъ, еще неистощенныхъ имъ, данниковъ. Очевидно, что то, о чемъ напвалъ Егоровъ Глюму въ теченіи двухъ часовъ, также имло цлью ограничить, подъ предлогомъ поступившаго доноса, право Глюма, ходить по двору полицейскаго дома, являться въ любое время въ контору, въ квартиру смотрителя, словомъ, лишить его возможности узнать дйствительную, причину имющаго состояться перевода меня въ секретный нумеръ. Мнимый доносъ отнималъ, въ то-же, время, у Глюма всякій поводъ къ недовольству противъ Егорова и, само собою, прерывалъ дорого купленныя отношенія къ нему.
— Что-жъ мн длать?… Мн нужно, необходимо видть Амалію Карловну… Она никогда не бывала больна…. вдругъ… Это что-нибудь серьезное… Проклятый доносъ!— убивался онъ, повидимому, дйствительно влюбленный въ ‘чудеснйшую женщину’.
— Никакого доноса — нтъ, увряю васъ. Егоровъ, просто, хочетъ заставить васъ давать ему по прежнему. Вините сами себя: не слдовало пріучать съ самаго начала къ частымъ ‘благодарностямъ’, довольствовался-бы и малымъ.
— Неужели это правда? A что… вдь, онъ, и въ самомъ дл, пожалуй, выдумалъ этотъ доносъ…— задумался Глюмъ надъ моими словами.— Нтъ, онъ со мной-бы этого не сдлалъ! Николаевъ подалъ доносъ, это врно… вотъ увидите,— ршилъ онъ посл довольно продолжительнаго раздумья.
— Можетъ быть, во всякомъ случа, теперь ужь такъ вышло, что сдлать ничего нельзя. Утро вечера мудрене, Иванъ Ивановичъ. Вы-то изволили цлый денъ почивать, а меня, признаюсь, клонитъ ко сну. Спокойной ночи! — здсь немножко удобне, чмъ въ прежнемъ поко,— проговорилъ я, безцеремонно перевернувшись на другой бокъ, оставляя, такимъ образомъ, Ивана Ивановича наедин съ его веселыми мыслями.
Утренняя поврка на другой денъ, къ немалому удивленію заключенныхъ, производилась, какъ и наканун, самимъ Егоровымъ.
— Странно, что онъ самъ сталъ длать поврку: второй день кряду,— вслухъ недоумвалъ Угровъ.
— Здравствуйте, господа! Непріятную всточку я вамъ принесъ, г. Карасевъ: приходится разлучить васъ съ вашими товарищами,— оффиціальнымъ тономъ произнесъ Егоровъ, холодно здороваясь со мной.
— Вотъ-съ, пожалуйте сюда! — сказалъ онъ мн, подводя меня къ окну и предъявляя какую-то писанную бумагу. — Впрочемъ, позвольте, я вамъ самъ объявлю. — И, понизивъ голосъ,— однакожь, настолько, чтобы присутствующіе могли его слышать,— онъ торопливо прочелъ слдующее: ‘Предлагаю вашему высокоблагородію, немедленно по полученіи сего, перевести, содержащагося подъ стражей во ввренномъ вамъ полицейскомъ дом, Дмитрія Александрова Карасева, изъ общей камеры въ отдльный секретный нумеръ, и объ исполненіи мн донести’.— Это — отъ прокурора. Такъ приготовьтесь, пожалуйста. A право, мн жалко разлучать васъ, вы, кажется, успли сойтись съ вашими товарищами, попривыкнуть, да и веселе въ общей камер… Но ничего не подлаешь,— пожимая плечами, тономъ искренняго сожалнія, произнесъ онъ, оставляя камеру.
— И я перейду въ секретный нумеръ, все равно, теперь никуда нельзя выходить. A тамъ, по крайней мр, знаешь, что никто доноса не напишетъ,— сказалъ мн Глюмъ.— Мы съ вами тамъ хорошо устроимся, рядомъ… Ршено: я тоже, господа, васъ оставляю,— объявилъ онъ, обращаясь къ Угрову, де-Трайлю и Давыдовичу,— пойду хлопотать! и Глюкъ отправился въ контору.
Вскор за мной явился Савельевъ. Пришлось распрощаться съ ‘благородной’ камерой и ея жильцами и отправиться, вслдъ за нимъ въ свое новое помщеніе — секретный нумеръ.

ГЛАВА XIV.

НА ‘СЕКРЕТНОЙ ПОЛОВИН’.

Къ большому трехъ-этажному корпусу, занимаемому общими арестантскими помщеніями, примыкало высокое, но узкое, трехъэтажное-же каменное зданіе, соединенное съ первымъ сквознымъ корридоромъ средняго этажа. Зданіе это называлось ‘секретная половина’. Верхніе два этажа этой ‘половины’ были заняты десятью камерами, или ‘секретными’ нумерами, изъ которыхъ шесть, занимавшія собою средній этажъ, были одинаковаго размра. Нижній этажъ вмщалъ въ себ цейхгаузъ полицейскаго дома. Назначеніе ‘секретной половины’, точне,— тхъ десяти камеръ, которыя составляли ея верхній и средній этажи, заключалось въ томъ, чтобы служить мстомъ , содержанія исключительно, такъ называемыхъ, ‘секретныхъ’ арестантовъ, т. е. тхъ изъ заключенныхъ, которымъ, по ходу ихъ длъ, представляется необходимымъ, въ теченіи боле или мене продолжительнаго времени, пресчь всякую возможность сообщенія съ родственниками, знакомыми, друзьями, свидтелями по длу и т. под. лицами. Одно только воспрещеніе такимъ заключеннымъ видться съ названными лицами ни къ чему не повело-бы, такъ какъ, содержась въ общихъ камерахъ, они имли-бы полную возможность сноситься съ ними письменно и устно, при посредств лицъ, посщающихъ прочихъ заключенныхъ. Въ описываемомъ мною полицейскомъ дом ‘секретные’ нумера не достигали своей цли, такъ какъ нердко занимались людьми, денежныя средства которыхъ побуждали Егорова, по своему личному усмотрнію, переводить ихъ изъ общихъ камеръ, ради доставленія имъ возможности, за извстное ‘воздаяніе’, пользоваться въ широкихъ размрахъ всмъ, что только составляетъ для заключеннаго ‘запретный плодъ’. Понятно, что совмстное содержаніе въ одномъ корридор такихъ мнимо-секретныхъ съ дйствительно секретными длало переводъ, послднихъ изъ общихъ камеръ совершенно безцльнымъ. Не говоря уже о томъ, что всякій ‘секретный’, какъ-бы ни были строги данныя, относительно его, Егорову инструкціи, обладая извстной суммой денегъ, имлъ полное право разсчитывать на всевозможныя проявленія ‘любезности золотаго человка’… Этажи сообщались между собою двумя необыкновенно крутыми, почти прямыми, темными лстницами. У входа въ ‘секретную половину’ корридоръ преграждался двумя половинками, состоявшихъ изъ рдко переплетенныхъ между собою желзныхъ прутьевъ, дверей. Толстый желзный засовъ и необыкновенной величины висячій замовъ заграждали доступъ въ ‘секретную половину’, длая невозможнымъ какъ входъ, такъ и выходъ оттуда, безъ согласія дежурнаго полицейскаго служителя, большей частію неизмнно дремавшаго на табурет у тхъ-же дверей, съ двумя связками ключей отъ камеръ и входной двери въ рукахъ.
— Ну, отпирай живй! будетъ теб дремать! — окликнулъ Савельевъ дежурнаго, когда мы подошли къ названнымъ дверямъ.
Промычавъ ‘сейчасъ… успешь’, дежурный, не торопясь, протеръ себ глаза, отыскалъ, не безъ труда, въ одной изъ связокъ нужный ему ключъ, которымъ и отперъ, наконецъ, входную дверь.
— Вотъ вамъ нумеръ, баринъ. Съ новосельемъ честь имемъ поздравить… расшаркался предо мной Савельевъ, отворивъ двери одного изъ ‘секретныхъ’ нумеровъ средняго этажа.
Меня обдало запахомъ сырости и пустоты. Это была высокая, полутемная комната, съ небольшимъ узенькимъ окномъ у самаго потолка, доступу свта чрезъ которое мшала частая желзная ршетка съ обихъ сторонъ окна. Смривъ пространство комнаты, имвшей 5 1/2 шаговъ въ длину и 2 1/2 въ ширину, я, въ продолженіи нсколькихъ минутъ, безмолвно осматривалъ свое новое помщеніе. Такая-же, какъ и въ ‘благородной’ камер, кровать съ принадлежностями и табуретъ со столикомъ занимали почти всю камеру, оставляя небольшое свободное пространство у самыхъ дверей и узкій, въ полшага, проходъ между стною и кроватью. Потолокъ камеры былъ чисто выбленъ, а стны выкрашены въ желтую краску, причемъ черная панель начиналась больше чмъ отъ половины ихъ. Довольно массивная деревянная дверь съ двумя громадными желзными засовами со стороны корридора и маленькимъ круглымъ окошечкомъ посредин, была, въ свою очередь, выкрашена въ темно-зеленый цвтъ. Надъ дверью помщался, прикрпленный къ стн, особаго вида, фонарь, служившій какъ-бы футляромъ для довольно большой, керосиновой лампы. Фонарь этотъ былъ запертъ маленькимъ замочкомъ. Часть выходившей въ корридоръ и въ сосдній нумеръ, высокой, круглой, обитой листовымъ желзомъ, печи занимала весьма небольшой треугольникъ между дверью и правою,— отъ входа въ камеру,— стною. Полъ, какъ въ камер, такъ и въ корридор, былъ каменный.
— Можно обоями оклеить, вамъ смотритель позволитъ, — проговорилъ Савельевъ, прочитавъ на моемъ лиц, непріятное впечатлніе, произведенное на меня осмотромъ своего новаго жилища.
— Попросите до мн смотрителя!— поручилъ я ему, затворяя за собой дверь камеры.
— Этого барина не запирай. И по корридору могутъ ходить,. такъ и передавай сдачу: смотритель приказалъ,— наказывалъ за дверью дежурному служителю Савельеву, оставляя ‘секретную половину’.
Дежурный, въ свою очередь, не замедлилъ объявить мн ‘начальническую милость’.
— Неравно, баринъ, надо захочется погулять, такъ вы это можете, потому вамъ это дозволено,— приложивъ руку въ козырьку, почтительно произнесъ онъ, остановившись въ дверяхъ.
— Что вы стоите на порог? Войдите, присядьте! — предложилъ я ему, указывая около себя мсто на кровати.
— Покорнйше благодаримъ-съ… не смемъ-съ… Неравно его высокоблагородіе могутъ пожаловать: намъ тоже не полагается съ секретными разговоры заводить,— отвтилъ онъ, входя, въ тоже время, въ камеру.
— Эй! дежурный! куда ты тамъ длся?— донесся вдругъ откуда-то чей-то громкій голосъ.
Я еще не усплъ спросить, кому этотъ голосъ принадлежитъ, какъ дежурный уже исчезъ изъ камеры.
— Чего ты тамъ съ бродягами возишься? Не дозовешься тебя!… Позови ко мн Савельева! — кричалъ тотъ-же голосъ почти у самой моей камеры.
— Слушаю-съ, ваше благородіе! — отвтилъ ему дежурный, и раздавшійся, вслдъ затмъ, звонъ ключей и стукъ засова свидтельствовали, что онъ бросился исполнять приказаніе.
Я выглянулъ въ корридоръ. Въ нсколькихъ шагахъ отъ моей камеры, широко разставивъ ноги, съ опущенными внизъ глазами, какъ-бы погруженный въ глубокую думу, стоялъ высокій господинъ съ неподвижной сигарой въ зубахъ. Одтый въ кавалерійскія рейтузы, тужурку (такъ называется короткое военное полупальто) безъ погоновъ, съ уланской фуражкой на голов, этотъ господинъ довольно замтно покачивался изъ стороны въ сторону, словно ища точку опоры для своей громадной фигуры. Мой неумышленный кашель привлекъ во мн его вниманіе: уставивъ въ меня свои большіе оловянные глаза, онъ молча принялся закручивать свои залихватскіе, опускавшіеся ниже подбородка усы. Сдланное съ моей стороны покушеніе удалиться въ камеру, притворивъ за собою дверь, прервало его молчаніе.
— Позвольте, эй, вы! — громко крикнулъ онъ, распахнувъ дверь и бросая на полъ вынутую изо рта сигару.
— Что вамъ угодно? — спросилъ я его.
— Кто вы такой, милостивый государь? — строго спросилъ онъ меня, въ свою очередь.
— Прошу васъ оставить меня! — проговорилъ я, берясь за ручку двери.
— Позвольте, позвольте! Кто вы такой? Ваша фамилія? Не стсняйтесь… остановилъ онъ меня, смло входя въ камеру.
— Да вы-то кто такой? — рзко спросилъ я моего безцеремоннаго гостя въ фуражк съ кокардой.
— Я… я… рекомендуюсь: ротмистръ С. Позвольте узнать?…
— Вы арестованный? — перебилъ я его,
— Совершенно врно. Позвольте мн, въ свою очередь, узнать: съ кмъ я имю честь говорить?— мене нахально обратился онъ ко мн.
— Я, какъ вы видите, тоже арестованный, Фамилія моя — Карасевъ.
— А-а, очень пріятно! — произнесъ онъ, видимо обрадованный, протягивая мн руку и своимъ приближеніемъ ко мн давая мн возможность ощутить запахъ водки и табаку, которыми. отъ него сильно несло.
— Вы, вроятно, только что перебрались сюда? — продолжалъ онъ.— Иначе я-бы зналъ… Но вдь это препоганый нумеръ!— развелъ онъ вдругъ руками, обводя глазами мою камеру.
— Разв у васъ лучше помщеніе? — спросилъ я.
— Еще-бы! Да не угодно-ли посмотрть? Пойдемте…
— Можно-ли тутъ такъ свободно разгуливать?
— Не безпокойтесь, со мной вы можете смло идти! — не безъ гордости отвтилъ мн ротмистръ.
Въ замк щелкнулъ ключъ, и въ корридоръ, на встрчу намъ, вбжалъ дежурный.
— Смотритель идетъ, ваше благородіе! — торопливо, громко объявилъ онъ ротмистру.
— Ну и пусть себ идетъ!… Чего-жь ты, дуракъ, орешь? Позвалъ Савельева?
— Такъ точно-съ!… Онъ арестантовъ принимаетъ, ваше благородіе! — съ замтною робостью, отвтилъ дежурный, бросаясь къ входной двери, у которой показался Егоровъ.
— Капитану мое почтеніе!— фамильярно поздоровался съ нимъ С. — Всели въ нашемъ царств обстоитъ благополучно?
— Слова: ‘неблагоцолучно’, какъ вы знаете, въ моемъ словар не имется,— молодцовато щелкнувъ шпорами, отчетливо отвтилъ ‘капитанъ’, плечевые погоны котораго свидтельствовали о состояніи ихъ владльца въ гражданскомъ чин коллежскаго секретаря. — A вы ужь успли съ княземъ познакомиться? Очень радъ… Ну, какъ вамъ нравится ваша новая квартира?— обратился онъ ко мн.
— Да что, конура — и больше ничего: повернуться негд! — поспшилъ отвтить вмсто меня С.
— Да, вдь, батюшка, такой нумеръ, какой вы занимаете, у меня всего, вдь, только одинъ! Онъ, собственно говоря, и назначеніе иметъ другое… Разв попа перевести?…
— Что-жь, и прекрасно: у него довольно порядочный нумеръ. Что съ нимъ церемониться! — подхватилъ С.
— Такъ-то, такъ, но онъ занимаетъ его ужь третій мсяцъ… Да ужь устроимъ какъ-нибудь! — весело проговорилъ онъ, посл непродолжительнаго, повидимому, притворнаго раздумья. Нужно вамъ знать, что князь меня просто заколдовалъ: я ни въ чемъ не въ состояніи отказать ему. — И Егоровъ счелъ при этомъ нужнымъ протянуть мн свои об руки.
— Зайдете ко мн? Я хочу показать князю свое жилище,— спросилъ его С.
— Ступайте, ступайте! A я пойду распоряжусь относительно перемщенія попа. До свиданія!
— Позвольте,— остановилъ я Егорова,— я васъ попрошу не безпокоить попа. Право, я вамъ буду очень благодаренъ, если вы меня переведете обратно на ‘благородную’.
Бросивъ на меня недоумвающій взглядъ, Егоровъ, вмсто отвта на мою просьбу, торопливо пожалъ мн руку и, многозначительно, молча кивнувъ мн нсколько разъ головой, поспшно оставилъ ‘секретную половину’.
— Вотъ ужь не понимаю, какъ можетъ порядочный человкъ желать находиться въ обществ мужика Глюма, оборванца Де-Трайля и имъ подобныхъ? Самое строгое одиночное заключеніе я-бы предпочелъ этому милому обществу, — говорилъ мн С., поднимаясь вмст со мной въ верхній этажъ. Наконецъ, здсь и удобствъ больше, я здсь длаю что хочу… Вотъ увидите… Прошу покорно! — произнесъ онъ, отворивъ двери одного изъ четырехъ нумеровъ верхняго этажа.
— Что вы! Это арестантское помщеніе? невольно воскликнулъ я, при вид представившейся моимъ глазамъ обстановки занимаемаго С. ‘секретнаго нумера» ‘Благородная’ камера, такъ удивившая меня при переход изъ ‘слдственной’, не давала никакого понятія о томъ комфортабельномъ помщеніи, которое занималъ С.
Полъ и стнки были покрыты превосходными персидскими коврами, довольно большая кушетка, съ такою же подушкой, въ вышитой по краямъ батистовой наволочк, мягкое кресло, небольшой изящный столикъ, этажерка съ книгами, ломберный столъ, два стула и вшалка составляли мебель этого ‘секретнаго’ нумера. На столахъ находились: ящикъ сигаръ, два альбома съ фотографическими карточками, нсколько бонбоньерокъ и изящная пепельница. Одинъ изъ широкихъ подоконниковъ былъ занятъ зеркаломъ, щетками, щеточками, банками, пузырьками и тому подобными, надо полагать,— косметическими принадлежностями. Наконецъ, большой чемоданъ и нсколько паръ платья на вшалк довершали сходство этого оригинальнаго арестантскаго помщенія съ нумеромъ хорошей гостинницы.
— Да, я здсь, какъ видите, устроился довольно сносно. Прошу садиться…— И С. указавъ мн на кресло и предложивъ сигару, довольно безцеремонно, не снимая фуражки, развалился на кушетк.
— И вы ужь давно тутъ содержитесь? — спросилъ я его.
— Сегодня, батюшка, ровно три мсяца, ну, да, по всему вроятію, недли черезъ дв я буду освобожденъ. Совтую вамъ тогда перебраться въ мой нумеръ,— отвтилъ онъ мн.
Посл обыкновенной оговорки ‘боюсь быть нескромнымъ’ и т. д… я спросилъ ротмистра, что привело его въ полицейскій домъ? Въ отвтъ послдовалъ довольно безсвязный, длинный разсказъ, сущность котораго заключалась въ томъ, что одинъ изъ товарищей мстнаго прокурора, будто-бы, задался цлью отомстить ему, С. за измну нкоторой барыни, знакомство съ которою сына Марса повлекло за собою отставку,— не служебную, конечно,— достойнаго служителя емиды. Случай къ мести не замедлилъ представиться: по смерти нкоего купца N, наслдники послдняго предъявили ко взысканію вексель въ 25 тысячъ рублей, выданный отцу ихъ поручикомъ С. На вексел значилась бланковая надпись матери С., богатой помщицы Бессарабской области. Когда-же оказалось, что г-жа С. никогда не длала той надписи, то названный товарищъ прокурора возбудилъ дло противъ векселедателя поручика С. по обвиненію его въ подлог оставивъ безъ вниманія заявленіе С. о томъ, что онъ никогда никакого векселя купцу N не выдавалъ.
— Ну, понимаете, интрига, самая гнусная… месть въ современномъ дух: запрятать честнаго человка въ тюрьму, отнять у него незапятнанное имя, подвергнутъ его участь такой лотере, какъ нашъ судъ присяжныхъ… Это какъ нельзя боле современно! На дуэль теперь не вызываютъ,— съ замтно фальшивою горячностью закончилъ свой разсказъ С., оказавшійся тмъ самымъ поручикомъ, въ камер котораго Егоровъ однажды проявилъ свою находчивость въ отрекомендованіи товарищу прокурора, подгулявшихъ гостей С. въ качеств почетныхъ постителей.
— Можно войти? — раздался за дверью чей-то голосъ.
— Сдлайте одолженіе! И С. поспшилъ представить мн вошедшаго господина, назвавъ его Радецкимъ.
— Очень пріятно… чрезвычайно радъ познакомиться,— процдилъ тотъ сквозь зубы, когда я, въ свою очередь, назвалъ себя.
— Позволите воспользоваться одною изъ вашихъ чудеснйшихъ сигаръ? — съ тмъ-же процживаніемъ обратился онъ въ С. дотрогиваясь до ящика съ сигарами.
— Сдлайте одолженіе. A не выпить-ли намъ, господа? — предложилъ С.
— Отъ чего другого, а отъ вина — отъ роду не отказывался,— отозвался Радецкій, медленно закуривая сигару.
Наружностью и манерами Радецкій походилъ на англичанина. Это былъ высокій, мускулистый блондинъ, съ продолговатымъ желтымъ лицомъ, большими срыми глазами, короткими, круглыми бакенами,— такъ называемыми котлетками, и тщательно выбритыми подбородкомъ и верхней губой. Одтый въ длинный черный сюртукъ, широкія, цвтныя панталоны, онъ, при своей видимой неподвижности и привычк медленно говорить, цдя сквозь зубы каждое слово, всего мене походилъ на русскаго, или на поляка, каковымъ онъ былъ въ самомъ дл.
Доставъ изъ чемодана бутылку вина и три рюмки, С. подалъ первую Радецкому.
— Къ вашимъ услугамъ, графъ! — проговорилъ онъ при этомъ.
— Разв monsieur Радецкій — графъ? — спросилъ я С.
— Самой чистой крови,— отвтилъ мн Радецкій, видимо, весь погруженный въ процессъ откупориванія бутылки.
— Пожалуйте, баринъ, къ смотрителю! — объявилъ мн, вдругъ появившійся на порог, Савельевъ,
— Позвольте, остановилъ меня С.,— чего вы торопитесь? успете. Не угодно-ли? — предложилъ онъ мн наполненную виномъ рюмку.
— Нтъ, это не иностраннаго розлива: свое, отечественное и, конечно, само собою разумется, никуда не годное! — произнесъ свой судъ надъ виномъ Радецкій, нсколько разъ принимавшійся съ видомъ знатока отвдывать его.
— Ладно… за ваше здоровье, князь! — проговорилъ С., съ наслажденіемъ опрокидывая въ ротъ рюмку ‘отечественнаго’.
Я не замедлилъ послдовать его примру и поспшилъ отправиться въ контору.
— Скорй-же приходите! Мы васъ ждемъ,— крикнулъ С. мн вслдъ.
Одновременно со мной, вошелъ въ контору настигшій меня Савельевъ.
— Они не выходятъ изъ нумера… требуютъ къ себ ваше высокоблагородіе,— доложилъ онъ Егорову, между тмъ какъ я поздоровался съ тутъ-же находившимся ‘благодтелемъ’.
— Что-о!? не выходитъ! Да ты что это у меня первый день служишь, что-ли? — затопалъ ногами Егоровъ.— Чтобы сейчасъ-же нумеръ былъ свободенъ! Слышишь! Ну, пошелъ!
— Скажи, что меня нтъ дома!… Прокуроръ приказалъ… понимаешь? Не учить-же мн тебя! — нсколько тише добавилъ он, когда принявшій вдругъ солдатскую выправку Савельевъ быстро сдлалъ ‘налво кругомъ’, молодцовато стукнувъ нога объ ногу.
— Удивительно, какъ люди могутъ забываться! — съ паосомъ воскликнулъ Егоровъ, обращаясь ко мн и Глюму. — Сдлалъ человку одолженіе, оставлялъ его два мсяца въ такомъ нумер, въ какомъ быть ему вовсе не слдовало, и, вотъ, видите, онъ ужь знать ничего не хочетъ, забылся… Вообразилъ, что я обязанъ содержать его именно въ томъ помщеніи…
— Однако, Иванъ Ивановичъ, какъ-бы прокуроръ не нагрянулъ! — сказалъ онъ вдругъ Ивану Ивановичу, взглянувъ на свои карманные часы. — Потерпите денекъ, другой, а тамъ — все перемелется!
Глюмъ скорчилъ кислую гримасу и неохотно поднялся съ мста.
— Будьте покойны, Иванъ Ивановичъ,— предупредилъ Егоровъ попытку Глюма что-то сказать. — Какъ только улучу свободный часъ, съзжу къ прокурору и, надюсь, все уладится. Къ тому-же, вроятно, на дняхъ и С. будетъ освобожденъ, тогда ужь въ его нумеръ. До свиданія!— И Егоровъ проводилъ Глюма до лстницы.
— Хотите врьте мн, хотите нтъ, но я къ вамъ душевно расположенъ, Дмитрій Александровичъ,— остановясь противъ меня, началъ онъ, повидимому, заране приготовленную рчь.— Вы знаете, что до сихъ поръ я никакого настоящаго документа на васъ не имю. Бумага, при которой вы присланы, гласитъ: ‘содержатъ впредь до распоряженія’. Я знаю, что значитъ эта фраза и могу васъ уврить, что вамъ еще придется погостить у меня. Поэтому, мн хочется, по мр возможности, облегчить вашъ арестъ. Именно въ этихъ видахъ, я и прошу васъ не противиться содержанію васъ на ‘секретной половин’. Тамъ я могу вамъ позволить все, здсь — ничего. Вы хорошо понимаете,— если вамъ что-нибудь позволить тутъ, придется и другимъ разршить. Вдь вы знаете этотъ народъ?… на стну ползетъ! Наконецъ, въ секретномъ нумер вы будете имть свиданіе, когда и съ кмъ вамъ только будетъ угодно… Впрочемъ, совершенно отъ васъ зависитъ остаться на ‘благородной’! — сдлавъ жестъ плечами, покорно закончилъ онъ.
Мн ничего боле не оставалось длать, какъ благодарить ‘душевно расположеннаго’ ко мн человка и изъявить согласіе остаться на ‘секретной половин’.
— Глюмъ и другіе должны знать, что вы переведены по распоряженію прокурора, я васъ попрошу такъ и говорить имъ… Итакъ, сегодня, вечеромъ, я и Амалія Карловна — ваши гости,— вдругъ оживился Егоровъ.— Аппетитная баба! Не будь я женатъ, я-бы самъ попробовалъ пріударить за ней, а ужь подъ арестомъ такая женщина — кладъ… Не бойтесь, я вамъ мшать не буду: весь къ вашимъ услугамъ!— успокоительно, какъ-бы отвчая на высказанное сомнніе, добавилъ онъ, отвратительно улыбаясь.
Въ контору вошелъ мстный полицейскій врачъ.
— Подождите, письмоводитель придетъ и объявитъ вамъ,— полуповелительно, громко сказалъ мн Егоровъ, протягивая врачу руку.
Въ присутствіи посторонняго, должностнаго лица, онъ, очевидно, считалъ неудобнымъ поддерживать со мной неоффиціальныя отношенія. Внезапно принятый имъ начальническій тонъ и приказаніе подождать письмоводителя должны были убдить врача, что я нахожусь въ контор по длу и что отношенія ко мн смотрителя строго-служебныя.
Между тмъ какъ Егоровъ съ врачомъ о чемъ-то въ полголоса горячо спорили, я случайно взглянулъ на лежавшія предо мной бумаги. Первое, бросившееся мн въ глаза слово, была — фамилія Радецкаго. Ничто не препятствовало мн ознакомиться съ содержаніемъ бумаги: это была копія съ постановленія о взятіи Радецкаго подъ стражу, изъ которой явствовало, что мой новый знакомый, графъ ‘самой чистой крови’, обвиняется въ поддлк и сбыт купоновъ и въ присвоеніи себ графскаго титула. Надпись слдователя, на копіи-же, между прочимъ, гласила: ‘содержать Радецкаго въ секретномъ нумер, имя за нимъ, при этомъ, особенно-строгое наблюденіе. Постителей къ нему не допускать’.
— Увряю васъ, что вы сдлаете доброе дло,— достигли до моего слуха слова Егорова, обращенныя къ доктору.
Словъ этихъ было, однакожь, совершенно достаточно, чтобы возбудить мое любопытство до крайности. Просьба о добромъ дл, исходящая изъ устъ Егорова!… Несомннно, что ‘доброе дло’ — весьма подозрительнаго свойства. Я весь превращаюсь въ слухъ.
— Я согласенъ съ вами, но вы имете возможность сдлать это безъ моего участія. По совсти, я не могу подписать такого свидтельства: онъ такъ здоровъ, и, наконецъ, такъ недавно подъ арестомъ… нершительно возражаетъ докторъ.
— Здоровъ… гм… да разв васъ, докторовъ, когда-нибудь провряютъ? вдь, только форма, форма одна требуетъ, чтобы было свидтельство. Онъ у меня и теперь не запирается, но это нужно оформить. По моему, тутъ нтъ ничего противъ совсти: воздухъ, батюшка, необходимъ всякому человку, не такъ-ли? а я васъ и прошу, ни боле, вы мене, какъ только объ удостовреніи этой истины,— убждаетъ его Егоровъ. — Если мало, я скажу ей, она за этимъ не постоитъ… добавляетъ онъ ему, нсколько тише, на ухо.
— Не въ этомъ дло, но я, право, затрудняюсь… прокурорскій надзоръ… Еще, пожалуй, запросъ будетъ,— мене нершительно замчаетъ докторъ, закуривая егоровскую сигару и бросая въ мою сторону нсколько недоврчивыхъ взглядовъ.
— Никакого запроса не будетъ: врьте мн, едоръ едоровичъ!— успокоиваетъ его Егоровъ.
Входитъ Савельевъ и докладомъ своимъ о перевод священника, къ немалому моему сожалнію, прерываетъ заинтересовавшую меня бесду и лишаетъ меня возможности присутствовать при ея продолженіи.
— Не угодно-ли, г. Карасевъ? — начальнически обращается ко мн Егоровъ, выслушавъ докладъ Савельева. — Вы можете занять этотъ нумеръ. A для объявленія бумаги я васъ потомъ приглашу. Проводи, Савельевъ.
— Ужь и возня-же была съ батюшкой! — разсказывалъ мн по пути Савельевъ.— Не идетъ,— хоть, что хочешь длай. Требуетъ смотрителя или пристава. Потомъ просить принимался, такъ что мн инда жалко стало его. Да ничего не подлаешь: приказано… такъ волокомъ и вытащили его изъ нумера. Хорошій нумеръ… будете довольны.
Водворивъ меня въ моемъ новомъ помщеніи — довольно большой, свтлой и чистой комнат, въ которой я засталъ уже ожидавшихъ меня С. и Радецкаго, Савельевъ безцеремонно обратился ко мн съ напоминаніемъ, что ‘я, молъ, дескать, баринъ, отъ васъ давно на чаекъ не получалъ: слдовало-бы. Съ новосельемъ имю честь поздравить’.
— Любишь на чаекъ-то получать, а дло сдлать — такъ другого ищи! Изволь-ка сегодня сходить туда. Да не по вчерашнему, смотри! Принеси отвтъ, или узнай на словахъ: была-ли у слдователя, что показывала… понялъ? медленно наказывалъ ему Радецкій.
— Слушаю-съ! какъ только поуправлюсь немного, сбгаю. Вы только, ваше сіятельство, напрасно изволите безпокоиться: если-бы что, сейчасъ горничную прислали-бы…
Радецкій подалъ ему рублевую бумажку: ‘вотъ теб на извощика!’ — сказалъ онъ ему при этомъ. Получивъ и отъ меня такую-же бумажку ‘на чаекъ’, Савельевъ, пожелавъ намъ ‘счастливо оставаться’, удалился изъ нумера.
— Теперь, господа, пойдемте ко мн,— сказалъ С.— Тамъ, кстати, не все еще выпито: поздравимъ сосда.
Я и Радецкій покорно послдовали за С., которому ноги, какъ и языкъ, слишкомъ замтно отказывались служить.
— Дежурный! — закричалъ онъ, войдя въ свой нумеръ и повалившись, какъ снопъ, на кушетку.
Дежурный полицейскій служитель не замедлилъ явиться.
— Достань тамъ… въ чемодан… бутылку… Ну, давай живй! — приказалъ онъ ему. Дежурный, нершительно, подошелъ къ чемодану.
Показавъ ему жестомъ, что онъ можетъ удалиться, я поспшилъ достать изъ чемодана,— точне — изъ находившейся въ немъ корзинки съ десяткомъ бутылокъ различныхъ винъ — одну изъ такихъ бутылокъ.
— Однако, вы, ротмистръ, живете съ запасомъ: у васъ тутъ цлый погребъ,— произнесъ я, принимаясь откупоривать бутылку.
— Люблю… привыкъ… безъ церемоніи!… еле ворочая языкомъ, пробормоталъ С., у котораго, при этомъ, и сигара выпала изъ рукъ.
— Ему не мшаетъ отдохнуть. Ужь надо полагать, что осушилъ не одну бутылку коньяку: вдь натура желзная… Пойдемте ко мн! — въ полголоса предложилъ мн Радецкій.
— Пойдемте! — согласился я, намреваясь положить бутылку обратно въ чемоданъ.
— Нтъ ужь, позвольте! — остановилъ меня Радецкій,— намъ, въ свою очередь, нтъ основанія забывать себя: ничто не мшаетъ намъ бутылку взять съ собой. И, взявъ ее, онъ, а вслдъ за нимъ и я, на ципочкахъ оставили С., состояніе котораго не позволило ему замтить наше отсутствіе.
Гостепріимствомъ Радецкаго мн, однакожь, въ этотъ разъ не довелось воспользоваться: въ корридор дежурный передалъ мн, что меня просятъ въ контору. — Говорю моему спутнику: ‘до пріятнаго свиданія’ и направляюсь къ выходу изъ ‘секретной половины’.
— Съ кмъ-же я пойду? — спрашиваю я дежурнаго, не видя около себя провожатаго.
— Вы и сами, баринъ, найдете дорогу, чего васъ провожать! встовой изъ конторы передалъ, чтобы вы къ смотрителю пожаловали, а самъ ушелъ назадъ въ контору. Я, съ поста, тоже, значитъ, не могу отлучиться. Да вы не извольте сумлваться… пожалуйте! — растворилъ предо мной дежурный выходныя двери.
Впрочемъ, употребить во зло довріе, въ данномъ случа, даже при всемъ своемъ къ тому желаніи, не представлялось возможности: ‘секретная половина’, какъ уже извстно, соединялась съ другимъ зданіемъ, въ которомъ, между прочимъ, помщалась и контора полицейскаго дола, сквознымъ корридоромъ средняго этажа. A изъ этого корридора вели только два выхода: въ верхній этажъ или въ нижній корридоръ, въ послднемъ, рядомъ съ выходною на дворъ дверью, помщалась контора. Такимъ образомъ, очутиться вн зданія, минуя контору, было-бы дломъ далеко не легкимъ.
Въ контор я засталъ Егорова, важно возсдающимъ за своимъ единственнымъ столомъ, накрытымъ краснымъ сукномъ, и что-то преподающимъ стоявшему передъ нимъ въ крайне смиренной поз высокому, пожилому господину въ священнической ряс.
— Я сейчасъ кончу, Дмитрій Александровичъ, присядьте пожалуйста! — не мняя голоса, ровно произнесъ онъ, обратясь на минуту во мн, и, затмъ, видимо увлеченный своею ролью, тмъ-же голосомъ продолжалъ прерванную коихъ входомъ рчь:
— Законъ не позволяетъ намъ быть гуманными. Чмъ ужасне совершенное преступленіе, тмъ строже мы, исполнители закона, обязаны относиться къ преступнику. Вы понимаете, къ чему я все это говорю. Вы — тяжкій преступникъ. Во всемъ дом у меня нтъ ни одного арестанта, который обвинялся-бы въ подобномъ преступленіи. Вашъ санъ только усугубляетъ вашу преступность… и если, до сихъ поръ, я позволялъ себ длать вамъ нкоторыя облегченія, то я поступалъ вопреки долгу службы. Я подчинялся чисто человческому чувству сожалнія. Я-бы не жаллъ объ этомъ, если-бы не оказалось, что вы принимали все не какъ милость, а какъ нчто должное… Вы позволяли себ требовать, чтобы васъ оставили въ томъ нумер, въ которомъ вы, ни по роду вашего преступленія, ни по многому другому, не можете быть. Вы оказали сопротивленіе надзирателю!… Посл всего этого, вамъ остается пенять на самого себя, если, съ настоящей минуты, къ вамъ будутъ относиться только какъ въ арестанту обвиняемому, нтъ, сознавшемуся… вдь, вы сами сознались,— въ убійств. — Господина въ священнической ряс, при послднихъ словахъ Егорова, сильно передернуло. Онъ сталъ переминаться съ ноги на ногу. Егоровъ продолжалъ: прислуги вамъ не полагается, за чистотой въ вашей камер вы обязаны сами наблюдать. Замчу пыль или грязь,— строго взыщу. Не прогнвайтесь тогда. Вамъ нужно послать за чмъ-нибудь въ лавку,— вы должны проситъ, но не требовать! Сходитъ надзиратель — хорошо, нтъ — и вы должны молчать. Словомъ, вы должны ежесекундно помнить, что вы не на свобод, и что вы — не невинный страдалецъ. У васъ хватило воли сдлать… ужасное преступленіе, должно также хватить воли и перенести вс его послдствія!..
— Позвольте ужь мн, господинъ смотритель, покорнйше просить васъ не попрекать меня моимъ преступленіемъ. Это, по настоящему, не ваше дло, милостивый мой государь. Не вы меня будете судить и не вамъ меня упрекать. Это одно только издваніе ваше надо мной, и больше ничего,— скороговоркой, съ семинарскимъ удареніемъ на букву ‘о’, къ немалому моему удовольствію, вдругъ произнесъ смиренный слушателъ Егорова, рчь котораго была, и въ самомъ дл, вы что иное, какъ наглое издваніе надъ несчастнымъ. Я самъ былъ искренно возмущенъ ею и мысленно взыскивалъ способъ положить ей конецъ.
— Ахъ, неблагодарный вы этакій! Такъ вы еще смете разговаривать! — гаркнулъ на него Егоровъ.— Эй!
Явился Савельевъ.
— Взять его отсюда! запереть, запереть! ни на секунду не впускать! строго смотрть за нимъ!
— Господинъ… попытался было заговорить виновный.
— Молчать! вонъ ступайте! Что-жь ты стоишь? — напустился Егоровъ на Савельева. — Возьми его на мсто!
И господинъ въ ряе не замедлилъ, вмст съ Савельевымъ, оставить контору.
— Неблагодарная скотина! Я тебя допеку!… шелковый сдлаешься!…— какъ-бы про себя, промолвилъ ему вслдъ Егоровъ, и тутъ-же,какъ ни въ чемъ не бывало, весело обратился ко мн:
— Ну-съ, Дмитрій Александровичъ, устроились? очень радъ. Можетъ быть, вамъ что-нибудь нужно: лишнее кресло, стулъ? Пожалуйста не церемоньтесь! У меня все это найдется. Скучно вамъ не будетъ,— за это смю вамъ поручиться. Кстати, вы ужь познакомились съ С.? Не правда-ли, славный малый?— и Егоровъ, намреваясь, повидимому, продолжить бесду, прислъ около меня.
— Кажется, отвтилъ я.— A что за господинъ этотъ Радецкій? Мн тутъ случайно попалась на глаза копія съ постановленія о взятіи его подъ стражу я, признаюсь вамъ… я-таки немножко удивился вашей смлости. Какъ вы не боитесь содержать его такимъ образомъ, не смотря на надпись слдователя, требованія котораго для васъ, несомннно, безусловно обязательны? Мн кажется, что вы тутъ очень рискуете. Если я говорю вамъ это, то, конечно, только потому, что мн, право, было-бы очень больно, если бы васъ постигла какая-нибудь непріятность…
— Успокойтесь за меня, Дмитрій Александровичъ, и знайте, что Егоровъ всегда найдетъ оправданіе своихъ дйствіямъ, да-съ,— и законное оправданіе,— дружески пожимая мн, въ знакъ благодарности за участіе, руку, увренно, не безъ нахальства, произнесъ онъ.
— Однако, какое-же тутъ можетъ быть оправданіе?… недоумвалъ я.
— Ха-ха-ха!… Вы, безспорно, много видли на свт, много знаете, но извините, батюшка, въ канцеляристик вы, какъ видно, очень хромаете. Въ рукахъ опытнаго чиновника все и всегда окажется сдланнымъ на законномъ основаніи,— авторитетно сказалъ мн Егоровъ.
— Но объясните-же мн: гд у васъ основанія держать Радецкаго въ незапертой камер, когда, не говоря уже объ извстныхъ статьяхъ уст. о сод. подъ страж. и инструкц. смотрит. замка, предписывающихъ вс, безъ исключенія, арестантскія камеры держать днемъ и ночью запертыми, вы, въ данномъ случа, имете еще дло въ добавокъ съ ‘секретнымъ’ арестантомъ, котораго вамъ предписано содержать особенно строго?…
— Вотъ вамъ основанія, — не переставая ухмыляться моему невднію, подалъ мн Егоровъ взятую имъ со стола бумагу.
Это было отношеніе мстнаго полицейскаго врача на на смотрителя полицейскаго дома,— судя по неизмятой бумаг и оставшейся на ней песчинкамъ,— недавно написанное. Число и No на бумаг не были обозначены. Отношеніе гласило слдующее: ‘Симъ имю честь увдомить ваше в—діе, что содержащійся во ввренномъ вамъ полицейскомъ дом, дворянинъ Викентій Радецкій, по состоянію своего здоровья, крайне нуждается, въ ежедневномъ, хотя-бы непродолжительномъ, моціон. Отсутствіе движенія, несомннно, повлечетъ за собою весьма вредныя для здоровья названнаго арестанта послдствія’.
— Если я не ошибаюсь, то именно это отношеніе служило предметомъ вашей сегодняшней бесды съ врачемъ? — полюбопытствовалъ я.
— Да, знаете, докторъ молодой, неопытный, ну, и заупрямился-было. Желаніе заработать что-нибудь заставитъ бросить всякое упрямство! — съ замчательнымъ безстыдствомъ прибавилъ ‘опытный чиновникъ’.
— По моему мннію, однакожь, это отношеніе нисколько васъ не ограждаетъ: оно не можетъ отмнять собою распоряженія слдователя.
— Извините я,— и никто больше,— отвчаю за жизнь арестанта. Если докторъ даетъ мн оффиціально знать, что арестанту необходимо движеніе, я обязанъ найти способъ доставить ему его. Требованіе врача одинаково обязательно для меня, и для слдователя, и для суда, такъ какъ мы мы имемъ право только на личную свободу арестанта, а не на его жизнь. И поврьте мн, имя подобное отношеніе врача, я никогда не отвчу за то, что разршилъ Радецкому, въ извстное время, прогуливаться по корридору. Разумется, онъ долженъ при этомъ оставаться подъ особеннымъ наблюденіемъ дежурнаго служителя, который обязанъ слдить, чтобъ арестантъ ни съ кмъ не разговаривалъ и проч. Но это ужь чисто домашнее распоряженіе, и дежурный отвтственъ предо мной,— тономъ глубокаго убжденія въ своей правот отвтилъ мн Егоровъ.
Его горячая защита неприкосновенности здоровья арестанта не могла не напомнить мн о холод, голод, зловоніи, жестокомъ обращеніи и многомъ другомъ, чему я былъ свидтелемъ въ полицейскомъ дом, и что, надо полагать, по его мннію, должно было дйствовать на здоровье арестантовъ не иначе, какъ въ высшей степени благотворно.
— Но вы, конечно, знаете, что, въ сущности, дежурный никакого наблюденія за нимъ не иметъ, что онъ говоритъ, съ кмъ ему угодно, посылаетъ, куда угодно, и т. д.? — возразилъ я.
— Ну, и пусть себ говоритъ, съ какой стати я его буду стснять? Соръ изъ избы у меня не выносится, а если-бъ и нашлась такая каналья, то она удружила-бы не мн, а дежурному.
— Да, вдь, дежурный долженъ-же будетъ сказать тогда, что онъ отъ васъ никакихъ приказаній не получалъ? — настаивалъ я.
— Кому это онъ будетъ говорить? Разв не я-же буду налагать на него взысканіе?.. Однако, Дмитрій Александровичъ, вы что-то обо мн очень заботитесь! — полушутя, замтилъ вдругъ Егоровъ, пытливо взглянувъ на меня.
— Вамъ это страннымъ кажется? — въ свою очередь спросилъ я его, и, чтобы его совершенно успокоить, поспшилъ его уврить, что къ боязни за него присоединяется любопытство, самого впрочемъ, невиннаго свойства.
— О, что вы любопытны, я это давно замтилъ! — воскликнулъ Егоровъ.— Ну, да бросимте все это! — И, махнувъ рукой, Егоровъ, съ различными подмигиваніями и кивками головой, лукаво проговорилъ:— Не забудьте-ка, батюшка, приготовиться принять дорогую гостью. Ну, ей-Богу, отъ души вамъ завидую!
— Смотрите, какъ-бы за эту гостью не досталось!— медленно произнесъ я.
— Вотъ чудакъ! — вскочилъ Егоровъ со стула.— Да перестаньте вы, ради Бога, обо мн заботиться! Пользуйтесь моимъ расположеніемъ самымъ широкимъ образомъ. Не безпокойтесь, мы съ вами посл сочтемся… Надюсь не быть въ наклад,— смясь добавилъ онъ.
— Ваше высокоблагородіе! арестантовъ привели изъ больницы, — доложилъ вошедшій въ контору полицейскій служитель.
— Сходи за помощникомъ и позови письмоводителя! — отвтилъ онъ.
Вошелъ городовой, съ разносной книжкой въ рукахъ.
— Что, пакеты? давай сюда! — обратился къ нему Егоровъ. Явились вахтеръ, письмоводитель, околоточный и Савельевъ, ввели трехъ арестантовъ… Контора быстро наполнялась.
— Не смю отрывать васъ отъ дла…. въ другое время,— воспользовался я докладомъ вахтера, чтобы раскланяться съ Егоровымъ.
— Я къ вамъ зайду. Тамъ, что нужно, скажите Савельева, онъ вамъ все достанетъ, — тихо сказалъ онъ мн и тутъ-же обратился къ Савельеву:
— Ты здсь, пока, не нуженъ. Ступай на ‘секретную половину’, тамъ за обдомъ сходишь, или зачмъ тамъ пошлютъ.
— Слушаю-съ, ваше в—діе! — И Савельевъ послдовалъ за мной.
— Гд священникъ сидитъ? — тихо спросилъ я его, войдя на ‘секретную половину’.
— A вотъ, въ третьемъ нумер, въ которомъ вы изволили быть, — также тихо отвтилъ мн Савельевъ, показывая на дверь камеры, справедливо названной С. ‘конурой’. Дверь была заперта массивнымъ замкомъ. Я заглянулъ въ стеклышко, точне — въ маленькое, полукруглое, посредин дверей, окошечко, имющее цлью дать дежурному служителю возможность, во всякое время дня и ночи, наблюдать за положеніемъ арестанта въ камер. Трогательная картина представилась моимъ глазамъ: передъ небольшой иконой, прибитой у самаго потолка, въ переднемъ углу камеры, съ поникшей на грудь головой и со сложенными на крестъ руками, погруженная, вроятно, въ горячую, хотя и безмолвную молитву, стояла на колняхъ длинная, худая фигура несчастнаго священника. Глубокую печаль и безпомощность выражали его рдкія движенія головой и воздванія рукъ къ икон. Царившій въ камер полумракъ, къ сожалнію, не позволялъ мн разглядть выраженіе самаго лица страдальца. Вотъ, онъ приникъ головой къ полу… и въ продолженіи нсколькихъ минутъ оставался въ такомъ положеніи. До моего напряженнаго слуха, по временамъ, явственно доносились сдерживаемыя рыданія… Я отошедъ отъ окошечка.
— За что онъ сидитъ? — спросилъ я Савельева.
— Жену убилъ… да онъ, баринъ, маленько тово…— добавилъ Савельевъ къ своему выразительному отвту, дотрогиваясь пальцемъ до своего лба.
Раздался сильный стукъ въ дверь крайняго нумера.
— Что еще ему тамъ нужно?— спросилъ Савельевъ дежурнаго.
— Проситъ все, чтобы истопили,— отвтилъ ему тотъ.
— Сказано, что завтра истопятъ, чего онъ не унимается! въ карцеръ, что-ли, захотлъ! — подходя къ камер стучавшаго умышленно-громко сказалъ Савельевъ.
— Попробуй-ка самъ тутъ посидть до завтра! вдь я окоченлъ совсмъ! Третій день, какъ не топятъ! — кричалъ изъ-за двери заключенный.
— Отоприте на минутку, если можно! — обратился я къ Савельеву.
— Гм… любите вы, баринъ, всхъ разспрашивать! — широко улыбнулся Савельевъ.— Извольте, только не надолго. Давай сюда ключъ!
Дежурный отперъ камеру.
— Ваше высокоблагородіе, прикажите истопить! Три дня не топятъ… принимая меня за ‘начальство’, пугливо обратился ко мн заключенный, судя по платью, мастеровой, посинвшее лицо и руки котораго достаточно ясно свидтельствовали въ пользу его заявленія.
Я спросилъ его: давно-ли онъ сидитъ?
— Пятый мсяцъ пошелъ, ни разу, какъ есть, никуда изъ нумера не выходилъ: ни къ слдователю, ни въ контору не выходилъ, никуда! — отвтилъ онъ мн.
— A пускаютъ тебя иногда пройтись по корридору?
— То-то и есть, что не пускаютъ, ваше высокоблагородіе, совсмъ ходить разучился! — Заключенный при этомъ глубоко вздохнулъ.
— Да ты не хнычь! нечего сиротой прикидываться! Сказано теб, завтра истопятъ, и сиди спокойно, — внушительно замтилъ ему Савельевъ.
Замчаніе это, сдланное въ моемъ присутствіи, вызвало со стороны заключеннаго обращенный ко мн вопросительный взглядъ: онъ, видимо, недоумвалъ о значеніи моей особы. Я поспшилъ объяснитъ ему, что я не ‘начальникъ’, а такой-же арестованный, какъ онъ, но что мн отъ души жаль его и проч. Подобострастное, заискивающее выраженіе мигомъ исчезло съ лица заключеннаго.
— Такъ вы, значитъ, баринъ? — смло спросилъ онъ меня, приглаживая свои, давно нечесаные волосы и бороду.
— Конечно, не мужикъ! — отвтилъ ему, вмсто меня, Савельевъ.
Бросивъ не него крайне недружелюбный взглядъ, заключенный вдругъ быстро шепнулъ мн:
— Нтъ-ли смолки?
— Я теб дамъ смолки! — крикнулъ на него чуткій Савельевъ. — Пойдемте, баринъ!..
Я, безъ церемоній, устранилъ отъ двери руку Савельева и, доставъ изъ кармана нсколько серебряныхъ монетъ, подалъ ихъ заключенному.
— Смолки у меня нтъ, а вотъ теб… за деньги найдется охотникъ: принесетъ…
— Какъ не принесть! Спасибо вамъ, баринъ!.. Ужь три недли мучаюсь: не могу даже корешка достать. Кабы на общей, тамъ-бы можно достать, а здсь у кого? безъ денегъ умрешь…’ Дай вамъ, Господи, доброе здоровье!— не переставая отвшивать мн поклоны, говорилъ, видимо очень обрадованный, заключенный.— Съ табачкомъ все какъ-то веселй будетъ сидть,— добавилъ онъ.
— Смотри, какъ-бы ты съ табачкомъ въ карцер не насидлся! — пробормоталъ Савельевъ.
Заключенный, который, подъ вліяніемъ внезапной радости, забылся-было на минуту, живо опомнился и началъ упрашивать Савельева позволить ему ‘хоть разокъ затянуться’.
— Припрячь хорошенько деньги! знаешь, тоже, вдь не полагается имть при себ… A про смолку и думать забудь! — наставительно замтилъ ему Савельевъ, и проговоривъ: — Позвольте, баринъ… запереть нужно… нельзя, секретный! — заперъ нумеръ.
— Извините, я-бы съ удовольствіемъ, только нельзя… дежурный можетъ донести,— идя за мной въ третій этажъ, счелъ нужнымъ оправдаться предо мной Савельевъ.
— Неужели, въ теченіи пяти мсяцевъ, его дйствительно ни разу не выпустили хоть на полчаса въ корридоръ? — спросилъ я его.
— Не позволяется… секретный. Разъ дежурный подалъ ему обдъ и забылъ запереть камеру, а тутъ, на грхъ, пришелъ смотритель.— ‘Отопри, говоритъ, камеру!’ а она отперта. Пять дней дулся на Никольской. Насчетъ секретныхъ строго… и разговаривать съ ними запрещается,— серьезно пояснилъ мн Савельевъ.
— Ну, а вдь Радецкій тоже секретный, почему-же ему-то можно гулять по корридору?
— Имъ можно… воля начальства… не безъ нкотораго затрудненія отвтилъ мн Савельевъ.
— Я тутъ вамъ все прибралъ, какъ слдуетъ быть… доложилъ онъ мн, отворяя дверь моего нумера.
— Это откуда?— спросилъ я, замтивъ, что мебель въ нумер обогатилась большимъ мягкимъ кресломъ и двумя плетеными стульями.
— Изъ квартиры смотрителя… приказали спросить: не нужно-ли вамъ еще чего-нибудь? Можетъ быть, столъ прикажете перемнить?.. Для васъ смотритель вс сдлаютъ! — ради чего-то, высказалъ мн Савельевъ свое мнніе.
Я, не безъ удовольствія, опустился въ нетюремное кресло.
— Прикажете за обдомъ сходить?— напомнилъ мн Савельевъ.
— Непремнно! И я подалъ ему десяти-рублевую бумажку.
— A кром обда, ничего не прикажете? закусокъ, или тамъ что-нибудь другое… вина?— нершительно, какъ-бы между прочимъ, выговорилъ почтенный стражъ, повидимому, посвященный въ тайну вечерняго посщенія меня ‘чудеснйшей женщиной’, о чмъ, сознаюсь, не смотря на неоднократныя напоминанія Егорова, я совсмъ было забылъ.
— Гд вы купите вино?— спросилъ я его.
Онъ назвалъ мн находившійся по близости фруктовый магазинъ.
— А не у смотрителя возьмете?
— Какъ придется… Вамъ было-бы доставлено, а ужь откуда и какъ, зачмъ вамъ знать?… такъ, что прикажете купить?— уклонился Савельевъ отъ прямаго отвта.
— Савельевъ, къ смотрителю! живо! — донесся изъ средняго этажа голосъ дежурнаго.
— Ну, ступайте скорй, принесите обдъ, а тамъ видно будетъ,— оказалъ я Савельеву, мысленно ршивъ возложить заботу о пріем ‘чудеснйшей женщины’ на услужливаго Егорова.
Съ уходомъ Савельева, мысль, мало по малу, совершенно. освободилась отъ разнообразныхъ впечатлній дня и остановилась на обстоятельствахъ, длавшихъ мое положеніе столь неопредленнымъ: чего я жду? ради чего пропускаю время? Гуаидзе… Но разв его отсутствіе до сихъ поръ не доказываетъ всю тщетность моихъ ожиданій, надежды на его помощь? Не рискую-ли я потерять всякую возможность устроитъ свое бгство?… Прокуроръ не отвчаетъ… Слдователь не вызываетъ. Кто знаетъ, быть можетъ, завтра же, меня переведутъ, въ тюрьму… A бгство у оттуда, по отзывамъ арестантовъ, едва-ли возможно. До сихъ поръ, у меня нтъ никакого плана… Я развлекаюсь въ то время, какъ меня ничто, кром моего освобожденія, ни должно интересовать, когда вс мои умственныя силы должны быть постоянно устремлены на изыскиваніе способа къ скорйшему бгству. Я не пользуюсь благопріятными обстоятельствами, не всматриваюсь, пропускаю, можетъ быть, удобную минуту… Она меня ждетъ… нтъ, я не долженъ больше ждать Гуаидзе! Нужно дйствовать! немедленно дйствовать… но какъ! съ чего начать?… Поздка въ баню? Но, вдь, можетъ-же случиться, что именно первая поздка и не предоставить удобнаго случая? Каждый день въ баню здить невозможно, а ждать недлю… Ба! идея!… чего лучше — прогулка по двору. Дворъ большой… на улицу три выхода: черезъ главныя ворота, пожарный дворъ и черезъ главное зданіе полицейскаго дома… На весь обширный дворъ — одинъ дежурный, который, притомъ, вертится преимущественно около конторы… Полицейскимъ служителямъ не безъизвстны мои пріятельскія съ Егоровымъ отношенія, а это много значить… строго смотрть за мной не будутъ. Не можетъ быть, чтобы мн не удалось улучить свободную минуту — незамтно проскользнуть на улицу!… Гуляя по двору, Глюмъ нердко выходилъ-же за ворота! Несомннно: мн удается очутиться на улиц. A дальше что? Нужно-же немедленно скрыться… спастись отъ несомннныхъ розысковъ, которыми, конечно, не замедлятъ. Не пройдетъ и часа времени посл моего бгства, какъ, благодаря телеграфу, мой примты будутъ ужь извстны жандармско-полицейскому надзору, по всмъ линіямъ желзныхъ дорогъ… Необходимо замаскироваться… военное платье…. да, всего лучше, безопасне, — военное платье… лошади… все это, должно быть заране приготовлено… платье, бакенбарды, краски я долженъ найти въ экипаж… Нтъ, помощь посторонняго, свободнаго человка положительно необходимо!… Гд-же взять такого человка?
Мысль лихорадочно работала, вопросъ слдовалъ за вопросомъ, планъ за планомъ, множество ршеній принималось и отвергалось въ одно и тоже время. Я ужь не сидлъ въ кресл, а, какъ сумасшедшій, бгалъ по своей комнат. Жеваніе вырваться на свободу, немедленно вырваться — мною всецло овладло: въ голов не было мста никакой другой мысли… только досада и злость на самого себя, на безполезное ожиданіе въ теченіи нсколькихъ дней Гуаидзе, порой, прерывали на минуту столь утомительно, лихорадочно-напряженную, одностороннюю дятельность мозга.
Вошелъ Савельевъ съ обдомъ.
— Смотритель приказали вамъ сказать, если вамъ угодно будетъ ихъ видть, они не заняты: въ контор сидять,— доложилъ онъ мн, подавая сдачи отъ 10 рублей.
— Хорошо, когда пообдаю, приду въ контору,— отвтилъ я ему.
Но мн было не до обда. Я старался резюмировать результатъ моей умственной работы.
Ршено — единственно-удобный планъ бгства, это со двора полицейскаго дома. Остальные не выдерживаютъ критики. Сегодня-же заручусь разршеніемъ Егорова… Николаеву можно довриться. Неужели онъ откажетъ мн въ своимъ содйствіи? Но все равно, обратиться къ нему необходимо: больше не къ кому… онъ рискнетъ… наконецъ, я предложу ему бжать вмст со мною… его теперешнее положеніе настолько незавидно, что онъ врядъ-ли откажется отъ обезпеченной жизни за границей. Повритъ-ли онъ мн?… Завтра, утромъ, пошлю за нимъ… И я сталъ обдумывать средства жъ убжденію Николаева сдаться на мое предложеніе. Наступившія сумерки напомнили мн какъ объ обд, такъ и объ Амаліи Карловн, въ прізд которой нельзя было сомнваться. Избжать свиданія съ нею, благодаря участію въ этомъ Егорова, нечего было и думать, я я, волей-неволей, примирился провести не одинъ часъ въ обществ ‘чудеснйшей женщины’.
Наскоро закусивъ, я отправился въ контору: тамъ былъ одинъ Егоровъ. Онъ казался углубленнымъ въ чтеніе какой-то бумаги.
— Ахъ, это вы! — произнесъ онъ поднявъ голову и пряча бумагу въ боковой карманъ.— Поджидаете Амалію Карловну? Она сейчасъ должна подъхать,— добавилъ онъ, взглянувъ на часы.— Запаслись вы шампанскимъ? Другого вина она, вдь, не пьетъ.
— Признаюсь, я именно за этимъ и пришелъ жъ вамъ. Ужь примите, пожалуйста, на себя хлопоты объ угощеніи… произнесъ я, суя въ руку Егорова, заране приготовленныя, дв десяти-рублевыя бумажки. Въ случа, если не хватитъ, я вамъ додамъ,— добавилъ я.
— Хорошо, хорошо… сочтемся!— широко улыбаясь, промолвилъ Егоровъ, кладя въ портмонэ мои деньги.— Довольны-ли вы своимъ новымъ помщеніемъ? Не нужно-ли вамъ чего? — принявъ вдругъ озабоченный видъ, обратился онъ ко мн съ вопросами.
— Я вамъ благодаренъ какъ нельзя боле, и если вы ужь хотите вконецъ обязать меня, то позвольте мн днемъ по двору погулять… Я ужь давно не былъ на свжемъ воздух, голова начинаетъ побаливать,— мотивировалъ я свою просьбу.
— Можно, можно… да, вамъ нуженъ свжій воздухъ,— согласился Егоровъ.
Въ знакъ благодарности, я, молча, потрясъ его об руки.
— Я ужь вамъ какъ-то сказалъ, что ни въ чемъ не могу вамъ отказать… ну вотъ, видите,— съ напускнымъ смиреніемъ произнесъ онъ, приложивъ руки къ сердцу.
Я, въ свою очередь, разсыпался въ благодарностяхъ.
— Однако, того гляди, подкатитъ наша барыня, нужно пойти приготовить… поднялся съ мста Егоровъ.
— Ужь я надюсь… промолвилъ я, также оставляя контору.
‘Егоровъ далекъ отъ всякихъ подозрній на мой счетъ. Все дло теперь въ Николаев. Согласись онъ, и часъ свободы не за горами’,— успокоивалъ я себя.
Чья-то заботливая рука освтила мой нумеръ двумя стеариновыми свчами, вставленными въ красивые кабинетные подсвчники, вроятно, та-же рука накрыла столъ превосходной ковровой салфеткой и привела въ порядокъ мою постель: ковровое одяло, дв роскошныя подушки въ батистовыхъ наволочкахъ снжной близны и такая-же, съ широкими кружевной каймой, простыня, не могли, конечно, быть принадлежностью ‘секретнаго’ нумера. Оставалось удивляться благосостоянію Егорова, излишки въ хозяйственномъ обзаведеніи котораго позволяли ему проявлять свою крайнюю любезность ко мн даже въ такой трогательной форм. Полагать, что я могу быть этимъ обязанъ не ему, а кому-нибудь другому, чья нжная заботливость обо мн простерлась до такой истинно-дружеской предусмотрительности,— я врядъ-ли могъ.
Ради меня, онъ пренебрегъ Глюмомъ. Такая удивительная заботливость о моей особ, о моихъ потребностяхъ… готовность исполнить всякую мою просьбу… Ясно, онъ убжденъ, что я богатъ и разсчитываетъ на мою щедрость… Не двадцати-пяти рублей ждетъ онъ отъ меня!… и вдругъ… бдный, какое жестокое разочарованіе!… И я совершенно увлекся, рисуя въ своемъ воображеніи комическую картину положенія ‘опытнаго-чиновника’ Егорова, когда, вмсто ожидаемыхъ благъ, наврное разсчитанныхъ, онъ, за вс свои заботы обо мн, за вс свои несомннно драгоцнныя услуги, въ одинъ прекрасный день, очутится на гауптвахт, за мое исчезновеніе изъ ввреннаго ему полицейскаго дома…
Звонкій женскій смхъ и вторившій ему грубый мужской хохотъ возвстили мн о появленіи въ корридор средняго этажа ‘чудеснйшей женщины’ и ея чиновнаго чичероне.
— Ну, гд-же? Показывайте скорй, несносный!… быстро взбжавъ по лстниц и остановившись у моей двери, нетерпливо постукивая ботинками, капризно произнесла она, обращаясь къ опереженному ею Егорову.
— Здсь, здсь! — откликнулся я, отворяя двери, причемъ не могъ не замтить въ корридор, на порог своихъ нумеровъ, вроятно, также привлеченныхъ женскимъ голосомъ, моихъ сосдей, С. и Радецкаго.
Съ легкостью сирены, она, однимъ прыжкомъ, очутилась по средин комнаты.
— А-а, такъ вотъ онъ гд! Здравствуйте, здравствуйте… Рады меня видть? Говорите! и, поправивъ кокетливымъ движеніемъ руки свое pince-nez, она, какъ-бы въ ожиданіи отвта, остановилась и противъ меня въ вызывающей поз, замтно рисуясь.
Съ минуту я стоялъ въ нмомъ изумленіи. Амалія Карловна была неузнаваема: замчательно блое, сохранившее слды недюжинной красоты, нжное лицо ея дышало необычной свжестью и дерзкой отвагой. Румянецъ, словно свтившійся извнутри, придавалъ этому лицу пикантную прелесть. Въ своемъ роскошномъ зимнемъ костюм съ pince-nez на задорно вздернутомъ носик, съ папиросой во рту, съ гордо-поднятой соловой, эта тридцати-пяти-лтняя женщина съ одной тиціановской полнотой и тою крайней роскошью формъ, которая многимъ такъ нравится, не могла не дйствовать на воображеніе.
— Я вами любуюсь… Вы сегодня особенно хороши… проговорилъ я.
— Ну, очень рада. Наконецъ-то я съумла вамъ понравиться! съ сіяющей улыбкой погрозила она мн пальцемъ и принялась торопливо освобождать себя отъ тяжелаго зимняго наряда. Я, конечно, не преминулъ помочь ей въ этомъ. И вотъ, лишь только я снялъ съ вся шубку, какъ сильнымъ, порывистымъ движеніемъ, она заключила меня въ свои страстныя объятія… Входъ Савельева не замедлилъ избавить меня отъ нихъ. Вся раскраснвшаяся, тяжело дыша, съ выраженіемъ сильной страсти, но только въ глазахъ, но и въ лиц, она медленно опустилась въ кресло, судорожно сжавъ мою руку.
— Что это? — спросилъ я Савельева, поставившаго на полъ, принесенныя имъ съ собою, небольшой ящикъ и сакъ-вояжъ.
— Не могу знать-съ! это изъ ихней кареты… приказали внести,— отвтилъ онъ.
— A смотритель гд? — спросила его Амалія Карловна.
— Они сейчасъ будутъ-съ… прощенія просимъ!— И, сдлавъ шагъ назадъ, онъ остановился въ выжидательномъ положеніи. Бывалая Амалія Карловна, взглянувъ на него, опустила руку въ карманъ, вынула изъ изящнаго портмонэ кредитную бумажку и вручила ее Савельеву.
— Что ты тутъ пропадаешь,— строго крикнулъ на него Егоровъ, съ которымъ онъ столкнулся при выход изъ камеры.— Ступай, стань у главнаго подъзда, и не звай! Чуть кто — живо ноги сюда! ну, не звай, смотри! — наказывалъ онъ Савельеву.
— Извините, Амалія Карловна,— нужно было распорядиться… знаете, чтобы Ивану Ивановичу кто-нибудь не шепнулъ… солдатика поставилъ… Осторожность не мшаетъ,— улыбаясь своей широкой улыбкой, объяснялъ онъ причину своего отсутствія.
— Теперь можно и съ новосельемъ васъ поздравить! — обратился онъ вдругъ ко мн.
— Да, да, съ новосельемъ! — оживилась Амалія Карловна и бросилась къ сакъ-вояжу и ящику.
— Позвольте ужь мн хозяйничать! — вжливо отстранилъ ее Егоровъ, принимаясь развязывать ящикъ и затмъ доставать изъ него: яблоки, виноградъ, заливные орхи, арбузы и проч. т. п. сласти, которыми тутъ-же Амалія Карловна настойчиво угощала меня. Изъ сакъ-вояжа были вынуты три бутылки шампанскаго, пробочникъ, ножикъ и три бокала.
— Преклоняюсь предъ вашею предусмотрительностью: даже пробочникъ не забыли захватить! — восхищался Егоровъ, которому, очевидно, не представлялось надобности расходовать данные ему 20 рублей:
— Ужь не вамъ-ли я этимъ обязанъ? — вдругъ мелькнула въ моемъ ум догадка, при взгляд на постель. Амалія Карловна, съ видомъ провинившейся двочки, кивнула мн головой.
— Кому-же больше! — поторопился Егоровъ пояснить ея безмолвный отвтъ.
— Чтобы вамъ было нсколько удобне,— суетился Егоровъ,— мы поставимъ столъ вотъ такъ.— И онъ придвинулъ столъ къ кровати.
— Теперь прошу покорно! — произнесъ онъ, занявъ мсто въ креол и указывая мн и Амаліи Карловн на широкую кровать.
Амалія Карловна, бархатное платье которой превосходно обхватывало ея пышныя формы, рельефно обрисовывая вс неровности и выпуклости ея богато одареннаго физическаго организма, граціознымъ скачкомъ сла на кровать. Кокетливо облокотясь на подушки, она поджала подъ себя правую ногу и приняла сразу одно изъ тхъ полусидячихъ положеній, которыя, возбуждая воображеніе, въ тоже время, дйствуютъ крайне раздражительно на чувственность.
— Не угодно-ли? Да перестанете-ли вы меня дичиться! — обворожительно улыбаясь, указала она мн на мсто возл себя.
Егоровъ, между тмъ, откупорилъ шампанское и наполнилъ имъ бокалы.
— Я пью за ваше освобожденіе, Дмитрій Александровичъ, что должно быть главнымъ желаніемъ вашихъ друзей. И я надюсь, что вы скоро будете свободны… Самое важное, это — хорошій адвокатъ, а ужь объ этомъ мы съ Амаліей Карловной позаботимся. Не правда-ли?— чокаясь со мною и Амаліей Карловной, заключилъ Егоровъ свой тостъ, обращеннымъ въ ней полувопросомъ.
— Если только князю будетъ угодно принять наши услуги… жеманясь, отвтила она ему, вызывая меня на возраженіе.
Поднявъ, въ свою очередь, бокалъ я, прежде всего, въ самыхъ теплыхъ,— сознаюсь, не совсмъ искренныхъ,— выраженіяхъ поблагодарилъ ‘чудеснйшую жевщину’, которая, не смотря на свое недавнее знакомство со мной и мое незавидное положеніе, уже успла столько разъ доказать мн всю силу своего глубокаго расположенія во мн. Выразивъ, затмъ, надежду на прочность этого драгоцннаго для меня расположенія, я, въ нсколькихъ словахъ, поблагодарилъ также и своего ‘друга’ Егорова, которому я столько обязанъ и который принимаетъ такое искреннее, горячее участіе въ вашемъ сближеніи.
— Я пью за ваше дорогое здоровье, Амалія Карловна и… за прочность нашей дружбы! — заключилъ я свою рчь, которую Амалія Карловна слушала съ видимою жадностью, не сводя съ меня своихъ масляныхъ глазъ.
— Чтобы съ вами ни случилось, милый князь, знайте, что это сердце всецло принадлежитъ вамъ и будетъ биться только для васъ! — поднявшись съ кровати и взявъ мои об руки, горячо произнесла видимо тронутая Амалія Карловна.
— За ваше здоровье, мой милый, неоцненныя!… и, поспшно опорожнивъ свой бокалъ, она, не обращая вниманія на присутствіе Егорова, порывисто бросилась осыпать меня жаркими поцлуями.
— Да здравствуетъ любовь! — восклицаетъ Егоровъ, и вновь наполненные имъ бокалы быстро опоражниваются.
— Еще разъ за твое здоровье, мой милый! — провозглашаетъ Амалія Карловна.
Спустя минуту, новый тостъ. Бутылки опоражниваются… Движенія Амаліи Карловны принимаютъ все боле и боле порывистый характеръ… Егоровъ незамтно исчезаетъ изъ камеры.

ГЛАВА ХТ.

РАЗСТАЮСЬ СЪ ПОЛИЦЕЙСКИМЪ ДОМОМЪ.

Когда я проснулся, уже было далеко за полдень. Ничто въ камер не напоминало о характер проведеннаго въ обществ ‘золотаго человка’ и ‘чудеснйшей женщины’ вечера: ни бутылки, ни бокалы, ни сакъ-свояжъ, ни ящикъ, наконецъ, ни одна пробка на чисто выметенномъ полу. Все это, чьей-то заботливой рукой, было убрано во время моего сна. О минувшемъ вечер напоминали только тяжелое ощущеніе и головная боль.
— А это не сонъ? — съ невольнымъ ужасомъ спрашивалъ я себя, вспоминая возмутительныя подробности столь безобразно проведенной ночи.— Неужели я допустилъ себя до такой степени забыться, до такой степени отдаться грубому разврату, циническія картины котораго воображеніе такъ настойчиво переживало? Кровь бросилась мн въ голову. Лицо покрылось краской стыда и глубокаго негодованія…
Но, вотъ, чудеснымъ внутреннимъ процессомъ, воображеніе вдругъ посщаетъ другая картина давно минувшаго, непродолжительнаго счастья: другая женщина… другой вечеръ… Иныя ласки… наслажденія, запечатлнныя благороднымъ, нравственнымъ характеромъ, искренною любовью… Что, какъ не чувство омерзенія къ себ, должно было вызвать во мн сравненіе? Я чувствовалъ себя глубоко виновнымъ передъ Ивой, передъ своимъ собственнымъ чувствомъ къ ней, и искренно, сознательно раскаивался, отвергая возможныя оправданія.
Въ такомъ настроеніи, полубольной, преслдуемый грустнымъ сознаніемъ печальнаго факта, я еще долго продолжалъ лежать въ кровати. Углубившись въ себя, въ изслдованіе своего моральнаго состоянія, я совершенно забылъ о настоящемъ, о предстоящемъ побг и о необходимости видть Николаева. Чмъ печальне были выводы, тмъ больше память отвлекалась отъ настоящаго и уходила въ прошлое, увлекаемая воображеніемъ. Не знаю, скоро-ли бы я опомнился, если-бы въ камеру не вошелъ Савельевъ.
— Изволили заспаться, баринъ. Ужь поздненько,— громко произнесъ онъ, здороваясь со мной.
— Ахъ да, поздно… Который теперь часъ? — спрашивалъ я его, какъ-бы только что проснувшись.
— Ужь пятый часъ: къ вечерн благовстятъ,— отвтилъ онъ мн.
Тутъ только церковный звонъ коснулся моего уха. Вниманіе мое было до такой степени отвлечено отъ всего вншняго, что до этой минуты я и не подозрвалъ его. ‘Нужно послать за Николаевымъ’,— было моею первою мыслью по дйствительномъ пробужденіи.
— Заняты вы чмъ-нибудь теперь? — торопливо спросилъ я Савельева, принимаясь поспшно одваться.
— Если что прикажете, я для васъ всегда свободенъ,— почтительно отвтилъ мн услужливый страж.
— Достаньте мн скоре карандашъ и клочокъ бумаги!
Пока Савельевъ сбгалъ внизъ, я, при помощи дежурнаго полицейскаго служителя, передавшаго свои ключи Савельеву, усплъ кое-какъ одться. Написавъ, на поданной мн Савельевымъ четвертушк бумаги, адресъ Николаева и адресованную къ нему просьбу немедленно постить меня, я предложилъ Савельеву доставить ее ему.
— Слушаю-съ! Я живо… возьму извозчика.— Хитрый стражъ не преминулъ мн, такимъ образомъ, поставить на видъ предстоящіе по выполненію моего порученія расходы.
— Хорошо. Только скоре позжайте, да по дорог доложите смотрителю, что я хочу прогуляться во двору: онъ вчера разршилъ мн.
Едва Савельевъ усплъ оставить мою камеру, какъ во мн пожаловалъ мой сосдъ С.
— Пора, пора, батенька! Здравствуйте-же!— лукаво улыбаясь, привтствовалъ онъ меня.
— Ладно, ладно,— не переставая улыбаться, фамильярно перебилъ онъ меня, при самомъ начал моей отвтной фразы. — Пожалуйста, безъ оправданій. Я имю полнйшее право претендовать на васъ. Вы очень безпокойный сосдъ. Благодаря вамъ, я тоже не очень-то спокойно провелъ ночь. A знаете, ей-Богу, я покушался къ вамъ зайти…— вдругъ объявилъ онъ мн, разваливаясь на моей кровати.
— И отлично сдлали-бы,— отвтилъ я.
— Я и не сомнвался въ этомъ,— произнесъ С. самоувренно:— Судя другихъ, обыкновенно, по себ, я совершенно врю, что черезъ-чуръ продолжительное tte—tte съ женщиной должно быть тягостно, и я всегда бываю очень благодаренъ моимъ товарищамъ, которые вовремя являются выручать меня. Поболтать съ хорошенькой женщиной, несомннно, иметъ свою прелесть, извстнаго рода tte—tte съ такой женщиной — удовольствіе, выше котораго я не знаю. Но, по моему мннію, то и другое никакъ не должно быть продолжительно, или-же должно, въ промежуткахъ, разнообразиться пріятельской бесдой, выпивкой и т. под. Заключите меня въ крпость, въ одинъ нумеръ съ первою красавицей въ мір, и, я увренъ, что не минетъ и двухъ недль, какъ она мн опротиветъ до невозможности, и присутствіе ея обратятся для меня въ адскую пытку… A propos… Не осталось-ли посл вчерашняго чмъ горло промочить? — сморщивъ вдругъ свою физіономію и поднявшись съ кровати, прервалъ С. собственное философствованіе.— Ну, да успется, къ себ лнь идти,— принимая прежнее положеніе, съ грустью проговорилъ онъ, посл того, какъ я высказалъ свое сожалніе о неимніи ничего такого, чмъ-бы можно было ‘горло промочить’. Закуривъ сигару, гость мой продолжалъ: — Да, такъ я еще не усплъ разсказать, почему я не заглянулъ къ вамъ. Чуть не поссорился съ Егоровымъ. Заладилъ одно: ‘помшаете, неловко, не годится’… Хоть что хочешь длай. Спрашиваю его: чего тутъ неловкаго? Оба мы находимся въ заключеніи, одинаково страдаемъ скукой, познакомились… Какія тутъ могутъ еще быть церемоніи? Прідетъ моя барыня, у меня пирушка, милости просимъ ко мн… Нтъ, ничмъ не могъ его убдить. A барышня ваша — ничего себ: не дурна… Я-таки усплъ ее разглядть, когда она показалась въ корридор… Не безъ шика. A это, по моему мннію, чуть-ли не главное въ женщин. Чмъ у насъ берутъ француженки?…
Но тутъ на порог камеры, показался дежурный и произнесъ, обращаясь ко мн: васъ смотритель просятъ въ контору,— помшавъ, такимъ образомъ, словоохотливому С. подлиться со мной своими мнніями объ истинныхъ достоинствахъ женщины.
— Ступайте, да возвращайтесь скорй,— сказалъ онъ мн, повидимому, вовсе не собираясь оставлять моей камеры.— Нужно что-нибудь придумать… Скука чертовская… Да,— спохватился онъ вдругъ, когда я ужь готовъ былъ выйдти изъ камеры,— пойду-ка, промочу горло пока. А, вотъ и графъ кстати. Пойдемте-жъ!
Встрченный въ корридор, Радецкій важно и, въ тоже время, изысканно и вжливо поздоровался со мной и С. Получивъ свднія о моемъ здоровь и обмнявшись, нсколькими общими фразами о погод, до которой, какъ мн, такъ и ему, было, конечно, весьма мало дла, онъ послдовалъ за С.
Кром Егорова, околоточнаго и писарей, въ контор находились: Глюмъ и неизвстный мн, представительнаго вида, господинъ, съ огромной рыжей бородой и съ весьма скуднымъ остаткомъ такихъ-же, крайне-рденькихъ волосъ на неимоврно-большой голов.
— Здравствуйте, князь, голубчикъ! Наконецъ-то я васъ вижу! Какъ вы поживаете? — радостно встртилъ меня Глюмъ.— Позвольте васъ познакомить: присяжный повренный Боевскій, мой защитникъ… Князь… виноватъ… Дмитрій Александровичъ Карасевъ,— поспшилъ онъ познакомить меня съ представительнымъ господиномъ.
— Очень пріятно! — съ достоинствомъ проговорилъ послдній, окинувъ меня любопытнымъ взглядомъ.
— Здравствуйте, Дмитрій Александровичъ!— заявилъ о себ Егоровъ, съ которымъ Глюмъ не далъ мн поздороваться. — Я васъ пригласилъ по просьб Ивана Ивановича. Это, положимъ, и не совсмъ законно,— улыбнулся онъ,— вы, вы, секретный… Но ужь такъ и быть… Я разршаю вамъ подъ своею личною отвтственностью. Подай стулъ! — приказалъ онъ вошедшему встовому.
— Я, вотъ, вчера обвинительный актъ получилъ, — сказалъ мн Глюмъ, предъявляя нсколько листовъ бумаги.
— Вамъ угодно, чтобы я прочиталъ? — спросилъ я его.
— Пожалуйста,— отвтилъ онъ.
— Интересное дло,— замтилъ мн Боевскій.
— A когда дло назначено къ слушанію? — спросилъ я Глюма, возвращая ему просмотрнную мною копію съ обвинительнаго акта, заключавшаго въ себ изложеніе уже извстнаго читателю дла.
— Это, пока, еще неизвстно, надо полагать, въ начал будущаго мсяца,— отвтилъ Боевскій на обращенный къ нему вопросительный взглядъ Глюма.
— Ну, какъ вы думаете, вы вдь, человкъ опытный,— чмъ можетъ кончиться дло?— не стсняясь присутствіемъ своего защитника, патентованнаго юриста, обратился ко мн Глюмъ, въ которомъ полученная копія, повидимому, возбудила, нкоторое безпокойство за свою участь.
— Если смотрть на дло съ строго-юридической точки зрнія,— отвтилъ я,— то оно, конечно, не представляетъ матеріала для обвиненія, но, вдь, судъ присяжныхъ — не коронный судъ… Мн кажется, все будетъ зависть отъ того впечатлнія, которое вы произведете на присяжныхъ. Если они поврятъ показанію потерпвшей — вы будете обвинены…
— Ничего, Иванъ Ивановичъ, не пугайтесь,— перебилъ меня Боевскій, замтивъ безпокойство своего кліента.— Вы совершенно справедливо замтили,— обратился онъ ко мн съ видомъ оракула,— что дло не представляетъ юридическихъ данныхъ для обвиненія. Судебная палата, утвердивъ составленный товарищемъ прокурора обвинительный актъ, очевидно, поддалась нравственной сторон дла, почему-то придавъ вроятность показанію жалобщицы. Но что-же изъ этого? Дло, все-жь-таки, не перестаетъ быть гражданскимъ. A на этомъ основаніи и приговоръ присяжныхъ для насъ не можетъ быть страшенъ. Правда, придется мсяцъ-другой провести въ заключеніи… Нтъ сомннія, что сенатъ кассируетъ не только приговоръ присяжныхъ, но и самое преданіе суду. За это, — съ особеннымъ удареніемъ произнесъ Боевскій,— я вамъ ручаюсь, Иванъ Ивановичъ.— Вроятно, не допуская возможность возраженія, почтенный юристъ, посл послдней фразы, быстро всталъ и, ссылаясь на недостатокъ времени, сталъ прощаться съ Иваномъ Ивановичемъ.
— Не падайте духомъ,— сказалъ онъ ему при этомъ.— Врьте мн… Вечеромъ буду у Амаліи Карловны, все передамъ, а завтра увидимся.
Вестовой подалъ ему богатую шубу, надвъ которую, онъ очень любезно раскланялся со мною и Егоровымъ, и оставилъ контору.
— Онъ, конечно, не отъ суда вамъ назначенъ? — спросилъ я Глюма.
— Такіе защитники отъ суда рдко назначаются, Дмитрій Александровичъ. А если и посчастливится какому-нибудь бдняг, то, вдь, у каждаго изъ такихъ присяжныхъ повренныхъ нсколько помощниковъ, вотъ они-то большею частію и исполняютъ обязанности своихъ патроновъ, относительно бдняковъ-арестантовъ, — отвтилъ мн, вмсто Глюма Егоровъ.
— Сколько-же онъ взялъ съ васъ за свою защиту? — полюбопытствовалъ я.
— Три тысячи, — съ глубокимъ вздохомъ отвтилъ мн Глюмъ. — Тысячу рублей онъ уже получилъ, а остальныя дв, по окончаніи дла. Да ужь Богъ съ ними, съ деньгами, только-бы самому-то выползти, — продолжалъ Глюмъ съ несвойственнымъ ему, необыкновеннымъ смиреніемъ. — Богъ знаетъ! Онъ увряетъ, что я буду свободенъ. Оно, положимъ, кажется, пострадать-то и не за-что-бы… а все какъ-то сомнніе беретъ. Вотъ и вы говорите, что судъ меня обвинитъ, да за что-же? — принявъ вдругъ видъ воплощенной невинности, уставился онъ на меня.
— Ну, ужь будто-бы и не за что? — въ свою очередь, спросилъ я его, въ шутливомъ тон.
— Да, хорошо вамъ смяться… а тутъ, какъ знаешь, что страдаешь за свои-же деньги, такъ, право, не до смха,— обидчиво произнесъ Глюмъ.
— И охота вамъ, право, Иванъ Ивановичъ, хныкать! — вмшался Егоровъ. — Что это съ вами вдругъ сдлалось? Получили обвинительный актъ и раскисли… Полно, дружище! — дружески хлопнувъ его по плечу, продолжалъ онъ. — Небось, не въ такихъ еще передлкахъ бывали. Поврьте, я, вдь, тоже кое-что смыслю въ юриспруденціи… Главное — хорошій адвокатъ, а онъ у васъ есть. На что лучше: бывшій товарищъ предсдателя окружнаго суда… иметъ руку въ сенат!…
— Да,— ободрился Глюмъ,— вотъ недавно тоже, онъ защищалъ одного купца, который обвинялся въ подлог… тамъ, вдь, тоже прямо сказалъ: за судъ не отвчаю, а въ сенат непремнно выиграемъ. Что-же вы думаете? такъ и случилось: судъ приговорилъ его въ Иркутскую губернію, а сенатъ отмнилъ самое преданіе суду, по отсутствію существенныхъ признаковъ подлога. Я потому и взялъ его, что у него тамъ рука.
— Ну, вотъ видите, чего-же и безпокоиться! — сказалъ я.
— Такъ-то, такъ… A какъ вы полагаете, вдь не мшало-бы мн условиться съ Вьёвымъ насчетъ показанія, какъ тамъ въ суд показывать, чтобы разно не вышло? — вдругъ, приблизившись къ самому моему уху, таинственно обратился онъ ко мн, причемъ лицо его изобразило нчто очень плутоватое.
— Это, пожалуй, не мшало-бы,— отвтилъ я. — Только какъ-же вы это устроите? Вдь Вьёвъ сидитъ въ С — кой части?
— Это ничего не значить. На той недл, меня и его вызовутъ въ судъ для дополненія списка свидтелей. Пока позовутъ въ канцелярію, обыкновенно, приходится часа два сидть внизу, въ камер. Можно о чемъ угодно переговорить.
— Но согласится-ли Вьёвъ показывать согласно съ вами? Мн говорили, что онъ на васъ въ претензіи по поводу этого дла… Вы обидли его, что-ли, тамъ…
— Это все пустяки, вамъ наврали… Да онъ и не можетъ иначе показывать: что ему за охота лзть въ петлю? Въ исход дла мы съ нимъ одинаково заинтересованы: я буду оправданъ и онъ тоже, и на оборотъ… Меня немного безпокоитъ его показаніе, которое онъ сгоряча далъ на предварительномъ слдствіи. Онъ тамъ говоритъ, что я его уговаривалъ жениться на ней, брался устроить это дло и просилъ съ него за это пять тысячъ рублей… Тамъ еще что-то такое напутано… Ну, знаете, не подумавши… Но, вдь, это показаніе, какъ данное слдователю и не внесенное въ обвинительный актъ, не можетъ бытъ прочитано на суд? Мн, по крайней-мр, такъ сказалъ Боевскій… Значитъ, на суд онъ, можетъ измнить свое показаніе? — продолжалъ Глюмъ шептать мн на ухо.
— Чмъ вы мотивируете возведенное ею на васъ обвиненіе?— спросилъ я его.
— Какъ чмъ! очень ясно: нежеланіе платиться капиталомъ и местью… изъ ревности… Между нами были близкія отношенія…
— Подтверждается чмъ-нибудь эта близость и вроятность мести съ ея стороны?
— Въ томъ-то и дло, что только баронъ и звалъ о моихъ отношеніяхъ къ ней. Она даже ему говорила, вскор посл полученія моего векселя, что, если-бы я измнилъ ей, она съумла-бы жестоко отомстить мн, что я насижусь въ острог. Она это говорила по поводу дошедшаго до нея слуха о томъ, что я намренъ жениться на одной барын. Къ сожалнію, я это совершенно упустилъ изъ виду во время производства предварительнаго слдствія. Баронъ разсказывалъ мн это при моемъ прикащик…
Интимная бесда длилась съ полчаса. Было ршено, что Глюмъ переговоритъ въ суд, точне,— въ арестантскихъ камерахъ,— находящихся въ нижнемъ этаж зданія суда, въ которыя обыкновенно запираются доставляемые въ судъ арестанты, до вызова ихъ въ канцелярію,— съ Вьёвымъ, въ томъ смысл, чтобы послдній подтвердилъ обстоятельство, будто-бы высказанной ему вдовушкою, угрозы и близкія отношенія между ею и Глюмомъ, и отказался-бы отъ нкоторыхъ пунктовъ даннаго имъ на предварительномъ слдствіи показанія. Контора, между тмъ наполнилась народомъ, и я былъ искренно обрадовавъ, когда Егоровъ, понявъ, наконецъ, значеніе бросаемыхъ мною на него взглядовъ, въ полголоса объявилъ Глюму, что ему неловко оставаться дольше въ контор: ‘можетъ кто-нибудь пріхать’ и т. п. Глюмъ неохотно простился со мной, взявъ съ Егорова общаніе, что онъ позволитъ ему вечеромъ еще разъ повидаться со мной.
Окруженному просителями, арестантами и городовыми, Егорову, очевидно, некогда было, въ свою очередь, пуститься въ ‘бесду’.
— Вы хотите погулять? — поспшилъ онъ удостовряться по выход Глюма изъ конторы, и, обратясь вслдъ затмъ къ околоточному, произнесъ оффиціальнымъ тономъ: — Я разршаю г. Карасеву полчаса въ день прогуливаться по двору, потрудитесь распорядиться.
— Къ вашимъ услугамъ,— расшаркался предо мной околоточный. — Пожалуйте!
Выйдя вмст со мною на полицейскій дворъ, онъ подозвалъ къ себ дежурнаго по двору городоваго.
— Г. Карасевъ будетъ прогуливаться по двору, подъ твоимъ наблюденіемъ… понимаешь? — объявилъ ему околоточный. — Не угодно-ли, Дмитрій Александровичъ? — проговорилъ онъ, показывая мн на широкій дворъ. — До свиданія… некогда… контора полна народу.
Я быстро зашагалъ по двору, съ жадностью вдыхая въ себя свжій воздухъ. Въ первыя минуты, я даже забылъ о цли своей прогулки. Я наслаждался относительнымъ просторомъ, нкоторой долей свободы… движенія, и спшилъ насытиться некомнатной атмосферой. Сдлавъ три, четыре круга, я, однакожь, почувствовалъ усталость. Несмотря на свою непродолжительность и благопріятныя условія, тюремная жизнь уже успла подйствовать и на мой физическій организмъ. Ноги отвыкли не только отъ быстрой, но и отъ обыкновенной, боле или мене продолжительной, ходьбы. Одновременно съ усталостью, я почувствовалъ головокруженіе и усиленное сердцебіеніе, то и другое было, конечно, слдствіемъ рзкой перемны воздуха и непривычнаго моціона. Тогда, вспомнивъ, что прогулка моя иметъ цлью рекогносцировку мстности, я медленнымъ шагомъ еще раза два прошелся по двору и, къ немалому удовольствію, убдившись, что ‘наблюденіе’ дежурнаго городоваго, почти неизмнно находящагося у конторы, т. е. на одномъ конц двора, чисто фиктивное, и что, слдовательно, приведеніе въ исполненіе предположеннаго плана бгства вполн возможно,— я, много ране урочнаго получаса, возвратился къ себ въ нумеръ, куда не замедлили явиться и мои любезные сосди.
— Не прикажете-ли, князь, стаканъ чаю? у меня самоваръ поданъ, — предложилъ мн Радецкій.
— Признаюсь, я-бы не прочь прежде закусить что-нибудь,— отвтилъ я, намреваясь послать за обдомъ.
— A мы съ графомъ только что пообдали,— произнесъ С.— Жаль, что вы замшкались въ контор. Сегодня обдъ особенно удался, благодаря чему, вашъ покорный слуга въ отличномъ настроеніи духа,— счелъ онъ нужнымъ заявить мн.
— A вамъ откуда доставляютъ обдъ? — спросилъ я.
— Татары {Одинъ изъ модныхъ столичныхъ ресторановъ содержится татарами и извстенъ подъ названіемъ ‘татарскаго’.}, татары, батюшка! Артистически приготовляютъ… Не правда-ли, графъ? — сослался онъ на Радецкаго.
— Гм… да… но не все… Впрочемъ, видно знаніе дла,— принявъ серьезный видъ, авторитетно процдилъ тотъ свой отвтъ.
— A вотъ, и нашъ почтеннйшій тлохранитель! Что скажете? За чьей гршной душой пожаловали? — обратился С. къ показавшемуся въ дверяхъ Савельеву.
— Видли Николаева? будетъ онъ?— поспшилъ я, въ свою очередь, встртить его.
Отвсивъ общій почтительный поклонъ, Савельевъ молча, подалъ мн два письма, справедливо полагая, что, въ виду ихъ, въ словесномъ отвт на мои вопросы не представляется надобности.
Быстро вскрывъ одно изъ этихъ писемъ, я прочелъ слдующее: ‘Милостивый государь! Очень жалю, что вашъ посланный не явился нсколькими часами раньше: тогда онъ еще засталъ-бы моего мужа, который, часа за три, до его прихода, ухалъ, до одному нетерпящему отлагательства длу, на нсколько дней изъ Петербурга. По прізд его, я, конечно, передамъ ему вашу просьбу, впрочемъ, онъ и безъ этого непремнно постилъ-бы васъ. Мужъ мой усплъ мн столько передать о васъ, и все, что онъ говорилъ, было на столько симпатично, что, полагаю, васъ не удивитъ, если я, не имя еще чести быть вамъ лично извстною, пользуясь случаемъ, позволю себ предложить вамъ свои услуги. Если я, какъ свободный человкъ, могу быть вамъ чмъ нибудь полезна до прізда мужа, не оставьте сообщитъ. Вы найдете во мн такого-же преданнаго вамъ человка, какого вы имете въ моемъ муж. Надюсь, что, во всякомъ случа, вы позволите мн постить васъ, чтобы лично познакомиться съ вами. Анжелика Николаева’.
— Бдный Николаевъ! — восклицаніе это довольно вырвалось у меня по прочтеніи кокетливаго письма его ‘неврной’ жены. Оно вызвало во мн чувство глубокой жалости къ моему безхарактерному пріятелю, котораго ни двукратная измна любимой женщины, ни доказанная продажность ея не могли заставить отршиться отъ добраго чувства къ ней и отъ мысли, что онъ еще можетъ имть въ ней врную подругу жизни. Несомннно, какая-нибудь новая бда принудила ее опять искать у него пріюта, чтобы затмъ, при первомъ удобномъ случа, въ третій разъ бросить его.
— Что это?— спросилъ я Савельева, который, выйдя между тмъ, въ корридоръ, вернулся оттуда съ какой-то корзинкой, которую и поставилъ на столъ.
— Отъ Амаліи Карловны… приказала вамъ кланяться,— отвтилъ онъ.
— Кто-же васъ просилъ заходить къ ней?
— Я отъ себя… он сами приказали зайти,— поправился смущенный стражъ, замтивъ мое неудовольствіе.
— Такъ и письмо это отъ нея? — проговорилъ я, вскрывая другое письмо.
‘Чудеснйшая женщина’, на необыкновенно раздушенномъ, маленькаго формата, изящномъ листк розовой бумажки, писала мн по нмецки: ‘Не нужно-ли теб чего-нибудь, милый, дорогой мой? Здоровъ-ли ты? Посл блаженнйшихъ часовъ, проведенныхъ мною у тебя, посл столькихъ безподобныхъ ощущеній, я, естественно, чувствую себя нсколько нездоровой: голова очень болитъ, но это пройдетъ. Не знаю, утерплю-ли я, чтобы не заглянуть къ теб сегодня. Но завтра, завтра вечеромъ… я опять буду около тебя… Егоровъ общалъ устроить свиданіе у меня. Благословляю полицейскій домъ, нтъ,— не полицейскій домъ, а знакомство съ противнымъ Глюмомъ, потому что не будь я съ нимъ знакома, я не встртила-бы тебя. Врь мн, мой дорогой, что ты первый мужчина, котораго я дйствительно горячо полюбила. Мои прежнія увлеченія были не боле, какъ печальныя ошибки. Ты не похожъ ни на одну изъ этихъ изношенныхъ натуръ. Заботу о твоихъ матеріальныхъ потребностяхъ предоставь мн. Съ сегодняшняго дня, я положительно требую, чтобы ты все, что только понадобится теб, бралъ не иначе, какъ отъ меня. Не нужно-ли теб денегъ?… Напиши мн сегодня съ Савельевымъ хоть нсколько строкъ. До свиданія, мой милый! Цлую тебя. Твоя Амалія’.
Обозрвъ содержимое въ корзинк, я нашелъ роскошный обдъ изъ шести блюдъ и дв бутылки портвейна,— то и другое заслужило полное одобреніе моихъ гостей,— я, тутъ-же, исполнилъ просьбу ‘моей’ Амаліи и написалъ ей карандашемъ нсколько строкъ, ничего, впрочемъ, кром изысканно-вжливыхъ выраженій благодарности, въ себ не заключавшихъ.
— Я васъ не просилъ заходить къ Амаліи Карловн, но разъ вы зашли, несите-жь послдствія своей непрошенной услуги: Амалія Карловна ждетъ отвта на свое письмо, потрудитесь доставить ей эту записку,— произнесъ я, вручая Савельеву сложенную трехугольникомъ четвертушку бумажки, на которой я написалъ желанныя строки.
— Слушаю-съ! сейчасъ доставлю! — И Савельевъ, замтно обрадованный, надо полагать, пріятнымъ для него порученіемъ, не обращая вниманія на зовъ Радецкаго и его неоднократное: ‘Постой-же!.. кстати’, бросился ‘доставлять’.
— Вдь этакая каналья! — качая головой, проговорилъ Радецкій.— Наврное, ваша Амалія Карловна ужь черезъ чуръ щедро вознаграждаетъ его услуги… И слушать не хочетъ! A давно-ли я ему далъ.
— Ха-ха-ха! — засмялся С. во всю свою здоровую глотку.— Это, батюшка, народъ такой: ему сколько ни давай сегодня, а завтра изволь вновь повторять. Удивляюсь только, какъ это вы, зная Егорова, вздумали удивляться Савельеву…. Подлецъ на подлец! — энергически закончилъ онъ свою тираду.
— Да, это правда,— какъ-бы подумавъ, согласился Радецкій.
— Однако, что-жь это! — спохватился С.— Пожалуйста, князь, не церемоньтесь съ нами: свои, вдь, люди… располагайтесь обдать. Кстати, я нисколько не прочь отвдать вашъ портвейнъ… Вы, конечно, позволите?— шутливо добавилъ онъ.
— Пожалуйста, господа,— наведенный на догадку, поспшилъ я предложить моимъ гостямъ портвейнъ.— Только какъ-же это?… рюмокъ-то, вдь, и нтъ.
— О, объ этомъ не безпокойтесь: все будетъ. Вы только знайте свое дло: садитесь обдать,— наставительно произнесъ С., отправляясь, должно быть, въ свою камеру за рюмками.
— Можно узнать, кто эта Амалія Карловна?… разумется, если это не составляетъ секрета… Я потому спрашиваю, что зналъ одну особу, которую также звали Амаліей Карловной,— лниво спросилъ меня Радецкій, повидимому, погруженный, въ тоже время, въ разсматриваніе этикетокъ на елисеевскихъ бутылкахъ съ портвейномъ.
— Сегодня позволю, себ не отвчать на вашъ вопросъ. Если разршеніе его васъ очень интересуетъ, я передамъ объ этомъ Амалія Карловн. Полагаю, что она ничего не будетъ имть противъ того, чтобы вы знали, кто она, и тогда я вамъ не только дамъ удовлетворительный отвтъ, но, если угодно, при первомъ ея посщеніи, я васъ даже представлю ей,— отвтилъ я серьезно.
— Извиняюсь,— проговорилъ Радецкій, слегка приподнявшись съ мста. — Вопросъ мой оказывается очень нескромнымъ. Но…. я право не зналъ, что вы такъ рыцарски относитесь въ женщинамъ. Мы смотримъ на это гораздо легче, современне, знаете.
— То-есть, какъ это легче? — полюбопытствовалъ я.
Испытующе посмотрвъ на меня съ минуту, какъ-бы желая убдиться, серьезно-ли я его спрашиваю, Радецкій, положивъ ногу на ногу и выпустивъ густую струю сигарнаго дыма, не измняя своей привычк цдить сквозь зубы каждое слово, не безъ апломба произнесъ:
— Время идеаловъ вообще и въ отношеніи женщинъ въ частности безвозвратно кануло въ вчность. Практическій девятнадцатый вкъ, неоспоримо, иметъ ту заслугу, что онъ внесъ трезвое отношеніе въ жизни. И вотъ, мы, люди опыта и практики, дти этого вка, давно уже перестали смотрть на женщину, какъ на перлъ созданія. Прежде всхъ, сама женщина относится къ себ далеко не строго, а изъ этого, естественно, вытекаетъ и наше легкое отношеніе къ ней. Много-ли вы знали такихъ женщинъ, которыя оказывались способными быть дйствительными подругами жизни, принимая это слово не въ смысл одного только удовлетворенія извстныхъ животныхъ потребностей? Женщинъ-помощницъ, женщинъ-товарищей вы врядъ-ли знали. Природа одарила ихъ красотой, единственной силой, которою он, въ силу законовъ той-же природы, эксплуатировали, эксплуатируютъ и никогда не перестанутъ насъ эксплуатировать. Деньги,— вотъ врное средство пріобрсти ихъ любовь, врность. Женщина васъ любить до тхъ поръ, пока ей это выгодно, пока не является другой, боле щедрый, покупатель… Знаю я ихъ, князь: я тоже не прозябалъ, а жилъ, и усплъ хорошо раскусить тотъ священный плодъ, къ которому вы, повидимому, очень благоговйно относитесь…
— Да никакъ вы тутъ лекціи читаете? Это для меня новость: представьте, я до сихъ поръ вовсе и не подозрвалъ въ васъ профессорскихъ способностей! — перебилъ Радецкаго появившійся съ рюмками и штопоромъ С.— Mon Dieu, будете-ли вы обдать?… Все остыло, посмотрите… Э, да вы, просто на просто, церемонитесь!— И С. какъ-бы вызывая меня на подражаніе, принялся отвдывать присланный мн обдъ, поручикъ, въ тоже время Радецкому заняться откупориваніемъ бутылокъ.
Нечего и говорить, что, въ дйствительности, я и не думалъ церемониться съ моими, далеко не церемонными, товарищами по заключенію. Дло заключалось въ томъ, что извстіе объ отъзд Николаева изъ Петербурга, очевидно, разстраивавшее лелянный планъ бгства, меня таки порядкомъ озадачило и отбило всякій аппетитъ. — С. и Радецкій, уже не будучи для меня личностями новыми, не особенно меня интересовали, а бесда съ ними тмъ мене представлялась желательною. Слушая ихъ и по невол отвчая, я не переставалъ мысленно повторять вопросъ: ‘что длать?’ Рядомъ съ этими словами, въ голов вертлось еще нсколько отрывочныхъ фразъ: ‘Гуаидзе нтъ… Николаевъ ухалъ… меня могутъ перевести… гд взять платье?…’ Мн было необходимо остаться одному, чтобы сосредоточиться на новомъ оборот моихъ длъ. Невозможность немедленно избавиться отъ моихъ непрошенныхъ гостей, отсутствіе для этого боле или мене приличнаго предлога, меня не на шутку злили. Я длалъ надъ собою неимоврныя усилія, чтобы не поссориться съ ними. A когда С., поднявъ рюмку, дружелюбно произнесъ: ‘Ну, чокнемтесь, Дмитрій Александровичъ!’ я едва удержался, чтобы не швырнуть этой рюмки на полъ. Я автоматически чокался и пилъ предложенное мн вино, слъ за давно ожидавшій меня обдъ и машинально уничтожалъ его, съ нетерпніемъ ожидая прихода Савельева. Скорое появленіе послдняго, съ передачею поклона отъ Амаліи Карловны и приглашеніемъ явиться въ контору къ Егорову, заставило, конечно, меня несказанно обрадоваться и, къ немалому удивленію моей компаніи, стремглавъ броситься къ двери, не извинившись даже предварительно.
— Пожалуйте, Дмитрій Александровичъ! — встртилъ меня Егоровъ,— вотъ, господинъ Z. иметъ къ вамъ нкоторое порученіе,— представилъ онъ мн того самаго чиновника сыскной полиціи, которому я уже однажды отказался дать нужныя ему свднія. Чиновникъ Z., грозившій мн тогда местію и обошедшійся со мною далеко не вжливо, на этотъ разъ протянувъ мн руку, заискивающимъ тономъ произнесъ:
— Я опять къ вамъ, въ прошлый разъ вы, кажется, на меня разсердились, но что длать, господинъ Карасевъ? Ужь наша служба такая, что, кром непріятностей, мы, обыкновенно, своимъ присутствіемъ больше ничего не вносимъ. Вотъ и теперь, не знаю, пріятенъ-ли вамъ мой визитъ и согласитесь-ли вы избавить меня, въ свою очередь, отъ непріятностей, неизбжныхъ въ случа, если мое настоящее посщеніе будетъ имть такіе-же результаты, какъ прошлое… Но меня посылаютъ, приказываютъ… Вдь, у насъ знать ничего не хотятъ: узнайте то-то и то-то, насколько возможно, насколько удобно это узнаваніе, объ этомъ не заботятся. Присядемте,— предложилъ онъ мн, повидимому, не находя боле словъ для окончанія своей вступительной рчи.
— Не угодно-ли? — любезно поднесъ онъ мн тутъ-же свой раскрытый портъ-сигаръ.— Вжливо отклонивъ его, я попросилъ любезнаго чиновника предъявить мн предписаніе, дающее ему право меня допрашивать. — Гм, видите-ли… — замялся онъ. — Насъ, въ такихъ случаяхъ, письменными предписаніями не снабжаютъ. Если вы не врите г-ну смотрителю, что я, дйствительно, чиновникъ сыскной полиціи, то вотъ вамъ удостовреніе моей личности,— проговорилъ онъ, вынувъ изъ боковаго кармана какую-то бумагу.
— Я нисколько не сомнваюсь, что вы дйствительно господинъ Z., въ противномъ случа, вы, конечно, и допущены сюда не были-бы, но извините меня, я, къ сожалнію, вынужденъ и на этотъ разъ уклониться отъ дачи вамъ какихъ-либо показаній.
— Вовсе не показаній, господинъ Карасевъ,— улыбаясь возразилъ Z.,— это дло слдователя. Вы меня крайне обяжете, отвтивъ мн всего на два, на три вопроса… Пожалуйста, не ставьте меня въ неловкое положеніе! — умоляюще добавилъ онъ, раскрывъ передъ собою свою записную книжку.
— Просьба ваша кажется мн въ высшей степени странною. Роли наши таковы, что, казалось-бы, рчи о какихъ-либо одолженіяхъ не должно-бы быть. Вы являетесь, какъ чиновникъ сыскной полиціи, допрашивать меня, какъ обвиняемаго въ извстныхъ преступленіяхъ, и я имю несомннное право требовать отъ васъ доказательствъ вашего права на это. Разъ вы не представляете мн этихъ доказательствъ,— я не убжденъ въ законности подобнаго допроса, и само собой разумется, не буду отвчать вамъ,— произнесъ я не безъ нкоторой рзкости…
— Да, въ такомъ случа, мн ничего боле не остается длать, какъ оставить васъ… А, вдь, я могъ-бы быть вамъ полезенъ,— щуря свои маленькіе хитрые глазки, въ полголоса произнесъ онъ, пряча въ карманъ записную книжку.
Тутъ въ контору вбжалъ Савельевъ.
— Ваше высокородіе, товарищъ прокурора идутъ,— поспшилъ онъ объявить.— Егоровъ бросился встрчать.
— Позвольте,— остановилъ я Z., намревавшагося оставить контору:— сейчасъ войдетъ товарищъ прокурора, и если онъ признаетъ, что я обязанъ давать вамъ показанія, то я къ вашимъ услугамъ.
— Нтъ, нтъ… къ чему?.. пробормоталъ-было онъ, но товарищъ прокурора уже вошелъ въ контору, и я не замедлилъ представить ему чиновника сыскной полиціи съ просьбой дать нужное разъясненіе.
— Безспорно,— отвтилъ товарищъ прокурора,— вы имете право требовать предъявленія вамъ бумаги, въ силу которой васъ допрашиваютъ.
— Но у насъ это не принято,— возразилъ Z.
— Вы подавали прокурору прошеніе,— обратился ко мн товарищъ прокурора, не удостоивъ Z. дальнйшимъ разговоромъ. — Мы наводили справки, и полиція отвтила намъ, что вы на дняхъ будете отправлены въ Чугуевскій посадъ, по требованію тамошняго полицеймейстера. Имете вы что-нибудь заявить?
— Врядъ-ли законна отправка меня туда? Я здсь арестованъ, здсь обнаружено преступленіе, въ которомъ я обвиняюсь, и ясное дло, что предварительное слдствіе должно производиться здсь-же. Наконецъ, законъ обязываетъ допросить обвиняемаго не позже, какъ въ теченіи сутокъ посл его ареста, а я столько времени содержусь подъ стражей, ни кмъ ни разу не спрошенъ и въ конц концовъ, меня отсылаютъ за тысячу верстъ, въ другой судебный округъ, не объявляя даже, по какому длу. Я васъ покорнйше прошу, господинъ прокуроръ, обратить вниманіе на мое заявленіе. Полицеймейстеръ посада можетъ сюда сообщить, что ему отъ меня нужно,— отвтилъ я, сильно взволнованный извстіемъ о предстоящемъ мн этапномъ путешествіи. Товарищъ прокурора черкнулъ что-то въ своей записной книжк и сказавъ мн: — ‘до свиданія’, потребовалъ отъ Егорова свднія о прибывшихъ и убывшихъ въ теченіи недли арестантахъ.
— Встовой! — крикнулъ Егоровъ, предъявляя товарищу прокурора арестантскіе документы.
— Что прикажете, ваше высокоблагородіе? — отозвался явившійся на зовъ встовой.
— Отведи на мсто! — указавъ на меня, приказалъ ему Егоровъ.
— Собирается ходить по этапанъ? — счелъ своею обязанностью освдомиться у моего конвойнаго дежурный полицейскій служитель у входа на секретную половину.
— A чортъ его знаетъ! Бумаги тамъ какія-то разсматриваетъ,— почему то съ досадой отвтилъ ему тотъ.
— Пожалуйте, баринъ, теперь васъ запереть нужно…. пока пройдетъ,— принялъ меня дежурный отъ встоваго.
— Почему-же меня теперь нужно запереть, если до этой минуты камера моя не запиралась? — спросилъ я его, слдуя въ свою камеру.
— Такъ ужь отъ смотрителя приказано… У насъ завсегда такъ… Другого барина и не велятъ запирать, ну, а какъ начальство прізжаетъ, сейчасъ подается со двора повстка и — на замокъ. Вотъ, я тоже и ихъ заперъ,— добавилъ онъ мн, въ вид утшенія, указывая на двери камеръ, занимаемыхъ С. и Радецкимъ. Об эти камеры были заперты огромными висячими замками, обыкновенно болтавшимися, безъ всякаго употребленія, на прикрпленныхъ къ дверямъ желзныхъ засовахъ. Такимъ образомъ, внезапный пріздъ товарища прокурора, о которомъ, конечно, немедленно дано было знать по всему зданію полицейскаго дома, для зависящихъ отъ дежурныхъ распоряженій, избавилъ меня, наконецъ, отъ моихъ непрошенныхъ, черезъ-чуръ надодливыхъ гостей, не преминувшихъ, впрочемъ, захватить съ собою портвейнъ и рюмки. Будучи также запертъ на замокъ, я получилъ возможность всецло предаться своимъ мыслямъ, неожиданно получившимъ новый толчокъ, новое направленіе: бгство, безъ помощи Николаева, единственнаго лица, на котораго я еще могъ-бы разсчитывать въ этомъ случа, не могло состояться, а то, что мн объявилъ товарищъ прокурора, не только лишало меня надежды дождаться возвращенія Николаева изъ своей поздки, но и предвщало мн цлый рядъ новыхъ мытарствъ и продолжительныхъ страданій.
‘Дло’, по которому я вызывался въ Чугуевскій посадъ, собственно говоря, не составляло для меня секрета. Названный посадъ мн довелось постить незадолго до ареста, проздомъ изъ М. Посадскія святыни, богатая лавра, скиты и т. под. мстныя достопримчательности побудили меня остановиться въ посад для обозрнія ихъ. Постивъ между прочимъ мстный соборъ, который по случаю храмоваго праздника былъ биткомъ набитъ богомольцами, я имлъ несчастье быть въ немъ обкраденнымъ. Чья-то рука очень ловко извлекла изъ моего сюртучнаго кармана — портмонэ, лишивъ меня тмъ всего моего наличнаго капитала. Пришлось обратиться къ мстному полицеймейстеру, какъ съ заявленіемъ о краж, такъ и съ просьбой указать мн лицо, которому я могъ-бы, на короткій срокъ, заложить брилліантовый перстень или что-нибудь другое. Доврчивый полицеймейстеръ, въ рукахъ котораго находился мой паспортъ, присланный къ нему изъ гостинницы для прописки, самъ предложилъ къ моимъ услугамъ свой кошелекъ, и я вынужденъ былъ взять у него, заимообразно, нсколько десятковъ рублей, которые, впрочемъ, не замедлилъ выслать ему изъ Петербурга.
Вотъ этотъ-то случай, когда появилось извстіе о моемъ арест, далъ полицеймейстеру посада поводъ требовать высылки меня въ посадъ. Невыдуманная кража у меня портмонэ признавалась такою-же, съ моей стороны, хитросплетенною выдумкой, какъ и внская кража. Такова участь лжеца: ему не врятъ и тогда, когда онъ говоритъ правду.
Настойчивое требованіе полицеймейстера говорило мн, впрочемъ, что причина этого требованія кроется не сколько въ желаніи произвести слдствіе по приведенному ‘длу’, сколько въ желаніи видть мое разоблаченное ‘сіятельство’, такъ гордо державшееся передъ нимъ,— въ своихъ рукахъ, видть мое униженіе, словомъ,— въ желаніи отплатить достойнымъ образомъ за все заблужденіе, за оказанный имъ мн предупредитильно-почтительный пріемъ. Я не могъ не предвидть, какова будетъ эта ‘оплата’. Уже одно мысленное представленіе ожидающихъ меня разнообразныхъ глумленій и оскррбленій вызывало, во всемъ моемъ существ, продолжительную нервную дрожь… Неужели нтъ средствъ избжать всего этого? И неужели я долженъ распроститься съ мыслью о бгств, съ чмъ были неразлучны вс мои надежды и счастье?… Одно только препятствіе: отсутствіе Николаева. Очевидно, весь вопросъ заключается въ томъ, чтобы отправка моя не могла состояться прежде, чмъ я увижусь съ нимъ. Но гд-же предлогъ Егорову для такой задержки, на случай, если-бы бумага объ отправленіи меня не замедлила придти?… Мое словесное заявленіе товарищу прокурора врядъ-ли будетъ имть послдствія, а между тмъ, здравый смыслъ говоритъ мн, что отправленіе меня, за тысячу верстъ, въ другой судебный округъ,— для того только, чтобы отобрать отъ меня показаніе по ничтожному длу и потомъ отослать обратно,— не можетъ быть законно. Я позвалъ дежурнаго и попросилъ его дать знать въ контору, что я прошу на нсколько минутъ судебные уставы.
— У насъ, въ контор, уставовъ нтъ, ходилъ къ смотрителю,— у нихъ тоже нтъ. Разв въ участокъ сходить попросить?— доложилъ мн не замедлившій появиться Савельевъ.
— Пожалуйста, да принесите мн, кстати, бумаги, чернилъ и перо.
— Слушаю-съ! — отвтилъ стражъ.— Похлопочу.
‘Хлопоты’ его увнчались успхомъ: онъ вскор вернулся съ уставами въ одной рук и письменными принадлежностями — въ другой.
Результатомъ просмотра мною устава уголовнаго судопроизводства явилось тутъ-же составленное мною заявленіе на имя прокурора суда, въ которомъ, ссылаясь на статьи 210, 211, 212, 214 и 215. уст. угол. суд… на основаніи которыхъ, какъ предварительное слдствіе, такъ и, судъ надо мной могутъ имть мсто только въ П., гд происходило послднее и, притомъ, главное преступное дйствіе, въ которомъ я, несомннно, обвиняюсь (проживаніе по подложному, или чужому, документу подъ именемъ князя Каракадзе), и гд, наконецъ, послдовало задержаніе меня,— я просилъ прокурора дать длу законное направленіе, избавить меня отъ безполезнаго для дла, убыточнаго для казны и нежелатльнаго для меня путешествія въ посадъ и обратно, и сдлать распоряженіе о допрос меня.
Я ужь намревался было сойти въ контору, какъ въ дверяхъ моего нумера показался Егоровъ. Лицо его было озабочено.
— Жалко мн васъ, Дмитрій Александровичъ… Вы еще не знаете, что за штука ваши этапы. Не будете рады и жизни,— съ видомъ искренняго участія произнесъ Егоровъ, остановившись противъ меня съ сложенными на груди руками.
— Да разв это ужь ршено? Вдь, бумаги нтъ еще?— проговорилъ я.
— Въ томъ-то и дло, батюшка, что есть! Дождались распоряженія. Сейчасъ только получилъ.— И онъ досталъ изъ-за борта сюртука вскрытый конвертъ.
— Не угодно-ли? — глухо проговорилъ онъ, подавая мн заключавшіяся въ конверт бумаги.
Невольный глубокій вздохъ вырвался изъ моей груди, когда я ознакомился съ ихъ содержаніемъ. Одною изъ этихъ бумагъ, мстною управою благочинія предписывалось смотрителю полицейскаго дома, немедленно по полученіи бумаги отправить меня въ пересыльную тюрьму, для слдованія этапнымъ порядкомъ въ Чугуевскій посадъ къ тамошнему полицеймейстеру. Другая бумага — подорожная, между прочимъ, гласила: ‘Именующій себя княземъ Дмитріемъ Каракадзе слдуетъ за строжайшимъ карауломъ’.
— Но это незаконно! Я вотъ написалъ прокурору,— выкрикнулъ я, подавая, въ свою очередь, Егорову написанное мною заявленіе.
— Да, но пока послдуетъ какое-либо распоряженіе по вашему заявленію, вы уже будете въ посад,— мрачно произнесъ онъ, по внимательномъ прочтеніи моего заявленія.
— Что-же длать? Неужели нтъ никакой возможности задержать меня на нсколько дней? — спросилъ я его.
Егоровъ на минуту задумался.
— Сядемте-ка, Дмитрій Александровичъ, можетъ быть, и придумаемъ что-нибудь,— медленно произнесъ онъ, наконецъ, повидимому, не переставая, въ тоже время, что-то обдумывать.
Я, не безъ надежды, опустился на стулъ. Мое отвращеніе къ Егорову какъ-бы исчезло, и я,— если можно такъ выразиться,— наслаждался его присутствіемъ, его молчаливою задумчивостью.— ‘Онъ придумаетъ что-нибудь, непремнно придумаетъ… Я не буду отправленъ’,— говорилъ я себ, не спуская глазъ-съ оживленнаго дятельностью мысли лица Егорова. Вотъ что-то вызвало улыбку на этомъ лиц, и онъ, въ свою очередь, пристально взглянувъ на меня, произнесъ:
— Средство есть, не будьте только слишкомъ щепетильны. Вся исторія въ томъ, чтобы на какой-нибудь часъ сдлаться… какъ-бы вамъ сказать… настоящимъ арестантомъ.
— Я васъ не понимаю, говорите мене, что нужно сдлать?— нетерпливо перебилъ я его.
— A вотъ видите-ли, что нужно сдлать: я, напримръ, дамъ сейчасъ депешу начальнику сыскной полиціи, что вотъ, молъ, содержащійся во ввренномъ мн полицейскомъ дом такой-то, заявилъ мн, что онъ иметъ экстренную надобность видть его по весьма важному длу. Завтра, утромъ, васъ вызываютъ въ сыскное или секретное отдленіе… а тамъ уже отъ васъ зависитъ въ теченіи извстнаго времени задержать себя здсь.
— Я, опять-таки, не понимаю, какимъ образомъ это можетъ отъ меня зависть? И что я, наконецъ, скажу начальнику сыскной полиціи?… Говорите, пожалуйста, все, что вы придумали!… Я вовсе не такъ догадливъ и опытенъ въ подобныхъ длахъ,— умоляюще добавилъ я.
— Мало-ли что можно сказать!— нершительно отвтилъ онъ мн, продолжая искусственно улыбаться.— Съумйте сдлаться на нкоторое время необходимымъ, вотъ и вся исторія: мн предпишутъ не отправлять васъ впредь до особаго распоряженія.
— Господи! да скажете-ли вы, наконецъ, въ чемъ дло?— воскликнулъ я, совершенно теряя терпніе.
— Жили вы въ Лондон или въ Брюссел? Ну, вы, положимъ, заявите, что знаете цлую компанію русскихъ, занимающихся тамъ поддлкой кредитныхъ билетовъ, имющихъ тамъ для этого свою мастерскую… Назовете вымышленныя имена, адресы, и добавите, что нсколько сбытчиковъ, агентовъ той компаніи, имютъ жительство въ главныхъ городахъ Россіи, между прочивъ, и здсь. Затмъ, выразивъ свое желаніе содйствовать раскрытію преступленія, вы, на вопросы объ обстоятельствахъ знакомства съ той компаніей и о прочемъ, отвтите желаніемъ составить и прислать имъ подробную записку. Даже вотъ что: назовите себя участникомъ фабрикаціи денегъ… Вы какъ будто удивлены моимъ совтомъ? Но позвольте… ваше заявленіе будетъ, конечно, принято, хотя-бы съ цлью его поврки, а до тхъ поръ мн предпишутъ пріостановиться отсылкой васъ въ посадъ,
— A дальше что? — спросилъ я, дйствительно какъ-бы ошеломленный предложеніемъ Егорова.
— Дальше — ничего, вы имъ напишете нужную записку. Потомъ, когда получится отъ прокурора отвтъ, вотъ на это заявленіе, отвть будетъ несомннно благопріятный,— вы объявите тому-же сыскному отдленію, что все было съ вашей стороны выдумкой, что вы хотли выиграть какъ-нибудь время, пока прокуроръ признаетъ справедливость вашихъ доводовъ и найдетъ отсылку васъ въ посадъ лишнею.— Вотъ-съ вамъ средство!— И Егоровъ самодовольно принялся утюжить изъ-подъ галстука свою рденькую бородку.
— Предлагаемое вами средство, прежде всего, кажется мн весьма сомнительнымъ, да, притомъ-же, я не считаю себя способнымъ хорошо разыграть нужную роль,— по крайней мр, въ настоящее время,— добавилъ я, замтивъ на лиц моего собесдника выраженіе сомннія. Наконецъ, если-бы все и случилось такъ, какъ вы воображаете, то, все-жь-таки, средство ваше отдалило-бы кризисъ, очень вроятно, всего лишь на два, на три дня. Получивъ мою записку, сыскное отдленіе, до извстнаго времени, т. е. до наведенія необходимыхъ справокъ, въ моемъ личномъ присутствіи вовсе не будетъ нуждаться, и врядъ-ли оно сочтетъ себя въ прав задерживать меня. A въ два-три дня я врядъ-ли успю получить отвтъ отъ прокурора на мое заявленіе.
— Намъ и необходимы-то главнымъ образомъ завтра и посл завтра, а тамъ вы на цлыя дв недли застрахованы: этапъ, по тому тракту, по которому вы должны слдовать, идетъ разъ въ дв недли, и, вотъ, именно, посл завтра онъ и отправляется отсюда. Не попадите вы къ нему, и вы цлыхъ дв недли пробудете здсь. Впрочемъ… я, все-таки, обязанъ буду отправить васъ въ пересыльную тюрьму.— Но вы сдлайте такъ, какъ я вамъ совтую, ручаюсь вамъ, что вы не два дня будете задержаны,— увренно закончилъ Егоровъ свое возраженіе.
— Нтъ, не могу этого сдлать… неспособенъ… промолвилъ я, отвчая, въ тоже время, на собственную мысль.
Надежда исчезла, а вмст съ нею исчезло и то, что не надолго заставляло меня забыть о нравственномъ уродств ‘золотаго человка’.
— Придумайте сами что-нибудь. Не забудьте, Дмитрій Александровичъ, что я обязанъ, завтра-же отправить васъ въ пересыльную тюрьму,— напомнилъ мн Егоровъ.
— Ну, ужь, будто-бы, и завтра! Я разсчитываю, что день-другой вы, во всякомъ случа, продержите меня. Такъ вотъ сейчасъ и нагрянутъ къ вамъ справляться, отправленъ-ли я?
— Непремнно-съ! — горячо отозвался Егоровъ.— Да будь это не съ вами, я-бы нисколько не задумался не только два дня, но дв недли не отсылать васъ. Въ томъ-то и дло, что о васъ очень заботятся. Однако, нужно на что-нибудь ршиться… не послать-ли за Амаліей Карловной,— вдругъ спросилъ онъ.
— Ну, она-то, мн кажется, мене, чмъ кто-либо, можетъ мн помочь въ этомъ случа,— не безъ досады отвтилъ я.
Егоровъ выразительно пожалъ плечами.
— Знаете что,— ршительно прервалъ я нсколько минутъ длившееся молчаніе.— Мн не вриться, чтобы вы не могли хн помочь. Я васъ слишкомъ хорошо знаю. И если вы ко мн, дйствительно, сколько-нибудь расположены, вы, тмъ или другимъ образомъ, устроите такъ, что я избавлюсь отъ предстоящаго этапа хоть на дв недли. Вамъ нтъ надобности стсняться со мной: скажите, сколько это будетъ стоить — и длу конецъ.
— Не въ этомъ дло, Дмитрій Александровичъ,— произнесъ онъ, какъ-бы конфузясь, усиленно моргая своими узенькими глазками, и, подумавъ немного, прибавилъ:— Отъ этапнаго дня-то можно, пожалуй, васъ избавить: но потомъ?
— Потомъ? потомъ — видно будетъ, — радостно подхватилъ я.— Но что-же вы придумали?
— Внезапная болзнь… Завтра-же утромъ придется васъ отправить въ больницу… Предписаніе управы я помчу завтрашнимъ числомъ, оно какъ-бы получится уже посл отправки васъ въ больницу… Только докторъ… подпишетъ-ли свидтельство?— нершительно, словно самъ съ собой, разсуждалъ Егоровъ.— А, право, лучше-бы было, если-бы вы согласились на мое первое предложеніе и побывали-бы у начальника сыскной полиціи?— добавилъ онъ вдругъ полувопросительно.
Моему ‘другу’, видимо, было очень тяжело разстаться со мной. Притворная болзнь, избавляя меня отъ перваго этапа, въ тоже время, ставила его въ необходимость отправить меня въ больницу. A ему-бы хотлось не разлучаться со мной… Я подавалъ ему такія надежды!… Богатый источникъ врнаго дохода, только что открытый, такъ неожиданно закрывался. Неужели-же вс его ‘труды’ пропадутъ даромъ? Сколько усердія, сколько хитрости потрачено на сближеніе меня съ Амаліей Карловной!… И что-же?…
A я-то, неблагодарный, сознаюсь, искренно обрадовался мысли о больниц, удивляясь, какъ она могла, мн самому не придти въ голову. Больница давала мн возможность дождаться возвращенія Николаева, дождаться резолюціи прокурора, видть барона, Фока, избавляла меня отъ особенныхъ визитовъ ‘чудеснйшей женщины’. Все это, конечно, достаточно вознаграждало меня за потерю ‘золотаго человка’. — Если меня при этомъ и смущало что, такъ это воспоминаніе о грубомъ помощник тюремнаго смотрителя и вообще о больничныхъ порядкахъ.
— Отлично! — воскликнулъ я, хватая Егорова за руку.— Отправляйте меня въ больницу!
— Нужно еще съ докторомъ поладить: это далеко не сговорчивый баринъ,— отвтилъ онъ съ грустью.
— Сколько-же ему нужно дать для того чтобъ онъ сдлался сговорчивымъ?— спросилъ я.— Вмсто отвта, Егоровъ, почему-то, счелъ нужнымъ нсколько разъ укоризненно кивнулъ головой.
— Однако, что-же, разв онъ не беретъ? — спросилъ я опять.
— Беретъ-ли, не беретъ,— дло должно быть сдлано, — произнесъ онъ, наконецъ, собираясь оставить меня.— Надо създить къ Амаліи Карловн, съ ней потолковать.
— Чего тутъ съ ней толковать! Она-то тутъ при чемъ? Я-бы хотлъ наврное знать теперь-же: иду я завтра въ пересыльную тюрьму, или нтъ? — настаивалъ я..
— Имйте немного терпнія. Впрочемъ, могу вамъ почти наврное сказать, что въ пересыльную тюрьму, вы, во всякомъ случа, не дойдете. До свиданія, пока…. Я еще, можетъ быть, къ вамъ зайду сегодня… A заявленіе и отправлю утромъ, теперь ужъ поздно.— И, не переставая казаться озабоченнымъ, Егоровъ оставилъ камеру.
Сосди мои, осушивъ бутылку-другую, уже успли выспаться, я, повидимому, только и ждали выхода Егорова. Трезвое состояніе посл сна длало ихъ настолько догадливыми и вжливыми, чтобы понять возможную неумстность ихъ визита, во время моего tte—tte съ нимъ, и подождать его ухода. Но зато, едва шаги его перестали доноситься съ лстницы, какъ мои новые пріятели, лица которыхъ носили явные слды недавняго сна, уже показались на порог моей камеры.
— A мы тутъ, батюшка, давно, чортъ возьми, выспались!— доложилъ мн С., звая во весь ротъ и протягивая мн руку.
— У насъ, говорятъ, товарищъ прокурора былъ? вы его не видли? — освдомился Радецкій.
— Какъ-же, видлъ, и могу вамъ сообщить нкоторую новость, впрочемъ, лично до меня относящуюся, — отвтилъ я.
— Новость даже? Это интересно! — и С., успвшій расположиться на моей кровати, поджалъ подъ себя ноги, готовясь со вниманіемъ выслушать ‘новость’. Вниманіе Радецкаго было, какъ кажется, всецло занято процессомъ обрзыванія сигары, что длалось крайне медленно и серьезно.
Я сообщилъ о предстоящей мн на другой день поздк въ пересыльную тюрьму и о тщетности моихъ стараній избавиться отъ этого.
— Пустяки-съ!— увренно махнулъ С. рукой.— Все дло, я вамъ скажу, въ Егоров, а я-бы сильно хотлъ знать, чего не сдлаетъ этотъ баринъ за деньги?… Деньги, это — единственный богъ, которому онъ поклоняется… Вы, значитъ, еще очень плохо его знаете!
— Напротивъ, очень хорошо знаю, но въ томъ-то и дло, что единственно возможный для него предлогъ не отправлять меня въ пересыльную тюрьму, это — болзнь, болзнь, однако, должна быть засвидтельствована здшнимъ врачемъ, а онъ, какъ увряетъ Егоровъ, какой-то неподкупный баринъ…
— Кто неподкупный? — прервалъ меня вдругъ Радецкій, благополучно окончивъ обрзываніе сигары и закуривая ее. — Здшній докторъ? да это живодеръ! Вы меня спросите о немъ… — И, помстившись около С., Радецкій, съ несвойственною ему живостью, разсказалъ мн, во что обошлось ему свидтельство этого доктора о томъ, что безусловно-одиночное заключеніе, для него, Радецкаго, вредно, и что ему необходимъ хотя-бы непродолжительный моціонъ.— Я узнавалъ, такимъ образомъ, конечный результатъ интимной бесды Егорова съ врачемъ, которой я былъ случайнымъ свидтелемъ. Врачъ, надо полагать, принявъ къ свднію увреніе Егорова, что ‘если мало, она прибавитъ, она за этимъ не постоитъ’, довелъ необходимость такой прибавки до maximum’а. Явившаяся къ нему, въ первый разъ, по совту Егорова, съ 20 рублями, сестра Радецкаго, была не только выгнана почтеннымъ эскулапомъ, но и напугана угрозами составить протоколъ, сообщить слдователю, производящему слдствіе о Радецкомъ, что его, доктора, подкупаютъ и т. под. Въ тотъ-же день, слдуя совту того-же Егорова, она предложила врачу уже 50 рублей. Т-же послдствія, т-же угрозы, только въ боле вжливой и нершительной форм, съ добавленіемъ фразы: ‘3а 50 рублей, сударыня, докторъ не продаетъ себя. Я не квартальный какой-нибудь’. Основываясь на этой послдней фраз, сестра Радецкаго послала ему 100 рублей, и свидтельство было получено. ‘
— Это, однако, неутшительно,— промолвилъ я, выслушавъ разсказъ Радецкаго. — Если онъ захочетъ и съ меня столько-же взять, я, при всемъ своемъ желаніи удовлетворить его, буду, однако, вынужденъ отказаться отъ его услугъ… Придется шествовать въ пересыльную…
— A вы знаете, что сдлайте,— догадливо произнесъ С., вскакивая съ кровати:— позовите фельдшера, дайте ему въ зубы три: рубля, и онъ васъ сдлаетъ и въ самомъ дл больнымъ на нсколько дней… Ну, порошокъ какой-нибудь дастъ: внезапная рвота, лихорадочное состояніе… Скверно только, что васъ, все-таки, отправятъ въ больницу,— съ сожалніемъ добавилъ онъ.
— Прекрасная мысль, — отвтилъ я на оригинальное предложеніе С. — Но довриться здшнему Фельдщеру не совсмъ безопасно: я имю о немъ нкоторое понятіе: пожалуй, такъ заболешь, что и не вылечатъ. Наконецъ, теперь ужь и поздно. Посмотримъ, что будетъ завтра утромъ.
Со стороны С. не замедлило послдовать предложеніе выпитъ, Радецкій поддержалъ предложеніе, находя, что, во-первыхъ,— ‘тоска страшная’, а во-вторыхъ, ‘не мшаетъ, на всякій случай, проститься съ сосдомъ’. Въ чемодан С. нашлось еще что выпить, препятствій, слдовательно, не встртилось. Разговоръ принялъ другое направленіе, Чтобы сколько-нибудь забыться и разсять свое тревожное настроеніе, я принудилъ себя принять участіе въ болтовн моихъ гостей, стараясь найти въ ней какой-нибудь интересъ. Характерные разсказы С. изъ исторіи своихъ отношеній къ женщинамъ, оригинальныя замчанія и повствованія флегматическаго по наружности Радецкаго вскор привлекли въ себ мое вниманіе,
Было ужь очень поздно, когда сосди, пожелавъ мн спокойной ночи, удалились въ свои камеры.— Привычка быстро уходить въ себя, анализировать свое положеніе, свои чувства, какъ только умъ мой освобождался отъ вншнихъ впечатлній, в этотъ разъ была скоро побждена матеріей, и я заснулъ, что называется, ‘сномъ праведныхъ’.
Сонъ этотъ былъ нарушенъ шумомъ шаговъ, скрипомъ двери и прикосновеніемъ руки къ моему тлу. Я раскрылъ глаза: они упали на стоявшаго у моей кровати Егорова.
— Ахъ, извините… разв такъ поздно?— пробормоталъ я.
— Конечно, поздно: скоро десять часовъ. Встаньте-ка скорй, соня вы этакій!… Амалія Карловна хочетъ къ вамъ войти,— отвтилъ онъ, дружески пожимая мн руки.
— Гд она? такъ рано!… Позвольте-же, я сію минуту…
— Нтъ, она не въ корридор,— успокоилъ онъ меня: — она у меня въ квартир… Однако, одвайтесь, одвайтесь!
— A куда вы мою душу сегодня направите? — поспшилъ я спросить у него, вспомнивъ свои ‘обстоятельства’.
— Въ больницу, въ больницу, батюшка, все улажено… свидтельство ужь подписано… Ну, вы, кажется, готовы, я сейчасъ пришлю Амалію Карловну,— потирая руки, торопливо проговорилъ Егоровъ, проворно пятясь къ выходу изъ камеры.
— Позвольте, какъ-же все уладилось? Докторъ не видлъ-же меня вовсе?
— Ему и не къ чему васъ видть! Сказано: обдлаемъ, и обдлали… Такъ-то-съ, Диитрій Александровичъ,— отвтилъ онъ мн, захлопывая за собою дверь.
Спустя минутъ пять,— я еще не усплъ освжить свое лицо холодной водой,— въ камеру вбжала ‘чудеснйшая женщина’.
— Здравствуй, мой милый! Не безпокойся, голубчикъ, мы все устроили! — радостно проговорила она, награждая меня своими продолжительными поцлуями.
— То есть, какъ это вы всe устроили? — спросилъ я съ непритворнымъ удивленіемъ.
— Ну, да, конечно, Егоровъ все сдлалъ, я только денегъ дала… Ну, обними-же меня, поцлуй!… еще!… — страстно бормотала она, заключивъ меня въ свои объятія.
Напрасно я старался своею сдержанностью датъ понять ей несвоевременность подобныхъ изліяній. Только приходъ Савельева, могъ оторвать ее отъ меня.
— Что теб нужно? — сердито спросила она его.
— Его высокоблагородіе приказали узнать: какъ вамъ будетъ угодно хать въ больницу: въ карет или просто на извозчик?— отвтилъ онъ, обращаясь но мн.
— Конечно, въ карет, въ моей карет, я ея нарочно не отпустила. Ступайте, такъ и скажите!— поспшила проговорить Амалія Карловна.
Я воспользовался случайнымъ антрактомъ, чтобы, по возможности, продлить его.
— Что вамъ до этого! — гримасничая, отвтила она мн на вопросъ о цифр денегъ, данныхъ ею Егорову.— Я хочу, чтобы вы были мн обязаны… Вы мой — слышите!
— Позвольте, Амалія Карловна, поговоримте нсколько минутъ о дл,— серьезно произнесъ я, цлуя, съ притворною страстностью, ея руки. — Нужно-же обдумать: какъ и когда мы будемъ видться? Да скажите, въ самомъ дл, сколько вы дали Егорову?
— Вотъ присталъ-то! Ну, изволь: онъ взялъ у меня сто рублей. Стоитъ-ли говорить о пустякахъ! В относительно свиданія, ты не безпокойся! золотой ключикъ всякую дверь отворитъ!— и ‘чудеснйшая женщина’ объяснила мн, что Егоровъ принялъ на себя заботу устроить такъ, чтобы и въ тюремной больниц она могла со мною свободно видться, что только это общаніе ее и успокоило, тогда какъ, въ первыя минуты, извстіе о моемъ перевод ее такъ поразило, что она упала въ обморокъ………………………………………………………………………………………………………….
Послышался троекратный стукъ въ дверь. Почти у самыхъ дверей, въ выжидательномъ положеніи, стоялъ Егоровъ.
— Пора, батюшка, хать, скоро — часъ,— сказалъ онъ, лукаво улыбаясь.
— Сейчасъ, вотъ, съ Амаліей Карловной немножко дурно сдлалось… Она, впрочемъ, сейчасъ оправится,— проговорилъ я, уводя его въ глубь корридора.
— Ну, ладно,— ухмылялся Егоровъ.— Что, не правду я вамъ говорилъ: какова баба? Увренъ, что не разъ вспомните меня съ благодарностью…
— Да, я вамъ очень благодаренъ,— проговорилъ я.
— Ахъ, да,— какъ будто вдругъ вспомнилъ онъ. — я, вдь, далъ за васъ доктору, вы, мн, конечно, теперь отдадите?
— Сколько-же вы ему далй?
— Пятьдесятъ. Были и еще нкоторые расходы…
— Вы получили отъ Амаліи Карловны 100 рублей?— спросилъ я.
— Сто рублей? Получилъ, получилъ… У меня съ нею особенные счеты,— живо поправился Егоровъ.— Давайте-же скорй, князь, какъ разъ, сію минуту деньги нужны: подрядчикъ пришелъ,— остановившись, твердо произнесъ онъ, медленно протирая, въ тоже время, свои очки.
— Не много-ли вы дали доктору? — спросилъ я, очутившись лицомъ къ лицу съ серьезною опаностью, грозившею моему тощему карману.
— Что за много! Еще хорошо, что не заупрямился. Я… — Онъ не договорилъ. Въ корридор показалась Амалія Карловна.
— Куда вы пропали? Дайте мн стаканъ воды! — капризно произнесла она.
— Дежурный! — закричалъ Егоровъ. — Принести стаканъ холодной воды! — приказалъ онъ не замедлившему явиться дежурному.
Амалія Карловна казалась какъ-бы утомленною.
— Ну-съ, милый князь, надолго-ли мы съ вами разстаемся?— нжно обратилась сна ко мн.
— Если-бы это отъ меня зависло, я-бы лучше съ вами вовсе не разставался,— отвтилъ я.
— Давно-ли вы стали такой любезный?
— Съ тхъ поръ, какъ васъ узналъ.
— Ай, ай, ай! второй часъ, господа… Пора! — заторопился вдругъ Егоровъ, взглянувъ на часы. — Я васъ, князь, самъ отвезу. Мн, вдь, предстоитъ еще поработать тамъ для васъ…— выразительно кивнулъ онъ головой Амаліи Карловн.— Такъ я пойду одваться.
— Ахъ, да,— воротился онъ,— что-же, князь? Долгъ-то? Давайте скоре! Въ самомъ дл, подрядчикъ ждетъ…
— Hо я не знаю, есть-ли у меня теперь при себ столько денегъ…. — пробормоталъ я, нершительно опуская въ карманъ руку.
— Теб нужны деньги? — живо подхватила Амалія Карловна.
— Если вы сколько-нибудь дорожите моею привязанностью къ вамъ, пожалуйста, не предлагайте мн денегъ! — строго произнесъ я, продолжая шевелить рукой въ карман и обдумывать, какъ мн поступить съ Егоровымъ, т. е. какой цифрой опредлить свой ‘долгъ’. Мой скудный капиталъ не позволялъ мн бросить непроизводительно такую сумму, какъ сто рублей, а между тмъ Егоровъ далъ мн понять, что онъ именно ждетъ отъ меня никакъ не меньше 100 рублей, ’50 рублей доктору и еще нкоторые расходы…’ Но Амалія Карловна, не обращая вниманія на мои слова и тонъ, которымъ они были произнесены, уже вела шопотомъ бесду съ Егоровымъ,
— Слушаю-съ, слушаю-съ… будьте уврены, Амалія Карловна!… Одвайтесь, Дмитрій Александровичъ! — громко завершилъ Егоровъ эту непродолжительную бесду, поспшно оставляя корридоръ.
— Что ты словно остолбенлъ? Пойдемъ, дорогой мой! — выпивъ принесенный дежурнымъ стаканъ воды, ласково обратилась она ко мн, взявъ, меня подъ руку.
Во мн происходила запоздалая борьба двухъ противуположныхъ чувствъ. Мое самолюбіе страдало отъ сознанія всей неблаговидности пользованія денежною помощью Амаліи Карловны, и, въ тоже время, я живо ощущалъ чувство радости и благодарности за эту помощь…— Нтъ, это больше ничего, какъ щепетильность, притомъ неумстная и неосновательная. Какое, я имю право запретить кому-нибудь, почти помимо моей воли, выражать, тмъ или другимъ образомъ, свою заботу, свое расположеніе ко мн?— успокоивалъ я себя, и мысленно оправдывался подобнымъ образомъ, слдуя молча за Амаліей Карловной въ камеру.
— Благодарю васъ,— проговорилъ я, и крпко сжавъ ей руку, въ отвтъ на ея, вызванный моимъ молчаніемъ, недоумвающій взглядъ.
— Ну, вотъ, такъ-то лучше! A то вишь ты какой обидчивый: ‘не предлагайте мн денегъ!’ — улыбаясь, передразнила она меня.— Еще грозить вздумалъ.
— Пожалуйте, баринъ, смотритель ждутъ васъ!— доложилъ встовой изъ конторы.
— Дай-же, я тебя обниму… До свиданія, дорогой мой… любовь моя!.. Не скучай!.. Я буду у тебя завтра, посл завтра… Я добьюсь… радость моя!..— повиснувъ у меня на ше, трепетно говорила она, не переставая осыпать меня своими поцелуями.
Отвтивъ ей подобнымъ-же образомъ, хотя и мене искренно, я торопливо одлся и, продолжая прощаться, вмст съ нею отправился въ контору. Сойдя въ средній этажъ, я невольно остановился, вдругъ услыхавъ раздавшіяся сквозь громкій плачъ проклятія.
— Пойдемъ отсюда! Что теб за дло? — крпко прижавшись ко мн, испуганно произнесла Амалія Карловна. Мн припомнилось такое-же отношеніе Глюма ко всему, что только непосредственно до него не касается.
— Кто это такъ ругается и плачетъ?— спросилъ я дежурнаго.
— Неугомонный такой, Богъ съ нимъ! — въ крайнемъ нумер,— отвтилъ онъ мн, махнувъ рукой.
— Это не тотъ-ли, который просилъ, чтобы у него печку истопили? — вспомнилъ я.
— Такъ точно-съ. Оно и взаправду холодно… Наше дло маленькое, а докладывать сколько разъ докладывали, ей Богу. Вотъ и вчера, только для батюшки,— знаете, тутъ священникъ сидитъ,— такъ только на него одного дровъ отпустили, а въ остальныя печки ничего… Хоть-бы по два полна дали! — распространился дежурный.
Я хотлъ-было заглянуть въ крайній нумеръ, но Амалія Карловна положительно воспротивилась этому, повиснувъ на моей рук всею тяжестью своего тучнаго тла.
Мы застали Егорова въ нижнемъ корридор, у входа въ контору, одтый въ богатую шинель, шикарному воротнику и лацканамъ которой могъ-бы позавидовать не одинъ гвардеецъ, въ офицерской фуражк (онъ рдко надвалъ полицейское кепи), съ сигарой въ зубахъ и разносной книжкой съ конвертомъ въ рук, онъ, очевидно, ждалъ нашего появленія.
— Готовы вы,, Дмитрій Александровичъ?— спросилъ онъ меня.
Я вспомнилъ, что не простился съ моими сосдями.
— Ну, это бда не большая, вы еще застанете ихъ тутъ.— И такъ, Амалія Карловна,— обратился онъ къ ней,— милости прошу ко мн посидть, пока я свезу князя. Да не грустите, скоро увидитесь. Ну, прощайтесь, прощайтесь! — торопилъ онъ насъ.
Обмнявшись еще нсколько разъ поцлуями, мы, наконецъ, разошлись. Я слъ въ карету, куда не замедлилъ явиться и Егоровъ, проводившій Амалію Карловну въ свою квартиру.
— Въ тюремный замокъ! — скомандовалъ онъ кучеру.
— Довольны вы вашимъ конвойнымъ? — смясь, спросилъ онъ меня, когда карета тронулась.
— Какъ нельзя больше,— отвтилъ я.
— То-то вотъ, Дмитрій Александровичъ! — замтилъ онъ мн тономъ укоризны.— A собирались еще со мной воевать.
— Не вы-ли вызывали меня на эту войну? вспомните-ка!…— не удержался я, чтобы, въ свою очередь, не замтить ему.
— Ну, ну, ну!— дружески прервалъ меня Егоровъ.— Вы страшно самолюбивы, сознайтесь!…. Да вотъ что я вамъ скажу,— заговорилъ онъ вдругъ серьезно:— вы постарайтесь расположить къ себ старшаго помощника, т. е., я вамъ подготовлю почву,— пояснилъ онъ,— вы только съумйте воспользоваться ею, не испортите дла. Однимъ словомъ,— не будьте съ нимъ дерзки. Онъ немножко мужиковатъ, это правда… Ну, что длать? не каждое лыко въ строну.
Попытка моя проникнуть въ планы Егорова, т. е., узнать способъ, врне говоря, не способъ,— онъ не нуждался въ объясненіи,— а условія, при которыхъ должно было состояться подготовленіе имъ для меня ‘почвы’,— не имла успха.
— Это ужь не ваше дло… Положитесь на меня… Если ужь я за что взялся, то будьте спокойны… обдлаемъ…— неизмнно твердилъ онъ.
Не смотря на легкое сопротивленіе Егорова,— выразившееся замчаніемъ: ‘Не открывайте лучше, чего добраго, можемъ встртитъ Баранова — неловко’,— я опустилъ окно кареты и до самой тюрьмы не переставалъ съ жадностью упиваться запахомъ свободы, созерцаніемъ кипвшей вокругъ шумной жизни, составлявшей такой разительный контрастъ съ тою жизнью, которой я жилъ уже два мсяца. Не зависть, а горькое сожалніе, яркое сознаніе всей силы своего несчастья, словно клещами, сжали мое сердце. Я машинально отвчалъ,— не знаю, всегда-ли впопадъ,— короткими ‘да’ и ‘нтъ’ на вс вопросы и замчанія Егорова.
Карета остановилась. Подскочившій городовой суетливо отворилъ дверцы.
— Поручикъ Ждановъ (старшій помощникъ) въ контор?— спросилъ его Егоровъ, выйдя изъ кареты. ……
— Были въ контор, ваше высок — родіе! — отвтилъ городовой, сильно дернувъ звонокъ у воротъ знакомаго мн зданія, надъ которыми громадная черная вывска, чуть-ли не аршинными буквами, возвщала: ‘Тюремный замокъ’.
— Что-же вы не выходите? Будетъ вамъ мечтать! — напомнилъ мн Егоровъ, когда звукъ ключей за воротами далъ знать а приближеніи дежурнаго городоваго. Я до такой степени забылся, что, слдя за Егоровымъ, слушая его вопросъ и отвтъ городоваго, видя, какъ городовой дернулъ звонокъ, въ тоже время, не трогался съ мста, какъ будто все это нисколько меня не касалось.
— Ахъ, да и въ самомъ дл, что-же я смотрю? — вслухъ спросить я себя, вызванный изъ этого забытья. Я живо оставилъ карету и, вслдъ за Егоровымъ, вошелъ въ открывшееся въ воротахъ, въ ростъ человка, отверстіе. Пространство шаговъ въ 15 отдляло первыя деревянныя ворота отъ другихъ, массивныхъ, желзныхъ, у которыхъ толпились городовые, солдаты, тюремные служители и нсколько человкъ статскихъ. Со двора, виднвшагося сквозь толстые желзные прутья послднихъ воротъ, доносились свистки, брань, командныя слова. Не доходя этихъ воротъ, налво, нсколько ступенекъ вели въ просторный, свтлый корридоръ, на половин котораго открывалась дверь, съ надписью: ‘входъ въ контору’. Дверь эта вела, однакожь, не непосредственно въ контору, чтобъ очутиться въ послдней, надо было пройдти еще одинъ узенькій, темный корридорчикъ, такую же квадратную комнату,— нчто въ род прихожей,— и только минуя еще дв-три двери и отворивъ четвертую, мы очутились въ самой контор. Она состояла изъ трехъ, одинаковой величины, комнатъ, соединенныхъ сквознымъ проходомъ. Первая комната была раздлена на дв ровныя половины высокой деревянной ршеткой, за которой виднлась еще такая-же ршетка, образуя, такимъ образомъ, между собою узкій корридорчикъ, въ который, очевидно, вела одна изъ тхъ дверей, мимо которыхъ мы проходили. Въ первой ршетк имлось небольшое квадратное отверстіе, достаточное разв только для того, чтобы просунуть голову. Въ той половин первой комнаты, въ которой мы вошли помщались три длинныхъ стола, за которымъ нсколько человкъ занимались письмомъ, и высокая конторка, у которой, стоя, что-то записывалъ въ большую книгу молодой полицейскій офицеръ, въ которомъ я узналъ симпатичнаго мн младшаго помощника смотрителя. Сказавъ мн: ‘подождите тутъ’, Егоровъ прямо прошелъ въ послднюю комнату, изъ которой доносилось мрное щелканье на счетахъ. Занимавшіеся въ контор, изъ которыхъ иные, очевидно, хорошо запомнили меня (читателю извстно, что я однажды уже заходилъ въ эту контору: это было когда я выписался изъ больницы), то и дло отрывались отъ своихъ занятій, чтобы бросить на меня любопытный взглядъ, шопотомъ сообщить другъ другу свои наблюденія, причемъ слово ‘князь’, довольно часто, явственно доносилось до меня. Одинъ только младшій помощникъ смотрителя былъ такъ углубленъ въ свое дло, что вы разу не обернулся и врядъ-ли замтилъ меня. Спустя минутъ десять, въ проход показался Егоровъ съ старшимъ помощникомъ, отталкивающая наружность котораго уже была мною описана.
— Вотъ-сь, г. Карасевъ,— начальнически обратился ко мн Егоровъ, — я рекомендовалъ васъ поручику, какъ человка спокойнаго, непохожаго на большинство арестантовъ… Поручикъ настолько добръ, что принимаетъ васъ подъ свое покровительство. Я увренъ, что не буду раскаяваться въ своей рекомендаціи, не правда-ли?
— Постараюсь оправдать…— пробормоталъ я.
— Я увренъ, увренъ…— И Егоровъ сталъ прощаться съ ‘поручикомъ’ не перестававшимъ удостоивать меня молчаливымъ взглядами изподлобья.
— До свиданія, выздоравливайте скоре! — сказалъ и мн Егоровъ, съ важностью протянувъ мн руку.
— До свиданія, капитанъ. Благодарю васъ,— проговорилъ я, почтительно пожавъ ее.
Сказавъ что-то, шопотомъ, младшему помощнику, ‘поручикъ’, не удостоивъ меня ни однимъ словомъ, удалился въ послднюю комнату.
— Здравствуйте, г. Карасевъ,— привтливо произнесъ младшій помощникъ, между тмъ оставившій книгу.— Что вы такъ скоро опять заболли? Не рано-ли вы тогда выписались? — онъ поднесъ къ губамъ, болтавшійся у него на борту мундира, свистокъ. Раздался пронзительный свистъ. Нсколько человкъ городовыхъ разомъ вбжали въ контору и стали какъ вкопанные.
— Раздть, обыскать и сдать больничному надзирателю!— отдалъ приказаніе помощникъ.— Прошу васъ за ршетку!— добавилъ онъ, обращаясь ко мн.
Я послдовалъ за городовыми. Очутившись въ корридорчик между двумя ршетками, я, не ожидая участія городовыхъ, поспшилъ раздться и передать имъ платье для обмна.
— Баринъ бывалый: сами знаете порядокъ,— одобрительно замтилъ одинъ изъ нихъ.
Но вотъ за осмотромъ платья послдовалъ осмотръ тла.
— Пожалуйста, освободите меня объ этого осмотра, увряю васъ, что при мн ничего нтъ. Да я не понимаю, куда-же-бы еще можно что-нибудь спрятать?— умоляюще обратился я къ почтенному стражу, предложившему мн, посл старательнаго осмотра моей головы, раскрыть ротъ.
— Нельзя-съ! — коротко отвтилъ онъ мн.— Шире раскройте? подъ языкомъ нтъ-ли чего? высуньте языкъ!
— Позвольте,— ршительно остановилъ я его.— Доложите помощнику, что я имю къ нему просьбу.
— A вотъ сперва мы васъ обыщемъ, а потомъ и доложимъ. Ну, да чего тутъ толковать? Нагнитесь!
Къ счастью моему, препирательство мое съ городовымъ достигло слуха младшаго помощника, который и не замедлилъ показаться у отверстія ршетки.
— Платье все обыскали? — спросилъ онъ.
— Такъ точно-съ, только, значитъ, самимъ еще не обыскали: не дается,— отвтилъ городовой.
— Я не знаю, какую-же цль можетъ имть дальнйшій осмотръ? Какъ видите, я въ костюм Адама.
Помощникъ улыбнулся:
— Видите-ли, г. Карасевъ,— мягко произнесъ онъ:— не разъ бывали примры, что у арестантовъ находили деньги, записки и т. под. не только волосахъ, но и во рту. Вслдствіе этого, мы и приняли за правило тщательно осматривать не только платье, но и тло. И не мы одни: насколько мн извстно, тоже самое длается и въ другихъ здшнихъ тюрьмахъ и въ полицейскихъ домахъ. Впрочемъ, вдь, и вы изъ полицейскаго дома?
— Да, и я уже разъ подвергся подобному циническому осмотру… Но, ради Бога, прощу васъ, избавьте меня отъ повторенія!— взмолился я.
— Успокойтесь, я понимаю… Вамъ нечего прятать, нтъ цли… Довольно! — скомандовалъ онъ.— Деньги, золотыя и серебряныя вещи подать сюда!
Обыскивавшій мое платье подалъ ему мое портмонэ съ деньгами. Пересчитавъ послднія, помощникъ отошелъ отъ ршетки, проговоривъ: ‘Сейчасъ подучите квитанцію’.
— Счастье ваше, что вы не нарвались на смотрителя или на старшаго помощника: показали-бы они вамъ, какъ не даваться обыскивать!— угрожающимъ тономъ замтилъ мн одинъ изъ городовыхъ.
Во все время обыска и посл него, въ продолженіи, по крайней мр, четверти часа, я оставался ничмъ ненакрытый, безъ всякаго блья и обуви. Изъ-подъ сыраго, деревяннаго пола страшно дуло, дверь безпрестанно открывалась и закрывалась, внося каждый разъ съ собою струю холоднаго воздуха. Меня уже начинала прохватывать дрожь, и новый протестъ готовъ былъ сорваться съ языка, когда показался, наконецъ, больничный надзиратель съ узломъ въ рукахъ.
— А, это вы, ваше сіятельство! вотъ вамъ блье, одвайтесь скорй! Холодно такъ стоять,— сказалъ онъ, услужливо разстилая передо мной больничный халатъ съ бльемъ и туфлями.
Видъ принесеннаго мн блья разомъ охладилъ тотъ пылъ, съ какимъ я схватилъ его и сталъ накидывать на себя. Оно не только почти сплошь состояло изъ заплатъ, дыръ и пятенъ отъ лекарствъ, было крайне грубо, но и не оставляло ни малйшаго сомннія въ томъ, что оно давно не знало стирки.
— Не зналъ-съ, а то-бы потоньше и почище выбралъ, ну, да вы только здсь одньте, придемъ — перемнимъ,— успокоительно произнесъ больничный надзиратель, замтивъ мое смущеніе. Онъ, повидимому, былъ очень радъ мн и старался показать мн, съ своей стороны, все возможное, въ его положеніи вниманіе и готовность ‘служить по прежнему’.
— Г. Карасевъ! вамъ, вроятно, нужно будетъ денегъ на чай и сахаръ? — спрашивалъ меня изъ конторы голосъ младшаго помощника.
— Да,— отвтилъ я.
— Я выдамъ больничному надзирателю на руки два рубля, остальные будутъ записаны въ книгу и вы сейчасъ получите квитанцію.
Спустя минуту, помощникъ показался у отверстія, и, вручивъ мн квитанцію, а надзирателю — два рубля, проговорилъ: ‘Можно вести’.
— Пожалуйте! — скомандовалъ больничный надзиратель, предлагая мн слдовать впереди себя.
— Куда-же теперь, въ больницу? — спросилъ я его, слдуя по корридору.
— Да-съ, теперь — къ намъ,— отвтилъ онъ.
— Такъ это мн опять приходится, въ такой морозъ, чуть-ли не въ одномъ блье, идти по двору! — воскликнулъ я.— Дайте мн хоть мое пальто накинуть на себя!
— Нельзя, баринъ, ей Богу, нельзя: у воротъ не пропустятъ и сейчасъ извстно будетъ смотрителю.
— Стойте! — остановилъ меня у желзныхъ воротъ городовой.
— Пропускай, ничего нтъ,— сказалъ ему больничный надзиратель.
— Мало-ли что нтъ! A можетъ быть и есть? Форма требуетъ,— возразилъ городовой, слегка проводя нсколько разъ руками по халату и по блью на мн.
— Вдь, я прямо изъ конторы, а меня тамъ обыскивали,— замтилъ я.
— Тамъ само собой, а здсь — само собой, можетъ тамъ и просмотрли что-нибудь, али вы сами успли что-нибудь спрятать… На то мы здсь и приставлены,— пояснилъ мн городовой.— Ступайте!
Я, чуть-ли не бгомъ, бросился въ отворенную имъ половинку воротъ.
— Не бгайте, не бгайте! Какъ разъ еще и въ карцеръ попадете… Стойте! — закричали одновременно и городовой, и надзиратель.
Чувство самосохраненія взяло верхъ надъ боязнью взысканія за ослушаніе. Я изо всхъ силъ пустился бжать по двору и живо очутился въ пріемной комнат больницы.

ГЛАВА XVI.

ЕЩЕ НЧТО О БОЛЬНИЧНЫХЪ ПОРЯДКАХЪ И ОРИГИНАЛЬНЫЙ ВИДЪ ШАНТАЖА.

— Эхъ вы! только себ хуже длаете! И добро-бы вы были новичокъ, не знали здшнихъ порядковъ, а то, вдь, слава-те, Господи, давно-ли отсюда? — съ досадой произнесъ незамедлившій появиться надзиратель, искоса взглянувъ на меня и начавъ задумчиво, заложа руки назадъ, расхаживать по пріемному покою.
— Не безпокойтесь, я увренъ, что докторъ вполн опраDдаетъ мое ослушаніе и заступится за меня. Не поступили-ли-бы вы, на моемъ мст, точно такъ-же? Посмотрите,— вдь, я весь посинлъ…
Слова мои вызвали на лиц надзирателя какую-то неопредленную улыбку. Онъ продолжалъ молча измрять пространство пріемнаго покоя.
— Маршъ по мстамъ, бродяги! чего еще не видали! — крикнулъ онъ, когда прервали это молчаніе, показавшіеся въ боковыхъ дверяхъ, ведшихъ въ палаты, нсколько любопытныхъ головъ въ больничныхъ колпакахъ. Головы моментально исчезли, и надзиратель, притворивъ за ними наглухо двери, съ прежнимъ безмолвіемъ принялся маршировать по покою.
— Однако, что-жь вы меня здсь держите? Я былъ-бы вамъ очень благодаренъ, если-бы вы указали мн палату: мн-бы хотлось прилечь…— наконецъ, обратился я къ нему.
— Не могу-съ, вотъ что изъ конторы скажутъ,— отрывисто, не останавливаясь, отвтилъ онъ мн.
Послышались торопливые шаги.
— Надзиратель, давай скорй Карасева сюда! Карасева!…
— Пойдемте! — скомандовалъ надзиратель, направившись къ выходу, у котораго, въ тоже время, показался городовой.
— Живо, живо! — скомандовалъ, въ свою очередь, послдній.
— Куда это? — спросилъ я.
— Тамъ узнаешь! — грубо отвтилъ городовой.
— Однако, я хочу знать, куда, если въ контору опять, я попрошу прежде дать мн мое платье. Въ такой морозъ нельзя людей водить по двору чуть-ли не нагишемъ,— настаивалъ я.
— Что-жь вы смотрите? Ведите! это ваше дло,— съ угрозой отнесся городовой къ недоумвавшему надзирателю.— Помощникъ приказалъ, чтобы вы его сейчасъ привели. Мн что? Я доложу, что передалъ вамъ приказаніе, а тамъ какъ знаете,— добавилъ онъ, махнувъ безучастно рукой.
— A что я могу сдлать? драться, что-ли, съ нимъ? — возразилъ надзиратель.
— Я такъ и доложу,— проговорилъ городовой, уходя поспшно.
— Такъ вы не пойдете въ контору? — ршительно спросилъ меня вдругъ надзиратель.
— Въ томъ, въ чемъ я теперь, конечно, не пойду,— не мене ршительно отвтилъ я.
Позвавъ изъ находившейся рядомъ съ пріемнымъ покоемъ ванной комнаты служителя и поставивъ его около меня въ качеств часоваго, надзиратель также поспшно куда-то скрылся. Предчувствуя недоброе, я обратился къ служителю съ вопросомъ: не могу-ли я видть Гулькевича? — этого, въ своемъ род, ‘всемогущаго’ старшаго фельдшера, покровительству и защит котораго я намревался поручить себя. Къ несчастью, у меня не только не было двугривеннаго, но даже и кармана, въ которомъ-бы послдній могъ находиться, у меня, такимъ образомъ, не было талисмана, при помощи котораго угрюмый служитель могъ-бы сдлаться боле разговорчивымъ и мене дерзкимъ. Отвтивъ мн на мой вопросъ молчаніемъ, онъ, посл троекратнаго повторенія его въ боле или мене заискивающихъ формахъ, удостоилъ меня, наконецъ, слдующей краткой, но очень выразительной фразой: ‘Да замолчишь-ли ты? чортъ те дери!’ Возражать на такую фразу было, очевидно, не только безполезно, но, пожалуй, и не безопасно. Поэтому, я не ршился его боле безпокоить и въ глубокомъ безмолвіи, выжидалъ, что будетъ. Я даже старался сохранить неподвижность: мн, почему-то, казалось, что стоитъ мн только двинуться съ мста, или встать, и угрюмый стражъ мой непремнно скажетъ: ‘Да будешь-ли ты спокойно сидть, чортъ те возьми!’ — Въ пріемномъ поко царствовала совершенная тишина. Никто въ него не заглядывалъ. Напрасно я надялся, что вотъ-вотъ, если не Гулькевичъ, то кто-нибудь изъ младшихъ фельдшеровъ покажется, даже служителей не было видно: вс, какъ будто нарочно, исчезли куда-то и не показывались. Большинство больныхъ, надо полагать, предавалось еще послобденному сну, и изъ палатъ не доносилось ни одного звука.— Заложивъ ногу на ногу и упершись плечомъ въ косякъ окна, стражъ мой, повидимому, всецло предался созерцанію того, что происходило за окномъ… Но, вотъ, послышался ударъ въ колоколъ, другой, третій… Крикъ, говоръ, суетня… Двери палатъ съ шумомъ растворились. Больные, въ безпорядк, силясь опередить другъ друга, проносились предо мной, кто съ оловянной кружкой, кто съ глинянымъ чайникомъ, кто съ жестянымъ, а кто съ тмъ, другимъ и третьимъ вмст. Искушеніе было велико: какъ мы заговорить съ кмъ-нибудь изъ этихъ больныхъ и не узнать чего-нибудь о Фок и барон? Глаза мои невольно обратились въ окну. Гд-же он? Я быстро обвелъ глазами весь пріемный покой… И — о радость! грозная стража исчезла.
— Откуда, новенькій, изъ какой части? вижу, что не здшній,— къ немалому моему удовольствію, заинтересовался мною одинъ изъ ‘больныхъ’, здоровенный, краснощекій парень, лтъ 25, возвращаясь въ свою палату съ набраннымъ въ кружку кипяткомъ.
Сказавъ ему, изъ какой я части, я, въ свою очередь, спросилъ: давно-ли онъ въ больниц и знаетъ-ли онъ Фока? Но раздавшаяся вдругъ команда: ‘Смирно! Маршъ по мстамъ! Докторъ идетъ!’ — заставила его отскочить отъ меня, чуть не обваривъ меня при этомъ своимъ кипяткомъ. Скорыми, мелкими шагами, въ покой вошелъ докторъ — маленькій, суетливый господинъ, лицо котораго и движенія одновременно выражали неудовольствіе, торопливость и крайнюю озабоченность. Въ рукахъ у него была какая-то бумага. Вслдъ за нимъ, кром надзирателя, въ покой вбжали: младшій фельдшеръ, съ заткнутымъ за ухо перомъ, карандашемъ и бумагой въ рукахъ, и два служителя, съ перекинутыми черезъ плечи полотенцами.
— Гд больной? — спросилъ докторъ, остановившись, ни къ кому не обращаясь и сосредоточивъ свое вниманіе на циферблат поспшно выдутыхъ имъ изъ кармана часовъ.
Я подошелъ.
— Чмъ боленъ? машинально произнесъ докторъ, пряча часы и пробгая записку, поданную ему фельдшеромъ.
— Постоянныя головныя боли… отвтилъ я, нисколько, впрочемъ, не солгавъ, такъ какъ, въ послднее время, у меня, и въ самомъ дл не переставала болть голова.
Черкнувъ что-то карандашемъ на записк и отдавъ ее фельдшеру, съ словами: ‘выписать изъ аптеки и отослать ко мн на квартиру’, докторъ, дотронувшись до моей руки, вроятно, якобы для изслдованія пульса, повторилъ свой вопросъ: ‘Чмъ боленъ?’
— Жалуется на головную боль,— предупредилъ меня фельдшеръ, въ присутствіи котораго мною уже былъ данъ отвтъ ни вопросъ доктора,
— Головная боль… пробормоталъ докторъ, и сталъ въ полголоса пробгать принесенную имъ съ собой бумагу.
‘Это, вроятно, свидтельство полицейскаго врача’,— промелькнуло у меня вдругъ въ ум. Я схватился за голову. — ‘Все пропало!’ — ршилъ я про себя. Я тутъ только замтилъ свой непростительный промахъ, значительная доля вины котораго падала, конечно, и на Егорова. Мн было вовсе неизвстно содержаніе добытаго имъ отъ полицейскаго врача свидтельства. Показаніе мое о головной боли не идетъ-ли въ разрзъ съ свойствомъ засвидтельствованной врачемъ болзни? Такъ и есть! Докторъ съ досадой бросилъ на столъ бумагу, окинулъ меня быстрымъ, недобрымъ взглядомъ и, взглянувъ опять на часы, строго произнесъ:
— Притворяться вздумали? Въ части жаловались на ломоту въ ногахъ, а здсь головная боль? Языкъ!..
Я повиновался.
— Пустое. Принять и завтра выписать!— И, въ третій разъ справившись съ часами, докторъ, а за нимъ и фельдшеръ съ служителями, бросились въ палату.
— Идите за мной,— проговорилъ надзиратель и, замтивъ, что я колеблюсь, добавилъ:— Не въ контору… въ ванную.
‘Ванною’ называлась комната, въ которой имлись дв вылуженныя ванны изъ красной мди, и такой-же, огромный, вдланный въ плиту, котелъ, снабжавшій т ванны, посредствомъ двухъ крановъ, горячей водой, холодная вода бралась прямо изъ ушатовъ. Тотъ-же котелъ, въ извстное время дня, снабжалъ больныхъ кипяткомъ, для заварки чая. Одна изъ этихъ двухъ ваннъ предназначалась исключительно для лицъ, одержимыхъ сифилитическими и иными заразительными болзнями, но такъ какъ одной только другой ванны, для прочихъ больныхъ, было далеко недостаточно, то назначеніе первой ванны,— какъ я имлъ неоднократно случай замтить въ свое первое пребываніе въ тюремной больниц,— было чисто фиктивное.
Въ дйствительности, больные, не смотря на родъ болзни, какой-бы заразительный характеръ она ни имла, принимали ту или другую ванну, смотря по тому, какая изъ нихъ бывала въ данный моментъ свободна. Слово ‘свободна’ не слдуетъ, однакожь, понимать буквально: даже при таковъ порядк, дв ванны, все-таки, оказывались далеко не въ состояніи удовлетворить ежедневно все число больныхъ, которымъ прописывались ванны, тмъ боле, что больные допускались въ нихъ только съ часа и до четырехъ часовъ дня, т. е., съ посл обда до вечерняго чая, а въ три часа, двадцати, двадцати-пяти человкамъ,— обыкновенная ежедневная цифра такихъ больныхъ, по одному, очевидно, невозможно воспользоваться ванной. И вотъ, простые смертные, т. е. не ‘благородные’ арестанты, принимали ванну не иначе, какъ по четыре человка заразъ, причемъ и вода не каждый разъ мнялась, объ измреніи температуры ея, согласуясь съ состояніемъ здоровья больнаго, тутъ, конечно, и рчи не могло быть… Врачамъ все это было очень хорошо извстно. Такъ, однажды, при мн, одинъ изъ наиболе смлыхъ и развитыхъ арестантовъ, котораго надзиратель, не смотря на энергическій протестъ съ его стороны, усадилъ въ одну ванну съ больными заразительными болзнями, заявивъ по этому поводу жалобу старшему доктору. Послдній, къ немалому моему удивленію, только развелъ насмшливо руками и, передразнивая арестанта, проговорилъ: ‘Пойди, прикажи комитету, чтобы какъ еще дв ванны поставили!’ Само собою разумется, что при такихъ порядкахъ, и самое содержаніе сифилитиковъ въ отдльной палат — безцльно.
Между тмъ, по закону, каждый вновь прибывшій больной, по осмотр его врачемъ, прежде, чмъ быть отведеннымъ въ палату, долженъ принять ванну.
Правило это, нельзя сказать, чтобы съ особенною строгостью, но все-же, большей частью, соблюдалось въ тюремной больниц. Приглашеніе меня въ ‘ванную’ послдовало именно въ силу этаго правила.
— Прикажете перемнить воду, или и эта сойдетъ?— спросилъ служитель надзирателя, недоумвая, повидимому, къ какой категоріи заключенныхъ меня причислить: къ привилегированнымъ, или къ простымъ смертнымъ.
— Ну, спусти, пожалуй,— какъ-бы длая мн этимъ особенное одолженіе, отвтилъ надзиратель.
— Вы общали мн перемнить блье? — напомнилъ я ему.
— Чего тутъ мнять до завтра! Слышали, что докторъ сказалъ?… Ничего, и въ этомъ переночуете!— отвтилъ онъ мн съ крайне недовольнымъ видомъ.
Любезный и предупредительный при пріем меня онъ,— лишь только я навлекъ на себя неудовольствіе старшаго городоваго,— сдлался ко мн холоднымъ, а узнавъ, что я остаюсь въ больниц только одну ночь,— даже грубъ. Надежды, внушенныя ему моимъ прибытіемъ въ больницу, слишкомъ скоро оказывались неосновательными, а слдовательно и церемониться со мной не было больше причины. Я это хорошо понялъ, и, чтобы не лишиться, хоть ‘до завтра’, его необходимыхъ ‘услугъ’, поспшилъ выразительнымъ жестомъ отозвать его въ одинъ изъ угловъ ‘ванной’, подальше отъ служителя, и въ полголоса заявилъ ему, что взятые имъ изъ конторы два рубля онъ можетъ оставить себ, что я ему очень благодаренъ за предупредительный пріемъ и что надюсь еще остаться въ больниц, а тогда… само собою разумется, мы сочтемся… Мое секретное заявленіе быстро произвело желанное дйствіе: мн пожали, въ знавъ благодарности, руку, заглянули въ ванну, приказали ее чище вымыть и отправились въ кладовую за бльемъ. Такое внезапное вниманіе ко мн надзирателя не осталось безъ подражанія со стороны служителя, благосклонность ко мн котораго фактически выразилась въ предложеніи къ моимъ услугамъ ‘своей’ мочалки и мыла’. — ‘А то, позвольте, я и спину вамъ потру’,— нжно произнесъ онъ, между прочимъ. Не имя при себ денегъ и не будучи увренъ, что мн удастся остаться въ больниц, — въ послднемъ случа, можно-бы добыть изъ конторы еще нсколько рублей, или-же, въ крайнемъ случа, адресовать служителя къ Амаліи Карловн,— я не счелъ себя въ прав воспользоваться трогательною нжностью усатаго служителя, отклонивъ ее со всевозможными благодарностями… словесными, разумется. Принесенная мн надзирателемъ пара белья превзошла мои ожиданія: она была не только безъ заплатъ и чисто вымыта, но и изъ лучшаго матеріала,— изъ тонкаго холста. Немного ниже воротника рубашки, на наружной сторон спинки, видлось крупное, черное клеймо: ‘Больн. тюр. зам.’.
— У насъ недавно началась новая постройка, хорошее блье, не то, что старое: то дерюга, а не блье,— согласился надзиратель съ моимъ замчаніемъ о достоинствахъ принесеннаго имъ блья. — Я вамъ ни на что не нуженъ?— спросилъ онъ меня.— Пойдти, доктора проводить, теперь, думаю, скоро выйдетъ: онъ, вдь, живо…
— Не увидите-ли тамъ Гульвевича,— скажите, что я прошу его на пару словъ.
— То-то и плохо, что его нтъ,— тономъ искренняго сожалнія отвтилъ мн надзиратель:— онъ въ отпускъ ухалъ. Будь онъ здсь, вамъ и тужить-бы нечего: лежали-бы въ больниц, пока самимъ не надоло-бы.
— A младшіе фельдшера ничего не могутъ сдлать? — спросилъ я, не мало опечаленный его сообщеніемъ. — Вы понимаете… я не пожалю…
— Нтъ, съ ними лучше не связывайтесь, не совтую… Ты чего глаза вылупилъ? — строго обратился онъ въ служителю, слишкомъ внимательно вслушивавшемуся въ нашу бесду.— Когда они однутся, сведешь въ первую палату… первая койка съ правой стороны, отдльный столикъ. — Никакъ выходитъ? — проговорилъ онъ, бросаясь изъ ванной на послышавшійся шумъ шаговъ.
Пока я одвался, служитель усплъ мн повдать нкоторыя тюремныя новости. Злобой дня въ тюрьм былъ тифъ. Попавъ, очевидно, на благодатную почву, опустошительная болзнь свободно длала свое ужасное дло.
— Ужь три недли, какъ она, проклятая, у насъ появилась, — разсказывалъ мн служитель,— и хоть-бы теб одинъ день прошелъ безъ покойника! Такъ нтъ, случалось, что по два и по три таскали… Знамо, сами знаете, какое ужь у насъ леченье! Докторъ обжитъ палату, словно бшенный… A что-жь такое, что арестанты? тоже, вдь, люди!
Принимавшій меня докторъ завдывалъ ‘тифозной’ палатой, которую посщалъ аккуратно по три раза въ день. Изъ того, однако, что онъ рдкій разъ оставался въ палат боле пяти минутъ, а въ такое время добросовстный врачъ врядъ-ли въ состояніи надлежащимъ образомъ осмотрть не только двадцать человкъ,— наличное число тифозныхъ больныхъ въ-тотъ день, въ который я прибылъ въ больницу,— но и двухъ человкъ, тмъ боле больныхъ тифомъ,— постоянно торопился и, то и дло, справлялся съ часами, несомннно явствовало, что ‘усердіе’ врача, въ дйствительности, было очень фальшиваго свойства, ограничиваясь однимъ лишь наружнымъ проявленіемъ, и всего вроятне, что оно было вызвано какимъ-нибудь распоряженіемъ ‘свыше’. Такимъ образомъ, посщенія эти, долженствовавшія быть благодтельными, вмсто пользы, влекли за собой только вредъ и, притомъ, двоякій: смерть множества больныхъ и бездйствіе администраціи. Оставляемые безъ серьезной медицинской помощи, больные гибли одинъ за другимъ, а начальствующія лица,— будучи убждены, что за больными имется усиленный уходъ, что они посщаются врачемъ три раза въ день и что, слдовательно, пользуются всми средствами медицинской науки,— оставались, по невол, равнодушными зрителями плаченныхъ результатовъ вынужденнаго ‘усердія’ достойнаго эскулапа…
— Ну, что разболтался? ступай, лампы зажигай! — прервалъ надзиратель словоохотливаго служителя.— Теб сказано: однутся, сведи въ палату, а ты что тутъ длаешь? Бобы разводишь? ступай!
Отвтивъ ему едва слышнымъ ворчаніемъ и почесавъ затылокъ, служитель, лниво переваливаясь, вышедъ изъ ванной.
— Пожалуйте, я васъ проведу въ палату,— произнесъ надзиратель, вымывъ подъ краномъ свои грязныя калоши и вытеревъ ихъ скинутымъ мною съ себя бльемъ.
Съ уходомъ доктора, тишина, царствовавшая до того въ больниц, замнилась безпрерывнымъ гуломъ отъ говора многихъ голосовъ. Все какъ-бы вдругъ ожило: больные то и дло перебгали изъ палаты въ палату, заглядывали въ ванную, въ пріемный покой, толпились въ корридор. Провожая меня въ палату, надзиратель замтилъ, какъ одинъ изъ нихъ, при нашемъ приближеніи, поспшно спряталъ въ рукавъ халата дымившуюся папироску. ‘Расправа’ послдовала на мст. Отобравъ у виновнаго поличное, надзиратель угостилъ его двумя полновсными пощечинами, подзатыльникомъ и за волосы отвелъ его въ палату, строго воспретивъ ему показываться въ пріемномъ поко. Больной, повидимому, нисколько не претендовалъ на способъ расправы, во время которой повторялъ только: ‘Простите, Александръ Ивановичъ, простите! ей Богу! больше не буду’.
— Насчетъ этого, братцы, и цны нтъ Александру Ивановичу,— вслухъ произнесъ, въ тоже время,одинъ изъ присутствовавшихъ при расправ зрителей,— за волосы оттаскаетъ, по зубамъ раза два създитъ, за то ужь въ контору никогда не доложитъ: со всякими пустяками къ начальству не суется…
— Ладно, заговаривай зубы, ты у меня тоже смотри: я тебя давно замчаю,— съ фальшивою строгостью въ тон, отозвался на эту похвалу замтно польщенный надзиратель.
— Вотъ ваша койка, рядомъ съ вами тоже господинъ… — произнесъ онъ, введя меня въ первую палату и указывая на пустую койку, по одну сторону которой, на рядомъ стоявшей койк, поверхъ одяла, лежалъ пожилой больной, довольно почтеннаго вида, обладатель красивой, окладистой бороды. При послднихъ словахъ надзирателя, ‘господинъ’ слегка приподнялся, проговоривъ: ‘очень пріятно, радъ сосду’. Я отрекомендовался. — ‘Исаевскій’, назвалъ себя, въ свою очередь, ‘господинъ’, вставъ и протянувъ мн руку. Надзиратель, между тмъ, привлеченный воображаемымъ запахомъ чего-то,— я говорю — воображаемымъ, потому что я, сколько ни напрягалъ обонянія, никакого запаха не ощущалъ,— медленно обводилъ носомъ палату, принимая все боле и боле грозный видъ. Большая частъ больныхъ, въ тревожномъ ожиданіи, оправляла свои постели, халаты, не переставая, въ тоже время, съ видимою боязнью слдить за движеніями надзирателя, намренія котораго, надо полагать, были для нихъ ясны.
— Кто накурилъ? Говорите, подлецы! всхъ обыщу! — разразился онъ, наконецъ, громкими ругательствами.
Мнимое приведеніе въ порядокъ постелей и халатовъ моментально оставлено. Больные вытянулись въ струнку, не исключая и тхъ, которые, при вход надзирателя, продолжали лежать. Его крикъ подйствовалъ и ни нихъ, заставивъ и ихъ также вскочить съ своихъ кроватей и занять стоя почтительное положеніе, трудно-больныхъ въ палат не было, помщавшіеся въ ней больные страдали преимущественно наружными болзнями. Только я и сосдъ мой, ‘господинъ’, который, помимо своего господскаго состоянія, былъ, вроятно, еще также въ состояніи платить надзирателю извстную дань, не оставляли своихъ мстъ: онъ, повидимому, былъ тоже изъ ‘новенькихъ’, и происходившее предъ нашими глазами одинаково привлекло къ себ наше вниманіе.
— Кто курилъ въ палат? говори, шельмецъ ты эдакій! — не подучивъ отвта на свой крикъ, такъ-же грозно, обратился надзиратель къ одному изъ больныхъ, сильно дернувъ его при этомъ за руку.
— Въ палат?.. въ палат, ей-Богу, никто не курилъ… вотъ-те Христосъ, Александръ Ивановичъ…— робко отвтилъ порядкомъ струсившій больной.
— Такъ вотъ я вамъ покажу! — оскаливъ зубы, прошиплъ надзиратель, нсколько разъ ударивъ указательнымъ пальцемъ по носу больнаго, и, обратясь къ вошедшему въ палату служителю съ зажженной висячей лампой въ рукахъ, отрывисто проговорилъ: ‘Живй поворачивайся! Привсь лампу и иди сюда!…’ Заторопившійся служитель, въ свою очередь, крикнулъ какому-то больному: ‘подай табуретку!’ Табуретка была немедленно подана, служитель сталъ на нее, повсилъ на крючокъ висячую лампу, молодцовато спрыгнулъ и подошелъ къ надзирателю.
— Начинай съ самаго края: матрасы, подушки, все долой! Все ощупать и осмотрть какъ слдуетъ быть!
Служитель съ жаромъ принялся за дло.
— Становись сюда, вс! — скомандовалъ надзиратель больнымъ, указавъ на сторону, противуположную обыскиваемой: Больные, молча, съ видимой, впрочемъ, неохотой, повиновались.
— У кого есть смолка, зайчики (спички),— давай, хуже будетъ, если самъ найду! — предупредилъ надзиратель, начавъ собственноручно обыскивать больныхъ.
— Воля ваша, Александръ Ивановичъ… ищите…— было ему отвтомъ.
Обыскъ производился совершенно однообразно, пріемы и порядокъ обыска одного ничмъ не отличались отъ обыска другого больнаго. Надзиратель, неизмнно, начиналъ свой осмотръ съ узкаго воротника халата, переходилъ отъ него къ рукавамъ, проводилъ руками вдоль загнутыхъ краевъ халата сверху до низу, затмъ снималъ его, отбрасывалъ въ сторону и приступалъ къ ощупыванію блья, начиная эту операцію также съ ворота и переходя къ ощупыванію голаго тла, что, впрочемъ, длалось, не снимая совершенно съ арестанта блья. Обыскъ кончался осмотромъ носковъ и туфель и приказаніемъ больному сдлать два шага въ сторону. Служитель, между тмъ, встряхивалъ и ощупывалъ матрацы, подушки и одяла, и все, что находилъ подъ ними и въ нихъ — бросалъ на полъ. Онъ скоро окончилъ возложенное на него порученіе, собралъ на полу все найденное и отрапортовалъ: ‘Готовъ-съ, Александръ Ивановичъ! Вотъ, извольте смотрть: газетная бумага — для папиросъ, значитъ, чаишко, сахаръ, черный хлбъ, ножницы, ситцевый платокъ, книга какая-то… да вотъ два карандаша нашелъ…’
— Чьи кто карандаши? — прервавъ свой безуспшный обыскъ, обратился надзиратель къ больнымъ, предъявляя имъ карандаши.
— Не знаю-съ… не мой… на что мн карандашъ? рази я грамотный?…— одновременно отвчали больные.
— Ну, да, конечно, знать, молъ, не знаемъ, вдать не вдаемъ, съ неба свалились… Вотъ я вамъ покажу… Въ чьихъ кроватяхъ нашелъ карандаши?— спросилъ онъ служителя.
— Вторая кровать, значитъ тульскаго будетъ, а другой нашелъ подъ подушкой у питомца,— отвтилъ тотъ, указывая на кровати и двухъ больныхъ, которыхъ онъ именовалъ ‘тульскимъ’ и ‘питомцемъ’. Именованіе это объяснилось, когда я взглянулъ на ихъ дощечки: надъ каждой кроватью, въ тюремной больниц, какъ и въ частныхъ, прившивалась у изголовья небольшая четырехъугольная дощечка, или выкрашенная въ черную краску жестянка, на которой разведеннымъ мломъ надписывались: званіе, имя, фамилія больнаго, время поступленія его въ больницу, латинское названіе болзни и получаемая имъ порція. Дощечки надъ кроватями ‘тульскаго’ и ‘питомца’, между прочимъ, гласили, что одинъ — крестьянинъ Тульской губерніи, а другой — питомецъ воспитательнаго дома.
— Книгу у кого нашелъ?
— Это мн баринъ дали почитать… господинъ Исаевскій…— робко отозвался чрезвычайно симпатичный мальчикъ лтъ 17-ти.
— Это ваша книга?— обратился надзиратель къ моему сосду.
— Моя.
— Такъ извольте получить и впередъ не давайте больнымъ книгъ. Эта книга не тюремная: печати нтъ, по настоящему, и у васъ нужно-бы было ее отобрать,— наставительно произнесъ надзиратель, отдавая Исаевскому книгу. Я полюбопытствовалъ взглянуть на нее, и прочелъ на обертк: ‘Иловайскаго, Всеобщая исторія’.
Приказавъ больнымъ ‘убрать хорошенько постели, да поскорй!’, надзиратель, успвшій обыскать только трехъ больныхъ, взявъ съ собою вещественныя доказательства преступности ‘тульскаго’ и ‘питомца’, вышелъ изъ палаты.
— Что, подлецы? говорилъ вамъ: смотрите, осторожнй курите! разв отдушника нтъ? Анъ вы все по своему… Тьфу, чортъ васъ возьми! Съ вами и самъ пропадешь ни за нюхъ табаку… Издохни-жь я, коли я теперь кому-нибудь хоть одинъ корешокъ дамъ! — съ сердцемъ, размахивая руками, громкимъ шопотомъ проговорилъ служитель, лишь только надзиратель удалился.
— Па-авлычъ, отдай…— чуть-ли не плача, обратился вдругъ къ нему одинъ изъ больныхъ, осмотрвъ свою постель.
— Чего теб еще отдать? дурень ты! Моли Бога, что я тутъ былъ, а не другой…. И нашелъ гд прятать? Этакую папушу…— отвтилъ служитель, вынимая изъ-за своего нагрудника съ полфунта махорки.
— Павлычъ, отдай, сдлай милость… вотъ-те Христосъ, никто не увидитъ…— живо обступили его больные.
— A ну васъ, окаянные!— И, оттолкнувъ ихъ отъ себя, онъ бросился вонъ изъ палаты, унося съ собою предметъ обыска и просьбъ больныхъ — смолку.
— За дло теб: не клади плохо, вонъ у Мишки, небось, не нашли…— съ грустью проговорили нкоторые больные, очевидно, также заинтересованные въ невозвращенной служителемъ смолк.
— Онъ ищетъ, щупаетъ, а она у меня въ рукахъ, ха-ха-ха! Глянь-ко, братцы!… — торжествуя, похвастался одинъ изъ обысканныхъ надзирателемъ больныхъ, показывая товарищамъ, бывшіе у него въ рук, нсколько листовъ махорки.
— Молодецъ, Мишка!… нечего сказать — надулъ… Хитеръ мошенникъ!… — одобрили товарищи, не безъ зависти смотря на счастливца, точне,— на руку, скрывавшую драгоцнные листки.
— На радостяхъ не посмолить-ли? {Покурить.} У кого есть зайчики?— спросилъ Мишка. Но тутъ въ дверяхъ показался фельдшеръ, и больные поспшно принялись приводить въ порядокъ свои постели.
Обойдя всхъ больныхъ съ вопросами: ‘сдлалъ перевязку?’, ‘приложилъ пластырь?’, ‘принялъ капли?’ и т. п. и получивъ такіе-же короткіе отвты: ‘приложилъ… принялъ… сдлалъ’, фельдшеръ снялъ съ моей кровати дощечку и, передавая ее мальчику-больному, у котораго была отобрана книга, поручилъ ему надписать на ней что нужно.
— A вы какъ, г. Исаевскій? какъ ваша ломота? — освдомился онъ у моего сосда.
— Все такъ-же, невыносимо ломитъ!.. Не могу ходить, да и только,— скорчивъ вдругъ болзненную гримасу, отвтилъ онъ ему.
Фельдшеръ улыбнулся, недоврчиво покачалъ головой и направился въ слдующую палату.
— Скажите, пожалуйста, разв больше сами перевязку себ длаютъ? — спросилъ я Исаевскаго.
— Это-бы еще ничего, если-бы они хоть сами кое-какъ мняли перевязки, а то, вдь, обыкновенно, сдлаетъ фельдшеръ разъ перевязку, и она, по два, по три дня не снимается. Тутъ не частная больница, и здшній больной молитъ Бога не о выздоровленіи, а о противномъ, чмъ дольше рана не заживетъ,— тмъ лучше: благо есть случай не быть на отдленіи. Конечно, если-бы докторъ чаще осматривалъ больныя части, тогда и фельдшера имли-бы за ними иное наблюденіе, а то, кажется, боле или мене сносный осмотръ длается только при пріем больнаго, да еще разв когда фельдшеръ, почему-либо, найдетъ нужнымъ доложить о послдовавшей перемн въ ход болзни,— отвтилъ онъ мн.
— A вы чмъ больны?
— О, моя болзнь, если не ошибаюсь, кажется, одинаковаго свойства съ вашею,— засмялся онъ и поспшилъ добавить: поврите-ли, я только три дня пробылъ въ отдленіи, и, право, готовъ былъ руки на себя наложить.
Исаевскій вопросительно взглянулъ на прислушивавшагося въ нашему разговору мальчика-больнаго.
— Мн нужно узнать, какъ васъ зовутъ…— проговорилъ тотъ, указывая на меня.
Удовлетворивъ его свдніями о моемъ званіи, имени и фамиліи, которыя мальчикъ, тутъ-же, крупнымъ, четкимъ почеркомъ написалъ разведеннымъ мломъ на врученной ему фельдшеромъ жестянк, и узнавъ, что онъ уже около трехъ мсяцевъ лежитъ въ больниц, я не преминулъ освдомиться у него о Фок и барон. Онъ зналъ того и другого, и сообщилъ мн, что Фокъ выписался изъ больницы и содержится на секретномъ отдленіи, а баронъ лежитъ въ 3-й палат.
— Коли угодно, я ихъ позову,— предложилъ онъ мн.
— Пожалуйста.
Спустя нсколько минутъ, на порог палаты показался Соте. Увидавъ меня, онъ на секунду пріостановился было, какъ-бы не вря своимъ глазамъ,
— Васъ-ли я вижу, Дмитрій Александровичъ? — радостно проговорилъ онъ, подойдя затмъ быстро къ моей кровати и протягивая мн об руки.
Я не могъ сразу не замтить сильной перемны въ немъ, темъ боле поразительной, что я еще такъ недавно разстался съ нимъ. Онъ очень отощалъ и казался гораздо выше своего обыкновеннаго роста, красивое лицо осунулось, покрылось какими-то синими пятнами, живое выраженіе главъ словно застыло: они смотрли теперь грустно, задумчиво. Въ общемъ, вся его наружность свидтельствовала о сильныхъ душевныхъ страданіяхъ.
— Меня-то, я думаю, трудно не узнать, а вотъ васъ…— невольно вырвалось у меня въ отвть. — Я не договорилъ, и нсколько разъ, молча, крпко пожалъ его руки.
— A что-же меня?… Очень перемнился. — спросилъ онъ, силясь улыбнуться. — A мн кажется, что я такой-же, какимъ былъ въ части… Ну, что у васъ новаго? Какъ ваше дло? Я ужь хотлъ Николаеву написать, съ цлью узнать что-нибудь о васъ,— торопливо заговорилъ вдругъ Соте, замтно стараясь перемнить тему разговора. Я началъ передавать ему, что произошло въ полицейскомъ дом, со дня отправленія его оттуда, но лишь только я назвалъ Гуаидзе, какъ Соте движеніемъ руки остановилъ меня и довольно недвусмысленно взглянулъ на моего сосда, который,— я тутъ только замтилъ это,— съ жадностью ловилъ каждое мое слово.
— Впрочемъ, успю еще разсказать вамъ все это,— поправился я. — Скажите-ка лучше, какъ вы тутъ устроились? Вы, вдь, въ 3-й палат? Можно заглянуть къ вамъ?
— Конечно, можно, еще ужина не было, до поврки добрыхъ два часа… Пойдемте!
Я послдовалъ за Соте.
— A у васъ можно свободно говорить? — спросилъ я его, входя въ 3-ю палату.
— Конечно, лучше всего не говорить по русски,— отвтилъ мн Соте на французскомъ язык. — Чиновникъ Померанцевъ,— отрекомендовалъ онъ мн своего сосда, блднаго молодаго человка лтъ 25-ти. — Ничего не понимаетъ, а объ остальныхъ и говорить нечего, да тутъ и нтъ такихъ.
— То есть такихъ, какъ Исаевскій? A онъ что-же? — заинтересовался я.
— A вотъ г. Померанцевъ можетъ вамъ о немъ повдать,— сказалъ Соте по русски.— Мы говоримъ объ Исаевскомъ…
— А, а… сыщикъ — одно слово, — не задумавшись, коротко и ясно аттестовалъ его г. Померанцевъ.
— Однако, кто-же онъ такой? за что онъ содержится? — не удовольствовался я краткой аттестаціей.
— Если хотите, я вамъ могу о немъ все разсказать: я его очень хорошо зналъ на вол, знаю и дло его. Тутъ, на дняхъ, мн принесли что-то изъ лавочки, оно оказалось завернутымъ какъ разъ въ тотъ No газеты, въ которомъ былъ напечатанъ судебный отчетъ по его длу… Жалко, на папиросы выкурилъ…
И Померанцевъ съ видимой охотой разсказалъ мн: кто и что благообразный сосдъ мой.
Опуская множество малоинтересныхъ подробностей, которыми изобиловалъ этотъ разсказъ,— подробностей, главнымъ образокъ касавшихся отношеній разсказчика въ предмету разсказа, я ограничусь передачей дла Исаевскаго. Оно достаточно его характеризуетъ и, вмст съ тмъ, представляетъ несомннный интересъ, какъ знакомящее съ однимъ изъ наиболе возмутительныхъ видовъ шантажа на почв государственной службы.
Исаевскій не разъ жаловался Померанцеву на свою злосчастную судьбу въ такихъ выраженіяхъ: ‘Вдь, и умрешь на пятистахъ рубляхъ! Сколько лтъ хлопочу о порядочномъ мстечк,— нтъ, ничего не выходитъ… Протекціи нтъ,— вотъ въ чемъ вся и штука. Ты говоришь, у меня и теперь хорошее мсто, да что въ немъ толку? позволь тебя спросить. Одно жалованье… помимо — ни гроша, ни откуда. На жалованьи далеко не удешь, особенно съ моимъ семействомъ. Агаповъ получаетъ жалованья всего триста рублей, а посмотри-ка, какую лавку жен открылъ да еще домъ собирается покупать. Вотъ оно что значитъ хорошее мсто! Тутъ не нужно и жалованья… Есть-же счастливцы!’ Въ одинъ прекрасный день, Померанцевъ узнаетъ, что Исаевскій перешелъ на службу во врачебно-полицейскій комитетъ, на должность смотрителя, съ жалованьемъ въ триста рублей въ годъ. Такой переходъ не мало удивилъ недальновиднаго Померанцева, такъ какъ прежнее мсто давало Исаевскому пятьсотъ рублей и было, по его мннію, несравненно приличне. Чтобы новое мсто могло быть изъ числа тхъ ‘порядочныхъ’ мстъ, къ которымъ его знакомый такъ упорно стремился, онъ, имя весьма поверхностное понятіе о правахъ и обязанностяхъ агентовъ врачебно-полицейскаго комитета, допустить никакъ не могъ, и ршилъ, что переходъ Исаевскаго не добровольный, что, по всему вроятію, ему было предложено или выйти въ отставку, или перейти на службу въ другое учрежденіе, подвернулось мсто смотрителя,— все-таки лучше, чмъ быть вовсе безъ мста… На самомъ дл, было далеко не такъ, и предположенія Померанцева не имли ни малйшаго основанія. Новая должность Исаевскаго какъ нельзя больше соотвтствовала его задушевному желанію. Въ бездоходномъ и неприличномъ, по мннію Померанцева, мст смотрителя врачебно-полицейскаго комитета, Исаевскій видлъ совершенно достойное себя поприще дятельности, долженствовавшее дать ему обильныя средства. Не онъ Агапову, а Агаповъ ему будетъ завидовать… Его новая обязанность, какъ агента врачебно-полицейскаго комитета, имющаго непосредственный надзоръ за столичной проституціей, заключалась, главнымъ образомъ, въ строгомъ наблюденіи за своевременнымъ и неуклоннымъ исполненіемъ явными, т. е. уже извстными комитету, проститутками относящихся до нихъ постановленій и въ обнаруженіи тайной проституціи. Содержательницы многочисленныхъ публичныхъ домовъ, хозяйки извстныхъ квартиръ, несчастныя, независимо занимающіяся своимъ постыднымъ ремесломъ и пользующіяся большимъ или меньшимъ благосостояніемъ, находятся въ непосредственной зависимости отъ смотрителя. Опасно навлечь на себя его неудовольствіе. Закрытіе заведенія, запрещеніе держать квартиру, частые вызовы въ комитетъ,— вотъ его обыкновенныя послдствія. Вс он являются лицами сильно заинтересованными, естественно, что и заявленія ихъ не могутъ приниматься комитетомъ въ опроверженіе донесеній его агентовъ. И вотъ, вс эти несчастныя употребляютъ всевозможныя мры, чтобы заслужить благоволеніе агента. Он счастливы, если благоволеніе это — продается. Деньги достаются такъ легко… чего ихъ жалть!… A кто изъ жителей столицы не знаетъ, если не по статистическимъ свдніямъ, то наглядно,— потому что онъ видитъ ежедневно на главныхъ улицахъ города, во всевозможныхъ садахъ и кафешантанахъ,— какъ велико въ столиц число несчастныхъ созданій, посвятившихъ себя продажному разврату явно, съ вдома врачебно-полицейскаго комитета?… Понятно, какой золотой источникъ дохода представляетъ собою эта масса для недобросовстнаго чиновника комитета, который оказался-бы не мене продажнымъ, чмъ опекаемыя имъ проститутки, хотя и въ другомъ род. Но это еще не все. Опытный агентъ съуметъ извлечь гораздо больше изъ другой своей обязанности: обнаруженія тайной проституціи. Между вольнымъ или невольнымъ первоначальнымъ паденіемъ, точне,— между тмъ, что принято называть этимъ именемъ и дйствительнымъ, полнымъ паденіемъ, всегда большой промежутокъ. Онъ наполненъ безпрерывной борьбой съ особеннымъ чувствомъ стыдливости, свойственнымъ всякой женщин. Драгоцнное чувство это довольно сильно и не сразу поддается. Оно уступаетъ только мало по малу, подъ вліяніемъ компромиссовъ, бьющихъ примровъ, словомъ,— подъ вліяніемъ развращающей житейской обстановки. Пока еще несчастная сохранила долю этого чувства, для нея ничто не можетъ быть такъ страшно, какъ очутиться въ врачебно-полицейскомъ комитет, быть освидтельствованной и заклейменной навсегда званіемъ публичной женщины. Жолтый листокъ, выдаваемый такимъ женщинамъ, справедливо представляется ей смертнымъ приговоромъ тому немногому, что еще оставалось въ ней нравственнаго. Въ ней еще оставалась доля самоуваженія: она считала себя въ прав полагать себя выше тхъ, которымъ каждый прохожій иметъ право сдлать гнусное предложеніе, которыхъ знаетъ всякій полицейскій. Теперь, все потеряно, она — такая-же и нтъ боле стыда!… A между тмъ, довести ее до этого положенія совершенно зависитъ отъ смотрителя комитета. Онъ вправ въ любое время представить ее въ комитетъ, снабдить ужаснымъ листкомъ. И вотъ, благодарное поприще для шантажа. Постоянно угрожая, онъ заставляетъ ее отдавать ему все, что она только можетъ дать, заставляетъ ее длиться своимъ постыднымъ заработкомъ. Не мало, впрочемъ, и такихъ, уже потерявшихъ всякій стыдъ, развратницъ, которыя готовы на всякій откупъ по другимъ причинамъ. Вызовъ въ комитетъ, освидтельствованіе и листокъ не затрогиваютъ ихъ нравственно, но за то подрываютъ ихъ кредитъ, ихъ заманчивую репутацію, лишаютъ ихъ возможности казаться не всякому доступными, между тмъ, какъ въ этомъ-то именно и заключается ихъ главная прелесть. Тутъ заинтересована уже чисто-денежная сторона. Но тмъ лучше для смотрителя: онъ знаетъ это и не упуститъ изъ виду продавая имъ свое благоволеніе. Опытный и неглупый, Исаевскій съумлъ себя поставить такъ, что, пользуясь самымъ широкимъ образомъ названными источниками дохода, онъ, въ тоже время, слылъ за ревностнаго служаку и былъ на лучшемъ счету у своего непосредственнаго начальства.
Послднее объясняется доказанною имъ съ перваго-же дня своей службы способностью обнаруживать тайную проституцію, которая имъ, повидимому, безжалостно преслдовалась. Онъ цлыми десятками представлялъ незаписанныхъ еще въ комитет женщинъ, по его удостовренію, занимающихся тайной проституціей. Понятно, что это были только такія, которыя подавали мало надежды сдлаться доходной статьей: боле или мене некрасивыя, пожилыя и т. под. Тмъ безопасне были его данницы, счастливицы, оказывавшіяся въ состояніи пользоваться его расположеніемъ.
Такъ онъ служилъ нсколько лтъ, продолжалъ-бы, вроятно, и теперь служить, и начальство до сихъ поръ оставалось-бы въ полнйшемъ невдніи истиннаго значенія дятельности своего усерднаго агента, если-бы не слдующій случай, приведшій его въ тюрьму и собственно составляющій — дло.
Постоянно вращаясь въ мір падшихъ прелестницъ, Исаевскій не долго оставался вренъ своей молодой жен. Его положеніе давало ему возможность безпрепятственнаго выбора, а богатое разнообразіе представительницъ продажнаго разврата отечественнаго и иноземнаго производства, мало по малу, до крайности развили въ немъ чувственность. Агентъ комитета уже не довольствовался взимаемымъ имъ денежнымъ налогомъ, особенно выдававшіяся своей красотой должны были вести и натуральную повинность: удовлетворять чувственнаго смотрителя одновременно и деньгами, и своими роскошными тлами. Очень часто, жертвами развращеннаго смотрителя являлись малоопытныя двушки, о несчастномъ увлеченіи которыхъ ему удавалось узнать. Ихъ ничто не могло спасти. Сопротивленіе его желаніямъ влекло за собою для нихъ гибельныя послдствія. Честное существо, разъ отдавшееся любимому человку, представлялось въ комитетъ какъ промышляющее тайнымъ развратомъ, освидтельствованіе подтверждало донесеніе смотрителя, и несчастная двушка становилась публичной женщиной… Въ одинъ изъ лтнихъ вечеровъ, рыская по проспекту съ цлью высмотрть добычу, Исаевскій остановилъ свое вниманіе на двухъ молодыхъ двушкахъ, сопровождаемыхъ молодымъ человкомъ. Къ несчастью этихъ особъ, молодой человкъ вскор распростился съ ними, причемъ громко произнесъ, что онъ ихъ ждетъ. Не перестававшій слдить за ними Исаевскій не замедлилъ подскочить къ нимъ съ безцеремоннымъ предложеніемъ хать съ нимъ въ гостинницу. Сконфуженныя двушки просятъ оставить ихъ, увряя, что онъ ошибается, что он дв сестры, вышедшія вмст съ братомъ пройдтись. Отвтивъ имъ грубымъ хохотомъ, Исаевскій называетъ свою должность и ршительно объявляетъ, что онъ не намренъ слушать басни: ‘Если вы сейчасъ не подете со мной, я васъ отправлю въ комитетъ, тогда вы можете имть сколько угодно братцевъ’. — ‘Убирайтесь отъ насъ, иначе мы вызовемъ городового’,— говорятъ ему сквозь слезы двушки… — Такъ вы не хотите со со мной хать? Упрямствуете?’. Раздается свистокъ, является городовой. Исаевскій предъявляетъ ему доказательство своего званія и двушекъ, не смотря на ихъ громкій протестъ, усаживаютъ на извозчика и отправляютъ въ участокъ, гд и отбираютъ отъ нихъ, свднія о ихъ званіи, занятіяхъ и проч. Въ тоже время, случайно заходитъ въ участокъ знакомый двушкамъ чиновникъ, который и спшитъ засвидтельствовать о ихъ безукоризненномъ поведеніи, тоже самое подтверждаетъ и одинъ изъ околоточныхъ надзирателей, знающій ихъ брата… Исаевскій знать ничего не хочетъ и доноситъ комитету, что такія-то дв сестры уже давно занимаются тайной проституціей и что необходимо немедленно подвергнуть ихъ освидтельствованію, такъ какъ онъ иметъ основанія считать одну изъ нихъ больною. Двушки приводятся въ комитетъ, освидтельствуются и къ ужасу Исаевскаго, оказываются… двственницами.
Братъ несчастныхъ опозоренныхъ двушекъ, естественно, не удовольствовался легкимъ извиненіемъ въ ошибк и сталъ настоятельно требовать наказанія виновнаго, но послдній, какъ совершившій преступленіе по должности, могъ быть преданъ суду только своимъ непосредственнымъ начальствомъ. A оно, будучи введено въ заблужденіе мнимо-усердною дятельностью своего агента, долго склонно было видть въ происшедшемъ не боле, какъ печальную ошибку. Началась переписка… Дятельное вмшательство прокурорскаго надзора и дружный откликъ печати привели, однако, къ тому, что Исаевскій вскор былъ уволенъ отъ должности и преданъ суду. Присяжные засдатели, какъ и можно было ожидать, отнеслись къ нему съ должною строгостью и, признавъ его виновнымъ, отказали въ снисхожденіи. На основаніи ихъ вердикта, судъ приговорилъ его въ лишенію всхъ особенныхъ правъ и преимуществъ и къ ссылк на житье въ Томскую губернію.
— Но почему вы его назвали сыщикомъ? — спросилъ я Померанцева, когда онъ кончилъ свой разсказъ.
— Потому, что это обнаружилось здсь, въ больниц. По его желанію, я перезнакомилъ его со многими больными, въ томъ числ вотъ и съ барономъ, разумется, нисколько не подозрвая истинной цли такого желанія знакомиться. Думалъ — просто, человкъ общительный, скучно… а оказалось совсмъ другое, оказалось то, что меня изъ-за него чуть не убили. Прізжали къ нему нсколько разъ сыщики, его самого разъ вызвали въ сыскное отдленіе, но я, все-таки, ничего не подозрвалъ: мало-ли, думаю себ, о чемъ его могутъ допрашивать? Рядомъ съ нимъ лежалъ одинъ солдатъ, обвиненный въ убійств, уликъ — никакихъ и онъ со дня на день ждалъ освобожденія. Вотъ, пріятель-то мой къ нему и подъхалъ. Ну, своему брату-арестанту тотъ, понятное дло, разсказалъ все какъ было: гд спряталъ взятыя у убитаго деньги, кому продалъ вещи и проч. Третьяго дня, этого солдата вызываютъ къ слдователю, только, вмсто больницы, его отъ слдователя прямо отвели въ секретный нумеръ. Въ тюрьму онъ, однако, возвращался не одинъ, и съ нимъ въ повозк хало еще нсколько человк арестантовъ, одному изъ которыхъ онъ и поручилъ передать всмъ больнымъ, что Исаевскій сыщик, что онъ его погубилъ, чтобы остерегались и т. под. Арестантъ ухитрился передать порученіе въ тотъ-же денъ. Господи, что тутъ было! Если-бы вовремя не подоспли городовые, его-бы на куски разорвали… бока-то помяли порядочно: трое въ карцер сидятъ. A ни другой день накрыли темную вашему покорному слуг: ‘онъ твой знакомый, отчего ты не сказалъ, что онъ сыщикъ’…
— Довольно, однако, господа,— перебилъ Соте Померанцева.— Ну его въ чорту!
— Чортъ съ нимъ! — живо согласился тотъ. — Пойти въ 4-ю палату: не разживусь-ли тамъ немного смолкой. Вы курите, конечно? — спросилъ онъ меня.
— Нтъ, не курю.
— Счастливый вы человкъ: для васъ, тюрьма вдвое мене тягостна, чемъ для нашего брата, курящаго… Пойду, авось добуду,— проговоривъ Померанцевъ, направившись въ 4-ю палату.
Соте съ видимымъ нетерпніемъ ждалъ моего разсказа. Понятно, что, едва Померанцевъ поднялся съ кровати, какъ я поспшилъ удовлетворить дружеское любопытство Соте, познакомивъ его со всмъ, что произошло со иной во время его отсутствіи изъ полицейскаго дома.
— Печальныя всти,— проговорилъ онъ, сосредоточенно выслушавъ меня. За исключеніемъ нсколько разъ срывавшихся у него съ языка восклицаній: ‘негодяй!… подлецъ!…’, относившихся къ Егорову, онъ, пока я не кончилъ, ни однимъ словомъ не перебилъ меня: ни краткаго обмна мыслей, ни замчаній, ни вопросовъ, столь естественныхъ во время разсказа о событіяхъ, въ которыхъ принимали участіе извстныя слушателю лица.
— Ужинъ несутъ! Ужинъ! — раздалось около насъ.
— Успли-ли вы въ части пообдать? — освдомился Соте. Я долженъ былъ сознаться, что чувствую себя достаточно голоднымъ, чтобы съ удовольствіемъ воспользоваться больничной овсянкой.
— Для этого, вамъ нтъ надобности ходить въ свою палату: можно и здсь,— остановилъ меня Соте.— У меня и булка есть,— добавилъ онъ,— доставъ изъ-подъ подушки, завернутый въ больничное полотенце, полуторакопечный розанчикъ. На доск барона значилось: ‘3 порц.’. Она, какъ извстно читателю, состояла именно изъ такого розанчика и овсянки, конечно, нисколько не достаточныхъ для питанія боле или мене здороваго человка. Я зналъ безденежье Соте: купитъ розанчикъ онъ не могъ, а то обстоятельство, что онъ дневную свою порцію оставлялъ неприкосновенной, въ извстной степени объясняло мн его тощій видъ. Для меня было ясно, что онъ упалъ духомъ, сильна страдаетъ душевно и до такой степени отдался этимъ страданіямъ, что не замчаетъ недостатка пищи, потерявъ всякій аппетитъ. Взявъ миску, онъ подошелъ къ ушату, который внесшіе его служители такъ осторожно опустили, врне будетъ сказать,— бросили на полъ, что нкоторые труднобольные, мгновенно разбуженныя внезапнымъ ударомъ ушата объ подъ, заметались на своихъ кроватяхъ и громко застонали, и обождавъ, пока двое относительно здоровыхъ больныхъ перестали подходить съ своими и слабыхъ своихъ товарищей мисками, онъ поднесъ, наконецъ, свою.
— И вы захотли сегодня пость овсянки? дло хорошее, баринъ,— проговорилъ одинъ изъ служителей, наполняя ее.
Но Соте и не думалъ сть ее. Поставивъ предо мной миску, онъ подалъ мн ложку и розанчикъ, и, предупреждая вопросъ мой, поспшилъ объяснить, что онъ настолько сыть, что не составитъ мн компаніи.
— A позвольте узнать, чмъ вы сыты? — не вытерплъ я.
— Какъ чмъ?… Я… я обдалъ…— замялся онъ, и, вслдъ за тмъ, съ мнимымъ оживленіемъ добавилъ:— Да вы не смотрите на меня: я, ей Богу, сытъ… Если хотите, я, пожалуй, присоединюсь…
— Очень хочу,— серьезно отвтилъ я, смотря ему прямо въ глаза.
Онъ лниво досталъ ложку отсутствующаго Померанцева, медленно вытеръ ее тмъ-же полотенцемъ, въ которое былъ завернутъ розанчикъ и которое, безъ сомннія, служило также для вытиранія лица и рукъ, и еще съ большею медленностію началъ подносить эту ложку отъ миски ко рту и обратно, едва дотрогиваясь до овсянки. Въ тоже время, съ видимою цлью избжать разговора, лично до него относящагося, котораго предвстникомъ служили мои краткіе вопросъ и отвтъ, сопровождаемые боле выразительной интонаціей, онъ предложилъ мн, одинъ за другимъ, нсколько мало интересныхъ, едва вытекавшихъ изъ моего разсказа, вопросовъ. Отвтивъ на нихъ съ возможною краткостью, я, посл того, какъ ‘ужинъ’ кончился и служители обобрали миски, воспользовался молчаніемъ Соте, и безъ всякихъ предисловій, ссылаясь на свою дружбу, откровенно высказалъ ему печальныя мысли, внушенныя мн найденною въ немъ рзкой перемной, какъ въ наружномъ, такъ и въ духовномъ отношеніяхъ. Болзненный стонъ, стонъ безъисходнаго отчаянія, былъ мн отвтомъ. Острое сожалніе, словно тисками, сжало вдругъ мое сердце. Едва сдерживая навертывавшіяся на глаза слезы, я горячо принялся доказывать ему неумстность отчаянія… Я такъ увлекся, что не замтилъ продолжительнаго звона тюремнаго колокола, и только появленіе Померанцева, со словами: ‘Поврка идетъ, вамъ надобно быть на своемъ мст’, могло прервать меня. Какъ-бы углубленный въ разсматриваніе своихъ пальцевъ, баронъ упорно молчалъ, и лишь краска, разлившаяся по всему лицу его, свидтельствовала о впечатлніи, произведенномъ моимъ несомннно убдительнымъ,— потому что исходило изъ глубины души,— краснорчіемъ.
— По мстамъ! до мстамъ! — раздалась команда служителя, Соте поднялъ на меня свои грустные глаза.
— Посл поврки, я къ вамъ приду, Дмитрій Александровичъ… Спасибо… произнесъ онъ, замтно взволнованный, крпко пожавъ мн руку.
Дрожащій голосъ его и видъ обратили на себя вниманіе Померанцева, который окинулъ насъ вопросительнымъ взглядомъ. Я поспшилъ сказать: ‘до свиданія’, и отправился ‘на мсто’.
— Скажите, пожалуйста, вдь вы давно знаете барона?— заискивающе обратился ко мн сосдъ мой, лишь только я слъ на свою кровать.
— Давно.
— На вол знали?… Что у него за дло?
— Мало-ли у него длъ! — серьезно отвтилъ я,— длъ шесть, кажется.
Исаевскій живо переслъ ко мн на кровать.
— Во-отъ какъ? шесть длъ?… Любопытство ‘сыщика’ было возбуждено въ высшей степени.
— Да, если не больше,— подтвердилъ я.
— Вроятно, все однородныя?— допытывался онъ, умиленно гладя свою почтенную бороду.
— Нтъ, сбытъ фальшивыхъ денегъ, подлоги… отвтилъ я, какъ-бы не замчая дйствія своихъ отвтовъ.
— Это очень интересно… Вамъ, конечно, извстны подробности? — плохо скрывая страстное нетерпніе, онъ такъ близко придвинулся во мн при этомъ, что я ощущалъ на себ его дыханіе.
— Извстны… Кажется, поврка идетъ.
Исаевскій быстро переслъ на свою кровать. Раздалось: »смирно!’ и ‘поврка’ вошла въ палату.
— Разъ, два, три, четыре… Сосчитавъ больныхъ и назвавъ ихъ число старшему городовому, который немедленно записалъ таковое мломъ на имвшейся у него въ рукахъ длинной, узкой дощечк,— производившій поврку, младшій помощникъ смотрителя обратился ко мн съ слдующими словами:
— Совтую вамъ, г. Карасевъ, безусловно подчиниться здшней дисциплин, это васъ избавитъ отъ большихъ непріятностей… поврьте мн. Старшій городовой доложилъ, что вы, по выход изъ конторы, пустились бжать и, не смотря на неоднократныя приказанія остановиться, не сдлали этого. Я не хотлъ взять на себя наложенія на васъ взысканія и передалъ объ этомъ смотрителю. Пожалуйста, не подавайте больше повода къ жалобамъ… Я надюсь…— И онъ уже хотлъ было отойти, какъ я остановилъ его просьбой выслушать меня и передать смотрителю также и мое объясненіе.
— Хорошо-съ, я передамъ,— произнесъ онъ, благосклонно выслушавъ меня.
— Васъ завтра опять въ сыскное отдленіе требуютъ,— сказалъ онъ мимоходомъ Исаевскому. Послдній почтительно поклонился.
— Ваше благородіе, на счетъ карандашей,— напомнилъ старшій городовой помощнику.
— Да, гд они? — спросилъ онъ. ‘Тульскій’ и ‘питомецъ’ робко отдлились отъ своихъ кроватей.
— Гд взяли карандаши? — обратился къ нимъ помощникъ.
— Нашли, ваше выс—діе… послдовалъ едва слышный отвтъ.
— Толкуй тамъ,— нашли!… Вы все находите! — вмшался старшій городовой, повидимому, не особенно стснявшійся передъ младшимъ помощникомъ.
— Гд нашли? — продолжалъ допрашивать послдній.
— Мы оба вмст ихъ нашли… въ корридор… на окн… отвтилъ ‘питомецъ’.
— A вотъ, чтобы вы впередъ не находили карандашей, я васъ оставлю безъ свиданія,— объявилъ помощникъ старшему городовому, лицо котораго, при такой резолюціи, изобразило крайне недовольную гримасу.
— Вы какое преступленіе совершили? — тономъ начальника, обратился ко мн вдругъ сопутствовавшій помощнику караульный офицеръ, юноша лтъ 18—19, не сводившій съ меня глазъ, пока длилось дознаніе о карандаш.
Присутствіе помощника и только что преподанный мн совтъ относительно тюремной дисциплины поставили меня въ довольно затруднительное положеніе. Права на отвтъ на свой вопросъ караульный начальникъ, безспорно, не имлъ. Тонъ, которымъ онъ былъ предложенъ, отнималъ всякую охоту удовлетворить его любопытство. A между тмъ, такой отвтъ, какой онъ заслуживалъ, несомннно, былъ-бы отнесенъ къ нарушенію тюремной дисциплины. Къ счастью, помощникъ замтилъ впечатлніе, произведенное на меня вопросомъ караульнаго начальника, и въ возможно мягкихъ выраженіяхъ объяснилъ ему за меня, что я обвиняюсь въ присвоеніи себ имени князя Каракадзе.
— А-з-а, такъ это субъектъ, о которомъ я недавно читалъ? гм…— измривъ меня съ ногъ до головы еще боле пристальнымъ и высокомрнымъ взглядомъ, проговорилъ офицеръ, удаляясь съ помощникомъ изъ палаты. За ними, разумется, послдовала и свита ихъ, городовые и караульные солдаты.
— Дай Богъ ему добраго здоровья! хорошій баринъ, никогда не обидитъ,— съ чувствомъ произнесъ ‘тульскій’.
— Хорошо, что на его дежурств, тотъ-бы разговаривать не сталъ: прямо къ капитану. Слава-те, Господи!— радостно перекрестился ‘питомецъ’.— A паукъ, видли, братцы, какъ косился? Да ничего сдлать не можетъ.
— Сяводня хоша-бы смолку нашелъ. такъ и то ничаво-бы не было! — подтвердилъ Мишка, вырывая листокъ изъ имвшагося у него евангелія и принимаясь вертть папироску.
— Какъ кому, а коснись до меня,— глубокомысленно заявилъ одинъ больной:— такъ я лучше у Капотина отсижу, чмъ безъ свиданія остаться. Знамо къ теб никто не ходитъ, для тебя все равно.
— A барина, слышалъ? опять въ сыскное…— донесся до меня шопотъ.
Между больными завязалась живая общая бесда. Младшій помощникъ — душа-человкъ, старшій помощникъ — сущій дьяволъ, пауки старшіе и младшіе, надзиратель — жидъ, служитель Григорій, у котораго можно достать смолки, былъ-бы только пятачекъ, служитель Иванъ, которому и заикнуться про смолку не смй, и фельдшеръ, морящій по дв недли на овсянк,— вотъ предметы, около которыхъ преимущественно вертлась бесда. Я умышленно прислушивался къ ней настолько замтно, что какъ ни сильно было въ Исаевскомъ желаніе узнать дла барона, онъ, однакожь, не ршился заговорить со мной. Приходъ Соте, очевидно, былъ ему очень пріятенъ: онъ даже указалъ ему на свою кровать, предупредительно проговоривъ: ‘Не угодно-ли? Пожалуйста… Можетъ быть, я васъ стсняю. Я, впрочемъ, посл поврки, имю привычку длать нкоторый моціонъ по палат…’ И онъ уже готовъ былъ оставить свою кровать, какъ Соте, поблагодаривъ его легкимъ наклоненіемъ головы, спросилъ меня по-французски: ‘не нахожу-ли я боле удобнымъ опять воспользоваться 4-й палатой?’ Исаевскій, вроятно, понимавшій этотъ языкъ, оставилъ свое намреніе и, съ видомъ оскорбленнаго достоинства, углубился въ книгу, читать которую врядъ-ли позволялъ скудный свтъ палатной лампы. Я, конечно, охотно принялъ предложеніе Соте и, спустя минуту, уже бесдовалъ… съ Померанцевымъ.— ‘Пожалуйте, пожалуйте, г. Карасевъ! Я только что подумывалъ въ вамъ отправиться… Ну, согласитесь, возможная-ли вещь съ этихъ поръ завалиться спать? Баронъ тоже меня оставилъ, онъ хотя и не изъ разговорчивыхъ, а все-таки… Садитесь-же!’ — радостно привтствовалъ онъ меня. Мысленно посылая добраго малаго ко всмъ чертямъ, я, однакожь, волей-неволей, долженъ былъ вступить съ нимъ въ разговоръ. Къ не счастью, Померанцевъ оказался изъ тхъ словоохотливыхъ людей, которые, владя даромъ слова и нкоторой долей остроумія, имютъ способность безконечно говорить на любую тему, какъ-бы безсодержательна она ни была. Я это скоро замтилъ, и сталъ ограничивать свое участіе въ разговор однимъ словомъ: ‘да’. Но это нисколько не подйствовало. Не имя повода подозрвать истинной причины моего немногорчія, онъ, вроятно, видлъ въ этомъ мое совершенное съ нимъ согласіе и, пожалуй, увлеченіе перлами его краснорчія. Соте нетерпливо пожималъ плечами и, конечно, раскаявался въ своемъ приглашеніи, точно также какъ и я — въ томъ, что принялъ его. A тутъ, на бду, явился надзиратель съ весьма внушительнымъ замчаніемъ: ‘кто, молъ, дескать, позволилъ вамъ, посл поврки, быть не въ своей палат?…’ Такъ мн боле и не довелось въ тотъ вечеръ поговорить съ Соте. Раздосадованный этимъ, я далъ безцеремонный: отпоръ моему любопытному сосду, который, бодрствуя, ожидалъ моего возвращенія изъ 4-й палаты и не преминулъ спросить меня: не буду-ли я — такъ любезенъ, чтобы продолжить такъ некстати прерванный разговоръ о Соте, представляющемъ, какъ оказывается, крайне интересный тюремный типъ. Въ другое время, я, пожалуй, удовлетворилъ-бы его желаніе и продолжалъ его мистифицировать, но настоящее настроеніе далеко не располагало въ этому, и я довольно рзко отвтилъ: ‘Зная васъ такъ мало, я не считаю себя вправ особенно распространяться съ вами о человк, которому не имю ни малйшаго повода желать зла. Если вамъ угодно, я соберу о васъ завтра нкоторыя свденія, т. е. спрошу нкоторыхъ изъ больныхъ, относительно-боле знакомыхъ съ вами, и тогда…’
— Нтъ, не безпокойтесь, пожалуйста,— живо перебилъ онъ меня,— къ чему это? Во-первыхъ, меня здсь близко никто не знаетъ, и очень вроятно, что вамъ наскажутъ Богъ знаетъ какія нелпости, а во-вторыхъ,— мое любопытство, смю васъ уврить, вовсе не такого характера, какой вамъ, повидимому, угодно придать ему. Я, впрочемъ, нисколько не оскорбляюсь… Я очень радъ поговорить съ вами о чемъ-нибудь другомъ…
— Я тоже очень радъ, только не сегодня… Спокойной ночи!— проговорилъ я, проворно закутываясь въ одяло, и закрылъ глаза.
— Спокойной ночи, милйшій сосдъ!…— не то звая, не то вздыхая, отозвался Исаевскій. И, поднявшись съ кровати, онъ отчетливо произнесъ вслухъ нсколько молитвъ ‘на сонъ грядущій’. Заключивъ и ихъ такимъ-же подозрительнымъ, еще боле глубокимъ и протяжнымъ вздохомъ, онъ также убрался под одяло.
По обыкновенію, сонъ не скоро овладлъ мною. Среди глубокой тишины, царившей въ палат, освободившаяся отъ вншнихъ впечатлній мысль еще долго продолжала свою лихорадочную работу…
На другой день утромъ, я, не смотря на совтъ надзирателя, обратился къ младшему фельдшеру съ просьбой: устроить мое пребываніе въ больниц, хотя-бы въ продолженіи одной недли, причемъ присовокупилъ, что ‘за цной не постою’. Послднія четыре слова возымли свое дйствіе. Помощникъ Гулькевича на минуту погрузился въ глубокую думу. Но, увы! результатъ ея, высказанный мн съ неподдльнымъ сожалніемъ, былъ весьма печальнаго свойства: ‘ничего нельзя подлать, если-бы вы еще вчера сказали мн объ этомъ, можно-бы было дать вамъ принять что-нибудь… Теперь, того и гляди, войдетъ докторъ… не успетъ подйствовать… можетъ догадаться… Разв вотъ что: васъ сегодня выпишутъ, а вы, дня черезъ два, опять приходите, тогда можно будетъ устроить. A теперь, ужь если приказалъ выписать, ничего нельзя сдлать’…
Ясная, до очевидности, неизбжность обратнаго,— спустя нсколько часовъ,— слдованія въ полицейскій домъ вытснила всякую надежду, и я уже заботился только о томъ, чтобы употребить съ нкоторой пользой эти нсколько часовъ: я долженъ былъ снестись съ Фокомъ и пробудить Соте отъ овладвшей имъ апатіи.
На вопросъ старшаго врача: ‘чмъ боленъ?’ я совершенно равнодушно, малоубдительно повторилъ тоже, что отвтилъ на тотъ-же вопросъ, наканун, палатному врачу.
— У меня тоже голова болитъ, а я вотъ еще на службу хожу… ядовито произнесъ врачъ. И онъ уже началъ было искать что-то въ заготовленномъ для меня скорбномъ листк, какъ фельдшеръ поспшилъ доложить, что я подлежу выписк, что ‘Василій Ивановичъ’ хоть и приняли меня, но приказали сегодня выписать.
— Это что еще за новости? Здоровыхъ не принимаютъ, а возвращаютъ назадъ, откуда присланы. А принятъ — значитъ боленъ… И, живо зачеркнувъ то, что усплъ написать, врачъ дотронулся до моего лба и пульса и, проговоривъ: ‘лихорадочное состояніе… дать хинины… третья порція!’.. и вновь написалъ нсколько строкъ въ листк. Черкнувъ затмъ въ листк каждаго изъ находившихся въ палат больныхъ, онъ, не удостоивъ ни одного изъ нихъ не только вопросомъ, но и взглядомъ, оставилъ палату.
Я съ трудомъ врилъ своему слуху и зрнію: вновь написанныя докторомъ строки заключали въ себ краткое описаніе моей болзни и средство леченія. Первое гласило, между прочимъ, что я жалуюсь на сильную головную боль, ознобъ и тошноту, и что при изслдованіи оказалось: пульсъ — 98 и т. под. Зачеркнутыя два слова также не трудно было разобрать: ‘здоровъ, выписать’. Что-же могло его заставить внезапно измнить себ, своему первоначальному предписанію: ‘выписать’? Гд побудительныя причины къ сочиненію болзни съ жалобами съ моей стороны на ознобъ и тошноту? Пульсъ — 98…

ГЛАВА XVII.

ВИЖУСЬ СЪ ГУРИНОЙ, РАЗСТАЮСЬ СЪ COTE И ЗАБОЧУСЬ О ФОК.

Въ палату вошла высокая, стройная женщина, лицо которой трудно было разглядть сквозь густой черный вуаль, которымъ оно было покрыто. Больные встртили ее почтительными поклонами. Отвтивъ на нихъ медленными кивками головы въ об стороны палаты, женщина, цль которой, повидимому, была не 3-я палата, не останавливаясь, направилась въ слдующую. Но, поровнявшись съ моей кроватью и бросивъ на меня случайный взглядъ, она вдругъ остановилась, быстро откинула вуаль и, сложивъ руки, тономъ глубокаго негодованія проговорила:
— Такъ вотъ гд мн пришлось вновь встртить васъ?
Это была Елена Андреевна Гурина, нкогда принимавшая во мн столь горячее участіе. Почти три года тому назадъ, обходя секретныя камеры тюрьмы, она, въ одной изъ нихъ, въ первый разъ увидла меня. Тогдашнее положеніе мое, съ одной стороны, было едва-ли не хуже настоящаго: совершенно незнакомый съ дйствительною жизнью, безъ всякаго опыта, я вдругъ очутился подъ всею тяжестью горькой дйствительности, имя лишь 18 лтъ отъ роду, при крайне впечатлительной натур. Отвыкнувъ видть кого-бы ни было, кром грубыхъ тюремщиковъ и, изрдка, презрительно-вжливаго товарища прокурора, я не могъ не выразить глубокаго удивленія при вид постительницы, рчь которой была мн совершенно неизвстна. Ласковый голосъ, добрая улыбка, теплое слово быстро проникли въ мою душу, и на вопросы постительницы я оказался безсильнымъ отвтить словами: отчаянный плачъ былъ отвтомъ… Я нашелъ чужую помощь: явилась надежда на будущее, и я сталъ оживать. Прошло шесть долгихъ мсяцевъ. Тюрьма выпустила меня изъ своихъ желзныхъ объятій. Елена Андреевна опредляетъ меня въ полкъ, причемъ беретъ съ меня слово, что я скрою отъ брата ея, начальника дивизіи, свою бытность въ тюрьм. ‘Это необходимо. Вы еще не знаете, до какой степени въ обществ вкоренилось мнніе о совершенной нравственной непригодности лица, однажды бывшаго въ тюрьм. Если узнаютъ, что вы были въ тюрьм, вс мои хлопоты будутъ напрасны, и даже мой братъ не согласится принять васъ на службу въ свою дивизію’,— говорила она мн, отправляя меня съ письмомъ въ своему брату. Потребовалось свидтельство о несостояніи подъ судомъ. ‘Я достану это свидтельство, не безпокойтесь, потомъ, спустя нкоторое время, это можно будетъ устроить. Пока, дайте подписку, что вы его представите въ послдствіи’,— говорила она опять.Читателю извстны грустныя послдствія этой ‘необходимой’ лжи… По исключеніи меня изъ службы, считая M-me Гурину, въ извстной степени, виновною въ своемъ новомъ несчастьи, и будучи оскорбленъ содержаніемъ одного ея письма, которымъ, какъ мн казалось, она желала избавиться отъ меня, я отказался отъ ея покровительства, прервавъ свои отношенія въ ней. И вотъ, спустя полтора года, я вижу ее вновь, въ той-же тюрьм, только не въ секретномъ нумер, а въ больниц, вижу ее не ласковою и утшающею, а полною негодованія, упрекающею меня въ моемъ вторичномъ паденіи.
— Стыдно, милостивый государь!— тмъ-же тономъ продолжала она, приблизясь ко мн. — На что вы употребили ваши способности? На то, чтобы придти опять въ тюрьму, и своимъ примромъ вредить вотъ этимъ несчастнымъ, лишеннымъ вашего развитія и образованія? Чтобы заставить меня горько раскаяваться въ томъ, что я когда-то принимала въ васъ горячее участіе? Куда длась ваша стыдливость, совстливость? Такимъ-ли я васъ знала? Вдь, волосъ дыбомъ становится, когда послушаешь о вашихъ преступныхъ похожденіяхъ…
Больно отзываясь въ моей наболвшей душ, слова эти, въ тоже время, заставляли меня смотрть на Елену Андреевну крайне удивленными глазами. Тали это женщина, изъ устъ которой исходили только слова христіанской любви къ ближнему, безконечнаго снисхожденія и участія? Неужели только что слышанное мною рзвое слово безпощаднаго осужденія было произнесено ею? Казалось невроятнымъ.
— Вы молчите, вы даже не находите, что мн отвтить?— спросила она меня съ видимымъ озлобленіемъ посл минутнаго молчанія.— Здравствуйте, докторъ!
— Мое почтеніе, ваше пр—ство! — поспшилъ подойти къ нему возвращавшійся изъ 4-й палаты, докторъ.
— Чмъ боленъ г. Карасевъ? — спросила она его.
— Простуда, впрочемъ, довольно серьезная… серьезно отвтилъ докторъ.
Я переходилъ отъ удивленія къ удивленію.
— Кстати, вотъ вамъ еще доказательство, какъ относится мой хваленый коллега къ своимъ обязанностямъ,— съ замтнымъ злорадствомъ произнесъ онъ тутъ-же по французски. — Человкъ положительно боленъ, полицейскій врачъ препровождаетъ его при своемъ свидтельств, къ вамъ. И что-же? Онъ его принимаетъ и, въ тоже время, отдаетъ фельдшеру приказаніе на другой день выписать его. На что это похоже? Нтъ, ваше пр—ство, я не могу дольше продолжать съ нимъ службу! — И изобразивъ на своемъ лиц гримасу сожалнія, докторъ развелъ руками.
— Вамъ угодно, чтобы я это передала генералу? — спросила его Гурина съ видомъ недовольства.
— Поврьте мн, ваше пр—ство, что только забота о ввренномъ мн лиц побуждаетъ меня такъ поступать, лично я противъ него ничего не имю… Имю честь кланяться…
M-me Гурина молча протянула ему руку.
— Вы, дйствительно больны? — недоврчиво спросила она меня,.
— Откровенно говоря, я не чувствую себя больнымъ, и прибылъ въ больницу съ единственною цлью: внести нкоторое разнообразіе въ свою тюремную жизнь.
— Странно, откуда-же онъ взялъ у васъ простуду, да еще серьезную!— задумчиво произнесла она скороговоркой.
— Вы, быть можетъ, еще боле удивитесь, если я вамъ скажу, что онъ-же сначала написалъ въ листк, что я здоровъ и подлежу выписк, а потомъ, когда ему фельдшеръ тутъ-же доложилъ, что принимавшій меня врачъ также приказалъ выписать меня, онъ зачеркнулъ написанное и призналъ меня больнымъ лихорадкой, простудой,— умышленно проговорилъ я, желая вполн разъяснить себ странное относительно меня поведеніе старшаго доктора, неблаговоленіе къ которому Гуриной было очевидно.
Ключъ къ отгадк этого поведенія, благодаря происходившему въ присутствіи моемъ краткому разговору, былъ найденъ раньше, чмъ я ожидалъ. Подозрніе, слышавшееся въ послднемъ вопрос Гуриной, утверждало меня въ вынесенномъ изъ этого разговора впечатлніи, и, отвчая ей такъ, я, не безъ основанія, разсчитывалъ, что новый ея вопросъ или замчаніе пополнятъ составлявшееся объясненіе. Я не ошибся. Отвтъ мой настолько заинтересовалъ ее, что она, забывъ, повидимому, свое негодующее отношеніе ко мн, попросила меня разсказать ей подробне обстоятельства пріема меня въ больницу.
— Во-отъ какъ? Я такъ и думала,— произнесла она какъ-бы про себя, когда я исполнялъ ея просьбу.— Ваша простуда явилась потому только, что Ф. нашелъ васъ здоровымъ, найди онъ васъ больнымъ, тогда, наоборотъ, К. нашелъ-бы васъ совершенно здоровымъ.— Гурина громко вздохнула, и вдругъ, какъ-бы вспомнивъ что-то, устремила на меня упорный взглядъ сожалнія.
— Опомнитесь, г. Карасевъ, обратитесь къ Богу, постарайтесь пробудить вашу дремлющую совсть, раскайтесь въ своихъ многочисленныхъ преступленіяхъ!.. И вы еще можете быть спасены,— пророчески проговорила она.
— Нтъ, не говорите мн ничего, не прибавляйте лжи!— энергическимъ движеніемъ руки, быстро остановила она мою попытку заговорить.— Возьмите это евангеліе.
— Я уже имю одинъ экземпляръ, которымъ меня снабдила графиня Галенъ,— рзко отвтилъ я, почувствовавъ приливъ крови къ лицу.
— Ну, и, конечно, вы разу въ него не заглянули? — насмшливо спросила она, положивъ обратно въ ручной редикюль предложенное евангеліе. Я не отвчалъ. Она отчаянно покачала головою, промолвивъ нсколько разъ: ‘грустно, грустно!’… и, наконецъ, проговорила:
— Прощайте! Дай Богъ, чтобы вы вернулись къ хорошей, честной жизни.
Въ тон и выраженіи, которыми были произнесены послднія слова, нельзя было не узнать прежнюю, всепрощающую, проникнутую безпредльною любовью Елену Андреевну. Тмъ болзненне чувствовалось общее подавляющее впечатлніе настоящаго свиданія. Неужели преступность моя такъ велика и ужасна, что могла совершенно преобразить эту кроткую женщину и заставить ее, вмсто евангельскаго слова утшенія, бросить въ меня, непривычный въ ея устахъ, суровый приговоръ безусловнаго осужденія? Или это разочарованіе? Прежнія убжденія, прежняя безграничная любовь къ несчастному человчеству, вра въ его хорошія стороны уступали, почему-то, мсто озлобленію,глубокой подозрительности, а быть можетъ и ненависти. Продолжительное общеніе съ тюремнымъ міромъ и боле близкое, непосредственное знакомство съ людскою испорченностью, повидимому, повлекли за собою значительное охлажденіе, невольный скептицизмъ. Оказалось, что имть только доброе сердце и желаніе слдовать возвышеннымъ указаніямъ религіи недостаточно, постоянно имя предъ глазами порокъ въ самыхъ его разнообразныхъ возмутительныхъ формахъ, наглое притворство, ложь, черную неблагодарность. Для того, чтобы оставаться нравственно неизмннымъ, оставаться, такъ сказать, вн вліянія житейскихъ ударовъ, нужны еще твердая воля, непоколебимыя убжденія, опытный, закаленный въ бояхъ характеръ, т. е., то, что, къ сожалнію, рдко вносятъ въ свою дятельность т почтенныя дамы, которыя, въ силу того или другого импульса, чаще всего вслдствіе мистическо-религіознаго настроенія, посвящаютъ себя извстному длу, безъ всякой серьезной, предварительной къ нему подготовки. A тюремная филантропія, въ истинномъ значеніи этого слова, именно и требуетъ такой подготовки. Одна только матеріальная помощь никогда безусловно не подниметъ падшаго, и, тмъ мене, исправитъ порочнаго. Онъ требуетъ серьезнаго леченія, что, очевидно, невозможно при поверхностномъ,— такъ сказать, наружномъ лишь,— знакомств съ болзнью… Среди такихъ размышленій засталъ меня Соте.
— Намъ приходится вмст возвращаться въ Егорову,— сказалъ онъ мн.
— Какъ такъ вмст?
— Я тоже выписанъ, отвтилъ онъ.— Да и лучше: въ части можетъ быть, узнаю что-нибудь… Куда меня, наконецъ, днутъ?
Я показалъ Соте свой скорбный листъ.
— Что это? Такъ вы не на шутку больны?— произнесъ онъ, просмотрвъ значившееся въ листв. Я указалъ ему зачеркнутый два слова и разсказалъ, въ чемъ дло.
— Теперь мн понятна выписка въ нашей палат еле живаго крестьянина, также вчера принятаго ординаторомъ,— добавилъ Соте мой разсказъ.
— Вотъ кто настоящіе преступники-то! — съ мнимою горячностью, воскликнулъ вдругъ Исаевскій, прислушивавшійся въ нашему разговору,— замтно, только и выжидавшій боле или мене приличнаго повода вмшаться въ него.
— A между тмъ, замчательно, на нихъ-то доносчика и не находится,— рзко отвтилъ ему Соте, повидимому, крайне недовольный непрошеннымъ вмшательствомъ ‘сыщика’.
— Тутъ и доносъ ничего не подлаетъ,— какъ-бы не понимая смысла словъ Соте, съ убжденіемъ проговорилъ Исаевскій.
— Вы думаете? — насмшливо спросилъ его Соте.
— Согласитесь, что…
— Я заране соглашаюсь, только, пожалуйста, сдлайте ваше одолженіе, не мшайте намъ поговорить.
— Никто вамъ и не мшаетъ, полагаю, что я вправ оставаться на своей кровати? — злобно проговорилъ Исаевскій, убдившись, такимъ образомъ, въ безполезности своихъ стараній завязать съ Соте бесду. Какъ и наканун, онъ досталъ изъ-подъ подушки книгу и какъ-бы всецло углубился въ нее. Притворяться, или даже сдерживать свои чувства, въ особенности тамъ, гд ихъ, тмъ или другимъ образомъ, какимъ, Соте не былъ способенъ. Питая глубокое отвращеніе къ бывшему смотрителю врачебно-полицейскаго комитета, онъ не могъ не только говорить съ нимъ хладнокровно, но и смотрть на него, не выражая въ своемъ взгляд безконечнаго презрнія. Бросивъ на него еще одинъ такой взглядъ, Соте указалъ мн на подоконникъ, какъ на боле удобное для нашей бесды мсто. Одинъ изъ больныхъ поспшилъ предупредить насъ, что сидть на подоконникахъ не позволяется: ‘оборони Богъ, паукъ войдетъ’… Не желая являться нарушителями закона о подоконникахъ, мы предались бесд стоя. Боже, какая это была печальная, полная безконечнаго сожалнія и живаго состраданія, бесда — съ одной стороны, горя, съ другой — безъисходной тоски и отчаянія!.. Отчаяніе Соте было полное, не оставлявшее мста ни чему, что могло-бы ослабить его губительную силу. Онъ потерялъ послднюю точку опоры, необходимый импульсъ духовной жизни — надежду, а это, безъ сомннія, величайшее изъ несчастій. Съ потерей этого чуднаго огонька, одинаково освщающаго дорогу богатаго и бднаго, счастливца и горемыки, настаетъ нравственная смерть, смерть безусловная, если на помощь вскор не подоспетъ что-либо такое, что способно воскресить, вновь зажечь потухшій огонекъ. Человкъ, въ полномъ цвт силъ и здоровья, съ развитымъ умомъ и честнымъ, неразвращеннымъ сердцемъ, искренно, прочувствованно признаетъ себя совершенно лишнимъ, безполезнымъ существомъ, обременяющимъ собой общество. Тяжело, невыразимо тяжело слушать такое признаніе… Длается страшно за себя.
— Нтъ, Дмитрій Александровичъ, вы вчера были гораздо убдительне,— произнесъ Соте, посл того, какъ я исчерпалъ вс употребляемыя въ подобномъ случа разсужденія.— Все, что можно и должно было честному человку сдлать для того, чтобы выйдти изъ заколдованнаго круга, было сдлано. Силъ моихъ оказалось, однако, недостаточно для этого. Вы говорите: ‘попробуйте, попытайтесь еще…’ Теперь, когда ко всмъ прежнимъ препятствіямъ прибавились новыя: пребываніе въ тюрьм и несомннная высылка подъ надзоръ полиціи? Очевидно, что, кром лишнихъ страданій, эти новыя попытки ничего ни принесутъ. Не говоря уже о томъ, что я чувствую себя измученнымъ, разслабленнымъ не только душевно, но и физически, и что, слдовательно, уже не имю даже прежнихъ силъ для борьбы, я васъ спрашиваю: возможна-ли, мыслима-ли для меня другая борьба, кром какъ только за свое матеріальное существованіе? A влачить жизнь сквозь эгоизмъ и презрніе людей и, въ ожиданій старости, дряхлости и смерти, вести непрерывную войну только изъ-за куска хлба,— вы мн не можете посовтовать. Что-же остается? Слдовать по стопамъ многихъ и бросить, какъ вредный хламъ, все, что составляетъ мою нравственную личность: честь, совсть, симпатіи, убжденія, и подлостью, лестью и продажностью завоевать себ общественное уваженіе и полноправность?.. Пусть-же называютъ самоубійство — безнравственнымъ, смшнымъ доказательствомъ малодушія, чмъ хотите, а я глубоко убжденъ, что, въ подобныхъ моему положеніяхъ, оно не иметъ характера ни того, ни другого, ни третьяго, и есть только печальная, разумная необходимость…
— Вы, значитъ, ршились на самоубійство?
— Да, мн кажется, я воспользуюсь первымъ удобнымъ случаемъ…
— Г. Соте! въ цейхгаузъ, пожалуйте, одваться! — раздалось около насъ.
— Нельзя-ли попозже немного, спустя полчаса? — одновременно обратились я и Соте къ старшему городовому.
— Нельзя-съ, пожалуйте скоре, мн некогда васъ ждать!— послдовалъ повелительный отвтъ.
— Длать нечего… Прощайте, Дмитрій Александровичъ… не сокрушайтесь обо мн… Благодарю васъ за вашу дружбу… Голосъ Соте дрожалъ. Онъ крпко трясъ мои руки, стараясь скрыть навертывавшіяся на его глазахъ слезы. Я почувствовалъ, какъ у меня самого дв крупныя слезинки скатились по щекамъ. Признаніе Соте не было зовомъ на помощь, чмъ, обыкновенно, большею частью, подобныя призванія бываютъ: оно было результатомъ глубокой увренности въ неизбжности извстнаго исхода. Тмъ трудне было придумать что-нибудь, что могло-бы хоть на время отдалить катастрофу. Мозгъ мой лихорадочно работалъ. Я не выпускалъ рукъ Соте:
— Дождусь-ли я васъ, наконецъ? — грозно крикнулъ старшій городовой, приблизясь къ намъ.
— Сію минуту,— поспшилъ я отвтить вмсто Соте, стараясь, въ тоже время, извлечь, такъ сказать, выдавитъ что-нибудь изъ головы.— Прощайте, баронъ, проговорилъ я наконецъ, только еще одинъ вопросъ: если-бы мн удалось доказать вамъ, что, при всей видимой безвыходности вашего положенія, для васъ, тмъ не мене, возможна извстная дятельность, достиженіе извстной цли…
Само собою разумется, что тогда самоубійство не иметъ мста,— какъ-бы угадывая заднюю мысль моего вопроса, сквозь улыбку отвтилъ Соте.— Но разв не ясно, какъ день, что это одна химера?
— Допустимъ, что это химера, но я прошу васъ именемъ своего глубокаго дружескаго чувства къ вамъ, дайте мн время убдиться въ этомъ. Дайте мн подумать, поразмыслить. Мн почему-то кажется, что долженъ быть иной выходъ. Можетъ быть, я ошибаюсь, не спорю. Но я прошу васъ, дайте мн слово, что вы въ теченіи мсяца, по крайней мр, не прибгнете къ насильственному прекращенію своей жизни. Мсяцемъ раньше, мсяцемъ позже… Прошу васъ, не откажите.
Дверь палаты съ шумомъ растворилась и старшій городовой, выхода котораго изъ палаты я и не замтилъ, появился предъ нами въ сопровожденіи двухъ служителей.
— Возьмите, сведите его въ цейхгаузъ! — приказалъ онъ имъ.— Маршъ на свое мсто! — скомандовалъ онъ также и мн.
— Общайте, дайте слово… настаивалъ я, не обращая вниманія на грозную команду.
— Даю, даю… прощайте, другъ мой!.. И, безцеремонно оттиснутый отъ меня служителями, Соте послдовалъ за старшимъ городовымъ.
Грустное настроеніе, навянное на меня свиданіемъ съ M-me Гуриной и своимъ послднимъ разговоромъ съ Соте, не оставляло меня цлый день. Я избгалъ всякаго, съ кмъ-бы то ни было, разговора, ни на что не обращалъ вниманія я въ продолженіи всего дня не сходилъ съ своего мста, углубленный въ свои мрачныя думы. Раза два подходилъ ко мн надзиратель съ поздравленіемъ по случаю благополучнаго исхода для меня докторской визитаціи и заявленіемъ готовности ‘сходить куда нужно’, навдывались и фельдшеръ, и Померанцевъ, первый старался уврить меня, что ‘это’, т. е. оставленіе меня въ больниц, ‘обдлалъ’ ни кто иной, какъ онъ, фельдшеръ, и что онъ еще въ аптек убдилъ старшаго доктора, что меня не слдуетъ выписывать. Померанцевъ-же пришелъ было ‘поскучать, и поболтать, если найдется о чемъ’. Нсколько разъ повторенныя: ‘благодарю васъ’ и ‘не безпокойтесь, поврьте, что за мной не пропадетъ’, удовлетворили надзирателя и фельдшера. Съ Померанцевымъ-же я не нашелъ нужнымъ церемониться и прямо высказалъ ему, что я не расположенъ бесдовать и занятъ обдумываніемъ нкотораго дла.— ‘Понимаю-съ, понимаю-съ, какой-нибудь геніальный планъ?… Дло, дло… Не буду мшать’,— проговорилъ онъ, ретируясь отъ меня. Такимъ образомъ, ничто не мшало развиваться охватившему меня настроенію, и я весь ушелъ въ міръ невеселыхъ мечтаній.
Было уже семь часовъ, и больные покончили съ ужиномъ, когда въ палат раздалось, ‘смирно!’, и старшій помощникъ смотрителя своимъ появленіемъ вызвалъ меня изъ забытья. Онъ прямо подошелъ ко мн и полушопотомъ произнесъ: ‘Я вамъ даю свиданіе, на десять минутъ… никакъ не дольше… вы понимаете, этого нельзя… Идите за мной’. Въ пріемномъ поко, куда я вошелъ вслдъ за нимъ, я нашелъ Амалію Карловну. По обыкновенію богато-одтая, она, для чего-то, сочла нужнымъ придать себ тутъ гордую осанку, мнимо-серьезный, недовольный видъ знатной женщины, вынужденной снизойти до минутнаго пребыванія посреди непривычной ей обстановки и не могущей скрыть выраженія глубокаго пренебреженія.
— Вы извините меня,— почтительно обратился къ ней помощникъ, котораго егоровская протекція какъ-бы совершенно преобразила,— очень можетъ быть, что вамъ будетъ непріятно подчиниться необходимости имть свиданіе въ присутствіи третьяго лица, но это неизбжно. Одно, что я могу сдлать, это избавить васъ отъ присутствія городоваго или надзирателя: я самъ останусь. Берите стулъ, г. Карасевъ, садитесь!
Сдержанно поздоровавишсь со мной, Амалія Карловна, негодующимъ тономъ оскорбленнаго достоинства, громко произнесла:
— Егоровъ уврилъ меня, что я не встрчу никакихъ препятствій въ свиданію съ вами, что онъ предупредилъ этого господина,— она сдлала наклоненіе головы въ сторону помощника,— оказывается, что съ моей стороны потребовалось не мало просьбъ, прежде, чмъ разршить мн хоть 10-ти минутное свиданіе. Тутъ какіе-то ужасные, безчеловчные порядки!
— Законъ, сударыня!… Давая вамъ не въ воскресный день свиданіе, и, притомъ, не за ршеткой, я, поврьте, ужь и то достаточно рискую… — промолвилъ помощникъ, слегка приподнявшись съ подоконника, на которомъ онъ помстился.
— Васъ не заставили-бы пострадать, вы были-бы вознаграждены. Надюсь, Егоровъ передалъ вамъ, съ кмъ вы имете дло?… — отрывисто, продолжая сохранять свою мнимую важность, отвтила ему Амалія Карловна.
— Я знаю-съ… Очень благодаренъ, сударыня… Но, изволите-ли видть, мы сегодня ждемъ прокурора…— оправдывался старшій помощникъ, вообще представлявшій не мало нравственнаго сходства съ ‘золотымъ человкомъ’.
— Боже мой, что за халатъ, что за блье!! — съ ужасомъ воскликнула Амалія Карловна, дотронувшись до того и другого. Выписывайтесь отсюда! ради Бога выписывайтесь! Можно и въ полицейскомъ дом лечиться… Тутъ нельзя и поговорить, какъ бы хотлось, не только пріятно провести время въ обществ другъ друга, — тихо добавила она по нмецки.— Вдь, это только мучить себя…
Обмнявшись со мной еще нсколькими подобными-же фразами, она, не выжидая напоминанія помощника, стала прощаться.
— Если-бы г. Карасевь былъ на отдленіи, а не въ больниц, я-бы могъ давать вамъ свиданія въ контор и въ теченіи боле продолжительнаго времени,— заявилъ помощникъ.
— Нтъ, ужъ это плохое свиданіе: въ полицейскомъ дом. Меня допускали прямо въ камеру къ нему.
— До свиданія, мой другъ. Я отсюда поду къ Егорову, переговорю съ нимъ. Онъ въ этихъ длахъ человкъ опытный, я вамъ дамъ знать,— проговорила она, пожавъ мн руку и поднеся къ моему рту, для поцлуя, свою.
— Потрудитесь идти на мсто! — произнесъ помощникъ, отправляясь вслдъ за Амаліей Карловной. Спустя четверть часа ко мн явился надзиратель и, вручая мн, незамтно для прочихъ больныхъ, 10 рублей, шопотомъ объяснилъ, что получилъ ихъ отъ постившей меня особы.
— Канимъ образомъ?
— Вы, вдь, сказали мн, что на рукахъ у васъ больше нтъ денегъ, а изъ конторы трудно получить: на расходы выдаютъ только рубль въ недлю, хотя-бы у васъ тамъ тысячи были. При помощник, вамъ, тоже, нельзя было у нея взять. Я вотъ и подождалъ ихъ у воротъ, он только-что хотли ссть въ экипажъ, какъ я сейчасъ: такъ молъ и такъ, сударыня: г. Карасевъ просятъ у васъ сколько-нибудь денегъ на чай и сахаръ. ‘Сколько?’ — спрашиваютъ. Сколько дадите. Красненькую и дали.
Сдлавшись, такимъ образомъ, благодаря догадливости надзирателя, обладателемъ ‘красненькой’, я счелъ возможнымъ попытаться: письменно снестись съ Фокомъ. Съ этою цлью, я попросилъ надзирателя размнять мн ее и вызвать меня потомъ къ себ въ пріемный покой. Вызовъ не замедлилъ послдовать. Я объяснилъ надзирателю, въ чемъ дло.
— Мн самому никакъ нельзя попасть туда, секретный, знаете, до насъ не касаются. A вотъ разв черезъ фельдшера? Тотъ можетъ… будто съ лекарствомъ или осмотрть… Не поскупитесь — устрою,— добавилъ онъ, подумавъ съ минуту,
— Я дамъ три рубля.
— Врядъ-ли согласится… ужь не пожалйте синенькой, завтра-же утромъ напишите и отвтъ получите.
— Идетъ. И я былъ тутъ-же снабженъ карандашемъ и полулистомъ бумаги, съ предупрежденіемъ, впрочемъ, о необходимой осторожности.
— A особенно остерегайтесь Исаевскаго: все въ контору переноситъ,— сказалъ онъ мн въ заключеніе.
Я дождался, когда вс больные въ палат, не исключая и моего сосда, предались глубокому сну, тогда, не смотря на полумракъ,— посл поврки, свтъ въ палатахъ уменьшается,— я приготовилъ для Фока записку, которую рано утромъ и вручилъ въ пріемномъ поко надзирателю.
— Отвтъ вечеромъ,— доложилъ онъ мн вскор.
Въ тотъ день 3-ю и 4-ю палаты обходилъ принимавшій меня врачъ Ф.
— Почему онъ не выписанъ?— энергически ткнувъ на меня пальцемъ, гнвно спросилъ онъ фельдшера.
— Я докладывалъ, ваше высок—діе, г. старшему врачу… Они не приказали…
— Не приказали? Дай сюда листокъ!
Фельдшеръ подалъ.
Быстро пробжавъ его глазами, онъ не мене быстро проврилъ себя: едва дотронулся до моего пульса и головы, почти такъ-же скоро обошелъ, точне, обжалъ остальныхъ больныхъ въ палат, однообразно черкнулъ въ листк каждаго и не только не спросивъ ни о чемъ, но и не взглянувъ ни на одного изъ нихъ, ушелъ въ 4-ю палату, которую, впрочемъ, спустя минуту, или-же никакъ не больше двухъ, также не замедлилъ оставить.
Незадолго до обда, въ палатахъ показался надзиратель.
— Приберитесь, братцы, хорошенько!… Оправьте постели… Смотри, подъ подушками, подъ матрацами, чтобы ни у кого ничего не было! — торопливо, съ глубоко-озабоченнымъ видомъ наказывалъ онъ больнымъ.
Раздался пронзительный звономъ въ наружную дверь больницы.
— Смотри-же, братцы!— И надзиратель стремглавъ бросился на звонокъ.
Въ больницу пожаловалъ самъ смотритель. Свита его состояла изъ старшаго помощника эконома, 4-хъ городовыхъ, двухъ надзирателей и нсколькихъ человкъ тюремныхъ служителей. Въ больниц ее увеличили собою: больничный надзиратель, больничные служители и два фельдшера. При вход ихъ въ палату, нельзя было не замтить, что въ порядк шествія каждый изъ названныхъ чиновъ занималъ соотвтствующее своему званію мсто. Почти рядомъ съ смотрителемъ, по правую его руку, нсколько поодаль, шелъ старшій помощникъ, по лвую — экономъ, за ними — городовые, дале слдовали надзиратели и служители. Исключеніе составляли: больничный надзиратель и фельдшера, первый, какъ представляющій на смотръ свою часть, былъ впереди, послдніе перебгали съ мста на мсто. Остановившись у одной изъ кроватей, смотритель окинулъ проницательнымъ взглядомъ всхъ больныхъ.
— Это что?— указалъ онъ надзирателю на ноги больнаго, у котораго не были подвязаны больничные носки.
— Виноватъ-съ, ваше высо—вдіе, я…
— Молчать! почему у него такой короткій халатъ? не могъ подобрать?— указалъ онъ на другого больнаго, халатъ котораго не доходилъ до колнъ. — Смотри у меня! Я, братъ, вижу, ты что-то портиться сталъ!— И, внушительно погрозивъ надзирателю пальцемъ, смотритель, не оставляя своего наблюдательнаго пункта, обратился ко мн:
— Я васъ лишаю права свиданія въ продолженіи двухъ недль. Своевольничать, батюшка мой, нельзя. Кто это прізжала къ вамъ вчера?
— Моя хорошая знакомая.
— И только? — ухмыльнулся онъ. — A я думаю, что нчто большее, чмъ хорошая знакомая… Фамилія ея? Наврное изъ вашихъ княжескихъ знакомыхъ?
— Это было видно, что знатная дама, иначе я и не допустилъ-бы не въ пріемный день,— проговорилъ старшій помощникъ.
Я молчалъ.
— Что-жь? Вы не хотите мн отвчать? Я васъ съ этимъ не поздравляю,— нахмуривъ вдругъ свои жиденькія брови, строго опросилъ меня смотритель.
— Я могу имть причины не отвчать вамъ на вашъ вопросъ относительно постившей меня особы. Вы предложили мн его, конечно, не въ качеств смотрителя, и я полагаю, поэтому, что, пожалуй, и вправ его сдлать,— стараясь придать интонаціи голоса, какъ можно больше мягкости и почтительности, полувопросительно отвтилъ я.
— Нтъ-съ, я васъ спрашиваю какъ смотритель! — въ слдующій разъ, когда прідетъ эта дама,— обратился отъ къ помощнику,— отберите отъ нея свднія о ея личности и доложите мн.
— Что вамъ угодно-съ?— спросилъ онъ Исаевскаго, сдлавшаго до направленію къ нему нсколько шаговъ.
Исаевскій что-то невнятно пробормоталъ.
— Громче говорите!
— Прикажите вызвать меня въ контору, я здсь не могу… .
— Хорошо.— Не забудьте его вызвать.
Помощникъ, въ которому относились послднія слова, въ свою очередь, повторилъ ихъ одному изъ городовыхъ.
Еще разъ окинувъ всю палату долгимъ, пристальнымъ взглядомъ и сбросивъ съ двухъ кроватей подушки, очевидно, съ цлью убдиться, нтъ-ли подъ ними чего-нибудь, смотритель, со всей своей свитой, направился въ слдующую палату.
Обходъ длился съ часъ. Проводивъ ‘начальство’, надзиратель поспшилъ къ тмъ, изъ-за которыхъ ему достались замчанія. Напрасно одинъ напоминалъ ему, что онъ разъ десять тщетно просилъ о перемн халата, а другой,— что онъ также не переставалъ просить хоть веревочки для подвязыванія носковъ,— надзиратель и слушать ничего не хотлъ: онъ кричалъ, ругался, грозилъ и, въ заключеніе всего этого, не смотря на заявленіе больныхъ, что они будутъ жаловаться доктору, приказалъ служителю обоимъ мнимо-провинившихся больнымъ дать овсянку хотя на ихъ доскахъ и значилось: ‘2-я порція’.
Врныя своему слову, надзиратель, лишь только смерклось, доставилъ мн отвтъ Фока.
— Вдь, это ему, а мн за труды? — обидчиво произнесъ онъ, когда я вручилъ ему синенькую. Вы знаете, это не синенькой стоитъ… Пришлось дать еще два рубля.
Фокъ писалъ мн слдующее:
‘Записка ваша, добрый Дмитрій Александровичъ, застала, меня какъ разъ въ то время, когда я тщетно ломалъ себ голову, пріискивая возможность дать вамъ знать о моемъ грустномъ положеніи. Представьте себ: завтра меня будутъ судить, ужь дв недли, какъ мн объявили, что защитникомъ моимъ назначенъ присяжный повренный N, а я, до сихъ поръ, не видлъ его еще ни разу. Когда-же я ему разскажу, что вы мн совтовали, всю мою жизнь? Я хотлъ было написать ему письмо, да смотритель не далъ,— говоритъ, что напрасный трудъ: ‘это не такой защитникъ, онъ здить только къ тмъ, съ которыхъ можно взять что-нибудь. Очень ему нужно ко всякому грошовому воришк въ тюрьму здить! Еще, говоритъ, хорошо будетъ, если и въ судъ-то явится’. Что-же мн длать? Что мн длать? Если-бы я умлъ самъ все связно разсказать! Да мн и не поврятъ, если я буду говорить. Прокурору больше поврятъ. A я хочу, страстно хочу быть честнымъ человкомъ. Въ одиночномъ заключеніи, которое я избралъ по вашему совту, я много думалъ, много читалъ, и если-бы вы знали, какую глубокую благодарность я чувствую къ вамъ. Я не знаю, что я буду длать, чмъ буду кормиться, знаю только, что не вернусь на прежнюю дорогу. Я надюсь на васъ, на ваши указанія. Вы меня не бросите, не оставите. Но что мн теперь длать? Какъ избжать суроваго приговора? Неужели мн придется еще долго, долго томиться въ тюрьм? Смотритель сказалъ мн, что, посл суда, онъ долженъ будетъ перевести меня въ общую. Опятъ насмшки, оскорбленія, останусь-ли я тамъ такимъ-же, каковъ я теперь? Умоляю васъ, посовтуйте, скажите… Ахъ, какъ я боюсь завтрашняго дня! Вы еще успете сегодня написать мн нсколько строкъ. Надзиратель, если только онъ заинтересованъ, найдетъ случай передать мн. Жду съ нетерпніемъ’.
Бдный Фокъ! никому нтъ дла до его желанія стать честнымъ человкомъ, до его раскаянія. Вмсто поддержки, вмсто помощи, онъ встрчаетъ одно только убійственное равнодушіе, полнйшее безучастіе. Его маленькое, неинтересное дло ничего не прибавитъ къ слав и достоянію знаменитаго софиста, чего-же послднему безпокоиться? Извстному защитнику нуженъ извстный злодй, извстный воръ. Только такой преступникъ иметъ право на особенное вниманіе, на особенное покровительство. О немъ пишутъ, о немъ говорятъ, его рисуютъ, за его дломъ слдятъ. Честь и слава его адвокату!…
Несимпатичная наружность, три кражи, вторая судимость,— было почему Фоку бояться завтрашняго дня. Вроятный исходъ его,— лишеніе правъ и еще годъ тюрьмы,— не могли не страшить Фока. Онъ вполн сознавалъ, какую опасность представляетъ для него боле или мене продолжительное пребываніе въ общемъ заключеніи. Какимъ отчаяніемъ дышетъ его двукратное восклицаніе: ‘Что-же мн длать? Что мн длать?’!
— У меня на кровати вы можете писать, что вамъ угодно. Я стану на стрему, и дло съ концомъ,— успокоилъ меня Померанцевъ, къ которому я обратился въ своемъ затрудненіи.
Послднее слово подсудимаго, если оно не совершенно безсодержательно и произносится съ дйствительнымъ чувствомъ, рдко не производитъ на присяжныхъ извстнаго впечатлнія. Я ршилъ составить для Фока послднее слово. Заключая въ себ все, что служитъ къ оправданію или къ смягченію его преступности, всю его злополучную жизнь и выраженіе глубокаго раскаянія, оно, отчасти, могло замнить хорошую защитительную рчь. Движимый чувствомъ, я написалъ это слово въ самыхъ теплыхъ и трогательныхъ выраженіяхъ. Рекомендовавъ Фоку, въ особой приписк, заучить написанное въ теченіи ночи, я совтовалъ ему, когда онъ будетъ произносить это слово въ суд, стараться воскресить въ своей памяти всю свою горемычную жизнь и не сдерживать рыданій, которыя несомннно вызовутся мрачными воспоминаніями. Прибавивъ еще нсколько ободряющихъ, утшительныхъ словъ и поблагодаривъ Померанцева за стрему, я поспшилъ въ пріемный покой.
— Гд надзиратель? — спрашиваю служителя.
— На кухн.
Даю двугривенный и служитель отправляется на кухню. Является надзиратель.
— У меня осталось только три рубля,— говорю я ему,— но вы знаете, что стоитъ мн только послать къ той барын, и мн пришлютъ денегъ, сколько я спрошу. Пока возьмите эти три рубля, впрочемъ, у меня и трехъ рублей нтъ — я далъ служителю 20 к.,— только, во чтобы ни стало, сейчасъ-же доставьте Фоку эту записку.
— Сегодня-то нельзя, до завтра, если время терпитъ… Теперь и фельдшеру неловко. Утромъ доставлю, будьте покойны.
Я уже зналъ изъ письма Фока, что фельдшеръ тутъ не причемъ, что записку доставилъ самъ надзиратель, положивъ, такимъ образомъ, въ свой карманъ не только два рубля, но и ‘синенькую’.
— Что хотите берите, только сегодня, сію минуту доставьте. Вы понимаете, онъ завтра утромъ въ судъ идетъ, нужно, чтобы онъ сегодня получилъ эту записку.
— Я съ удовольствіемъ, только какъ фельдшеръ… — бормоталъ надзиратель.
— Длайтесь съ нимъ какъ хотите, я ни зачмъ не постою… только сейчасъ сдлайте!
— Постараюсь. — И, получивъ отъ меня 2 р. 80 к., надзиратель ушелъ ‘стараться’.
Само собою разумется, что записка была передана и что надзиратель не преминулъ поставить мн на видъ всю драгоцнность такой услуги: ‘Свои додалъ, насилу уломалъ, ни за что не хотлъ рисковать. Оно и то сказать… третій разъ идти къ секретнымъ: всякому бросится въ глаза’. Можно себ представить мой восторгъ, когда тотъ-же надзиратель сообщилъ мн на другой день вечеромъ, что Фокъ оправданъ!…
Въ сожалнію, оправданъ не всегда значитъ — освобожденъ, хотя законы наши и обусловливаютъ послднее первымъ. Извстно, что тотчасъ за объявленіемъ старшиною присяжныхъ оправдательнаго приговора, подсудимый, если онъ находится подъ стражей, объявляется предсдателемъ свободнымъ отъ этого. Ему, при этомъ, предлагается возвратиться въ тюрьму, потомъ для сдачи имющагося на немъ казеннаго платья. Всякое дальнйшее задержаніе его, какъ лица уже свободнаго, совершенно полноправнаго, можетъ послдовать не иначе, какъ на основаніи новаго о томъ, надлежащимъ образомъ составленнаго, постановленія. Что-же мы видимъ въ дйствительности? Во всхъ почти уздныхъ и большей части губернскихъ тюрьмахъ, т. е., именно тамъ, гд мы боле всего склонны подозрвать всевозможныя злоупотребленія въ этомъ случа, практика не расходится съ закономъ. Онъ является мертвой буквой только въ столичныхъ тюрьмахъ, въ этихъ завидныхъ для провинціи образцахъ. Въ нихъ уже много лтъ практикуется слдующій порядокъ. Получается въ тюрьм предписаніе предсдателя суда о немедленномъ освобожденіи оправданнаго изъ-подъ стражи. Очень часто, дло длится въ суд 6—7 часовъ, и тогда бумага поступаетъ въ тюрьму вечеромъ, посл ‘поврки’. Не смотря ни на какой протестъ оправданнаго, не смотря на его ссылку на законъ и на слово ‘немедленно’, упомянутое въ предсдательскомъ предписаніи, его въ такомъ случа, все-жь-таки, отправляютъ, до 9 ч. утра другого дня, въ арестантскую камеру, или,— что бываетъ нердко,— въ карцеръ, ‘за сопротивленіе’. Въ 9 часовъ утра, или часъ-другой спустя по полученіи бумаги,— если это было днемъ,— оправданнаго, подъ конвоемъ, отправляютъ въ сыскное отдленіе. Тамъ записываютъ его адресъ, занятія, провряютъ право на жительство въ столиц и, если окажется, что онъ былъ подъ судомъ въ первый разъ и что паспортъ его иметъ должную силу, его, наконецъ, освобождаютъ. Истекъ срокъ паспорта оправданнаго во время его пребыванія въ тюрьм, его не освобождаютъ, не даютъ отсрочки, а прямо изъ сыскнаго отдленія препровождаютъ въ пересыльную тюрьму, для отправленія этапнымъ порядкомъ на родину. Какими-бы соображеніями администрація при этомъ ни руководствовалась, неосвобожденіе оправданнаго тотчасъ по полученіи о томъ предписанія — явленіе, во всякомъ случа, весьма прискорбное. Я не могъ не бояться за Фока, какъ за рецидивиста, у котораго, въ тому-жь, и документа не было. Пріздъ въ больницу М-me Гуриной навелъ меня на мысль рекомендовать ей несчастнаго.
— Что вы имете мн сказать? — широко раскрывъ глаза, удивленно спросила она меня, придя въ 3-ю палату по моей просьб, переданной черезъ надзирателя.
— Я не о себ хочу вамъ говорить, и потому, прошу васъ, забудьте на минуту личное противъ меня неудовольствіе и выслушайте меня,— началъ я.
— Говорите.
— Дло идетъ о спасеніи человка, искренно раскаявшагося въ своемъ преступленіи… Я говорю не о себ, повторяю…— оговорился я, опять замтивъ на лиц Гуриной выраженіе недоврія,— я говорю о несчастномъ, котораго я узналъ здсь, въ тюрьм, и который иметъ право на вашу помощь…
— Даже право? Говорите, говорите, я слушаю.— И, свъ на поданную ей Исаевскимъ табуретку, она съ видимымъ любопытствомъ устремила на меня свои глаза.
Не стараясь быть краткимъ я далъ ей полное понятіе о личности Фока и о той богатой почв для всего добраго и честнаго, какое представляетъ собою его настоящее благодтельное душевное настроеніе.
— Предоставить его самому себ, при тхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ онъ теперь находится, слишкомъ рискованно. Вы примете въ немъ участіе, это вашъ долгъ, ваша обязанность: посвятивъ себя длу исправленія падшихъ, вы не имете права отталкивать отъ себя, подобныхъ Фоку! — горячо закончилъ я.
— Я васъ не понимаю,— проговорила Гурина, слушавшая меня съ замтнымъ удивленіемъ:— такъ можетъ говорить только честный человкъ, а между тмъ… Впрочемъ…. имя и званіе вашего, protg?
— Дворянинъ Константинъ Фокъ.
Она записала.
— Онъ теперь въ сыскномъ отдленіи? Я сейчасъ туда пойду. Прощайте
Общественное положеніе Гуриной и ея родственныя связи длали ее довольно вліятельной особой. Я не сомнвался, что, при ея участіи, Фокъ избгнетъ высылки изъ столицы. Оставалось отыскать боле или мене подходящій къ его небогатымъ способностямъ трудъ, который обезпечивалъ-ли сколько-нибудь его матеріальное существованіе на свобод и давалъ-бы ему возможность удлять извстное время на пополненіе своихъ скудныхъ званій. Объ этомъ я ршился просить ту-же Гурину, если не удастся лично, то письменно.
Успокоившись, такимъ образомъ, насчетъ Фока, я обратился къ себ.

ГЛАВА XVIIL

САМОУБІЙСТВО НИКОЛАЕВА И ПОСЛДНІЯ СУТКИ МОЕГО ПРЕБЫВАНІЯ ВЪ ПОЛИЦЕЙСКОМЪ ДОМ.

Безъ сомннія, Николаевъ, какъ только возвратится изъ своей поздки, немедленно бросится въ полицейскій домъ, гд и узнаетъ, что я нахожусь въ тюремной больниц. Онъ дождется воскресенья,— дня допуска въ тюрьму постителей,— и явится для, свиданія со мной. Получивъ отказъ въ этомъ, въ силу наложеннаго на меня смотрителемъ взысканія, онъ, конечно, письменно увдомитъ меня о своемъ прізд. Но когда я получу это увдомленіе? Письмо, прежде чмъ быть мн выданнымъ, будетъ препровождено изъ тюремной конторы на разсмотрніе прокурора, а продлится-ли мое пребываніе въ больниц до тхъ поръ, пока оно получится отъ него обратно? Сомнительно. Являлась, слдовательно, необходимость найти способъ самому своевременно узнать о прізд Николаева и, за невозможностью имть личное съ нимъ свиданіе, снестись съ нимъ письменно. Первое можно было сдлать черезъ надзирателя, но какъ доврить ему письмо, заключающее въ себ планъ бгства? Не найдетъ-ли онъ боле выгоднымъ для себя представить это письмо по начальству!… Довриться Амаліи Карловн, которая, наврное, добьется свиданія, не смотря на запрещеніе? Умышленно она, конечно, не донесетъ на меня, но не проболтается-ли она Егорову — что одно и тоже. Наконецъ, бгство — куда, для чего? Какъ я объясню ей это? къ жен? но тогда нечего и надяться на ея содйствіе. Надзиратель казался мн слишкомъ опытнымъ и хитрымъ, слишкомъ лукавымъ и безсовстнымъ, чтобы не проникнуть въ тайну моего письма, если-бы оно было написано даже на непонятномъ для него язык. Онъ найдетъ, кто-бы прочелъ ему его. Нтъ, ни ему, ни Амаліи Карловн я, въ этомъ случа, не доврюсь. Посовтуюсь съ Померанцевымъ: онъ тюремный старожилъ, и, какъ кажется, усплъ сдлаться настоящимъ арестантомъ, наврное, онъ укажетъ мн на такого испытаннаго фортоваго человка, котораго можно смло употребить для всевозможныхъ наисекретнйшихъ порученій. A пока адресую надзирателя къ Амаліи Карловн за деньгами и къ Николаеву, узнать — пріхалъ-ли онъ. Безъ денегъ и ни о какомъ фортовомъ человк мечтать нельзя.
Записка моя къ Амаліи Карловн заключалась въ слдующихъ четырехъ строчкахъ: ‘Не найдете-ли возможнымъ прислать мн еще 10—15 рублей, въ которыхъ я, въ данную минуту, очень нуждаюсь? Мои деньги въ контор, получить ихъ оттуда, пока я въ больниц, нелегко. Надюсь, что вы не замедлите доставить мн удовольствіе своимъ посщеніемъ’.
Отвтъ:
‘Охотно исполняю твою просьбу и посылаю теб еще 10 рублей. Пока ты въ больниц, мы врядъ-ли увидимся. Согласись, другъ мой, что нтъ ничего пріятнаго въ такомъ свиданіи, какое мн дали. Противный Егоровъ, просто на просто, надулъ меня: взялся все устроить, а сдлалъ только то, что отрекомендовалъ меня тюремному помощнику важной барыней и больше ничего. Я даже думаю, что помощникъ не получилъ отъ него ни копйки изъ тхъ денегъ, которыя я дала ему для него. Просидть какихъ-нибудь 15 минутъ и не имть возможности обмняться не только теплымъ поцлуемъ, но и любящимъ словомъ,— не знаю, какъ для тебя, а для меня — сущая пытка. Выписывайся скорй изъ больницы, а тамъ видно будетъ, что длать. Сейчасъ получила слезливое посланіе отъ Ивана Ивановича. Бдняжка боленъ. ду навстить его. Шлю тысячу поцлуевъ’.
Вторую часть моего порученія надзиратель исполнилъ также аккуратно.
— Не пріхали еще. Барыня ихъ приказаніи вамъ кланяться и сказать, что сами ждутъ съ минуты на минуту,— доложилъ онъ мн.
— Нельзя-ли вамъ будетъ завтра опять сходить?
— Оно.. далеко очень… да и выберешь-ли завтра время…— почесывая затылокъ, медленно отвтилъ мн надзиратель, бросая, въ тоже время, выразительные взгляды на мою правую руку, заключавшую въ себ присланные Амаліей Карловной десять рублей.
Я догадался и поспшилъ вручить ему еще ‘синенькую’. Его будущія услуги и не вполн оплаченная передача Фоку моего послдняго письма длали невозможнымъ меньшее ‘воздаяніе’. То, что было ‘дадено очень’, стало тотчасъ-же очень близко, и надзиратель ни минуты не сомнвался, что онъ выберетъ время не только завтра, но, если нужно, то и ежедневно будетъ навдываться въ Николаеву.— Съ вами, баринъ, пріятно и дло имть, не насчетъ чего я говорю, а потому, что знаю, что не попадусь: вы умный господинъ… вдь, вотъ, дай мн другой хоть сто рублей,— ей-Богу, ни за что не согласился-бы: свяжешься, а потомъ самъ не радъ будешь,— разсудительно заключилъ онъ нашу интимную бесду.
Прошло шесть долгихъ, томительныхъ дней нетерпливаго ожиданія и опасеній. Какъ только наставалъ обыкновенный часъ прізда доктора, мною овладвала мучительная тревога. Сердцебіеніе и нервная дрожь необыкновенно усиливались по мр при’ближенія доктора въ 3-й палат. Въ ту минуту, пока листовъ ной находился въ его рукахъ, я бывалъ, дйствительно, ‘ни живъ, ни мертвъ’. Я оживалъ только тогда, когда, по уход доктора изъ палаты, убждался, что имъ въ листв написано желательное: ‘тоже’. Вопросовъ я не удостоивался никакихъ и даже дотрогиваніе ‘ради формы’ до пульса и лба не имло боле мста. Надзиратель не переставалъ каждый день заглядывать въ квартиру Николаева и неизмнно приносить мн одну и туже всть: ‘нтъ, еще не пріхали’. Всть эта, впрочемъ, каждый разъ сопровождалась передачей различныхъ, не дешево стоющихъ, лакомствъ, которыя присылались мн его сердобольной женой. Высокіе сорта этихъ лакомствъ и заключавшія ихъ бомбоньерки, на ряду съ тмъ, что было мн извстно о крайне стсненныхъ денежныхъ обстоятельствахъ Николаева, характер и нравственныхъ правилахъ горячо-любимой имъ жены, подсказывали мн истинный источникъ такой щедрости и, вмсто удивленія, вызывали глубокое сожалніе въ несчастному добряку-мужу. Мои подозрнія подтвердилъ надзиратель, простершій свое усердіе до того, что, по собственному почину, безъ всякой съ моей стороны о томъ просьбы, навдывался о Николаев по два раза въ день. Ясно,— подумалъ я,— что навдыванія эти ему особенно пріятны, а это значить, что щедрость M-me Николаевой касается и его. Я сталъ спрашивать его о томъ, что говоритъ она съ нимъ, кого онъ видитъ въ ея квартир, и проч.
— У нихъ постоянно гости, все больше господа офицеры… играютъ на фортепіано, смются, поютъ. Бутылокъ много на стол, все съ засмоленными горлышками, должно быть, шампанское… A мн каждый разъ рубликъ перепадаетъ, ласковая барыня…— получился многообъясняющій отвтъ.
Въ седьмой день опасенія мои осуществились. Вмсто обычнаго ‘тоже’, я прочиталъ въ-листк: ‘Выздоровлъ. Выписанъ’. Надзиратель былъ, повидимому, не мене меня опечаленъ подобнымъ исходомъ докторской визитаціи.
— Вы-бы хоть притворились немного, жаловались… Эхъ-ма! недолго вы у насъ нагостили…— съ неподдльнымъ сокрушеніемъ проговорилъ онъ, не замедливъ, по уход доктора, вызвать меня въ пріемный покой.
Онъ охотно согласился създить къ ‘ласковой барын’, и узнать — не пріхалъ-ли Николаевъ наканун ночью.
— Насчотъ этого вы не безпокойтесь: сперва нужно, чтобы я подалъ записку въ контору, что вы выписаны, а потомъ ужь за вами придетъ городовой, Ну, а я записку подамъ, когда возвращусь,— успокоилъ онъ меня насчетъ возможности быть позваннымъ въ цейхгаузъ раньше, чмъ онъ доставитъ мн свой отвтъ.
И я его дождался…
Онъ заключался въ двухъ словахъ: ‘они застрлились’.
Нсколько блдный и какъ-бы растерянный встникъ, видимо находившійся подъ сильнымъ вліяніемъ свжаго впечатлнія, не могъ не испугаться при вид дйствія своихъ словъ… Хорошо понимая, точне,— чувствуя, кто это — ‘они’, я, тмъ не мене, лишь только онъ произнесъ свой краткій, но ужасный отвтъ, схватилъ его за об руки и, забывъ всякую осторожность, чуть-ли не на всю больницу закричалъ: ‘Кто застрлился? говорите скорй!’ Вырвавшись отъ меня и прошептавъ: ‘Вы и меня-то погубите’, надзиратель скрылся изъ пріемнаго покоя въ ‘ванную’. Но я уже овладлъ собою и послдовалъ за нимъ.
— Ступайте на мсто, ради Бога ступайте! Я ничего не знаю…. Во всхъ палатахъ слышно было, какъ вы закричали… Не нужно мн отъ васъ ничего… уйдите! — замахалъ онъ руками, стараясь отдлаться отъ моего опаснаго присутствія.
Мн стоило не мало словъ, чтобы смилостивить его и убдить, что поступокъ мой не могъ имть для него послдствій.
— За это банки ставятъ…— проговорилъ онъ, наконецъ.
Умышленная или неумышленная выдача фортоваго человка составляетъ одно изъ немаловажныхъ преступленій, предусмотрнныхъ арестантскимъ кодексомъ и влечетъ за собою извстныя читателю банки.
— Разскажите-же мн подробности, вдь, меня, пожалуй, скоро позовутъ.
— Ахъ да,— спохватился онъ,— погодите, я сейчасъ записку подамъ.
Я остался въ ‘ванной’ ждать возвращенія его изъ конторы. Одна бда, онъ нарвался тамъ на смотрителя, который, будто-бы, и оштрафовалъ его тремя рублями за позднее доставленіе въ контору записки.
— Все изъ-за васъ. Мое жалованіе не всть какое, чтобы терять изъ него три цлковыхъ.
‘Новая выдумка’, ршилъ я мысленно и, чтобы узнать, наконецъ, подробности самоубійства Николаева, поспшилъ вручить ему три рубля.
— Вотъ ваши три цлковыхъ, только, пожалуйста, не мучьте меня: разскажите, наконецъ, что тамъ такое случилось?
— Чего же разсказывать? Однимъ словомъ, г. Николаевъ застрлились. Пріхалъ я. Смотрю, у подъзда стоятъ кареты, извощики, полицейскіе. Подъздъ отпертъ, дворникъ стоитъ. Что это, говорю, у васъ за създъ сегодня? A во второмъ номер жилецъ застрлился, начальство тамъ. Увидалъ горничную — и къ ней. Она мн и разсказала, какъ дло было. Барыня-то снюхалась съ однимъ офицеромъ. Только какъ приходить машин вечеромъ, въ 10 часовъ, онъ и уходилъ, а потомъ узнавалъ, что не пріхалъ и приходилъ опятъ. Вчера тоже самое. Ждала его съ машины, нтъ. Въ 11 часовъ она и послала за офицеромъ. Глядь, г. Николаевъ прізжаетъ ночью, въ 3 часа, на лошадяхъ. Ключъ отъ двери у него былъ свой, и горничная не слыхала, какъ онъ вошелъ и зажегъ огонь. A въ передней-то висла шинель офицера. Онъ, должно быть, увидалъ ее и тихонько вошелъ въ спальню. Что тамъ было, неизвстно, когда горничная прибжала на выстрлъ, онъ ужь лежалъ на полу, съ прострленной головой, въ рукахъ револьверъ: онъ съ нимъ былъ въ дорог… Много душъ погибаетъ изъ-за бабъ! Вонъ на татебномъ сидитъ мой товарищъ, въ одномъ полку служили, фельдфебелемъ былъ, потомъ старшимъ городовымъ служилъ… Тоже, жилъ сколько лтъ съ женщиной, любилъ ее, ходилъ, а она возилась съ докторомъ. Только онъ лучше сдлалъ: чмъ себя убивать, взялъ да убилъ ее, проклятую, вмст съ любовникомъ! И не зналъ я г. Николаева, а жалко мн его,— со вздохомъ заключилъ надзиратель.
Тмъ боле было жаль его мн: я зналъ эту честную, добрую, хотя и безпечную натуру, зналъ его постоянно веселый, добродушный характеръ и видлъ симпатичныя отношенія его къ людямъ, отвращеніе къ Глюму и Егорову и участіе его къ Фоку. Меня не удивило, что онъ не поступилъ такъ, какъ поступилъ товарищъ надзирателя, мысль о томъ, что онъ палъ не отъ собственной руки, меня также не постила. Смерть его совершенна согласовалась съ его характеромъ. Тамъ, гд люди обыкновенно убиваютъ и мучаютъ другихъ, такіе субъекты, какъ онъ, мучаются всю жизнь сами, убиваютъ себя. Цвты наслажденія не для нихъ: они пьютъ ядъ, продолжая любить существо, которое его подноситъ. Не служитъ-ли тому доказательствомъ вся супружеская исторія Николаева? Любовь побудила его оставить военную службу, т. е. лишиться средства къ безбдному существованію, любовь наградила его, такимъ образомъ, страшной двухъ-лтней нуждой, любовь сдлала его преступникомъ, познакомила съ тюрьмой, и любовь-же убила его. Разъ полюбивъ женщину, онъ продолжалъ любить ее и тогда, когда она явила себя недостойною этой любви. Неврность, двукратный обманъ, неблагодарность были безсильны вырвать изъ его сердца привязанность къ предмету его первой и единственной любви, были безсильны заставить его сдлать ему зло. Его любовь носила въ себ задатки смерти только для него одного. Любимая преступница была въ безопасности. И надо полагать, что она это знала, иначе, она, конечно, съ большею осторожностью предавалась-бы своимъ постыднымъ наклонностямъ. Съ другой стороны, эта неожиданная смерть лишала меня единственнаго человка, на содйствіи котораго я основывалъ свой планъ предполагаемаго бгства. Я былъ увренъ въ этомъ содйствіи и вытекавшемъ отсюда успх предпріятія. Я уже предвкушалъ близость счастья, въ томъ значеніи слова, какое оно для меня имло. И вдругъ… видть эту увренность внезапно разбитою, уничтоженною, лишиться даже надежды! Горесть моя была, такимъ образомъ, двояка: до болзненности жаль было преждевременно погибшаго добраго человка — жертву симпатичнаго чувства, и еще боле, чмъ жаль, было — себя, терявшаго въ этомъ человк средство въ избавленію себя отъ неволи, къ скорому счастью.
Чмъ сильне нравственный ударъ,тмъ продолжительне бездйствіе разсудка: въ первыя минуты, человкъ весь отдается чувству, ршенія его безумны, также, какъ и его дйствія: онъ живетъ только сердцемъ. Здравая, всесторонняя мысль вступаетъ въ свои права только тогда, когда первое впечатлніе, во всей своей сил, уже вполн воспринято и пережито. Естественно, что продолжительность этого періода находится въ зависимости отъ большей или меньшей впечатлительности извстнаго субъекта и свойственной ему, вслдствіе этого, глубины воспріимчивости. Насколько впечатлителенъ мой характеръ, читатель уже знаетъ. Глубоко потрясенный неожиданностью и силою удара, я не скоро получилъ возможность сдлать ему врную оцнку, взвсить его дйствительныя послдствія. Отсюда явилось чувство безнадежности, которое на самомъ дл было не совсмъ основательно. Я, однакожь, отдался этому чувству и сильно страдалъ. Я машинально отдалъ надзирателю остававшіеся у меня пять рублей, лишь только онъ заикнулся объ этомъ, машинально послдовалъ за городовымъ въ цейхгаузъ и также полусознательно одлся, подучилъ въ контор отобранныя отъ меня при пріем деньги и очутился на улиц, подъ конвоемъ двухъ тюремныхъ служителей. На минуту вниманіе мое привлекается этимъ усиленнымъ противъ обыкновеннаго конвоемъ. Я вспомнилъ, что въ первое мое пребываніе въ больниц меня сопровождалъ оттуда одинъ служитель. (Содержащіеся въ полицейскихъ домахъ не конвоируются военнымъ конвоемъ, и вообще способъ препровожденія ихъ въ присутственныя мста и тюрьмы не указанъ никакой инструкціей и совершенно зависитъ, такимъ образомъ, отъ личнаго усмотрнія смотрителя). Но настроеніе мое длаетъ меня неспособнымъ вдумываться, отыскивать причину, вызвавшую необходимость въ боле строгомъ, чмъ прежде, надзор за мной. Мысль какъ-бы мимоходомъ скользнула по бросившемуся на глаза факту и быстро перешла на другіе предметы, касаясь ихъ также поверхностно и безучастно. Глаза машинально блуждаютъ по домамъ, вывскамъ, людямъ, по всему, мимо чего я прохожу и что мн встрчается. Шагъ невольно замедляется, я совершенно забываюсь и останавливаюсь. Легкій толчекъ въ спину, приправленный ругательствами, моментально приводитъ меня въ память. Я извиняюсь предъ своими конвойными и начинаю мрно шагать. Нсколько минутъ и грозный возгласъ: ‘Будетъ-ли этому конецъ! Что вы ошалли, что-ли, прости Господи!’ — вновь будитъ меня. Полицейскій домъ. Видъ его дйствуетъ на меня проясняющимъ образомъ. Я возвращаюсь къ поразившему меня удару. ‘Кончено!’ — мысленно восклицаю я.— Прощайте, радужныя мечты! Прощай надежда на счастье и любовь!’…
Вотъ я и въ контор. Знакомыя лица: Амалія Карловна, поручикъ С., околоточный, писаря…
— Здравствуйте, г. Карасевъ! Здравствуйте, князь! Здравствуйте, Дмитрій Александровичъ! — привтствуютъ меня.
Ловлю знакомый, полный извстнаго значенія, взглядъ, брошенный ‘чудеснйшей женщиной’ моему бывшему сосду по секретному нумеру. Взглядъ сопровождается словами: ‘До свиданія, до свиданія, ступайте… дайте мн поговорить съ моимъ другомъ’.— ‘Не церемоньтесь, я не помшаю. Какъ поживаете, князь?’ — обращается ко мн С. и не думающій уходить изъ конторы.
— Да, въ самомъ дл, какъ вы поживаете? — повторяетъ какъ-бы смущенная Амалія Карловна.
— Ничего, какъ видите… только голова что-то болитъ… Извините меня, Амалія Карловна!… Павелъ Алексевичъ! отправьте меня поскоре въ камеру,— обратился я къ околоточному, чувствуя себя и въ самомъ дл слабымъ.
— Сдлайте одолженіе, пожалуйте.
Амалія Карловна широко раскрыла глаза, словно спрашивая: ‘Что-жъ это значитъ? Онъ со мной и говорить не хочетъ’. С. преспокойно остался курить свою сигару. Околоточный повелъ меня на ‘секретную половину’.
— Нельзя-ли на ‘благородную’? Я вовсе не хочу быть въ секретномъ нумер. Вы, конечно, знаете, что я не секретный?
— Я не могу, ужь это какъ будетъ угодно смотрителю. Я долженъ помстить васъ туда, откуда вы ушли въ больницу,— отвчаетъ мн околоточный, предлагая войти въ мой прежній нумеръ, который оказывается незанятымъ.
Видъ его былъ, однакожь, далеко не прежній: отсутствіе всякой мебели, постели, пыль, покрывавшая потолокъ и стны, паутина въ углахъ, отсутствіе свта, скудно проходившаго сквозь небольшое окно, стекла котораго были покрыты льдомъ, страшный холодъ,— все это, вмст взятое, производило какое-то мрачное, тяжелое впечатлніе.
— Помилуйте, мн еще нужно отогрться, а вы вводите меня въ камеру, которая столько времени не топилась,— протестовалъ я.
— Безъ приказанія смотрителя, ей-Богу, не могу. Не угодно-ли вамъ пока посидть въ контор: онъ скоро прідетъ.
— Нтъ, благодарю васъ, вы лучше позвольте мн по корридору походить.
Околоточный, въ отвтъ, развелъ только руками, что, опять-таки, означало все тоже: ‘не могу’.
Длать нечего. Я предпочелъ нумеръ контор, и остался въ немъ.
Съ часъ времени я трясся какъ въ лихорадк: зубъ на зубъ не попадалъ, пока не явился дйствительный помощникъ Егорова — достопочтенный Савельевъ, бывшій также въ отсутствіи.
— Какъ мн сказали на двор, что вы прибыли, я прямо и бросился къ вамъ: даже и не заходилъ въ контору. Ну, слава Богу, баринъ, какъ вы поживаете? — радостно проговорилъ онъ.
— Въ настоящую минуту очень плохо: видите, какъ я трясусь? — отвтилъ я.
— А, Господи, да что-же вы тутъ сидите? Тутъ замерзнуть можно! — возмутился Савельевъ.— Пожалуйте, можно пока у графа посидть: у него тепло!
Радецкій былъ очень радъ гостю и принялъ меня съ изысканною любезностью.
— Теперь-съ, съ благополучнымъ прибытіемъ честь имемъ поздравить-съ,— заискивающе улыбаясь, театрально расшаркался предо мной Савельевъ. Я замтилъ, что онъ былъ пьянъ. Получивъ желаемое и убдившись, что я въ немъ боле не нуждаюсь, онъ пожелалъ мн ‘счастливо оставаться’.
Радецкій распорядился послать за чаемъ и закуской. То и другое не замедлили принести. По мр того, какъ я согрвался и подкрплялъ себя чаемъ и нсколькими бутербродами, я отршался отъ овладвшаго мною настроенія. Пріятное ощущеніе тепла внесло нкоторое довольство въ мою душу. Я уже былъ способенъ отдаться бесд, интересоваться.
Дло ‘графа’ было окончено предварительнымъ слдствіемъ, и хотя онъ, вмст съ тмъ, былъ освобожденъ отъ секретнаго содержанія, но перейдти въ общую камеру отказался. Вс старанія энергическаго судебнаго слдователя представить суду неопровержимыя улики противъ Радецкаго, виновность котораго въ сбыт фальшивыхъ ассигнацій была несомннна, не привели ни къ чему, благодаря извстной читателю систем содержанія въ полицейскомъ дом. Возможность,— не смотря на ‘секретный’ арестъ,— сноситься съ прочими обвиняемыми и свидтелями по длу сдлала то, что даже т достоврныя улики, которыя имлись въ рукахъ слдователя при начал слдствія, получили потомъ другой характеръ: одни свидтели прямо отказывались отъ своихъ прежнихъ показаній, другіе — заявляли, что показывали по злоб, третьи — приписывали слдователю угрозы и вымогательства и т. под. Какъ ни сильно было убжденіе слдователя въ виновности Радецкаго, онъ, однакожь, оказался вынужденнымъ измнить принятую противъ него мру для воспрепятствованія уклониться отъ суда: Радецкій оставленъ подъ стражей ‘впредь до представленія денежнаго залога въ 10 тыс. рублей’.
— Это называется умно повести дло, не правда-ли?— хвалилъ онъ себя.
— Но какъ-бы вы повели дло, если-бы не могли отсюда переписываться и видться съ кмъ вамъ нужно было? Ясное дло, что и умъ тутъ не много помогъ-бы,— возразилъ я.
— Primo,— я не могу себ представить такой тюрьмы, администрація которой была-бы неподкупна. Нужно только знать, какое грошовое жалованье она получаетъ, чтобы не спорить противъ этого. Существовать на него, да еще съ семействомъ, честно — невозможно. Secundo,— все дло во времени: при данныхъ обстоятельствахъ я могъ поправить дло еще у слдователя, при другихъ-же, оно-бы получило то-же благопріятное направленіе нсколько позже — на суд. Съ окончаніемъ слдствія, запрещеніе видться съ знакомыми и родственниками было-бы снято и черезъ нихъ все устроилось-бы,— процдилъ Радецкій съ видомъ дльца.
Я не сталъ спорить, насколько справедливо его положеніе о грошовомъ содержаніи, получаемомъ тюремной администраціей, въ примненіи къ лицамъ столичнаго тюремнаго управленія, поставленнымъ въ этомъ отношеніи въ исключительныя, благопріятныя условія. Я освдомился о положеніи дла С. ожидавшаго со дня на день свободы, а между тмъ продолжающаго находиться въ заключеніи.
— Не можетъ залога внести: пять тысячъ требуютъ, а возлюбленная-то его бросила, остается глухою ко всмъ его просьбамъ: даже не отвчаетъ на письма. Надо, впрочемъ, думать, что онъ утшился… Навщала васъ въ больниц Амалія Карловна? — спросилъ онъ меня вдругъ, лукаво улыбнувшись.
Нельзя было сомнваться въ значеніи улыбки и вопроса, слдовавшихъ за мнніемъ, что С. утшился въ измн своей пріятельницы. Я видлъ его дружески разговаривавшимъ съ Амаліей Карловной, съ которою онъ, до ухода моего въ больницу, не былъ знакомъ, замтилъ ея взглядъ и его безцеремонное съ нею обращеніе.
Радецкій не долго отнкикался. Убдившись, что я никакого особеннаго чувства къ ‘чудеснйшей женщин’ не питаю и отношусь хладнокровно къ возможной съ ея стороны измн, онъ повдалъ мн слдующее: увидавъ Амалію Карловну на порог моего нумера, С. тогда-же сказалъ Радецкому: ‘эта женщина мн чертовски нравится, и не будь я благородный офицеръ, если она не будетъ моей!’… Кто, что и какъ — все это было узнано отъ Савельева. Не дале, какъ въ день выбытія моего изъ полицейскаго дома, вечеромъ, тотъ-же Савельевъ отнесъ по адресу первое любовное посланіе поручика, очевидно, мастера въ подобныхъ длахъ. О содержаніи этого посланія Радецкій выразился такъ: ‘Ну, ужь и написалъ же онъ, я вамъ скажу! Нтъ ничего мудренаго… спеціалистъ!’ На другой день предметъ новой страсти поручика явился къ нему на свиданіе. Егоровъ и его вскор поздравилъ съ одержанной надъ ‘золотой бабой’ побдой. Для него было, конечно, все равно, изъ кого-бы доходъ не извлекался. ‘Чудеснйшая женщина’ стала проводить цлые дни въ полицейсвомъ дом: или въ контор, или въ секретномъ нумер. ‘Сегодня у него должно было быть ршительное объясненіе на счетъ залога: облапошитъ бабу!’ — выразилъ Радецкій свое мнніе.
Исторія эта явилась только фактическимъ подтвержденіемъ моего убжденія объ истинномъ характер внезапной страсти ко мн развращенной женщины. Не смотря на то, что я предвидлъ подобный исходъ, я, тмъ не мене, почувствовалъ себя неловко посл разсказа Радедкаго. По мн скользнуло жало ревности, чувство, которое, въ данномъ случа, можно объяснить разв только,— такъ сказать,— инстинктивнымъ возмущеніемъ самолюбія. О Глюм и другихъ ‘благородныхъ’ жильцахъ полицейскаго дома Радевцкій передать мн ничего не могъ. Недостатокъ матеріала для бесды уже начиналъ чувствоваться, когда въ нумеръ вошелъ С.
— Васъ Егоровъ проситъ въ контору,— передалъ онъ мн,— да это еще успется: не выпить-ли намъ ради свиданія съ милымъ сосдомъ? — спросилъ онъ Радецкаго.
— Добре,— отвтилъ тотъ.
С. вышелъ и, спустя минуту, явился съ бутылкой и рюмками въ рукахъ.
— A я познакомился… въ контор, случайно… съ Амаліей Карловной… Роскошная женщина, хоть и стара! Думаю пріударить… Не будете въ претензіи?— ухмыляясь, проговорилъ онъ, чокаясь со мной.
— Сдлайте одолженіе,— махнулъ я рукой.
— Вотъ это по дружески! благодарю… Впрочемъ, долженъ вамъ сказать, что, если-бы на то пошло, ей Богу, отбилъ-бы… За ваше здоровье!
За мной явился Савельевъ:
— Пожалуйте!
— Амалія Карловна тамъ?
— Такъ точно-съ!
Вынувъ изъ кармана свой небольшой капиталъ, я отсчиталъ столько, сколько считалъ себя ей должнымъ, ставъ, такимъ образомъ, владльцемъ лишь 12 рублей. Съ такой несчастной суммой бжать, конечно, не приходилось.
Кром Амаліи Карлавны, казавшейся чрезвычайно грустной, и Егорова, въ контор никого не было. Послдній бросился обнимать меня и трясти ной руки.
— Одно только не хорошо: зачмъ вы у меня разстроили Амалію Карловну?— заключилъ онъ свои привтствія.
— Для меня, для нея и для васъ, пожалуй, будетъ лучше, если мы объ этомъ не будемъ говорить. Вотъ деньги, которыя Амалія Карловна издержала на меня: прошу васъ передать ихъ ей…
Удивленный Егоровъ не усплъ еще взять отъ меня денегъ, какъ Амалія Карловна уже вскочила и быстрымъ взмахомъ руки швырнула ихъ на полъ.
— Вы смете меня оскорблять, неблагодарный! за мою любовь, за мои ласки! — вызывающе воскликнула она, принявъ гнвную позу.
— Я не имю намренія васъ оскорблять, а только прекращаю свои отношенія къ вамъ,— сдержанно отвтилъ я.
— Онъ прекращаетъ… ха-ха-ха!… Такъ знайте-жь, я васъ бросаю, а не вы меня! — торжествующе объявила она.
— Амалія Карловна! Дмитрій Александровичъ!… позвольте… Что за причина? — останавливалъ Егоровъ то меня, то ее, держа въ рукахъ поднятыя имъ съ пола деньги.
— Я ухожу отсюда,— проговорилъ я и поспшно направился къ выходу.
— Не удерживайте его, пусть себ уходитъ… Я увольняю его въ отставку,— произнесла Амалія Карловна, громко захохотавъ.
— ‘Милые бранятся только тшатся’, ‘перемелется — мука будетъ’,— выпалилъ двумя пословицами остановившій меня Егоровъ.
— Вы въ своемъ прежнемъ нумер? — спросилъ онъ меня.
— Позвольте мн на ‘благородную’: вдь я-же, въ самомъ дл, не секретный, да теперь и нтъ причинъ оставаться тамъ…
— На ‘благородную’? Нтъ, неловко, ужь вы лучше оставайтесь тутъ, тмъ боле, что, по всему вроятію, я вынуждедъ буду завтра отправить васъ въ пересыльную тюрьму… A впрочемъ,— произнесъ онъ, подумавъ,— можете идти на ‘благородную’. Только, пожалуйста… понимаете… не объясняйте ничего Глюму…
— Будьте спокойны! — И черезъ минуту, я уже былъ на ‘благородной’, здоровался со своими бывшими сожителями, тщетно ища глазами Соте.
— Разв баронъ на ‘секретной половин’? — спросилъ я.— Онъ выписался изъ больницы еще недлю тому назадъ.
— Вашъ баронъ тю-тю,— отвтилъ мн Глюмъ.
— Что съ нимъ?
— Спекся {Осужденъ, приговоренъ.}.
Оказалось, что предположенія Соте, относительно ожидавшей его участи, въ точности оправдались: на третій день прибытія его изъ больницы, онъ, на основаніи состоявшагося о немъ въ административномъ порядк постановленія, былъ препровожденъ въ пересыльную тюрьму, для слдованія въ одну изъ отдаленныхъ губерній Европейской Россіи, подъ надзоръ тамошней полиціи.
— Я тоже завтра въ пересыльную тюрьму,— объявилъ я, довольный вроятностью свиданія съ Соте.
— Мы васъ не пустимъ, ни за что! — проговорилъ Угровъ.— У насъ тутъ все вверхъ дномъ перевернулось: въ лавочку можемъ посылать въ день одинъ только разъ, въ контору, безъ разршенія, нельзя сойти, свиданіе — въ опредленные дни, табачокъ прятать нужно… словомъ,— бда да и только.
— Что-же за причина? — спросилъ я.
— Да причина… догадываемся… Иванъ Ивановичъ не поладилъ, онъ, вдь, тоже теперь, что нашъ братъ: изъ камеры ни на шагъ.
Я обратился къ Ивану Ивановичу.
— Потомъ все разскажу: мн нужно съ вами поговорить,— съ серьезнымъ видомъ сказалъ мн ‘благодтель’.
— Завтра на цугундеръ,— указалъ на него Угровъ.
— Да, князь, завтра ршится моя судьба. Неужели я за свое добро погибну? — какъ-то жалостно спросилъ онъ меня.
— Мой взглядъ на ваше дло вамъ уже извстенъ: все будетъ зависть отъ того, кто внушитъ присяжнымъ больше доврія: вы или она?— A ваши какъ дла, господа? — обратился я къ Де-Трайлю и Давыдовичу.
— Застой. ‘Ничего въ волнахъ не видно’. Въ палат, — вздохнулъ первый. Давыдовичъ только махнулъ рукой.
Общая бесда длилась до поврки. Въ обращеніи околоточнаго съ ‘благородными’ не было и тни прежняго пріятельства. Только Глюмъ, видимо, еще пользовался значительной долей вниманія: оно выразилось въ пожатіи руки и нсколькихъ словахъ, сказанныхъ ему на ухо. Записавъ число ‘благородныхъ’, околоточный немедленно оставилъ камеру, находясь во время ‘молитвы’ въ корридор. Глюмъ нашелъ своевременнымъ поговорить со мной. Поставивъ въ одномъ изъ угловъ камеры два стула, онъ пригласилъ меня занять одинъ изъ нихъ.
— Я все знаю, князь,— началъ онъ шопотомъ,— и васъ не виню. Я знаю, что вы не искали этого и даже не долюбливали Амаліи: я помню сцену въ контор. Но зачмъ вы отъ меня скрывали?!
— Скажите прежде: что вы знаете? — проговорилъ я не безъ смущенія.
— Все. Я знаю, что этотъ подлецъ Егоровъ, которому я позволялъ высасывать изъ себя послднюю копйку, воспользовался слабостью въ вамъ Амаліи, чтобы продать меня… Амалія была у васъ въ нумер. Она женщина больная… Вы знаете… Но она можетъ и мертваго расшевелить: остаться съ нею наедин опасно, я это знаю и васъ не виню. Но зачмъ вы не открыли мн глаза? Вдь, до послднихъ дней, я ничего не зналъ, продолжалъ врить этому предателю. Онъ ее оберетъ, онъ доведетъ ее Богъ знаетъ до чего. Ужь на что лучше: онъ свелъ ее съ этимъ негодяемъ С.! Я и теперь скажу: она добрая женщина, но слабая. Она меня любила и любитъ, увряю васъ… Къ несчастью,— не владетъ собой. Мой оправдательный приговоръ и ее спасетъ, и ея деньги,— и, помолчавъ съ минуту, онъ вдругъ необыкновенно жалобно, скороговоркой произнесъ:— Буду я оправданъ? скажите, Дмитрій Александровичъ, по вашему мннію!
Судъ, повидимому, сильно страшилъ его. Чтобы сколько-нибудь успокоить себя и подкрпить слабую надежду, онъ вымаливалъ у меня ободрительнаго мннія. Нтъ сомннія, что этотъ-же страхъ за свою участь и парализовалъ вліяніе измны ‘чудеснйшей женщины’. Онъ былъ теперь всецло поглощенъ исходомъ своего дла. Подтвердить ему не въ первый разъ свое истинное мнніе, значило-бы сдлать нашу бесду на эту тему безконечною. Я счелъ за лучшее отдлаться нсколькими общими успокоительными фразами. Такимъ образомъ, мн удалось вернуться къ предмету разговора — Егорову. Я напомнилъ ‘благодтелю’ все, что я ему прежде говорилъ о его друг, ‘золотомъ человк’, и чему онъ не хотлъ врить, и, въ заключеніе, спросилъ о настоящихъ отношеніяхъ его къ нему.
— Я не вытерплъ и прямо высказалъ ему то, что узналъ. Съ тхъ поръ я больше его не вижу и стсненъ кругомъ. Въ контору только на свиданіе выпускаютъ, и то на полчаса, когда его тамъ нтъ, въ камеру не показывается… Господи, что-то завтра будетъ! — возвратился опять Глюмъ къ своей господствующей мысли.
— Завтра не за горами, видно будетъ. Успокойтесь. Пойдемъ къ столу, довольно секретничать.
Но Глюмъ уже не примыкалъ къ общему разговору. Онъ ходилъ по комнат, часто что-то записывалъ на бумажк и, вслухъ, по нсколько разъ повторялъ отвты на предлагаемые вопросы суда.
Было уже далеко за полночь, когда разговоръ въ камер совершенно умолкъ и мои собесдники предались крпкому сну. Нкоторое время я еще продолжалъ наблюдать за ‘благодтелемъ’, наконецъ, я ршился напомнить ему, что безсонная ночь лишитъ его той свжести силъ и необходимой бодрости духа, которыя завтра ему такъ понадобятся.
— Это правда,— согласился онъ, и, не раздваясь, легъ подъ одяло.
Въ 10 часовъ утра, Глюмъ, одтый въ нарочно сдланную для суда черную пару, тщательно причесанный и приглаженный, выслушавъ отъ своихъ сожителей множество благопожеланій, послдовалъ внизъ за околоточнымъ. Егоровъ не только разршилъ ему хать въ судъ въ карет, но и конвоировать своего друга назначилъ не служителя, а своего помощника. И вотъ, въ то время, какъ одного подсудимаго мчала въ судъ карета подъ охраной почетнаго конвоя, другой соучастникъ по длу — баронъ Вьёвъ, которому не удалось воспользоваться плодами преступленія, конечно, направлялся туда-же далеко не такимъ почетнымъ образомъ: онъ, несомннно, шелъ пшкомъ, подъ конвоемъ полицейскихъ служителей, по многолюднымъ улицамъ столицы, вынося вс пытки публичнаго позора…
Посл обда, я былъ позванъ въ контору. Егоровъ вручилъ мн присланное изъ канцеляріи прокурора, для выдачи мн, городское письмо Фока. Бднякъ напрасно старался добиться свиданія со мной въ тюремной больниц: его выгнали изъ тюремной конторы. Не зная, когда я выпишусь изъ больницы, и желая, чтобы я зналъ, что съ нимъ сталось, онъ написалъ мн письмо. Не явись на помощь M-me Гурина, онъ, какъ я и предполагалъ, былъ-бы высланъ изъ столицы, въ этомъ смысл уже и было отдано начальникомъ сыскной полиціи приказаніе. Къ счастью, M-me Гурина явилась еще вовремя, и онъ былъ освобожденъ. Онъ заявилъ Гуриной о своей готовности на всякаго рода черную работу, лишь-бы имть честнымъ образомъ заработанный кусокъ хлфба. Она общала опредлить его въ артель посыльныхъ, въ ожиданіи чего, благодаря оставленнымъ ему мною 15 рублямъ, сохраненнымъ тюремнымъ діакономъ, онъ нанялъ себ ‘уголъ’ и обзавелся грамматикой, исторіей и географіей. ‘Какой-бы трудъ на мою долю не выпалъ, я всегда найду, хоть бы пришлось урвать отъ сна, часъ-другой, чтобы учиться. Мн тяжело мое невжество’,— гласило его письмо, наполненное горячими выраженіями благодарности и преданности. Оно заключалось просьбой извстить его, по сообщенному имъ адресу, когда я возвращусь въ полицейскій домъ.
— Когда вы отправите меня въ пересыльную тюрьму? — спросилъ я Егорова.
— Да ужь завтра непремнно,— отвтилъ онъ мн.
— Вы мн позволите написать отвтъ на это письмо?
— Хоть сто отвтовъ! Вотъ вамъ почтовая бумага, конверты и марки,— съ крайнею предупредительностью произнесъ онъ, доставъ изъ стола то, другое и третье.
Нсколькими строчками я увдомлялъ Фока, что оставляю полицейскій домъ, и просилъ не замедлить постить меня въ пересыльной тюрьм. Надписавъ адресъ, я вручилъ свое письмо Егорову съ просьбой отправить его надлежащимъ порядкомъ.
— То есть, вы хотите, чтобы оно шло черезъ прокурора?— удивленно спросилъ онъ.
— Я ничего противъ этого не имю, пусть оно идетъ тмъ порядковъ, котораго, обыкновенно, придерживаются при отправленіи писемъ арестованныхъ.
Егоровъ молча заклеилъ письмо и, позвавъ встоваго, приказалъ ему опуститъ его въ почтовый ящикъ.
— Видите-ли что, Дмитрій Александровичъ,— обратился онъ ко мн съ видомъ человка, намревающагося высказаться,— если заключенный однажды уже поставленъ мною въ исключительное положеніе, онъ имъ и пользуется до конца. То, что я для васъ длалъ и чмъ вы у меня пользовались, поврьте честному слову, никто, ни до васъ, ни посл васъ, пользоваться не будетъ. Я съ вами сошелся дружески и быть вамъ полезнымъ во всемъ доставляло мн искреннее удовольствіе, Я, батюшка, не матеріалистъ… Этого вы не думайте… Деньгами купить меня нельзя. Отъ негодяя я не возьму. И я хочу, чтобы вышедшее между вами и Амаліей Карловной недоразумніе не касалось нашихъ отношеній. Между тмъ, вы, на прощанье, становитесь вдругъ ко мн въ настолько оффиціальное положеніе, что просите письмо ваше отправить установленнымъ порядкомъ. Да разв я виноватъ въ томъ, что вышло между вами и ею? Запретить ей свиданіе съ С. я не былъ вправ. Да, притомъ, я хорошо зналъ ваше равнодушіе къ ней и нежеланіе эксплуатировать ее… И я васъ за это глубоко уважаю.
— Благодарю васъ,— проговорилъ я, не зная, чему боле удивляться: тому-ли, что онъ находилъ нужнымъ оправдываться предо мной, когда я уже пересталъ быть для него ‘источникомъ’, или-же безстыдству, съ какимъ выражалось это оправданіе.
— Вотъ вамъ доказательство моей доброты,— тмъ-же ровнымъ голосомъ продолжалъ онъ: — изъ-за той-же Амаліи Карловны, Глюму вздумалось ссориться со мной. Вамъ нечего говорить, что я могъ-бы его въ бараній рогъ согнуть. Но нтъ, не смотря на дерзости, которыя онъ мн наговорилъ, я, все-таки, не могъ заставить себя относиться къ нему иначе, чмъ относился, я отправилъ его въ судъ съ помощникомъ и въ карет, и никто такъ не желаетъ ему оправдательнаго приговора, какъ я.
Становилось до нельзя противно слушать его. Къ счастью, ка двор показался полицейскій офицеръ, направлявшійся въ контору. Это обстоятельство прервало краснорчіе ‘золотаго человка’. Онъ поспшилъ сказать мн:
— До свиданія пока, приставъ идетъ зачмъ-то… неловко. Но мы съ вами еще не кончили. Мы должны разстаться друзьями…
Доносившіеся съ ‘слдственной’ охи и стоны побудили меня подойти къ этой камер. Болзненные звуки испускалъ несчастный? метавшійся на нарахъ, повидимому, въ горячечномъ состояніи. Вокругъ него, тсной группой, въ различныхъ положеніяхъ, сидли и стояли его сотоварищи по камер. Положенія эти: сложенныя на груди крестъ-накрестъ руки, опущенныя головы и т. под., говорили какъ о глубокомъ участіи къ больному, такъ и о безсиліи ихъ помочь ему. Говорили шопотомъ. Вс были мрачны.
— Что съ нимъ? — тихо спросилъ я своихъ старыхъ знакомыхъ.
— Здравствуйте, баринъ! Давно-ли прибыли? Гд были? — обрадовались они мн.
Я кратко отвтилъ и повторилъ свой вопросъ.
— Какъ-бы паукъ не услыхалъ: и говорить-то боимся, вотъ до чего дожили! — сказалъ мн ‘Петруха’.
— Ничего, не бойся, говори: кто это стонетъ?
— A не узнали? ‘Заяцъ’! Почитай што полторы недли отмаялся въ карцер.— ‘Петруха’ глубоко вздохнулъ, вроятно, вспомнивъ прелести хорошо ему знакомаго мста. — Оно, по закону, больше шести дней — нельзя, такъ онъ, вишь ты, что придумалъ, анаеменая душа: какъ минуло шесть дней, выпустилъ его на полчаса, а потомъ опять на шесть посадилъ. Малый — чуть живой. A въ больницу не отправляютъ: ‘Притворяется, говоритъ, пусть издыхаетъ’. Просили, чтобы, значитъ, дохтура сюда, такъ чуть сами въ карцеръ не угодили.
— А за что смотритель на него такъ разсердился?
— Рубаху сталъ требовать, потому совсмъ голый, пять мсяцевъ сидитъ… Ну, скажи еще вахтеру, что смотритель, молъ, продаетъ блье… Знамо, языкъ что мельница.
Я обратился къ расхаживавшему по корридору дежурному.
— Какъ-же можно держать такого больнаго въ камер? Вы, врно, не докладывали смотрителю?
— Что-же вы думаете, на мн креста, что-ли, нтъ, баринъ? Докладывать-то докладывалъ, да толку мало,— послдовалъ отвтъ.
Я вернулся въ контору. Приставъ прощался съ Егоровымъ и, въ тоже время, не переставалъ его съ чмъ-то поздравлять. Въ контор находились еще два полицейскіе офицера. Проводивъ пристава, Егоровъ, видимо находившійся въ чрезвычайно благодушномъ настроеніи, потирая руки отъ удовольствія, поспшно подошелъ ко мн.
— Что скажете-съ? — спросилъ онъ, показывая мн глазами на присутствіе постороннихъ лицъ.
— Я счелъ себя обязаннымъ предупредить васъ. Вы наживете себ немалую бду, если замедлите отправленіемъ въ больницу больнаго съ ‘слдственной’. Онъ опасно боленъ, находится въ безпамятств. Я сейчасъ проходилъ мимо и убдился въ этомъ,— держа себя на почтительной дистанціи, полушопотомъ отвтилъ я.
— Я ужь васъ попрошу — не подходите къ другимъ камерамъ… Это до васъ не касается,— мягко проговорилъ Егоровъ.
— Но я же за васъ безпокоюсь… Онъ не притворяется, увряю васъ… Вдругъ умретъ въ камер?!
— Хорошо, его отправятъ въ больницу. Ступайте на мсто.
И ‘Заяцъ’, спустя 5—6 часовъ, вечеромъ, дйствительно былъ отправленъ.
Вскор посл ‘поврки’, на лстниц раздались чьи-то шаги и громкій плачъ. Дверь камеры была уже заперта и сожители мои спшили удовлетворить сильно возбужденное любопытство, столпившись у небольшаго двернаго оконца. Стукъ въ дверь корридора и щелканье ключа объ замокъ.
— Батюшки! это Иванъ Ивановичъ! — воскликнулъ Угровъ.
— Погибъ!.. за свое добро… за свои деньги…— послышался голосъ ‘благодтеля’, прерываемый громкими всхлипываніями.
— Конецъ… все пропало… сгубили…— продолжалъ онъ выкрикивать, уже очутившись среди насъ.
Фигура его поражала своимъ жалкимъ висомъ: по жирному лицу катились слезы, голова и руки безпомощно опущены, платье въ безпорядк, вздохи, громкій плачъ… Онъ представлялъ собою олицетворенное отчаяніе. Съ часъ времени отъ него ничего нельзя было добиться, затмъ, отчаяніе замнилось злобой. Онъ разразился цлымъ потокомъ грубой брани и нецензурныхъ ругательствъ. Всевозможныя ругательства щедро сыпались на головы честно отнесшихся къ своему длу судей и присяжныхъ. Больше всхъ, конечно, доставалось обвинявшему его товарищу прокурора. Мы могли, наконецъ, узнать, что судъ совсти призналъ справедливымъ познакомить почтеннаго ‘благодтеля’ съ арестантскими ротами: онъ былъ приговоренъ къ трехъ-лтнему заключенію въ нихъ. Соучастникъ-же его — баронъ Вьёвъ, какъ лицо привиллегированнаго сословія, долженъ былъ умножитъ собою населеніе Томской губерніи. Само собою разумется, что при этомъ на имущество обвиненныхъ пало взысканіе 32-хъ тысячъ рублей. У Вьёва имущества никакого не имлось, и дло ясное, что ‘благодтель’ долженъ былъ платиться фабрикой и магазиномъ.
— Нтъ, это еще дудки! увидимъ, что сенатъ скажетъ!…— восклицалъ онъ, грызя ногти.
Рано утромъ, на другой день, его постилъ адвокатъ. Опытный юристъ уже имлъ важный кассаціонный поводъ. То, въ чемъ присяжные признали виновнымъ его кліента, несоставляло юридическаго преступленія, а, слдовательно, и ненаказуемо. Онъ смло клялся Глюму, какъ честный человкъ, что сенатъ кассируетъ приговоръ. И онъ не ошибся: спустя два мсяца, сенатъ, разсмотрвъ кассаціонную жалобу Глюма и Вьёва, нашелъ, что приговоръ суда основанъ на признаніи ихъ виновными въ томъ, что они ввели потерпвшую въ заблужденіе относительно значенія бланковой надписи. A такъ какъ незнаніемъ закона никто не можетъ отговариваться и она должна была знать законъ о значеніи такой надписи, и такъ какъ ни о насиліи, ни о подлог она не заявляла, а исключительно только въ этихъ случаяхъ дло и можетъ подлежать уголовному суду, то, за силою 1-й ст. улож. о наказ. и 1-й ст. уст. угол. суд., кассаціонный судъ отмнилъ приговоръ суда со всми послдствіями.
Въ 12 часовъ дня, я былъ позванъ въ контору. Егоровъ былъ въ полной форм, т. е. въ кепи, однобортномъ мундир и при шпаг. Бронзовая медаль, въ память крымской войны, и знакъ отличія безпорочной службы за XV лтъ украшали его грудь.
— Я еще хотлъ съ вами поговорить, да ужь не приходится: васъ необходимо сейчасъ отправить, полученъ запросъ отъ прокурора… а я тороплюсь жъ генералу, благодарить за награду… Станислава, батюшка, получилъ. Прощайте-жь! Выпутывайтесь… еще увидимся, надюсь…— торопливо проговорилъ онъ, и, пожавъ мн нсколько разъ руку, вышелъ изъ конторы.
Околоточный объявилъ мн, что уже готовъ конвой сопровождать меня въ пересыльную тюрьму и потому, если мн угодно проститься съ своими сотоварищами, просилъ поторопиться. Сцена прощанія не была продолжительная, и, чрезъ нсколько минутъ, я, въ свою очередь, былъ тоже готовь слдовать. Но пока записываюсь отношеніе обо мн къ смотрителю пересыльной тюрьмы въ исходящую и разносную книги, я усплъ просмотрть, лежавшій на стол, суточный приказъ по полиціи. Въ немъ, между прочимъ, значилось о награжденіи за отлично-усердную и ревностную службу, орденомъ св. Станислава 3-й степени, смотрителя полицейскаго дома N — ской части, коллежскаго секретаря Егорова.
Въ контору вошли два полицейскихъ служителя съ шашками. Одному изъ нихъ былъ врученъ пакетъ и разносная книга.
— Вотъ ваши конвойные. Прощайте, Дмитрій Александровичъ, дай Богъ…
— Но позвольте,— перебилъ я околоточнаго:— зачмъ-же мн назначили двухъ служителей?
— Смотритель назначилъ, но онъ позволилъ, если вамъ будетъ угодно, съ однимъ изъ нихъ ссть на одного извощика, а другой сзади подетъ. Если вы такъ хотите, я пошлю за извощиками.
— Извощики готовы,— объявилъ вбжавшій въ контору Савельевъ.— Я, вдь, зналъ, что они пшкомъ не пойдутъ,— добавилъ онъ въ отвтъ на вопросительный взглядъ околоточнаго.
— Ступайте съ Богомъ! — скомандовалъ онъ конвойнымъ, еще разъ простившись со мною.
Я послдовалъ за ними.
— Дай Богъ вамъ всякаго благополучія! На меня обижаться, кажется, не за что, баринъ… Я для васъ все длалъ и много вами доволенъ, — говорилъ ма Савельевъ, заботливо укутывая мои ноги полостью извощичьихъ санокъ.
Это ‘много вами доволенъ’ не мшало, однакожь, егоровскому подчиненному, лишь только онъ убдился въ достоинств сунутой ему мною бумажки, послать мн вслдъ: ‘Чортъ-бы васъ побралъ съ вашимъ рублемъ! Тьфу!…’
— A вотъ и пересыльная тюрьма! — какъ-бы сообщая мн ни всть какую радость, посл десятиминутной зды, весело объявилъ мн мой конвойный, у громадныхъ воротъ новаго мста моего заключенія.

Слдующій томъ ‘ПО ТЮРЬМАМЪ’, подъ заглавіемъ: ‘ЭТАПНЫМЪ ПОРЯДКОМЪ’, также иметъ выйдти отдльнымъ изданіемъ въ конц текущаго года.

Линев Дмитрий Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Юркин хуторок, Чарская Лидия Алексеевна, Год: 1907
  2. Среди врагов, Авенариус Василий Петрович, Год: 1912
  3. Могильный цветок, Маурин Евгений Иванович, Год: 1899
  4. Фауст, Тургенев Иван Сергеевич, Год: 1855
  5. Слезы, Красницкий Александр Иванович, Год: 1899
  6. Часовые куранты, Диккенс Чарльз, Год: 1844
  7. История о гномах и о сиротке Марисе, Конопницкая Мария, Год: 1896
  8. Найденная, Заяицкий Сергей Сергеевич, Год: 1927
Электронная библиотека